Читать онлайн Roma. Per Sempre

Пролог

Николь всегда считала, что у страха есть цвет. Для большинства людей это был, наверное, черный – цвет темноты, неизвестности, пустоты. Или красный – цвет крови, опасности, тревоги. Но для нее, художницы, привыкшей мыслить оттенками и полутонами, страх был серым.

Не благородным антрацитовым или стильным графитовым. А тем самым неопределенным, пыльным, мышиным серым цветом, который не имеет ни глубины, ни характера. Цветом, который не отражает свет, а трусливо его поглощает. Цветом долгой петербургской зимы, когда небо сливается с замерзшей Невой и грязным снегом на тротуарах. Цветом забытой в шкафу вещи. Цветом компромисса.

Ее жизнь была выкрашена в этот цвет. Безупречно, как стены в их идеальной квартире с видом на Неву, которую спроектировал ее муж. Макс любил серый. Он называл его цветом стабильности, элегантности и покоя. Он говорил, что серый – идеальный фон, который не отвлекает от главного. Но он никогда не уточнял, что именно он считает главным. Впрочем, Николь и так знала. Главным был он. Его работа, его планы, его мир. А она была лишь частью этого фона. Идеально подобранным по тону элементом интерьера.

Десять лет. Десять лет идеального брака. Десять лет серого счастья. Счастья, похожего на анабиоз. Она была женой Максима Вольского, одного из самых успешных и модных архитекторов России. Ее жизнь была похожа на глянцевую страницу журнала о дизайне: выверенные линии, дорогие материалы, безупречный вкус. У нее было все. И не было ничего.

Где – то глубоко внутри, под слоями кашемира, шелка и хороших манер, еще жила другая женщина. Девушка, которая когда – то носила рваные джинсы и красила волосы в сумасшедшие цвета. Девушка, которая до рассвета играла на гитаре и пела песни собственного сочинения. Девушка, чьи руки всегда были испачканы краской. Девушка, на теле которой, как тайные руны, были начертаны татуировки – вечные символы ее бунтарского прошлого, которые она теперь тщательно скрывала под закрытыми платьями. Девушка по имени Ник.

Но Ник почти умерла. Ее медленно, методично, с любовью и заботой душила Николь. Идеальная, послушная, серая Николь, которую создал для себя Макс. И самое страшное было в том, что Николь сама помогала ему в этом убийстве.

Она отставила чашку с остывшим травяным чаем (Макс считал, что кофеин вреден для ее нервной системы) и взяла в руки планшет. На экране открылся ее Инстаграм. Пустой, безликий, как и вся ее жизнь. Фотографии архитектуры, интерьеров, редкие пейзажи из их путешествий. И несколько личных фотографий, где она вдвоем с мужем. Макс считал селфи вульгарным эксгибиционизмом, поэтому редко соглашался на подобные авантюры.

Она бездумно листала ленту, пропуская чужие яркие, кричащие жизни. И вдруг замерла.

Ник наткнулась на картину. Случайно, по какому–то хэштегу. Она не знала ни имени художника, ни названия. Да и была ли это картина в привычном смысле слова? Это был почти полностью черный квадрат. Глубокий, бархатный, матовый черный цвет, который, казалось, затягивал в себя, как черная дыра. А в правом нижнем углу, нарушая эту идеальную, гнетущую монотонность, горел один–единственный, яростный, вызывающий мазок.

Оранжевый.

Это был не просто цвет. Это был взрыв. Прорыв. Крик. Он был похож на след от когтя, которым кто – то полоснул по бархатной обивке ночи. Он был похож на искру, высеченную из камня. На последний, отчаянный луч заходящего солнца.

Николь смотрела на этот оранжевый всполох, и у нее перехватило дыхание. Она почувствовала почти физический толчок в груди, словно этот цвет пробил ее серую броню и коснулся чего – то живого, давно забытого внутри. Она не знала почему, но ей показалось, что эта картина – о ней. О ее жизни. О ее душе, погребенной под тоннами серого пепла. И об этой крошечной, еще тлеющей, оранжевой искре, которая отказывалась умирать.

Она коснулась экрана, увеличивая изображение. Подпись была короткой: Ennio Santi. “Senza titolo”. Без названия. И геотег: Roma.

Рим. Она никогда там не была. Макс не любил Италию. Слишком шумно, слишком хаотично, слишком… живо.

Она сидела, не отрывая взгляда от экрана. Этот оранжевый цвет гипнотизировал ее. Он был полной противоположностью ее мира. Он был страстью. Он был бунтом. Он был жизнью.

Она просидела так, наверное, час. Не двигаясь. А потом, ведомая импульсом, который она не могла объяснить, она открыла поисковик. И вбила в строку не имя художника. Она вбила два слова: “Уроки итальянского”.

Она еще не знала, что этот простой, почти бессмысленный жест станет первым камнем лавины, которая обрушит ее идеальный серый мир. Она не знала, что этот оранжевый мазок на экране телефона станет для нее маяком, ведущим ее сквозь мрак.

Но понимала только одно.

Она отчаянно, до боли, до слез, хотела увидеть этот цвет в живую.

И она чувствовала, что если не сделает этого, ее собственный, внутренний оранжевый огонек погаснет. Навсегда.

Глава 1

Солнечный свет в Петербурге был не просто редким гостем – он был беженцем из других, более счастливых миров. Сегодня он не сумел прорваться сквозь плотную оборону облаков, и утро сочилось в панорамные окна квартиры на последнем этаже оттенками мокрого асфальта, старого серебра и низкого свинцового неба. Свет был отфильтрован, обесцвечен, лишен всякой надежды на тепло – идеальный свет для идеального пространства, созданного архитектором Максимом Вольским. Его пространства. Его манифеста.

Квартира была продолжением Макса, его экзоскелетом. Бетонные стены, отполированные до холодного, шелковистого блеска. Пол из микроцемента, бесшовный и гладкий, как замерзшее озеро. Встроенная мебель цвета графита, растворяющаяся в стенах. Ни одной лишней детали, ни одного случайного предмета, ни одной кричащей эмоции. Всё здесь было подчинено строгой логике и безупречной геометрии. Даже воздух, казалось, был расчерчен на невидимые кубы и параллелепипеды.

Николь стояла босиком посреди этой стерильной вселенной, и холод пола поднимался по лодыжкам, пробираясь под кожу. Она давно привыкла к этому холоду, он стал частью её повседневных ощущений, как привкус железа в водопроводной воде. Ее ступни, маленькие, с высоким подъемом, казались живым, уязвимым упреком этому царству прямых углов. На левой лодыжке, обвивая тонкую косточку, чернила татуировка – старый морской компас в розе ветров. Его стрелка, тонкая и упрямая, навсегда замерла, указывая на юг. В этом монохромном утре её компас был единственным обещанием цвета, единственным намеком на существование другого мира, где солнце не было просто теоретической концепцией.

Она медленно прошла на кухню, которая была не кухней, а скорее лабораторной зоной для приготовления пищи. Гладкие фасады без ручек, индукционная плита, похожая на черный квадрат Малевича, металлическая столешница, отражающая ее размытое, бледное лицо. Николь открыла кран, и тонкая струя ледяной воды наполнила высокий, идеально цилиндрический стакан. Она сделала глоток. Вода была безвкусной. Как и завтрак, который она съест через полчаса. Как и день, который ее ждал. Как и вся её жизнь в последнее время.

Шаги за спиной. Бесшумные, но она их почувствовала – изменилась плотность воздуха. Макс. Он вышел из спальни, уже полностью собранный и готовый к завоеванию мира. Идеально отглаженная серая рубашка из плотного хлопка, строгие брюки антрацитового цвета, дорогие часы на запястье. Его светлые волосы, всегда идеально подстриженные, были аккуратно зачесаны. От него пахло тем самым парфюмом, который она подарила ему три года назад по его же просьбе. В аромате смешались ноты сандала, холодного металла и чего–то еще, неуловимо–озонового, как воздух после грозы, прошедшей где–то очень далеко. Он был красив. Безупречной, выверенной, почти математической красотой. Красотой античной статуи, которой восхищаешься на расстоянии, но к которой не хочется прикасаться, боясь нарушить её совершенство или ощутить холод мрамора.

– Доброе утро, – его голос, ровный, спокойный, без единой лишней интонации, стал еще одним элементом выверенного интерьера. Он не поцеловал её. Утренние поцелуи были в списке «нежелательных явлений», наряду с крошками на столешнице и отпечатками пальцев на стекле. Поцелуи были слишком хаотичны, слишком интимны, слишком… живы для начала дня, который должен был пройти по строгому, утвержденному плану. Вместо этого он подошел сзади и провел ладонью по её плечу. Жест, который со стороны мог бы показаться нежным, но Николь знала его истинную природу. Это была инспекция. Проверка качества материала, гладкости поверхности.

Его пальцы наткнулись на грубоватый шов старой, выцветшей серой футболки, в которой она спала. Под тонкой тканью на ее левой лопатке угадывались контуры татуировки – маленькая птица в полете. Брови Макса едва заметно сошлись на переносице. Движение, длившееся долю секунды, но Николь его увидела. Она научилась читать его микромимику, как сейсмограф считывает малейшие колебания земли.

– Ты опять спала в этом?”– в его голосе не было упрека, лишь констатация факта, нарушения протокола. – Ник, мы же говорили. У тебя есть прекрасный шелковый комплект, который я тебе подарил на годовщину.

“Шелковый комплект цвета мокрого бетона”, – мысленно поправила она, но вслух лишь пожала плечами, не оборачиваясь.

– В ней удобно. Она мягкая.

– Удобство не должно идти вразрез с эстетикой, – мягко, но настойчиво произнес он, как профессор, объясняющий аксиому нерадивому студенту. Он отошел к встроенной в стену кофемашине, и её гладкая черная поверхность отразила его сосредоточенное лицо. Монотонное жужжание аппарата наполнило выхолощенную тишину.

– Эстетика – это порядок. А порядок – это спокойствие. Ты же хочешь быть спокойной?

“Я хочу быть живой”, – закричал беззвучный голос внутри нее. Но она промолчала. Она посмотрела на свои руки, лежащие на стальной столешнице. Бледные, с тонкими пальцами пианистки, которыми она когда – то была, и художницы, которой быть перестала. На правом запястье, обычно скрытом ремешком часов (дизайн которых, разумеется, выбрал Макс), под кожей темнела тонкая вязь – строчка из песни, которую она до дыр заслушала в девятнадцать: “И даже в самом темном небе есть место для одной звезды”. Макс называл это “ошибкой юности”. Он вообще считал все ее татуировки ошибками. А их было множество. Считал их болезнью. Временным помутнением рассудка, которое, к его огромному сожалению, нельзя было вылечить или просто стереть ластиком с идеального чертежа её тела. Поэтому он их на ней прятал. Методично и неуклонно. Длинные рукава. Закрытые платья. Плотные колготки. Шарфы. Он был её личным куратором, хранителем её тела, которое он стремился привести в соответствие с окружающим интерьером.

Кофемашина деликатно пискнула, сообщая о готовности напитка. Макс поставил перед ней чашку из матового черного фарфора. Эспрессо. Черный, горький, без сахара. Она уже не помнила, когда в последний раз пила капучино с высокой молочной пенкой и щепоткой корицы. Это была одна из первых уступок, сделанных десять лет назад. Маленькая, незначительная жертва на алтарь их общей гармонии. А из таких песчинок, как она теперь с ужасающей ясностью понимала, и строится самая надежная тюрьма. Та, из которой даже не хочется бежать, потому что стены её возведены из любви и заботы.

– Сегодня вечером ужин с Дементьевыми, – сообщил он, проводя пальцем по экрану планшета. Его расписание. Их расписание. – Ресторан "Геометрия". Я зарезервировал столик в тихой зоне у окна. Наденешь то графитовое платье от Jil Sander. Оно идеально гармонирует с твоим цветом глаз, когда освещение приглушенно.

Николь механически кивнула, делая маленький глоток обжигающего, горького напитка. Графитовое платье. Она знала его. Ткань, похожая на отполированный металл, высокий ворот, скрывающий ключицы и тонкую цепочку на шее, длинные рукава, закрывающие запястья. Платье–футляр. Платье–кокон. Идеальное. Стерильное. Безопасное.

В этот момент она почувствовала, как привычная, ноющая тяжесть опускается на грудь, сдавливая легкие. Это было не удушье – Макс никогда бы не допустил в своем доме чего–то столь неэстетичного и драматичного. Это было медленное, методичное выдавливание воздуха из её жизни. День за днем. Комплимент за комплиментом. Подарок за подарком.

– Макс… – её собственный голос прозвучал чужим, хриплым, как будто им давно не пользовались.

Он оторвался от планшета. В его серых, ясных глазах на мгновение мелькнуло нетерпение. Она нарушала утренний ритуал. Она вносила диссонанс в идеально выстроенную партитуру.

– Да, милая?

Слова рвались наружу. Целый ураган слов, которые она душила годами. “Я задыхаюсь. Я не хочу в "Геометрию", я хочу в грязный бар на Рубинштейна, где липкие полы и живая музыка. Я хочу пить дешевое вино из горла и танцевать, пока не собью ноги в кровь. Я хочу сорвать с себя это серое тряпье и показать тебе всех моих птиц, все мои компасы, все мои тайные слова, и спросить: "Ты вообще видишь меня? Ты помнишь ту девчонку в рваных джинсах и с гитарой, в которую ты влюбился?”

Но десять лет тренировок в искусстве молчания создали внутри неё плотину. Ураган разбился о неё, оставив после себя лишь мелкую, бессильную рябь.

– Ничего, – выдавила она, опуская глаза. – Просто… подумала, что сегодня хороший день, чтобы порисовать.

Её взгляд скользнул в угол гостиной, который Макс с великодушием победителя выделил ей в качестве “творческой зоны”. Там стоял мольберт из светлого дерева. Идеально чистый. На нем был закреплен девственно – белый, грунтованный холст. Она не прикасалась к краскам уже полгода. Вдохновение, как и солнце, больше не заглядывало в эти окна. Как можно рисовать яркий, живой мир, если ты видишь его только в пятидесяти оттенках серого?

Макс проследил за её взглядом, и его лицо смягчилось. Он одобрил. Творчество было приемлемым, дозированным проявлением её натуры. Как комнатное растение, которому разрешено расти, но только в пределах строго определенного горшка.

– Отличная идея, милая. Это поможет тебе расслабиться. Только, пожалуйста, используй защитную пленку для пола. Ты же помнишь, что случилось в прошлый раз с той каплей ультрамарина. Её было очень сложно вывести.

Он не видел в этих словах ничего, кроме практической заботы. Заботы о безупречности микроцемента. Он подошел к ней, наклонился и оставил на её макушке легкий, почти невесомый поцелуй. Как печать на документе, удостоверяющая его право собственности.

– Мне пора. У меня встреча на объекте. Постараюсь не задерживаться. Не скучай.

Дверь за ним закрылась с тихим, дорогим щелчком.

Николь осталась одна в оглушительной, звенящей тишине идеальной квартиры. Она подошла к окну. Внизу, на сером асфальте, выверенными потоками текли серые машины под бесконечно серым небом. Мир Макса. Упорядоченный, логичный, безопасный. И абсолютно, безнадежно мертвый.

Ей скоро тридцать три. Возраст, когда нужно либо воскреснуть, либо окончательно позволить себя распять на кресте чужих ожиданий.

