Читать онлайн Ткачи душ

Глава 1: Шёлк и Скорбь

Дуньхуан дышал пылью и вечностью. Этот город, последний оплот Поднебесной на краю безбрежной пустыни Такла-Макан, был подобен камню, брошенному в песочные часы мира. Сквозь его Нефритовые врата утекали на запад караваны шёлка, нефрита и специй, а с запада вливались диковинные люди с кожей цвета меди и глазами всех оттенков неба, принося с собой стекло, благовония и чужих богов. Воздух здесь был густым от скрипа арб, ржания лошадей, гортанных выкриков на десятках языков и тонкого, едва уловимого аромата цветущих персиков, упрямо цеплявшихся за жизнь в глинобитных дворах.

Для Мэй Лин этот город пах иначе. Для неё он пах солнцем, нагревшим камень сторожевой башни, запахом конского пота и кожи от доспехов Чэня, и, самое главное, – чистым, прохладным ароматом шёлковых нитей, что струились сквозь её пальцы с самого детства.

Её мир был заключён в прямоугольной раме ткацкого стана. Массивный, вырезанный из тёмного, отполированного до блеска дерева, он достался ей от матери, а той – от её матери. Он был сердцем их маленького дома, и его ритмичный стук – клак-так, клак-так – был биением этого сердца. Мэй Лин знала его голос лучше собственного. Знала, как он отзывается на натяжение нитей основы, как ворчит, когда нить утка ложится неровно, и как поёт свою мерную песню под её умелыми руками.

Руки Мэй Лин не знали покоя. Они были её продолжением, её голосом, её душой. Пальцы, тонкие и сильные, с мозолями на подушечках от бесконечных нитей, порхали над станом, словно бабочки над цветочным лугом. Она не просто ткала – она рисовала шёлком. В её гобеленах оживали легенды: Нефритовый император взирал со своих небесных чертогов, драконы гнались за жемчужинами в облаках, а фениксы расправляли огненные крылья. Купцы из далёкой Согдианы и даже кудрявые, бородатые мужи из страны Ром, как они себя называли, платили немалые деньги за её работы. Но самое лучшее, самое драгоценное она хранила для себя.

И для Чэня.

Сейчас на её стане был натянут самый чистый, самый дорогой шёлк, какой только можно было найти в Дуньхуане. Белый, как первый снег на вершинах Тянь-Шаня, сияющий лунным светом даже в полумраке комнаты. Этот шёлк ждал своего часа больше года. Мэй Лин купила его, отдав почти всё, что заработала на продаже гобелена с изображением Богини Сиванму. Этот шёлк предназначался для его победного одеяния.

Чэнь был воином, капитаном небольшого отряда, охранявшего участок Великой Стены к северу от города. Он не был знатен, не был богат, но в его глазах отражалась вся твёрдость пустынных скал и вся глубина ночного неба. Когда он улыбался, в уголках его глаз собирались морщинки, и Мэй Лин казалось, что в целом мире нет ничего прекраснее.

Он должен был вернуться три дня назад. Их отряд ушёл в короткий рейд, выследить шайку кочевников-сюнну, что осмелели и начали грабить малые караваны у самого оазиса. «Это быстро, Лин, – говорил он ей на прощание, касаясь её щеки своей загрубевшей от рукояти меча ладонью. – Они как шакалы, стоит показать им кнут – и они разбегутся. А когда я вернусь, ты закончишь мой халат, и мы пойдём к твоим родителям просить благословения».

Он поцеловал её тогда, и его поцелуй был солёным от пота и пыли, но для неё он был слаще мёда.

Три дня прошли в тумане ожидания. Каждый стук в ворота заставлял её сердце подпрыгивать, каждый крик на улице казался голосом глашатая, объявляющего о возвращении героев. Она почти не спала, проводя часы у стана, перебирая лунно-белые нити и представляя узор, который будет их украшать: не драконов и не фениксов, а двух журавлей, летящих рядом, – символ долгой и счастливой совместной жизни.

На четвёртый день сердце перестало подпрыгивать. Оно сжалось в холодный, тяжёлый камень. А потом она услышала. Не крик глашатая, а медленный, тяжёлый топот копыт и тихий, скорбный гул толпы у ворот.

Она выбежала из дома, опрокинув корзину с веретёнами. Люди расступались перед ней, отводили глаза, на их лицах было сочувствие, смешанное со страхом. В центре толпы стоял один всадник. Не Чэнь. Это был юный Ли, самый молодой воин из его отряда. Его лицо было серым от пыли и усталости, левая рука висела на грязной тряпичной перевязи, а в правой он сжимал… меч.

Меч Чэня. Его рукоять из тёмного дерева, которую она знала наощупь, его простое, но надёжное лезвие, на котором сейчас темнели бурые пятна и зияла глубокая зазубрина у самого острия.

– Они ждали нас в ущелье, – прохрипел Ли, не в силах поднять на неё глаза. – Засада. Их было втрое больше. Мы бились… Капитан Чэнь… он велел мне уходить, прорываться к своим. Он прикрывал отход. Он… спас меня. Это всё, что я смог забрать.

Мир Мэй Лин раскололся. Звуки города утонули, цвета поблекли и смешались в единое серое пятно. Она не помнила, как взяла меч, как вернулась в дом. Она очнулась, сидя на полу посреди своей мастерской. В руке она всё ещё сжимала холодную сталь рукояти. В ушах стоял не стук её стана, а оглушительная, всепоглощающая тишина.

Горе было не океаном, в котором можно утонуть. Оно было пустыней. Бескрайней, выжженной, где не осталось ни единой слезинки, ни единой мысли, ни единого чувства, кроме иссушающей пустоты. Она не плакала. Она не кричала. Она просто сидела, пока солнце не прошло свой путь по небу и не кануло за дюны, оставив комнату в холодных синих сумерках.

Дни и ночи смешались. Родители приносили ей еду, но она не притрагивалась к ней. Подруги пытались говорить с ней, но она не слышала их. Мир живых стал для неё далёким, неразборчивым шёпотом за толстой стеной. Единственной реальностью был холод меча в её руке и пустота внутри.

А потом, на третью ночь, когда лунный свет залил мастерскую, её взгляд упал на ткацкий стан. На нём сияли девственно-чистые нити основы, предназначенные для его победного халата.

Победного.

Что-то внутри неё дрогнуло и сломалось. Сухая, выжженная пустыня её горя дала трещину, и из этой трещины хлынул обжигающий, солёный источник. Слёзы, которые она не могла пролить три дня, полились из её глаз бесконечным потоком. Она рыдала, сотрясаясь всем телом, обняв холодные, безмолвные стойки своего стана. Она плакала о нём, о себе, о нерождённых детях, о несбывшихся рассветах, которые они должны были встретить вместе.

И когда слёзы иссякли, оставив после себя лишь гулкую, ноющую боль, она поняла, что должна сделать.

Чэнь не вернётся. Его тело осталось в песках, истерзанное стервятниками и временем. У него не будет могилы, не будет достойного погребения. Но она могла дать ему последнее одеяние. Не победный халат. Погребальный саван.

Словно во сне, она поднялась. Её движения были медленными, ритуальными. Она зажгла масляную лампу, и её тусклый свет выхватил из мрака знакомые очертания комнаты. Она отложила меч и подошла к стану. Её пальцы, дрожа, коснулись шёлковых нитей. Они были прохладными и гладкими, как кожа призрака.

Она села на свою скамью. Взяла в руки челнок. Но вместо того, чтобы вложить в него обычную нить, она сделала то, чего не делала никогда. Она закрыла глаза и вызвала в памяти его образ.

Не воина. Не капитана. А просто Чэня.

Она вспомнила их первую встречу на празднике Фонарей. Он, неловкий и смущённый в парадном халате, случайно толкнул её, и её бумажный фонарик в виде карпа упал в арык. Он бросился в воду, не раздумывая, и достал его, промокший до нитки, но с такой виноватой и одновременно ослепительной улыбкой, что она влюбилась в него в тот же миг.

Она взяла белоснежную шёлковую прядь и провела ею по щеке, смачивая её слезами нового, тихого плача – плача воспоминаний. Она вложила эту нить в челнок.

Клак-так.

Челнок прошёл сквозь нити основы, оставив за собой первый, едва заметный след.

Она вспомнила, как он принёс ей из степи цветок горного эдельвейса. «Он такой же упрямый, как ты, – сказал он. – Растёт там, где ничто другое не может выжить». Она вплела в уток нить цвета слоновой кости, окрашенную отваром редких трав, и в её памяти ожил бархатистый холод лепестков на её ладони.

Клак-так.

Она вспомнила его смех – глубокий, грудной, заставлявший её смеяться в ответ, даже если шутка была совсем не смешной. Она выбрала нить, чуть тронутую золотом, сияющую, как солнечный луч.

Клак-так.

Она вспомнила тепло его руки, когда он впервые взял её ладонь в свою. Их пальцы переплелись, и это было так правильно, так естественно, словно они были созданы друг для друга. Она взяла нить, окрашенную шафраном в нежно-тёплый, телесный цвет.

Клак-так.

Она перестала замечать время. Лампа давно погасла, но её пальцы двигались безошибочно в серебристом свете луны. Мастерская наполнилась тихим, ритмичным стуком, похожим на биение огромного, умиротворённого сердца. Она не ткала узор – она ткала его жизнь. Их жизнь.

Каждый проход челнока был шагом по тропе их общей памяти. Вот нить цвета тёмной бирюзы – цвет ленты в её волосах в тот день, когда он впервые сказал, что любит её. Вот нить пепельно-серая – цвет дыма от их первого совместного очага, когда они прятались от дождя в заброшенной сторожке. Вот нить пронзительно-синяя – цвет неба в тот последний рассвет, когда она провожала его к воротам.

Она вплетала всё: шёпот признаний под звёздами, вкус лепёшек, которые она пекла для него, ощущение его губ на своих, его молчаливое понимание, когда ей было грустно, его гордость, когда он смотрел на её работы. Она отдавала ткани свою скорбь, свою нежность, свою ярость на судьбу, свою безграничную, всепоглощающую любовь. Она вкладывала в каждую нить частичку своей души, своего ци, своей жизненной силы.

Она не ела. Она не спала. Ткацкий стан стал для неё алтарём, а процесс ткачества – священным ритуалом, последним разговором с тем, кого она любила. Её тело иссохло, под глазами залегли тёмные тени, но её руки летали всё быстрее и быстрее, словно боясь не успеть, боясь, что хрупкие образы в её памяти растают прежде, чем она успеет закрепить их в шёлке.

Когда последний дюйм основы был покрыт тканью, в окно уже пробивался бледный, предрассветный свет. Руки Мэй Лин остановились. Стук оборвался, и тишина, что ворвалась в комнату, показалась ей оглушительной.

Она отрезала нить.

Полотно было готово. Она сняла его со стана, и её руки едва выдержали его вес. Шёлк был плотным, тяжёлым, словно сотканным не из нитей, а из лунного света и жидкого мрамора. На нём не было узоров – ни журавлей, ни драконов. Он был однородного, жемчужно-белого цвета, но этот цвет жил и дышал. Он переливался тысячами оттенков, которые нельзя было назвать. Прикоснувшись к нему щекой, Мэй Лин ощутила… тепло.

Не тепло ткани, согретой руками. А живое, глубокое тепло, словно под шёлком медленно и ровно билось спящее сердце.

Измождённая до предела, она рухнула на пол, завернувшись в своё творение. Саван обнял её, как когда-то обнимал он, и впервые за много дней она уснула. Она не видела, как в первых лучах восходящего солнца погребальное полотно, впитавшее в себя душу её любви, на мгновение вспыхнуло мягким, золотистым светом, а затем снова стало просто белым шёлком.

Просто шёлком. Но уже никогда – не просто тканью. Дар пробудился в скорби, и мир больше никогда не будет прежним.

Глава 2: Шёпот в ткани

Мэй Лин разбудила боль. Не душевная, всепоглощающая пустота, которая стала её спутницей, а острая, физическая боль в каждой мышце, в каждом суставе. Тело, три дня и три ночи бывшее лишь придатком к ткацкому стану, теперь мстило за пренебрежение. Голова гудела, словно внутри поселился рой разъярённых пчёл, а в горле стоял сухой, пыльный ком. Она лежала на холодном глиняном полу своей мастерской, и первое, что она осознала – это тяжесть и тепло на своих плечах.

Саван.

Он укрывал её, и от него исходила слабая, но отчётливая, живая теплота. Это было невозможно. Ткань не может греть сама по себе, если только не впитала тепло тела. Но она пролежала на ледяном полу всю ночь. Мэй Лин медленно, с усилием села. Рассветные лучи, пробиваясь сквозь щели в деревянных ставнях, рисовали на полу золотые полосы, в которых плясали мириады пылинок. В этом свете шёлк казался не просто белым. Он светился изнутри, словно в его нитях запутался последний отблеск полной луны.

Она провела по нему ладонью. Ткань была плотной, гладкой и тёплой. Словно кожа живого существа. Внезапно её охватил страх – иррациональный, первобытный. Что она создала? В порыве горя, на грани безумия, что она сделала? Она отползла от савана, глядя на него с суеверным ужасом, как крестьянин смотрит на лису-оборотня.

Дверь со скрипом отворилась. На пороге стояла её мать, неся в руках миску с горячим рисовым отваром. Увидев дочь сидящей на полу, бледную, с огромными, запавшими глазами, она ахнула и бросилась к ней.

– Ай, доченька моя! Мэй Лин! Ты жива! Мы уж думали…

Женщина обняла её, и Мэй Лин уткнулась в её плечо, пахнущее дымом очага и имбирём. Впервые за несколько дней она почувствовала что-то, кроме боли и пустоты – укол вины за то, что заставила родителей так волноваться.

– Я… я в порядке, мама, – прошептала она, но голос её был слаб и неуверен.

