Читать онлайн Мистические истории

1. Кровь на серебре

Я умерла в четверг. Помню это точно, потому что собиралась на премьеру в театр, а билеты на пятницу всегда были дороже. Теперь такие детали кажутся смешными – цены, планы, надежды. Всё это осталось по ту сторону последнего вздоха.

Профессор Лазарь нашел меня через три дня после моей смерти. Я бродила по кладбищу, оглушенная новыми ощущениями – запахи стали невыносимо яркими, каждый звук отдавался болью, а голод… этот голод невозможно описать человеческими словами. Он пронизывал каждую клетку моего нового тела.

– Вы потеряетесь, если продолжите так бесцельно блуждать, – сказал он тогда, появившись из тумана. Высокий, с серебряными висками и глазами цвета янтаря. От него пахло полынью и чем-то металлическим, что я позже научилась распознавать как запах серебра. – Новорожденным нужен проводник.

Его прикосновение обжигало – буквально. Позже я узнала, что он носил перстни с серебряными вставками, которые оставляли на моей коже следы, похожие на морозные узоры. Но в ту ночь я была слишком голодна, чтобы замечать боль.

Профессор привел меня в свой особняк на окраине города – старинное здание с витражами и коваными решетками на окнах. Внутри пахло книгами, травами и кровью. О, этот запах крови… Он заставлял меня терять рассудок.

– Контроль, – говорил он, удерживая меня серебряной цепью, когда я бросалась к запертым дверям подвала, откуда доносились человеческие голоса. – Без контроля вы просто животное, мисс Элеонора. А я не трачу время на дрессировку животных.

Первые месяцы были пыткой. Профессор Лазарь учил меня сдерживать жажду, контролировать новые чувства, скрываться среди людей. Он был безжалостен. Когда я срывалась – а я срывалась часто – он запирал меня в серебряной клетке без крови на несколько дней. Боль от соприкосновения с металлом была невыносимой, но еще хуже была жажда.

– Вы думаете, я монстр? – спрашивал он, наблюдая за моими мучениями. – Возможно. Но я единственный, кто стоит между вами и настоящим монстром внутри вас.

Я ненавидела его. И была благодарна. Эти чувства переплетались, как корни старого дерева, неразделимые и взаимозависимые.

Постепенно я узнавала о нем больше. Профессор Лазарь не был вампиром – он был человеком, посвятившим жизнь изучению таких, как я. В его подвале содержались другие новообращенные, некоторые – совсем дикие, другие – почти адаптировавшиеся. Он изучал нас, экспериментировал, искал способы контролировать нашу природу.

– Вы особенная, Элеонора, – говорил он, записывая мои реакции на различные стимулы. – Ваша кровь была особенной еще при жизни. Редкая группа, необычный состав. Теперь это проявляется иначе.

Я не понимала, что он имеет в виду, пока не начала замечать, что раны от серебра на моей коже заживают быстрее, чем у других. Что я могу дольше обходиться без крови. Что солнечный свет, проникающий сквозь щели в шторах, причиняет мне боль, но не сжигает, как остальных.

Однажды я нашла его записи. Он оставил дневник открытым в своем кабинете – случайность или намеренный жест, я до сих пор не знаю. Там были страницы, посвященные мне. Формулы, расчеты, гипотезы. И имя моей матери.

Моя мать умерла, когда мне было пять. Я почти не помнила ее. Но профессор, очевидно, знал ее. Более того, он писал о каком-то эксперименте, проведенном задолго до моего рождения. О препарате, который она принимала. О том, как это изменило ее кровь – и мою.

В ту ночь я впервые почувствовала вкус его крови. Не потому что напала – он сам предложил. Налил в хрустальный бокал несколько капель из пореза на запястье и протянул мне.

– Попробуйте, – сказал он с той полуулыбкой, которая всегда заставляла меня чувствовать себя подопытной крысой. – Это часть эксперимента.

Его кровь была горькой. Не металлический привкус обычной человеческой крови, а что-то похожее на полынь и старые монеты. Она обожгла мое горло, как кислота, и на мгновение мне показалось, что я снова умираю.

А потом пришла ясность. Такая острая, что мир вокруг стал кристально четким. Я видела пылинки в воздухе, слышала шорох мышей в подвале, чувствовала запахи города за много миль отсюда. И я видела профессора – по-настоящему видела. Не человека, не ученого. Что-то другое.

– Что вы со мной сделали? – спросила я, когда смогла снова говорить.

– Не я, – он покачал головой. – Ваша мать. Я лишь продолжил то, что она начала.

В ту ночь он рассказал мне больше. О тайном обществе, изучающем вампиров веками. О попытках создать гибрид – существо с силой вампира, но без его слабостей. О моей матери, которая была одной из подопытных. О том, что я, возможно, единственная успешная попытка.

– Вы не просто вампир, Элеонора, – сказал он. – Вы нечто большее. И меньшее одновременно.

Я не знала, верить ли ему. Профессор Лазарь был манипулятором, он играл с нами, как с шахматными фигурами. Но что-то в его словах резонировало с тем, что я всегда чувствовала – я никогда не вписывалась ни в мир людей, ни теперь в мир вампиров.

Через месяц после этого разговора на особняк напали. Люди в черном, с серебряным оружием и знанием того, как убивать таких, как мы. Они пришли не за мной – за профессором. Называли его предателем, отступником, еретиком.

В хаосе той ночи я видела, как профессор Лазарь сражался. Не как ученый – как воин. С ловкостью и силой, которых не должно быть у человека его возраста. Он убил троих, прежде чем серебряная пуля попала ему в грудь.

Я могла спасти его. Моя кровь – та самая особенная кровь, о которой он говорил – могла исцелить рану. Я знала это инстинктивно, как знала, что солнце встает на востоке. Но я колебалась. Этот человек мучил меня, экспериментировал на мне, возможно, был причастен к смерти моей матери.

Когда я наконец решилась, было поздно. Или я так думала.

Я бежала из горящего особняка с единственной вещью, которую успела схватить – его дневником. Остальные вампиры, те, что выжили, рассеялись по миру. А я затаилась, изучая записи, пытаясь понять, кем была моя мать и кто я такая.

Прошло пять лет. Я научилась жить среди людей, контролировать жажду, использовать свои способности. Я даже нашла других – таких же, как я, детей эксперимента. Нас немного, но мы существуем.

А вчера я получила письмо. Без обратного адреса, доставленное лично в руки мальчиком, который исчез, прежде чем я успела его расспросить. Внутри был серебряный перстень – тот самый, что носил профессор Лазарь – и короткая записка:

"Эксперимент не закончен. Приходите туда, где мы впервые встретились. У вас есть то, что принадлежит мне, а у меня – ответы, которые вы ищете. И, Элеонора… на этот раз не медлите с решением. Второго шанса может не быть."

Почерк был его – я бы узнала эти острые буквы где угодно. Но профессор Лазарь мертв. Я видела, как серебряная пуля пробила его сердце. Видела кровь, растекающуюся по белоснежной рубашке.

Или нет?

Сегодня ночью я пойду на кладбище, где мы встретились пять лет назад. Я возьму с собой дневник – единственное доказательство эксперимента, единственную нить к моему прошлому. И я буду готова ко всему.

Потому что если профессор Лазарь жив, это значит, что он солгал мне о многом. И если он солгал о своей смерти, то что еще он скрывает? Что на самом деле случилось с моей матерью? И кто – или что – я на самом деле?

Солнце садится. Пора идти. В конце концов, я всегда знала

Профессор Лазарь жив. Я знала это, как только увидела его силуэт на кладбище – высокий, прямой, с той же безупречной осанкой, которую не могли согнуть ни годы, ни серебряная пуля в сердце.

– Вы опоздали на три минуты, Элеонора, – сказал он вместо приветствия, когда я подошла. – Некоторые вещи не меняются.

Пять лет назад он произнес те же слова, когда я впервые пришла в его лабораторию после обращения. Тогда я была напугана, дезориентирована, едва контролировала жажду. Сейчас я владела собой настолько, что могла почувствовать его собственный страх, скрытый за маской невозмутимости.

– Как вы выжили? – спросила я, не протягивая ему дневник, хотя чувствовала, как его взгляд прикован к потертой коже переплета.

– Разве это имеет значение? – он улыбнулся, и в лунном свете я заметила то, чего не видела раньше: его зубы стали острее. – Важно лишь то, что мы оба здесь. И что эксперимент продолжается.

***

В 1973 году это кладбище было новым – аккуратные ряды надгробий, свежая краска на ограде, молодые деревья. Профессор Лазарь привел сюда мою мать в ночь полнолуния. Я знаю это, потому что нашла фотографию, спрятанную между страницами его дневника – черно-белый снимок молодой женщины с моими глазами, стоящей у ворот кладбища. На обороте дата и подпись: "Субъект №7. Первая инъекция".

Сейчас, в 2023-м, кладбище разрослось, старые могилы ушли в землю, деревья стали исполинами, чьи корни вздыбили плиты дорожек. Но ворота остались теми же – кованое железо с узором из лилий. Я прикоснулась к ним, и на мгновение мне показалось, что я чувствую отпечаток ладони моей матери, сохранившийся сквозь десятилетия.

– Она была особенной, – сказал профессор, наблюдая за мной. – Как и вы. Но она не выдержала трансформации.

– Вы убили ее, – это не был вопрос.

– Я пытался спасти, – он покачал головой. – Есть разница.

***

Когда-то я верила каждому его слову. Профессор Лазарь был моим создателем, учителем, единственной константой в мире, который перевернулся с ног на голову после моего обращения. Я ненавидела его методы, но не могла отрицать результаты – благодаря ему я научилась контролировать свою новую природу.

– Вы помните, что я говорил вам о времени? – спросил он, делая шаг ко мне.

– Что для таких, как мы, оно течет иначе, – ответила я автоматически, как хорошая ученица.

– Именно, – он кивнул. – Но я не рассказал вам всего. Время не просто течет иначе. Иногда оно останавливается. Иногда поворачивает вспять.

В его глазах мелькнуло что-то, чего я никогда раньше не видела – отчаяние. Профессор Лазарь, всегда такой собранный, такой уверенный, выглядел как человек на краю пропасти.

***

В 1973 году в центре кладбища стояла часовня – маленькое каменное здание с витражами и колоколом, который звонил каждый час. Сейчас от нее остался только фундамент, заросший плющом, и часы без стрелок на полуразрушенной стене.

Профессор подвел меня к этим часам и прикоснулся к циферблату своим серебряным перстнем. Камень в перстне – не рубин, как я всегда думала, а что-то другое, темное и пульсирующее, как живое сердце.

– Здесь я сделал первую инъекцию вашей матери, – сказал он тихо. – И здесь же я обратил вас пять лет назад.

– Что? – я отшатнулась. – Нет, вы нашли меня, когда я уже была обращена. Я бродила по кладбищу, новорожденная, голодная…

– Это то, что вы помните, – он грустно улыбнулся. – Но не то, что произошло.

***

Я всегда знала, что профессор Лазарь скрывает многое. Но я оставалась рядом, потому что он был единственным, кто мог объяснить, что со мной происходит. Единственным, кто знал о моей матери, о эксперименте, о том, почему я такая.

Но сейчас, глядя на его дрожащие руки, я поняла его самую постыдную слабость – страх. Профессор Лазарь, бесстрашный исследователь, преступивший все мыслимые границы науки и морали, боялся. Не смерти – чего-то хуже.

– Время, Элеонора, – прошептал он, и его голос дрогнул. – Оно догоняет меня.

