Читать онлайн Анатомия тишины

Пролог: Хромофобия

Для меня торговый центр в субботу – девятый круг ада, выкрашенный в кислотные тона. Я не слышу мысли людей. Я вижу их нутро. Их страх струится удушающим лиловым туманом. Вожделение бьёт в глаза алыми вспышками, похожими на сполохи салюта. Ложь – это мерзкая жирная плёнка болотного оттенка, которая обволакивает лгущего, как вторая кожа. А счастье… бывает разным. Чаще всего – ядовито-жёлтое, истеричное, ненастоящее. От него тоже болят глаза.

Я иду сквозь этот бешеный калейдоскоп, сгорбившись, будто против ветра. У меня трещит череп. Каждый новый визг ребёнка, взрыв хохота из кофейни, гул голосов – это не просто звук. Это всплеск цвета. Алый визг. Изумрудный хохот. Свинцовый гул. Мои нервы оголены, и по ним бьют этим дурацким спектаклем.

Я жмусь к стенам, стараясь идти там, где людей меньше. Мне нужно в «Канцбург», купить пачку графитовых карандашей. Простых, чёрных. Безликих. Они не будут кричать на меня цветом, давая мне возможность скрыться от внешнего мира за чёрно-белыми линиями в блокноте. Я почти бегу, опустив голову, но это не помогает. Я всё равно вижу краем глаза.

Вот пара сцепилась у витрины. От него – колючие, серо-коричневые шипы обиды. От неё – пронзительный, синий поток разочарования. Они кричат не словами, они кричат своими аурами, и этот визгливый дуэт взрывает мне мозг.

Вот женщина с коляской. От неё исходит усталое, выцветшее розовое сияние – любовь, перемешенная с безысходностью. А от младенца – чистый, ослепительно-белый цвет. Он ещё слишком мал, чтобы излучать что-то сложнее базовых чувств. Я на секунду задерживаю на нём взгляд. Единственный не мучительный образ в этой всей круговерти.

Я влетаю в «Канцбург», как снаряд. Здесь чуть тише, но всё равно есть источники звуков – девочки-подростки визжат у полки с блёстками, излучая радужные пузыри восторга. Пенсионерка ворчит у ценника, и от неё плывут серые, колючие волны раздражения.

Я хватаю первую попавшуюся пачку карандашей и мчусь к кассе. Моя очередь. Передо мной стоит парень. От него пахнет дорогим парфюмом и исходит ровный, спокойный, оливковый поток. Он уверен в себе. Немного скучает. Я невольно чувствую, как расслабляются мои плечи. Оливковый – терпимый цвет.

Он поворачивается, чтобы посмотреть на что-то, и его взгляд падает на меня. И тут же его аура взрывается. Оливковый мгновенно сменяется на грязно-оранжевую волну любопытства, примешанного с похотью. Он улыбается мне слишком белыми зубами. Его глаза бегут по моей фигуре.

– Прости, я что-то засмотрелся, – говорит он, и его голос обволакивает меня липкой, салатовой слащавостью. Ложь. Вежливая, но ложь.

Я отшатываюсь, будто он ударил меня. Моя голова раскалывается, как будто её только что проткнули иглами. Я бормочу: «Ничего…» – и смотрю в пол, чувствуя, как меня тошнит от этого внезапного превращения, от этой подмены. Он казался безопасным, а оказался таким же, как все.

Я протягиваю деньги кассиру, стараясь не смотреть на её ауру – унылый, землисто-коричневый цвет человека, который ненавидит свою работу. Вырываюсь на улицу с заветной пачкой карандашей, как будто это билет на свободу.

Но свободы нет. Только шум. Только цвет. Только боль.

Я останавливаюсь у стены, закрываю глаза и прижимаю ладони к векам. Темнота. Слава богу, темнота. В ней нет никаких оттенков. Только тишина. Тишина для моих глаз. Или же это моё желание ничего не видеть и не слышать?

Я мечтаю не о любви. Не о богатстве. Не о славе.

Я мечтаю о тишине.

Не о том, чтобы быть одной. Одиночество – это тоже цвет, тяжёлый и свинцовый. Я мечтаю о том, чтобы быть рядом с кем-то, кто не кричит на меня своим внутренним миром. Кто молчит. Абсолютно. Совершенно. Чья душа – это не буйство красок, а спокойная, безвоздушная, безэмоциональная пустота.

Идеальная тишина.

Я открываю глаза. Мир снова обрушивается на меня вихрем уродливых, прекрасных, невыносимых красок. Я делаю глубокий вдох, сжимаю карандаши в руке – свой маленький чёрно-белый якорь – и иду прочь, растворяясь в толпе.

Я иду на свою пытку. И молюсь о том, чтобы однажды найти того, кто будет тишиной.

Глава 1: Монохром

Потолок над кроватью был испещрён трещинами. В серых предрассветных сумерках они складывались в причудливые узоры, похожие на карту незнакомых земель. Яна смотрела на них, ещё не до конца проснувшись, и сквозь ресницы видела слабое свечение – призрачное, едва уловимое. Это была её собственная аура. Сейчас она переливалась тихим, перламутрово-серым цветом – цвет беспокойного сна и усталого пробуждения.

Она медленно села на кровати, спустив босые ноги на прохладный пол. Комната тонула в полумраке, и это было блаженством. Тишина. Никаких кричащих красок, только размытые, сонные тени.

День начинался с ритуала – «настройки». Глубокий вдох, выдох. Мысленная установка: «Я – камень. Я – скала. Чужие эмоции – просто волны. Они накатывают и откатывают. Они не могут мне навредить». Она повторяла это как мантру, зная, что это ложь. Они наносили вред каждый раз.

Спускаясь в кухню-гостиную, она услышала, а главное – увидела маму. Ещё до того, как вошла в дверь, Яна ощутила густое, тяжёлое, фиолетовое сияние, пробивающееся из-под щели. Тревога. Вечная, знакомая, удушающая материнская тревога. Яна сделала ещё один «настраивающий» вдох и вошла.

В кухонной зоне, окутанная утренним полумраком, застыла фигура матери. Она стояла спиной к Яне, и в её сгорбленной, будто несущей невидимый груз, позе читалась привычная усталость. Небрежно повязанный фартук, запах кофе и жареного хлеба, медленные движения у плиты – всё это было частью утреннего ритуала, но Яна видела глубже: густое, тяжёлое, фиолетовое сияние, исходящее от мамы, заполняло собой всё пространство кухни, словно ядовитый туман. Казалось, даже воздух вокруг неё сгущался от вечной, невысказанной тревоги.

– Доброе утро, мам.