Взгляд матери упал на лежащий на полу шёлк. Она замолчала на полуслове, её руки замерли.

– Небеса… – выдохнула она. – Это… это ты соткала?

Мэй Лин лишь кивнула, не в силах оторвать взгляда от своего творения. Мать медленно подошла к савану и с благоговением протянула руку, но в последний момент отдёрнула её, не решаясь прикоснуться.

– Я никогда не видела такой ткани, – прошептала она. – Словно её соткали не человеческие руки, а сами лунные девы. Он… он как будто живой.

Сердце Мэй Лин пропустило удар. Она не ошиблась. И это не игра её измученного воображения.

Новости в Дуньхуане распространялись быстрее степного пожара. К полудню весь квартал знал, что безутешная невеста капитана Чэня очнулась от своего горя и соткала для него погребальный саван невиданной красоты. Родители Чэня, Мастер Фэн и госпожа Лю, пришли сами.

Мастер Фэн, отец Чэня, был кузнецом. Человек, выкованный из того же огня и железа, с которым он работал всю жизнь. Его горе было безмолвным, застывшим в суровых морщинах у рта и в тяжести плеч. Госпожа Лю, его жена, напротив, казалось, выплакала все слёзы; её лицо превратилось в иссушенную маску скорби, но в её движениях всё ещё чувствовалась былая стать и сила. Они вошли в мастерскую, и Мэй Лин, пошатываясь, поднялась им навстречу, совершая глубокий, почтительный поклон.

– Дядя Фэн, тётушка Лю, – прошептала она. – Примите моё соболезнование. Я… я сделала это для него.

Она указала на саван, аккуратно сложенный на деревянном сундуке.

Госпожа Лю подошла ближе. Её сухие, потрескавшиеся губы дрогнули. Она смотрела на шёлк, и в её выцветших глазах на мгновение вспыхнул огонёк изумления. Она протянула свою натруженную, покрытую сеткой морщин руку и коснулась ткани.

– Тёплый… – прошептала она и посмотрела на Мэй Лин с недоумением. – Почему он тёплый?

Мастер Фэн подошёл и тоже коснулся савана. Его густые брови сошлись на переносице. Он ничего не сказал, но его плечи напряглись. Он, человек, знающий всё о тепле металла, чувствовал это неестественное, живое тепло.

– Поскольку тела нашего сына нет, – произнёс он наконец, и его голос был ровным и глухим, как удар молота по холодной наковальне, – мы проведём обряд «призывания души» сегодня вечером. Этот саван… он будет на алтаре вместо него. Это великий дар, Мэй Лин. Наша семья в вечном долгу перед тобой.

Вечером их небольшой двор был полон людей. Солдаты из отряда Чэня, соседи, дальние родственники – все пришли почтить память павшего капитана. Воздух был тяжёлым от запаха ладана и дыма от ритуальных свечей. В центре двора был сооружён временный алтарь. На нём лежали немногочисленные вещи Чэня, которые были дома: его запасной шлем, потускневший от времени, и свиток с наставлениями Сунь-цзы, который он любил перечитывать. Рядом стояла поминальная табличка с его именем, выведенным твёрдой рукой Мастера Фэна. А в центре, на почётном месте, лежал сложенный вчетверо жемчужно-белый саван, излучавший в свете факелов мягкое, призрачное сияние. Рядом с ним Мастер Фэн положил сломанный меч, принесённый Ли.

Мэй Лин, облачённая в простое платье из небелёного, грубого холста – цвет траура, – стояла рядом с родителями Чэня. Она чувствовала себя посторонней, призраком на чужом празднике скорби. Её горе было слишком личным, слишком странным, чтобы делить его с кем-то. Весь её взор был прикован к савану. Она боялась его. Боялась того, что может произойти.

Ритуал начался. Мастер Фэн, как глава семьи, трижды ударил в небольшой гонг, и его гулкий, печальный звук поплыл над притихшим двором. Он подошёл к алтарю, зажёг три ароматические палочки, поклонился табличке сына и вознёс их к небу.

– О, дух нашего сына, Фэн Чэня! – воззвал он громким, но дрожащим голосом. – Мы, твои родители, твои братья по оружию и твои друзья, взываем к тебе! Твоё тело осталось в диких землях, но твой дух пусть вернётся домой! Прими наши скромные дары, найди покой и следуй по пути предков!

За ним к алтарю потянулись другие. Они кланялись, возлагали чашечки с рисом и вином, сжигали ритуальные деньги, чтобы Чэню ни в чём не было нужды в загробном мире. Горе было осязаемым. Оно висело в воздухе, оно текло по щекам солдат, которые видели смерть сотни раз, но не могли сдержать слёз по своему капитану.

Мэй Лин стояла как вкопанная. Она смотрела на саван и видела не ткань. Она видела их смех, их ссоры, их мечты, переплетённые в тугой, сияющий узел. Она чувствовала, как её жизненная сила, её ци, утекла в эти нити, и теперь она была пуста.

Наконец, ритуал подошёл к концу. Толпа начала редеть. Остались только самые близкие. И тогда госпожа Лю, которая весь обряд стояла неподвижно, как каменное изваяние, медленно шагнула к алтарю. Её лицо было непроницаемо, но её пальцы сжимались и разжимались. Она подошла к савану.

– Мой мальчик… – прошелестела она. – Мой маленький А-Чэнь…

Она протянула дрожащую руку и накрыла ладонью сияющий шёлк.

И в этот момент всё изменилось.

Глаза госпожи Лю широко распахнулись. Глухой стон сорвался с её губ. Она отдёрнула руку, словно обжёгшись, но тут же прижала её к сердцу. Слёзы, которых, казалось, уже не осталось, хлынули из её глаз. Но на её лице было не горе. На её лице было потрясение. Чудо.

– Его ручка… – прошептала она, глядя куда-то в пустоту. – Такая маленькая… пухленькая… Он снова гоняется за цыплятами во дворе… Смеётся…

Люди замерли, переглядываясь. Все решили, что бедная женщина окончательно потеряла рассудок от горя. Отец Мэй Лин сделал шаг, чтобы увести её, но Мастер Фэн остановил его жестом. В его глазах, обычно непроницаемых, как закалённая сталь, мелькнуло что-то новое.

Он подошёл к жене, положил ей руку на плечо, а затем сам, медленно и решительно, положил свою широкую, мозолистую ладонь кузнеца на саван. Он застыл. Его спина выпрямилась. На его суровом лице отразилась целая буря эмоций: недоверие, изумление, а затем – огромная, всепоглощающая отцовская гордость.

– Деревянный меч… – сказал он глухо, но все его услышали. – Я помню этот день. Я выстрогал ему первый деревянный меч. Он держал его так крепко… и смотрел на меня. В его глазах было столько огня. Он сказал: «Я буду защищать тебя, отец».

Он убрал руку и посмотрел на свою жену. И впервые за все эти дни скорби они посмотрели друг на друга не с болью, а с общим, тайным знанием. С чудом.

Во дворе повисла звенящая тишина. Все смотрели то на стариков, то на саван, не в силах понять, свидетелями чего они только что стали.

Но Мэй Лин поняла.

Ледяные тиски ужаса и понимания сдавили её сердце так, что она едва могла дышать. Это не было иллюзией. Это не было игрой воображения обезумевших от горя родителей. Это была правда. Те воспоминания, те чувства, та любовь, которые она вплетала в ткань в своём отчаянном, бессознательном ритуале… они остались там. Они застыли в шёлке, живые и тёплые. Она не просто соткала саван. Она соткала гробницу для фрагментов его души. Она заперла в ткани эхо его жизни.

Она посмотрела на свои руки. На тонкие пальцы, которые все считали такими умелыми. Ещё вчера она видела в них руки художника, ремесленника. Теперь она видела в них нечто иное. Нечто пугающее. Инструмент, способный прикоснуться к тому, к чему не должен прикасаться ни один смертный.

Обряд был окончен. Люди расходились, унося с собой шёпот и недоумённые взгляды. Госпожа Лю, успокоившаяся и просветлённая, подошла к Мэй Лин и обняла её.

– Спасибо, дитя, – прошептала она ей на ухо. – Ты не просто почтила его память. Ты… ты вернула нам его частичку.

Но для Мэй Лин это не было утешением. Это был приговор. Она стояла посреди опустевшего двора, под холодными, безразличными звёздами пустыни, и чувствовала себя самой одинокой на свете. В её руках был дар, рождённый из любви и скорби, но его природа была ей неведома, его сила – непредсказуема, а его цена – невообразима. Она заглянула за завесу мира, и теперь пути назад не было.

Глава 3: Первые Узоры

Прошла луна. Пыль, поднятая траурной процессией, давно улеглась обратно на мощёные улочки Дуньхуана, но шёпот остался. Он следовал за Мэй Лин невидимой тенью, когда она выходила на рынок за рисом или нитками. Она видела его в отведённых взглядах соседей, в том, как торговцы становились с ней подчёркнуто, почти испуганно вежливы. Она стала «той самой ткачихой». Той, что соткала живое полотно. Той, чьё горе было столь велико, что духи смилостивились над ней. Или, как шептались в тёмных углах чайных, той, что познала опасное колдовство (wu).

Саван остался в доме родителей Чэня. Госпожа Лю хранила его в кедровом сундуке, завёрнутым в простую ткань, и доставала лишь в моменты особой тоски. Для неё и Мастера Фэна он стал священной реликвией, якорем, который удерживал память об их сыне в этом мире. Они больше не плакали. Иногда Мэй Лин видела их издалека, и в их осанке появилась новая, странная умиротворённость. Они обрели утешение.

А Мэй Лин обрела страх.

Её мастерская из святилища превратилась в темницу. Ткацкий стан, её верный друг и продолжение её души, теперь смотрел на неё, как спящий дракон. Она боялась прикоснуться к нему. Боялась своих рук. Она смотрела на свои пальцы и видела не искусные инструменты ремесленника, а нечто чуждое, непостижимое. Что, если это повторится? Что, если в следующий раз, вплетая в гобелен образ летящего феникса, она случайно запрёт в нём частичку птичьей души, и тот, кто купит его, будет слышать в своей голове призрачный птичий крик? Что, если, вышивая халат для своего отца, она нечаянно вложит в него нить со своим страхом, и старик до конца своих дней будет мучиться от беспричинной тревоги?

Дар, рождённый из любви, грозил стать проклятием, отравляющим всё, к чему она прикасалась.

Неделями она не работала. Она разбирала старые мотки ниток, чинила сломанные веретёна, делала всё, чтобы не садиться за стан. Но праздность была ещё хуже. В тишине её преследовали вопросы, острые, как иглы.

Было ли это случайностью? Уникальным стечением обстоятельств, где её безмерное горе, её любовь, её жизненная сила (ци), истощённая до предела, и чистейший лунный шёлк сошлись в одной точке, прорвав завесу между мирами? Или… это было нечто большее? Таилась ли эта сила в ней всегда, спала, как семя в сухой земле, и лишь потоки её слёз заставили его прорасти? Можно ли это контролировать? Можно ли это повторить?

Последний вопрос был самым страшным. И самым настойчивым. Она поняла, что не сможет жить дальше, пока не найдёт на него ответ. Страх перед неизвестностью был сильнее страха перед самим даром. Она должна была знать.

Однажды ночью, когда весь город спал под яркими, холодными звёздами пустыни, она заперла дверь своей мастерской, зажгла одну-единственную свечу и подошла к стану. Сердце колотилось о рёбра, как пойманная в клетку птица. Она решила начать с малого. С чего-то безличного. Не с души человека, не со сложного воспоминания, а с простого, чистого ощущения.

Её мать в последнее время часто страдала от тревоги, плохо спала, беспокоясь о будущем Мэй Лин. «Спокойствие», – решила Мэй Лин. Она попробует соткать спокойствие.

Она села на свою скамью, закрыла глаза и попыталась очистить свой разум. Она дышала медленно и глубоко, как учили даосские мудрецы, чьи проповеди она иногда слышала на рыночной площади. Она вспоминала ощущение тишины у горного ручья, гладкость речного камня, медленное движение облаков в летнем небе. Она старалась не просто вспомнить, а почувствовать это спокойствие в каждой клеточке своего тела, позволить ему наполнить себя.

Затем она взяла нити. Не драгоценный шёлк, а обычный хлопок, окрашенный индиго в глубокий, мирный синий цвет. Она начала ткать. Не гобелен, а просто небольшой квадрат ткани. Клак-так, клак-так. С каждым проходом челнока она выдыхала, посылая волну умиротворения в свои руки, в нити, в сплетающееся полотно. Это было невероятно утомительно. Сосредоточение требовало огромных усилий. Через час она была вымотана так, словно целый день таскала камни.

Она отрезала синий лоскут. На ощупь он был обычным хлопком. Никакого тепла, никакого сияния. Разочарованная, она оставила его на столе. На следующий день, когда её мать пришла прибраться в мастерской, она, жалуясь на головную боль, взяла этот лоскут, чтобы протереть пыль. Мэй Лин, затаив дыхание, наблюдала за ней. Мать провела лоскутом по столу, потом по полке, и вдруг замерла. Она прислонилась к стене, закрыла глаза и сделала глубокий вдох.

– Странно… – пробормотала она. – Голова как будто прояснилась. Наверное, просто устала.

Она бросила тряпку в ведро и продолжила уборку. Эффект был. Но он был слабым, мимолётным, как дуновение ветерка в знойный день. Неубедительным.

Мэй Лин поняла свою ошибку. Спокойствие было слишком абстрактным. Дар требовал чего-то более конкретного, чего-то, что можно ощутить, попробовать на вкус, запомнить.

Её следующий эксперимент был иным. Она пошла на рынок и долго выбирала самый совершенный персик, какой только смогла найти. Он был бархатистым, с нежным румянцем на боку, и источал такой сладкий аромат, что казалось, в нём заключено всё лето. Вернувшись в мастерскую, она провела несколько часов, изучая его. Она вдыхала его запах, пока он не отпечатался в её памяти. Она касалась его нежной кожицы, запоминая её текстуру. Затем она осторожно откусила кусочек. Сладкий, тёплый сок брызнул ей на язык. Это было совершенство.

