Читать онлайн Добровольный акт

Основано на истории Армина Майвеса, который в 2001 году убил и съел Юргена Брандеса с его добровольного согласия.

***

Запах хлора всегда возвращал его туда. К той белизне, к той почти хирургической чистоте, за которой прятался первобытный ужас.

Он стоял на кухне своего съемного жилья, глядя на идеально вымытую столешницу. Лезвие ножа, висящее на магнитной полосе, поблёскивало в тусклым светом от одинокой лампы под потолком. Оно было не кухонным инструментом, а предметом ритуала, холодным и безличным, как скальпель. Он провел пальцем по рукояти, не прикасаясь к стали. Ожидание всегда было важнее самого действия. Ожидание было той гранью, где мысль еще могла отступить.

Он вспомнил его глаза. Не в момент самого важного, а раньше, за несколько дней, возможно, даже, недель, когда они сидели в этом самом помещении и пили дешевое красное вино. Тодд – нет, лучше думать о нем как о «Добровольце», это отдаляло, придавало процессу необходимую научную стерильность, бесчеловечность – смотрел на него не со страхом, а с каким-то странным, почти отеческим одобрением, возможно даже, восхищением.

– Ты единственный, кто понял, Пауль, – сказал он тогда, и его голос был удивительно спокоен. – Все остальные играют в жизнь, как в песочнице. Строят замки, которые смоет первым же приливом. А мы… мы строим из гранита. Из самого факта нашего решения.

Пауль кивнул. Теперь, в одиночестве, он лишь чувствовал тяжесть этого «гранита» в собственных внутренностях. Это была не метафора. Это была биологическая, химическая реальность. Часть Тодда была теперь его частью. Не в духовном, романтизированном смысле, о котором они могли бы рассуждать за бокалом вина, а в самом примитивном, пищеварительном. Это знание царапало изнутри. Но было в этом что-то до неприличия возбуждающее.

Мужчина отвернулся от столешницы и подошел к компьютеру. Монитор вспыхнул, осветив его бледное, аскетичное лицо. Он открыл папку. «Проект: Т. Л.». Он всегда любил системность, порядок. Даже апокалипсис, даже конец света одного-единственного человеческого существа должен быть задокументирован, разложен по полочкам, превращен в данные.

На экране загрузилось видео. Он сам его снимал и монтировал. Старт. Камера поймала Тодда, уже сидящего на краю кушетки, застеленной клеенкой. Он был бледен, но улыбался. Не той истерической улыбкой обреченного, а кроткой, почти блаженной.

– Итак… – голос Пауля за кадром звучал ровно, лекторским тоном. – Сегодня, пятого марта, мы приступаем к реализации нашего договора. Доброволец подтверждает свое согласие в последний раз.

Камера вновь повернулась на Тодда. Тот посмотрел прямо в объектив, и его взгляд был на удивление ясным.

– Я подтверждаю, – сказал он четко. – Это моя свободная воля. Моя последняя воля.

Пауль на паузе остановил видео. Он увеличил изображение, вглядываясь в пиксели радужной оболочки Тодда. Он искал что? Тень сожаления? Панику? Признак того, что вся их тщательно выстроенная философская конструкция была самообманом, игрой двух одиноких сумасшедших?

Но там ничего не было. Только решимость. Та самая, чистая, почти абстрактная решимость, которую он так ценил и которой так боялся.

Он выключил монитор. Комната снова погрузилась в полумрак. Запах хлора все еще витал в воздухе, смешиваясь с запахом разложения.

Он подошел к окну. На улице был обычный вечер обычного города. Люди шли по своим делам, не подозревая, что в одной из квартир, за неприметной дверью, живет человек, который пересек последнюю черту. Не в порыве страсти, не в помутнении рассудка, а следуя холодной, безупречной логике, ведущей в никуда.

Он положил лоб на холодное стекло. Все было кончено. Эксперимент завершен. Данные собраны. Но главный вопрос – был ли он вообще научным экспериментом или просто изощренной формой самоубийства для них обоих? – оставался без ответа.

И теперь ему предстояло жить с этим вопросом. И с тихим, неумолимым шепотом, который звучал у него внутри, каждый раз, когда он смотрел на еду.

«Ты не просто съел его. Ты стал его могилой.»