– Янка, ты как? Хорошо спала? Голова не болит? – мама повернулась от плиты, и фиолетовая аура вспыхнула ярче, потянулась к Яне липкими щупальцами. Каждый вопрос был окрашен в этот цвет.

Когда она обернулась, Яна увидела привычное отражение вечной тревоги, застывшее в чертах лица матери. В глазах, цвета потускневшего кофе, жила та самая мучительная забота, что окрашивала её ауру в фиолетовые тона. Легкие морщинки у глаз и губ прорезались не от смеха, а от постоянного внутреннего напряжения, будто она всегда к чему-то прислушивалась – к отдаленному звону возможной беды. Несколько седых прядей выбивались из небрежного пучка, и её рука, сжимающая половник, была худой, с проступающими венами – рукой, которая слишком много держала и слишком мало отпускала.

– Всё хорошо, – автоматически ответила Яна, отводя взгляд к чайнику. Её собственный серый цвет сжался в комок под напором материнского фиолетового. – Кофе только выпью и побегу.

Она не стала завтракать. Есть под пристальным, окрашенным в тревогу взглядом было невыносимо. Глоток горького кофе – и она уже надевала куртку, ловя на себе новый взгляд, новый фиолетовый импульс: «Ты точно есть не будешь? Одета тепло?»

– Всё хорошо, мам, я побежала!

Дверь захлопнулась, отсекая фиолетовый поток. Яна прислонилась лбом к прохладному косяку, стараясь отдышаться. Первый раунд дня был выигран, но впереди целая череда.

Город обрушился на неё, едва она вышла из подъезда. Ранее утро – не самое шумное время, но для Яны и его было достаточно.

Серый бетон домов-коробок давил на горизонт, а в просветах между ними клубился туман, подкрашенный рыжей дымкой заводов. Фонари еще горели, отбрасывая на асфальт бледные, болезненные пятна, которые смешивались с первыми лучами солнца, создавая размытую, неприятную для глаза пелену. Где-то вдали, словно раскаты приближающейся бури, гудели первые трамваи, и этот гул, сотрясающий воздух, был лишь прелюдией к тому оглушительному хору красок, что готовился ворваться в её сознание.

Собака на поводке тянула хозяина к дереву, и от неё исходил ярко-розовый, почти, что алый сгусток радостного возбуждения. Её владелец, сонный и помятый, излучал тусклое, серо-голубое безразличие. Контраст резал глаза.

У киоска с кофе выстроилась очередь. Бариста, девчушка лет двадцати, источала ядовито-жёлтое натянутое веселье – фальшивую улыбку для клиентов. А мужчина перед Яной, раздражённо поглядывающий на часы, был окутан колючим, коричневатым облаком злости. Яна отвернулась, стараясь смотреть себе под ноги.

Метро стало кульминацией сенсорной перегрузки. Толпа, давка. Десятки, сотни аур сплелись в один оглушительный, невыносимый хор. Алая вспышка чьего-то гнева из-за толчка, зелёная волна зависти девушки, смотрящей на чужой телефон, усталое серое свечение от сидящей пожилой женщины. Яна вжалась в угол вагона, закрыв глаза. Но это не помогало. Цвета жили не снаружи, а внутри её головы. Они давили на виски, сплетаясь в тиски начинающейся мигрени. Она чувствовала себя аквалангистом, заблудившимся на глубине, на которого давит вся толща океана.

Она считала остановки, молясь о том, чтобы поскорее вырваться. Её спасала только одна мысль – рисование. Новая пачка простых графитовых карандашей. Чёрных, безликих, молчаливых. Они не будут кричать на неё цветами, когда она будет рисовать ими в блокноте, в попытке уйти от внешнего мира. Они будут послушны прикосновению её руки. Они станут её крючком, за который она будет цепляться, чтобы не утонуть.

Когда двери вагона на её станции наконец-то открылись, она выпрыгнула наружу, как парашютист, делая глоток воздуха. Можно было отойти, отдышаться.

Она отряхнулась и зашагала к университету, стараясь смотреть только прямо перед собой, на тротуар. Один шаг. Другой. Ещё один. Парочка пройдена. Осталось всего-то пережить несколько часов в эпицентре бури. А потом снова домой. К фиолетовой тревоге. К своей комнате. К тишине, которую она могла создать только сама, включив музыку и взяв в руки карандаш.

Её день был циклом побегов. И она уже почти смирилась с тем, что так будет всегда.

Дверь в квартиру закрылась за Яной с тихим щелчком, отсекая внешний мир с его неоновым вихрем. Но тут же её накрыло другим – густым, плотным, знакомым до тошноты. Фиолетовым.

Он висел в прихожей тяжёлым, удушающим парфюмом. Который нельзя было ощутить обонянием, но который она видела каждой клеткой своей кожи. Он исходил из кухни-гостиной, просачивался под дверь, заполнял собой всё пространство квартиры, не оставляя ни сантиметра для чистого воздуха.

Яна замерла, прислонившись к прохладной поверхности двери. «Я – камень. Волны накатывают и откатывают». Сегодняшняя мантра работала плохо. Фиолетовый цвет материнской тревоги был не волной. Он был смогом. Он был вакуумом.

– Янка, это ты? – послышался из кухни-гостиной голос. Голос был тёплым, заботливым, но Яна видела, как от него расходились круги, как от камня, брошенного в воду.

– Я, мам! – крикнула она в ответ, слишком бодро, стараясь окрасить свой голос в «нормальные» тона, чтобы погасить материнские ещё на подлёте. Не сработало.

Она сняла куртку, повесила её, движения её были медленными, будто она двигалась в плотной жидкости. С каждым шагом вглубь квартиры, туман сгущался. Она прошла в кухню-гостиную.

Мама стояла у раковины. Спиной к ней. Но Яна видела её ауру лучше, чем любой портрет в картинной галерее. Она была ослепительной, пульсирующей сферой, от которой шли лучи-щупальца, ощупывающие пространство на предмет угроз. Одно из щупалец упёрлось прямо в грудь Яне.

– Ну как? Как день? Голова не болела? – мама обернулась. Её лицо было милым, уставшим, с морщинками у глаз. Но Яна почти не видела лица. Она видела сияние.

«Волны, – отчаянно думала Яна, глядя на чайник. – Просто волны».

– Всё нормально, – сказала она, подходя к холодильнику, чтобы хоть как-то развернуться к матери спиной и не видеть этого цвета прямо в глаза. – Пары как всегда.

– Ты поела? Там салат остался, я новый сделала. Или сосиски разогреть?

Каждое предложение было выкрашено в тот же цвет. Забота, основанная на страхе. Любовь, переходящая в удушье. Яна чувствовала, как её собственная и усталая аура сжимается, стараясь стать меньше, чтобы не соприкасаться с фиолетовым великаном.