Она снова опустила взгляд на свой компас на лодыжке. Черная стрелка упрямо смотрела на юг. Туда, где, как ей отчаянно хотелось верить, еще осталось настоящее, нефильтрованное солнце. Туда, где цвета были достаточно яркими и дикими, чтобы оставлять несмываемые пятна на идеальном сером полу.

Она медленно, словно под грузом невидимой тяжести, опустилась на пол, обхватив колени руками. Тяжесть в груди стала почти физической, превратилась в ледяной шар. Это была не грусть, нет. Грусть была бы эмоцией, а она не чувствовала ничего, кроме всепоглощающего отсутствия. Отсутствия себя. Она сидела на холодном полу в центре своей идеальной, глянцевой жизни, и единственным её желанием было закричать. Пронзительно, дико, до разрыва связок. Чтобы услышать хоть какой – то живой звук в этой идеальной тишине.

Но она не закричала. Вместо этого она просто заплакала. Тихо, беззвучно, глотая всхлипы, чтобы не нарушать эстетику пространства. Слёзы текли по щекам и капали на серый микроцемент, оставляя маленькие, темные, влажные пятна. Пятна, которые через минуту испаряются без следа. В точности как и она сама рисковала испариться из собственной жизни.

Слезы высохли, не оставив на лице и следа, словно их и не было. Николь научилась плакать так – аккуратно, без последствий, не нарушая макияж, которого, впрочем, сегодня еще не было. Она продолжала сидеть на холодном полу, прислонившись спиной к гладкой бетонной стене. Тишина в квартире давила, она была материальной, густой, как туман. В этой тишине каждый её вздох казался неуместным, слишком громким.

Чтобы заглушить эту пустоту, она потянулась за планшетом, лежавшим на нижнем ярусе кофейного столика – идеального прямоугольника из черного металла. Экран вспыхнул, озарив её лицо холодным светом. Это было ее единственное окно в другой мир, её спасательный люк, через который она могла сбежать из этой выверенной до миллиметра реальности.

Она бездумно скользила пальцем по экрану, пролистывая ленты социальных сетей. Идеальные жизни других людей. Идеальные завтраки, идеальные дети в идеальной одежде, идеальные путешествия на фоне идеальных закатов. Раньше это её ранило, заставляло чувствовать себя еще более дефектной, неправильной. Теперь – ничего. Лишь глухое безразличие. Она смотрела на чужое счастье, как на абстрактную картину, не находя в себе сил даже на зависть. Всё это казалось таким же далеким и искусственным, как и её собственная жизнь.

Ее палец замер, наткнувшись на пост старой университетской подруги, которая теперь жила во Флоренции и держала небольшую арт – галерею. Подруга делилась ссылкой на онлайн – выставку современных римских художников под дерзким названием “Anima Cruda” – “Сырая душа”. Николь усмехнулась. Душа. Какое странное, почти неприличное слово для ее нынешнего мира.

Она перешла по ссылке скорее от скуки, чем из интереса. Мелькали работы. Яркие, агрессивные, странные. Абстракции, коллажи, гиперреалистичные портреты. Ничто не цепляло. Её взгляд, привыкший к приглушенной палитре, скользил по буйству красок, не задерживаясь. Это было похоже на просмотр фильма на иностранном языке без субтитров – громко, много движения, но абсолютно ничего не понятно.

И вдруг…

Она остановилась. Ее палец замер над экраном. Сердце, до этого момента бившееся ровно и безразлично, вдруг споткнулось, пропустило удар и забилось быстрее, гулко, отдаваясь в висках.

Это была картина.

Простая, почти примитивная на первый взгляд.

Огромное полотно, залитое густой, бархатной, бездонной чернотой. Не просто черный цвет – это была сама тьма, материя ночи, пустота космоса. Чернота, которая не отражала свет, а жадно поглощала его. Она была живой, она дышала. И из самого центра этой всепоглощающей тьмы, нарушая все законы композиции и гармонии, бил луч. Один – единственный луч пронзительно – оранжевого, почти огненного цвета.

Это был не теплый, ласковый оранжевый оттенок заката. Нет. Это был цвет раскаленного металла. Цвет ярости и надежды одновременно. Цвет апельсина, сорванного под палящим солнцем. Цвет огня, который не греет, а обжигает, заставляя отдернуть руку. Луч не рассеивал тьму. Он не пытался её победить. Он просто “был” в ней. Он пронзал её, как крик пронзает тишину, утверждая свое право на существование.

Подпись под работой гласила: “Ennio Santi. "L'unica luce" ”. Единственный свет.

Николь не могла отвести глаз. Она увеличила изображение, вглядываясь в текстуру. Было видно, что краску художник наносил не кистью, а чем – то грубым – мастихином, может быть, даже пальцами. Мазки были пастозными, рваными, полными энергии. Черный цвет был многослойным, под ним угадывались другие, более темные оттенки – индиго, умбра. А оранжевый… он, казалось, светился изнутри, пульсировал, как живая артерия.

Что –т о произошло с ней в этот момент. Что–то сдвинулось внутри, как тектоническая плита. Воздух, который она до этого с трудом вдыхала, вдруг хлынул в легкие, обжигая их. Она почувствовала, как по рукам побежали мурашки. И самое странное – у неё возникло оглушительное, иррациональное чувство… узнавания. Déjà vu.

Она знала эту картину.

Она не могла её видеть раньше, имя художника ей ничего не говорило, но она “знала” её. Она знала это ощущение – быть поглощенной беспросветной тьмой, но хранить внутри один – единственный, упрямый, обжигающий луч света. Свою суть. Свою душу.

Эта картина была не нарисована. Она была выкрикнул. Это был её собственный, беззвучный крик, который она подавляла десять лет, и который какой – то незнакомый итальянец услышал за тысячи километров и перенес на холст.

Ее пальцы задрожали. Она нажала на имя художника. Ennio Santi. Открылась его страница. Несколько фотографий. Мужчина, лет тридцати пяти. Темные, вечно взъерошенные волосы, несколько дней небритости на скулах. Пронзительные, горящие темные глаза, которые, казалось, смотрели прямо на неё сквозь экран, и в уголках которых прятались смешинки. На одной фотографии он широко, по – мальчишески улыбался, обнажая ослепительно – белые зубы. Он был одет в простую черную майку, открывавшую сильные руки, сплошь покрытые татуировками. Вязь узоров, символов, слов на итальянском. Он стоял в своей студии, на фоне хаоса из холстов и банок с краской, и держал в руке сигарету. От него веяло такой свободой, такой непричесанной, подлинной жизнью, что Николь почувствовала почти физический укол зависти. Он был полной противоположностью её выверенному, стерильному миру. Он был воплощением того самого хаоса, которого так боялся Макс.

Она вернулась к его работам. Все они были построены на том же принципе. Черный и оранжевый. Черное полотно и оранжевый круг в центре, похожий на раскаленное солнце. Черное полотно и тонкая оранжевая линия, трещиной раскалывающая тьму. Черное. И оранжевый. Безнадежность. И вызов.

Николь сидела на полу, обняв планшет, как спасательный круг. Картина всё еще была на экране, её оранжевый луч горел в полумраке комнаты. И впервые за долгие месяцы, а может, и годы, она почувствовала не тоску и не безразличие. Она почувствовала… любопытство.

Кто он, этот Эннио Санти? Что он чувствовал, когда писал это? Почему он выбрал именно эти цвета? Где он живет, в каком городе, на какой улице? Она вдруг отчаянно захотела узнать. Не из праздного интереса. Это была жизненная необходимость. Словно от ответов на эти вопросы зависело её собственное спасение.

Она нашла короткое интервью с ним на каком–то итальянском арт–портале. Включив автопереводчик, она впилась глазами в текст.

“Почему всегда черный?” – спрашивал журналист.

“Perché il mondo è un casino, amico. È buio. Ma non è una tragedia. È un dato di fatto.” – отвечал Эннио.

Переводчик выдал: “Потому что мир – это бардак, дружище. Он темный. Но это не трагедия. Это факт”.

“А оранжевый?”

“L'arancione? È il calcio nel culo che dai all'oscurità. È il sapore del primo bacio. È il vaffanculo che urli al tuo capo. È l'anima. Non puoi spegnerla, capisci? Puoi provare a nasconderla sotto un mare di nero, ma quella bastarda brillerà sempre.”

Переводчик запнулся, но смысл был ясен: *«Оранжевый? Это пинок под зад, который ты даешь темноте. Это вкус первого поцелуя. Это "пошел нахрен", который ты кричишь своему боссу. Это душа. Ты не можешь её погасить, понимаешь? Можешь попытаться спрятать её под морем черного, но эта вредина всё равно будет светить”.

Николь рассмеялась. Впервые за этот день. Тихо, но по – настояшему. “Эта вредина всё равно будет светить”.

Она закрыла глаза. И увидела перед внутренним взором не серые стены своей квартиры, а узкую улочку, залитую солнцем. Услышала не тишину, а гул голосов, смех, звон скутера. Почувствовала не холод микроцемента, а тепло нагретого камня под босыми ногами.

Решение пришло мгновенно. Не из головы. Оно родилось где–то глубоко в груди, там, где, как она думала, уже ничего не осталось. Оно было иррациональным, глупым, нелогичным. И от этого – единственно верным.

Она снова открыла глаза, и её взгляд был решительным. Она разблокировала планшет, закрыла страницу с выставкой и открыла поисковик. Её пальцы, уже не дрожа, уверенно набрали в строке: “Курсы итальянского языка для начинающих. Санкт–Петербург”.

Когда вечером вернется Макс, она найдет правильное, логичное объяснение. Она скажет, что это для работы. Что знание итальянского поможет ему в будущих проектах с итальянскими мебельными фабриками. Он одобрит. Это практично, полезно, это вписывается в его картину мира. Он никогда не узнает истинную причину.

Что она делает это не для него. А для себя. Что это не просто изучение языка. Это – подготовка к побегу. И что её компас, так долго указывавший на юг, наконец – то получил свой маршрут. Она еще не знала, куда он её приведет. Но она знала, что должна идти на свет этого далекого оранжевого луча.

Вечер опустился на город так же методично и неотвратимо, как и начинался день. Свет в панорамных окнах сменился с серого на иссиня – черный, в котором отражалась их гостиная – остров холодного света в океане темноты. Квартира, казалось, стала еще более строгой, еще более тихой, готовясь к возвращению своего создателя.

Николь провела вторую половину дня в странном, лихорадочном оцепенении. Она не притронулась к мольберту. Вместо этого она сидела с планшетом, просматривая сайты языковых школ, читая отзывы, слушая звучание итальянской речи в коротких видеоуроках. Каждое новое слово – “sole”, “cielo”, “amore”, “libertà” – было похоже на глоток кислорода. Она повторяла их шепотом, и сам звук этих слов, казалось, наполнял комнату теплом. Она готовилась. Не к уроку итальянского. К спектаклю.

Ровно в семь тридцать, как показывали идеальные часы на стене, в замке повернулся ключ. Два четких, выверенных оборота. Щелк. Дверь открылась.

Вошел Макс.

Он принес с собой холод улицы и ауру порядка. Первым делом он аккуратно поставил свой кожаный портфель на специально отведенное для него место у стены. Затем снял кашемировое пальто и повесил его на плечики в встроенном шкафу, тщательно расправив. Шарф был сложен в идеальный прямоугольник и положен на полку. Каждый его жест был частью ритуала, призванного очистить дом от хаоса внешнего мира.

– Я дома, – произнес он, входя в гостиную. Это была не констатация для нее, а скорее команда для самого пространства: “Хозяин на месте. Принять исходное положение”.

– Привет, – Николь поднялась с дивана. Она заставила себя улыбнуться. Мышцы лица слушались плохо, словно отвыкли от этого движения. – Как прошел день?

– Продуктивно, – он ослабил узел галстука. – Утвердили проект застройки на Крестовском. Дементьев был в восторге от визуализаций. Говорит, это новый уровень для города.

Он говорил о своей работе, о линиях, материалах, о борьбе с подрядчиками, которые вечно норовили нарушить симметрию. Николь слушала, кивала, вставляла дежурные фразы: “Это потрясающе”, “Ты, как всегда, на высоте”. А сама в это время чувствовала себя шпионом на вражеской территории. Её сердце колотилось где – то в горле, но внешне она была спокойна. Она репетировала эту сцену несколько часов.

Они сели ужинать. На идеально сервированном столе стояли две тарелки с ризотто. Макс не любил сложную еду. Его пища, как и его архитектура, должна была быть лаконичной и понятной. Ризотто с белыми грибами. Монохромно. Элегантно.

Они ели в тишине, нарушаемой лишь едва слышным стуком столовых приборов о дорогой фарфор. Николь ждала подходящего момента. Она знала, что начинать разговор нужно тогда, когда он закончит с основной частью ужина и возьмет в руки бокал с водой. Это был его сигнал к тому, что деловая часть дня завершена и можно перейти к “личному”.

Макс отложил вилку, промакнул губы салфеткой и сделал глоток воды.

Сейчас.

– Макс, я сегодня думала… – начала она, и её голос, к её собственному удивлению, прозвучал ровно и спокойно.

Он поднял на нее глаза. Во взгляде читалась вежливая заинтересованность.

– Я думала о твоей работе. О будущем. Ты выходишь на международный уровень, у тебя все больше контактов с европейскими компаниями. Особенно с итальянцами. Все эти фабрики… мебель, свет, камень.

Она сделала паузу, наблюдая за его реакцией. Он слегка кивнул, одобряя ход её мыслей. Она говорила на его языке.

– И я подумала, что коммуникация – это ключ, – продолжала она, тщательно подбирая слова, словно выстраивала предложение из кубиков Lego. – Иногда языковой барьер, даже с переводчиком, мешает наладить личный контакт. Понять нюансы.

– Это факт, – согласился он. – С Бертони из "Luce Pura" мы полчаса пытались через переводчика объяснить разницу между холодным и нейтральным белым светом. Утомительно.

Вот оно. Она нашла точку входа.

– Именно, – Николь позволила себе чуть больше тепла в голосе. – И я подумала… я ведь все равно сейчас не работаю над крупными проектами. У меня есть время. И я хочу быть более полезной тебе. Нам. Я подумала, что это было бы очень разумной инвестицией в наше общее дело, если бы я выучила итальянский.

Она замолчала, выложив на стол свой главный козырь, завернутый в обертку из логики и прагматизма. Она не сказала: “Я хочу этого, потому что моя душа умирает”. Она сказала: “Это будет выгодно для твоего бизнеса”.

Макс откинулся на спинку стула, сцепив пальцы. Он смотрел на неё, но взгляд его был направлен внутрь. Он анализировал. Взвешивал “за” и “против”. В его голове сейчас, наверное, строилась диаграмма эффективности этого предложения. Николь затаила дыхание.

– Итальянский… – произнес он медленно, пробуя слово на вкус. – Это… неожиданно. Но в этом есть рациональное зерно.

Он смотрел на неё так, словно впервые увидел. Словно неодушевленный предмет в его коллекции вдруг проявил полезную функцию.

– Ты уверена, что у тебя хватит дисциплины? – спросил он, и это был не упрек, а технический вопрос. – Изучение языка требует системного подхода.

– Уверена, – твердо ответила она. – Я хочу быть частью твоего мира не только как… украшение. Я хочу помогать. Я могла бы вести переписку, просматривать каталоги в оригинале, возможно, даже помогать на встречах.

Она видела, как идея ему понравилась. Он уже не просто слушал, он достраивал её мысль, развивал её.