В ту ночь она снова села за стан. На этот раз она взяла тончайшие шёлковые нити, окрашенные соком марены и лепестками сафлора в десятки оттенков розового, оранжевого и золотого. Она ткала, и перед её мысленным взором стоял не образ, а ощущение. Запах. Вкус. Клак-так. Нить персиковой сладости. Клак-так. Нить бархатистой нежности. Клак-так. Нить аромата летнего сада.

Когда она закончила, перед ней лежал небольшой платок, переливающийся всеми цветами заката. Она с трепетом поднесла его к лицу. И… ничего. Лишь слабый, почти неуловимый запах красителей. Она потерпела неудачу. Усталая и подавленная, она бросила платок в корзину с обрезками и забыла о нём.

Прошло несколько дней. Она уже решила оставить свои опасные опыты, смириться с тем, что чудо с саваном было неповторимой случайностью. Но однажды к ней зашла маленькая дочь соседа, чтобы отдать долг за молоко. Увидев красивый лоскут в корзине, она с восторгом вытащила его.

– Какая красота, сестрица Мэй Лин! Можно мне?

– Возьми, А-Бао, – устало махнула рукой Мэй Лин.

Девочка счастливо прижала платок к лицу, и вдруг её глаза изумлённо распахнулись.

– Ой! – воскликнула она. – Как будто персик съела! Так сладко!

Она снова и снова прижимала ткань к лицу, смеясь от восторга. Мэй Лин застыла, глядя на неё. Неужели?.. Она не почувствовала ничего, потому что сама была источником этого ощущения. Дар работал не на своего создателя. Он работал на других.

Это открытие было пугающим и волнующим одновременно. Она на верном пути. И она поняла, чего не хватало в её экспериментах. Личной, глубокой эмоциональной связи. Любви. Не всепоглощающей и трагической, как в случае с Чэнем, но искренней и тёплой.

И она знала, для кого проведёт свой главный, решающий опыт.

Её дед по материнской линии, старый У, был тенью того человека, которого она помнила в детстве. После смерти бабушки пять лет назад он угас. Он почти не выходил из своего маленького домика в дальнем конце города, целыми днями сидел в заросшем дворике, глядя на небо пустыми глазами. Он жил прошлым, но даже прошлое, казалось, ускользало от него, оставляя лишь серый туман сожалений.

Мэй Лин любила его всем сердцем. И она помнила истории, которые рассказывала ей бабушка. Особенно одну – про день их свадьбы. Бабушка, смеясь, описывала, каким неловким был молодой У, как он уронил чашу с вином, как пахли цветы османтуса в её волосах, и какой красивой она была в своём алом свадебном платье.

Эта история. Вот что она ему подарит.

В этот раз она готовилась как жрица к священному ритуалу. Она отобрала лучшие нити: киноварно-красные для платья, золотые для вышивки, нежно-кремовые для цветов османтуса. Она не просто вспоминала рассказ бабушки. Она пыталась увидеть его её глазами. Почувствовать волнение юной невесты, услышать звуки свадебной музыки, вдохнуть сладкий аромат цветов. Она вплетала в ткань не только историю, но и всю свою любовь к старикам, свою тоску по ушедшей бабушке и своё отчаянное желание вернуть деду хотя бы крупицу счастья.

Работа заняла три дня. Это был небольшой шейный платок с вытканным на нём простым узором – веточкой османтуса. Когда она закончила, платок казался совершенно обычным. Но она знала – он был готов.

Она нашла деда на его обычном месте, на старой бамбуковой скамье под засохшим персиковым деревом.

– Гун-гун (дедушка), – тихо позвала она.

Он медленно повернул голову. Его мутные глаза сфокусировались на ней не сразу.

– А, Мэй Лин. Это ты, дитя.

– Я принесла вам подарок, – сказала она, протягивая ему платок. – Чтобы вам было теплее. В память о По-по (бабушке).

Он взял платок своими узловатыми, дрожащими пальцами.

– Хорошая работа, – проскрипел он, оценив качество ткани. – Твои руки всё так же искусны.

Он рассеянно поднёс платок к лицу, чтобы ощутить его мягкость.

И время остановилось.

Дрожь в его руках прекратилась. Морщины на его пергаментном лице, казалось, разгладились. Пустота в его глазах исчезла, и они наполнились светом, которого Мэй Лин не видела уже много-много лет. Он смотрел не на неё и не на свой запущенный двор. Он смотрел сквозь пятьдесят лет, на самый счастливый день своей жизни.

По его щеке скатилась слеза. Потом ещё одна. Он прижал платок к лицу, вдыхая его так, словно это был сам воздух жизни. Его плечи сотрясались от беззвучных рыданий.

– Османтус… – прошептал он голосом, в котором вдруг прорезались юношеские нотки. – Я помню… Я чувствую запах османтуса в её волосах… Она идёт ко мне… в своём красном платье… Небеса, какая же она была красивая… Музыка…

Он плакал. Но это были не горькие слёзы старика, оплакивающего потери. Это были слёзы чистого, незамутнённого счастья, слёзы человека, которому на одно бесценное мгновение вернули его утраченную любовь.

Мэй Лин стояла рядом, и её собственное сердце разрывалось от смеси ликования и священного ужаса.

Дар подтвердился. Он был реален. И он был послушен её воле.

Она утешила деда. Она вернула ему радость. Но какой ценой? Она коснулась его души, изменила его настоящее, подарив ему иллюзию прошлого. Где граница между утешением и обманом? Между даром и проклятием?

В тот вечер, вернувшись в свою притихшую мастерскую, Мэй Лин зажгла свечу. Но она не подошла к ткацкому стану. Она достала чистый бамбуковый свиток, тушечницу и кисть. Дрожащей рукой она вывела первый иероглиф.

Она не знала, что делает – пишет ли она учебник, исповедь или предупреждение. Она знала лишь одно: это знание было слишком велико и слишком опасно, чтобы хранить его только в своей голове. Она должна была понять его. Описать. Упорядочить.

Так, в тусклом свете свечи, в маленьком домике на краю великой империи, была начата «Книга Узоров». Летопись семьи, которой ещё не было. И история дара, который мог как исцелить мир, так и сжечь его дотла.

Глава 4: Цена Дара

Миновал ещё один месяц. Осень окрасила редкие листья тополей у арыков в цвет старого золота, и ночи стали холоднее. В жизни Мэй Лин установилось хрупкое, шаткое равновесие. Днём она была обычной ткачихой: принимала заказы на простые ткани, торговалась на рынке за мотки шёлка, помогала матери по хозяйству. Она умышленно бралась за самую простую, механическую работу, где её руки двигались по привычке, а разум оставался ясным и свободным от эмоций, чтобы случайно не оставить в полотне и следа своей души.

Но ночами, когда Дуньхуан погружался в густую, бархатную тишину, её мастерская превращалась в алхимическую лабораторию. При тусклом свете одинокой свечи она продолжала свои тайные изыскания. «Книга Узоров» пополнялась новыми страницами. Она описывала всё с дотошностью придворного летописца: влияние цвета нити на силу эмоции (красный для страсти и гнева, синий для покоя, жёлтый для радости), разницу между шёлком тутового шелкопряда и диким шёлком (первый лучше хранил тонкие, человеческие чувства, второй – более грубые, природные ощущения, такие как страх или голод).

Она обнаружила, что воспоминания, вплетённые в ткань, со временем слабеют, как выцветают на солнце краски, если их не «подпитывать» прикосновением и вниманием. Она поняла, что может создать «пустую» ткань, в которую другой человек, обладающий сильными чувствами, мог бы, сам того не зная, «впечатать» своё состояние. Её дар был не просто способностью отдавать – он был сложным языком, грамматику которого ей только предстояло изучить.

Страх уступил место осторожному любопытству. Она видела, как расцвёл её дед. Он носил её платок на шее, и хотя больше не видел ярких видений, от ткани исходило постоянное, тихое эхо счастья, которое согревало его старые кости и прогоняло мрак из его мыслей. Она соткала для своей матери небольшой мешочек для трав, вложив в него ощущение крепкого, здорового сна. И бессонница, мучившая женщину годами, отступила. Мэй Лин начала верить, что её дар может быть благословением. Что она сможет использовать его для исцеления, для утешения, для маленьких, тихих чудес.

Она ошибалась. Чудеса редко остаются тихими.

Слухи о волшебном саване и о чудесном преображении старого У расползлись по городу, обрастая невероятными подробностями. Они текли по грязным арыкам, передавались шёпотом на шумных базарах, проникали за высокие стены домов богатых купцов и, наконец, достигли места, где собирались все слухи, все тайны и вся власть в Дуньхуане – ямэня, резиденции местного градоначальника.

Первым предвестником беды стал визит, вежливый и незаметный. К ней в мастерскую зашёл не сам чиновник, а его помощник, сухой, похожий на бамбуковый шест человек с бегающими глазками и вечной подобострастной улыбкой. Он представился писцом господина Гуана, градоначальника. Он долго рассыпался в комплиментах её мастерству, восхищался гобеленами на стенах, расспрашивал о красителях и техниках плетения. Его вопросы были невинны, но их было слишком много. Он словно не смотрел, а оценивал, каталогизировал. Мэй Лин отвечала односложно, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Люди власти никогда не приходят просто так.

Через два дня за ней прислали. Два стражника в форменных доспехах, с копьями и суровыми лицами, остановились у её ворот. Это не было приглашение, которое можно отклонить. Это был приказ.

– Градоначальник Гуан желает видеть ткачиху Мэй Лин, – пророкотал один из них, и в его голосе не было и тени вежливости.

Сердце Мэй Лин ухнуло в пропасть. Мать запричитала, отец побледнел. В глазах соседей, выглядывавших из-за заборов, она увидела смесь любопытства и злорадства. Она молча надела своё самое скромное, но чистое платье, поклонилась родителям и вышла за ворота.

Ямэнь был другим миром. Снаружи – неприступные стены, внутри – лабиринт двориков, галерей и залов, где царили строгий порядок и запах власти. Запах дорогого лака, старой бумаги, курильниц с сандалом и едва уловимый, металлический запах страха. Здесь не было места творческому беспорядку её мастерской. Каждый камень, каждый изгиб черепичной крыши говорил о незыблемой силе закона и императора.

Её провели в приёмный зал. Обстановка была изысканной, но холодной: полированный до зеркального блеска пол, тяжёлая мебель из тёмного дерева, шёлковые ширмы с изображением суровых горных пейзажей. Воздух казался густым и неподвижным.

Градоначальник Гуан оказался не таким, как она представляла. Не грубым воякой и не обрюзгшим взяточником. Это был худощавый мужчина средних лет, с холёными руками, длинными пальцами, испачканными тушью, и умными, холодными глазами, которые смотрели насквозь. Он был одет в тёмно-синий халат учёного-чиновника, и вся его фигура выражала спокойную, уверенную в себе власть.

– Госпожа Мэй Лин, – произнёс он, и его голос был гладким, как речная галька. – Прошу, садись. Не бойся. Я позвал тебя, чтобы выразить своё восхищение.

Он указал на низкую скамью. Мэй Лин села на самый краешек, не смея поднять глаз.

– Весь Дуньхуан говорит о твоём искусстве, – продолжал Гуан, медленно прохаживаясь по залу. – И о твоей дочерней почтительности. Утешить убитых горем родителей твоего покойного жениха – поступок, достойный упоминания в хрониках. Вернуть радость жизни своему престарелому деду – это пример для всех. Ты – сокровище нашего города.

Его слова были сладкими, как мёд, но Мэй Лин чувствовала в них привкус яда. Это был не разговор, а допрос. Он показывал ей, что знает всё.

– Мой господин слишком добр, – прошептала она. – Я всего лишь простая ткачиха.

– Не скромничай, – он остановился прямо перед ней и посмотрел ей в глаза. Его взгляд был острым, как игла. – Твои таланты – дар Небес. А дары Небес должны служить Поднебесной. Служить Императору.

Он сделал паузу, давая словам впитаться.

– Ты знаешь, Мэй Лин, что наше положение на границе неспокойно. Племена сюнну наглеют с каждым днём. Наши солдаты – храбрые воины, но многие из них были призваны из далёких провинций. Они тоскуют по дому, их боевой дух иногда колеблется. Верность – хрупкая вещь, её нужно постоянно укреплять.

Он подошёл к столу, взял в руки свиток.

– Говорят, – произнёс он, не глядя на неё, – что твои ткани могут нести в себе чувства. Утешение. Радость. Память. – Он медленно свернул свиток и снова посмотрел на неё. – Я хочу, чтобы ты соткала для моего гарнизона знамя. Великое знамя. На нём будет выткан Золотой Дракон, символ Императора. Но в его нитях, в его красках, должно быть нечто большее. Я хочу, чтобы ты вплела в него дух абсолютной, несокрушимой верности. Чувство долга, которое сильнее страха смерти. Чтобы каждый солдат, взглянувший на это знамя перед боем, забывал о страхе, о доме, о себе, и думал лишь об одном – умереть за Императора.

Комната поплыла перед глазами Мэй Лин. Воздух кончился. Это было именно то, чего она боялась больше всего. Её самый страшный кошмар облёкся в слова, произнесённые этим спокойным, вкрадчивым голосом. Он просил её не утешить. Не исцелить. Он просил её сломать волю сотен людей. Превратить их в бездумных марионеток, идущих на смерть. Украсть их души ещё до того, как их тела пронзят вражеские стрелы.

В её сознании вспыхнул образ савана Чэня – тёплого, полного любви и личных воспоминаний. И платка деда – маленького средоточия чистого счастья. Её дар был языком сердца. А Гуан хотел, чтобы она превратила его в кнут, в кандалы для разума.