– Спасибо, мам, я не голодна. В универе перекусила.

Это была ложь. Её аура дёрнулась и побелела. Если бы мама это могла видеть… Но она видела только свою дочь, которая слишком худа, слишком бледна и у которой слишком часто болит голова.

Фиолетовый цвет вспыхнул тревожным всполохом.

– Как это не голодна? Янка, нельзя так! У тебя же гастрит разовьётся! Давай я хоть омлет сделаю? Быстро!

– Мам, правда, не надо. Я устала. Пойду, полежу немного.

Она пыталась улизнуть, но фиолетовые щупальца уже обвили её.

– Подожди, как там с курсовой? Ты говорила с преподавателем? Он тебе тему утвердил?

Это было атакой с другого фланга. Тема курсовой была источником новой, свежей тревоги, а значит, и новой порцией фиолетового цвета.

– Утвердил, – соврала Яна во второй раз за минуту. – Всё хорошо.

Она сделала шаг к выходу.

– Одета ведь тепло? На улице ветер поднялся, я смотрела. Ты вроде в куртке, а что под низом? Кофта-то толстая?

Мамины глаза сканировали её одежду с рентгеновской проницательностью. Яна почувствовала себя лабораторной мышью под пристальным взглядом учёного, который ждёт, когда же проявятся симптомы болезни.

– Кофта, да. Всё в порядке, мам. Я пойду.

Она не ждала больше ответа, просто вышла в коридор, оставив маму в центре её фиолетовой вселенной.

В своей комнате она захлопнула дверь, но это не помогало. Цвет просачивался под дверью, давил на барабанные перепонки тихим, навязчивым гулом. Он был повсюду. В этих стенах, пропитанных годами гиперопеки. В каждой игрушке, купленной с мыслью «а вдруг ей будет грустно?» В каждой книге, подобранной чтобы «разить правильное мировоззрение».

Яна повалилась на кровать и уткнулась лицом в подушку. Она любила мать. Боже, как она её любила. И знала, что та платит ей той же монетой, стократно. Но эта любовь была ядовитой. Она не согревала, а обжигала. Не защищала, а заключала в стеклянный колпак.

Она думала о том фиолетовом цвете. Он был таким ярким, таким шумным. Иногда ей казалось, что если бы у неё не было этого проклятого дара, она могла бы быть счастлива, видя просто маму… Она видела бы просто маму – уставшую, любящую, немного надоедливую женщину. А не гигантский, пульсирующий сгусток тревоги, который преследовал её с самого детства.

С самого детства… Она сжалась. Вспомнила себя маленькой, в больнице. Белые стены, запах антисептика. И море испуганного, растерянного фиолетового цвета, исходящее от матери, склонившейся над её койкой. Тогда, впервые, её дар проявился в полную силу. И он навсегда связал для неё понятия «любовь» и «паника», «забота» и «страх».

Она глубоко выдохнула, пытаясь вытеснить цвет из лёгких. Ей снова хотелось тишины. Не просто отсутствия звука, а эмоционального вакуума. Места, где нет этого вечного, бьющего через край, душащего чувства.

Она мечтала о месте, где её никто не будет так сильно любить.

Комната была коконом. Миром, спроектированным для одного-единственного жильца, чьё восприятие было настроено на частоту, способную разорвать мозг обычного человека. Тишина. Не абсолютная – за окном шумел город, доносились обрывки музыки из соседней квартиры, – но это была обычная, здоровая, неслышимая тишина. В ней не было цвета.

Стены комнаты, от пола до потолка, были завешаны картинами. Но это не были пейзажи или портреты. Это были хаотичные, бурные, абстрактные полотна, написанные акрилом, маслом, пастелью и даже тушью. Они висели в простых чёрных рамах, как образцы в гигантской коллекции бабочек, только бабочками здесь были пойманные и запечатлённые эмоции.

Под каждой работой – аккуратная табличка, как в музее. Не название, а диагноз.

«Гнев № 14» – взрыв малинового и чёрного, резкие мазки, будто краску швырнули на холст в порыве ярости.

«Тоска матери № 7» – глубокий, переливающийся фиолетовый овал, в центре которого угадывалась едва видимая, истаивающая дыра.

«Ложь Дмитрия» – мерзкая, болотно-зелёная плёнка, нанесённая тонкими, наслаивающимися друг на друга слоями. Сквозь них проглядывал грязно-жёлтый подтон трусости.

«Радость незнакомца на мосту» – редкий светлый образец. Ярко-золотой всплеск, как первый проблеск солнца после долгого дождя. Эту картину она написала месяц назад, увидев мужчину, получившего долгожданное сообщение. Она смотрела на неё, когда нужно было напомнить себе, что не всё в этом мире уродливо.

Это был её дневник. Её исповедь. Единственный способ выплеснуть наружу тот невыносимый визуальный шум, что копился внутри каждый день. Взять чужую, давящую на неё эмоцию, перенести её на холст и таким образом обезвредить, лишить власти над собой. Сделать её объектом изучения, а не пыткой.

Она включила музыку. Монотонную, эмбиентную, электронную пульсацию без слов и запоминающейся мелодии. Звук, который заполнял пространство, не неся в себе никакой эмоциональной окраски. Белый шум для души.

На столе, рядом с мольбертом, стоял открытый ноутбук. На экране – страница в социальной сети. Никнейм – Chromo_Silence. Аватарка – одна из её самых абстрактных работ, серая дымка с проблеском белого. Подписчиков – несколько тысяч. Комментарии под последним постом, картина «Скука лекции по философии» (оттенки унылого бежевого и пыльно-голубого).

«Это прямо в душу. Я чувствую эту картину буквально».

«Как вам удаётся передать такие сложные состояния?»

«Гениально. Абсолютно гениально».

Она с лёгкой грустью провела пальцем по тачпаду, прокручивая комментарии. Они были приятны, но и бесконечно далёки. Эти люди видели лишь конечный продукт, красивую ипостась её кошмара. Они не видели одутловатого лица лектора, от которого исходила эта скука, не чувствовали, как она разъедает мозг. Для них это было искусство. Для неё – сублимация.

Она взяла в руки планшет и принялась делать небольшой эскиз того, как сегодня в киоске с кофе бариста начала приходить в раздражение. Она рисовала кислотно-оранжевые зигзаги. Работу решила назвать соответственно. «Раздражение бариста». Но сил дописывать не было. Сегодняшний день вычерпал её досуха.

Она отложила планшет и взяла телефон. В мессенджере был всего один активный чат – с аватаркой, на которой заливисто смеялась рыжая девочка с веснушками. Лика. Подпись: «Твоя психичка в законе».

