Читать онлайн Моя навсегда

Воздух в мастерской был густым и сладковато-едким, как всегда. Запах формалина, дубленой кожи и тления – его родная стихия. Запах правды. Грэг провел пальцем по лезвию скальпеля, проверяя остроту. Идеально. Свет зеленой лампы выхватывал из полумрака его руки и тушку молодого филина на столе. Движения его пальцев были точными и выверенными. Он не бальзамировал смерть. Он сохранял последний вздох.

Внезапный дребезжащий звонок разорвал тишину. Грэг вздрогнул, и кончик скальпеля дрогнул, оставив на коже птицы едва заметную царапину. Раздражение, острое и холодное, кольнуло его под ребро. Он никого не ждал.

Медленно вытерев руки о грубый холщовый фартук, он двинулся к двери.

В раскрытую дверь ворвалась струя холодного ночного воздуха и… она.

Женщина. Лет двадцати пяти. Ее нельзя было назвать просто красивой. Скорее, интересной. Широко расставленные глаза цвета старого коньяка смотрели слишком прямо и чуть насмешливо. Темные волосы цвета выгоревшего вина выбивались из небрежного пучка. В руках она сжимала небольшую картонную коробку.

– Грэг? – ее голос был низким, с легкой хрипотцой.

Он кивнул, изучая ее так же, как изучал все живое: оценивая форму, пластику, потенциал.

– Мне сказали, вы можете… сохранить моменты, – она улыбнулась, и в уголках ее губ заплясали ямочки. Улыбка была колючей, но чертовски притягательной.

– Входи, – коротко бросил он, отступая вглубь. – Осторожнее с полками.

Ее взгляд скользнул по рядам застывших существ. Лисы, зайцы, ястребы с расправленными крыльями. Они смотрели на нее стеклянными глазами.

– Жутковато, – констатировала она без тени осуждения. – Как музей прекрасных смертей.

Что-то щелкнуло внутри Грэга. Большинство либо ахали, либо брезгливо морщились. Эта – нет.

– Что вы хотите сохранить? – спросил он, возвращаясь к столу.

Она протянула коробку. Внутри, на мягкой вате, лежала бабочка-махаон. Крылья цвета весенней листвы и спелого абрикоса. Изумительная. И мертвая. Одно крыло было надломлено.

– Я нашла ее на подоконнике. Она не улетела. Просто… осталась. Меня зовут Каролина. – сказала она.

Имя – Каролина – прозвучало странно знакомо.

– Я не хочу просто рамку под стеклом. Я хочу, чтобы она выглядела так, будто вот-вот вспорхнет. Прямо сейчас. Но у нее не хватило на это сил. Чтобы в самой позе читались и надежда, и провал. Вы понимаете?

Грэг поднял на нее глаза. Внезапно и совершенно. Он всю жизнь ловил момент между жизнью и смертью, а эта женщина только что сформулировала это точнее любого искусствоведа.

– Это сложнее, – сказал он. – Нужно создать не симметрию, а напряжение.

– Вы справитесь? – ее взгляд стал прямым вызовом.

– Я все могу, что касается смерти, – без тени иронии ответил Грэг.

Он взял со стола тончайшую стальную булавку.

– Основа. На ней все держится.

Неожиданно для себя он взял ее руку. Его пальцы, только что работавшие с мертвой плотью, обхватили ее запястье. Кожа была удивительно живой, теплой, пульсирующей. Он повернул ее руку ладонью вверх и легонько, почти не касаясь, провел кончиком булавки от запястья к основанию пальцев.

– Вот так… по линии напряжения. Понимаете? Не застывшая, а почти живая.

Каролина не отдернула руку. Она замерла, ее дыхание стало глубже. В мастерской воцарилась тишина, в которой было слышно биение двух сердец.

– Да, – прошептала она. – Я понимаю.

В ее глазах он увидел не страх, а возбуждение. Опасность. Предвкушение.

Грэг отпустил ее руку. Прикосновение длилось секунду, но в густом воздухе повисло нечто осязаемое. Контракт был заключен. Не только на бабочку.

– Когда будет готово? – голос ее снова стал хриплым.

– Через три дня.

– Я вернусь.

Она вышла, не оглянувшись. Но ее запах – кожи, дорогих духов и чего-то тревожного, электрического – остался.

Грэг стоял несколько минут, глядя на закрытую дверь. Потом его взгляд упал на хрупкую бабочку. Он взял ее в руки, ощущая почти невесомость.

«Каролина», – произнес он про себя.

Он оглядел свою мастерскую, это идеальное царство мертвых форм. Чучела смотрели на него стеклянными, ничего не выражающими глазами.

Впервые за долгие годы его безупречный мир показался ему невыносимо скучным. И самым интересным объектом в нем вдруг стала та, что только что ушла за дверь. Живая, опасная и непредсказуемая.