Часть I

Держа в руке холодный нож

Я вспоминаю о тебе

Окружает меня лишь ложь

Разрушу все планы судьбе

Лишь прогоревшая свеча

Освещает мой путь

Увижу своего палача -

Не успею слезу смахнуть

I

Проснувшись на холодной от своего же пота кровати, Тодд, тяжело дыша, перевел взгляд на часы. До звонка будильника оставалось еще 15 минут. Удивительно, что он вообще смог заснуть после того, как тупо глядел в потолок на протяжении пяти часов. Мужчина принял сидячее положение, спина протестующе заныла. Сквозь грязные окна начали пробиваться первые лучи солнца. Сегодня, его последний день в этом мире, в этом теле и под именем Тодд Линд.

Раздраженно выключив противный, тревожный сигнал будильника, Линд побрёл в ванную комнату. В воздухе стоял запах плесени и канализационных труб. Он редко бывал дома. Зеркало было в потеках и прилипшей пыли, сквозь стекло на него смотрел заметно постаревший мужчина, с небрежной щетиной, темными кругами под глазами и глубоко проложенными морщинами.

Последний раз он видел себя на детской фотографии, маленьким, счастливым и беззаботным мальчишкой. С того момента многое изменилось. Умерла мать, а вместе с ней и малыш Тодд. Но похороны были организованы только мисс Линд.

Тодд плеснул в лицо ледяной водой, но она не смыла ни липкий пот, ни ощущение грёзы, прилипшей к коже, как паутина. Он не помнил снов, только обрывки – запах больничного антисептика, смешанный с духами матери, и чувство падения, бесконечного падения в засасывающую, сырую темноту. А после, он просыпался, вновь взлетая. Похоже на качели.

Он вытер лицо грязным полотенцем, и грубая ткань словно ободрала верхний слой кожи, оставив под ним лишь оголённые нервы. Взгляд снова упал на зеркало, на этого чужого, измождённого мужчину. Тодд. Имя звучало как упрёк, как насмешка из того другого, чистого мира. Джойс Линд похоронила и его. В подсознании стали всплывать воспоминания о матери. Он тряхнул головой.

Его пальцы сами собой потянулись к шраму на запястье – тонкой, почти незаметной линии, которую он пытался стереть годами, но которая осталась, как напоминание о неудавшемся прыжке. Прыжке не в темноту, а в попытке вырваться из неё. И снова эти качели. Вверх, к свету, к забытью, и вниз, в холодную, грязную темноту, где его ждал Тодд.

Джойс Линд. Имя матери. Он помнил её руки – мягкие, тёплые, всегда пахнущие её духами, кремом и смесью чего-то цветочного и терпкого. Руки, которые гладили его по голове, когда он был маленьким, руки, которые держали его, когда он падал. Теперь эти руки были частью его прошлого, как и Тодд, как и этот чужой мужчина в зеркале.

Он снова посмотрел на своё отражение. Измождённый, бледный, с синяками под глазами, которые казались бездонными, а сами глаза пустыми, с лопнувшими капиллярами. Кто он теперь? Линд? Или всё ещё Тодд, притворяющийся, что похоронил его? Эта двойственность сводила с ума. Он чувствовал себя раздробленным, словно его душа была разорвана на части, и каждая часть жила своей жизнью, своей реальностью, в своей ветке реальности, где, возможно, он счастлив.

Он почувствовал, как в груди разливается знакомая тоска. Тоска по чему-то утерянному. По целостности. По простому, чистому миру, где не было ни Тодда, ни Джойс, ни его самого. Миру, где он был просто ребёнком, падающим в объятия матери.

Он закрыл глаза, пытаясь удержать этот образ. Образ безопасности, покоя. Но как только он почти достиг его, его снова подхватили эти невидимые качели. Вверх, к призрачным воспоминаниям, к запаху антисептика и духов. И вниз, в душную, жуткую темноту, где его ждал Тодд.

Он сжал кулаки. Это имя звучало как приговор. Как конец. Но где-то внутри, глубоко под этим обломками, что-то ещё боролось. Что-то, что отказывалось сдаваться. Что-то, что ещё помнило, как взлетать. И, возможно, что-то, что ещё могло найти дорогу к свету.

Он открыл глаза. Глядя на своё отражение, он уже не видел чужого, измождённого мужчину. Он видел поле битвы. И он знал, что война ещё не окончена. Война за его душу. Война между Тоддом и тем, кем он когда-то был. Он проиграл битву, но не войну.

На кухне царил тот же хаос, что и в его голове. Горы грязной посуды, пустая пачка сигарет, пятно от кофе на столе, напоминавшее абстрактную карту неизвестной территории. Он налил себе кофе из вчерашней кастрюли, не глядя. Напиток был горьким, холодным и отдавал гарью. Он сделал глоток, и жидкость словно обожгла его изнутри, не согревая.