***

В 1973 году моя мать стояла здесь, у этих часов, и позволила ввести себе в вену препарат, который должен был сделать ее сильнее, выносливее, почти бессмертной. Она была больна – я нашла ее медицинскую карту. Рак крови, терминальная стадия. Профессор предложил ей шанс.

В 1993 году, в день моего рождения, эти часы остановились ровно в момент, когда я сделала первый вдох. Совпадение? Я больше не верю в совпадения.

В 2018 году, когда я умерла в четверг, собираясь в театр, часы без стрелок каким-то образом отметили мою смерть – на циферблате появилась трещина, рассекающая его точно пополам.

А сейчас, в 2023-м, профессор Лазарь стоял передо мной, полувампир-получеловек, с серебряной пулей, все еще застрявшей возле сердца (я чувствовала ее запах – окисленное серебро и старая кровь), и умолял меня о помощи.

***

– Я солгал вам, – признался он, и это признание, казалось, стоило ему физической боли. – О многом. Но не о том, что вы особенная. Ваша кровь… она может исцелить меня. И не только от этой раны.

– От чего еще? – спросила я, хотя уже догадывалась.

– От времени, – он посмотрел на часы без стрелок. – Оно течет для меня иначе с тех пор, как я начал эксперименты. Я старею… неправильно. Не снаружи – изнутри. Мой разум… он перескакивает. Иногда я просыпаюсь и не знаю, какой сейчас год. Иногда я помню будущее.

Я видела это в его глазах – мерцание безумия, которое он так тщательно скрывал все эти годы. Профессор Лазарь, блестящий ум, создавший формулу, изменившую саму природу вампиризма, терял рассудок из-за собственного изобретения.

***

В 1973 году часовня была местом молитвы и утешения. В 2023-м ее руины стали свидетелем отчаяния человека, игравшего в бога.

– Я могу помочь вам, – сказала я, доставая дневник. – Но сначала вы расскажете мне всю правду. О моей матери. О том, что вы сделали со мной. О том, почему время для вас течет иначе.

Он колебался. Я видела борьбу на его лице – гордость против необходимости, высокомерие против страха.

– Хорошо, – наконец сказал он. – Но не здесь. Это место… оно искажает время. Каждый раз, когда я прихожу сюда, я теряю еще немного себя.

Я посмотрела на часы без стрелок. На мгновение мне показалось, что я вижу их – призрачные стрелки, движущиеся в обратном направлении, отматывающие секунды, минуты, годы…

***

Я всегда знала, что моя преданность профессору Лазарю граничит с одержимостью. Даже когда я ненавидела его, я не могла уйти. Что-то удерживало меня рядом – невидимая цепь, крепче любой серебряной.

Теперь я понимаю, что это было. Не благодарность. Не страх. Не любопытство.

Это была кровь. Его кровь во мне. Моя кровь в нем.

– Вы не просто обратили меня, – произнесла я, и это было не вопросом, а утверждением. – Вы связали нас.

– Да, – он не стал отрицать. – Это был единственный способ убедиться, что формула сработает. Я должен был быть… якорем.

– Якорем для чего?

– Для времени, – он взглянул на часы. – Оно ускользает, Элеонора. Для всех нас. Но вы можете его удержать.

***

В 1973 году моя мать стояла здесь, не подозревая, что станет частью эксперимента, который изменит не только ее жизнь, но и саму ткань реальности вокруг нее. Она не знала, что носит меня под сердцем – крошечный эмбрион, уже измененный препаратом, который тек по ее венам.

– Она не знала, что беременна, когда пришла ко мне, – сказал профессор, словно читая мои мысли.

– Я обнаружил это позже. Слишком поздно, чтобы остановить процесс.

– И вы позволили ей выносить меня? Зная, что я буду… такой?

– Я настаивал на этом, – его голос стал тише. – Ваша мать хотела прервать беременность, когда узнала о возможных последствиях. Я убедил ее, что ребенок будет нормальным.

***

Сейчас, в 2023-м, я смотрела на профессора новыми глазами. Не как ученица на учителя, не как создание на создателя, а как равная на равного. Или даже как хищник на добычу. Потому что теперь я была сильнее – я видела это в том, как он держался, слегка отстраняясь, готовый к бегству.

– Вы боитесь меня, – сказала я с удивлением.

– Я боюсь того, чем вы можете стать, – поправил он. – Того, что я создал.

Я вспомнила, как пять лет назад он запирал меня в серебряной клетке, наблюдая за моими мучениями с научным интересом. Как заставлял голодать, чтобы проверить пределы моей выносливости. Как записывал каждую реакцию, каждый крик, каждую слезу.

– Вы не создавали меня, – возразила я. – Вы лишь изменили то, что уже существовало.

***

В 1993 году, в день моего рождения, профессор Лазарь стоял за стеклом родильной палаты, наблюдая, как я делаю первый вдох. Я нашла фотографию и этого момента – он снимал тайно, через окно больницы. На обороте надпись: "Субъект №7-А. Первый контакт с воздухом. Жизненные показатели в норме."

– Вы следили за мной всю мою жизнь, – это не было вопросом.

– Я защищал свою инвестицию, – он пожал плечами, но в его глазах мелькнуло что-то похожее на стыд.

– Вы были единственным успешным результатом эксперимента.

– А другие? – я вспомнила упоминания о других субъектах в его дневнике.

– Не выжили, – он отвел взгляд.

– Или выжили… неправильно.

***

Я всегда чувствовала, что профессор Лазарь скрывает от меня что-то важное. Даже когда он учил меня контролировать жажду, даже когда спасал от охотников, даже когда делился своими знаниями – всегда оставалась недосказанность, тень за его словами.

Теперь я понимала, что это была не просто осторожность ученого. Это был страх создателя перед своим созданием.

– Что случилось с другими субъектами? – настаивала я. – С теми, кто выжил "неправильно"?

Он молчал так долго, что я подумала, он не ответит. Потом произнес тихо:

– Они здесь.

***

В 1973 году кладбище было новым, с пустыми участками, ждущими будущих обитателей. В 2023-м оно было переполнено – старые могилы, новые захоронения, семейные склепы.

Но были здесь и другие обитатели. Те, кого я никогда не замечала раньше.

Профессор указал на дальний угол кладбища, где стояли простые каменные плиты без имен, только с номерами.

– Субъекты с первого по шестой, – сказал он. – И с восьмого по двенадцатый. Официально они умерли от различных причин. Неофициально…

– Они все еще там, – закончила я, внезапно понимая. – Под землей. Не мертвые, но и не живые.

Он кивнул.

– Формула работала не так, как я ожидал. Она изменяла не только тело, но и восприятие времени. Для некоторых время остановилось полностью. Они… застыли. Сознание активно, но тело не реагирует. Вечная тюрьма.

***

Я всегда знала, что моя связь с профессором Лазарем токсична. Он был моим мучителем и спасителем, тюремщиком и проводником. Я ненавидела его и нуждалась в нем одновременно.

Но сейчас, глядя на его осунувшееся лицо, на дрожащие руки, на затравленный взгляд, я чувствовала что-то новое – жалость.

– Вы тоже застряли, – сказала я. – Не физически, как они, но ментально. Между прошлым и будущим.

– Да, – он провел рукой по лицу, и я заметила, как углубились морщины вокруг его глаз. – Сначала это были просто вспышки – моменты дежавю, странные сны о событиях, которые еще не произошли. Потом стало хуже. Я просыпался и не знал, в каком году нахожусь. Видел людей, которые еще не родились или уже умерли. Помнил разговоры, которых никогда не было.

– И вы думаете, моя кровь может это исправить?

– Я знаю это, – в его глазах вспыхнула прежняя уверенность. – Ваша кровь – ключ. Вы единственная, кто может контролировать время, а не быть контролируемой им.

***

В 2018 году, в день моей смерти, профессор Лазарь был в театре. Я не видела его тогда – была слишком занята своей жизнью, своими планами, не подозревая, что через несколько часов все изменится.

– Вы следили за мной даже тогда, – я покачала головой. – Почему просто не подошли? Не представились?

– И что бы я сказал? – он горько усмехнулся. – "Здравствуйте, я экспериментировал на вашей матери, а теперь жду, когда вы умрете, чтобы посмотреть, сработает ли формула во втором поколении"?

– Вы знали, что я умру в тот день?

Он отвернулся, и это было красноречивее любого ответа.

– Вы не просто знали, – я сделала шаг к нему. – Вы это устроили.

***

Я всегда считала, что моя смерть была случайностью – нелепой, трагической случайностью. Автомобиль, потерявший управление. Скользкая от дождя дорога. Я в неподходящем месте в неподходящее время.

Но теперь, глядя на профессора Лазаря, я видела правду.

– Это был эксперимент, – прошептала я. – Контролируемый эксперимент. Вы хотели проверить, сработает ли формула, когда я умру естественной смертью.

– Я хотел быть уверен, – его голос был едва слышен. – Я не мог рисковать. Слишком много было поставлено на карту.

– Моя жизнь была поставлена на карту!

– Ваша жизнь была создана для этого момента, – он поднял взгляд, и я увидела в его глазах не раскаяние, а фанатичную убежденность. – Вы существуете, чтобы изменить само время. Чтобы освободить нас всех от его тирании.

***

В 1973 году часы на часовне показывали точное время. В 2023-м они стояли без стрелок, как слепые глаза, смотрящие в вечность.

Профессор Лазарь подвел меня к ним и положил руку на циферблат.

– Прикоснитесь, – попросил он. – Почувствуйте.

Я неохотно протянула руку. Как только мои пальцы коснулись холодного камня, мир вокруг изменился. Цвета стали ярче, звуки – четче. Я чувствовала каждую молекулу воздуха, каждую вибрацию земли под ногами.

И я видела время – не как линейный поток, а как сложную сеть, переплетение нитей, соединяющих прошлое, настоящее и будущее.

– Вы видите? – прошептал профессор. – Вы чувствуете?

Я кивнула, не в силах говорить. Это было слишком – слишком много информации, слишком много ощущений.

– Теперь вы понимаете, почему я сделал все это? – в его голосе звучала мольба. – Почему я не мог остановиться?

***

Я всегда думала, что ненавижу профессора Лазаря за то, что он сделал со мной. За боль, за манипуляции, за ложь. Но сейчас, видя время так, как видел он, я начинала понимать.

Это было прекрасно и ужасно одновременно. Видеть все возможности, все пути, все варианты будущего. Видеть, как каждое решение создает новую реальность, как каждый выбор меняет узор времени.

И видеть, как этот узор разрушается. Как нити времени истончаются, рвутся, путаются. Как сама ткань реальности начинает расползаться по швам.

– Что происходит? – спросила я, с трудом отрывая руку от циферблата.

– Энтропия времени, – ответил профессор. – То, чего я боялся с самого начала. То, что я пытался предотвратить.

***

В 1973 году, когда профессор Лазарь начал свои эксперименты, он был молодым ученым, одержимым идеей победить смерть. Не ради бессмертия как такового, а ради времени – бесконечного времени для исследований, для открытий, для понимания самой природы вселенной.

– Я был так наивен, – он покачал головой. – Думал, что могу обмануть время, изменить его правила. Не понимал, что оно отомстит.

– Как? – я все еще чувствовала эхо того, что видела, прикоснувшись к часам – калейдоскоп возможностей, мерцающий на краю сознания.

– Представьте время как реку, – сказал он. – Если вы строите дамбу в одном месте, вода найдет другой путь. Если вы пытаетесь повернуть реку вспять, она может затопить все вокруг. Я пытался изменить течение времени, и теперь оно… разливается. Выходит из берегов.