Он вернулся к столу, к незаконченному филину. Но пальцы не слушались. Перед ним стоял образ. Образ надломленной бабочки и женщины, которая просила сохранить не смерть, а неудавшуюся жизнь.

И мысль, острая, как кончик его скальпеля, пронзила мозг: а что, если препарировать не птицу, а эту странную, колючую жизнь? Чтобы добраться до самой сути.

Глава 2. Перформанс для одного зрителя

Три дня в мастерской витал ее запах. Грэг ловил его то у стола, то у двери, и каждый раз рука непроизвольно тянулась к бабочке под стеклянным колпаком. Он выполнял работу с болезненной скрупулёзностью. Тончайшая проволока создавала иллюзию взмаха, а надломленное крыло стало частью композиции – знаком хрупкости. Это был не просто экспонат. Это был рассказ. Ее рассказ.

Она пришла вечером третьего дня, ворвавшись в душное пространство мастерской с энергией ночного города. На ней были узкие кожаные штаны и объемный свитер, сползший с плеча. Глаза блестели.

– Ну что, мастер, готов мой портрет? – губы были ярко подкрашены.

Он молча указал на колпак. Каролина подошла медленно, затаив дыхание. Наклонилась, и от ее дыхания запотело стекло.

– Боже… – это был не слово, а выдох. – Вы поняли. Именно так.

Она выпрямилась, и в ее взгляде было что-то новое – уважение.

– Я должна вам заплатить.

– Не надо, – отрезал Грэг. Ему было противно думать, что этот момент можно оценить деньгами.

Каролина улыбнулась своей колючей улыбкой.

– Тогда я заплачу по-другому. Я даю перформансы. Сегодня – для вас.

Он хотел отказаться, но слова застряли в горле. Любопытство оказалось сильнее.

Она отошла в центр, в свободное пространство между стеллажами. Грэг остался у стола, скрестив руки. Поза защитная, наблюдательная.

Она вытащила из сумки тюбики и банку с густой белой глиной. Быстрыми, резкими движениями она начала наносить ее на лицо, шею, руки. Это был не танец, а ритуал. Глина ложилась неровным слоем, скрывая черты, создавая новую, примитивную маску. Потом она взяла тюбик с золотой краской и провела несколько резких линий.

Движения, которые последовали, не были красивыми. Это была серия судорожных поз, падений на колени и резких подъемов. Она изображала агонию. Рождение и смерть одновременно. Она терлась плечом о бетонный пол, оставляя золотые полосы, ее дыхание срывалось на хрип.

Грэг смотрел, не двигаясь. Его таксидермистский мозг анализировал анатомию каждого движения, но на сей раз логика дала сбой. Он видел не просто тело. Он видел сырую, неприкрытую боль. Ту самую, которую он консервировал в других, но которую сам избегал.

Она подползла к нему почти вплотную, запрокинула голову. Глина на ее лице треснула, обнажая в трещинах живую кожу. Ее глаза, дикие и блестящие, впились в него.

– Что Вы чувствуете? – прошептала она.

– Ничего, – солгал он. Он чувствовал все. Отвращение и влечение. Ужас и восторг.

Она медленно поднялась, встала к нему так близко, что он чувствовал тепло ее тела. Она взяла его руку – ту самую, что три дня назад держала булавку.

– Вы лжете, – выдохнула она. – Вы чувствуете то же, что и я. Желание остановить это. Заморозить. Превратить в экспонат.

Она прижала его ладонь к своей груди. Сквозь слой глины он почувствовал бешеный стук ее сердца. Дикий, пугающий ритм жизни.

И тут Грэг сломался. Его контроль рухнул.

Он не потянул ее к себе. Его движение было более животным. Он резко высвободил руку и, вцепившись пальцами в ее волосы, оттянул ее голову назад, обнажая горло. Он прижал ее к себе, чувствуя, как хрупкое тело выгибается в арку.

– Да, – прошипел он ей в ухо, и его голос звучал чужим. – Я хочу это остановить. Я хочу знать, что у этого внутри.

Каролина не сопротивлялась. Она издала короткий звук, похожий на стон, – но в нем слышался триумф.

Их первая близость была там же, на полу, заляпанном глиной и краской. Это не была нежность. Это была тихая, яростная борьба за доминирование. Он пытался зафиксировать, обездвижить, как он делал с птицами. Она извивалась, кусала его губы, доказывая, что она живая, что ее нельзя остановить.

Когда все кончилось, в мастерской стояла гробовая тишина. Они лежали на полу среди инструментов. Грэг смотрел в темный потолок, чувствуя, как по его коже стекают капли ее пота. Он чувствовал опустошение и странное унижение. Он потерял контроль. И самое ужасное – ему это понравилось.

Каролина поднялась первой. Молча собрала вещи. У двери она остановилась и посмотрела на него. Ее лицо в потрескавшейся маске было похоже на лик древней богини.