Именно тогда, сквозь алкогольный и бессонный туман, к нему вернулось это чувство. Не просто тревога, а нечто более конкретное, более тяжёлое. Осязаемое воспоминание, вставшее за его спиной беззвучной тенью.

Письмо.

Он не сразу вспомнил, где оно. Память выдавала обрывки: его собственные пальцы, сжимающие конверт необычной плотности. Голос – низкий, размеренный, лишённый эмоций. Слова, которые тогда казались ключом к спасению, а теперь ощущались как приговор.

– Свобода, Тодд, – говорил тот голос, – это не право выбора. Это тяжесть выбора, который никто, кроме тебя, не может сделать. Ты либо принимаешь её всю, без остатка, либо навсегда остаешься мальчиком на той детской фотографии.

Словно на автомате, его рука потянулась к верхней полке шкафа, заваленной старыми газетами. Он нащупал то, что искал – угловатый, жёсткий конверт. Вытащил. На нём не было ни марки, ни адреса, только его имя, выведенное чётким, почти каллиграфическим почерком. Тодду Линду.

Он не стал его открывать. Он и так помнил каждую строчку. Каждое слово было вбито в его сознание, как гвоздь, клеймо.

– Наш договор – это акт творения. Акт воли, который стоит всей жизни пассивного существования. Ты даёшь мне смысл. А я даю тебе возможность, чтобы твой уход стал не концом, а итогом. Последним, единственно верным жестом.

Тодд сгрёб со стола ворох бумаг и счетов на оплату и нашёл под ним пачку сигарет с одной-единственной, помятой сигаретой. Помнится, он хотел бросить. Он закурил, делая глубокие, нервные затяжки. Дым заполнил лёгкие, но не принёс облегчения. Он снова посмотрел в замызганное окно. Город просыпался, люди спешили по своим ничтожным, бессмысленным делам. Они строили карьеры, плодили детей, покупали вещи – все эти симулякры счастья, призванные скрыть главную истину: абсолютную пустоту в центре мироздания. Они были слепы. Глупы.

А он… он был единственным, кто посмотрел в эту пустоту и нашёл в ней не страх, а… приглашение.

II

Тодд потушил сигарету, раздавив её в пепельнице с такой силой, что фаланги пальцев побелели. Сегодня был день. Тот самый день, который они назначили. День, когда теория должна была стать практикой. Когда философский спор с самим собой должен был разрешиться самым окончательным, самым страшным из всех возможных способов.

Он подошёл к телефону. Трубка была холодной и липкой от пота. Он набрал номер, который знал наизусть, но который никогда не был сохранён в памяти аппарата.

Один гудок.

Два.

Тодд закрыл глаза, видя перед собой не грязные стены своей конуры, а стерильную белизну той, другой комнаты. Комнаты, где его уже ждали.

Третий гудок.

– Алло? – раздался на том конце провода тот самый, спокойный и безразличный голос.

Тодд сделал глубокий вдох, пытаясь прочистить горло, но голос всё равно прозвучал хрипло и чуждо.

– Это я, – выдохнул он. – Я готов.

Молчание на том конце провода было таким густым и долгим, что Тодду показалось, будто телефонная линия оборвалась, уйдя в ту самую пустоту, о которой они так много говорили. Он уже было собрался положить трубку, ощущая прилив жалкого, детского облегчения, но тут голос ответил – ровно, без колебаний, будто констатировал погоду.

– Я знал. Жду тебя. Дом 12, квартира 4. Кодовый замок: 1974.

Щелчок. Короткие гудки, которые были созвучны его слабому пульсу в ушах. Разговор был исчерпан так же быстро и безэмоционально, как читают инструкцию к бытовой технике. Тодд медленно опустил трубку. Цифры 1974 отпечатались в мозгу, как тавро. Год рождения его матери. Нелепая, абсурдная деталь, за которой чудилось либо насмешка судьбы, либо знак, который он был не в силах расшифровать.

Он огляделся. Его комната, его хаос, его вонь – всё это вдруг стало казаться ему уютным, почти безопасным гнездом. Последним пристанищем Тодда Линда. Того Тодда, который сейчас должен был умереть. Но, как ему казалось ранее, переродиться, начать с чистого листа. Сейчас, отчего-то, он думал иначе.