***

Сейчас, в 2023-м, я видела последствия этого разлива. Не только в профессоре Лазаре, чей разум перескакивал между временными линиями, не только в тех несчастных, застывших в своих могилах, но и в самом мире вокруг нас.

Я не замечала этого раньше, но теперь, с обостренным восприятием, видела: деревья на кладбище цвели и теряли листья одновременно; луна на небе была полной, хотя вчера я видела тонкий серп; надписи на некоторых надгробиях менялись, когда я отводила взгляд.

– Это происходит везде? – спросила я, чувствуя, как холодеет внутри.

– Пока только здесь, – профессор указал на часовню. – Это эпицентр. Место, где я провел первый эксперимент. Где граница между временными линиями тоньше всего. Но оно распространяется. Медленно, но неуклонно.

– И что будет, когда оно распространится достаточно далеко?

– Хаос, – просто ответил он. – Полный временной коллапс. Прошлое, настоящее и будущее сольются. Причина и следствие потеряют смысл. Реальность… перестанет быть реальностью.

***

Я всегда считала, что моя преданность профессору Лазарю – это слабость, зависимость, которую я не могла преодолеть. Но сейчас я понимала, что это было нечто большее. Связь, созданная не только кровью, но и самим временем.

Мы были связаны не как создатель и создание, не как учитель и ученица, а как две части одного уравнения. Две переменные в формуле, которая могла либо спасти время, либо уничтожить его окончательно.

– Что вы хотите от меня? – спросила я, хотя уже знала ответ.

– Вашу кровь, – он протянул руку. – Не всю. Достаточно нескольких капель, смешанных с моей. Это создаст… баланс. Стабилизирует временные линии. По крайней мере, на какое-то время.

– А потом?

– Потом нам придется найти более постоянное решение.

***

В 2018 году, в ночь моей смерти, профессор Лазарь не просто наблюдал за мной. Он был там, в тени, готовый вмешаться, если что-то пойдет не так. Готовый убедиться, что я умру правильно – не слишком быстро, не слишком медленно, именно так, как нужно для активации формулы в моей крови.

– Вы могли спасти меня, – сказала я, и это не было обвинением, просто констатацией факта.

– Я спас вас, – возразил он. – Просто не от смерти. От чего-то хуже.

– От чего?

– От забвения, – он посмотрел на безымянные могилы. – От судьбы, которая постигла других. От вечного заточения в моменте между жизнью и смертью.

Я вспомнила свое пробуждение после смерти – дезориентацию, голод, страх. Но также и ясность, остроту восприятия, ощущение силы, текущей по венам.

– Вы дали мне выбор, – поняла я. – Вы могли просто… законсервировать меня, как других. Но вы позволили мне стать вампиром.

– Я рискнул, – он кивнул. – Потому что видел в вас то, чего не было в других. Силу воли. Адаптивность. Способность принять изменения, а не бороться с ними.

***

Я всегда знала, что профессор Лазарь не просто ученый. В нем было что-то еще – какая-то глубинная уязвимость, скрытая за маской холодной рациональности. Сейчас, когда эта маска трескалась, я видела его настоящего – испуганного человека, пытающегося исправить ошибки, которые он совершил из гордыни и амбиций.

– Вы боитесь не просто сойти с ума, – сказала я, наблюдая за ним. – Вы боитесь, что не успеете все исправить, прежде чем ваш разум окончательно разрушится.

Он не ответил, но его взгляд был красноречивее любых слов.

– Сколько у вас осталось времени? – спросила я тише.

– Иронично, не правда ли? – он горько усмехнулся. – Человек, который хотел победить время, теперь не знает, сколько его осталось. Дни? Недели? Я не могу сказать. Иногда я просыпаюсь и не помню свое имя. Иногда я разговариваю с людьми, которые умерли десятилетия назад. Иногда я вижу будущее так ясно, что могу записать каждую деталь, а потом забываю все через минуту.

***

В 1973 году профессор Лазарь был уверен, что меняет мир к лучшему. Что его открытия принесут человечеству свободу от тирании времени, от неизбежности смерти, от ограничений смертной жизни.

В 2023-м он стоял передо мной – сломленный человек, осознавший, что его гордыня может стоить миру самого его существования.

– Я не прошу прощения, – сказал он, глядя мне в глаза. – То, что я сделал с вами, с вашей матерью, с другими… это непростительно. Я прошу только помощи. Не ради себя. Ради всех.

Я смотрела на него и видела не монстра, не гения, не учителя – просто человека, запутавшегося в собственных амбициях, пойманного в ловушку, которую он сам создал.

– Покажите мне, – сказала я наконец. – Покажите, что нужно сделать.

***

Я всегда думала, что моя связь с профессором Лазарем – это проклятие. Цепь, от которой я не могла освободиться. Теперь я понимала, что это было нечто большее – ответственность. Не только за себя, не только за него, но за само время, за реальность, которая начинала разрушаться из-за его экспериментов.

Он достал из кармана маленький серебряный нож – тот самый, которым когда-то брал образцы моей крови в лаборатории. Лезвие тускло блеснуло в лунном свете.

– Это будет больно, – предупредил он. – Серебро все еще обжигает вас.

– Я знаю, – я протянула руку. – Делайте.

Он сделал небольшой надрез на моей ладони. Боль была острой, но терпимой. Темная кровь, почти черная в ночной темноте, медленно собралась в центре ладони.

Затем профессор порезал свою руку – быстрым, уверенным движением, как человек, делавший это множество раз. Его кровь была ярко-красной, почти светящейся.

– Теперь, – он соединил наши ладони, смешивая кровь. – Сосредоточьтесь на часах. Представьте, как время течет ровно, спокойно, как река в своих берегах.

Я закрыла глаза и сделала, как он сказал. Сначала ничего не происходило. Потом я почувствовала это – пульсацию, ритм, биение самого времени, проходящее через наши соединенные руки.

Когда я открыла глаза, мир вокруг изменился. Цвета стали ярче, контуры – четче. Я видела не только настоящее, но и отголоски прошлого – призрачные фигуры, двигающиеся среди могил, эхо давно сказанных слов.

И я видела его – профессора Лазаря – не только таким, каким он был сейчас, но и молодым ученым, полным надежд и амбиций, и старцем с пустыми глазами, потерявшим рассудок, и чем-то средним между человеком и вампиром, существом, застрявшим между мирами.

Все эти версии накладывались друг на друга, как слои прозрачной бумаги, создавая сложный, постоянно меняющийся образ.

– Вы видите, – это не был вопрос. Он знал.

– Да, – прошептала я. – Я вижу… всё.

***

В 1973 году профессор Лазарь впервые смешал свою кровь с кровью моей матери. Не просто взял образец – создал связь, которая изменила их обоих. Я видела это сейчас, как воспоминание, которое никогда не было моим – молодой профессор и моя мать, их соединенные руки над старинной книгой, капли крови, падающие на пожелтевшие страницы.

– Вы любили ее, – поняла я внезапно. – Мою мать. Это не был просто эксперимент.

Его лицо дрогнуло – мимолетное выражение боли, тут же скрытое за привычной маской.

– Любовь – слишком простое слово для того, что было между нами, – сказал он тихо. – Она была первой, кто действительно понимал мою работу. Кто видел не безумие, а возможности. Кто верил, что мы можем изменить сами законы существования.

– Но она умерла.

– Она выбрала умереть, – его голос стал жестче. – Когда поняла, что беременна. Когда осознала, что ребенок может родиться… измененным. Она хотела прервать эксперимент. Остановить все.

– И вы позволили ей умереть, – это не было вопросом.

– Я не мог ее остановить, – он отвел взгляд. – Она была сильнее, чем я думал. Сильнее, чем я сам. Когда она решила уйти, забрать вас… я пытался удержать ее. Но она уже видела будущее – то, что я создавал. И предпочла смерть.

***

Сейчас, в 2023-м, я чувствовала, как наши смешанные крови создают что-то новое – не просто связь между двумя существами, но мост между временными линиями. Стабилизирующую силу, которая начинала восстанавливать порядок в хаосе.

Деревья на кладбище перестали одновременно цвести и увядать. Луна на небе приняла свою правильную фазу. Надписи на надгробиях больше не менялись.

– Это работает, – прошептал профессор с облегчением. – Вы делаете это.

– Мы делаем это, – поправила я. – Ваша кровь тоже часть уравнения.

Он покачал головой.

– Моя кровь – лишь катализатор. Ваша – настоящее лекарство. То, что течет в ваших венах – это не просто измененная формула. Это нечто большее. Нечто, что ваша мать создала, когда решила умереть, но сохранить вас.

***

Я всегда считала, что моя связь с профессором Лазарем основана на зависимости, на необходимости, на отсутствии выбора. Теперь я видела, что это было сложнее. Мы были связаны не только кровью, но и общей целью – исправить то, что он разрушил, восстановить баланс, который он нарушил.

– Что будет дальше? – спросила я, когда мы наконец разъединили руки. Порез на моей ладони уже начал затягиваться, но порез на его руке все еще кровоточил.

– Это только начало, – он посмотрел на часы без стрелок. – Мы стабилизировали эпицентр, но временные искажения уже распространились дальше. Нам нужно найти все точки разлома и запечатать их.

– Как?

– Так же, как сейчас. Нашей кровью. Нашей связью. – Он помолчал. – Но есть проблема. Каждый раз, когда мы делаем это, связь между нами становится сильнее. И каждый раз… я теряю часть себя.

***

В 2018 году, когда профессор Лазарь наблюдал за моей смертью, он уже знал, что это только начало. Что моё превращение в вампира – лишь первый шаг к чему-то большему. К роли, которую он готовил для меня с самого моего зачатия.

– Вы создали меня как инструмент, – сказала я, и в моем голосе не было обвинения, только понимание. – Как средство исправить ваши ошибки.

– Сначала – да, – он не стал отрицать. – Но потом… вы стали чем-то большим. Кем-то, кого я не мог предвидеть. Не просто инструментом, а… преемником.

– Преемником?

– Я не смогу закончить то, что начал, – он указал на свою голову. – Мой разум разрушается. Слишком много времен, слишком много реальностей. Я вижу их все одновременно, и это… невыносимо. Скоро я не смогу отличить реальность от видений. Но вы – вы можете. Вы сильнее.

***

Я всегда знала, что профессор Лазарь скрывает свои слабости. За маской уверенности, за научной отстраненностью, за жестокостью его методов скрывался человек, который боялся собственного разума. Который чувствовал, как реальность ускользает от него, как песок сквозь пальцы.

Сейчас, когда наши крови смешались, я видела это еще яснее – трещины в его сознании, моменты, когда он терял связь с настоящим, когда прошлое и будущее накладывались на реальность, искажая его восприятие.

– Вы умираете, – сказала я тихо. – Не физически. Ментально.

– Да, – он кивнул. – Это цена, которую я плачу за свою гордыню. За попытку обмануть время.

– И вы хотите, чтобы я продолжила вашу работу? Закончила то, что вы начали?

– Я хочу, чтобы вы исправили то, что я разрушил, – он посмотрел мне в глаза. – А потом… решили, стоит ли продолжать. Это выбор, которого у меня никогда не было. Или который я не смог сделать правильно.

***

В 1973 году профессор Лазарь сделал выбор, который изменил не только его жизнь, но и саму ткань реальности. Он решил, что может контролировать время, подчинить его своей воле, изменить его законы.