– Да… – он кивнул. – Это действительно могло бы оптимизировать многие процессы. Жена–партнер, говорящая на языке поставщиков… Это производит правильное впечатление. Это солидно.

Он улыбнулся. И в этой улыбке не было радости за неё, за её новое увлечение. В ней было удовлетворение от хорошо продуманного бизнес – решения. Он одобрил её идею, как одобрял чертеж с удачной планировкой.

– Хорошо, – вынес он вердикт. – Я согласен. Это отличная мысль, Ник. Я удивлен, что ты подошла к этому так конструктивно.

Укол. Он удивлен. Он не ожидал от неё ничего, кроме эмоциональных порывов. Она проглотила обиду. Главное – результат.

– Я рада, что ты так думаешь, – сказала она.

Но на этом Макс не остановился. Её идея тут же перестала быть её. Она стала “его” проектом.

– Так, не нужно искать какие–то групповые курсы, это пустая трата времени, – он уже мысленно составлял план. – Я найду тебе лучшего репетитора в городе. Носителя языка. Составим интенсивную программу. Три – четыре занятия в неделю. Нужно будет оборудовать тебе рабочее место. Купить хорошие словари, учебники. Я займусь этим завтра. Мы подойдем к этому системно. Через полгода ты должна будешь свободно изъясняться на бытовые темы. Через год – вести деловую переписку.

Он говорил, а Николь смотрела на него, и её охватывал двойственное чувство. С одной стороны – ледяной ужас от того, как легко он присвоил её мечту, как он превратил её тайный побег в очередной пункт своего органайзера. Он собирался построить ей еще одну клетку, на этот раз – с итальянскими прутьями.

А с другой стороны – её захлестнула волна дикого, злого триумфа. Он поверил. Он ничего не понял. Он сам, своими руками, дал ей оружие. Он думал, что строит мост для своего бизнеса, а на самом деле он прокладывал ей дорогу к тому оранжевому лучу на черном холсте.

– Спасибо, милый, – сказала она, и в её голосе прозвучала искренняя благодарность. – Я знала, что ты меня поддержишь.

Она протянула руку через стол, и он накрыл её своей ладонью. Его прикосновение было сухим и прохладным. Формальным. Как рукопожатие после удачной сделки.

Позже, когда они уже лежали в постели, в их огромной, минималистичной спальне, где даже тени ложились под правильным углом, Макс повернулся к ней.

– Ты знаешь, – сказал он в темноту, – я подумал. Когда ты достигнешь определенного уровня… скажем, через год… мы могли бы съездить в Милан. На Salone del Mobile. Это была бы отличная практика для тебя и польза для меня.

Милан. Город дизайна, моды и бизнеса. Его город.

Николь молча улыбнулась в темноте.

“Мы поедем в Рим”, – подумала она. – “Ты еще не знаешь об этом. Но мы поедем в Рим”.

Это была её первая настоящая тайна от него за десять лет. И она была на вкус как самое сладкое, самое запретное в мире вино. Она лежала рядом с ним, в его идеальной кровати, в его идеальном доме, и впервые за долгое время чувствовала себя не его частью, а отдельным, самостоятельным человеком. Человеком, у которого появился свой секретный, огненно – оранжевый план.

***

Прошло три месяца. Три месяца, которые перевернули внутренний мир Николь с ног на голову, хотя внешне её жизнь оставалась такой же выверенной и безупречной. Макс, верный своему слову, подошел к проекту “Итальянский для бизнесмена” с присущей ему основательностью. Он действительно нашел лучшего репетитора – синьора по имени Алессандро Росси, пожилого флорентийца с идеальным произношением и манерами аристократа. Он оборудовал для Николь в кабинете идеальное рабочее место: стол из светлого дуба, эргономичное кресло, дорогие словари в кожаных переплетах. Всё было правильно. Всё было под контролем.

Но Макс не учел одного. Язык – это не мертвый камень, из которого можно высечь идеальную статую. Язык – это живая, бурлящая река, которая сама выбирает себе русло.

Дважды в неделю в их стерильную квартиру приходил синьор Алессандро. Он был воплощением классической Италии, той самой, о которой пишут в путеводителях. Он учил Николь говорить на языке Данте, Петрарки и безупречной оперной дикции. И она была прилежной ученицей. Она зубрила грамматику, спрягала глаголы, её произношение становилось всё чище. Макс был доволен. Его проект развивался по плану.

Но была и другая, тайная жизнь. Жизнь, которая начиналась, когда синьор Алессандро уходил, а Макс был на работе. Жизнь, в которой Николь погружалась в интернет не за правилами, а за душой языка. Она нашла форумы, где общались римляне. Она смотрела фильмы с субтитрами, где герои говорили не на рафинированном итальянском, а на грубоватом, певучем и невероятно живом романеско.

Она узнала, что "andiamo" (пойдем) в Риме превращается в энергичное "annamo". Что вместо "che cosa fai?" (что ты делаешь?) можно бросить короткое "che te stai a fa'?". Что удивление выражается не длинной фразой, а емким "Aò!". Это был другой язык. Язык улиц, а не учебников. Язык Эннио Санти. И он пьянил её, как терпкое домашнее вино.

В тот день она была одна. Сидела, поджав под себя ноги, на диване в гостиной – святая святых порядка Макса. В ушах – беспроводные наушники, которые он ей подарил, чтобы она “не нарушала акустическое пространство”. Но в этих наушниках звучал не Вивальди. Оттуда бил жесткий, рваный бит, и молодой, хрипловатый голос читал рэп на таком густом романеско, что поначалу она не понимала и половины слов. Это был Ultimo. Она открыла для себя его случайно, и его музыка стала для неё откровением. Он пел о любви, боли, о римских окраинах, о мечтах и разочарованиях с такой обезоруживающей искренностью, что у нее перехватывало дыхание.

Она закрыла глаза, откинувшись на спинку дивана, и тихонько подпевала, коверкая слова:

“Vedrai che è bello camminare senza mai sapere

Senza mai sapere dove ti portano i passi

È la fantasia che trasforma in pianeti i sassi”…

Она качала головой в такт музыке, и несколько прядей выбились из её гладкой прически. На губах играла легкая улыбка. В этот момент она не была Николь Вольской, женой успешного архитектора. Она была просто Ник. Девчонкой, которая снова нашла свой саундтрек.

Она так увлеклась, что не услышала, как щелкнул замок. Макс вернулся раньше обычного.

Он остановился на пороге гостиной, глядя на неё. На его лице отразилось недоумение, какое бывает у человека, обнаружившего, что его идеально настроенные швейцарские часы вдруг начали играть сальсу. Она сидела на “его” диване, в “его” идеальной гостиной, и дергала головой в такт какому–то невообразимому грохоту, который, видимо, лился из её наушников.

Она почувствовала его взгляд и открыла глаза. Музыка оборвалась на полуслове. Она быстро сняла наушники, словно её поймали на месте преступления.

– Макс! Ты… ты рано.

– Заседание отменили, – ответил он, медленно проходя в комнату. Его взгляд был цепким, анализирующим. – Что ты слушаешь?

– А… так, – она растерялась. – Музыку. Итальянскую. Для практики.

– Музыку? – он подошел ближе. – Я думал, Алессандро рекомендовал тебе слушать классические арии для постановки произношения. Челентано, в крайнем случае. Судя по твоему виду, это был не Паваротти.

Он протянул руку.

– Дай послушать.

Сердце ухнуло куда – то вниз. Это был допрос. Спокойный, вежливый, но от этого еще более страшный.

– Там ничего интересного, правда. Просто… современная эстрада.

– Николь, дай, пожалуйста, наушники, – в его голосе появились стальные нотки.

Она подчинилась. Протянула ему белый пластиковый футляр. Он взял один наушник, вставил в ухо. Николь нажала на "play" на планшете.

Из маленького динамика полился хриплый речитатив и агрессивный бит. Лицо Макса не изменилось, но Николь увидела, как напряглись желваки на его скулах. Он слушал секунд десять, не больше. Затем вынул наушник и аккуратно положил его на стол.

– Что. Это. Было? – спросил он, разделяя слова.

– Это… римский рэпер. Ultimo. Он сейчас очень популярен, – пролепетала она.

– Рэпер, – он произнес это слово так, будто оно было ругательством. – Николь, мы с тобой договаривались об изучении итальянского языка. Языка культуры, искусства, дизайна. Языка, на котором мы будем вести переговоры с партнерами. А это что? Это какой – то уличный жаргон, положенный на примитивный ритм.

– Но это живой язык! – она сама удивилась своей смелости. – Так говорят люди, Макс. На улицах…

– Мы с тобой не будем вести переговоры на улицах! – он повысил голос, что случалось крайне редко. – Наш уровень – это миланские шоу–румы и венецианские биеннале. Ты должна учить язык, на котором говорят там. Чистый, правильный, литературный язык. “La bella lingua!” А не это… это вульгарное наречие.

Прозвучало слово "наречие". Презрительное, уничтожающее. Оно ударило её по щекам.

– Это не наречие, это диалект. Романеско. В нем… в нем есть душа, – прошептала она.

– Душа? – он усмехнулся. – Оставь душу для художников с Монмартра. Нам с тобой нужна структура, чистота и эффективность. Я плачу Алессандро огромные деньги, чтобы он ставил тебе флорентийское произношение, а ты сводишь все его усилия на нет, слушая эту… какофонию. Ты понимаешь, что ты просто портишь себе акцент?

Он подошел к ней вплотную.

– Я хочу, чтобы ты это удалила. Всю эту… музыку. И больше к этому не возвращалась. Слушай оперу. Слушай новостные каналы RAI. Это будет полезно. А это – глупость.

Он смотрел на неё сверху вниз, и в его взгляде была смесь разочарования и отеческой строгости. Он не был зол. Он был… прав. С его точки зрения. Он просто исправлял ошибку в своем проекте. Устранял баг в программе.

Николь стояла, опустив голову. Внутри всё кипело. Каждое его слово – “вульгарный”, “глупость”, “испортишь акцент” – было ударом по тому хрупкому, живому, что только – только начало в ней прорастать. Он хотел выполоть этот росток, потому что он был сорняком в его идеальном саду.

И в этот момент она могла бы, как обычно, кивнуть, извиниться и всё удалить. Вернуться в свою серую, безопасную оболочку.

Но что – то изменилось. Тот оранжевый луч на картине Эннио, та хриплая искренность в голосе римского рэпера… они уже пустили в ней корни.

Она подняла на него глаза. В них не было слез. В них было холодное, спокойное упрямство.

– Хорошо, – сказала она тихо.

Макс удовлетворенно кивнул. Конфликт был исчерпан. Порядок восстановлен. Он отвернулся и пошел в свой кабинет, уже забыв об инциденте.

А Николь смотрела ему в спину. Она не собиралась ничего удалять. Она просто создаст новый, секретный плейлист. Она будет заниматься еще усерднее, чтобы её классический итальянский стал безупречным – для него. Но в своей тайной жизни, в наушниках, в душе, она будет учить другой язык. Она будет шептать про себя это резкое, певучее “Aò, che te guardi?” (Эй, чего смотришь?), представляя, как однажды скажет это на римской улице.

Она подошла к окну. Петербургский вечер был черен, как холст Эннио. Но теперь она знала – даже в самой густой тьме всегда есть место для одного упрямого, обжигающего, оранжевого луча. И она больше не позволит его погасить. Никому.

Первая глава её бунта была написана. И она была написана на романеско.

Глава 2

Ресторан “Cristallo” был апофеозом философии Макса. Он парил над городом на крыше небоскреба, словно ледяной дворец, отгороженный от хаотичной жизни Петербурга панорамными стеклами в три человеческих роста. Здесь всё было продумано, выверено и лишено тепла. Хрустальные люстры, похожие на сложные математические формулы, застывшие в стекле, бросали холодные, острые блики на идеально полированный черный мрамор пола. Столы были расставлены с геометрической точностью, каждый прибор лежал под строго определенным углом. Даже официанты двигались по залу бесшумно, по невидимым траекториям, словно запрограммированные механизмы. Это был мир, из которого удалили все случайности, все живые эмоции. Мир, в котором Николь должна была сегодня блистать.

Она сидела за столом, и её осанка была безупречна. Позвоночник – прямая линия, плечи расправлены, руки сложены на коленях. На ней было платье из тяжелого темно – синего шелка, почти черного, которое Макс выбрал лично. Оно ощущалось на коже как прохладная вода, но при этом сковывало движения, заставляя помнить о себе каждую секунду. Длинные, узкие рукава скрывали её татуировки, а высокий, глухой ворот, казалось, мешал не только дышать, но и говорить что – то, кроме заученных фраз. Она была произведением искусства, выставленным в идеальном зале. Красивая, дорогая, неодушевленная.

Напротив сидели синьор Фабрицио Ринальди, владелец миланской мебельной империи “Rinaldi Casa”, и его жена, синьора Элеонора. Он – мужчина за шестьдесят, но с энергией тридцатилетнего. Его костюм от Brioni сидел безупречно, а взгляд живых, чуть прищуренных глаз, казалось, сканировал собеседника, мгновенно оценивая его стоимость и потенциальную полезность. Его жена была его полной противоположностью: хрупкая, тихая, с лицом, тронутым умелой пластикой и подернутым легкой вуалью скуки. Её единственным ярким пятном была нитка крупного жемчуга, идеально гармонировавшая с её пепельными волосами. Рядом с ними Макс выглядел как хозяин положения. Он был расслаблен, уверен, он говорил на своем универсальном языке – языке амбиций, бетона и больших денег.

– …и таким образом, мы не просто строим здание, мы создаем новую экосистему, – Макс плавно очертил в воздухе контуры воображаемого фасада. – La luce diventa un materiale da costruzione. Concreto come il travertino. Свет становится строительным материалом. Таким же конкретным, как травертин.

Синьор Ринальди отпил немного красного вина, задумчиво покачал бокал, наблюдая, как рубиновые слезы стекают по тонкому стеклу.

– Affascinante, Signor Volsky. Un approccio quasi filosofico. Ma molto audace. Il mercato russo è pronto per questa audacia? (Очаровательно, синьор Вольский. Почти философский подход. Но очень смелый. Российский рынок готов к такой смелости?)

Это был момент. Макс повернулся к Николь. Его улыбка была мягкой, почти нежной, но глаза отдавали четкий, холодный приказ: “Вступай. Покажи товар лицом”.

Николь сделала неглубокий вдох, чувствуя, как шелк платья натягивается на груди.

– Signor Rinaldi, perdoni la mia impertinenza, – начала она, и её голос полился ровно и мелодично, как вода из чистого источника. – Signor Volsky ritiene che l'architettura non debba seguire il mercato, ma formarlo. Non deve dominare la natura, ma dialogare con essa. Le persone sono stanche del lusso ostentato. Vogliono onestà. L'onestà della linea, l'onestà del materiale. (Синьор Ринальди, простите мою дерзость. Синьор Вольский считает, что архитектура не должна следовать за рынком, а формировать его. Не должна доминировать над природой, а вступать с ней в диалог. Люди устали от показной роскоши. Они хотят честности. Честности линии, честности материала).

Её итальянский был не просто правильным. Он был совершенным. Акцент – чистейший “fiorentino”, каждое слово произнесено с кристальной ясностью. Это был язык не для общения, а для демонстрации. Язык–экспонат. И он произвел должный эффект.

Синьора Элеонора, до этого момента безучастно ковырявшая вилкой салат, подняла на Николь глаза, полные искреннего, почти детского изумления.