– Теперь ты мой, Грэг, – тихо сказала она. – Потому что ты захотел меня разбить. А я не разобьюсь.

Дверь закрылась. Грэг продолжал лежать на полу, чувствуя, как холод бетона проникает в кости. Рядом с ним лежала золотая булавка для насекомых, согнутая пополам. Он не помнил, когда это произошло.

Он отравился. И антидота не было. Он понимал это с ясностью, от которой застывала кровь: охота началась. И он был одновременно и охотником, и добычей.

Глава 3. Шрамы и бессонница

Он отмывал мастерскую до рассвета. Стирал следы глины с пола, оттирал золотые брызги. Действовал методично, но внутри все было перевернуто. Каждое движение напоминало о ее теле, о том, как трескалась глина на ее коже, обнажая живое, горячее нутро.

Запах ее пота въелся в него. Он терся мочалкой до красноты, но ощущение ее укуса на губе оставалось как клеймо.

Грэг не мог работать. Он сидел за столом, вертел в пальцах скальпель и смотрел на незаконченного филина. Руки не слушались. Они помнили упругость ее бедер, хрупкость ее ребер. Его профессиональное знание анатомии стало личным проклятием. Он мог мысленно провести по ее позвоночнику, назвать каждый позвонок, и от этой мысли по коже бежали мурашки.

Он пытался вернуться к рутине. Разобрал инструменты. Но взгляд раз за разом возвращался к бабочке под стеклянным колпаком. «Надежда и провал». Теперь он понимал это как никогда.

Прошло два дня. Два дня бессонницы, когда он просыпался в холодном поту от образов, где его руки препарировали не птицу, а ее, Каролину, а она смеялась ему в лицо своим хриплым смехом.

На третий день она пришла снова. Не ночью, а днем. И пришла не той дикой вакханкой, а… другой. В простых джинсах и свитере, с влажными от дождя волосами. В руках – бумажный пакет с двумя кофе.

– Я подумала, тебе нужно подкрепиться, – сказала она просто, как будто они были старыми друзьями.

Грэг молча пропустил ее. Он чувствовал себя голым перед этой ее новой, спокойной ипостасью.

Она поставила кофе на стол и огляделась.

– Почти чисто. Я б не смогла.

– Зачем ты пришла? – его голос прозвучал хрипло.

Каролина повернулась к нему, ее глаза изучали его лицо. – Ты не спишь. Я знала. Я тоже не сплю. – Она сделала глоток кофе. – Когда я не сплю, я делаю больно себе. Режу бумагу до крови. А ты что делаешь?

– Работаю, – солгал он.

– Врешь, – она улыбнулась беззлобно. – Ты ходишь по этой мастерской и пытаешься меня забыть. Но не получается. Потому что мы одной крови, Грэг. Ты ищешь совершенство в смерти. Я ищу истину в боли. Мы встретились где-то посередине.

Она подошла к нему вплотную. От нее пахло дождем и кофе. Никакой глины, никакой краски. Простая, пугающе реальная женщина.

– Я не хочу тебя забывать, – неожиданно для себя сказал он.

– И не надо. – Она коснулась пальцем его губы, точно над тем местом, где был след от ее укуса. – Это мой шрам на тебе. Я хочу оставить их больше.

Их вторая близость была совершенно иной. Медленной. Исследующей. Если в первый раз это была битва, то теперь – нечто вроде хирургической операции. Грэг вел ее к старому дивану. Он снимал с нее одежду с той же неторопливой точностью, с какой снимал шкуру с животного. Он изучал каждую родинку, каждый шрам.

Он говорил ей шепотом, что он видит. Не слова любви, а термины. «Дельтовидная мышца напряжена… здесь, под ключицей, я чувствую пульс…» Это был его способ вернуть контроль. Превратить ее в объект изучения.

Каролина позволяла это. Она лежала с закрытыми глазами, и по ее лицу бродила улыбка блаженства и торжества. Для нее это была высшая форма интимности – быть увиденной настолько пристально.

Когда он вошел в нее, это было не яростное соединение, а медленное, неотвратимое погружение. Он смотрел ей в глаза, и она не отводила взгляд.

– Я боюсь тебя, – прошептал он.

– Я знаю, – она обвила его ногами. – Я тоже боюсь. Это и есть точка равновесия.

После они лежали, смотря в потолок.

– Что мы делаем, Каролина?

– Травим друг друга, – ответила она просто. – Но мой яд – это единственное, что заставляет меня чувствовать себя живой. А твой… твой яд – это единственное, что заставляет меня чувствовать себя понятой.

Она поднялась и начала одеваться. У двери она обернулась. – Я буду возвращаться. До тех пор, пока один из нас не умрет. Или не оживет. Я еще не решила.

Когда она ушла, Грэг подошел к рабочему столу. Он взял в руки филина. И впервые за долгие годы его пальцы, коснувшись холодной, безжизненной кожи, задрожали от отвращения.