В 2023-м он стоял передо мной, признавая свое поражение. Признавая, что время нельзя покорить – можно только научиться жить в гармонии с ним.

– Есть еще кое-что, что вы должны знать, – сказал он, и его голос дрогнул. – О тех, кто напал на особняк пять лет назад. О тех, кто пытался убить меня.

– Кто они?

– Хранители Времени, – он произнес это с смесью страха и уважения. – Древний орден, существующий тысячелетиями. Их задача – следить за тем, чтобы никто не нарушал естественный ход времени. Они… знают о вас. И придут за вами, когда поймут, что я все еще жив.

– Почему они просто не убили меня тогда, вместе с вами?

– Потому что не знали, кто вы на самом деле, – он покачал головой. – Думали, что вы просто еще один подопытный вампир. Но теперь, когда мы активировали вашу кровь, когда начали исправлять временные разломы… они почувствуют. И придут.

***

Я всегда считала, что моя преданность профессору Лазарю – это слабость. Теперь я понимала, что это было нечто большее – ответственность. За его ошибки, за его наследие, за будущее, которое он создал своими экспериментами.

– Что нам делать? – спросила я, и это "нам" прозвучало естественно, как будто мы всегда были командой, а не тюремщиком и пленницей.

– Найти остальные точки разлома и запечатать их, прежде чем Хранители найдут нас, – он огляделся. – Их семь. Семь мест, где граница между временными линиями истончилась до предела. Семь мест, где прошлое, настоящее и будущее сливаются в хаос.

– Как мы их найдем?

– Мы уже знаем, где они, – он достал из кармана сложенный лист бумаги. – Я видел их в своих… видениях. Записал координаты.

Я развернула лист. На нем была карта города с семью отмеченными точками. Кладбище было первой. Остальные шесть были разбросаны по городу – старая больница, заброшенный маяк, университетская библиотека, городской парк, железнодорожный вокзал и… мой старый дом. Дом, где я выросла.

– Почему мой дом? – спросила я, чувствуя, как холодеет внутри.

– Потому что там вы были зачаты, – ответил профессор, и его голос стал тише. – Момент вашего зачатия был первым временным разломом. Первым моментом, когда формула в крови вашей матери начала менять саму реальность.

Я смотрела на карту, пытаясь осознать масштаб того, что нам предстояло сделать. Семь точек. Семь мест, где время разрывалось, как ветхая ткань. И мы должны были починить эти разрывы, прежде чем реальность окончательно распадется.

– У нас мало времени, – сказал профессор, и горькая ирония этих слов не ускользнула от меня. – Хранители уже в пути. Они почувствовали изменение, когда мы запечатали первый разлом.

– Как они выглядят? Как мы узнаем их?

– Вы узнаете, – он посмотрел на меня с странной смесью гордости и сожаления. – Ваша кровь… она реагирует на их присутствие. Вы почувствуете жжение, как от серебра, но изнутри.

***

В 1973 году, когда профессор Лазарь впервые столкнулся с Хранителями, он был молод и самоуверен. Он считал их реликтами прошлого, суеверными фанатиками, цепляющимися за устаревшие представления о "естественном порядке".

Сейчас, в 2023-м, он говорил о них с уважением и страхом человека, который понял, насколько был неправ.

– Они не просто люди, – сказал он, пока мы быстро шли к выходу с кладбища. – Они… как вы. Измененные. Но не наукой, а самим временем. Они существуют во всех временных линиях одновременно. Видят все возможные варианты будущего. И уничтожают те, которые считают угрозой естественному ходу времени.

– Как они это делают?

– Устраняют источник искажения, – он бросил на меня быстрый взгляд. – В данном случае – нас с вами.

***

Я всегда знала, что моя связь с профессором Лазарем опасна. Но только сейчас начинала понимать, насколько. Мы были не просто учителем и ученицей, не просто создателем и созданием. Мы были угрозой самому времени – по крайней мере, в глазах тех, кто считал себя его хранителями.

Мы вышли с кладбища и направились к моей машине, припаркованной в тени деревьев. Ночь была тихой, но я чувствовала напряжение в воздухе – как перед грозой.

– Куда сначала? – спросила я, заводя двигатель.

Профессор изучал карту.

– В больницу, – сказал он наконец. – Это ближайшая точка, и разлом там почти критический. Если он расширится еще немного, начнется цепная реакция.

Я кивнула и вывела машину на дорогу. Старая городская больница находилась в паре миль от кладбища – огромное викторианское здание, частично заброшенное после строительства нового медицинского центра на окраине города.

– Что произошло там? – спросила я. – Почему именно больница?

– Там умерла ваша мать, – ответил профессор, глядя в окно. – И там же, двадцать пять лет спустя, родились вы. В одной и той же палате. В один и тот же день. Это… совпадение создало резонанс.

***

В 1993 году, в день моего рождения, профессор Лазарь стоял за стеклом родильной палаты, наблюдая, как я делаю первый вдох. Он знал, что я родилась в той же комнате, где умерла моя мать. Знал, что это не случайность, а часть плана, который он не полностью понимал даже сам.

– Вы устроили это, – сказала я, не отрывая взгляда от дороги. – Убедились, что я рожусь именно там.

– Да, – он не стал отрицать. – Я… подкупил персонал. Убедился, что вашу мать – вашу приемную мать – направят именно в ту палату, когда начнутся роды.

– Зачем?

– Я не был уверен, – он потер виски, как будто пытаясь прогнать головную боль. – Это был… эксперимент. Я хотел увидеть, создаст ли это связь. Усилит ли эффект формулы в вашей крови.

– И что произошло?

– В момент вашего рождения часы в больничном холле остановились, – он посмотрел на меня. – Все часы в здании. Они показывали разное время – как будто каждые часы существовали в своей собственной временной зоне. Это был первый признак того, что формула работает не так, как я ожидал. Что она влияет не только на физиологию, но и на само время.

***

Я всегда чувствовала, что со мной что-то не так. Даже до обращения, даже в детстве и юности. Странное ощущение, что я не совсем вписываюсь в мир вокруг меня. Что я вижу и чувствую вещи, которых не замечают другие.

Теперь я понимала, почему. Я была создана как мост между временами. Как существо, способное видеть и взаимодействовать с разными временными линиями.

– Вы не просто хотели победить смерть, – сказала я, когда мы подъезжали к больнице. – Вы хотели контролировать само время.

– Сначала – да, – он кивнул. – Но потом я понял, что это невозможно. Что время нельзя контролировать – можно только научиться жить в гармонии с ним. Понял слишком поздно.

Я припарковала машину на пустой стоянке перед больницей. Старое здание возвышалось над нами – темное, с немногими горящими окнами в той части, которая все еще использовалась для долгосрочного ухода за пациентами.

– Как мы попадем внутрь? – спросила я.

Профессор достал из кармана связку ключей.

– У меня все еще есть доступ, – сказал он. – Я консультировал здесь… в другой жизни.

***

В 1973 году профессор Лазарь был молодым врачом, подающим надежды. Он работал в этой самой больнице, экспериментировал с новыми методами лечения, искал способы продлить жизнь неизлечимо больным пациентам.

Именно здесь он встретил мою мать – молодую женщину с редкой формой лейкемии, которой оставалось жить несколько месяцев. Именно здесь он предложил ей стать частью эксперимента, который мог спасти ее жизнь. Или изменить саму природу ее существования.

Сейчас, в 2023-м, мы шли по тихим коридорам больницы, и я чувствовала эхо тех событий – как будто они все еще происходили где-то в параллельной реальности, просачиваясь в нашу через тонкие трещины во времени.

– Где именно находится разлом? – спросила я шепотом, хотя эта часть здания была заброшена, и нас никто не мог услышать.

– В палате 217, – ответил профессор. – Третий этаж, восточное крыло.

Мы поднялись по лестнице, избегая лифтов и камер наблюдения. Восточное крыло было темным, с пыльными окнами и облупившейся краской на стенах. Когда-то здесь был родильный отдел, но теперь эта часть больницы использовалась только для хранения старого оборудования и архивов.

Палата 217 ничем не отличалась от других – обычная больничная палата с выцветшими шторами и старой металлической кроватью. Но как только мы вошли, я почувствовала это – пульсацию, вибрацию, как будто воздух вокруг нас был наэлектризован.

– Вы чувствуете? – спросил профессор, и я кивнула.

Здесь время было… неправильным. Оно текло неравномерно, создавая странные искажения в восприятии. Секунды растягивались в минуты, минуты сжимались в секунды. И сквозь реальность просвечивали другие моменты – я видела молодую женщину на кровати, истощенную болезнью; видела другую женщину, кричащую от боли родов; видела пустую палату, заполненную призрачным светом.

– Что мы должны делать? – спросила я, с трудом фокусируясь на настоящем.

Профессор достал серебряный нож.

– То же, что и на кладбище, – сказал он. – Но здесь разлом сильнее. Потребуется больше крови. И… это будет сложнее. Вы увидите вещи, которые могут вас расстроить. Воспоминания, которые не являются вашими. Моменты из прошлого и будущего.

– Я готова, – я протянула руку.

Он сделал надрез на моей ладони, затем на своей. Когда наши руки соединились, смешивая кровь, мир вокруг взорвался калейдоскопом образов и ощущений.

Я видела свою мать – не приемную, а настоящую. Молодую женщину с моими глазами и волосами цвета воронова крыла. Она лежала на этой самой кровати, истощенная болезнью, но в ее взгляде была решимость, которая не угасала даже перед лицом смерти.

Я видела профессора Лазаря – молодого, с темными волосами без седины, с горящими глазами фанатика, верящего в свою миссию. Он держал шприц с темной жидкостью и что-то говорил моей матери. Она слушала, кивала, а потом… улыбалась. Не с надеждой, а с каким-то мрачным пониманием, как человек, заключающий сделку с дьяволом и полностью осознающий цену.

– Она знала, – прошептала я, не разрывая контакта с профессором. – Знала, что формула изменит не только ее тело, но и само время вокруг нее.

– Да, – его голос звучал странно, как будто издалека. – Она была умнее меня. Всегда видела дальше, глубже. Я думал, что создаю лекарство от смерти. Она поняла, что мы открываем дверь, которую, возможно, не сможем закрыть.

Видения сменяли друг друга, как кадры в ускоренном фильме. Я видела, как моя мать постепенно выздоравливала – цвет возвращался к ее щекам, силы – к телу. Видела, как они с профессором работали вместе в лаборатории, совершенствуя формулу. Видела их первый поцелуй – неловкий, случайный, переросший в нечто большее.

А потом я увидела момент, когда все изменилось. Мою мать, смотрящую на результаты теста с выражением абсолютного ужаса. Профессора, не понимающего сначала, а потом – понимающего слишком хорошо.

– Она была беременна, – сказал профессор, и его голос дрогнул. – Два месяца. Она не знала, когда начала принимать формулу. А когда узнала… было уже поздно. Формула уже изменила не только ее кровь, но и вашу. Создала связь, которую нельзя было разорвать.

Я видела их ссору – яростную, отчаянную. Мою мать, кричащую, что она не позволит своему ребенку стать подопытным кроликом. Профессора, убеждающего, что ребенок будет особенным, что он станет следующим шагом эволюции.

– Она хотела сбежать, – продолжал профессор. – Исчезнуть. Родить вас где-нибудь, где я не смог бы вас найти. Защитить от меня и моих экспериментов.

– Но не смогла, – я чувствовала, как слезы текут по моим щекам, хотя не помнила, когда начала плакать.