– Мой господин… – начала она, и её собственный голос показался ей чужим. – Вы… вы переоцениваете мои скромные способности.

– О, я так не думаю, – улыбнулся Гуан, но его глаза оставались холодными.

– То, что я делаю… это не волшебство. Это просто… чувство. Я могу вложить в ткань лишь то, что пережила сама. Мою скорбь по жениху. Мою любовь к дедушке. Это личные, простые чувства. Но верность Императору… долг… это такие великие, такие огромные понятия. Я не смогу. Полотно получится мёртвым, пустым. Я лишь опозорю себя и не смогу исполнить приказ моего господина.

Она молилась всем богам, чтобы он поверил ей. Чтобы её отказ, завёрнутый в самоуничижение и показную скромность, был принят.

Но Гуан был слишком умён. Он услышал не слова, а суть. Он услышал «нет».

Его лицо на мгновение окаменело. Улыбка исчезла. Он медленно подошёл к ней, и от него повеяло ледяным холодом.

– «Не смогу»? – переспросил он очень тихо. – В землях, подвластных мне, Мэй Лин, нет такого слова для людей, к которым обращается представитель Сына Неба. Есть только «слушаюсь». Служить Империи – высший долг каждого подданного. Отказ от этого долга… это почти измена.

Угроза была произнесена. Она висела в неподвижном воздухе зала, как занесённый топор палача.

– В нашем городе, – продолжил он своим прежним ровным тоном, – мастерские иногда горят. Купцы иногда перестают покупать товар у семей с плохой репутацией. А молодые женщины, обвинённые в колдовстве и смущении умов… заканчивают свои дни очень, очень плохо.

Он снова улыбнулся, и эта улыбка была страшнее любого крика.

– Я ценю твоё искусство, Мэй Лин. И я уверен, что ты просто не до конца осознала, какую великую услугу можешь оказать. Я даю тебе три дня. Подумай. Подумай о своём будущем. О будущем твоей семьи. Найди в своём сердце верность, необходимую для этой работы. Я буду ждать твоего ответа. А теперь можешь идти.

Стражники отворили дверь. Мэй Лин, не помня себя, поднялась, поклонилась и вышла из зала. Её ноги были ватными, в ушах стучала кровь. Она прошла через холодные, безразличные дворы ямэня и вышла за ворота, на залитую солнцем улицу.

Но солнце больше не грело. Привычный шум родного города казался теперь зловещим. Каждый прохожий виделся ей шпионом, каждый дом – ловушкой. Она была свободна, но чувствовала себя в клетке.

Три дня. У неё было три дня, чтобы сделать выбор. Покориться, предать свой дар, свою душу и стать орудием в руках тирана. Или отказать – и обрушить гнев всесильного градоначальника на себя и на свою семью.

Она вернулась в мастерскую и опустилась на скамью перед своим молчаливым, равнодушным ткацким станом. Теперь он не казался ей ни другом, ни драконом. Он был её судьбой. Её даром. И её проклятием. И цена этого дара только что была названа. И ценой была её свобода. Или её жизнь.

Глава 5: Побег на Запад

Возвращение из ямэня было подобно выходу из холодной гробницы на залитую солнцем улицу. Но для Мэй Лин мир потускнел. Яркие краски шёлковых лавок, пряные запахи лепёшек и специй, гул голосов на базаре – всё, что составляло ткань её жизни, теперь казалось декорацией к трагедии. Она шла, не видя дороги, и в ушах её звучали не крики торговцев, а тихий, гладкий голос градоначальника Гуана, в котором звенела сталь. «Три дня». Три удара сердца. Три шага до края пропасти.

Она вошла в дом, и её вид заставил родителей замереть. Её лицо было белым, как неотбеленный холст, а в глазах стоял тот же ужас, что и в день, когда она узнала о смерти Чэня. Она ничего не сказала, лишь прошла в мастерскую, села на свою скамью и беззвучно заплакала – плачем бессилия и страха.

Когда она, заикаясь, рассказала обо всём, в их маленьком доме воцарилась тишина, тяжёлая и душная, как перед песчаной бурей. Её отец, мастер Хонг, человек простой и практичный, чьи руки привыкли к плотницкому инструменту, а не к придворным интригам, первым нарушил молчание.

– Ты ему отказала? – переспросил он, и в его голосе был не гнев, а чистое, животное изумление. – Мэй Лин, ты отказала градоначальнику? Ты хоть понимаешь, что ты наделала?

– Хонг, перестань! – прервала его жена, обнимая дочь за плечи.

– Не перестану! – вскипел отец. Его лицо побагровело от страха, который он пытался скрыть за гневом. – Это всего лишь знамя! Кусок ткани! Он мог бы озолотить нас! А ты… ты ставишь под удар всю семью из-за своей гордости! Он раздавит нас, как муравьёв! Сотки ему это проклятое знамя, дочка! Вложи туда всё, что он просит! Мы должны выжить!

– Нет, – твёрдо сказала Мэй Лин, поднимая на отца заплаканные, но решительные глаза. – Ты не понимаешь, отец. Он просит не просто узор. Он просит меня соткать ложь, которая будет управлять людьми. Он хочет, чтобы я взяла самое светлое, что есть во мне – мою любовь, мою память, мою душу – и превратила это в оружие. В кнут для солдат. Если я сделаю это, я перестану быть собой. Внутри меня останется только пустота. Это хуже, чем смерть.

Её мать крепче сжала её плечо.

– Она права, муж, – тихо сказала женщина. – Я видела, что с ней стало, когда она ткала саван для Чэня. Она отдала ему часть себя. Если она сделает то, что просит этот тиран, он заберёт её всю. Я лучше буду просить милостыню у ворот, чем увижу свою дочь с мёртвыми глазами.

Отец в отчаянии схватился за голову. Он был пойман в ловушку между любовью к дочери и страхом за семью. Он был хорошим человеком, но мир, в котором они жили, редко оставлял хорошим людям хороший выбор. Первый день истёк в спорах, слезах и молитвах, которые, казалось, бились о низкий потолок их дома и не могли долететь до Небес.

На второй день в воздухе повисло зловещее ожидание. Семья говорила шёпотом. Каждый стук в дверь заставлял их вздрагивать. Отец пошёл на рынок и вернулся мрачнее тучи. Двое стражников из ямэня ходили по рядам и «бесцельно» расспрашивали торговцев о семье ткачей Хонг. О их нраве, о долгах, о друзьях и врагах. Сеть затягивалась. Гуан не блефовал. Он готовился нанести удар.

Вечером, когда они сидели за скудным ужином, к которому никто не притронулся, отец поднял голову.

– Нужно бежать, – сказал он глухо.

– Бежать? Куда? – испуганно прошептала мать. – За Стену? В пески? Нас поймают раньше, чем мы пройдём десять ли. Или мы умрём от жажды.

– Не вы, – сказал отец, глядя на Мэй Лин. – Она. Одна.

Идея была безумной. Неслыханной. Чтобы молодая, незамужняя девушка в одиночку покинула дом, семью, родной город и ушла в неизвестность, в дикие земли Запада… это было равносильно смерти. Но альтернативой была смерть настоящая или жизнь, которая хуже смерти.

– Завтра на рассвете, – продолжал отец, и в его голосе появилась стальная решимость, – из города выходит большой караван купца-согдийца Заратуса. Он идёт далеко на запад, через горы, в Самарканд. Я знаю одного из его погонщиков. Если заплатить, они могут взять с собой лишнего человека. Незаметно.

План был отчаянным, почти самоубийственным. Но это был единственный план.

Третий день стал днём прощания, которое не произносилось вслух. Мать весь день готовила в дорогу сухие лепёшки и вяленое мясо, и её беззвучные слёзы падали в тесто. Отец ушёл и вернулся лишь к вечеру. Он продал плотницкие инструменты своего отца – семейную реликвию – и несколько серебряных украшений матери. Вырученных денег должно было хватить, чтобы заплатить за место в караване и прожить первое время.

А Мэй Лин провела свой последний день в мастерской. Она не могла забрать с собой своего верного друга, большой ткацкий стан. С болью в сердце она оставила его, погладив на прощание его отполированное дерево. Но она собрала то, что могла унести. Маленький, разборный ткацкий станок, который можно было уместить в дорожной сумке. Острые ножницы в кожаном чехле. Несколько челноков из отполированного костяного дерева. И самое главное – «Книгу Узоров», свой тайный дневник, который она обернула в промасленную ткань.

Затем она подошла к своим запасам шёлка. Она не могла взять много. Она выбрала лишь несколько небольших мотков самых чистых, самых сильных цветов. И, прежде чем уложить их, она села на пол, взяла по одной нити каждого цвета и, закрыв глаза, начала вплетать в них то, что могло понадобиться ей в пути. Она не ткала, она просто держала нить в руках, концентрируясь, вдыхая в неё чувство. В белоснежную нить она вложила крупицу покоя, чтобы унять страх. В алую – искру храбрости, чтобы не сломаться. В синюю – каплю выносливости, чтобы выдержать долгий путь. В золотую – эхо надежды, чтобы не впасть в отчаяние. Эти нити были её единственным оружием, её последним запасом магии в мире, который внезапно стал враждебным.

Последний ужин был молчаливым. Они сидели втроём в тусклом свете масляной лампы, и каждый взгляд, каждый жест был прощанием. Отец отдал ей тяжёлый мешочек с монетами и маленький, острый нож.

– Держи его всегда при себе. Не доверяй никому, слышишь? Никому.

Мать вложила ей в руки узелок с едой и старый, потёртый амулет из нефрита.

– Пусть духи предков хранят тебя, доченька.

Они не спали в ту ночь.

За час до рассвета, когда мрак был самым густым и холодным, отец коснулся её плеча. Пора. Мэй Лин оделась в старую, поношенную одежду своего младшего брата, который умер в детстве. Широкие штаны, грубая рубаха, потрёпанная шапка, из-под которой она спрятала свои длинные волосы. Она перетянула грудь плотной тканью. Теперь она была просто худым, невзрачным подростком, каких сотни.

Они обнялись у ворот в последний раз. Крепко, отчаянно, пытаясь запомнить тепло друг друга на всю оставшуюся жизнь. Никто не проронил ни слова. Слёзы высохли, остались только боль и решимость.

Она выскользнула на улицу. Спящий Дуньхуан был похож на город призраков. Тихие, кривые улочки, тёмные окна домов, лишь изредка – лай собаки или крик ночной птицы. Она шла быстро, прижимая к себе свой узелок, стараясь держаться в тени. Каждая тень казалась ей стражником, каждый звук – погоней.

Западные ворота, Нефритовые врата, были ещё закрыты, но площадь перед ними уже кипела жизнью. Здесь, за стенами города, формировался караван. Это был целый кочевой город. Сотни двугорбых бактрийских верблюдов, навьюченных огромными тюками с шёлком, фарфором и чаем, лежали на земле, недовольно пережёвывая жвачку. Пахло дымом костров, навозом, потом и незнакомыми пряностями. Бородатые согдийцы в высоких шапках, темнокожие выходцы из Кушанского царства, наёмники-парфяне – все они кричали на разных языках, проверяя упряжь, пересчитывая тюки. Хаос казался непроходимым.

Мэй Лин нашла погонщика, о котором говорил отец. Это был жилистый, обветренный старик с хитрыми глазами. Он молча взял мешочек с монетами, пересчитал их и кивнул в сторону одного из верблюдов.

– Этот верблюд – твой. Следи, чтобы он не сбросил поклажу. Рот держи на замке, и никто тебя не тронет.

И всё. Она стала частью каравана. Безымянной, незаметной песчинкой в этой огромной человеческой реке.

Она прижалась к тёплому, пахнущему пылью боку верблюда, пытаясь согреться и стать как можно незаметнее. Она видела, как на сторожевых башнях Великой Стены зажигаются сигнальные огни, передавая весть о приближающемся рассвете. Небо на востоке начало светлеть, окрашиваясь из фиолетового в нежно-розовый.

Раздался оглушительный скрип. Массивные, окованные железом ворота Дуньхуана начали отворяться. Главный караванщик, высокий согдиец с седой бородой, вскочил на своего коня и издал пронзительный гортанный крик. Верблюды, один за другим, начали подниматься на ноги. Караван пришёл в движение.

Медленно, подобно гигантской змее, он потянулся из ворот на запад, в пасть пустыни. Мэй Лин, идя рядом со своим верблюдом, бросила последний взгляд на город. На зубчатые стены, которые защищали её всю жизнь. На крышу своего дома, едва видневшуюся за другими строениями. Там остались её родители. Её прошлое. Её сердце.

Слеза скатилась по её щеке, но она тут же смахнула её грязным рукавом. Она сунула руку за пазуху и коснулась узелка с шёлковыми нитями. Она не знала, что ждёт её впереди – лишь пески, горы, чужие города и чужие люди. Но она сделала свой выбор. Она не покорилась. Она сбежала.

Солнце взошло, и его первые лучи ударили по бескрайнему морю дюн, раскинувшемуся впереди. Великий шёлковый путь принял её. Пути назад не было.

Глава 6: Согдийский купец

Первые недели в караване были адом, вымощенным песком и звёздами. Мир Мэй Лин сжался до простого, жестокого цикла выживания. Подъём в предрассветном холоде, когда кости ломит от сна на жёсткой земле. Быстрый, скудный завтрак – твёрдая, как камень, лепёшка и несколько глотков тепловатой воды из бурдюка. А затем – бесконечные часы пути.

День был ослепительным, безжалостным врагом. Солнце в зените выжигало из неба все краски, превращая его в белёсую, раскалённую чашу. Горячий ветер бросал в лицо пригоршни едкой пыли, которая скрипела на зубах, набивалась в нос и глаза. Пейзаж не менялся часами, днями: каменистая пустыня, серая и безжизненная, изредка сменялась морем рыжих дюн, чьи гребни были острыми, как лезвия ножей. Монотонный, убаюкивающий шаг верблюдов, скрип кожаной сбруи и заунывные песни погонщиков сливались в единый, гипнотический гул, от которого мутился разум.