Их диалог представлял собой вереницу голосовых сообщений. Текстом Лика почти не писала – говорила, что это бездушно. Яна отвечала тем же. Голос был чище, в нём не было видно лживых зелёных всплесков.

Яна нажала на кнопку записи. Сделала глубокий вдох.

– Привет, психичка… – её голос прозвучал хрипло от усталости. – Сегодня был тяжёлый день. Опять эта фиолетовая муть дома. А вчера в «Канцбурге» в очереди один тип так на меня посмотрел… такой салатовой, липкой слащавостью потянуло, аж затошнило. Иногда мне кажется, что я сойду с ума. По-настоящему. Просто лягу и заору. И перестану вставать.

Она замолчала, слушая свой голос, такой одинокий в тишине комнаты.

– Ладно, не слушай меня. Как ты? Как твой Марк? Надеюсь, от него не воняет коричневой изменой или ещё какой-нибудь дрянью. Целую. Скоро приеду.

Она отправила сообщение и отбросила телефон на кровать. Он лёг рядом с плюшевым лисом – подарком Лики лет десять назад. Единственным другом, который не излучал абсолютно ничего негативного.

Через минуту телефон завибрировал. Ответное голосовое от Лики. Яна включила его, не поднося к уху.

– Янка, родная! – голос Лики был тёплым, живым, он звенел, как медный колокольчик, и Яна могла почти физически ощутить его ярко-розовый, искренний оттенок. – Да пошёл этот тип в жопу! И маму твою с её вечными тревогами! Приезжай ко мне на выходные, я тебя спасу! Марк? Да он как золотистый ретривер, от него пахнет только честностью и глупостью, я проверяла. Серьёзно, приезжай. А то я за тебя беспокоюсь.

Яна улыбнулась. Слабо, уголками губ. Лика была её якорем. Единственным человеком, который знал о её даре всё и не счёл её монстром или сумасшедшей. Которая называла это не «проклятием», а «суперсилой», пусть и очень неудобной. Которая в детстве, когда Яна впервые призналась, что видит цвета вокруг людей, не убежала, а с горящими глазами спросила: «А какого цвета я?»

Яна не ответила голосовым. Слишком устала. Набрала текст: «Спасибо. Обнимаю. Подумаю насчёт выходных».

Она положила телефон и подошла к окну. Окно были зашторены, и только небольшая полоса света попадала в комнату. На улице зажигались огни. Окна в домах напротив плавали в вечерней дымке. Где-то там люди жили своей жизнью. Ругались, мирились, лгали, радовались. И каждый из них нёс в себе целую вселенную цвета, не подозревая об этом.

А она стояла здесь, в своей тихой, цветной гробнице, запертая со всей палитрой чужих чувств, и мечтала лишь об одном – о безвоздушном пространстве. О человеке, который был бы пустотой. Тишиной. Белым листом бумаги, на котором не было бы нарисовано ничего.

Она потянулась к столику, взяла самый простой графитовый карандаш. Провела им по чистой странице блокнота. Оставила безжизненную, совершенную серую линию. Никакого цвета. Никакого шума.

Это было прекрасно.

На столе среди тюбиков с краской и пачек пастели, стоял небольшой холст, повёрнутый лицевой стороной к стене. Яна отложила кисть, которую мыла, и медленно, почти нехотя, повернула его.

На холсте бушевал хаос. Ярко-оранжевые, почти неоновые всплески радости, пронзённые тонкими, ядовито-зелёными прожилками. Это была работа под условным названием «Макс. Эйфория обмана». Она никогда не выкладывала её в сеть.

Палец сам потянулся к шероховатой поверхности краски, касаясь оранжевой зоны. Она была тёплой, пульсирующей, как память о летнем солнце. Она помнила этот цвет. Помнила Макса.

Он был первым. Однокурсник. Нахал с обаятельной ухмылкой, который не боялся ничего, включая её странную замкнутость.

Само его появление в её сером мире было подобно вспышке – он носил косуху, с которой не расставался даже в слякоть, и его рыжие волосы вечно торчали забавным вихрем, будто повторяя неукротимую энергетику хозяина. В смугловатом лице с живым роем веснушек особенно выделялись глаза – светлые, почти прозрачно-зелёные, которые всегда смеялись, даже когда он молчал. А когда он ухмылялся, в уголках его губ появлялась одна-единственная, но бездонная ямочка, в которую, казалось, можно провалиться.

Он излучал такой мощный, солнечно-оранжевый поток жизненной силы и азарта, что он почти не больно бил по глазам. Это было, как стоять у костра – тепло, ярко, завораживающе.

Он засыпал её сообщениями, таскал на крыши домов смотреть на город, смешил до слёз. Его оранжевая аура была таким контрастом её серой повседневности, что Яна опьянела. Ей казалось, что она наконец-то нашла то, что искала – человека, чья суть была такой же яркой и простой, как его оранжевая аура, который сияет так ярко, что затмевает весь остальной шумный мир.

Он впервые поцеловал её на той самой крыше, где над головой раскинулось бесконечное бархатное небо, усеянное редкими, но яростно горящими ранними звёздами. Огни города растекались золотисто-медовыми реками, и где-то вдали горел алмазный огонёк телебашни. Воздух был прохладным и прозрачным, пахнущим высотой и свободой. Казалось, весь мир замер в предвкушении чего-то прекрасного, подставив спину холодному ветру и сверкающему куполу ночи.

Глаза у неё были закрыты, губы тёплые. И Яна, сама того не желая, увидела. Увидела, как на ослепительном оранжевом фоне его ауры проступили пятна. Мутные, болотно-зелёные разводы. Они ползли, как плесень, затуманивая сознание.

Он думал о другой. Вчерашняя вечеринка, другая девушка, её смех. Он лгал. Лгал о том, где был. Лгал о том, что чувствует в этот самый момент. Его поцелуй был горячим, а его истинные мысли – склизкими и холодными, как эти зелёные пятна.

Яна оттолкнула его. Он смотрел на неё с искренним, оранжевым удивлением. Он даже не понимал, что его разоблачили. Он просто переключил канал. Для него это не было ложью – это было удобной версией правды.

– Что такое? – спросил он, и его голос всё ещё звучал для неё как обман.

– Я всё вижу, – прошептала она, отступая. – Всё зелёное… эта ложь…

Он не понял. Счёл её сумасшедшей. Его оранжевый цвет померк, сменился обидным, колючим алым. Они разбежались. Она потом неделю отмывала с картин зелёную грязь.

Яна отвела руку от холста и потянулась к другому, стоящему рядом. Он был меньше, скромнее. «Кирилл. Голубая глубина».

Здесь не было хаоса. Были ровные, спокойные, глубокие голубые тона. Цвет уверенности, надёжности, размеренности. Кирилл был другим.