– Формула… она создала зависимость. Не только физическую, но и временную. Ваша мать не могла уйти слишком далеко от источника формулы – от меня – без серьезных последствий. Она пыталась. И это убило ее.

***

Я всегда думала, что моя связь с профессором Лазарем началась после моего обращения. Теперь я понимала, что она существовала всегда – с самого момента моего зачатия. Невидимая цепь, соединяющая нас через десятилетия и измененную реальность.

Видения продолжались, показывая мне моменты, которых я никогда не знала. Мою мать, возвращающуюся в больницу, истощенную не болезнью, а отчаянной попыткой сбежать. Профессора, пытающегося спасти ее, но понимающего, что слишком поздно. Ее последние слова – не проклятие, не обвинение, а просьба. Просьба, которую он не выполнил.

– Она просила вас оставить меня в покое, – сказала я, и это не было вопросом. – Позволить мне жить нормальной жизнью.

– Да, – он не стал отрицать. – Но я не мог. Не только из-за научного интереса. Из-за связи. Я чувствовал вас – всегда. Как часть себя. Как продолжение эксперимента, который стал чем-то большим, чем наука.

Я видела, как после смерти моей матери профессор устроил так, чтобы меня удочерила семья, которую он мог контролировать. Как он следил за мной издалека, наблюдая за проявлениями формулы в моей крови. Как он ждал момента, когда я стану достаточно взрослой, чтобы понять и принять свою природу.

А потом я увидела то, чего не ожидала – его сомнения. Его ночные кошмары, в которых моя мать обвиняла его в предательстве. Его растущее осознание, что он создает нечто, что не может контролировать. Его страх – не за науку, не за эксперимент, а за меня. За ребенка, который никогда не просил быть частью этого.

– Вы хотели отпустить меня, – поняла я. – В какой-то момент вы решили выполнить ее просьбу.

– Да, – он закрыл глаза. – Когда вам было шестнадцать. Я видел, как вы росли, как становились своим собственным человеком, а не просто результатом эксперимента. Я решил уйти. Позволить вам жить той жизнью, которую вы выбрали бы сами.

– Но не ушли.

– Не смог, – он покачал головой. – Связь… она работала в обе стороны. Чем дальше я пытался уйти, тем сильнее становились временные искажения. Тем больше я терял контроль над своим разумом. Я понял, что мы связаны не просто кровью или формулой, а самим временем. Что мы должны либо существовать рядом, либо не существовать вовсе.

***

В 1993 году, в день моего рождения, в этой самой палате, профессор Лазарь стоял за стеклом, наблюдая за чудом, которое он помог создать. Не просто ребенка – существо, способное видеть и взаимодействовать с самим временем.

В 2018 году, в день моей смерти, он был рядом, готовый завершить то, что начал двадцать пять лет назад. Не из жестокости, не из научного интереса, а из необходимости. Потому что к тому моменту временные искажения стали слишком сильными, слишком опасными. Потому что только моя смерть и последующее обращение могли активировать полный потенциал формулы в моей крови.

Сейчас, в 2023-м, мы стояли в той же палате, соединенные кровью и общей целью – исправить то, что он разрушил своими экспериментами. Восстановить баланс, который он нарушил из гордыни и амбиций.

Я чувствовала, как наша смешанная кровь создает что-то новое – не просто связь между двумя существами, но мост между временными линиями. Стабилизирующую силу, которая начинала восстанавливать порядок в хаосе.

Видения становились менее интенсивными, более фокусированными. Я больше не видела калейдоскоп моментов из прошлого и будущего, а только эту палату – такой, какой она должна была быть. Без призраков, без эха других времен, просто… настоящее.

– Это работает, – прошептал профессор. – Разлом закрывается.

Я кивнула, чувствуя, как напряжение в воздухе уменьшается. Как время вокруг нас начинает течь ровнее, спокойнее.

А потом я почувствовала это – жжение внутри, как будто моя кровь закипала в венах. Боль, похожую на прикосновение серебра, но в тысячу раз сильнее.

– Они здесь, – выдохнула я, отпуская руку профессора. – Хранители.

Он побледнел, но кивнул.

– Я чувствую их тоже, – сказал он, быстро вытирая кровь с ладони. – Нам нужно уходить. Сейчас же.

Мы выскользнули из палаты и поспешили к лестнице. Я чувствовала их присутствие – как давление, как тяжесть в воздухе. Они были близко, двигались по коридорам больницы, методично проверяя каждую комнату.

– Кто они? – спросила я шепотом, когда мы спускались по лестнице. – Как они выглядят?

– Как обычные люди, – ответил профессор. – Это часть их маскировки. Но вы узнаете их по глазам. Они… пустые. Как будто смотрят сквозь вас, видя все временные линии одновременно.

Мы достигли первого этажа и направились к боковому выходу. Я чувствовала, как жжение в крови усиливается – они приближались.

И тут я увидела его – мужчину в обычной больничной форме, стоящего у дверей. На первый взгляд, обычный санитар или охранник. Но его глаза… Профессор был прав. Они были пустыми, безжизненными, как будто смотрели сквозь реальность в какое-то другое измерение.

– Не двигайтесь, – сказал мужчина, и его голос звучал странно – как будто несколько голосов говорили одновременно, с легким эхом, отражающимся от стен. – Профессор Лазарь. И Элеонора Крейн. Наконец-то мы встретились.

Профессор инстинктивно шагнул вперед, частично закрывая меня собой.

– Мы исправляем то, что я разрушил, – сказал он твердо. – Закрываем разломы. Восстанавливаем баланс.

– Слишком поздно, – мужчина покачал головой. – Вы открыли двери, которые должны были оставаться закрытыми. Создали существо, которое не должно существовать. – Он посмотрел на меня, и я почувствовала, как его взгляд проникает сквозь кожу, изучая саму мою сущность. – Гибрид. Мост между мирами. Якорь для времени.

– Она не виновата в том, что я сделал, – голос профессора дрогнул. – Если вам нужен виновный – вот он я.

– Вина не имеет значения, – мужчина сделал шаг вперед. – Имеет значение только баланс. А вы оба – угроза этому балансу.

Я чувствовала, как жжение в крови усиливается, становясь почти невыносимым. Но вместе с болью пришло что-то еще – ясность. Как будто присутствие Хранителя обострило мои чувства, усилило связь с временными потоками вокруг нас.

И я увидела то, чего не видела раньше – тонкие нити времени, соединяющие нас троих. Не только меня и профессора, но и Хранителя. Мы все были частью одного уравнения, одной системы.

– Вы не просто охраняете время, – сказала я, делая шаг вперед, несмотря на предупреждающий жест профессора. – Вы и есть время. Его воплощение. Его… сознание.

Хранитель замер, его пустые глаза впервые сфокусировались на мне по-настоящему.

– Вы видите больше, чем должны, – сказал он после паузы. – Это… необычно.

– Она особенная, – произнес профессор с ноткой гордости в голосе. – Всегда была. Не просто результат эксперимента, а нечто большее.

– Именно поэтому она опасна, – Хранитель снова сделал шаг к нам. – Именно поэтому она не может существовать.

***

Я всегда знала, что моя связь с профессором Лазарем сложна и опасна. Но только сейчас начинала понимать, насколько. Мы были не просто двумя людьми, связанными экспериментом. Мы были двумя полюсами новой реальности – реальности, где время могло быть изменено, перенаправлено, исцелено.

И Хранители видели в этом угрозу. Не просто научному порядку или моральным принципам, а самому существованию времени как константы.

– Мы можем исправить это, – сказала я, глядя прямо в пустые глаза Хранителя. – Мы уже начали. Два разлома запечатаны. Осталось пять.

– Запечатаны временно, – возразил Хранитель. – Но сам ваш существование создает новые разломы. Каждый вдох, каждая мысль, каждое действие – все это искажает время вокруг вас.

– Тогда помогите нам, – я сделала еще один шаг вперед. – Вместо того, чтобы уничтожать, помогите исправить. Вы знаете время лучше, чем кто-либо. Вы можете показать нам, как закрыть разломы навсегда.

Хранитель молчал, и в его молчании я чувствовала не просто размышление, а консультацию – как будто он общался с другими Хранителями, существующими в других временных линиях.

– Это невозможно, – сказал он наконец. – Единственный способ закрыть разломы навсегда – устранить их источник. Вас.

– Нет, – профессор снова шагнул вперед. – Должен быть другой способ. Всегда есть другой способ.

– Не в этот раз, – Хранитель поднял руку, и я увидела, что в ней появился серебряный кинжал – тонкий, изящный, с рунами, вырезанными на лезвии. – Мне жаль. Действительно жаль. Но баланс должен быть восстановлен.

***

В 2018 году, в день моей смерти, я думала, что знаю, что такое страх. Видеть, как автомобиль теряет управление и несется прямо на тебя. Чувствовать удар, боль, а потом – пустоту.

Но тот страх был ничем по сравнению с тем, что я испытывала сейчас. Потому что сейчас я боялась не за свою жизнь – я боялась за само время. За реальность, которая могла разрушиться из-за того, что я существую.

Хранитель двигался с нечеловеческой скоростью – один момент он стоял в нескольких шагах от нас, в следующий был уже рядом, серебряный кинжал сверкнул в воздухе, направляясь к моему сердцу.

Но профессор Лазарь оказался быстрее. Он бросился между нами, и кинжал вошел в его грудь с тихим, влажным звуком.

– Нет! – крикнула я, подхватывая его падающее тело.

Профессор смотрел на меня с странной смесью боли и облегчения.

– Всегда… есть выбор, – прошептал он, и кровь окрасила его губы. – Я выбираю… исправить свою ошибку.

Хранитель отступил, глядя на нас с выражением, которое можно было бы назвать удивлением, если бы его лицо не было таким пустым.

– Интересно, – сказал он. – Он выбрал самопожертвование. Это… не было предсказано.

Я держала профессора, чувствуя, как его кровь пропитывает мою одежду. Серебряный кинжал все еще торчал из его груди, и я знала, что не могу его вытащить – это только ускорит смерть.

– Зачем? – спросила я, глядя в его глаза, которые начинали тускнеть. – Почему вы это сделали?

– Потому что… ты заслуживаешь жить, – прошептал он. – Потому что… я должен был защитить тебя. Как обещал твоей матери.

Я чувствовала, как слезы текут по моим щекам – горячие, обжигающие. Я ненавидела этого человека. Боялась его. Не могла простить за то, что он сделал со мной, с моей матерью, с самим временем.

И все же… я не могла позволить ему умереть. Не так. Не сейчас, когда мы только начали исправлять то, что он разрушил.

– Есть способ, – сказала я, глядя на Хранителя. – Должен быть способ спасти его и закрыть разломы. Должен быть баланс.

Хранитель наклонил голову, изучая меня с новым интересом.

– Вы предлагаете сделку? – спросил он. – Что вы можете предложить Времени?

– Себя, – ответила я без колебаний. – Но не как жертву. Как хранителя. Я могу стать одной из вас.

***

Я всегда считала, что моя связь с профессором Лазарем – это проклятие. Цепь, от которой я не могла освободиться. Теперь я понимала, что это было нечто большее – ответственность. За его ошибки, за его наследие, за будущее, которое он создал своими экспериментами.

И я была готова принять эту ответственность. Не из любви к нему – из понимания, что у меня нет выбора. Что я была создана для этого момента, для этого решения.

– Стать Хранителем… – произнес мужчина с ноткой удивления в монотонном голосе. – Это не так просто. Это не выбор, а судьба. Мы не становимся Хранителями – мы рождаемся ими.