Мэй Лин, теперь известная всем как молчаливый юноша Линь, научилась жить в этом аду. Она научилась обматывать лицо тканью, оставляя лишь узкую щель для глаз. Научилась ходить, экономя каждый шаг, каждое движение. Научилась распределять воду так, чтобы её хватало ровно до следующего колодца. Она огрубела. Её нежные руки ткачихи покрылись мозолями от верблюжьей узды, кожа на лице потемнела и обветрилась. Она почти не говорила, опасаясь, что её голос выдаст её. Она держалась в тени, выполняя свою работу, стараясь быть незаметной, как ящерица среди камней.

Но даже в этом изнурительном однообразии она оставалась художником. Она наблюдала. Она видела, как на закате пустыня вспыхивает тысячами оттенков фиолетового, розового и оранжевого. Видела, как ночью звёзды становятся огромными, яркими и близкими, словно рассыпанные по чёрному шёлку алмазы. Она слушала многоголосый хор каравана на привалах. Резкая, гортанная речь парфянских наёмников, мелодичный, похожий на журчание ручья язык купцов из Самарканда, и, конечно, её родной ханьский, звучавший здесь грубо и просто. Это был целый мир, жестокий и прекрасный, и она впитывала его, как сухая земля впитывает редкий дождь.

Среди сотен лиц каравана было одно, которое она заметила сразу. Это был не главный караван-салар, вечно занятый и крикливый, а один из самых богатых купцов, чьих верблюдов, гружённых самым дорогим шёлком и фарфором, было больше всего. Его звали Азад. Он был согдийцем, мужчиной лет пятидесяти, высоким и статным, с бородой, тронутой сединой, и глазами цвета крепкого чая. В этих глазах светились мудрость и спокойствие, столь редкие в этом суетливом, полном жадности и страха мире. Он не кричал на слуг, не спорил с другими купцами из-за цены на воду и не участвовал в азартных играх у костра. Он часто сидел в стороне, делая записи на вощёных дощечках или просто наблюдая за звёздами.

Иногда их взгляды встречались. Мэй Лин тут же опускала глаза, боясь привлечь внимание столь важного человека. Но в его взгляде она не видела ни презрения к мелкому слуге, ни праздного любопытства. Она видела спокойное, вдумчивое наблюдение.

Их первое настоящее столкновение произошло на третьей неделе пути. Один из верблюдов, которых вела Мэй Лин, внезапно оступился на каменистой тропе. Тюки на его спине опасно накренились. Внутри, как знала Мэй Лин, был груз тончайших фарфоровых чаш. Если бы они разбились, её бы в лучшем случае жестоко высекли, в худшем – бросили бы в пустыне. В ней проснулись инстинкты. Она не просто дёрнула за узду. Одним быстрым, точным движением она подставила плечо под наваливающийся тюк, одновременно уперевшись ногой в камень, и плавно, используя вес собственного тела, вернула верблюду равновесие. Всё произошло за пару секунд.

Она обернулась и увидела, что Азад, чей верблюд шёл следом, наблюдал за ней.

– Хорошая работа, юноша, – сказал он на ломаном, но понятном ханьском. – У тебя быстрые рефлексы. И умелые руки.

Мэй Лин лишь молча поклонилась, и её сердце бешено колотилось. Он заметил. Он обратил на неё внимание. Это было опасно.

Следующие дни он часто оказывался рядом. Он не был навязчив. Иногда он просто делился с ней фиником во время короткого привала. Однажды ночью, когда температура резко упала и ледяной ветер пронизывал до костей, он, проходя мимо, словно невзначай уронил рядом с ней старое шерстяное одеяло. «Мне оно не нужно, слишком жарко», – бросил он и ушёл, не дожидаясь благодарности. Эти маленькие, молчаливые жесты доброты были для Мэй Лин глотком воды в пустыне её одиночества. Она начала позволять себе верить, что не все люди в этом мире подобны градоначальнику Гуану.

Их отношения изменились в оазисе Лулан, древнем перевалочном пункте на краю пересохшего озера Лобнор. Караван остановился здесь на три дня, чтобы пополнить запасы и дать отдохнуть людям и животным. В первую же ночь наёмники, получив плату, устроили пьяную драку. Мэй Лин, старавшаяся держаться подальше, видела, как один из парфянских воинов, огромный, бородатый мужчина, в пылу ссоры распорол рукав своей туники от плеча до локтя.

Наутро он ходил мрачный и злой, безуспешно пытаясь зашить дыру грубой иглой. Швы получались кривыми и ненадёжными. Мэй Лин колебалась. Показать своё умение – значило привлечь ненужное внимание. Но мысль о том, чтобы сделать что-то привычное, что-то, что у неё получается лучше всего на свете, была слишком соблазнительной. Она подошла к воину.

– Позволь мне, – тихо сказала она.

Воин окинул её презрительным взглядом, но затем увидел в её руках маленький дорожный набор с иглами и нитками и пожал плечами. Мэй Лин взяла тунику. Её пальцы, соскучившиеся по настоящей работе, пришли в движение. Она не просто зашивала. Она использовала сложный, почти невидимый шов, которому её научила мать, укрепляя ткань изнутри. Её игла порхала, как бабочка, и через десять минут на месте рваной дыры был лишь тонкий, аккуратный рубец, прочнее, чем остальная ткань.

Воин присвистнул от изумления. Он похлопал Мэй Лин по плечу с такой силой, что она едва устояла на ногах, и в благодарность сунул ей целую вяленую рыбу. Мэй Лин спрятала своё сокровище, но, подняв глаза, увидела Азада. Он стоял неподалёку и смотрел не на воина и не на тунику. Он смотрел на её руки.

Вечером он сам подошёл к её маленькому костру.

– Я был прав, – сказал он, садясь на песок. – Ты не погонщик верблюдов, Линь. И не слуга. Ты – ткач. Или вышивальщик. Я видел, как двигались твои пальцы. Так работают только мастера.

Мэй Лин замерла. Бежать было некуда. Лгать – бессмысленно.

– Моя семья… занималась ткачеством, – призналась она, не поднимая головы.

Это признание сломало лёд. Азад, как оказалось, был знатоком и ценителем тканей. Это была главная статья его богатства. Они проговорили почти до рассвета. Он рассказывал о парчовых тканях Сасанидской Персии, о тончайшей шерсти из предгорий Индии, о хлопке из Ферганской долины. А Мэй Лин, забыв об осторожности, рассказывала о видах шёлка, о секретах натуральных красителей, о сложных узорах, передающихся из поколения в поколение. Впервые за долгое время она говорила о том, что любила, и её лицо ожило, глаза заблестели. Азад слушал внимательно, и в его взгляде было не только любопытство, но и глубокое уважение.

На третий день, перед самым уходом из оазиса, он снова пришёл к ней. В его руках был небольшой, богато вышитый мешочек для монет, явно очень старый. Узор на нём выцвел, а шёлковые нити в нескольких местах протёрлись.

– Это… подарок моей покойной жены, – сказал он тихо, и тень печали легла на его лицо. – Он мне очень дорог. Я не доверяю его никому, но, увидев твою работу… ты не могла бы починить его? Я заплачу, сколько скажешь.

Мэй Лин взяла мешочек в руки. Он был сделан из прекрасного шёлка, но время не пощадило его. И, как только она прикоснулась к нему, она почувствовала это. Слабое, почти угасшее эхо. Тепло. Любовь. Нежность. Эмоции его жены, которая много лет назад вкладывала всю свою душу в эту вышивку, всё ещё жили в этих нитях.

В ту ночь, у огня, она приступила к работе. Это была тонкая, ювелирная реставрация. Она подобрала нити, идеально подходящие по цвету. Но когда она дошла до самого истёртого места, где узор почти исчез, она на мгновение замерла. Затем, приняв решение, она достала свой заветный узелок. Она извлекла одну-единственную, короткую нить из своего запаса. Это была не алая нить храбрости и не синяя нить выносливости. Это была золотая нить надежды, в которую она вплела также и чувство светлой памяти.

Она не просто починила мешочек. Она вплела эту золотую нить в самое сердце узора, укрепляя его изнутри. Она работала, и её сердце было наполнено не страхом, а сочувствием к этому доброму человеку, потерявшему свою любовь. Она вложила в этот крошечный стежок всю свою эмпатию, всё своё уважение к его памяти.

Наутро она отдала мешочек Азаду. Он взял его, восхищаясь её работой.

– Невероятно, – сказал он. – Рубца почти не видно…

И тут его пальцы коснулись того самого места, где была вплетена её нить. Он замер. Его глаза расширились. Лицо, на котором обычно было написано спокойное достоинство, отразило глубочайшее потрясение. Он резко поднял взгляд на Мэй Лин.

– Что… что это? – прошептал он. Его голос дрожал. – Я… я вдруг вспомнил её. Не просто вспомнил… Я увидел. Её улыбку… то, как она смеялась, когда дарила мне это… Я почувствовал тепло её рук. Так ясно… как будто это было вчера.

Он смотрел на Мэй Лин, и в его мудрых глазах больше не было простого уважения к мастерству. Там был благоговейный трепет, смешанный с недоверием. Он смотрел на неё так, словно видел впервые.

– Это не просто нить, – сказал он очень тихо, не отрывая от неё взгляда. – Что ты сделала? Кто ты, юноша Линь?

Вопрос повис в холодном утреннем воздухе пустыни. Её тайна, которую она хранила ценой своей прошлой жизни, была раскрыта. Она посмотрела в глаза этому чужестранцу, этому согдийскому купцу, и увидела в них не жадность градоначальника Гуана, не суеверный страх дуньхуанских обывателей, а искреннее, глубокое изумление.

И она поняла, что ей снова предстоит сделать выбор. Бежать и прятаться дальше. Или, впервые в жизни, довериться.

Глава 7: Нить Судьбы

Вопрос Азада повис в холодном утреннем воздухе, острый и ясный, как осколок льда. «Кто ты, юноша Линь?» Вокруг них просыпался караван: погонщики гортанно кричали, понукая верблюдов, звенела посуда, пахло дымом свежих костров. Но для Мэй Лин весь этот шум утонул, растворился. Существовали только она и этот согдийский купец, в чьих мудрых глазах она видела не угрозу, а искреннее, потрясённое любопытство.

Она могла солгать. Могла придумать историю о благословении храма, о странствующем монахе. Но она устала лгать. Устала быть испуганным, безликим подростком по имени Линь. Глядя в лицо Азада, она впервые после побега почувствовала, что перед ней человек, способный понять то, что находилось за гранью обыденного. Он видел чудеса на своём веку: встречал буддийских монахов, творивших мелкие фокусы, и зороастрийских жрецов, толковавших волю огня. Его мир был шире, чем стены Дуньхуана.

– Моё имя не Линь, – тихо сказала она, и произнести своё настоящее имя было подобно глотку свежей воды после долгой жажды. – Меня зовут Мэй Лин.

В тот день, пока караван медленно тянулся по выжженной равнине, она рассказала ему свою историю. Она говорила негромко, так, чтобы слышал только он, идущий рядом со своим верблюдом. Она не стала говорить о душах – это было слишком сокровенно, слишком страшно. Она говорила о чувствах. О том, как её горе и любовь вплелись в саван Чэня. О том, как радость воспоминаний ожила в платке для её деда. Она рассказала о градоначальнике Гуане, о его чудовищном требовании и о своём отчаянном побеге.

Азад слушал молча, не перебивая. Его лицо было непроницаемо, лишь иногда он приглаживал свою седую бороду. Когда Мэй Лин закончила, он долго молчал, глядя на далёкий горизонт, где раскалённый воздух дрожал над землёй, создавая призрачные озёра.

– В моём народе, – сказал он наконец, и его ханьское произношение было всё таким же неидеальным, но слова он подбирал тщательно, – есть поверье, что великий бог Ахура Мазда соткал мир из света и порядка. А его противник, злой дух Ангра-Майнью, пытается вплести в это полотно свои тёмные нити – нити лжи, хаоса и разрушения. – Он посмотрел на неё, и в его глазах было серьёзное, глубокое раздумье. – Похоже, у тебя, дитя, в руках оказались те самые нити, из которых ткётся мир. Это великий дар и ужасное бремя.

Он не выказал ни страха, ни отвращения. Лишь понимание и сочувствие.

– Твоя тайна будет в безопасности со мной, Мэй Лин, – твёрдо сказал он. – И ты больше не погонщик верблюдов. Ты будешь моей личной помощницей. Будешь помогать мне с записями и ухаживать за моими личными вещами. Так никто не будет задавать лишних вопросов.

Это было больше, чем защита. Это было признание. Мэй Лин почувствовала, как огромный камень, который она несла на своей душе со дня побега, стал чуточку легче.

Путь лежал через сердце пустыни Такла-Макан, которую местные кочевники называли не иначе как «Море Смерти». Даже вечно оптимистичные согдийцы становились молчаливее, а наёмники-парфяне держали оружие наготове, хотя врагом здесь был не человек, а сама природа.

Предзнаменования начались за два дня до беды. Небо на западе приобрело странный, желтовато-больной оттенок. Воздух стал неподвижным, душным и плотным, словно караван погрузился в густой сироп. Верблюды вели себя беспокойно: фыркали, мотали головами и отказывались идти, пока погонщики не пускали в ход кнуты. Старые, опытные проводники-тохары тревожно перешёптывались, глядя на небо и землю.

– Грядёт Кара-буран, – пробормотал один из них, и слово, сказанное шёпотом, пронеслось по каравану, как змея. Чёрная буря.