Он посмотрел на свои инструменты, лежащие в идеальном порядке. Все это вдруг показалось ему детскими игрушками. Игрушками человека, который боится прикоснуться к чему-то настоящему.

Каролина оставила свой след. Она вскрыла его самого, добралась до нутра. И он, знаток смерти, с ужасом понимал, что начинает чувствовать вкус к жизни. Самому горькому и самому желанному вкусу на свете.

Его крепость была разрушена. И единственное, что он хотел сейчас, – чтобы осада длилась вечно.

Глава 4. Анатомия ревности

Мастерская снова пахла ею. Но теперь этот запах был не следом, а полноправным элементом пространства, смешавшимся с формалином. Грэг ловил его повсюду, и это сводило с ума. Он искал ее волосы на подушке, следы помады на стакане. Он становился одержим. И одержимость эта была сладкой и липкой, как смола.

Она не появлялась несколько дней. Ни звонков, ни сообщений. Ее исчезновение было таким же внезапным, как и появление. Грэг пытался звонить. Сначала раз, потом пять. Трубку не брали. Его мир, только что обретший кричащие краски, снова погрузился в серую мглу. Но теперь она была не комфортной, а удушающей.

Он не мог работать. Чучело волка стояло недостроенным, с зияющей дырой в боку. Грэг смотрел на него и видел собственную пустоту. Вместо инструментов он взял бутылку вина и уставился в темноту, пытаясь вызвать ее силой мысли.

Одержимость приняла уродливую форму. Он начал искать ее в интернете. «Каролина перформанс». Мир взорвался ее изображениями.

Она была повсюду. Обмазанная краской, подвешенная на веревках, смотрящая в объектив вызовом и болью. Он пролистывал сотни снимков, и с каждым новым изображением ком в горле рос. Она принадлежала не только ему. Она принадлежала этим фотографиям, этому миру, этим людям.

А потом он увидел его.

На снимке с недели моды она была в окружении людей. И один из них, мужчина лет сорока с уверенным лицом и дорогими часами, держал ее за талию. Его рука лежала на ней с неприкрытым позерством. Она улыбалась в камеру, прижавшись к нему. Подпись: «Каролина и галерист Лео Ван дер Вудсен».

Лео. Имя обожгло, как раскаленное железо.

Грэг вгляделся в лицо мужчины. Уверенное, ухоженное, привыкшее владеть. Он искал в его глазах подвох, но видел лишь спокойное превосходство. Этот человек владел ею в том мире, откуда она пришла. Мире света, денег, искусства.

Ревность ударила в него не как огонь, а как ледяной укол. Холодная, тошнотворная, парализующая. Он представил ее с ним. Смеющейся, говорящей на непонятном языке, лежащей в его постели. Его Каролина. Та, что кричала под ним на грязном полу мастерской.

Он захлопнул ноутбук так, что треснул корпус. В тишине зазвучали голоса. Ее смех. Голос того мужчины. Аплодисменты.

Он вскочил, схватил со стола первый попавшийся предмет – стеклянный глаз совы – и швырнул его в стену. Стекло разбилось с сухим хрустом. Он тяжело дышал, его тело тряслось от бессильной ярости.

И в этот момент дверь открылась.

Вошла она. В черном плаще, с сумкой через плечо. На лице – ни улыбки, ни слез. Только усталость.

– Привет, – сказала она просто.

Грэг не двигался. Его захлестывала волна ненависти и желания.

– Где ты была? – его голос прозвучал хрипло.

– Работала. Уезжала. – Она бросила сумку на стул. – Ты не представляешь, какая это была муть. Сплошные лицемерные улыбки.

Она подошла, чтобы поцеловать, но он отстранился.

– Что такое? – Кто такой Лео? – выдохнул он.

На ее лице промелькнуло удивление, а затем – та самая насмешливая улыбка.

– А, так ты уже нашел мой скелет в шкафу? Быстро. Лео – мой галерист. Он продает мои работы.

– И что еще он делает? – Грэг шагнул к ней, загораживая путь. – Он тоже «сохраняет твои моменты»?

Каролина не отступила. Она подняла подбородок.

– Это тебя волнует? По-настоящему? Ты, который прячется здесь от всего мира?

– Он твой любовник? – прошипел Грэг.

– А если да? – ее глаза сверкали. – Что ты сделаешь? Запретишь? Пригвоздишь меня булавкой к стене, как свою бабочку?

Его рука сама взметнулась и схватила ее за горло. Не чтобы причинить боль, а чтобы ощутить власть. Чтобы почувствовать, как под его пальцами бьется ее жизнь.

– Я убью его, – тихо сказал Грэг. – Если он прикоснется к тебе, я убью его и сделаю из него чучело. И поставлю его здесь, чтобы он смотрел на нас.