Если Макс был порывистым пламенем, то Кирилл напоминал твёрдый, отполированный временем камень. Он носил безупречно чистые очки в тонкой металлической оправе, а его руки – с длинными, утончёнными пальцами – всегда были спокойны. Его одежда, обычно тёмно-синий джемпер и прямые брюки, словно олицетворяла его внутренний порядок. Лицо его, с чёткими, почти архитектурными чертами и гладко зачёсанными тёмными волосами, редко оживляла улыбка, но в его взгляде, тёмном и внимательном, читалась глубина, обещавшая понимание без лишних слов.

Он был старше, умнее. Он не носился по крышам. Он водил её в музеи, говорил об искусстве, слушал её. Его голубая аура была как океан после оранжевого пожара Макса. Умиротворяющая, глубокая, предсказуемая.

С ним она чувствовала себя в безопасности. Он не лгал. Его голубой цвет оставался чистым и прозрачным. Он казался скалой. И на этой скале она решилась.

Они сидели у него дома, пили вино. В окно стучал дождь, окрашивая комнату в мягкие, серо-голубые тона.

– Кирилл, я должна тебе кое-что рассказать, – начала она, сжимая бокал так, что костяшки побелели. – Я… я не такая, как все.

Она не сказала «я вижу ауры». Она сформулировала это как-то иначе, стараясь звучать нормально. «У меня очень обострённая эмпатия. Почти синестезия. Я буквально чувствую эмоции людей, как… как цвета. Это сложно объяснить».

Он слушал внимательно, его голубая аура оставалась спокойной. Пока она говорила. Когда она замолчала, в его голубизне что-то дрогнуло.

Сначала появилась тонкая, металлическая, серая плёнка. Непонимание. Потом она стала гуще, темнее. В ней заплескались чёрные точки страха. Страха перед тем, чего он не мог постичь. Перед тем, что не вписывалось в его упорядоченный, голубой мир.

Он не отшатнулся. Не засмеялся. Он просто посмотрел на неё новым взглядом. Взглядом учёного на редкий, возможно, опасный экспонат.

– Это… интересно, – сказал он медленно, и его голубой цвет окончательно помутнел, стал грязно-синим. – Тебе не кажется, что это может быть… знаешь, навязчивым состоянием? Может, стоит сходить к специалисту?

Он предложил это мягко, заботливо, с лучшими намерениями. Его аура кричала: «Ты ненормальная. Я боюсь твоей ненормальности. Отдай это врачу, стань снова обычной, такой же голубой, как и я, безопасной».

Он перестал звонить через два дня. Вежливо, без сцен. Его голубая глубина оказалась мелкой лужей, которая не могла вместить в себя всю сложность её мира.

Яна поставила оба холста обратно, лицом к стене. Ненастоящие мальчики. Ненастоящие чувства.

Макс был фейерверком, который ослеплял, обжигал и оставлял после себя едкий дым. Кирилл казался гаванью, а на деле был стеклянным аквариумом, из которого она должна была наблюдать за миром, не пачкая его своими странностями.

Оба они, как и все остальные, носили маски. Улыбки, слова, поступки – всё это было лишь верхним слоем. А под ним клокотала, бурлила и переливалась истинная, неконтролируемая суть. Яна была обречена всегда видеть, что под маской. Всегда знать цену каждому слову, каждому взгляду.

Она подошла к окну и, отодвинув штору, прижалась лбом к холодному стеклу. Где-то там гуляли пары. Держались за руки, смеялись, целовались. Они верили в то, что видят. В слова, которые говорят друг другу. В чувства, которые демонстрируют.

Она же могла пройти по улице и поставить им диагнозы: «Симпатия, окрашенная страхом одиночества», «Страсть, разбавленная привычкой», «Любовь, отравленная ревностью».

Ей было противно. Противно от этой бесконечной игры, в которой только она одна играла с открытыми картами. Ей хотелось не ярких красок и не спокойной голубизны.

Ей хотелось погрузиться в безмолвие.

Абсолютной, безупречной, безвоздушной тишины. Человека, который не будет играть роль. Человека без маски, потому что под ней не будет вообще ничего. Пустоты. Нуля. Идеального, чистого, безэмоционального спокойствия.

Она закрыла глаза. И в темноте её мыслей возник образ. Не лица, не имени. Просто силуэт на фоне ровного, белого, безразмерного пространства. Никакого цвета. Никакого шума.

Её личный святой Грааль. Её невозможная мечта.

Она знала, что такого не бывает. Что все люди цветные, все шумят, все носят маски.

Но она уже не могла перестать мечтать.

Мигрень начала раскалывать череп ещё в метро. Сегодня она была особенной – не тупой давящей болью, а острыми, тонкими иглами, которые вонзались прямо за глазами с каждым новым всплеском цвета. Жёлтый визг ребёнка, алый гнев охранника у турникетов, унылый серо-бурый поток толпы – всё это сливалось в один огненный вихрь, который кружился внутри её головы.

Яна шла по коридору университета, прижимаясь к стене, как раненое животное, ищущее укрытия. Стены из жёлтого потёртого кирпича, казалось, впитывали и усиливали многоголосый гул студенческой толпы, отражая его оглушительными цветными волнами. Свет от люминесцентных ламп, холодный и безжалостный, падал мертвенными бликами на линолеум, выцветший до тошнотворного болотного оттенка. Бесконечные двери в аудитории, одинаковые и безликие, напоминали ячейки гигантского улья, где клубился рой чужих, не принадлежащих ей эмоций. Единственной мыслью было добраться до своей аудитории, забиться в самый дальний угол и переждать этот приступ, спрятавшись в темноте под опущенными веками.

Она вползла в кабинет физики первой. Воздух ещё пах пылью и остывшим металлом от вчерашних опытов. Она выбрала своё обычное место – последний ряд, у окна, где её никто не тревожит. Натянула капюшон толстовки на глаза, упёрлась локтями в стол и сжала виски пальцами. «Тишина. Тишина. Тишина», – твердила она про себя, пытаясь заглушить нарастающий гул в ушах, предвестник настоящей бури.

Постепенно кабинет начал заполняться. Каждый входящий был новым ударом по её и без того измотанным нервам. Вспышка розового смеха – кто-то делился сплетнями. Раздражённый оранжевый поток – кто-то не успел сделать домашку. Предвкушающий зелёный – кто-то ждал конца уроков. Яна глубже ушла в капюшон, стараясь дышать ровно и не смотреть ни на кого.