Она пришла на третий день, в полдень. Сначала горизонт на западе потемнел, словно на него пролили тушь. Затем эта тьма начала расти, пожирая небо с ужасающей скоростью. Поднялся ветер, сперва лёгкий и тёплый, но с каждой минутой он становился всё сильнее и злее. Он принёс с собой низкий, нарастающий гул, похожий на рокот далёкого землетрясения.

– Барах! – закричал караван-салар, и его голос почти утонул в вое ветра. – Класть верблюдов!

Начался хаос. Погонщики с руганью заставляли упрямых животных опускаться на колени. Верблюды ложились, образуя несколько живых кругов – единственное укрытие в этом аду. Люди забивались за их спины, обматывая головы и лица всем, что было под рукой.

Мэй Лин и Азад укрылись за спиной огромного белого верблюда, вожака каравана. Азад накинул на них обоих тяжёлый кошмовый плащ. Последнее, что увидела Мэй Лин, прежде чем тьма накрыла их, – это солнце, превратившееся в тусклый, медный пятак, который тут же был стёрт с небес.

А потом мир исчез. Он утонул в оглушительном рёве и вихре песка. Это была не просто буря, это было нападение стихии. Ветер был настолько сильным, что, казалось, мог сорвать мясо с костей. Песок был повсюду. Он проникал под одежду, забивался в нос и рот, скрипел на зубах, колол глаза даже сквозь плотную ткань. Дышать стало почти невозможно. Воздух был горячим и сухим, полным мелкой, удушливой пыли. Рёв ветра был абсолютным – в нём тонули крики людей, рёв верблюдов, треск ломающихся шестов от палаток. Мэй Лин прижалась к Азаду, дрожа от ужаса. Ей казалось, что сам злой дух Ангра-Майнью, о котором говорил купец, решил распустить полотно мира.

Это продолжалось вечность. День сменился ночью, а рёв не утихал. Под защитой верблюда и тяжёлого плаща они пережили пик бури, но когда на следующий день ветер начал стихать, и сквозь мутную пелену снова пробился больной, багровый свет, стало ясно, что худшее, возможно, ещё впереди.

Они выжили. Но они были потеряны.

Мир вокруг изменился до неузнаваемости. Все дюны, служившие ориентирами, сменили свои очертания. Все следы были заметены. Небо было затянуто жёлтой мглой, и определить точное положение солнца было невозможно. Проводники спорили до хрипоты, указывая в совершенно разные стороны. Компас, диковинный прибор из империи Хань, который был у караван-салара, сошёл с ума – видимо, из-за статического электричества в воздухе.

Воды оставалось на два дня. В лучшем случае.

К вечеру в караване воцарилось отчаяние. Люди сидели группами, понурив головы. Споры прекратились, уступив место глухой, безнадёжной апатии. Они были живыми мертвецами в сердце Моря Смерти. Мэй Лин смотрела на осунувшееся лицо Азада, на страх в глазах молодых погонщиков, на пустые взгляды закалённых в боях наёмников, и её сердце сжималось от боли и ярости. Она не для того сбежала от тирании человека, чтобы так бездарно погибнуть от тирании природы.

Она должна была что-то сделать.

Незаметно она ускользнула в полуразрушенную палатку Азада. Дрожащими руками она достала свой маленький ткацкий станок и закрепила на нём несколько нитей основы – из грубой, но прочной верблюжьей шерсти. Что им было нужно сейчас? Не покой. Не храбрость. Не память. Им нужна была стойкость. Упрямство. Инстинкт, который ведёт животное к водопою. Непоколебимая уверенность в своём пути.

Она закрыла глаза и подумала об отце. О его мозолистых, уверенных руках плотника. Он не был ни воином, ни мудрецом. Но в нём жила невероятная, упрямая сила. Сила человека, который каждый день встаёт и делает свою работу, несмотря на усталость, голод или отчаяние. Сила человека, который всегда найдёт дорогу домой, потому что дом – это единственное направление, которое имеет значение.

Она взяла простую, некрашеную нить основы и одну тончайшую шёлковую нить из своего заветного узелка – ту, в которую она вложила чувство выносливости. Она начала ткать. Не гобелен, не узор. Простую, узкую ленту, тесьму. Клак-так, клак-так. Её движения были быстрыми, лихорадочными. В каждый узелок, в каждый проход челнока она вплетала не чувство, а суть. Суть своего отца. Его несгибаемую стойкость. Его инстинктивное знание правильного пути. Его тихую, упрямую надежду. Она отдавала этому маленькому кусочку ткани всё, что у неё было, до последней капли своей ци.

Через полчаса лента была готова. Она была невзрачной на вид – просто полоска сероватой ткани, в которой лишь при ближайшем рассмотрении можно было заметить вплетённую синюю жилку.

Она вышла из палатки и подошла к Азаду, который стоял рядом с караван-саларом и проводниками, в очередной раз беспомощно разглядывая звёзды.

– Господин Азад, – твёрдо сказала она, протягивая ленту. – Её нужно повязать на уздечку белого верблюда-вожака.

Все посмотрели на неё как на сумасшедшую. Караван-салар презрительно фыркнул.

– Что это, мальчишка? Подношение духам? Мы уже принесли им в жертву половину нашего товара и три дня жизни! Твои тряпки нам не помогут!

– Позвольте ему, – неожиданно для всех сказал Азад. В его голосе звучал металл. Он был главным инвестором этого каравана, и его слово имело вес. Он посмотрел на Мэй Лин, и в его взгляде была не только вера, но и мольба. Он ставил на кон всё, доверяясь ей. – Это старый обычай. Он не навредит.

Скептически ворча, караван-салар уступил. Азад сам взял ленту и подошёл к белому верблюду. Старое, мудрое животное стояло неподвижно, понурив голову, как и все остальные. Азад аккуратно, почти с благоговением, повязал ленту на его уздечке, рядом с медным колокольчиком.

Мгновение ничего не происходило. Люди смотрели, не ожидая ничего, кроме очередного разочарования.

А затем старый верблюд вздрогнул. Он медленно поднял свою огромную голову. Его ноздри раздулись, он втянул сухой, пахнущий пылью воздух. Он постоял так с минуту, поворачивая голову из стороны в сторону, словно прислушиваясь к чему-то, что не мог слышать никто из людей. Потом он издал долгий, протяжный рёв, который разорвал мёртвую тишину пустыни. И, не дожидаясь понуканий, решительно развернулся и пошёл. Не на юг, куда указывали проводники, и не на север, куда рвался караван-салар. А на юго-восток, туда, где, по мнению всех, была лишь бесконечная пустыня.

– Стоять! – заорал караван-салар.

– Пусть идёт, – остановил его Азад. – Следуем за ним.

И караван, измученный и потерявший надежду, подчинился молчаливому авторитету животного. Они шли несколько часов в полном молчании, ведомые белым верблюдом, на уздечке которого трепыхалась невзрачная лента.

Когда на горизонте показалась тёмная полоска, все решили, что это мираж. Но она не исчезала. Она росла. И вскоре они смогли различить верхушки финиковых пальм. Это был оазис. Маленький, не нанесённый ни на одну карту, но полный спасительной, драгоценной воды.

Они были спасены.

В ту ночь, когда люди и животные жадно пили чистую воду, а в кострах снова весело трещали дрова, Азад нашёл Мэй Лин. Она сидела в стороне, расчёсывая скребницей своего верблюда, словно не совершила ничего необычного.

Купец молча сел рядом с ней на песок. Он долго смотрел на неё, и в его взгляде смешались изумление, трепет и глубочайшее уважение.

– Я думал, я всё понимаю, – сказал он наконец, и его голос был тих и глубок. – Я думал, твой дар – это чувства, воспоминания, запертые в ткани. Но я ошибался. Это было нечто большее. Ты не просто соткала ленту. Ты соткала нам путь. Ты вплетаешь в полотно нити самой судьбы, дитя моё.

Он больше не был просто её защитником. С этой ночи он стал её учеником и самым верным хранителем её тайны.

Глава 8: Город Перекрёстков

Путь от спасшего их безымянного оазиса до Самарканда занял ещё две недели, но это был совершенно другой путь. Чудесное спасение преобразило караван. Угрюмая апатия сменилась оживлением и почтительным страхом. Никто, кроме Азада, не знал правды о роли Мэй Лин, но легенда родилась сама собой. Говорили, что Азад Согдиец – тайный жрец, который умилостивил духов пустыни особым ритуалом, а его невзрачный помощник-ханец – юный послушник, принесший жертву. Мэй Лин теперь не просто не замечали – её обходили стороной, с опасливым уважением. Караван-салар, ранее презрительно фыркавший на её «тряпку», теперь отвешивал ей почтительные поклоны. Эта новая роль была для Мэй Лин столь же неуютной, как и прежняя, но она давала то, чего у неё никогда не было – безопасность.

Постепенно менялся и пейзаж. Серо-жёлтая палитра пустыни начала уступать. Сначала появились редкие, чахлые кустики саксаула, потом – полоски выжженной травы. И однажды утром они увидели её – тёмно-зелёную змею, ползущую по долине среди холмов. Реку. Великий Зарафшан, который местные называли «золотоносным». Там, где была вода, была и жизнь. Воздух стал влажнее, запахло травой и влажной землёй. После месяцев, проведённых в безжизненном аду, этот запах пьянил сильнее любого вина.

А через два дня они увидели его.

Сначала это была лишь тёмная полоса на горизонте, у подножия далёких, подёрнутых дымкой гор. Но с каждым часом она росла, обретала форму. Это не были строгие, вертикальные стены Дуньхуана, построенные для войны. Это было нечто огромное, живое, раскинувшееся по долине, словно гигантский глиняный улей. Стены из необожжённого кирпича цвета пустыни, высокие башни, плоские крыши домов, сливающиеся в единое целое. И над всем этим – едва уловимое марево от сотен тысяч очагов, дыхание огромного, живого существа. Это был Самарканд. Древняя Мараканда, жемчужина Согдианы, город, который видел воинов Александра Македонского и слышал проповеди последователей Будды.

Когда караван приблизился к городским воротам, Мэй Лин почувствовала, как её сердце забилось чаще – от смеси восторга и страха. Одно дело – слышать рассказы, и совсем другое – видеть. Дуньхуан, который она считала центром мира, теперь казался ей маленькой, тихой деревней по сравнению с этим гигантом.

Вхождение в город было подобно погружению в кипящий котёл. Если Дуньхуан был воротами, через которые просачивались ручейки людей, то Самарканд был местом, где эти ручейки сливались в бурную, полноводную реку. Шум оглушил её. Тысячи голосов на десятках языков, которые она даже не могла различить. Пронзительные крики торговцев, зазывающих покупателей. Скрип бесчисленных арб, запряжённых волами. Ржание великолепных ферганских скакунов. Непрерывный звон молоточков из квартала медников. И отовсюду – музыка, странная, тягучая, незнакомая, исполняемая на струнных и духовых инструментах, которых она никогда не видела.

Запахи были ещё более ошеломляющими. Пряный аромат жарящегося на углях мяса смешивался со сладким запахом дынь и винограда, сложенных на прилавках огромными пирамидами. Воздух был густым от ароматов специй – корицы, гвоздики, кардамона, – которые продавали прямо из раскрытых мешков. Из храмов тянуло тяжёлым дымом благовоний, а из пекарен – божественным запахом свежеиспечённого плоского хлеба.

Но больше всего Мэй Лин поразили люди. Такого смешения лиц, одежд и обычаев она не могла себе даже представить. Местные согдийцы с их светлыми глазами и высокими войлочными шапками. Темнокожие купцы из Индии в ярких тюрбанах. Греки, потомки воинов Александра, с прямыми носами и вьющимися бородами, чья речь звучала как музыка. Кочевники-кушаны, правители этих земель, с их широкими скулами, так похожими на лица кочевников-сюнну, но с царственной осанкой. И повсюду, как и она, были ханьцы – купцы, ремесленники, дипломаты, выглядевшие здесь такими же чужаками, как и все остальные.

Дуньхуан был границей, стеной между «своим» и «чужим» миром. Самарканд же был местом, где не было ни «своих», ни «чужих». Здесь все были пришельцами. Все были торговцами. И это дарило странное, пьянящее чувство свободы. Здесь, в этой толпе, она была по-настоящему невидима. Её странность растворялась в общей пестроте.

Караван распался так же быстро, как и собрался. Погонщики повели верблюдов на огромный караван-сарай, купцы разбрелись по своим лавкам и конторам. Азад, который здесь был уже не просто купцом, а хозяином, уверенно повёл Мэй Лин по лабиринту узких, кривых улочек. Они вышли из шумного торгового района и оказались в тихом, респектабельном квартале, где за высокими глинобитными стенами угадывались тенистые сады.

Он остановился у массивных резных ворот и постучал. Ему немедленно открыл старый слуга, чьё лицо расплылось в радостной улыбке. Они вошли внутрь.

Мэй Лин ахнула. За глухой внешней стеной скрывался совершенно другой мир. Просторный внутренний двор, вымощенный цветной плиткой, в центре которого журчал небольшой фонтан. По периметру двора шла крытая галерея с резными деревянными колоннами, в тени которой можно было укрыться от зноя. Воздух был наполнен ароматом роз и жасмина. Это был дом Азада. Оазис покоя и порядка посреди городского хаоса.

Следующие несколько дней были похожи на сон. Мэй Лин впервые за много месяцев спала на мягкой постели, ела досыта не сухие лепёшки, а ароматный плов с бараниной, сладкие фрукты и орехи. Азад обращался с ней не как со слугой, а как с почётной гостьей. Он дал ей чистую одежду, выделил ей собственную комнату с окном, выходящим в сад. Он понимал, что после всего пережитого ей нужно было время, чтобы прийти в себя.

Когда она немного освоилась, он стал её проводником по городу. Но он показывал ей не только рынки. Он отвёл её в квартал ремесленников, где она с восторгом наблюдала за работой гончаров, чеканщиков и ювелиров. Он показал ей небольшой буддийский храм, где монахи в шафрановых одеждах нараспев читали сутры, и величественный храм огня, где жрецы-зороастрийцы в белых повязках, закрывающих рот, поддерживали вечное пламя в честь Ахура Мазды.