– Mamma mia! Ma lei parla un italiano perfetto, signora! È assolutamente incredibile! Ha vissuto da noi, in Italia? A Firenze, forse? (Боже мой! Но вы говорите на идеальном итальянском, синьора! Абсолютно невероятно! Вы жили у нас, в Италии? Во Флоренции, может быть?)

Николь изобразила легкую, скромную улыбку, которую оттачивала неделями.

– La ringrazio, è troppo gentile. No, purtroppo non ho mai avuto questo piacere. Studio la vostra splendida lingua solo da sei mesi. Mio marito ritiene che sia un elemento fondamentale per costruire un rapporto di fiducia con i nostri partner. (Благодарю вас, вы слишком добры. Нет, к сожалению, никогда не имела такого удовольствия. Я изучаю ваш прекрасный язык всего шесть месяцев. Мой муж считает, что это фундаментальный элемент для построения доверительных отношений с нашими партнерами).

“Мой муж считает. Наши партнеры.” Она снова и снова подчеркивала свою принадлежность ему, свою функцию. Она была не личностью, а инструментом. Идеально настроенным, дорогим инструментом. Макс довольно откинулся на спинку стула. Презентация проходила успешно.

Весь оставшийся ужин превратился в её бенефис. Она была безупречна. Она поддерживала разговор с синьорой Элеонорой о трудностях выбора между виллами на озере Комо и в Форте–дей–Марми. Она обсуждала с синьором Ринальди тонкости обработки каррарского мрамора, используя профессиональную лексику, которую зазубрила накануне. Она переводила сложные метафоры Макса, превращая его холодные концепции в элегантные итальянские фразы.

А в это время внутри неё, за стеной из идеальных глагольных форм и правильных артиклей, бушевала немая истерика. Каждое слово, слетавшее с её губ, казалось ей предательством. Она говорила на языке страны, которую любила заочно, до боли, до дрожи, но она говорила на его мертвом, выхолощенном диалекте. Под слоем безупречной грамматики в её голове пульсировал, как неоновая вывеска, хриплый голос Эннио из того единственного интервью: “L'anima… quella bastarda brillerà sempre” (Душа… эта вредина всё равно будет светить).

Где сейчас её душа? Под каким слоем этого синего шелка и флорентийского произношения она задыхается? Ей отчаянно хотелось запустить пальцы в свою идеальную прическу, сбросить туфли, закричать на весь этот стеклянный зал что–то простое, живое, неправильное. “Ma annatevela a pija' nder culo co' 'sta architettura!” (Да идите вы к черту с этой вашей архитектурой!). Но она лишь грациозно взяла бокал с водой и сделала маленький, вежливый глоток.

Когда принесли десерт, она уже едва сдерживала дрожь. Панна–котта, белая и гладкая, как всё в этом ресторане, дрожала на тарелке в унисон с её нервами. Она ела её крошечной ложечкой, и приторная сладость казалась ей вкусом лжи.

Прощание было долгим и полным комплиментов. Синьор Ринальди, прощаясь, взял её руку и поднес к губам. Его прикосновение было сухим и формальным, но слова прозвучали с искренним восхищением.

– Signora Volskaya, lei non è solo una donna bellissima, lei è un vero tesoro. Suo marito è un uomo molto, molto fortunato a possederla. (Синьора Вольская, вы не просто красивая женщина, вы настоящее сокровище. Ваш муж очень, очень удачливый человек, что владеет вами).

“Possederla”. Владеет вами. Не “что вы у него есть”, а именно “что владеет вами”.

Это слово, сказанное как комплимент, ударило её, как пощечина.

В ледяной тишине лифта, спускающегося с небес на землю, она смотрела на свое отражение в зеркальной стене. Красивая, безупречно одетая женщина. Сокровище. Вещь.

В машине Макс долго молчал, полностью сосредоточившись на дороге. Ночная улица текла за окном размытыми огнями. Николь не нарушала тишину. Она чувствовала себя опустошенной, выпотрошенной. Весь её внутренний ресурс был потрачен на этот четырехчасовой спектакль. Она ждала. Она отчаянно нуждалась в простом, теплом слове. В “спасибо”. В признании, что она была не просто функцией, а живым человеком, который очень старался.

– Ты молодец, – наконец сказал он, когда они уже свернули на их улицу. Его голос был ровным, лишенным эмоций. Как будто он оценивал работу подчиненного.

Николь закрыла глаза, почувствовав укол слабого, жалкого облегчения.

– Спасибо. Я, если честно, очень волновалась.

– Заметно не было, – всё так же ровно ответил он. – Ты держалась почти безупречно.

“Почти”.

Это слово было похоже на маленькую каплю яда, упавшую в стакан с чистой водой. Оно отравило всё.

– Почти? – переспросила она. Голос был едва слышен.

Они уже заехали на подземную парковку. Макс припарковался на их месте, идеально вписав машину в очерченные линии. Заглушил двигатель. Наступила абсолютная, давящая тишина, нарушаемая лишь тиканьем остывающего мотора.

Он повернулся к ней. В тусклом, безжалостном свете парковочных ламп его лицо казалось маской.

– Да. Есть несколько моментов, над которыми тебе стоит поработать, чтобы довести результат до совершенства, – начал он своим привычным менторским тоном, каким он обычно говорил с прорабами на стройке. – Во–первых, грамматика. Когда ты говорила о поставках мрамора, ты сказала "noi decideremo", используя futuro semplice. Это грубая ошибка. После конструкции "credo che…" требуется congiuntivo. "Credo che si decida". Это основа. Алессандро должен был вбить тебе это в голову.

Николь молча смотрела на него. Её мозг отказывался верить в реальность происходящего.

– Во–вторых, – он словно не замечал её состояния, – твоё произношение. В целом, оно чистое, да. Но в слове "architettura" ты продолжаешь смягчать звук "chi". Он должен быть взрывным, твердым. Ар–ки–тет–ту–ра. А у тебя получается “ар–хьи–тек–ту–ра”. Это сразу выдает в тебе русскую. Для Ринальди это неважно, но если ты будешь говорить с настоящими ценителями, это будет резать слух.

Он сделал паузу, давая ей, видимо, время осознать глубину её провала.

– И в–третьих, самое главное. Жесты. Я понимаю, что ты насмотрелась фильмов, но, Николь, ты – не Софи Лорен в дешевой комедии. Ты жена Максима Вольского. Твой образ строится на контрасте. Сдержанная, аристократичная славянская внешность и безупречный, холодный итальянский. А ты начала размахивать руками, как торговка на рынке в Неаполе. Это было… вульгарно. И неуместно.

Он закончил свой анализ. Он не кричал, не обвинял. Он просто констатировал факты, указывал на ошибки. Он искренне верил, что помогает ей, оттачивает её, как скульптор отсекает лишнее от глыбы мрамора.

А Николь сидела, не шевелясь, и чувствовала, как внутри неё с сухим треском ломается несущая конструкция. Та самая, которую она десять лет выстраивала из компромиссов, уступок и молчания. Всё рухнуло. Не осталось ничего. Он не просто раскритиковал её. Он обесценил всё – её усилия, её страх, её маленький триумф. Он взял её душу, которую она на мгновение выставила на свет, и препарировал её холодным скальпелем логики.

Она не ответила. Она просто расстегнула ремень безопасности, открыла дверь и вышла из машины.

– Ник, ты куда? – в его голосе прозвучало искреннее недоумение. Он не понял.

Она не обернулась. Её каблуки гулко стучали по бетонному полу парковки, и этот стук был похож на бой барабана, отбивающего ритм её новому, страшному решению. Он догнал её у лифта, схватил за локоть. Его хватка была сильной.

– Ты что, обиделась? Николь, это же глупо. Я не критикую, я помогаю тебе стать лучше. Мы – команда.

Она медленно, очень медленно повернула к нему голову. Она посмотрела ему в глаза, и в её взгляде не было ничего, кроме выжженной пустыни.

– Отпусти. Мою. Руку, – произнесла она по слогам, тихо, но с такой ледяной яростью, что он инстинктивно разжал пальцы.

Они поднялись в квартиру в абсолютном молчании. Он был озадачен, но уверен в своей правоте. Он прошел в кабинет, чтобы ответить на пару писем. Он считал инцидент исчерпанным, а её реакцию – проявлением женской эмоциональности, которая пройдет к утру.

Она осталась одна посреди огромной, тихой гостиной. Её тюрьмы. Её мавзолея.

Её взгляд упал на мольберт в углу. На стерильно – чистый белый холст.

И волна, что поднималась в ней весь вечер, наконец, прорвала плотину. Но это была не соленая волна слёз. Это было цунами из чистой, черной, как нефть, обжигающей ярости. Той самой, для которой не существовало слов.

Той ярости, которую можно было только выплеснуть.

Она стояла посреди гостиной, как статуя в центре замершего времени. Воздух вокруг неё, казалось, загустел, превратился в прозрачный янтарь, в котором застыли эхом слова Макса: “вульгарно”, “ошибка”, “выдает в тебе русскую”. Она физически ощущала на себе взгляд квартиры. Гладкие бетонные стены, холодные стеклянные поверхности, безжалостная геометрия мебели – всё это пространство, созданное им, судило её. Она была ошибкой в его идеальном уравнении. Аномалией. Вирусом в стерильной операционной системе.

Дыхание застряло где–то в груди, превратившись в раскаленный камень. Шёлковое платье, ещё час назад бывшее символом роскоши, теперь ощущалось как саван, как вторая кожа, которую нужно содрать вместе со старой жизнью. Она судорожно потянулась к застежке–молнии на спине, но пальцы, онемевшие от шока, не слушались, скользили по гладкой ткани. Бессилие. Даже здесь, в попытке освободиться, она была беспомощна. И тогда внутри что – то взорвалось. Не ярость, еще нет. Просто глухой, животный импульс к разрушению.

Она схватила ткань у ворота обеими руками и с силой рванула.

Раздался пронзительный, визгливый треск рвущегося шелка. Звук, который в этой оглушительной тишине прозвучал как выстрел. Дорогая дизайнерская вещь, идеальный экспонат стоимостью в несколько тысяч евро, была непоправимо испорчена. И этот звук – звук насилия над порядком – стал её точкой невозврата. Он освободил её.

Словно прорвав плотину, она начала срывать с себя платье, раздирая его дальше, не заботясь о том, чтобы просто снять. Она стянула его с себя, как змея сбрасывает старую кожу, и осталась стоять посреди комнаты в одном тонком белье. Она посмотрела на синюю, изорванную тряпку в своих руках, а потом швырнула её на пол, на безупречно чистый, почти белый дизайнерский ковер. Она наступила на неё босой ногой, поворачиваясь на пятке, втирая холодный шелк в мягкий ворс, словно хотела уничтожить, стереть в порошок не просто платье, а саму роль, которую оно символизировало.

Её взгляд, дикий и лихорадочный, метнулся в угол. К “творческой зоне”. К её персональной, одобренной цензурой резервации. К мольберту. К девственно–белому холсту.

Она пошла к нему. Не походкой жены архитектора, а поступью зверя, идущего на запах крови. Каждый шаг был твердым, впечатывающимся в пол. Она пересекала свою тюрьму, чтобы добраться до единственного доступного ей оружия.

Под мольбертом стоял деревянный ящик с красками – подарок Макса. Идеальные тюбики, расставленные по спектру, как солдаты на плацу. Набор девственно – чистых кистей. И – венец его педантизма – рулон защитной полиэтиленовой пленки, который он заставил её купить. “Чтобы не испачкать наш пол, милая. Помнишь ту каплю ультрамарина?”.

Она со всей силы пнула этот рулон. Он с оглушительным пластиковым грохотом отлетел к стене, разматываясь по пути. К черту его пленку. К черту его пол. К черту его мир.

Она рухнула на колени перед ящиком с красками и рывком распахнула его. Её пальцы, как голодные птицы, заметались по рядам тюбиков. Голубой, кобальтовый, ультрамарин – цвета его холодного неба. Изумрудный, оливковый – цвета его выверенных комнатных растений. Кадмий желтый, лимонный – цвета его искусственного, дозированного солнца. Всё это было ложью. Всё это было палитрой её тюрьмы. Она сгребала их и швыряла за спину. Тюбики с глухим стуком падали на пол, некоторые лопались, оставляя на микроцементе цветные кляксы. Маленькие акты вандализма. Маленькие глотки свободы.

Она искала только два цвета. Свои цвета.

Вот он. Тюбик с лаконичной надписью “Ivory Black”. Какая ирония. Она открутила крышку и с наслаждением, почти с чувственным удовольствием, выдавила на стеклянную палитру густую, маслянистую черную субстанцию. Она пахла льняным маслом и химией, резко, терпко. Для неё это был запах бунта.

И второй. “Cadmium Orange”. Она выложила его рядом с черным. Яркое, ядовитое, почти непристойное в этой стерильной комнате пятно. Не цвет. Крик.

Кисти. Она с отвращением посмотрела на их аккуратные ряды. Слишком мягкие, слишком податливые, слишком… вежливые. Ими можно было писать лессировками, выглаживать поверхность, создавать иллюзию. Но ими нельзя было воевать. Её взгляд упал на набор мастихинов – стальных, похожих на ножи лопаточек. Вот оно. Холодное. Жесткое. Честное.

Она схватила самый большой, с широким лезвием, зачерпнула им полную порцию черной краски и выпрямилась, поворачиваясь к холсту.

Белый квадрат смотрел на неё, как пустой лист её жизни, который десять лет заполнял кто–то другой. Чистый, идеальный, скучный. Мир Макса.

Она замахнулась.

И нанесла первый удар.

Мастихин врезался в натянутое полотно с глухим, тугим звуком, оставляя на нем жирный, рваный черный шрам. Потом еще один. И еще. Она работала всем телом, вкладывая в каждое движение всю свою скрытую ярость, всё унижение этого вечера, все десять лет подавления. Это был не творческий акт. Это было священное разрушение. Она убивала белый цвет, погребала его под слоями вязкой, густой темноты. “Недопустимо!” – удар. “Вульгарно!” – еще один, скрежещущий. “Мы – команда!” – яростный, размашистый мазок, в котором краска легла комками.

Вскоре всё белое пространство исчезло под черным покрывалом. Но это не был гладкий, однородный черный. Это было поле после битвы. Краска лежала неровными пластами, буграми, кратерами. В некоторых местах она соскребла её почти до белого грунта, процарапав его, в других – навалила толстым, жирным слоем. Чернота была живой, вибрирующей, полной боли и ярости.

Она тяжело дышала, отступив на шаг. Грудь вздымалась. Капли пота смешивались с краской на её лице. Её руки до локтей были черными. Она была похожа на древнюю жрицу после кровавого ритуала. Она посмотрела на свое отражение в темном стекле панорамного окна. Дикарка. Сумасшедшая. Абсолютно живая.

Она перевела дух. Ярость ушла. Осталась пустота и решимость.

Теперь – оранжевый.

Она взяла другой, чистый мастихин, с более тонким и острым концом. Осторожно, почти нежно, зачерпнула огненную краску. Её было так мало по сравнению с этим морем черного. Одна капля надежды в океане отчаяния. Она замерла перед холстом, закрыв глаза. В голове вспыхнул образ картины Эннио. Его луч бил из центра – уверенно, дерзко. Но её путь был другим. Её свет не был данностью. Он был прорывом. Он должен был родиться из борьбы.

Она открыла глаза. Её взгляд был сфокусирован. И она сделала одно – единственное движение. Резкий, диагональный росчерк. Слева направо. Снизу вверх. Из прошлого – в будущее. Вперед.