Дверь открылась, и в класс вошла Ольга Викторовна, преподаватель. Её фигура в строгом коричневом платье, сидевшем на ней с уставшей аккуратностью, казалась неотъемлемой частью кабинета физики. Седые волосы, убранные в тугой узел, открывали высокий лоб, на котором залегли неглубокие, но чёткие морщины – следы долгих лет объяснения сложных истин. Лицо её было бледным и немного осунувшимся, а движения – точными и экономными, будто она и в жизни раскладывала мир по полочкам, как формулы на доске. Её аура сегодня была ровного, делового бежевого цвета – цвет собранности и лёгкой усталости.

– Здравствуйте, – её голос прозвучал приглушённо, сквозь вой цвета в голове Яны. – Коллеги, перед началом пары важное объявление.

Яна почти не слушала. Она сосредоточилась на том, чтобы не стонать вслух.

– К нам на поток перевёлся новый студент. Будьте любезны, поприветствуйте. Проходите, представьтесь, пожалуйста.

Обычная рутина. Ничего интересного. Ещё один источник шума, ещё одна аура, которую придётся терпеть. Яна машинально подняла голову, чтобы мельком взглянуть на новичка и поскорее оценить его «цветность», чтобы быть готовой.

И застыла.

В дверях стоял парень. Высокий, в тёмной удобной одежде, с непримечательными, но правильными чертами лица. Его нельзя было назвать красивым – скорее, собранным, как чертёж, где каждая линия на своём месте, но без единого лишнего штриха. Тёмные волосы были коротко и практично острижены, взгляд, цвета влажного асфальта, был направлен в пространство перед собой, но не цеплялся ни за что конкретное. Он был похож на чёрно-белую фотографию, случайно вкравшуюся в цветной мир, на молчаливое пятно тишины в оглушительном хоре.

Вокруг него не было ничего.

Ни намёка на цвет. Ни малейшего оттенка. Ни всплеска эмоции.

Он был абсолютно пуст. Идеально чисто. Как вакуум. Как безвоздушное пространство.

Его фигура была чётким, резким силуэтом на фоне какофонии цветов, заполнявших аудиторию. Он был чёрно-белым кадром в цветном фильме. Немой зоной в эфире.

Мигрень Яны отступила. Не постепенно, а мгновенно, будто кто-то выдернул шнур из розетки, питающей боль. В её голове воцарилась оглушительная, невозможная, божественная тишина. Она не могла отвести взгляд. Она просто смотрела на него, чувствуя, как её собственное измождённое тело наливается тяжёлым, тёплым спокойствием. Ей хотелось плакать от облегчения.

Он сделал шаг вперёд. Его движения были плавными, экономными, без лишней суеты.

– Меня зовут Артём, – сказал он. Его голос был ровным, бархатисто-нейтральным. В нём не было не заискивания новичка, ни напускной бравады, ни стеснения. Он просто констатировал факт. И от его голоса не исходило никаких цветовых вибраций. Только звук. Чистый, беспримесный звук.

Он сел за парту через ряд от Яны. Она всё ещё не могла пошевелиться, наблюдая за ним краем глаза. Он не суетился, не пытался с кем-то заговорить. Он достал блокнот и ручку, положил их на парту ровно, и устремил взгляд на преподавателя. Он был собран и абсолютно спокоен. Его «ничего» было не пустотой отсутствия, а пустотой завершённости. Как в центре урагана.

Яна медленно, боясь спугнуть это видение, выпрямилась на стуле. Она сняла капюшон. Боль ушла полностью, оставив после себя лёгкую, почти невесомую пустоту в голове. Она вдыхала воздух, и он казался ей чище. Она смотрела на доску, на преподавателя, на однокурсников – и их ауры всё так же резали глаза, но теперь их будто отделяло от неё толстое, звуконепроницаемое стекло. Рядом сидело то, что своим присутствием отодвигало остальные цвета на второй план. Источник тишины.

Она рискнула посмотреть на него прямо. Он был сосредоточен на лекции, делая ровные, аккуратные пометки в блокноте. Его профиль был спокоен. Ни одного лишнего движения мышц, ни намёка на скуку, интерес, усталость или любопытство. Он просто был.

И этот покой был заразителен. Яна чувствовала, как её собственное сердцебиение замедляется, а дыхание становится глубоким и ровным. Она годами мечтала об этом. Молилась, представляла, искала хоть крупицу этого чувства в мире, переполненном кричащими красками. И вот он здесь. Во плоти. Совершенный, безмолвный, прекрасный в своей пустоте.

Неожиданно для себя она поймала его на том, что он тоже мельком посмотрел на неё. Не с интересом, не с оценкой. Скорее, с таким же нейтральным любопытством, с каким смотрят на предмет мебели. Их взгляды встретились на долю секунды.

Его глаза были тёмными, глубокими, и в них не было абсолютно ничего. Ни искорки, ни вопроса, ни намёка на эмоцию. Это были глаза инопланетянина, старого демона и новорожденного ребёнка одновременно.

И он первый отвёл взгляд, вернувшись к конспекту.

А Яна почувствовала, как по её спине пробежал лёгкий, странный холодок. Холодок не страха, а осознания. Осознания того, что её молитва была услышана. И что теперь, когда её самая безумная мечта материализовалась в трёх метрах от неё, стало по-настоящему страшно.

Но даже этот страх был не так заметен на фоне всепоглощающего, оглушительного рёва тишины, который исходил от этого странного парня по имени Артём.

Артём стал навязчивой идеей. Его образ – чёткий, статичный, лишённый какого-либо цветового поля – всплывал перед её внутренним взором в самые неожиданные моменты. За чашкой утреннего кофе, под аккомпанемент материнской тревоги. В метро, когда алая волна чьего-то гнева била ей в виски. Перед сном, когда она гасила свет и пыталась уснуть.

Она ловила себя на том, что её взгляд сам ищет его в коридорах университета, в аудитории. Она подсознательно выбирала маршруты, по которым он мог идти, подстраивала расписание, чтобы оказаться рядом. Это не было влюблённостью в общепринятом смысле. Это была жажда. Физиологическая потребность уставшего организма в покое.

И она сделала потрясающее открытие. Его «тишина» была заразной. Вернее, его спокойствие позволяло её психике легче фильтровать шум. На фоне его пустоты яркие ауры других людей не так резали глаз. Когда он проходил мимо в коридоре, давящая цветовая какофония расступалась, образуя кратковременный, чистый коридор спокойствия.

Однажды, во время особенно нудной лекции по математическому анализу, он неожиданно пересел со своего привычного места на свободное прямо перед ней. Яна замерла. Он был так близко, что она могла разглядеть текстуру его тёмных волос, складку на воротнике его чёрного худи.