Каролина замерла. Ее глаза расширились, но не от страха. В них читался восторг. Адреналин.

– Да, – прошептала она. – Вот так. Чувствуй это. Это твое. Твоя ревность. Твое безумие. Не прячься за своими инструментами.

Она сама прижалась к его руке, усиливая давление.

– Но ты не тронешь Лео. Потому что он – часть игры. А ты… ты – ее суть.

Она высвободилась из его захвата и притянула его к себе, целуя с такой яростью, что у него потемнело в глазах. Это был поцелуй-укус, поцелуй-наказание.

Они не добрались до дивана. Они рухнули на пол. Их близость была битвой за господство, облегчением от мучительной ревности. Он говорил ей гадости на ухо, а она смеялась хриплым смехом и кусала его в ответ.

После они лежали в кромешной тьме. Грэг понимал, что проиграл. Он показал ей свою самую уязвимую сторону – свою одержимость. И она использовала это, чтобы привязать его к себе еще сильнее.

– Он значит для тебя что -то? – тихо спросил он. Каролина повернулась к нему.

– Лео – это красивая рамка. А ты… ты – тот, кто режет ножом, чтобы добраться до сути. Какой у меня выбор?

Она встала и начала одеваться. На пороге обернулась.

– Не ищи меня в интернете, Грэг. Ищи здесь. Потому что то, что там – просто изображение. А то, что здесь… – она провела рукой по воздуху, – это и есть мы. Гнилые, больные, настоящие.

Она ушла. Грэг остался лежать на полу. Он поднял руку и разглядывал ее в тусклом свете. Руку, которая только что сжимала ее горло. Руку, которая умела воскрешать мертвых, но не могла удержать живую.

Он отравился по собственному желанию. И теперь яд циркулировал в его крови, становясь ее частью. Единственным антидотом была следующая доза. И он знал – следующая доза будет смертельной.

Глава 5. Объектив искажения

Тишина после ее ухода была гулкой, как в склепе. Но теперь ее наполнял образ Лео – ухоженного, уверенного в своем праве владеть. К ревности примешался страх потери. Грэг показал ей свое дно, свою дикую ревность, и она приняла это. Ей это понравилось. Это стало топливом для их адского огня.

Он не мог снова погрузиться в парализующее ожидание. Контроль надо было вернуть. Но не через запреты – это на ней не работало. Контроль нужно было взять иначе. Хирургически.

Идея пришла на рассвете, когда он пил кофе и смотрел на разбитый стеклянный глаз совы. Он был таксидермистом. Он сохранял формы. Но Каролина была живым, изменчивым хаосом. Попытка остановить ее была обречена.

Но что, если не останавливать, а… документировать? Ловить ее искажение? Ее искажение.

Он достал с антресоли старую пленочную камеру отца. Тяжелую, серьезную. Несколько дней он потратил на то, чтобы разобраться в настройках. Кадр был как разрез – он должен быть идеальным, нести правду, пусть и уродливую.

Когда она пришла в следующий раз, он был готов. Мастерская была прибрана. На столе стояла камера.

Каролина вошла, скинула плащ. Под ним – короткое черное платье, обтягивающее, как вторая кожа. Она выглядела уставшей и возбужденной одновременно. – Привет, мастер. Соскучился?

Она потянулась к нему для поцелуя, но он мягко остановил ее.

– Я хочу кое-что сделать. Новый проект. – Он поднял камеру, навел объектив на нее. – Я хочу запечатлеть, как ты меняешься. Когда ты со мной.

Он щелкнул затвором. Резкий, сухой звук нарушил тишину. Каролина замерла, потом улыбнулась.

– И что ты видишь в своем объективе? Свою собственность?

– Я вижу напряжение в уголках твоих губ. Ты улыбаешься, но твои глаза насторожены. Как у зверя, который учуял капкан.

Он сделал еще один кадр, приблизившись.

– Сейчас твой зрачок расширился. Интерес? Страх?

Каролина медленно покачала головой.

– Боже, Грэг. Ты и это превращаешь в препарирование. – Это единственный язык, на котором я умею говорить с тобой. Ты говоришь на языке боли. Я – на языке фиксации. Давай найдем общий.

Он подошел вплотную, объектив почти упирался в ее лицо.

– Покажи мне, что ты чувствуешь, когда я смотрю на тебя так.

Она закрыла глаза, и ее лицо исказилось. Не в гримасе боли или наслаждения, а в чем-то более сложном. Это было лицо человека, которого видят насквозь.

– Да, – прошептал он, щелкая затвором снова и снова. – Именно так. Совершенно сырая. Без масок.

Он отложил камеру. Фотографирование было лишь прелюдией. Он взял ее лицо в руки.

– Теперь я хочу не просто видеть. Я хочу чувствовать.

Он повел ее не к дивану, а к своему рабочему столу. Убрал со стола инструменты, оставив только гладкую деревянную поверхность.