Одевался он на ощупь, движения были механическими, будто его тело двигал кто-то другой. Джинсы, свитер с затяжками, куртка. В кармане он нащупал связку ключей и на секунду сжал её так, что металл впился в ладонь, оставляя отметины на грубой коже. От чего эти ключи теперь? От почтового ящика, набитого счетами? От этой конуры, которую он называл домом? Всё это превращалось в пыль, в ничто. А ему оставалось лишь наблюдать.

На улице свет слепил воспалённые от бессонницы глаза. Городской гул, который он обычно не замечал, обрушился на него со всей мощью – рёв моторов, обрывки чужих разговоров, лай собаки, крики детей. Каждый звук, каждый цвет казались невыносимо яркими, прощальными. Он ловил их, как утопающий хватается за соломинки: лицо смеющейся девушки в окне кафе, запах свежего хлеба из булочной, теплый луч солнца на асфальте. Мир, который он решил покинуть, вдруг предстал перед ним в ослепительной, мучительной красоте.

Он поймал себя на мысли, что шёл этой же дорогой на работу. Каждый камень был ему знаком. Он ненавидел свою работу, коллег, начальство. Но сейчас, он скучал по этому.

Он сел в подошедший автобус, заплатил за проезд, глядя в лицо водителю – усталому, равнодушному мужчине лет пятидесяти.

– Ты везешь человека на его собственную казнь, – подумал Тодд с какой-то истерической иронией. – и ты даже не моргнешь. Ведь тебе нет дела до этого. У тебя своя жизнь, свои заботы.

Автобус тронулся. Тодд смотрел в окно, и ему казалось, что он видит всё в последний раз. Вот кинотеатр, где он в шестнадцать лет впервые поцеловался с девушкой. Вот парк, где они с матерью кормили уток. Вот библиотека, где он когда-то, кажется, в другой жизни, с жадностью читал Камю, ища в нём ответы на вопросы, которые еще даже не успел сформулировать. Абсурд. Бунт. Он бунтовал сейчас? Или капитулировал самым окончательным образом?

Он прислонился лбом к холодному стеклу автобуса. Мир за окном тёк, расплывался в пятна света и тени, как акварельный рисунок, подхваченный дождем. Каждый мельчайший штрих этой прощальной картины казался ему исполненным смысла, но этот смысл ускользал, как вода сквозь пальцы. Он пытался ухватиться за него, зацепиться за какую-то мысль, которая могла бы придать его решению хоть какое-то оправдание, но находил лишь пустоту.

Автобус остановился. Двери со скрипом открылись, выпуская и впуская новых пассажиров, новых людей с их собственными жизнями, заботами и, возможно, своими собственными тихими отчаяниями. Тодд не мог оторвать взгляд от стекла. Он видел, как на остановке кто-то уронил сумку, и фрукты покатились по асфальту – яркие, сочные, живые. И он почувствовал укол боли. Не боли от предстоящего, а боли от всего, что он сейчас оставлял. От этой случайной, бессмысленной красоты, которая так беспощадно напоминала ему о ценности того, что он собирался уничтожить. Жизни.

«Абсурд. Бунт.»

Был ли его сегодняшний поступок бунтом? Или это была самая окончательная форма капитуляции перед абсурдом? Он хотел свободы, свободы от боли, от разобщенности, от самого себя. Но что, если эта свобода – лишь иллюзия? Иллюзия, которая ведет в еще большую пустоту?

Он вспомнил мать. Её руки, её запах. Эти воспоминания были якорем, который удерживал его на плаву в этом бурном море отчаяния. Но якорь этот был слишком тяжелым. Он тянул его вниз, в ту самую сырую, липкую темноту, из которой он так отчаянно пытался вырваться.

Автобус снова тронулся. Следующая остановка. Тодд не знал, где он. Не знал, куда он едет. Казалось, его тело само, на автопилоте вело его к неизбежному. И в этом слепом следовании, в этом отказе от выбора, он находил какое-то извращенное облегчение. Он больше не был тем, кто принимает решения. Он был лишь пассажиром, плывущим по течению.

Свет за окном становился все ярче, будто бы мир пытался напоследок ослепить его своей красотой, своей жизнью. Тодд закрыл глаза. Он не хотел видеть. Он хотел лишь чувствовать. Почувствовать последний теплый луч солнца на асфальте, последний запах свежего хлеба, последний крик смеющейся девушки. Почувствовать, что он был здесь. Что он жил. И что, возможно, даже эта мучительная красота имела свой смысл. Смысл, который он, возможно, так и не смог постичь.