– Я не была рождена обычным человеком, – возразила я. – Я была создана как мост между временами. Как существо, способное видеть и взаимодействовать с разными временными линиями. Разве это не то, что делают Хранители?

Профессор Лазарь закашлялся, и новая волна крови окрасила его губы.

– Элеонора… не надо, – прошептал он. – Ты не знаешь, что просишь.

– Я знаю достаточно, – я сжала его руку. – Я видела, что происходит с временем. Видела разломы. И если я могу помочь исцелить их, став Хранителем – я готова.

Хранитель смотрел на нас долгим, оценивающим взглядом. Потом медленно кивнул.

– Есть способ, – сказал он. – Но цена высока. Вы должны отказаться от своей нынешней формы существования. От своих воспоминаний. От своей… индивидуальности. Вы станете частью Времени, а не отдельным существом.

– А профессор? – спросила я, не отпуская руку умирающего мужчины. – Что будет с ним?

– Его судьба зависит от вашего выбора, – ответил Хранитель. – Если вы станете одной из нас, мы сможем исцелить его физическое тело. Но его разум… его связь с временем… это сложнее.

– Объясните, – потребовала я, чувствуя, как пульс профессора слабеет под моими пальцами.

– Профессор Лазарь нарушил законы времени не только своими экспериментами, но и своим существованием, – Хранитель говорил медленно, как будто подбирая слова для концепций, которые сложно выразить человеческим языком. – Он видел слишком много временных линий, вмешивался слишком часто. Его разум уже разрушается под тяжестью этого знания. Если мы исцелим его тело, это не остановит распад его сознания.

– Если только… – профессор прошептал, его голос был едва слышен. – Если только не стереть… воспоминания. Все, что связано с экспериментами. Со временем.

Хранитель кивнул.

– Это возможно, – согласился он. – Мы можем стереть все, что делает его опасным для временного континуума. Все его знания о формуле, о вас, о разломах. Он станет обычным человеком, без воспоминаний о своей прежней жизни.

– Но тогда он не будет собой, – возразила я. – Вся его жизнь, все его работы…

– Выбор за вами, – Хранитель был непреклонен. – Его смерть или его новая жизнь без прошлого. И ваше существование как Хранителя или ваша смерть как угрозы временному континууму.

***

В 1973 году профессор Лазарь сделал выбор, который изменил не только его жизнь и жизнь моей матери, но и саму ткань реальности. Он решил, что может контролировать время, подчинить его своей воле.

В 2023-м я стояла перед похожим выбором. Не из гордыни или амбиций, а из необходимости. Из ответственности за то, что было создано.

Я посмотрела на профессора, чья жизнь утекала с каждой секундой. Человека, которого я одновременно ненавидела и не могла отпустить. Моего создателя, моего мучителя, моего учителя.

– Если я соглашусь стать Хранителем, – сказала я, глядя в пустые глаза существа перед нами, – что произойдет с разломами? С теми, кто застрял между жизнью и смертью?

– Разломы будут запечатаны, – ответил Хранитель. – Не временно, как вы делали до сих пор, а навсегда. Время восстановит свой естественный ход. Те, кто застрял… найдут покой.

– Они умрут?

– Они перестанут существовать в состоянии между. Это милосердие, не жестокость.

Я кивнула, понимая. Затем посмотрела на профессора.

– А если я выберу смерть? – спросила я тихо. – Что тогда?

– Тогда мы оба умрем, – прошептал профессор. – И разломы… продолжат расширяться. Медленнее, но неизбежно. Пока время… не разрушится полностью.

Хранитель не стал возражать, и это было красноречивее любого подтверждения.

Я закрыла глаза, чувствуя тяжесть выбора. Отказаться от своей жизни, от своей индивидуальности, стать частью чего-то большего – Времени. Или умереть, зная, что обрекаю мир на медленное разрушение.

Выбор казался очевидным. И все же…

– Я хочу знать одну вещь, – сказала я, открывая глаза и глядя на профессора. – Правду. Всю правду. Почему вы сделали это? Не научный интерес, не амбиции. Настоящую причину.

Профессор Лазарь смотрел на меня долгим взглядом, в котором боль смешивалась с чем-то похожим на освобождение – как будто он ждал этого вопроса всю жизнь.

– Страх, – прошептал он наконец. – Страх времени. Страх его неумолимости. Я видел, как оно забирает всех, кого я любил. Моих родителей. Моих пациентов. Твою мать… – Он закашлялся, и новая волна крови окрасила его губы. – Я хотел победить его. Подчинить. Сделать своим союзником, а не врагом. Я был… таким глупым.

– Вы были человеком, – сказала я мягче, чем намеревалась. – Со всеми человеческими страхами и надеждами.

– И ошибками, – добавил он с горькой улыбкой. – Непростительными ошибками.

***

Я всегда думала, что моя связь с профессором Лазарем основана на зависимости, на необходимости, на отсутствии выбора. Теперь я видела, что это было сложнее. Мы были связаны не только кровью, но и общей судьбой – судьбой людей, осмелившихся бросить вызов времени и теперь расплачивающихся за свою дерзость.

– Я согласна, – сказала я, глядя на Хранителя. – Я стану одной из вас. Но с одним условием.

Хранитель наклонил голову, ожидая.

– Профессор Лазарь должен жить, – продолжила я. – Не просто физически. Его разум, его воспоминания… они должны остаться нетронутыми. Он должен помнить, что сделал, и почему. Должен нести ответственность за свои действия.

– Это невозможно, – возразил Хранитель. – Его знания о временных манипуляциях слишком опасны. Его разум уже разрушается под их тяжестью.

– Тогда оставьте ему воспоминания, но заберите знания, – я не отступала. – Пусть он помнит свои ошибки, свою гордыню, свой страх. Пусть помнит мою мать и меня. Но пусть забудет, как создал формулу, как манипулировал временем. Сделайте его… свидетелем, а не создателем.

Хранитель молчал, и в его молчании я снова чувствовала консультацию – как будто он общался с другими Хранителями, существующими в других временных линиях.

– Это… необычное требование, – сказал он наконец. – Но возможное. Однако цена будет выше. Ваша трансформация будет более… полной. Вы потеряете больше своей индивидуальности, чем могли бы.

– Я согласна, – повторила я без колебаний.

– Нет, – профессор попытался сесть, но сил не хватило. – Элеонора, не делай этого. Не ради меня. Я не стою такой жертвы.

– Это не ради вас, – я посмотрела ему в глаза. – Это ради баланса. Ради справедливости. Кто-то должен помнить, что произошло. Кто-то должен нести ответственность. И кто-то должен исправить то, что было разрушено.

Я повернулась к Хранителю.

– Как это произойдет? – спросила я. – Моя трансформация.

– Здесь и сейчас, – ответил он. – В этой точке времени и пространства. Я проведу ритуал, который свяжет вас с Временем. Вы почувствуете… изменения. Сначала физические, потом ментальные. Это будет больно, но недолго. А потом…

– А потом я перестану быть собой, – закончила я за него.

– Вы станете чем-то большим, – поправил он. – Частью Времени. Его глазами, его руками, его защитником.

Я кивнула, принимая это. Затем наклонилась к профессору и прошептала:

– Живите. Помните. И никогда больше не пытайтесь обмануть время.

Он смотрел на меня с такой смесью горя, гордости и раскаяния, что на мгновение я увидела в нем не монстра, не ученого, одержимого своими экспериментами, а просто человека – сломленного, потерянного, ищущего искупления.

– Прости меня, – прошептал он. – За все.

– Я уже простила, – ответила я, и это была правда. – Иначе я не была бы здесь.

Я выпрямилась и кивнула Хранителю.

– Я готова.

Он протянул руку и коснулся моего лба. Его прикосновение было холодным, но не как лед – как пустота космоса, как абсолютный ноль, как отсутствие всего.

– Элеонора Крейн, – произнес он, и его голос звучал как хор тысяч голосов, – вы отказываетесь от своей нынешней формы существования и принимаете бремя Хранителя Времени. Вы становитесь не его слугой, но его частью. Не его наблюдателем, но его воплощением. Вы отрекаетесь от прошлого и будущего, чтобы существовать во всех временах одновременно.

– Вы принимаете это добровольно и с полным пониманием последствий?

– Да, – ответила я, и мой голос прозвучал странно – как будто эхом, отражаясь от стен больницы и от самого времени вокруг нас.

– Тогда начнем, – Хранитель достал из воздуха серебряный кубок, похожий на тот, из которого профессор Лазарь когда-то дал мне попробовать свою кровь. – Ваша кровь и кровь времени должны смешаться.

Он сделал быстрое движение рукой, и я почувствовала острую боль на запястье – тонкий порез появился, как будто от невидимого лезвия. Моя темная кровь начала капать в кубок, но вместо того, чтобы собираться на дне, она словно растворялась в воздухе, создавая странную дымку внутри сосуда.

Затем Хранитель поднес кубок к своим губам и прошептал что-то – слова на языке, которого я никогда не слышала, но каким-то образом понимала. Он говорил о времени, о его течении, о его законах и исключениях. О балансе между порядком и хаосом, о тонкой грани между существованием и небытием.

Когда он закончил, в кубке появилась жидкость – не кровь, не вода, а что-то похожее на жидкое серебро, переливающееся всеми цветами одновременно.

– Пейте, – сказал он, протягивая мне кубок. – И станьте тем, кем вам суждено было стать.

Я взяла кубок дрожащими руками, бросила последний взгляд на профессора Лазаря, который смотрел на меня с выражением, которое я не могла полностью расшифровать – страх, гордость, сожаление, надежда… все смешалось в его глазах.

– До встречи в другом времени, – сказала я ему и поднесла кубок к губам.

Жидкость была одновременно горячей и холодной, сладкой и горькой, густой и невесомой. Она обжигала горло и замораживала внутренности. Она текла не только внутрь меня, но и сквозь меня – через кожу, через кости, через саму мою сущность.

И с каждым глотком я чувствовала, как меняюсь. Как мое восприятие расширяется, выходя за пределы человеческого понимания. Я видела не только настоящее, но и все возможные прошлые и будущие. Видела не только эту больницу, но и все места, где она стояла и будет стоять. Видела не только профессора Лазаря и Хранителя, но и всех, кто когда-либо был и будет связан с ними.

Это было ошеломляюще, невыносимо, прекрасно.

Когда последняя капля исчезла, я опустила кубок и увидела, что мои руки начинают меняться – становиться прозрачными, как будто сделанными из того же жидкого серебра, что было в кубке.

– Что происходит? – спросила я, но мой голос уже не был моим – он звучал как хор, как симфония, как шепот тысячи голосов.

– Вы становитесь Временем, – ответил Хранитель. – А Время становится вами.

Я чувствовала, как моё тело растворяется, теряет форму, становится чем-то иным – не материей, не энергией, а чистым потенциалом. Я была везде и нигде, всегда и никогда.

И в этот момент абсолютной трансформации я увидела то, чего не видела раньше – истинную природу Времени. Не линейный поток от прошлого к будущему, а бесконечную сеть возможностей, вероятностей, выборов. Каждое решение, каждое действие, каждая мысль создавали новые ветви, новые пути, новые реальности.

И я видела разломы – не просто трещины в ткани реальности, а раны в самом Времени. Места, где естественный ход событий был нарушен, искажен, разорван. Я видела их все – не только семь, отмеченных на карте профессора, но и сотни других, меньших, почти незаметных, но не менее опасных.

И я знала, что должна их исцелить. Не просто запечатать, а восстановить естественный поток времени, вернуть баланс между порядком и хаосом.