– Ложись.

Она повиновалась без слов. Он стоял над ней, глядя на ее тело, вытянутое на столе, как на операционном. Лампа освещала ее резким светом, подчеркивая каждую выпуклость, каждую впадину.

– Ты прекрасна, – сказал он без лести. – Но твоя красота – в твоих изъянах. В этом шраме на колене. В том, как твоя губа чуть припухла от укуса.

Он касался каждого названного места пальцами, нежно, почти по-врачебному. Его прикосновения были холодными, исследующими. Он не ласкал ее, а составлял карту. Карту своей территории.

Их близость на столе была медленной, невыносимо интенсивной. Каждое движение было выверенным. Он входил в нее, глядя прямо в глаза, и видел, как ее зрачки расширяются от смеси боли и наслаждения. Он фиксировал в памяти каждую судорогу, каждый стон. Он не просто занимался с ней любовью. Он собирал материал. Документировал их токсичный симбиоз.

Когда все закончилось, они лежали на столе. Каролина села первая, свесив ноги.

– Ты снял меня сегодня?

– Да.

– А когда проявишь пленку, что ты увидишь?

– Увидим.

– Ты боишься, что увидишь правду? Что я использую тебя так же, как ты меня?

Грэг не ответил. Он боялся именно этого. Что его объектив зафиксирует не его контроль, а его собственную зависимость.

Она повернулась к нему. Ее лицо было умиротворенным и печальным.

– Эти фотографии… они будут твоим талисманом на те дни, когда меня не будет. Но они не спасут тебя, Грэг. Они только напомнят тебе, что я реальна. И что я могу уйти.

Она соскользнула со стола и начала одеваться. На прощание она взяла со стола один из его скальпелей, повертела в пальцах и положила на место.

– Острый. Хорошо заточен. Как и твой взгляд.

После ее ухода Грэг остался сидеть в мастерской. Он держал в руках камеру, тяжелую и безмолвную. Внутри нее была она. Не та, что была на фотографиях в интернете – улыбающаяся, чужая. А та, что была здесь. Настоящая.

Он понял, что создал не инструмент контроля, а оружие против себя самого. Каждый кадр на этой пленке будет не напоминанием о власти, а доказательством его рабства. Он отравился, и теперь сам стал ядом. А фотографии будут хроникой их взаимного уничтожения.

Глава 6. Проявка

Химикаты пахли иначе, чем те, что он использовал для таксидермии. Более едко и остро. В красном свете лабораторной лампы, устроенной в кладовке, все приобретало кровавые оттенки. Грэг чувствовал себя алхимиком, колдующим над эликсиром из тьмы.

Пленка была проявлена. Он аккуратно, пинцетом, развешивал мокрые полоски негативов. В багровом свете изображения были призрачными, инвертированными. Узнаваемыми и чужими. Сердце билось чаще. Он боялся и жаждал увидеть результат.

Перенести изображение на бумагу было следующим шагом. Он работал в полной тишине. Каждое движение – проявление, остановка, фиксация – было ритуалом.

На белом листе бумаги, плавающем в проявителе, начали проступать контуры. Сначала размытые, как тени, а затем все четче. Ее лицо. Глаза, смотрящие прямо в объектив. Настороженные, оценивающие, живые.

Он развесил готовые отпечатки сушиться. Двенадцать моментов. Двенадцать искажений.

Когда фотографии высохли, он разложил их на большом столе в мастерской. И по коже побежали мурашки.

Это была она. Но не та, которую он видел своими глазами. Объектив камеры поймал что-то иное, ускользавшее от его взгляда. На одном кадре ее глаза были полны бездонной тоски, от которой хотелось отвести взгляд. На другом – в уголках губ играла язвительная, почти жестокая усмешка, от которой становилось холодно.

Он видел на фотографиях то, что чувствовал кожей, но не осознавал разумом: ее одиночество, ее страх, ее силу. И свое отражение в ее глазах. Себя – не мастера, а человека, который смотрит на нее с обреченным влечением и бессилием.

Он был энтомологом, который приколол редкую бабочку и теперь разглядывал ее под лупой, поражаясь совершенству и уродству.

Дверь открылась без стука. Он даже не вздрогнул. Казалось, он ждал этого.

Каролина вошла. Она выглядела уставшей, но ее глаза сразу же загорелись любопытством при виде разложенных снимков.

– Ну что, мастер? Покажи мне, каким ты видишь мое отражение.

Она подошла к столу и стала медленно изучать фотографии. Грэг наблюдал, ожидая гнева, насмешки. Но ее лицо было серьезным и сосредоточенным.

Она брала в руки каждый отпечаток, вглядывалась, как в зеркало, и ставила на место. Наконец, она подняла снимок, где ее глаза были полны тоски.

– Это… правда, – тихо сказала она. – Ты поймал это. Как?