И случилось долгожданное. Головная боль, которая только начинала раскалывать её череп, утихла. Напряжённый, серо-бурый гул скуки, исходивший от всей аудитории, смолк. Не полностью, конечно. Но он отступил, отполз на периферию её сознания, уступив центр сцены ровной, беззвучной пустоте, которую излучал Артём. Она смогла расслабить плечи и сделать глубокий, по-настоящему свободный вдох. Это было лучше, чем любой анальгетик.

Он обернулся, чтобы взять ручку, упавшую с его парты, и его взгляд скользнул по ней. Не задерживаясь, без интереса. Как будто смотря на стену.

– Извини, – пробормотала она, хотя его не задела.

– Всё в порядке, – ответил он ровным, нейтральным тоном. Его губы едва шевельнулись. От его голоса не было ни звуковых, ни цветовых вибраций. Это был чистый, стерильный сигнал.

Вдохновлённая этим микроконтактом, она решилась на большее. После пары она, запинаясь и чувствуя, как её щёки горят (её собственная аура, должно быть, вспыхнула глупым розовым цветом смущения), окликнула его.

– Артём, привет. Извини, ты не слышал, что задали по матану? Я в конце пропустила.

Он остановился и повернулся к ней. Его движения были плавными, без суеты.

– Задачи с пятой по девятую из практикума. И повторить теорему Коши.

– Спасибо, – выдохнула она.

– Не за что, – ответил он и уже собрался уходить, но она, к собственному удивлению, снова заговорила.

– А тебе не кажется, что препод слишком много на себя берёт? Объясняет так, будто мы все уже в аспирантуре.

Она надеялась на что? На улыбку? На кивок согласия? На лёгкую, оранжевую волну товарищеского духа?

Он посмотрел на неё своими тёмными, абсолютно спокойными глазами.

– Его метод преподавания соответствует уровню программы. Если есть пробелы, их стоит восполнять самостоятельно.

Ответ был настолько безупречно логичным и абсолютно лишённым эмоциональной окраски, что Яна не нашла, что сказать. Он кивнул и ушёл, оставив её в лёгком ступоре. И всё же даже это не отпугнуло её. Его прямота, его безэмоциональность казались ей честностью. Он не пытался ей понравиться, не льстил, не врал. Он был самим собой. Ничем.

Кульминация наступила в дверном проёме студенческого кафе. Она выходила, неся бумажный стаканчик с перегретым капучино, он заходил. Они столкнулись ровно настолько, чтобы её кофе расплескался и обжёг ей пальцы, а она инстинктивно упёрлась ладонью в его грудь, чтобы сохранить равновесие.

– Ой! Извини! – выпалила она, чувствуя, как по её щекам разливается алое пятно смущения.

Он даже не дрогнул. Не отпрыгнул. Его рука поднялась, взяв её за предплечье. Он замер, дав ей стабилизироваться.

– Всё нормально, – произнёс он тем же ровным голосом. – Ты обожглась?

Она смотрела на него, ожидая. Ожидая хоть малейшего всплеска. Смущения? Раздражения? Мимолётной досады? Его рука всё ещё лежала на её предплечье, холодная и сухая.

Но от него не исходило ничего. Ни единой эмоциональной волны. Его прикосновение было таким же нейтральным, как прикосновение поручня в метро. В его глазах не было ни искорки интереса к ней как к девушке, ни досады на неловкость. Была лишь констатация факта: «произошло столкновение».

И это было самым электризующим ощущением в её жизни.

Она отдёрнула руку, словно обожжённая не кофе, а этой ледяной, совершенной пустотой.

– Всё… всё нормально. Прости ещё раз.

– Не стоит извинений, – ответил он, и его взгляд скользнул мимо неё, вглубь кафе, как будто инцидент был исчерпан и более не представлял интереса.

Он двинулся дальше, растворившись в толпе, а Яна осталась стоять с обожжёнными пальцами и бешено колотящимся сердцем. Она прижала ладонь к тому месту на руке, которого он касался. Кожа была холодной.

Она думала о парнях, которые до него пытались к ней прикоснуться. О Максе, от которого исходили липкие, оранжево-зелёные волны вожделения и лжи. О Кирилле, чьё прикосновение было осторожным и окрашенным в грязно-синие тона страха.

Прикосновение Артёма было чистым. Стерильным. В нём не было ни капли похоти, оценки, страха или желания понравиться. Оно было… пустым.

И её мозг, изголодавшийся по тишине, интерпретировал эту пустоту как высшую форму уважения. Как невероятную, почти сверхчеловеческую силу самоконтроля. Как чистоту.

Она не видела в этом ничего тревожного. Она видела в этом чудо.

Неделю спустя это случилось. Яна сидела на своей привычной скамейке в сквере у университета, грызя булку с сыром и пытаясь не смотреть на проходящих мимо людей, чьи ауры сливались в одно раздражающее пятно. Она чувствовала его приближение ещё до того, как увидела. Не звук шагов и не визуальный образ, а внезапное, желанное затишье в общем шуме. Эмоциональный фон вокруг стал мягче, менее заметен.

Он остановился перед ней. В тёмных джинсах и простой серой куртке. Солнечный свет падал на него, но не окрашивал, а лишь высвечивал чёткость линий его фигуры, подчёркивая его странную, скульптурную нетронутость окружающим хаосом.

– Привет, Яна.

Его голос был ровным, констатирующим факт её присутствия. Не вопросом, не восклицанием. Констатацией.

– Привет, – она попыталась сделать свой голос таким же спокойным, но почувствовала, как он дрогнул.

– Я видел, ты рисуешь в перерывах, – сказал он. В его утверждении не было ни любопытства, ни желания сделать комплимент. Это звучало как отчёт наблюдателя: «Объект производит действия с использованием пишущих принадлежностей».

Яна сглотнула. Её пальцы сами потянулись к блокноту в рюкзаке, будто ища защиты.

– Да, немного. Эскизы.

– Что именно ты рисуешь? – спросил он. Его взгляд был направлен на неё, но казалось, он изучал не её лицо, а некий набор данных, проецирующийся в воздухе перед ним.

Обычно этот вопрос заставлял её нервничать. Она бормотала что-то про «абстракции» или «наброски» и меняла тему. Но сейчас, под воздействием его безэмоционального поля, страх отступил. Его тишина была убежищем.

– Я… я рисую эмоции, – неожиданно для себя сказала она. И тут же испугалась. Глупость! Теперь он точно подумает, что она ненормальная.

Но его лицо не исказилось гримасой непонимания или насмешки. Он лишь слегка склонил голову набок, как умный робот, обрабатывающий новый параметр.

– Эмоции, – повторил он. – Это логично.

Яна моргнула.

– Логично?

– Абстрактное искусство оперирует чистыми формами и цветами, минуя необходимость в фигуративности. Эмоции – это такие же абстрактные категории. Переводить одну абстрактную систему в другую – эффективно.