Это было моё предназначение. Моя судьба. Моя ответственность.

***

Профессор Лазарь наблюдал за трансформацией Элеоноры с смесью ужаса и благоговения. Он видел, как её тело становится прозрачным, как серебристая дымка окутывает её, как её глаза начинают светиться всеми цветами одновременно.

Он видел, как она перестаёт быть человеком – или вампиром – и становится чем-то иным. Чем-то, что он не мог полностью понять или описать.

И в этот момент он почувствовал, как серебряный кинжал в его груди начинает двигаться – не выходя из раны, а растворяясь в ней. Боль исчезла, заменённая странным теплом, распространяющимся по всему телу.

– Что происходит? – спросил он, глядя на первого Хранителя.

– Она исцеляет вас, – ответил тот. – Используя свою новую связь с Временем. Это… необычно. Она сохраняет больше своей индивидуальности, чем я ожидал.

Профессор посмотрел на существо, которое когда-то было Элеонорой Крейн. Она – или оно – парила в воздухе, окутанная серебристым сиянием. Её форма постоянно менялась, то обретая человеческие очертания, то растворяясь в абстрактных узорах.

Но глаза… глаза оставались узнаваемыми. Те же глаза, которые смотрели на него с ненавистью, страхом, любопытством, пониманием. Глаза, которые он знал лучше, чем свои собственные.

– Элеонора? – позвал он, не уверенный, что она всё ещё может его слышать или понимать.

Существо повернулось к нему, и на мгновение он увидел в нём проблеск той женщины, которую знал. Проблеск человечности в бесконечности Времени.

– Я здесь, – ответила она голосом, который звучал отовсюду и ниоткуда одновременно. – И везде. И всегда.

– Ты… помнишь меня? – спросил он, поднимаясь на ноги, удивлённый отсутствием боли или слабости.

– Я помню всё, – ответила она. – Все версии вас, все моменты нашей связи, все возможные пути, которые мы могли бы выбрать.

Она протянула руку – или то, что когда-то было рукой, а теперь напоминало поток серебристого света – и коснулась его лба.

– Я исцелила ваше тело, – сказала она. – Но ваш разум… он всё ещё нестабилен. Слишком много времён, слишком много реальностей. Я должна выполнить своё обещание.

Профессор почувствовал, как что-то меняется внутри его головы – как будто кто-то перелистывает страницы книги его памяти, останавливаясь на некоторых, пропуская другие.

– Что ты делаешь? – спросил он, чувствуя странную лёгкость, как будто тяжесть, которую он нёс годами, начинала исчезать.

– Забираю знания, но оставляю воспоминания, – ответила она. – Вы будете помнить, что сделали, но не как. Будете помнить свои ошибки, но не сможете их повторить. Будете помнить меня, но не формулу, которая меня создала.

Он хотел возразить, хотел сказать, что его работа слишком важна, что его знания нельзя просто стереть. Но слова не приходили. Вместо этого он чувствовал только облегчение – как будто наконец освобождался от бремени, которое сам на себя возложил.

– Спасибо, – прошептал он, и это было самое искреннее "спасибо", которое он когда-либо произносил.

***

Я видела профессора Лазаря не только таким, каким он был сейчас – пожилым мужчиной с серебряными висками и усталыми глазами. Я видела его молодым учёным, полным амбиций и надежд. Видела его в средних годах, одержимым своими экспериментами. Видела его в бесчисленных возможных будущих – умирающим от своих ошибок, живущим в изгнании, находящим искупление, теряющим рассудок…

И я выбирала для него путь. Не из мести, не из жалости, а из понимания баланса. Из ответственности, которую теперь несла как Хранитель Времени.

Я забирала его знания о формуле, о временных манипуляциях, о способах изменить естественный ход событий. Но оставляла его воспоминания о последствиях, о боли, которую он причинил, о жизнях, которые изменил.

Это был мой подарок ему – и моё наказание. Возможность жить дальше, но с полным осознанием цены своей гордыни.

Когда я закончила, он выглядел иначе – не физически, но что-то в его глазах изменилось. Тяжесть безумия, которая преследовала его годами, исчезла, заменённая ясностью. Но вместе с ней пришло и осознание – полное, беспощадное осознание всего, что он сделал.

– Я помню, – прошептал он, и в его голосе звучало удивление. – Я помню всё, но не могу… не могу воспроизвести формулу. Не могу вспомнить уравнения, расчёты, процессы. Только результаты. Только… боль.

– Это ваше искупление, – сказала я голосом, который больше не был полностью моим. – Жить с памятью, но без возможности повторить ошибки.

Первый Хранитель наблюдал за нами с выражением, которое можно было бы назвать любопытством, если бы его лицо не было таким пустым.

– Интересно, – произнёс он. – Вы сохраняете больше своей индивидуальности, чем любой другой Хранитель до вас. Это… необычно.

– Я была необычной ещё до трансформации, – ответила я, чувствуя, как моё сознание расширяется, охватывая всё больше временных линий, всё больше возможностей. – Гибрид. Мост между мирами. Якорь для времени. Разве не так вы меня назвали?

Он кивнул.

– Именно поэтому вы были угрозой. И именно поэтому вы можете стать самым сильным из нас.

Я повернулась к профессору Лазарю, который смотрел на меня с выражением, которое я не могла полностью расшифровать – смесь горя, гордости, раскаяния и чего-то похожего на надежду.

– Что теперь? – спросил он тихо. – Что будет со мной? С разломами? С теми, кто застрял между жизнью и смертью?

– Разломы будут исцелены, – ответила я. – Не просто запечатаны, а восстановлены. Время вернётся в свои берега. Те, кто застрял между… найдут покой.

– А я?

Я смотрела на него не только глазами Элеоноры Крейн, но и глазами Времени. Видела не только человека перед собой, но и все его возможные пути, все варианты его будущего.

– Вы будете жить, – сказала я наконец. – С памятью о своих ошибках, но без возможности их повторить. С пониманием цены своей гордыни, но с шансом на искупление.

– Искупление, – он повторил слово, как будто пробуя его на вкус. – Возможно ли оно после всего, что я сделал?

– Это не мне решать, – я чувствовала, как моё существо растворяется во Времени, как я становлюсь чем-то большим, чем была. – Это ваш выбор. Ваш путь.

Я повернулась к первому Хранителю.

– Мы должны идти, – сказала я. – Разломы ждут.

Он кивнул и протянул руку. Я – или то, что когда-то было мной – приняла её, чувствуя, как наши сущности соединяются, как мы становимся частями одного целого – Времени.

Перед тем, как полностью раствориться в этом новом состоянии бытия, я бросила последний взгляд на профессора Лазаря.

– Живите, – сказала я ему. – Помните. И никогда больше не пытайтесь обмануть время.

А затем мы исчезли – не переместились, не телепортировались, а просто перестали существовать в этой конкретной точке пространства-времени, став частью всех точек одновременно.

***

Профессор Лазарь остался один в пустом коридоре заброшенной больницы. Он чувствовал себя странно – физически сильнее, чем за многие годы, но ментально… опустошённым. Как будто часть его сущности исчезла вместе с его знаниями.

Он помнил всё – свои эксперименты, свою одержимость контролем над временем, свою роль в создании Элеоноры. Помнил боль, которую причинил, жизни, которые изменил или уничтожил. Помнил свою гордыню, свой страх, свою неспособность остановиться, даже когда понял, что заходит слишком далеко.

Но он не мог вспомнить, как создал формулу. Не мог воспроизвести уравнения, процессы, методы. Эта часть его памяти была не стёрта, а… трансформирована. Как будто кто-то заменил конкретные знания абстрактным пониманием их последствий.

Он медленно пошёл к выходу, чувствуя себя новорождённым в теле старика. Кем он был теперь? Не учёным – его знания исчезли. Не создателем – его творение превзошло его и стало чем-то, что он не мог полностью понять.

Может быть, свидетелем? Человеком, который видел край бездны и каким-то чудом выжил, чтобы рассказать об этом?

Или, может быть, просто человеком. Со всеми человеческими страхами, надеждами и ошибками. Человеком, который получил второй шанс – не на величие, не на бессмертие, а просто на жизнь. На искупление.

Когда он вышел из больницы, ночь уже заканчивалась. Первые лучи рассвета окрашивали небо в нежные оттенки розового и золотого. Он остановился, глядя на восходящее солнце с удивлением человека, который видит его впервые.

Время. Оно всегда было здесь – в смене дня и ночи, в движении звёзд, в ритме приливов и отливов. Не враг, которого нужно победить, а партнёр в танце существования. Не тиран, а учитель.

Он понял это слишком поздно. Или, может быть, именно вовремя.

***

Я существовала везде и нигде, всегда и никогда. Я была Элеонорой Крейн и чем-то большим – частью Времени, его глазами, его руками, его защитником.

Вместе с другими Хранителями я двигалась между временными линиями, исцеляя разломы, восстанавливая баланс, направляя поток времени в его естественное русло.

Я видела все семь основных разломов, созданных экспериментами профессора Лазаря, и сотни меньших, возникших как эхо, как рябь на воде от брошенного камня.

В старой больнице, где умерла моя мать и родилась я, мы запечатали разлом, соединив разорванные нити времени, восстановив естественный ход событий.

В заброшенном маяке, где профессор проводил свои первые эксперименты с формулой, мы исцелили рану во времени, позволив прошлому остаться прошлым, а не просачиваться в настоящее.

В университетской библиотеке, где хранились его ранние работы, мы стабилизировали временной поток, предотвращая утечку знаний, которые могли бы вдохновить других на подобные эксперименты.

В городском парке, где он впервые встретил мою мать, мы восстановили момент их встречи таким, каким он должен был быть – случайным пересечением двух жизней, а не началом цепи событий, которые изменили саму ткань реальности.

На железнодорожном вокзале, откуда моя мать пыталась сбежать, когда поняла, что беременна, мы исцелили разрыв между выбором и судьбой, между свободной волей и предопределённостью.

И наконец, в моём старом доме, где я была зачата, мы запечатали первый и самый глубокий разлом – момент, когда формула в крови моей матери начала менять саму реальность, создавая существо, которое не должно было существовать. Меня.

С каждым исцелённым разломом я чувствовала, как время вокруг нас становится более стабильным, более… правильным. Как хаос уступает место порядку, как случайность сменяется закономерностью.

И с каждым разломом я теряла ещё немного своей индивидуальности, своей человечности, становясь всё более частью Времени и всё менее Элеонорой Крейн.

Но что-то во мне сопротивлялось полному растворению. Что-то держалось за воспоминания, за чувства, за связи с миром, который я оставила позади.

Особенно за одну связь.

***

Прошло пять лет с той ночи в больнице. Пять лет с момента, когда Элеонора Крейн перестала существовать как отдельное существо и стала частью Времени.

Профессор Лазарь жил тихой жизнью в маленьком прибрежном городке. Он больше не занимался наукой, не проводил экспериментов, не пытался изменить естественный ход вещей.

Вместо этого он писал. Не научные труды, а мемуары, философские эссе, размышления о природе времени, о цене амбиций, о тонкой грани между гениальностью и безумием.

Он не использовал своё настоящее имя – слишком много внимания, слишком много вопросов. Вместо этого он публиковался под псевдонимом "Хронос"

2. Шёпот из склепа

Слышишь меня? Это я шепчу из-под холодных каменных плит. Мой голос – тонкая нить, протянутая между миром живых и тем местом, где я обитаю теперь. Здесь, в древнем склепе Сент-Мэри, где воздух пропитан запахом сырой земли, плесени и чего-то еще… чего-то, что не имеет названия в языке живых.