Это был не мазок. Это был удар ножом, вспарывающий тьму.

На черном полотне теперь горела оранжевая рана.

Неровная, прерывающаяся, отчаянная. В начале она была тонкой, едва заметной, но к концу становилась шире, ярче, набирала силу. Она не была лучом света, падающим с небес. Она была огнем, пробивающимся из – под земли. Трещиной в монолите её жизни, сквозь которую наконец – то пробился свет.

Она отбросила мастихин. Он со звоном ударился о пол, оставив на сером микроцементе яркий оранжевый след. Первый несанкционированный цвет в этой квартире за десять лет. Несмываемое доказательство её бунта.

Она медленно опустилась на пол, не заботясь о том, что пачкает дорогой ковер и саму себя. Обхватила колени руками и просто смотрела на то, что сделала. На холсте был не пейзаж, не натюрморт. На холсте была её душа. “L'anima cruda”.

В её голове наступила тишина. Гул ушел. Осталось лишь странное, пьянящее чувство опустошения и… правильности. Она сделала то, что должна была. Она перестала молчать.

Она не знала, сколько так просидела. Пять минут или час. Мир за пределами её картины перестал существовать. Она вернулась в реальность, только когда услышала тихие, неуверенные шаги.

В проеме, ведущем из коридора в гостиную, стоял Макс.

Он, очевидно, закончил свои дела и пришел посмотреть, куда она пропала. Он замер на пороге, и на его лице, которое она привыкла видеть либо спокойным, либо сосредоточенным, отразилось нечто совершенно новое. Это был шок, смешанный с недоумением и… страхом.

Его взгляд медленно, как сканер, обводил картину разрушения. Разорванное синее платье на белом ковре. Перевернутый ящик с красками. Разбросанные тюбики, оставившие цветные следы на полу. И она – сидящая на ковре в одном белье, перепачканная черным, похожая на выжившую после взрыва. Его взгляд остановился на картине. На её черной ярости и её оранжевой ране.

Он смотрел на холст, потом на неё, потом снова на холст. Он пытался проанализировать это, вписать в свою систему координат, но не мог. Это было нечто чужеродное, иррациональное. Живое. И это чудовище родилось в самом сердце его стерильного, упорядоченного мира.

– Ник… – прошептал он, и его всегда такой уверенный голос был хриплым и слабым. – Что… что здесь, черт возьми, произошло?

Николь медленно подняла на него глаза. Её лицо было спокойным, почти безмятежным. Вся буря осталась там, на холсте. Она чувствовала себя пустой. И впервые за долгие годы – сильной.

– Я просто… порисовала, – ответила она тихо. И в этой простой фразе было больше вызова, чем в самом громком крике. – Как ты и советовал. Чтобы расслабиться.

***

Утро наступило слишком быстро, бесцеремонно ворвавшись в их спальню серым, равнодушным светом. Николь проснулась первой, хотя спала урывками, мучимая тяжелыми, вязкими снами, в которых она тонула в черной краске. Она лежала неподвижно, глядя в идеально белый потолок. В теле была странная легкость, какая бывает после высокой температуры, когда болезнь отступила, но силы еще не вернулись. Вчерашний вечер казался нереальным, словно сцена из фильма, который она смотрела. Но пятна черной краски, которые она так и не смогла до конца оттереть с кутикулы ногтей, были доказательством реальности произошедшего.

Рядом, ровно дыша, спал Макс. Даже во сне он выглядел собранным, лежа строго на своей половине кровати, на спине, руки поверх одеяла. Идеальный человек в идеальном сне.

Николь тихонько встала. Она знала, что ей нужно сделать. Она должна была встретить этот день во всеоружии. Она прошла в ванную, долго стояла под душем, пытаясь смыть с себя остатки вчерашнего безумия. Потом она оделась. Не в серый кашемировый костюм, который Макс приготовил ей с вечера. Она надела простые черные джинсы, белую футболку и объемный вязаный кардиган. Одежду, в которой она чувствовала себя… собой.

Она спустилась в гостиную. Следы погрома были уже убраны. Макс, видимо, вставал ночью или рано утром. Разорванное платье исчезло. Тюбики с краской были собраны обратно в ящик. Только холст всё так же стоял на мольберте, черным пятном выделяясь в светлом интерьере. И оранжевое пятно на полу – он попытался его оттереть, но оно въелось в пористую структуру микроцемента. Маленькая победа хаоса.

Макс уже был на кухне. Он пил кофе, просматривая новости на планшете. Увидев её, он отложил гаджет. В его взгляде была смесь тревоги и профессиональной собранности, с какой он обычно встречал новости о проблемах на стройплощадке.

– Доброе утро, – его голос был ровным, но в нем чувствовалось напряжение. – Как ты себя чувствуешь?

Николь подошла к кофемашине.

– Нормально.

– Нормально? – он слегка приподнял бровь. – Ник, вчерашнее… происшествие… это было ненормально. Я долго думал об этом. Я анализировал.

Он всегда анализировал. Он не мог просто почувствовать.

Она повернулась к нему с чашкой в руках.

– И каков твой вердикт, доктор?

Он пропустил её сарказм мимо ушей.

– Ты переутомлена. У тебя стресс. Я слишком сильно давил на тебя с этим итальянским, с этими приемами. Я не учел, что для тебя, как для человека с более тонкой душевной организацией, это может быть слишком большой нагрузкой. Вчерашний срыв – это классическая реакция вытеснения.

“Срыв. Реакция вытеснения”. Он снова навешивал ярлыки, раскладывал её бунт по полочкам психоанализа, обесценивая его.

– Это не был срыв, Макс, – тихо сказала она. – Это была я. Настоящая.

Он поморщился, как от зубной боли.

– Не говори глупостей. Настоящая ты – это умная, элегантная женщина, моя жена, а не… дикарка, которая рвет на себе одежду и пачкает стены. Тебе просто нужен отдых. Перезагрузка.

Он встал и подошел к ней, положив руки ей на плечи. Жест собственника, маскирующийся под заботу.

– Я всё придумал. Мы поедем в отпуск. Вдвоем. Я уже смотрел варианты. Есть потрясающий спа – отель в Швейцарских Альпах. Тишина, чистый воздух, никаких людей, никаких обязательств. Две недели полного детокса. Тебе это необходимо.

Швейцария. Стерильная чистота, горный воздух, молчаливые горы. Еще одна идеальная тюрьма, только с красивым видом.

Николь почувствовала, как внутри неё снова поднимается та самая волна. Но на этот раз это была не горячая ярость, а холодная, твердая решимость.

– Я не хочу в Швейцарию, – сказала она, глядя ему прямо в глаза.

Он слегка опешил.

– Но почему? Это лучшее место для восстановления нервной системы.

– Моя нервная система в порядке, Макс. Моя душа – нет.

Она сделала глубокий вдох, словно перед прыжком в воду.

– Я хочу в Рим.

– В Рим? – он нахмурился, словно она предложила поехать в зону боевых действий. – Зачем? Рим – это шум, грязь, толпы туристов, невыносимая жара в это время года. Это хаос, Ник. Тебе сейчас нужен покой, а не хаос.

– Мне нужен именно хаос, Макс! – её голос впервые за утро повысился. – Мне нужно почувствовать жизнь, а не стерильность. Я учу язык полгода, я говорю на нем лучше, чем многие итальянцы, но я ни разу не была в стране! Это абсурд.

Она увидела, как заработали шестеренки в его голове. Он искал логические контраргументы.

– Мы планировали поездку в Милан через полгода. Это гораздо более разумно. Милан – деловой город, там есть структура, там…

– К черту Милан! – она поставила чашку на стол с громким стуком. – Я не хочу структуру. Я хочу увидеть Колизей, я хочу заблудиться в Трастевере, я хочу есть пасту в маленьких уютных тратториях и говорить с людьми на улице, а не на светских раутах!

Он смотрел на неё как на незнакомку. В её глазах горел тот же странный огонь, что и вчера вечером.

– Это… нерационально, – наконец выдавил он свой главный аргумент.

– А я не хочу быть рациональной! Я устала быть рациональной! Я устала быть твоим идеальным проектом! – слова лились из неё потоком, который уже невозможно было остановить. – Я хочу быть живой, Макс. И если для этого мне нужно поехать в Рим, я поеду. С тобой или без тебя.

Это был ультиматум. Впервые за десять лет. Тишина, повисшая в кухне, была звенящей. Макс смотрел на неё, и она видела, как в его глазах отражается сложная гамма чувств: удивление, раздражение и, где–то в глубине, страх потерять контроль над ситуацией. Потерять её.

Он отошел к окну, повернувшись к ней спиной. Он всегда так делал, когда ему нужно было принять решение. Он смотрел на город, который лежал у его ног, подчиненный его архитектурной воле. Но сейчас перед ним стояла задача, которая не решалась с помощью циркуля и линейки.

Прошла минута. Другая. Николь не торопила его. Она знала, что выиграла этот раунд. Просто потому, что впервые осмелилась выйти на ринг.

Наконец он повернулся. Его лицо снова было спокойным, непроницаемым. Маска вернулась на место.

– Хорошо, – сказал он. – Если ты считаешь, что это поможет… мы поедем в Рим.

Николь почувствовала, как колени у неё подогнулись от облегчения. Она едва сдержала победный выдох.

– Но, – он поднял палец, – на моих условиях. Я сам выберу отель. Никаких сомнительных районов, только центр, проверенное место с хорошей репутацией. И мы составим четкую культурную программу. Ватикан, галерея Боргезе, Капитолийские музеи. Никакого бесцельного шатания по подворотням. Это должен быть познавательный тур, а не бродяжничество.

Он снова пытался взять контроль в свои руки. Превратить её мечту в свой план. Но сейчас это уже не имело значения. Главное – они едут. Она едет. К нему. К Эннио.

– Договорились, – легко согласилась она. Она знала, что в Риме все его планы полетят к чертям. Рим не терпит планов.

Макс кивнул, уже доставая телефон.

– Я свяжусь с помощницей, пусть начинает искать билеты и отель. Думаю, недели через две я смогу освободить окно в графике.

Он уже был в работе. Проблема была решена, переведена в разряд задач.

Николь смотрела на него и чувствовала странную смесь жалости и отчуждения. Он так ничего и не понял. Он думал, что купил её спокойствие уступкой, а на самом деле он только что купил ей билет на свободу.

– Спасибо, Макс, – сказала она искренне.

Он подошел и поцеловал её в лоб. Сухой, отеческий поцелуй.

– Всё будет хорошо, милая. Мы отдохнем, ты попрактикуешь язык, посмотришь на классическую архитектуру. Тебе станет лучше.

Он ушел в кабинет.

Николь осталась одна. Она подошла к своей картине. Черное и оранжевое. Теперь это был не просто крик. Это был план. Пророчество.

Она провела пальцем по засохшему оранжевому бугру краски. Он был шершавым, настоящим.

“Жди меня”, – мысленно прошептала она, обращаясь не к Максу, и даже не к Риму, а к тому, чьего лица она еще толком не знала, но чью душу уже чувствовала как свою собственную. – “Я еду”.

***

Прошла неделя. Неделя странной, наэлектризованной тишины, похожей на затишье в эпицентре урагана. Макс, оправившись от первоначального шока, включил свой обычный режим – режим решения проблем. Он классифицировал “инцидент” Николь как острое нервное истощение и с головой ушел в разработку “проекта реабилитации”. Вечерами он с энтузиазмом планировщика военных операций составлял их римский маршрут. На огромном обеденном столе, который обычно пустовал, теперь лежали развернутые карты Рима, толстые путеводители Dorling Kindersley, распечатки с расписанием работы музеев.

– Смотри, Ник, – говорил он, водя пальцем по карте, – я составил оптимальный логистический план. Утром первого дня – Форум и Колизей, билеты я уже забронировал онлайн, чтобы избежать этих варварских очередей. Потом обед в этом ресторане, – он ткнул пальцем в название с тремя значками вилок, – у него блестящие отзывы по части чистоты и обслуживания. После обеда – Капитолийский холм. Всё в пешей доступности, минимум контактов с хаотичной городской средой.

Он превращал Рим, город страстей, крови и вечности, в очередной архитектурный объект, пытаясь уложить его живой, дышащий хаос в прокрустово ложе своего расписания. Он говорил о системе, об эффективности, о правильном тайм – менеджменте. Он пытался построить в Риме такую же стерильную клетку, какую построил для неё в Петербурге.

Николь слушала его вполуха, смотрела на расчерченные им маршруты и видела лишь схемы эвакуации из собственной души. Она кивала, соглашалась, иногда даже задавала уточняющие вопросы, чтобы поддержать иллюзию своей вовлеченности. Она позволила ему играть в эту игру, потому что знала – реальность будет другой. Рим сломает все его планы. Она в это верила. Пока он чертил свои маршруты на глянцевой бумаге, она прокладывала свои, тайные и невидимые, в глубине души. Её Рим был не на страницах путеводителя. Он был в хриплом речитативе Ultimo, в шумных сценах из фильмов, в фотографиях незнакомых людей, пьющих вино прямо на ступенях фонтанов.

Её картина так и стояла в гостиной, как немой укор всему этому упорядоченному миру. Макс обходил её стороной, его взгляд скользил мимо, словно это было слепое пятно. Он ни разу не прокомментировал её, не предложил убрать или перевесить. Он сделал вид, что её не существует. Для него это был симптом болезни, временное помутнение, которое исчезнет, как только “пациент” получит свою дозу упорядоченной культурной терапии. Но для Николь картина стала её точкой опоры. Её личным флагом, водруженным на крошечной, но отвоеванной территории.

Каждый день она подходила к ней, смотрела на неё, прикасалась к шершавой, застывшей краске. Это был её манифест. Её доказательство того, что она всё ещё существует. И с каждым днем в ней росло новое, странное и пугающее желание. Желание, чтобы её беззвучный крик был услышан. Не Максом. Кем – то другим.

В тот вечер Макс уехал на очередную деловую встречу, которая обещала затянуться допоздна. Квартира погрузилась в тишину, но теперь эта тишина не давила на Николь. Она была пространством для неё, её личной сценой.

Она сделала то, чего не делала уже много лет. Включила музыку в гостиной. Не через наушники. Колонки, встроенные в стены – еще один элемент идеальной системы Макса – наполнили воздух не Вивальди, а жесткими битами и хриплым голосом того самого римского рэпера. Она выставила громкость на уровень, который Макс счел бы “неприличным”. Она налила себе бокал красного вина – насыщенного, терпкого сицилийского Nero d'Avola, купленного ею тайно, – совсем не того легкого и элегантного пино–нуар, что одобрял Макс.

С бокалом в руке она подошла к своей картине. Музыка гремела, вино согревало кровь. Она долго смотрела на неё, на эту черную пропасть, разорванную оранжевым шрамом. Она видела в ней не просто выплеск эмоций. Она видела в ней историю. Свою историю. И ей отчаянно захотелось дать ей имя, дать ей голос.

Она взяла телефон. Открыла заметки. Пальцы сами начали летать над клавиатурой, набирая слова, которые рождались где–то в глубине, без цензуры, без оглядки на “хороший вкус”.