Он вышел на нужной остановке. Район был тихий, спальный, с аккуратными серыми домами. Таким же непримечательным, как и его собственный. Ничто не предвещало, что в одном из этих подъездов находится портал в иную реальность.

Дом 12. Он стоял перед подъездом, чувствуя, как ноги стали ватными. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать. Он потянул за ручку. Дверь не поддалась. Рядом блестел новенький кодовый замок.

1974.

Он набрал цифры. Пальцы дрожали. Раздался мягкий щелчок. Дверь открылась, впуская его в тёмный, пахнущий плиточным клеем и старыми коврами подъезд.

Четвёртый этаж. Лифт он ждать не стал, побрел по лестнице. Будто это могло отсрочить час его капитуляции. Мужчина прислушивался к эху своих шагов. Они звучали, как удары молотка по крышке гроба. Почему-то мысль об этом вызвала дрожь по его позвоночнику. Но ведь он не боится смерти, даже жаждет её, раз идет прямиком к ней.

Квартира 4. Никакой таблички. Гладкая, серая металлическая дверь. Последний рубеж.

Он поднял руку, сжал её в кулак, но так и не смог решиться постучать. Вместо этого он просто коснулся пальцами холодной поверхности. Изнутри не доносилось ни звука, внушая надежду, что никого нет и он сможет уйти домой, праздновать свой новый день рождения.

В этот момент дверь бесшумно отъехала внутрь, будто его уже ждали. Гнетущее чувство безысходности уже поселилось в его животе, растекаясь вместе с кровью по всему телу.

На пороге стоял Он. Пауль. Высокий, аккуратно одетый, в очках с тонкой металлической оправой. Его лицо было абсолютно спокойным, а взгляд – пронзительно-ясным, лишённым всяких следов сомнений или волнения. Тодд и ранее видел его, но сейчас, он предстал перед ним в новом свете.

– Тодд, – произнёс он, и его голос прозвучал тихо, но с невероятной плотностью, заполнив всё пространство тихого подъезда. – Входи. Мы начинаем.

III

Переступая порог чужой, ужасно чистой квартиры, мужчина отсчитывал каждый удар своего сердца, словно каждый может стать последним. Белые стены походили на отделение психиатрической лечебницы, в которой ему пришлось побывать после смерти матери. Тодд не верил в жизнь после смерти, но сейчас ему казалось, будто он скоро встретится с ней. Бред.

Пауль провел его вглубь своего жилища. Он был очень вежлив. Даже чересчур.

– Чай или кофе? – спросил он, уже ставя чайник на плиту. Тодду показалось, будто у него нет возможности отказаться. Сегодня был один из немногих дней, когда он предпочёл бы чай.

Тодд кивнул, и звук, который он издал в ответ, был таким тихим и хриплым, что его можно было принять за скрип старого паркета.

– Чай, – прошептал он, чувствуя, как это простое, бытовое слово становится частью какого-то чудовищного, абсурдного ритуала.

Пауль улыбнулся. Улыбка была корректной, неискренней, как у стоматолога на рекламном проспекте. Ничего лишнего. Он повернулся к шкафчику, и Тодд смог на секунду осмотреть комнату. Безупречная чистота. Ни пылинки. Книги расставлены в алфавитном порядке на полках, их корешки образовывали ровную, неживую линию. Ни одного лишнего предмета. Это было не жилое пространство, а лаборатория. Или часовня, посвященная какой-то холодной, безбожной религии.

– Я рад, что ты выбрал чай, – сказал Пауль, насыпая в белоснежный фарфоровый чайник заварку. – Кофе возбуждает нервную систему. А нам сегодня нужна ясность. Полная ясность ума.

Нам.

Слово повисло в воздухе, тяжелое и липкое. Оно связывало их воедино, в этом странном, неотвратимом симбиозе жертвы и палача. Или творца и его материала. Тодд все еще не мог решить, кем он здесь является.

Он сел на предложенный стул у такого же безупречно чистого стола. Скрестил руки на коленях, чтобы скрыть дрожь. Запах заваривающегося чая – травянистый, с легкой горчинкой – смешивался с запахом химической чистоты, и эта комбинация вызывала тошноту.

– Ты хорошо выглядишь, – сказал Пауль, ставя перед ним чашку. Пар поднимался от нее ровной струйкой.

Тодд фыркнул – короткий, надломленный звук.

– Врёшь.

– Нет, – Пауль сел напротив, сложив руки перед собой. Его взгляд был пристальным, изучающим.

– Я имею в виду не внешность. А решение, которое ты принял. Оно изменило тебя. Вывело на новый уровень осознанности. Ты больше не тот потерянный мальчик, который пришел ко мне три месяца назад.