– Я не ловил ничего. Это то, что ты мне показала. Камера не врет.

– Камера врет всегда, – она покачала головой. – Она показывает то, что хочет видеть фотограф. Ты хотел увидеть мою боль. И ты ее увидел.

Она взяла другой снимок – с усмешкой.

– А это… это моя маска. Та, что я ношу для таких, как Лео. Для галерей. Для мира. – Она посмотрела на него. – Ты снял с меня все маски, Грэг. До самого нутра. Это страшнее, чем раздеть меня.

Она обошла стол и встала перед ним.

– Теперь моя очередь. Я хочу увидеть тебя.

– Я не фотографирую себя, – отрезал он.

– Я не прошу фотографий. – Она положила ладони ему на грудь. – Я хочу снять тебя. Раздеть до самого нутра. Показать тебе тебя самого.

Она потянула его за руку к центру комнаты.

– Встань здесь.

Он повиновался. Было что-то гипнотическое в ее спокойной уверенности.

Каролина отошла и начала медленно ходить вокруг него, как хищница. Но ее взгляд был изучающим.

– Ты прячешься за своими чучелами, Грэг. Ты думаешь, что контролируешь смерть, но на самом деле ты просто боишься жизни. Ты боишься, что она испачкает твой идеальный, стерильный мир. Ты боишься меня.

Она остановилась перед ним.

– Ты снял мою боль. А теперь я хочу твою. Покажи мне ее.

Она не ждала, что он заговорит. Она ждала действия. И он его совершил.

Он молча подошел к стеллажу, взял одну из банок с формалином – ту, где плавал разлагающийся кролик. Поставил ее на пол между ними.

– Вот, – его голос сорвался. – Вот моя боль. Разложение. Тление. Я вижу его каждый день. Я вдыхаю его. Я пытаюсь его победить, сохраняя форму, но внутри все равно остается это. Гниль. И я боюсь… – он впервые сказал это вслух, – я боюсь, что однажды я разложусь сам. Или что ты разложишься у меня на глазах. И я не смогу тебя остановить.

Он сказал это, и мастерская замерла. Даже застывшие звери, казалось, слушали его признание.

Каролина смотрела на него, и в ее глазах не было победы. Было понимание. Почти жалость.

– Мы все разлагаемся, Грэг. С момента рождения. Искусство, любовь, страсть – это всего лишь попытки сделать этот процесс красивым. – Она подошла к банке, прикоснулась к холодному стеклу. – Но ты знаешь что? Только признав тление, можно по-настоящему оценить жизнь. Только осознав, что мы все – будущий прах, можно по-настоящему захотеть гореть.

Она подошла к нему и обняла. Не страстно, а по-матерински, по-дружески. Она прижала его голову к своему плечу, и он, к своему удивлению, не сопротивлялся.

Они не занимались любовью в тот вечер. Они сидели на полу, спиной к стеллажу с чучелами, пили вино и говорили. Говорили о страхах. О детстве. О том, что привело их в эту темную мастерскую.

Это была самая откровенная и самая спокойная ночь за все время их знакомства. Без масок, без борьбы, без яда. Только две одинокие души, нашедшие друг в друге странное, болезненное утешение.

Когда под утро Каролина уснула, положив голову ему на колени, Грэг смотрел на ее лицо, освещенное уличным фонарем. Он думал о фотографиях. Он поймал ее боль. А она – его.

И в этом обмене они стали ближе, чем когда-либо во время страстных объятий. Он понял, что их яд – это не только разрушение. Это еще и лекарство. Горькое, опасное, но единственное, что способно заглушить боль существования.

Глава 7. Инсталляция «Симбиоз»

Нежность оказалась самым опасным наркотиком. Та ночь, когда они просто говорили и спали в обнимку, изменила все. Исчезла яростная борьба, но появилась новая, более глубокая напряженность. Теперь они знали друг друга слишком хорошо. Видели трещины в броне. И боялись их расширить.

Каролина стала приходить чаще. Она приносила еду, книги, странные пластинки с авангардной музыкой, которая резала слух, но, как она утверждала, «очищала душу от шелухи». Она могла часами сидеть в углу на подушках, читая вслух стихи, пока Грэг работал. Его мастерская, некогда царство молчания и смерти, наполнилась жизнью – непредсказуемой, шумной, но желанной.

Грэг менялся. Он начал новый проект – двух куниц, замерших в игре. В их позах была динамика, почти радость. Он ловил себя на том, что напевает под ту самую авангардную музыку.

Однажды вечером, разглядывая фотографии Каролины, он предложил:

– Сделай здесь перформанс.

Она подняла на него удивленные глаза.

– Здесь? В твоем святилище? Ты же не выносишь, когда я что-то двигаю.

– Сделай перформанс для меня. О нас.

Идея зажгла в ее глазах знакомый огонь. Она провела в мастерской весь следующий день, что-то придумывая, расставляя предметы. Она использовала его чучела, ткани, инструменты.