“Нас учат, что тьма – это просто отсутствие света. Пустота. Но это ложь. Тьма – это материя. Густая, тяжелая, как бархат или влажная земля после дождя. В ней можно утонуть. Она может поглотить тебя целиком. Но иногда, если очень долго в ней находиться, не пытаясь сбежать, начинаешь понимать, что она – это тоже ты. Это все твои страхи, все твои "нет", все твои невысказанные слова и непролитые слезы. А свет… он не приходит извне. Его не включают по щелчку выключателя. Он рождается внутри. Как трещина в вековом леднике. Как первый упрямый росток, пробивающий толщу асфальта. Он не побеждает тьму. Он не заливает её собой. Он просто доказывает, что даже в самой беспросветной черноте есть место для жизни. Для одного–единственного, яростного, обжигающего луча”.

Она перечитала написанное. Это было сумбурно, пафосно, обнаженно. Но это была правда. Её правда. Она сделала несколько фотографий картины, выключив верхний свет и оставив только боковой, чтобы он подчеркнул рельеф, текстуру краски. Чтобы была видна ярость в каждом рваном мазке.

И тут её палец замер над иконкой Instagram.

Её аккаунт был блогом идеальной жены. Безупречной, как и всё в её жизни. Элегантные фотографии из путешествий, где они с Максом всегда стояли в выверенных позах. Снимки его архитектурных шедевров. Редкие, тщательно отобранные селфи. Это была витрина, глянцевая обложка несуществующего журнала. Пустота.

Выложить туда “это”? Эту кровоточащую рану? Показать всем этим людям, которые знали её как безупречную, спокойную, немного скучную миссис Вольскую, свой хаос, свою боль, свою тьму?

Страх ледяной, липкой рукой сжал ей горло. Что скажет Макс, когда увидит? Он будет в ярости. Не в громкой, а в холодной, презрительной. Что подумают его друзья, его клиенты? Это безумие. Это акт социального самоубийства.

Она уже готова была закрыть приложение, удалить фотографии и текст. Спрятаться обратно в свою раковину.

Но потом она вспомнила слова из того интервью, которые стали её мантрой: “L'anima… quella bastarda brillerà sempre”.

“К черту”, – прошептала она в тишину, нарушаемую лишь музыкой. “К черту их всех”.

Её пальцы забегали по экрану. Она выбрала лучшее фото. Скопировала свой текст. И нажала кнопку “Опубликовать”.

Секунду, две, три ничего не происходило. А потом пост появился в её ленте. Черно–оранжевое пятно боли посреди выверенных, холодных фотографий её идеальной жизни. Инородное тело. Вирус. Сбой в матрице.

Сердце колотилось так, что казалось, оно вот – вот пробьет ребра. Она отбросила телефон на диван, словно он обжигал ей руки. Прошлась по комнате, сделала большой глоток вина, потом еще один. Что она наделала?

Но вместе со страхом было и другое, новое чувство. Опьяняющее, головокружительное, похожее на невесомость. Чувство свободы. Она сделала это. Она закричала на весь мир. И пусть они думают, что хотят.

Дрожащей рукой она снова взяла телефон. Уже появились первые лайки. От её флорентийской подруги–галеристки. От пары старых университетских знакомых, с которыми она не общалась сто лет. Появился первый комментарий от подруги: “Ник, это… просто невероятно. Мощно. Это ты нарисовала? Я и не знала, что ты…”.

Она улыбнулась. Её заметили. Её “увидели”.

А потом ей в голову пришла еще одна, совсем уже безрассудная мысль. Мысль, от которой перехватило дыхание.

Она открыла поиск. Ввела имя, которое уже знала наизусть: Ennio Santi.

Вот его профиль. Десятки тысяч подписчиков. Фотографии его картин, все в той же черно–оранжевой гамме, но такие другие – уверенные, мощные, мужские. Снимки из его студии, полной благородного хаоса. Фотографии самого Рима – не парадного, а настоящего, с обшарпанными стенами, с граффити, с котами, спящими на капотах старых “Фиатов”. Она смотрела на его лицо на одной из фотографий. Он смеялся, и в его глазах плясали искры. Он казался ей таким далеким, как звезда, и в то же время таким родным, как отражение в зеркале.

Она вернулась на свою страницу, к своему посту. И, почти не дыша от собственной дерзости, нажала “Редактировать”.

Она добавила хэштеги. #abstractart #contemporaryart #russianart #blackandorange.

И последний. Один, самый главный. Как сигнал бедствия, как молитва.

#enniosanti

Она не стала отмечать его на фото. Это было бы слишком прямолинейно, слишком навязчиво. Она просто бросила его имя в бесконечный цифровой океан. Как бутылку с запиской. Шанс, что он её увидит среди тысяч других упоминаний, был ничтожен. Один на миллион. Но он был.

Она снова нажала “Сохранить”. Всё. Теперь пути назад не было.

Она допила вино, выключила музыку и пошла спать. И впервые за долгие годы она засыпала не с чувством тоски, а с замиранием сердца, полным странной, иррациональной надежды. Она отправила сигнал в темноту. И где – то там, за тысячи километров, в городе, который ждал её, этот сигнал мог быть получен. А мог и не быть. Но она сделала свой ход. Игра началась.

Глава 3

Момент, когда шасси самолета коснулись взлетно–посадочной полосы аэропорта Фьюмичино, для Николь был сродни второму рождению. Мягкий толчок, короткий, пронзительный визг шин о раскаленный бетон – и всё. Она здесь. Земля под её ногами, скрытая пока еще километрами металла и пластика, была итальянской. Она прикрыла глаза, и на её губах сама собой появилась улыбка – первая искренняя, неконтролируемая улыбка за много дней.

Пока самолет медленно рулил к терминалу, Макс уже был в своей стихии. Он отстегнул ремень безопасности в ту же секунду, как погасло табло, достал с багажной полки их два одинаковых, минималистичных чемодана Rimowa и стоял в проходе, излучая ауру спокойного нетерпения. Он не смотрел в иллюминатор. Для него прибытие было лишь очередной галочкой в плане, переходом от одного этапа к другому.

Но Николь смотрела. Она прижалась лбом к прохладному стеклу, пытаясь разглядеть хоть что – то. И она увидела. Другой свет. Петербургский свет был акварельным, размытым, серым или в лучшем случае бледно–голубым. Римский свет был густым, золотым, почти осязаемым, как оливковое масло. Он заливал всё вокруг, заставляя даже унылые служебные постройки аэропорта выглядеть живописно. Она увидела пинии – деревья–зонтики, которые она до этого видела только на картинах. Они стояли вдоль дороги, гордые, раскидистые, совершенно не похожие на строгие, прямые деревья её родного города.

– Идем, – голос Макса вернул её в реальность. Пассажиры уже двигались к выходу.

Первый шаг из кондиционированной прохлады самолета на трап был как прыжок в теплую воду. Воздух. Он был совершенно другим. Густой, влажный, напоенный незнакомыми ароматами: цветущего жасмина, горячего асфальта, соли, доносящейся с недалекого моря, и чего–то еще, пряного, неуловимого – запаха самой вечности. Николь вдохнула полной грудью, и у неё слегка закружилась голова. Она чувствовала себя растением, которое всю жизнь провело в теплице и впервые попало под настоящее солнце.

– Слишком влажно, – констатировал Макс, идя впереди. – Надеюсь, в машине будет хороший климат–контроль.

В здании аэропорта их поглотил гул. Но это был не безликий шум толпы. Это была музыка. Музыка итальянской речи. Она лилась отовсюду – быстрая, певучая, эмоциональная. Объявления по громкой связи, смех группы подростков, воркование пожилой пары, сердитый говор таможенника. Николь шла сквозь этот звуковой поток, как завороженная, пытаясь выхватить знакомые слова, уловить мелодию. Она чувствовала себя дома.

Макс же, напротив, двигался сквозь эту толпу, как ледокол сквозь рыхлый лед. Его лицо выражало легкое, хорошо контролируемое раздражение. Он не любил хаос, а аэропорт был его концентрированным воплощением.

– Так, наш водитель должен ждать у выхода с табличкой, – сказал он, сверяясь с телефоном. – Я заказал Mercedes S–класса. Главное – быстро выбраться из этого муравейника.

Они получили багаж и прошли через зеленый коридор. И действительно, у выхода, чуть в стороне от шумной толпы встречающих, стоял высокий мужчина в темном костюме и с планшетом в руках, на котором было выведено: “Signor Volsky”.

– Buonasera, – кивнул водитель, забирая у них чемоданы. Его лицо было непроницаемым.

– Buonasera, – ответил Макс своим выверенным, деловым итальянским. Николь промолчала, чувствуя себя немного разочарованной. Ей хотелось окунуться в языковую среду, попрактиковаться, но Макс и здесь всё организовал так, чтобы свести контакты с “простыми людьми” к минимуму.

Их провели на вип–парковку к блестящему черному седану. Внутри пахло дорогой кожей и кондиционером. Дверь захлопнулась, отсекая шум и запахи внешнего мира. Они снова оказались в герметичной капсуле, в передвижном филиале их петербургской квартиры. Макс с удовлетворением откинулся на сиденье.

– Вот, – сказал он. – Цивилизация.

Машина плавно тронулась. Николь прильнула к окну. Она ожидала увидеть знаменитые римские улочки, хаотичное движение, скутеры. Но Макс, как выяснилось, продумал и это.

– Я специально попросил водителя поехать по Grande Raccordo Anulare, – пояснил он, заметив её взгляд. – Это кольцевая автодорога. Так мы объедем центр и избежим пробок. Наш отель на севере, у парка Виллы Боргезе. Самый респектабельный район. Тихо, зелено, никакой суеты.

Николь молча смотрела, как за окном проносятся промышленные зоны, окраины, многоэтажки, похожие на многоэтажки в любом другом мегаполисе мира. Она чувствовала себя обманутой. Она прилетела в Рим, но Рим от неё прятали, как что–то неприличное.

Через сорок минут они свернули с автострады и въехали в тихий, утопающий в зелени район. Величественные виллы за высокими заборами, посольства, дорогие автомобили. Никаких туристов, никакого шума. Машина остановилась у входа в отель. Это было красивое, старинное здание, но его фасад был настолько идеально отреставрирован, что казался искусственным. Швейцар в ливрее распахнул перед ними дверь.

Внутри царила тишина и прохлада. Мрамор, хрусталь, приглушенный свет. Вежливые улыбки персонала. Всё было безупречно. И абсолютно безжизненно. Это мог быть отель в Париже, Лондоне или Нью–Йорке. Ничто, кроме вежливого “benvenuto” от консьержа, не напоминало о том, что они в Италии.

– Тебе нравится? – с гордостью спросил Макс, пока они поднимались в лифте в свой люкс. – Один из лучших в городе. Никаких случайных людей.

Николь выдавила улыбку.

– Он… очень красивый.

Их номер был огромным. Гостиная, спальня, гардеробная, ванная комната размером с её старую студенческую квартиру. Интерьер был выполнен в спокойных, бежево–серых тонах. Минимализм. Качественные материалы. Ни одной лишней детали. Это была очередная золотая клетка. Просторная, роскошная, но всё равно клетка.

Макс прошел к огромному окну, раздвинул тяжелые шторы.

– А вот и вид. Как я и заказывал.

За окном расстилался зеленый ковер парка Виллы Боргезе. Красиво. Спокойно. Идеально. И бесконечно далеко от того Рима, который она себе представляла.

– Здесь мы сможем по – настоящему отдохнуть, – сказал Макс, обнимая её сзади за плечи. – Никакого стресса. Я распакую вещи, а ты можешь принять ванну. Потом закажем ужин в номер. Я не хочу сегодня никуда выходить. Нужно адаптироваться.

Он говорил правильные, заботливые слова, но Николь чувствовала, как её эйфория, которую она испытала в аэропорту, улетучивается, испаряется, как капля воды на раскаленной сковороде. Её привезли в город её мечты, чтобы запереть в роскошном номере с видом на парк.

Она высвободилась из его объятий и подошла к другому окну, выходившему во внутренний двор. Отсюда, если сильно высунуться, был виден кусочек соседней крыши, покрытой старой, выцветшей черепицей. На крыше стоял горшок с геранью и спутниковая тарелка. И этот маленький, несовершенный, живой фрагмент был для неё дороже и реальнее, чем весь идеальный вид на парк.

Она приоткрыла створку. И в комнату ворвались звуки. Негромкие, далекие, но настоящие. Гудок машины, лай собаки, обрывок какой – то итальянской песни из чьего–то окна, смех. И запахи. Запах готовящейся еды – чеснок, томаты.

Она закрыла глаза, вдыхая этот воздух. Вот он. Рим. Он был там, за стенами этого отеля, за рамками плана, составленного Максом. Он звал её.

– Закрой окно, Ник, – раздался за спиной голос Макса. – Кондиционер работает.

Она обернулась. Он уже открыл чемодан и аккуратно развешивал свои идеально отглаженные рубашки в шкафу.

Николь медленно, нехотя закрыла окно. Звуки и запахи исчезли. Снова наступила тишина.

Она поняла, что её настоящая битва за Рим только начинается. И вести её придется не с городом, а с собственным мужем.

***

Утро ворвалось в их номер потоком расплавленного золота. Римский свет был настолько плотным и ярким, что, казалось, его можно было пить, как апельсиновый фреш. Он пробивался сквозь малейшие щели в тяжелых шторах блэкаут, рисуя на полу и стенах огненные полосы. Николь проснулась не от будильника, а от самого ощущения этого света, от его настойчивого, почти физического призыва к жизни. Она тихонько, чтобы не разбудить Макса, подошла к окну, отодвинула бархатную ткань и на мгновение замерла, ослепленная.

Небо было невероятного, пронзительно – голубого цвета, цвета индиго, какой бывает только на юге. Внизу, в безупречно ухоженном парке Виллы Боргезе, уже кипела утренняя жизнь. Бегуны в яркой форме, элегантные пожилые дамы с крошечными собачками, молодые мамы с колясками. Воздух, даже через толщу двойного стеклопакета, казался живым, вибрирующим, наполненным обещаниями.

– Доброе утро.

Голос Макса, как всегда ровный и спокойный, прозвучал за её спиной. Он уже был одет в свежеотглаженные светлые льняные брюки и белоснежную рубашку–поло от Loro Piana. Безупречный, сдержанный образ для респектабельного европейского туриста.

– Я заказал завтрак в номер. Омлет со шпинатом для тебя, как ты любишь. Принесут через десять минут. Потом, согласно плану, у нас Колизей. Билеты забронированы на десять тридцать. Выходить нужно ровно в десять, чтобы быть на месте с запасом времени и без спешки.

Он говорил так, будто зачитывал расписание биржевых торгов. В его голосе не было ни капли той неги, того предвкушения, которые так и витали в римском утре. Николь почувствовала, как её хрупкое, только что родившееся воодушевление начинает покрываться тонкой корочкой льда под напором его методичности.

– Макс, а может… – она обернулась к нему, пытаясь вложить в свой голос как можно больше легкости, – может, мы сегодня отменим все планы? Просто выйдем из отеля и пойдем, куда глаза глядят? Заблудимся?

Он посмотрел на нее с тем выражением лица, с каким смотрит на нелогичную деталь в чертеже. Смесь недоумения и профессионального беспокойства.

– “Заблудимся”? Николь, это неконструктивно. Это Рим. Огромный, хаотичный мегаполис. “Заблудиться” здесь – значит потратить драгоценное время на бессмысленное плутание по туристическим ловушкам и небезопасным кварталам. У нас всего одна неделя. Мы должны использовать время эффективно. План – это не тюрьма. План – это инструмент, который позволяет увидеть максимум, испытав при этом минимум стресса и разочарований.