– Видишь, Мэй Лин, – сказал он, когда они сидели на ступенях старого греческого театра на окраине города. – В Дуньхуане есть только один Император и один правильный путь. А здесь – сотни богов и тысячи путей. Здесь торгуют не только шёлком и специями, но и идеями. Любая вера, любое умение здесь найдёт своего покупателя, если оно достаточно необычно. Странность здесь – не порок, а товар.

Мэй Лин начала понимать, к чему он ведёт.

Решающий разговор состоялся через неделю, вечером, в их тихом, прохладном дворе. Они сидели на коврах у фонтана, и над головой у них сияли те же звёзды, что и в пустыне, но здесь они казались мирными и добрыми.

– Твоё путешествие с караваном окончено, дитя моё, – начал Азад. – Но твоя жизнь – нет. Ты не можешь вернуться назад. И ты не можешь вечно скитаться по миру. Тебе нужен дом. Якорь.

– Этот город… он пугает и восхищает меня одновременно, – призналась Мэй Лин. – Я не знаю, есть ли здесь для меня место.

– Место не находят. Место создают, – мягко возразил Азад. – Мэй Лин, твой дар… В империи Хань его посчитали бы чёрной магией и сожгли бы тебя на костре. В диких степях шаманы попытались бы украсть его. Но здесь… здесь, в Самарканде, если преподнести его правильно, его назовут искусством. Божественным искусством.

Он наклонился к ней, и его глаза серьёзно блеснули в свете масляных ламп.

– У меня есть деньги, связи и дом. У меня есть понимание рынка. Но у меня нет твоего дара. У тебя есть дар, которому нет цены. Но у тебя нет ни денег, ни защиты, ни понимания этого мира. Порознь мы уязвимы. Но вместе…

Он сделал паузу, давая ей осознать свои слова.

– Я предлагаю тебе партнёрство. Мы откроем здесь, в Самарканде, ткацкую мастерскую. Не просто лавку, а лучшую мастерскую во всей Согдиане. Я построю для тебя самый лучший ткацкий стан, найду поставщиков самого лучшего шёлка, обеспечу заказами. А ты… ты будешь творить. Мы не будем создавать знамёна верности для тиранов. Мы будем ткать шали, хранящие память о близких для тех, кто скорбит. Будем создавать одеяла, дарующие спокойный сон больным. Будем ткать гобелены с вплетённой в них храбростью для караванов, уходящих в дальние страны. Мы будем продавать не ткань. Мы будем продавать чудо. И в этом городе за чудо готовы платить.

Мэй Лин слушала, и её сердце замирало. Перед ней открывалась не просто возможность выжить. Перед ней открывался путь. Цель. Она посмотрела на этого седобородого купца из чужой страны, который спас её, поверил в неё и теперь предлагал ей общее будущее. Она подумала о своих родителях, оставленных так далеко. Она никогда не сможет вернуться к ним. Её дом теперь – весь мир. И если так, то почему бы не начать строить его здесь, в этом сумасшедшем, прекрасном, живом городе, на перекрёстке всех дорог?

– Я согласна, – сказала она, и её голос, хоть и был тих, звучал твёрдо и уверенно.

В этот момент, в прохладном саду согдийского дома, под чужими звёздами, родилась не просто мастерская. Родилась династия. Наследие Ткачей Шёлка и Душ пустило свои первые корни в благодатной почве Города Перекрёстков.

Глава 9: Первая Заповедь

Прошло полгода. За это время в тихом самаркандском переулке, в доме купца Азада, вырос новый мир. Азад сдержал своё слово, и даже превзошёл его. Он вложил значительную часть своего состояния в их общее дело. Старый гостевой флигель его дома был полностью перестроен, превратившись в мастерскую, о которой Мэй Лин не смела и мечтать.

Центральное место в ней занимал ткацкий стан. Он был огромен, вдвое больше того, что остался в Дуньхуане, и сделан из тёмного, почти чёрного горного ореха, отполированного до зеркального блеска. Лучшие плотники Самарканда, следуя чертежам Мэй Лин и советам Азада, создали не просто инструмент, а произведение искусства. Рядом располагались столы для сортировки шёлка, стеллажи с мотками всех цветов радуги и отдельная, хорошо проветриваемая комната для красильных котлов, где под руководством Мэй Лин две нанятые согдийские девушки учились искусству извлечения цвета из корней марены, лепестков индиго и высушенных насекомых.

Фасад, выходящий на улицу, Азад превратил в элегантную, скромную лавку. Здесь не было кричащих вывесок или гор товара, вываленных на прилавки. Вход украшала лишь одна простая деревянная табличка с искусно вырезанными иероглифами Хань и согдийской вязью: «Дом Дивных Тканей». Внутри, на стенах, обитых тёмной тканью, висели лишь несколько образцов их работы, каждый подсвеченный так, чтобы показать всю глубину цвета и сложность узора. Это было место не для случайных прохожих, а для ценителей.

Их слава росла не быстро, но верно, передаваясь из уст в уста среди богатых и влиятельных жителей Самарканда. Азад был гениальным торговцем. Он понимал, что продавать их изделия нужно не как волшебство, а как высшую форму искусства, доступную лишь избранным. Он создал вокруг их работы ауру тайны и эксклюзивности.

Их первые творения были осторожными, но безупречными. Мэй Лин, направляемая мудростью Азада, сосредоточилась на созидательной, исцеляющей стороне своего дара. Она соткала для жены греческого архитектора, страдавшей от тоски по далёкой родине, шаль с вплетённым в неё воспоминанием о запахе солёного морского бриза и крике чаек (воспоминание, которое она взяла из рассказов самого грека, заплатившего за это немалые деньги). Женщина, получив шаль, плакала от счастья.

Она создала несколько небольших колыбельных одеял для детей богатых купцов, вплетая в них чувство материнской нежности и покоя, взятое из её собственных воспоминаний о матери. Беспокойные младенцы засыпали, едва их укрывали этой тканью.

Для старого индийского учёного, терявшего память, она выткала пояс, в который вплела ключевые моменты его собственных рассказов о юности. Надевая пояс, старик вновь обретал ясность мысли и мог часами диктовать своим ученикам мемуары.

Они стали известны. «Дом Дивных Тканей» был не просто мастерской. Он стал местом, где можно было купить не вещь, а чувство. Утешение. Память. Спокойствие. Цена была баснословной, но очередь из заказчиков росла. Мэй Лин впервые в жизни почувствовала себя не беглянкой, а творцом. Она была счастлива. Но в мире, где свет отбрасывает тень, счастье не бывает долгим.

Однажды днём в их лавку вошёл клиент, не похожий на других. Он прибыл не пешком, а в сопровождении четырёх внушительных телохранителей-саков, чьи суровые лица и длинные мечи у пояса заставили умолкнуть всю улицу. Сам гость, напротив, был воплощением изящества и богатства. Согдиец по имени Скандас, он был одет в халат из тончайшей персидской парчи, его пальцы украшали перстни с огромными камнями, а в воздухе за ним тянулся шлейф дорогого и тяжёлого сандалового масла. Но под этой ухоженной внешностью скрывалось что-то хищное и холодное. Его улыбка не касалась глаз, которые смотрели на мир с расчётливой жестокостью работорговца. Кем он, собственно, и был. Скандас был одним из самых богатых и безжалостных торговцев живым товаром во всём регионе.

Азад, который всегда лично встречал важных клиентов, вышел к нему навстречу с вежливой, но сдержанной улыбкой. Мэй Лин осталась в глубине мастерской, но внимательно наблюдала через приоткрытую дверь.

– Господин Азад, – промурлыкал Скандас, оглядывая скромное убранство лавки. – Ваша слава дошла и до меня. Говорят, вы и ваша ханьская мастерица творите чудеса. Я пришёл, чтобы заказать у вас чудо.

– Мы лишь скромные ремесленники, господин Скандас, – ровным тоном ответил Азад. – Но мы будем рады выслушать ваш заказ.

– О, заказ весьма специфический, – Скандас провёл пальцем по краю гобелена, висевшего на стене. – Я торгую редким и деликатным товаром. Музыканты из Бактрии, танцовщицы из Индии, учёные-греки из завоёванных городов. Таланты высшего класса. Но у них есть один изъян, который портит товар – память. Они помнят свои дома, свои семьи, свою свободу. Эта память порождает тоску, неповиновение, иногда даже самоубийства. Это очень вредит бизнесу.

Он повернулся и посмотрел прямо на Азада. Его глаза были похожи на глаза змеи.

– Я строю новый аукционный зал. И я хочу заказать у вас ковёр. Большой, роскошный ковёр, который будет лежать в центре зала, где я выставляю свой товар на продажу. Я хочу, чтобы этот ковёр обладал одним свойством. Любой раб, постоявший на нём хотя бы несколько минут, должен… забыть.

Азад молчал, и его лицо было похоже на каменную маску.

– Не всё, конечно, – с улыбкой уточнил работорговец. – Таланты должны остаться. Но я хочу, чтобы из их сердец ушла тоска. Чтобы воспоминания о прошлой жизни стёрлись, как надпись на песке. Чтобы на их место пришли покой, смирение и искреннее желание служить своему новому господину. Вы ведь продаёте чувства? Так продайте мне чувство идеального раба.

Услышав это, Мэй Лин почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Требование градоначальника Гуана было чудовищным, но оно было продиктовано (пусть и извращённо) интересами государства. То, что просил этот человек, было чистым, незамутнённым злом. Это было серийное, массовое убийство душ ради прибыли. Она посмотрела на Азада, и в её глазах был немой крик.

Азад выдержал паузу, прежде чем ответить. Его голос был спокоен, как поверхность глубокого озера.

– Господин Скандас, вы оказываете нам великую честь своим заказом. Но, увы, мы вынуждены будем отказать.

– Отказать? – бровь работорговца медленно поползла вверх. – Я готов заплатить тройную цену.

– Дело не в цене, – ответил Азад. – Наше искусство, как вы верно заметили, деликатно. Мы можем усилить существующее чувство, воскресить доброе воспоминание, успокоить боль. Но мы не можем создавать чувства из ничего. И уж тем более мы не можем ничего стирать. Человеческая память – это не узор, который можно распустить. То, что вы просите, находится за пределами наших возможностей. Такой ковёр будет просто красивой, но мёртвой вещью.

Ложь была искусной. Она была сформулирована на языке ремесла, а не морали. Но Скандас не был дураком. Он был хищником, и он учуял сопротивление, а не неспособность.

Его вежливая маска треснула. Глаза сузились.

– Жаль, – произнёс он холодно. – Очень жаль, что границы вашего искусства так узки. Самарканд – прекрасный город для талантливых людей. Но он также полон опасностей. Пожары иногда случаются в самых лучших домах. Разбойники нападают на самых уважаемых купцов. Иногда… ремесленники просто исчезают. Надеюсь, с вашим процветающим домом ничего подобного не случится. Подумайте ещё раз над «границами ваших возможностей».

С этими словами он резко развернулся и вышел, оставив за собой запах угрозы, который был сильнее запаха его дорогих духов.

Когда шаги его телохранителей затихли, Мэй Лин выбежала из мастерской. Она дрожала всем телом.

– Он… он хотел, чтобы я… – она не могла закончить фразу.

– Он хотел, чтобы ты соткала полотно из чистой лжи, – закончил за неё Азад. Его лицо было мрачным, но в глазах горел твёрдый огонь. – В вере моих предков это называется «друж» – ложь, обман, всё, что искажает истинный порядок вещей. То, что он просил – это квинтэссенция зла. Мы не могли согласиться. Ни за какие деньги.

Он подошёл к Мэй Лин и положил руки ей на плечи.

– Мы нажили опасного врага, дитя моё. Но мы сохранили то, что важнее любой безопасности. Мы сохранили душу нашего дела.

Мэй Лин глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь. Он был прав. В этот момент она поняла, что их партнёрство – это нечто большее, чем просто бизнес. Это был союз, скреплённый общими ценностями. Их дар был не просто инструментом для заработка. Это была ответственность.

Она молча пошла в мастерскую. Но не к стану, а к столу, где лежала её «Книга Узоров». Она раскрыла её на первой, ещё чистой странице. За эти месяцы она сделала множество технических записей на отдельных бамбуковых дощечках, но сама книга оставалась нетронутой. Она ждала. Ждала чего-то действительно важного.

Мэй Лин взяла кисть, обмакнула её в тушь и твёрдой, уверенной рукой, вывела наверху страницы: «Заповеди Дома». А ниже, каллиграфическим почерком, она написала первое, самое главное правило, рождённое в этот день из страха и отвращения, но скреплённое честью и совестью.

«Заповедь Первая: Дар не должен быть использован, чтобы похитить, стереть или изменить душу человека против его воли или без его ведома. Наши нити могут исцелить сердце, но никогда не должны заковывать в цепи разум».

Она отложила кисть. Азад подошёл и встал за её спиной, читая написанное. Он молча положил свою широкую, тёплую ладонь ей на плечо.

С этого дня они были не просто мастерами. Они стали хранителями. Хранителями тайны, которая могла нести в мир как великое благо, так и невообразимое зло. И они только что провели первую черту на песке, отделяющую одно от другого.

Глава 10: Книга Узоров

Угроза, оставленная Скандасом, не испарилась вместе с запахом его сандалового масла. Она поселилась в их доме, как невидимый, ядовитый паук, сплетая паутину страха в углах их нового счастья. Днём, в ярком свете самаркандского солнца, когда мастерская гудела от работы, а лавка принимала респектабельных клиентов, казалось, что всё в порядке. Но ночами Мэй Лин вздрагивала от каждого шороха, а Азад стал запирать массивные ворота на дополнительный засов.