Ровно три месяца.

Тодд взял чашку. Жар обжег ладони, но он не отпускал. Боль была хоть каким-то якорем в этом плывущем мире. Позволяла ощутить себя живым, хоть на долю секунды.

– Я не чувствую себя на новом уровне, – тихо признался он. – Я чувствую себя… как ошибка, которую вот-вот исправят.

– Естественно, – кивнул Пауль. – Эго сопротивляется. Последние судороги «я», которое боится исчезнуть. Но ты же понимаешь, что это иллюзия. Та самая, о которой мы говорили. Твое «я» – это набор воспоминаний, химических реакций и социальных конструктов. Мы не уничтожаем его. Мы… преобразуем. Делаем акт его ухода осмысленным. В мире абсурда только такой поступок и имеет вес.

Он говорил те же слова, что и в их бесчисленных ночных разговорах на кухне за чашкой чая. Тогда, вдали от этой стерильной комнаты, они казались гениальными, ключом к свободе. Сейчас они звучали как заученная мантра, как оправдание для предстоящего мясницкого акта.

Тодд поднял на него глаза. Взгляд Пауля был чист и спокоен. В нем не было ни злобы, ни садизма, ни жалости. Была лишь уверенность ученого, стоящего на пороге великого открытия.

– А ты… не боишься? – выдохнул Тодд.

Пауль слегка наклонил голову, будто разглядывая редкий экземпляр насекомого.

– Бояться – это все та же привязанность к эго. К своей шкуре. Я участвую в явлении куда более великом, чем страх. Мы с тобой создаем новый миф, Тодд. Миф о том, что человек может не просто тихо сгнить, а добровольно и осознанно превратить свой уход в акт воли. В искусство. Это не банальное самоубийство.

От этих слов Тодду стало легче. Самоубийцы не попадают ни в рай, ни в ад. А он не грешник. Он попадёт. Отправится прямиком к маме.

Пауль отпил из своей чашки, и его движения были до неприличия нормальными, будто они обсуждали погоду. Тодд посмотрел на свой чай. На его поверхности уже образовалась тонкая пленка. Он понял, что не может сделать ни глотка.

– Я… я не уверен, что смогу, – прошептал он, сам того не осознавая. И в его голосе прозвучала детская, жалкая мольба.

Пауль поставил чашку. Звук был идеально четким в гробовой тишине комнаты.

– Ты уже не можешь остановиться, Тодд, – сказал он мягко, но неумолимо. – Мы оба перешли ту грань, где сомнения имеют значение. Это уже необратимо. Как падение камня. Просто прими это. Отдайся процессу.

Он встал и подошел к окну, отдернул белоснежную штору. Солнечный свет ворвался в комнату, ослепительно яркий, и высветил каждую пылинку беспорядочно летающую в воздухе, каждую морщину на лице Тодда.

– Смотри, – сказал Пауль, глядя на улицу. – Мир. Он будет существовать и без нас. Но только наш поступок заставит его хоть на миг замереть и задуматься. А теперь, прошу тебя, закончи свой чай. Пора начинать подготовку.

Тишина после ухода Пауля была иной – не отсутствием звука, а его отрицанием, давящим на мозг. Она давила на барабанные перепонки, гудела в ушах нарастающим напряжением. Взгляд Тодда, прилипший к окну, видел уже не просто облака. Эти ватные клочья, плывущие в бездонной синеве, были воплощением безразличия, свободы. У него немного кружилась голова – снаружи бездонная синева неба, облака различных форм и размеров, подобные мыслям, внутри безжизненная белизна квартиры, в которой, как он знал, совсем скоро наступит его конец. Казалось, время остановилось и не осталось ничего, только этот идеального момента. Он видел вечность.

Миру нет дела до его договора с Паулем, до его страха, до его жизни. Солнце будет вставать и заходить, облака – плыть, трава – зеленеть. Эта простая, жестокая истина вдруг обрушилась на него с новой силой. Его поступок не изменит ровным счетом ничего. А он, возомнивший себя Сверхчеловеком, готовым переступить, станет лишь пятном на безупречно чистом полу этой квартиры.

И тогда, сквозь нарастающую панику, прорвался тот самый образ. Нежные, уже морщинистые руки матери. Они гладили его по лбу, когда он в детстве болел. В них была вся теплота мира, вся его хрупкая, ускользающая реальность. Она не говорила ему о воле к власти или абсурде. Она говорила: «