Она промолчала. Как можно было объяснить ему, что она жаждала именно этого – заблудиться, испытать стресс от неизвестности, разочароваться в одном месте и тут же найти что–то восхитительное за углом? Как объяснить, что ей нужна была не эффективность, а жизнь? Спорить было все равно что пытаться объяснить теорию струн человеку, верящему, что земля плоская. Его логика была железной. И удушающей.

Через час они вышли из прохладного, пахнущего лилиями и полиролью холла отеля. Макс, разумеется, уже вызвал такси через приложение, выбрав опцию “бизнес–класс”. К ним бесшумно подкатил черный Mercedes, и водитель в костюме распахнул перед Николь дверь.

– Via dei Fori Imperiali, per favore. Vicino al Colosseo, – четко произнес Макс, садясь рядом.

Машина плавно тронулась, и Николь прижалась к тонированному стеклу. Город за окном медленно менялся. Аристократическая тишина района Париоли, где каждое здание было похоже на неприступную крепость, сменилась гулом и суетой улиц, ведущих к центру. Появились они – скутеры, сотнями, как стайки серебристых рыб, они сновали между машинами, нарушая все мыслимые правила, но подчиняясь какому – то своему, неведомому закону гармонии. Звуки клаксонов, пронзительные трели полицейских сирен, крики уличных торговцев, обрывки громких разговоров – всё это врывалось в герметичный салон автомобиля, несмотря на звукоизоляцию. Дома стали старше, их стены цвета охры, сиены и терракоты были покрыты морщинами трещин и увиты седыми прядями плюща. На крошечных балконах, среди спутниковых тарелок, буйно цвела герань и сушилось на веревках белье – яркие флаги повседневной жизни.

– Какая безвкусица, – прокомментировал Макс, с профессиональным отвращением глядя на здание, фасад которого был выкрашен в кричаще–оранжевый цвет. – Никакого уважения к колористике, никакого единого архитектурного ансамбля. Каждый строит и красит, как ему вздумается. Полный хаос.

“Полный хаос»”, – мысленно повторила Николь, чувствуя, как внутри неё что – то отзывается на это слово с радостью. Для него это был хаос. Для нее – свобода.

И вдруг, в конце широкого проспекта, показался он. Колизей.

У Николь перехватило дыхание. Он был не таким, как на фотографиях. Он был живым. Огромный, грандиозный, израненный временем, но не сломленный. Древний гигант, который видел всё – рождение и смерть империй, триумфы и трагедии, кровь и слезы. Она почувствовала, как по коже побежали мурашки, а к глазам подступили слезы. Это было иррационально, сентиментально, и Макс бы этого точно не понял, но она чувствовала, что прикасается к чему–то большему, чем просто история. К самой вечности.

– Впечатляющая конструкция, – констатировал Макс, с интересом инженера разглядывая арки. – Поразительно, как они добились такой прочности сводов без использования железобетона. Гениальная логистика и расчеты.

Машина остановилась. Как только дверь открылась, Николь окунулась в гущу событий. Жара ударила в лицо, гул многоязычной толпы оглушил, запахи парфюма, сладкой ваты и выхлопных газов смешались в один густой коктейль. Со всех сторон к ним тут же бросились навязчивые продавцы воды, селфи–палок и гиды сомнительного вида. Макс брезгливо поморщился, выставляя перед собой руку, как щит.

– Держись ближе. Идем скорее. У нас электронные билеты, не нужно стоять в этой варварской очереди.

Они действительно, как привилегированные особы, миновали огромную, извивающуюся под палящим солнцем змею из сотен людей. Макс бросил на них короткий, торжествующий взгляд. Он снова победил хаос. Он был эффективен.

Внутри Колизея, где гул толпы становился еще более гулким, Макс достал свой планшет.

– Итак, – начал он свою лекцию, – амфитеатр Флавиев. Строительство начато императором Веспасианом в семьдесят втором году нашей эры. Вмещал, по разным оценкам, от пятидесяти до восьмидесяти тысяч зрителей. Подумать только, как современный стадион… Вот здесь была арена, она была покрыта деревянным настилом и песком. А под ней, – он увеличил схему на экране, – находился гипогей, сложная система туннелей и подъемных механизмов, где держали гладиаторов, диких животных, готовили декорации…

Он говорил правильные, интересные факты, которые можно было прочитать в любом путеводителе. Но его голос, лишенный всякого трепета, превращал чудо инженерной мысли в скучную техническую спецификацию. Николь почти не слышала его. Она пыталась почувствовать это место. Она отходила от него на несколько шагов, закрывала глаза и представляла рев толпы, жаждущей крови, лязг мечей, предсмертные крики людей и животных. Она прикасалась ладонью к древним, теплым, шершавым камням, и ей казалось, что она чувствует их вибрацию, их память. Она смотрела вверх, на пустые глазницы арок, сквозь которые проглядывало безжалостно–синее небо, и видела не просто руины. Она видела скелет великой, жестокой и прекрасной цивилизации.

– Ты меня вообще слушаешь? – Макс тронул её за плечо, выводя из транса. – Я рассказываю про систему велариума. Это был огромный тент из парусины, который натягивали над ареной для защиты от солнца. Управляла им целая команда моряков из императорского флота.

– Да, да, прости, я слушаю, – кивнула она. – Просто… это так… ошеломляет.

– Это просто камни, Ник, – сказал он, смягчившись и приняв её реакцию за сентиментальную женскую слабость. – Гениальное, но всего лишь инженерное сооружение. Не нужно придавать этому излишней мистики.

Они провели в Колизее ровно час пятнадцать минут, как и было запланировано в его расписании. Затем Макс уверенно повел её через дорогу, на Римский Форум. Он шел по древней брусчатке, не глядя по сторонам, а сверяясь с GPS–картой на своем планшете.

– Сейчас мы идем по Священной дороге, Via Sacra. Слева от нас – базилика Максенция, видишь остатки сводов? Справа – круглый храм Ромула…

Николь плелась за ним, как заключенный на прогулке. Жара становилась невыносимой, толпы людей утомляли, а монотонный голос Макса превращал это священное место, сердце величайшей империи, в скучный и пыльный музей под открытым небом. Она чувствовала, как её восторг, её трепет, её предвкушение угасают, вытесняемые усталостью и глухим, бессильным раздражением. Это был не её Рим. Это был Рим Макса – стерильный, каталогизированный, препарированный и лишенный души.

Они остановились у очередной груды мраморных обломков.

– …а вот это, – авторитетно заявил Макс, – остатки храма Весты, где жрицы – весталки веками поддерживали священный огонь, символ нерушимости Рима…

И в этот момент, пока он был поглощен своим планшетом, Николь увидела её. Узкую, неприметную арку в кирпичной стене, ведущую куда–то в сторону от основного, вытоптанного миллионами ног туристического маршрута. Арка была увита плющом, и из неё веяло прохладой и тишиной. Там не было ни одного человека.

Это был инстинкт. Порыв. Она не думала. Она просто шагнула туда, как шагают в спасительную тень.

Она оказалась в крошечном, заросшем дикой травой дворике, скрытом от всего мира. В центре росло кривое, старое оливковое дерево, а в позеленевшей от времени стене журчал маленький, простой фонтанчик с питьевой водой, из тех, что римляне называют “nasoni”. Здесь было невероятно тихо. Шум толпы и голос Макса остались где–то в другой вселенной. Солнце пробивалось сквозь серебристую листву оливы, рисуя на древних камнях дрожащие, причудливые узоры. Пахло влажной землей, мятой и чем–то еще, пряным и горьковатым. Она подошла к фонтанчику, подставила ладони под ледяную, чистую струю, напилась, а потом умыла горящее лицо. Это было похоже на пробуждение. На несколько благословенных мгновений она была одна. Одна в самом сердце Рима. И она была абсолютно, безмятежно счастлива.

– Николь!

Резкий, встревоженный голос Макса, как брошенный камень, разрушил магию.

Он стоял в арке, глядя на неё. На его лице было написано откровенное недовольство, смешанное с облегчением.

– Что ты здесь делаешь? Я ищу тебя уже пять минут! Я чуть с ума не сошел! Я же сказал держаться вместе.

– Я просто хотела пить. И умыться, – она медленно подошла к нему. – Посмотри, как здесь… тихо.

– Здесь нет ничего, что входит в список ЮНЕСКО, – отрезал он. – Это просто задворки. Мы выбиваемся из графика. У нас через сорок минут обед, а мы еще не дошли до Палатина. Идем.

Он взял её за руку. Его хватка была не нежной, а властной, собственнической, как у родителя, поймавшего заигравшегося и непослушного ребенка. И он повел её обратно, на “правильный” маршрут, в гущу потной, шумной толпы.

Она шла рядом с ним, и её рука в его ладони казалась чужой, безвольной. Её маленький, спонтанный побег закончился, не успев начаться. Но что–то внутри неё необратимо изменилось. Она попробовала вкус свободы. И этот вкус оказался слаще самой чистой воды из римского фонтана.

Она поняла, что больше не может и не хочет гулять по Риму Макса. Ей нужен был свой. И она найдет способ в него сбежать. Даже если для этого придется разрушить все его идеальные, выверенные до последней минуты планы.

***

Вечер опустился на Рим мягко и незаметно, окрасив небо в оттенки персика, лаванды и расплавленного золота. Они вернулись в отель совершенно измотанные. Точнее, измотанной была Николь. Макс же, напротив, был полон удовлетворенного чувства выполненного долга. Он поставил галочки напротив всех пунктов своего дневного плана. Колизей, Форум, Палатин – всё было осмотрено в строгом соответствии с графиком. Он принял душ и теперь, свежий и бодрый, в накрахмаленной рубашке, сидел за письменным столом с ноутбуком, решая какие–то срочные рабочие вопросы.

Николь же чувствовала себя выжатой до последней капли. Но её усталость была не столько физической, сколько моральной. День, который должен был стать исполнением мечты, превратился в утомительный марафон по чужим правилам. Она чувствовала себя так, словно ей подарили самую прекрасную в мире книгу, но заставили читать её под диктовку, по одному предложению в час, постоянно комментируя и исправляя её интонации.

Она приняла долгий душ, пытаясь смыть с себя не только пыль римских улиц, но и липкое ощущение разочарования. Надев мягкий гостиничный халат, она вышла на балкон их номера. Отсюда, с высоты пятого этажа, открывался всё тот же безупречный, почти открыточный вид на зеленую массу парка Виллы Боргезе. Внизу зажигались огни, воздух был наполнен стрекотом цикад и далеким, приглушенным гулом города. Города, в котором она была, но которого не чувствовала.

Она сидела в плетеном кресле, обхватив колени руками, и чувствовала себя бесконечно одинокой. Макс был там, за стеклянной дверью, в нескольких метрах от неё, но мысленно он был в тысячах километров, в мире своих проектов, чертежей и деловых писем. Она была в Риме, городе своей мечты, и никогда еще не ощущала себя такой потерянной.

Чтобы отвлечься, она взяла телефон. Бездумно пролистала ленту новостей. Механически открыла Instagram. И тут же замерла. На иконке с сердечком горел красный кружок с цифрой. Новые лайки, новые комментарии. Она открыла уведомления, ожидая увидеть очередные вежливые отзывы от знакомых на её пост с картиной.

Лайки, лайки, комментарий от подруги… еще лайки. И вдруг…

Её дыхание остановилось. Она приблизила телефон к лицу, не веря своим глазам. Новое уведомление.

ennio.santi прокомментировал(а) вашу публикацию.

Сердце, которое до этого момента билось устало и ровно, сделало оглушительный кульбит и рухнуло куда–то вниз, а потом с бешеной скоростью рванулось вверх, к самому горлу. Её пальцы задрожали так, что она едва не выронила телефон. Этого не могло быть. Это была ошибка. Случайность. Глюк в системе.

Она нажала на уведомление. Открылся её пост. Её черно–оранжевая картина. И под её длинным, выстраданным текстом, среди вежливых комментариев знакомых, был он. Его комментарий.

Короткий. Всего несколько слов. Написанный не на литературном итальянском, которому её учил синьор Алессандро, а на живом, грубоватом, певучем романеско.

“Aò. C'è un'anima qua dentro. De chi è?”

Николь перечитала фразу раз, другой, третий. Она знала, что значит “aò” – это было чисто римское междометие, приветствие, удивление, всё в одном. Она знала слово “anima” – душа. “Qua dentro” – здесь внутри. “De chi è?” – чья она?

“Эй. А тут душа есть. Чья она?”

Он не спросил, кто автор. Он не оценил технику или композицию. Он увидел главное. Он увидел душу. И спросил, чья она. Этот простой, прямой, почти детский вопрос был для неё интимнее самого страстного признания. Он не просто увидел её картину. Он увидел её.

Она сидела, оцепенев, глядя на эти несколько слов на светящемся экране. Весь мир сузился до этой короткой фразы. Стрекот цикад, шум города, присутствие Макса за спиной – всё исчезло. Была только она и эти слова. Слова, которые пробили броню её одиночества, дотянулись до самого сердца и нежно коснулись его.

Её первая мысль – ответить. Написать “моя”. Написать “спасибо”. Написать хоть что–то. Но что она могла написать? На своем выхолощенном, правильном итальянском? На русском? Это было бы фальшью. А на другом она не умела. И что–то внутри неё, какой–то инстинкт, подсказывал ей, что сейчас нужно молчать. Не спугнуть это хрупкое, невероятное чудо.

Вместо ответа, она нажала на его ник. ennio.santi.

Снова открылся его профиль. Но теперь он не казался ей страницей далекой звезды. Он казался страницей человека, который только что заговорил с ней. Она пролистала его посты, но её взгляд зацепился за кружок с его аватаркой, обведенный радужным градиентом. Новая “история”. Опубликована 15 минут назад.

Её палец, всё еще дрожащий, коснулся кружка.

Экран телефона заполнился видео. Камера тряслась, картинка была живой, не постановочной. Она увидела людей, картины, развешанные на стенах из старого кирпича, услышала гул голосов, смех, звуки гитары. Это была какая–то небольшая выставка, вернисаж. Атмосфера была абсолютно неформальной, богемной. Люди пили вино из пластиковых стаканчиков, курили, громко разговаривали.

И вдруг камера развернулась, и она увидела его.

Он был еще красивее, чем на фотографиях. Взъерошенные темные волосы, легкая щетина, горящие глаза. На нем была простая черная футболка, запачканная краской, и старые джинсы. Он держал в руке стаканчик с красным вином и говорил что–то прямо в камеру, улыбаясь своей широкой, обезоруживающей улыбкой.

– …allora, stamo qua, a Trastevere, – говорил он, и его голос, хрипловатый, с сильным римским акцентом, заполнил тишину балкона. Николь инстинктивно сделала звук тише. – Festeggiamo l'arte de strada, quella vera, quella che nasce dar core e non dar portafoglio. Venite a bévve 'n goccio co' noi! A Via della Lungaretta! Daje! (…короче, мы тут, в Трастевере. Празднуем уличное искусство, настоящее, то, что рождается от сердца, а не от кошелька. Приходите выпить по стаканчику с нами! На Виа делла Лунгаретта! Давайте!)

Он подмигнул в камеру, и видео закончилось.

Николь застыла, держа телефон в руке.

Трастевере. Виа делла Лунгаретта. Прямо сейчас.

Она быстро открыла карты. Вбила название улицы. Маршрут от их отеля… семь километров. Двадцать минут на такси.