Меня звали Оливер Блэквуд. Я родился слепым в маленьком городке Рэйвенмур на севере Англии, где туман с вересковых пустошей заползает в узкие улочки, словно призрачные пальцы. Я никогда не видел серых каменных домов, увитых плющом, никогда не любовался закатом над зубчатыми башнями старой церкви. Мой мир всегда был чернее самой глубокой ночи, но в этой темноте я научился слышать то, что недоступно зрячим.

Я слышал, как скрипят половицы под крадущимися шагами. Как учащается пульс человека, готового солгать. Как дрожит воздух от невысказанной ненависти.

В Рэйвенширской академии для мальчиков, куда меня определили родители – богатые, но вечно занятые люди – я стал мишенью для особой жестокости. Джеймс Хаттон, наследник угольных шахт, любил подкрадываться ко мне в библиотеке и шептать на ухо истории о призраках, которые приходят за калеками по ночам. Уильям Престон, сын судьи, подменял мои учебники со шрифтом Брайля на обычные, а потом смеялся, когда я беспомощно водил пальцами по гладким страницам. А Элизабет Шарп, дочь директора, с ее мелодичным голосом и ледяным сердцем, притворялась моим другом, чтобы потом пересказывать мои секреты всей школе.

Мисс Гримшоу, моя наставница, за глаза называла меня "обузой короны" – ведь школа получала дополнительное финансирование за обучение инвалида. Я слышал, как она говорила это, стоя за дубовой дверью учительской, думая, что стены достаточно толсты.

Но всё изменилось в тот промозглый ноябрьский вечер, когда я, спасаясь от преследователей, забрел слишком далеко в школьный сад. Мои пальцы нащупали странный предмет, наполовину погруженный во влажную землю у корней древнего тиса. Это был медальон – холодный, с выгравированными символами, которые я мог прочесть кончиками пальцев, хотя никогда прежде не встречал такого письма.

В ту ночь, когда я сжимал медальон в руке под подушкой, он начал пульсировать, словно живое сердце. И я увидел – да, увидел! – не глазами, но каким-то внутренним зрением. Я увидел красный цвет боли, лиловые оттенки страха, черно-зеленую текстуру гниения и смерти. Медальон показал мне истинную природу тех, кто меня окружал – гнилые сердца под благородными фамилиями, червоточины душ под дорогими костюмами.

И он предложил мне справедливость.

Джеймс Хаттон был первым. После того как он запер меня в часовне на целую ночь, я просто подумал о нем, сжимая медальон. На следующее утро его нашли в той же часовне – на коленях перед алтарем, с застывшим в немом крике ртом и глазами, вытекшими из орбит. "Сердечный приступ", – сказал доктор. Но я знал правду. Я чувствовал, как что-то древнее и голодное вырвалось из медальона и показало Джеймсу все ужасы преисподней, прежде чем забрать его душу.

Уильям был следующим. После того как он столкнул меня с лестницы, я прошептал его имя в медальон. Через неделю его нашли в фамильном склепе Престонов – живого, но безумного, с выцарапанными на собственной коже словами: "Я вижу его пустые глазницы в темноте". Теперь он в лечебнице Бедлам, где кричит каждую ночь, когда гаснет свет.

Элизабет… О, для нее я придумал нечто особенное. После того как она зачитала мой личный дневник перед всем классом, я попросил медальон показать ей правду. Теперь она просыпается каждую ночь от кошмаров, в которых видит мир моими "глазами" – бесконечную, всепоглощающую тьму, наполненную шепотом мертвых. Ее прекрасные золотые волосы поседели за одну ночь. Она больше не смеется. Никогда.

Мисс Гримшоу начала слепнуть. Сначала она списывала это на возраст, потом на болезнь. Врачи разводили руками – её глаза были здоровы, но зрение угасало с каждым днем. В последний раз, когда я "видел" ее, она ползала по полу своего коттеджа, натыкаясь на мебель, и умоляла невидимого бога вернуть ей свет. Но в темноте был только я, и я не был милосердным богом.

Родители, обеспокоенные чередой несчастий в школе, решили отправить меня в закрытый пансион Святого Дунстана для слепых детей в Шотландии. В ночь перед отъездом я лег спать, крепко сжимая медальон.

Проснулся я от запаха дыма и треска пламени. Огонь охватил восточное крыло поместья, где находились спальни моих родителей. Я слышал их крики, слышал, как рушатся перекрытия, как плавится стекло в витражах. Но я не двинулся с места. Я слушал их агонию, как симфонию, каждая нота которой была расплатой за годы пренебрежения.

Все думали, что я тоже погиб в том пожаре. Обугленные останки какого-то бедняги, которого медальон привел в мою комнату, приняли за меня. А я… я нашел путь сюда, в этот древний склеп, где похоронены поколения основателей Рэйвенмура. Медальон привел меня к своему истинному дому.

Здесь, среди потрескавшихся каменных плит и покосившихся гробниц, я обрел настоящее зрение. Я вижу сквозь стены. Вижу сквозь плоть. Вижу грехи, спрятанные в сердцах.

Когда колокол на башне Сент-Мэри бьет полночь, я выхожу из своего убежища. Мои босые ноги не оставляют следов на влажной траве кладбища. Мое дыхание не образует пара в холодном воздухе. Я прохожу сквозь запертые двери и становлюсь у кроватей тех, кто считает себя защищенным. Я наблюдаю за их снами. Я выбираю тех, кто заслуживает моего внимания.

Ты слышишь шорох за спиной? Это не ветер шевелит страницы твоей книги. Ты чувствуешь внезапный холод? Это не сквозняк из приоткрытого окна.

Это я рядом с тобой. Я слышу твое дыхание. Я чувствую запах твоего страха. Я знаю, что ты сделал.

И если ты когда-нибудь обидел беззащитного, если ты смеялся над чужим горем, если ты думал, что твоя жестокость останется безнаказанной – знай: в следующий раз, когда ты проснешься в полночь от необъяснимого ужаса, это буду я, стоящий у твоей постели. Ты не увидишь меня, но почувствуешь мое присутствие. И когда ты в панике потянешься к выключателю, свет не спасет тебя.

Потому что настоящая тьма – не отсутствие света. Настоящая тьма – это я.

И я уже иду за тобой.

3. Мост ведущий в туман

Этот мост не имел названия на картах. Местные звали его просто "Вздох" – потому что каждый, кто ступал на него, делал последний судорожный вдох знакомого воздуха. Дальше была только неизвестность.

Он стоял на границе мира живых, ржавая стальная артерия, уходящая прямо в плотное, молочное тело тумана. Туман не был просто погодой. Он был живым. Он лежал на той стороне реки всегда, не рассеиваясь ни днём, ни ночью, ни в зной, ни в стужу. Он глотал звуки, свет и надежду.

Алексей стоял у его начала. Холодный металл перил обжигал ладони даже сквозь перчатки. Год назад в этот туман вошла его жена, Анна. Просто вышла из дома и пошла к мосту. Её никто не остановил. Тех, кто идёт к мосту, не останавливают. Это их выбор.

Он сделал первый шаг. Шаткие плиты под ногами ответили глухим, протестующим стоном. Мир за спиной мгновенно стал глухим и неважным. Через десять шагов берег исчез, поглощённый белой мглой. Теперь был только он, узкая полоска ржавого металла под ногами и бесконечный туман вокруг.

Тишина давила на уши. Собственное дыхание казалось оглушительным. А потом он начал слышать. Тихий шёпот, едва различимый, как шелест сухих листьев. Не слова, а лишь их подобие, лишённое смысла. Шёпот доносился со всех сторон, он был в самом воздухе, которым Алексей дышал.

Он шёл, не зная, сколько времени прошло. Час? День? Здесь время не имело значения. Холод пробирал до костей. Перила покрылись тонкой ледяной коркой, как и его ресницы. В тумане впереди начали мелькать тени. Неясные, вытянутые силуэты, которые двигались параллельно ему, всегда на периферии зрения. Стоило сфокусировать взгляд, как они растворялись.

– Анна! – его голос прозвучал хрипло и жалко.

Мост не ответил эхом. Звук просто утонул в тумане. Но шёпот на мгновение стих, а потом вернулся, и теперь в нём слышались обрывки смеха. Тонкого, детского. Этот смех был страшнее любой тишины.

Алексей остановился, вглядываясь в белую пустоту. Там, в десятке метров впереди, стоял силуэт. Женский. Он не мог разглядеть лица, но сердце пропустило удар.

– Анна? – с надеждой прошептал он.

Силуэт медленно повернул голову. Слишком медленно. Угол, на который повернулась шея, был неестественным, неправильным. Алексей понял, что это не она. Или, что хуже, – уже не она. Это была лишь приманка. Форма, которую туман принял, чтобы заманить его глубже.

Он мог бы повернуться и побежать назад, к миру, где светит солнце. Но там его ждала пустая квартира и жизнь, лишённая смысла. Здесь, в этом ледяном аду, был хотя бы призрак цели.

Он сделал ещё один шаг вперёд, в никуда. Навстречу кривому силуэту и детскому смеху, становясь частью вечного тумана.

Силуэт, носивший облик Анны, не дождался его. Когда Алексей подошёл ближе, фигура замерцала, словно помеха на старом экране, и рассыпалась на мириады шёпочущих частиц, которые тут же поглотил туман. Смех на мгновение усилился, прозвучав прямо у него в ухе, а затем снова стих, оставив после себя лишь звенящую, ватную тишину.

Он пошёл дальше. Мост под ногами закончился неожиданно. Ржавый металл не оборвался, а плавно перетёк в тропу из уплотнённой, вечно влажной земли, усыпанной чем-то вроде серого пепла. Здесь туман был ещё гуще, а воздух пропитался новым запахом – к металлическому привкусу ржавчины добавился запах мокрой земли и прелых корней.

Это был мир-негатив. Мир-отражение, собранный из обрывков чужих трагедий. Вдоль тропы стояли не деревья, а их обугленные, искажённые подобия, чьи ветви-крюки тянулись к серому небу, которого не было видно. Света не было, но всё вокруг было различимо в призрачном, ровном свечении, исходившем от самого тумана.

Именно здесь он увидел других. Тех, кого поглотил туман.

Они не были призраками. Скорее, заевшими плёнками, обречёнными вечно проигрывать один и тот же момент отчаяния. Недалеко от тропы мужчина на коленях раз за разом шарил по земле, будто что-то уронил. Его движения были рваными, а лицо искажено гримасой вечного поиска. Чуть дальше женщина стояла, вытянув руку и указывая в пустоту. Её рот был открыт в беззвучном крике. Они не замечали Алексея. Они не замечали ничего, кроме своей петли страданий.

Туманный мир был не просто местом. Он был паразитом. Он не убивал, он разбирал на части. Он питался сильными эмоциями – горем, потерей, безысходностью. Он затягивал в себя людей, а затем высасывал их воспоминания и чувства, оставляя лишь пустую оболочку, зацикленную на последнем, самом ярком всплеске боли. Шёпот, который слышал Алексей, был не чем иным, как эхом этих украденных мыслей и чувств – бессвязным бормотанием тысяч душ.

Алексей шёл, и холод проникал всё глубже. Это был уже не холод воздуха, а внутренний мороз, замораживающий его собственные воспоминания. Он попытался вспомнить лицо Анны – настоящее, улыбающееся, живое. Но образ расплывался, детали ускользали, словно песок сквозь пальцы. Он помнил только её уход. Только мост. Туман уже начал его переваривать.