Она застыла с полуоткрытым ртом. За годы своих мучений она перебрала десятки возможных реакций на своё признание: испуг, насмешку, недоверие, жалость. Такого – холодного, аналитического одобрения – она не ожидала. Его слова прозвучали как ключ, идеально подошедший к замку её души.

– Да… именно так, – выдохнула она, чувствуя, как по спине разливается облегчение. – Без шума.

Он кивнул, и его кивок был идеально выверенным, не слишком быстрым, не слишком медленным.

– Шум мешает концентрации. В библиотеке тише. Если хочешь, можем продолжить обсуждение там. Меньше внешних раздражителей.

Это не было предложением в общепринятом смысле. Это звучало как наиболее рациональное решение поставленной задачи – продолжить диалог в оптимальных условиях. В нём не было ни намёка на флирт, ни смущения, ни даже простого человеческого желания пообщаться.

Для Яны это было идеально.

– Давай, – согласилась она, чуть не подпрыгивая от восторга. Он не приглашал её на свидание. Он предлагал ей войти в свою зону комфорта, которая оказалась идентична её собственной.

Они шли по коридорам, и она шла в его «пузыре» тишины, чувствуя себя заколдованной принцессой, которую ведут в неприступную башню, где никто и ничто не сможет её ранить.

Читальный зал библиотеки был почти пуст. Высокий потолок тонул в полумраке, из которого мягко спускались молочные шары светильников, рассеивая приглушённый свет. Бесконечные стеллажи из тёмного дерева уходили вглубь зала, как безмолвные стражи, а между ними стояли массивные столы, испещрённые поколениями студентов. Воздух был густым и неподвижным, наполненным сладковатым запахом старой бумаги, переплетённым с ароматом пыли, которая медленно кружилась в столбах света, падающих из высоких окон. Это было в тысячу раз приятнее, чем запах чужих эмоций. Они сели за один из дальних столов, заваленных фолиантами.

Несколько минут они сидели в молчании. Но это молчание не было неловким. Оно было насыщенным, полным. Яна просто наслаждалась возможностью находиться рядом с ним, не будучи атакованной цветом.

– Что для тебя значит спокойствие? – неожиданно спросил он. Его вопрос прозвучал так же естественно, как если бы он спросил про время.

Яна задумалась. Обычно такие вопросы заставляли её ёрзать. Но его ровный, лишённый оценки взгляд обезоруживал её.

– Это… когда тихо внутри, – начала она медленно. – Когда не нужно ни от чего защищаться. Когда можно просто быть. Не чувствуя вины, тревоги, обязанности…

Он слушал, не перебивая, глядя на неё с тем же вниманием, с каким до этого изучал корешок книги. Его молчание было поощряющим. Она говорила всё больше и больше. Она рассказала ему о фиолетовой ауре матери, о том, как это давит. О том, как больно было видеть ложь в глазах Макса и страх в глазах Кирилла. Она говорила вещи, которые никогда не говорила никому, даже Лике. Потому что Лика слушала с эмоциями – с сочувствием, с возмущением, с горящими глазами. Артём же слушал… алгоритмично. Как если бы он собирал данные для глубокого анализа. И в этом не было осуждения. Не было ни капли удивления или жалости. Была только чистая, стерильная восприимчивость.

Он был идеальным собеседником. Он не перебивал, не делал поспешных выводов, не пытался дать совет. Он лишь изредка задавал уточняющие вопросы, точные и проникающие в самую суть.

– То есть твоя способность – это в первую очередь источник стресса? – спросил он, когда она замолчала, сама удивлённая своей откровенностью.

– Да, – прошептала она. – Почти всегда.

– Но стресс – это реакция на раздражитель. Значит, ты не управляешь фильтрами. Интересно.

Он говорил о её даре как об инженерной проблеме. И это, странным образом, было легче, чем любое проявление сочувствия. Сочувствие – это тоже эмоция, которую нужно видеть, расшифровывать, на которую нужно реагировать. Его анализ был чист.

Когда они, наконец, вышли из библиотеки, улицы уже погрузились в вечерние сумерки. Яна чувствовала себя опустошённой и в то же время невероятно лёгкой, как если бы ей сделали переливание, заменив её густую, цветную кровь на прозрачный, стерильный физиологический раствор.

– Спасибо, – сказала она, останавливаясь у выхода. – Мне было… интересно.

– Взаимно, – ответил он. Его лицо по-прежнему не выражало ничего. – Твой опыт уникален. Было логично его изучить.

Он повернулся и ушёл своим ровным, спокойным шагом, не оглядываясь.

Яна смотрела ему вслед, и её не покидало странное ощущение. Она только что пережила самое искреннее и глубокое общение в своей жизни. И в то же время у неё было чувство, что она только что дала подробнейшее интервью абсолютно незнакомому человеку, который ничего о себе не рассказал.

Мысль о том, чтобы привести Артёма домой, возникла у Яны спонтанно и тут же обернулась ледяным комом в груди. Её мать, её фиолетовая вселенная, её главный источник тревоги и самый болезненный камертон её дара. Как оно, это воплощение тишины, выдержит столкновение с этим густым, удушающим смогом?

Но и скрывать его было уже невозможно. Фиолетовые щупальца материнской тревоги уже давно учуяли «кого-то». Вопросы стали чаще, гуще, липче.

– Янка, ты стала позже возвращаться. У тебя… занятия? Или что-то другое? – голос матери был окрашен в знакомый до тошноты цвет, но в нём появились новые, колючие, тёмно-лиловые нотки ревности.

Парадокс был в том, что чем счастливее и спокойнее становилась Яна, тем тревожнее и подозрительнее делалась мать. Её гиперопека не выносила вакуума. Если дочь не была несчастна, значит, с ней происходило что-то неподконтрольное, а значит – опасное.

– Мам, – сказала Яна однажды за ужином, отодвигая тарелку с недоеденным салатом. – К нам завтра вечером зайдёт… один парень. Из универа.

Фиолетовая аура матери вспыхнула, как сигнальная ракета. Она резко подняла голову.

– Парень? Какой парень? Почему я впервые слышу? Он кто такой?

– Его зовут Артём. Мы вместе учимся. Он… помогает мне с матаном.

Это была слабая, дежурная ложь. Аура Яны дёрнулась и побелела, но мать, к счастью, была слепа к этому.

– Артём… – протянула она, и фиолетовый цвет сгустился, превратившись в подозрительный, почти чернильный. – И что, он просто «зайдёт»? В какое время? Надолго?

– Мам, просто ненадолго. Он поможет мне с конспектами, – Яна чувствовала, как её собственный, недавно такой стабильный серый цвет, начинает трещать по швам под напором материнской паники.