Он был там. В нескольких километрах от неё. Не виртуальный образ, не ник в инстаграме, а живой, дышащий человек. Человек, который увидел её душу на расстоянии в три тысячи километров. Он был там, смеялся, пил вино, и она могла бы… она могла бы просто поехать и увидеть его.

Мысль была настолько дикой, настолько невозможной, что у неё перехватило дыхание. Это было безумие. Поехать одной, ночью, в незнакомый район, чтобы увидеть незнакомого мужчину? Что она ему скажет? “Здравствуйте, это моя душа в вашей ленте”?

Стеклянная дверь на балкон со скрипом открылась.

– Ты чего тут застыла? – Макс вышел на балкон. – Я закончил. Может, спустимся в бар отеля? Выпьем по бокалу просекко.

Николь быстро заблокировала телефон и сунула его в карман халата.

– Нет, спасибо, – её голос прозвучал на удивление ровно. – Я что–то устала. Наверное, просто лягу спать.

– Да, пожалуй, это самое разумное, – согласился он. – Завтра у нас по плану Ватикан, нужно быть в форме.

Он поцеловал её в макушку и вернулся в комнату.

Николь осталась на балконе. Внутри неё бушевала буря. Страх боролся с желанием. Разум – с интуицией. Мир Макса, с его планами и “разумными” решениями, боролся с тем хаотичным, живым миром, который звал её с экрана телефона.

Она посмотрела на огни далекого города. Где–то там, среди этих огней, был он. И был её шанс. Возможно, единственный.

Решение созрело не в голове. Оно родилось где–то в солнечном сплетении. Горячее, иррациональное, но единственно верное.

Она больше не могла оставаться в этой клетке. Ни минуты.

Она простояла на балконе, вцепившись пальцами в холодные кованые перила, еще минут десять после того, как Макс ушел. Эти десять минут были вечностью, в которой вся её прошлая и будущая жизнь сошлись в одной точке. Она смотрела на огни Рима не как на пейзаж, а как на карту своего возможного будущего. Где–то там, в этом теплом, дышащем, золотом мареве, был он. И был её шанс. Не на интрижку, не на роман. На спасение.

Решение, принятое в солнечном сплетении, поднялось выше, заполнив грудь и застучав в висках оглушительным, первобытным ритмом. Оно было иррациональным, опасным, безумным. И единственно верным. Теперь оставалось самое сложное – превратить этот внутренний взрыв в череду тихих, точных, выверенных действий. Ей предстояло обмануть лучшего в мире архитектора систем.

Она вернулась в номер, ступая по мягкому ковру так, словно шла по минному полю. Комната была залита мягким, убаюкивающим светом ночников, которые Макс всегда настраивал на самую низкую яркость. Он уже лежал в кровати на своей, правой, стороне, спиной к ней. На экране его планшета светились графики и таблицы – он дочитывал какой–то финансовый отчет. Он был в своей крепости, в своем мире, и был уверен, что внешний мир, включая её, полностью под контролем.

– Я, наверное, выпью таблетку от головы, – её собственный голос прозвучал на удивление спокойно, почти лениво. Она прошла мимо кровати, направляясь в огромную ванную комнату. – Что–то разболелась после сегодняшней жары. Какая–то акклиматизация дурацкая.

– Правильно, – не оборачиваясь, ответил он, его голос был уже чуть сонным. – Выпей и ложись. Тебе нужен полноценный восьмичасовой сон для восстановления. Завтра по плану Ватикан, это серьезная нагрузка.

Она скользнула в ванную и плотно, до щелчка, прикрыла за собой тяжелую дверь из матового стекла. Включила воду в раковине – несильной струей, чтобы создать правдоподобный шумовой фон. Глядя на свое отражение в огромном, обрамленном подсветкой зеркале, она увидела женщину, которую едва узнавала. Глаза лихорадочно блестели, на щеках горел неестественный румянец. Страх и дикий, почти животный восторг смешались на её лице в причудливый, пьянящий коктейль. “Что я делаю?” – пронеслось в голове, как вспышка. – “Это безумие. Я взрослая, замужняя женщина. Я веду себя как сбежавшая из дома малолетка”. Но голос разума был слаб, его заглушал грохот сердца.

Она начала действовать. Быстро, беззвучно, как профессиональный шпион. Сняла мягкий гостиничный халат. Что надеть? Она открыла дверцы огромного шкафа, где на вешалках в идеальном порядке висели её “римские” наряды, подобранные Максом. Льняные платья, шелковые блузы, кашемировые джемперы. Всё это было униформой. Она запустила руку вглубь чемодана, на самое дно, туда, где прятала свою настоящую, контрабандную одежду. Вот они. Старые, чуть потертые на коленях черные джинсы. Простая серая футболка из тонкого, мягкого хлопка. Она быстро переоделась. Ткань легла на тело привычно и уютно, как объятия старого друга. Волосы, которые утром были уложены в гладкий, безупречный пучок, она просто распустила и снова собрала рукой в небрежный узел на затылке, оставив несколько прядей у лица. Минимум косметики – только быстро провела тушью по ресницам и тронула губы увлажняющим бальзамом. Она должна была стать невидимкой, чтобы выскользнуть из этой клетки, и в то же время она хотела быть собой, когда… если…

Обувь. Её красивые, но неудобные кожаные сандалии остались в стороне. Она достала свои старые, любимые кеды. Белые, хотя уже давно не белые, а скорее сероватые, с парой пятен от краски. Они были её символом свободы, её тайным оружием. Она села на холодный мраморный пол ванной и зашнуровала их, затягивая узлы с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Это простое, земное действие придало ей уверенности. В кедах она была не Николь Вольская, респектабельная жена. Она была просто Ник.

Теперь сумка. Её обычная, элегантная и статусная сумка от Céline была бы здесь неуместна, как фрак на пляжной вечеринке. Она нашла маленький черный тканевый рюкзачок, который обычно использовала для ручной клади. Телефон. Кошелек, в котором, к счастью, была приличная сумма наличных евро, оставшаяся после утреннего обмена. Ключ–карта от номера. Она засунула её в самый дальний карман. Возвращаться она пока не планировала.

Она выключила воду. Прислушалась, прижавшись ухом к двери. В спальне было тихо. Очень тихо. Она досчитала до десяти, затем медленно, по миллиметру, повернула ручку. Тихий щелчок механизма прозвучал в её ушах как выстрел. Она замерла, не дыша. Макс не пошевелился. Его дыхание было ровным и глубоким. Он спал.

На цыпочках, стараясь не наступать на пятки, она прокралась через комнату. Каждый шаг по мягкому ковру казался ей оглушительно громким. Тень от её фигуры метнулась по стене. Вот она у двери в коридор. Рука дрожит. Она медленно нажимает на ручку. Дверь поддается беззвучно. Она выскальзывает в коридор и так же бесшумно прикрывает за собой тяжелую дверь. Всё. Она снаружи.

Сердце колотилось так, что казалось, его слышно на всем этаже. Она не стала ждать лифта – слишком долго, слишком рискованно. Она нашла табличку “SCALE DI SERVIZI” и нырнула в проем служебной лестницы. Здесь пахло пылью, хлоркой и чем–то еще, казенным. Она начала спускаться вниз, перепрыгивая через ступеньки, цепляясь рукой за холодный металлический поручень. Пять этажей вниз по гулким бетонным пролетам. Каждый её шаг отдавался эхом, и ей казалось, что за ней гонятся.

Она выскочила через боковую дверь, предназначенную для персонала, и оказалась в тихом, залитом обманчиво–мягким лунным светом саду отеля. Воздух был прохладным и пах олеандрами, розмарином и влажной землей. Она быстро пересекла идеально подстриженный газон, стараясь держаться в тени кипарисов, и выскользнула за невысокие кованые ворота на тихую, респектабельную улицу.

И тут её накрыла волна паники. Она была одна. В огромном, чужом городе. Ночью. Что дальше? Она отошла от отеля на безопасное расстояние, свернула за угол, прислонилась спиной к прохладной стене старинной виллы и достала телефон. Экран обжег глаза. Карты. Виа делла Лунгаретта, Трастевере. Она нажала кнопку “вызвать такси”. Приложение показало, что машина будет через три минуты. Три минуты, которые растянулись в вечность. Она стояла в тени огромного платана, чувствуя себя героиней шпионского фильма. Каждый проезжающий автомобиль заставлял её вздрагивать, вжиматься в стену.

Наконец, подкатил белый, потрепанный “Фиат”. Водитель, пожилой мужчина с густыми седыми усами и добрыми, усталыми глазами, с любопытством посмотрел на неё. Туристка в таком районе, одна, в такое время – это было необычно.

– Signora? – спросил он, опустив стекло.

– A Trastevere, per favore, – сказала она, стараясь, чтобы её голос не дрожал. – Via della Lungaretta.

Она села на заднее сиденье, пропахшее табаком и каким–то сладковатым парфюмом. Машина тронулась. Они выехали из сонного, аристократического района и нырнули в настоящую, живую кровеносную систему ночного города. Рим ночью был совершенно другим. Исчезли толпы туристов, остались только римляне. Город жил своей, подлинной жизнью. Они проезжали мимо освещенных фонтанов, чьи струи в свете фонарей казались молочными. Мимо древних руин, отбрасывающих глубокие, таинственные тени. Они пересекли Тибр по старому мосту, и Николь увидела дрожащее отражение огней в темной, медленной воде.

Чем ближе они подъезжали к Трастевере, тем уже и извилистее становились улицы, тем громче становилась музыка, доносившаяся из открытых дверей баров и тратторий. Люди сидели прямо на ступеньках церквей, на бордюрах фонтанов, пили вино, смеялись, громко, эмоционально разговаривали, жестикулируя так, словно дирижировали невидимым оркестром. Здесь не было тишины и порядка её отеля. Здесь был благословенный, пьянящий, живой хаос.

– Eccoci, signora, – сказал водитель, останавливаясь в начале узкой, полностью пешеходной улицы. – La Lungaretta. Più avanti non posso, c'è un casino della madonna. (Приехали, синьора. Лунгаретта. Дальше не могу, там черт – те что творится).

– Grazie mille, – прошептала Николь, расплачиваясь и оставляя щедрые чаевые.

Она вышла из машины и замерла, оглушенная. Она оказалась в эпицентре праздника жизни. Улица была похожа на бурлящую реку из людей, звуков, запахов. Пахло горячей пиццей, жареными во фритюре цветами цуккини, чесноком, табачным дымом и чужими духами. Откуда–то из глубины переулка доносились звуки живой музыки – гитара и хриплый мужской голос, певший старую римскую песню. Стены домов, покрытые старой, облупившейся штукатуркой цвета охры, были увиты плющом и гирляндами из разноцветных лампочек.

Она пошла вперед, вливаясь в этот плотный, теплый поток, позволяя ему нести себя. Она не знала, где именно находится та галерея. Она просто шла, вглядываясь в лица, в витрины, в открытые настежь двери. Её страх испарился, растворился в этой атмосфере всеобщей легкости, сменившись каким–то отчаянным, почти болезненным восторгом. Она была здесь. Одна. Свободная. Никто не знал, где она. Никто не ждал её. Она была никем. А значит, могла быть кем угодно.

Она прошла метров сто, может, двести. И вдруг услышала знакомый смех. Громкий, заразительный, мужской смех, который она слышала в той самой “истории”. Он доносился из небольшой арки, ведущей в крошечный внутренний дворик. Над аркой висела простая, нарисованная от руки вывеска: “Anima Cruda”. То самое название.

Сердце пропустило удар, потом еще один. Ноги стали ватными. Она медленно, как во сне, пошла к этой арке, к источнику звука.

Дворик был забит людьми. Они стояли группами, разговаривали, пили вино из пластиковых стаканчиков. На грубых кирпичных стенах висели картины – яркие, экспрессивные, вызывающие. И среди них, на самой дальней стене, она увидела их – несколько больших черно–оранжевых полотен. Его полотен.

И она увидела его.

Он стоял в центре небольшой группы людей, почти спиной к ней. Он что – то оживленно рассказывал, размахивая руками, в одной из которых был зажат стаканчик с вином. Та же черная футболка, запачканная краской, те же взъерошенные темные волосы.

Николь замерла у входа, спрятавшись в тени арки, не решаясь войти. Она просто смотрела на него. Настоящего. Живого. Он был всего в десяти метрах от неё. Что теперь? Что ей делать? Подойти? Сказать что – то? Или просто развернуться и убежать, довольствуясь тем, что она просто его увидела?

В этот момент, словно почувствовав на себе её напряженный взгляд, он вдруг замолчал на полуслове и медленно обернулся. Его глаза, темные и блестящие в свете гирлянд, встретились с её.

Он не знал, кто она. Он видел просто девушку, стоящую в тени, немного испуганную, немного потерянную, в простых джинсах и кедах, так не похожую на остальных богемных девиц вокруг. Его взгляд скользнул по её лицу, по растрепанным волосам. Он нахмурился на долю секунды, словно пытаясь решить сложную задачу, что–то вспомнить.

А потом он улыбнулся.

Не вежливо. Не формально. А широко, открыто, чуть – чуть нахально и в то же время невероятно тепло. Так, словно он видел её всю насквозь и был рад тому, что увидел. Так, словно он ждал именно её.

– Aò, – сказал он негромко, но его голос легко перекрыл шум толпы. – E tu chi sei? Che te sei persa? (Эй. А ты кто? Потерялась, что ли?)

Он смотрел прямо на неё, и в его глазах плясали любопытные, веселые чертенята.

Глава 4

– Aò. E tu chi sei? Che te sei persa?

Его голос, хрипловатый, с легкой усмешкой, окутал её, создав вокруг них невидимый кокон, который отделил их от шумной толпы. На несколько секунд мир сузился до пространства между ними: она – в спасительной тени арки, он – в теплом свете гирлянд. Эта граница света и тени казалась ей пропастью, которую невозможно преодолеть. В его темных глазах плясали любопытные, чуть нахальные огоньки. Он не торопил с ответом, он смаковал её замешательство.

Николь почувствовала, как щеки вспыхнули. Все идеально отточенные фразы, весь её безупречный флорентийский итальянский мгновенно испарились из головы. Она открыла рот, но вместо слов вырвался лишь тихий, сбивчивый вздох. Она, которая всего несколько часов назад вела светскую беседу с миланскими снобами, сейчас стояла перед этим уличным художником, как провинившаяся школьница, пойманная за списыванием.

– Io… uhm… no, non mi sono persa, – наконец выдавила она. (Я… эм… нет, я не потерялась).

Слова прозвучали жалко, а её безупречное, почти академическое произношение в этой атмосфере богемного хаоса казалось совершенно чужеродным, как скрипка Страдивари на рок–концерте.

Эннио усмехнулся, и в уголках его глаз собрались веселые морщинки. Он сделал шаг к ней, легко отделившись от своей компании.

– Ah, no? Parli come una professoressa. Tutta precisa. Non sei de Roma, eh? (А, нет? Говоришь, как профессорша. Вся такая правильная. Ты не из Рима, а?)

Он сократил дистанцию между ними, вторгаясь в её личное пространство ровно настолько, чтобы у неё перехватило дыхание. Теперь она могла чувствовать его запах – смесь терпкой краски, табака и чего–то еще, теплого, мускусного, живого. На его шее, выглядывая из–под ворота черной футболки, темнел край татуировки – изящное птичье крыло.

– No, non sono di Roma, – подтвердила она, чувствуя, как её сердце колотится о ребра, словно пойманная птица. – Sono… di San Pietroburgo. (Нет, я не из Рима. Я… из Санкт–Петербурга).