Скандас был слишком умён, чтобы действовать в открытую. Его месть была медленной и изощрённой. Однажды ночью загорелся склад соседнего торговца коврами. Пожар чудом не перекинулся на их дом. Официальной причиной назвали неосторожность слуги, но все в квартале знали, что у этого торговца была ссора со Скандасом. Через неделю на караван, с которым шёл один из поставщиков шёлка для Азада, напали разбойники. Они не тронули основной товар, но вскрыли и испортили именно те тюки, что предназначались для «Дома Дивных Тканей». По городу поползли слухи, что мастерская Азада навлекла на себя гнев злых духов, что их ремесло граничит с тёмной магией, приносящей неудачу.

Это была война на истощение, война нервов. Страх стал постоянным спутником их успеха. Он заставлял их быть осторожнее, но он же и сближал их, сплачивая перед лицом общей опасности.

Их вечера во внутреннем дворике стали дольше и тише. Уйдя от суеты дня, они сидели у фонтана, и разговоры их становились всё глубже. Это было больше не общение партнёров по делу. Это было общение двух одиноких душ, нашедших друг в друге убежище. Мэй Лин рассказывала ему о своём детстве в Дуньхуане, о матери, учившей её первым стежкам, об отце, чью упрямую стойкость она вплела в спасительную ленту. Она впервые смогла говорить о Чэне без разрывающей боли, со светлой печалью, делясь памятью о нём, как делятся драгоценностью.

Азад, в свою очередь, раскрывался перед ней. Он рассказывал о своей покойной жене, о том, как она вышивала тот самый мешочек, который свёл их вместе. Он говорил о своих путешествиях, о снежных перевалах Гиндукуша, о полноводных реках Индии, о величии персидских городов. Он был кладезем историй, и в его рассказах мир представал перед Мэй Лин не враждебной пустыней, а огромной, пёстрой и полной чудес книгой. Они находили утешение в историях друг друга, сплетая из них невидимую ткань своего доверия.

Однажды вечером Азад застал Мэй Лин в мастерской при свете лампы. Она сидела на полу, окружённая десятками тонких бамбуковых дощечек, на которых она своим изящным ханьским почерком записывала заметки о своём даре. Это были обрывки мыслей, описания техник, предостережения. Увидев эту хрупкую, разрозненную коллекцию знаний, Азад нахмурился.

– Что это? – спросил он.

– Мои записи, – ответила Мэй Лин. – Я пытаюсь понять… упорядочить то, что я умею. Чтобы не совершать ошибок.

– И ты хранишь величайшую тайну нашего времени на этих щепках? – в его голосе прозвучала тревога. – Мэй Лин, что, если случится пожар, о котором так мечтает Скандас? Что, если что-то случится с тобой? Всё это знание, весь этот опыт, вся эта мудрость… они просто исчезнут. Превратятся в пепел.

Он сел напротив неё прямо на пол.

– Дар, подобный твоему, не может принадлежать одному человеку, даже если он течёт в его крови. Он принадлежит будущему. Поколениям, которые придут после тебя. Им понадобится не просто твоё умение. Им понадобится твоя история. Твои ошибки. Твои заповеди. Семья строится не только на крови, но и на общей памяти. Мы должны создать для этой памяти ковчег.

Так родилась идея настоящей «Книги Узоров».

Это стало их общим, священным проектом. Азад, используя свои связи, достал лучшие материалы, какие только можно было купить за деньги. Вместо недолговечных бамбуковых дощечек он принёс свитки тончайшей, гладкой бумаги, изготовленной по секретной ханьской технологии, которую он выменял у одного купца. Для самых важных записей – для Заповедей – он заказал свитки из некрашеного шёлка, белого и чистого. Он приобрёл лучшую тушь, кисти из волчьей шерсти и резной сандаловый ларец, окованный медью, чтобы хранить в нём их наследие.

Несколько недель они трудились над созданием Книги. Это был их общий ритуал. Мэй Лин, чья рука была так же тверда с кистью, как и с челноком, переписывала свои заметки, но теперь это была не просто техническая инструкция. Она описывала историю своего дара, начиная с погребального савана для Чэня. Она подробно излагала свои первые опыты, свои страхи и открытия. Азад сидел рядом и, слушая её, добавлял свои собственные мысли, которые Мэй Лин записывала на полях. Он помогал ей облечь её интуитивные озарения в чёткие формулировки.

Когда она переписала Первую Заповедь на шёлковый свиток, Азад взял другую кисть и на согдийском языке, используя свою витиеватую вязь, приписал сбоку: «Ибо прибыль, полученная ценой чужой души, есть прах, и дом, построенный на ней, обратится в руины». Книга становилась воплощением их союза – её ханьская интуиция и его согдийская мудрость, её духовная сила и его житейский опыт.

Работа над Книгой, посвящённой будущему, неизбежно заставила их посмотреть в лицо своему собственному будущему. Однажды вечером, когда очередной свиток был закончен и уложен в ларец, Азад не ушёл. Он долго молча смотрел на ларец, а затем повернулся к Мэй Лин. В его взгляде не было ни деловой хватки купца, ни мудрости наставника. В нём было что-то глубоко личное, уязвимое.

– Мы создаём наследие для семьи, которой ещё нет, – сказал он тихо. – Мы строим крепость, но её главные ворота остаются без защиты. Я говорю о тебе, Мэй Лин.

Она непонимающе посмотрела на него.

– Я твой партнёр и друг. Я дал тебе свой дом и своё слово. Но в этом городе, по законам людей и богов, ты – чужестранка без роду и племени. Одинокая женщина под защитой купца. Эта защита сильна, но не абсолютна. Если что-то случится со мной, ты останешься одна, и такие, как Скандас, разорвут тебя на части.

Он встал и подошёл к ней. Его голос стал глуше.

– Я предлагаю тебе нечто большее, чем защита. Я предлагаю тебе своё имя. Имя Азада, сына Виштаспы, из уважаемого рода купцов Самарканда. Мэй Лин, я прошу тебя стать моей женой.

Мэй Лин замерла, не в силах вымолвить ни слова.

– Я старше тебя, – продолжал он, словно отвечая на её невысказанные мысли. – И моё сердце всё ещё хранит память о той, что ушла. Я не предлагаю тебе юношеской страсти. Я предлагаю тебе верность. Уважение. Партнёрство, скреплённое не только контрактом, но и священными узами. Как моя жена, ты станешь полноправной хозяйкой этого дома. Любой, кто посмеет угрожать тебе, будет угрожать моему роду. Любые дети, которым ты передашь свой дар, будут не безымянными сиротами, а моими законными наследниками, наследниками всего, что мы создали.

Он взял её руки в свои. Его ладони были тёплыми и сильными.

– Я привязался к тебе, дитя моё, не только как к чуду, но и как к человеку. Твоя сила, твоя чистота… они вернули в мой дом свет. Я хочу строить это будущее вместе с тобой. Как муж и жена.

Она смотрела в его добрые, серьёзные глаза и видела в них не сделку, а искреннее, глубокое чувство. Она думала о своём одиночестве, о бесконечной дороге, что лежала позади, и о туманном, полном опасностей пути впереди. Этот человек был её спасителем, её наставником, её единственным другом в этом огромном, чужом мире. Любовь, которую она знала с Чэнем, была яркой, обжигающей вспышкой. То, что она чувствовала к Азаду, было другим. Это было ровное, тёплое пламя очага, у которого можно было согреться и найти покой. Это было чувство глубокого уважения, нежности и абсолютного доверия. И она поняла, что это и есть любовь. Просто другая. Любовь, на которой можно построить не только счастье, но и целую династию.

– Да, – прошептала она. – Я согласна.

Их свадьба не была пышным праздником. Это был тихий, личный обряд, проведённый в их дворике. Они соединили свои традиции. Мэй Лин зажгла благовония и совершила поклон духам своих предков, прося их благословения на этот союз в чужой земле. Азад, следуя зороастрийскому обычаю, зажёг небольшой огонь в чаше, символ истины и чистоты, и они вместе произнесли клятву верности перед ним. Они обменялись не кольцами, а дарами: она подарила ему вышитый пояс с вплетённой в него нитью их общей надежды, а он надел ей на шею старинное согдийское ожерелье, принадлежавшее его матери.

В ту ночь, стоя на галерее и глядя на звёздное небо, Мэй Лин чувствовала себя не беглянкой и не сиротой. Она была дома. Рядом с ней стоял её муж. В мастерской ждал своего часа их великолепный стан. А в ларце лежала Книга, их общее наследие.

Страх не исчез. Мир за высокими стенами их дома всё так же был полон опасностей. Но теперь у них была крепость. Был заложен первый камень.

Династия Ткачей Шёлка и Душ началась.

Глава 11: Наследие в Мерве

Триста лет. Для мира – это эпоха. Для семьи Ткачей – это десять поколений, десять пар рук, передававших друг другу челнок и тайну. За это время Великий шёлковый путь изменился. Кушанская империя, в тени которой Мэй Лин и Азад нашли свой первый дом, рассыпалась в прах. С запада, из Ирана, поднялась новая, грозная сила – Сасанидская держава, империя Царя Царей, Шахиншаха. Её владения простирались от Месопотамии до Индии, и её наместники правили железной рукой.

Семья, подобно семени, унесённому ветром, перебралась из пришедшего в упадок Самарканда на юго-запад, в оазис Мерв. И здесь, в этом огромном, кипящем жизнью персидском городе, они пустили новые, глубокие корни. Мерв был жемчужиной Хорасана, восточного рубежа империи. Через него всё ещё текли караваны, но теперь это была земля зороастрийских храмов огня, роскошных дворцов сасанидских аристократов и суровой военной дисциплины.

Дом Ткачей процветал. Они давно уже не были безвестными чужаками. Они стали уважаемой, почти легендарной династией мастеров. Их имена из ханьских и согдийских превратились в персидские. И нынешний глава семьи, прямой потомок Мэй Лин и Азада, носил гордое имя Фархад.

Именно он сейчас, в ранний предрассветный час, сидел в потайной комнате под мастерской – в святая святых их дома. Воздух здесь был прохладным и пах старым деревом, шёлком и временем. При свете одной масляной лампы перед ним на низком столике лежал раскрытый свиток. Это был самый первый свиток из «Книги Узоров», написанный рукой самой Праматери Мэй Лин. Иероглифы за триста лет не потускнели, но шёлк пожелтел и стал хрупким на ощупь.

Фархад читал слова, которые знал наизусть с детства: «Дар – это тихий ручей, а не бурная река. Он должен питать, а не сносить. Слава – это огонь. Подойдёшь слишком близко – и он сожжёт тебя. Прячь своё умение в искусстве, как прячут жемчужину в простой раковине».

Он провёл пальцем по строкам. Он уважал мудрость предков. Он чтил их заветы. Но… времена изменились. Разве можно было сравнить мелкого тирана из пограничного Дуньхуана с сияющим великолепием Сасанидской империи? Праматерь Мэй Лин пряталась от страха. А чего бояться ему, Фархаду, лучшему мастеру в Мерве, чьи работы украшают дома самых знатных вельмож? Он чувствовал в себе не тихий ручей, а могучий поток. Сдерживать его казалось ему не мудростью, а трусостью.

Он аккуратно свернул древний свиток и убрал его в резной ларец. Пора было начинать работу.

Выйдя из тайной комнаты и заперев за собой замаскированную в стене дверь, он попал в свою мастерскую. Она была огромна. Несколько больших ткацких станов стояли в просторном зале с высокими окнами, выходившими в сад. На одном работала его жена, Сорая, на другом – двое их старших подмастерьев, дальние родственники, посвящённые в «малую» тайну – секреты крашения и плетения, но не в главную – искусство вплетения души.

Фархад был не просто ремесленником. Он был художником, виртуозом. Его руки, казалось, были рождены с челноком в пальцах. Он подошёл к своему стану, на котором был натянут гобелен невероятной сложности. Это был не заказ. Это была работа для души. Он ткал сцену из древней легенды о герое Рустаме и его трагической битве с собственным сыном, Сухрабом. Фигуры на гобелене казались живыми. В лице Рустама была не только ярость битвы, но и мука отцовского сердца, ещё не знающего, с кем оно сражается. В глазах Сухраба – отвага и отчаянный поиск признания.

Фархад сел за стан. Но прежде чем начать, он не стал медитировать, как учила Праматерь Мэй Лин, чтобы вложить в ткань чистое чувство. Он сделал другое. Он взял в руки маленький серебряный кубок с вином, сделал глоток и посмотрел на свою работу. Он упивался своим мастерством. Он вплетал в гобелен не просто трагедию легенды. Он вплетал в него свою гордость. Свою амбицию. Своё желание, чтобы весь мир увидел этот шедевр и пал ниц перед его гением. И гобелен отвечал ему. Краски становились ярче, фигуры – объёмнее, драма – почти невыносимой. Это была великая работа. И она была опасна.

– Ты снова работаешь над «Рустамом»? – раздался тихий голос у него за спиной.

Это была его жена, Сорая. Она была красивой женщиной с глазами газели, в которых таилась вековая печаль и мудрость их рода. В отличие от мужа, она была истинной хранительницей заветов. Она ткала исцеляющие ткани, погребальные саваны, детские одеяла. Её дар был тихим и созидательным.

– Эта работа забирает у тебя слишком много сил, мой муж, – сказала она, кладя руку ему на плечо. – И она… она слишком громкая. В ней кричит не душа, а твоё «я». Праотец Азад учил, что мастер должен быть лишь сосудом, а не источником.

– Праотец Азад жил в другое время, – ответил Фархад, не отрываясь от работы. – Он был торговцем. А я – художник. Моё «я» – это всё, что у меня есть. Этот гобелен прославит наш дом на века!

– Наш дом уже славен, – возразила Сорая. – Он славен тихой благодарностью тех, кому мы помогли. Зачем нам громкая слава, Фархад? Ты забыл слова Праматери? «Слава – это огонь».