Вечером она объявила, что все готово.

– Это будет называться «Симбиоз». Закрой глаза.

Он повиновался. Она взяла его за руку и провела через мастерскую. Он слышал, как под ногами хрустит что-то, чувствовал, как его одежда цепляется за натянутые нити.

– Можно смотреть.

Он открыл глаза и замер. Его мастерская преобразилась. Чучела птиц были подвешены к потолку на лесках, создавая иллюзию полета. Белая ткань была натянута между стеллажами, как паутина. А в центре, на столе, лежала она. Каролина. Обнаженная. Ее тело было частично покрыто белым полотном, а частично – гипсовыми слепками его рук и инструментов. Скальпели и булавки были вплетены в ее волосы. Она лежала неподвижно, но грудь дышала глубоко и ровно. Это была живая скульптура. Жертва и творение.

– Подойди, – прошептала она.

Грэг подошел, завороженный. Он видел свое отражение в огромном зеркале. Он был частью инсталляции.

– Ты – таксидермист, – сказала она, не двигаясь. – А я – твой материал. Но материал, который сопротивляется. Который живой.

Он протянул руку и коснулся гипсового слепка на ее плече. Холодный, как смерть. Но под гипсом была теплая, живая кожа.

Их близость в тот вечер была не борьбой и не нежностью. Она была ритуалом. Медленным, осознанным соединением двух вселенных. Его – упорядоченной, холодной. Ее – хаотичной, горячей. Он касался ее тела, снимая с нее гипсовые формы, освобождая кожу. Каждое прикосновение было актом освобождения и одновременно обладания.

В зеркале он видел их отражение – двух существ, сплетенных в странном танце среди застывших птиц и зверей. Это было так красиво, что было больно смотреть.

Когда они достигли кульминации, это был не взрыв, а тихий, всепоглощающий выдох. Они лежали на столе, среди обломков гипса, и смотрели в потолок, где парили чучела птиц.

– Я люблю тебя, – прошептал Грэг. Слова вырвались сами. Он замер, ожидая.

Каролина перевернулась на бок и посмотрела на него. В ее глазах не было радости. Была печаль.

– Это самое страшное, что ты мог сказать, Грэг. Потому что мы не умеем любить. Мы умеем только отравлять и быть отравленными.

– А разве это не одно и то же?

– Нет. Любовь должна давать жизнь. А мы… мы даем друг другу только более изощренные формы смерти.

Она встала и начала собирать гипсовые осколки. Перформанс закончился. Магия рассеялась.

На следующее утро раздался звонок. Не в дверь, а на ее телефон. Она говорила с кем-то быстро, нервно. Грэг услышал имя «Лео». Когда она положила трубку, ее лицо было озабоченным.

– Мне нужно ехать. В галерее кризис. Лео в панике.

Грэг молча кивнул. Имя «Лео» прозвучало как похоронный колокол по их хрупкому миру.

Она собралась быстро. У двери остановилась.

– То, что было вчера… это было реально. Запомни это.

Она ушла. Грэг остался один среди руин их «Симбиоза». Он подошел к зеркалу и посмотрел на свое отражение. На человека, который сказал «я люблю тебя» и не получил ответа.

Он взял со стола гипсовый слепок, отпечаток ее руки. Хрупкий и холодный. Как их отношения. Прекрасные, но нежизнеспособные вне стен этой мастерской.

Он понял, что их «Симбиоз» был всего лишь инсталляцией. Временным искусственным миром, который был обречен на разрушение, как только в него проникнет реальность. А реальность звонила по телефону и звалась Лео.

Глава 8. Чужой запах

Прошла неделя. Семь дней оглушительной тишины. Грэг перестал звонить. Не из гордости – из страха. Страха услышать в ее голосе ту самую светскую, отстраненную нотку, что появлялась, когда она говорила о мире за стенами мастерской.

Он пытался работать. Белка с орехом – простой детский заказ. Но пальцы были неуклюжими. Он перечитывал ее старые сообщения, разглядывал фотографии. Какая из них настоящая? Та, что с тоской в глазах? Или та, что сказала: «Мы умеем только отравлять»?

На восьмой день дверь открылась. Он сидел за столом, чистя кисточку, и не обернулся. Он знал по воздуху – это она. Но воздух принес с собой не тот, родной запах дыма и глины. Этот был другим. Чистым, дорогим, чужим. Запах другого шампуня, другого парфюма. Запах другой жизни.

Он поднял глаза и чуть не вскрикнул.

Каролина стояла на пороге, неузнаваемая. Волосы уложены в идеальную гладкую прическу. Безупречный макияж скрывал все следы усталости. Строгое платье цвета хаки, высокие каблуки. Она выглядела как успешная галеристка. Как женщина Лео.

– Привет, – голос звучал ровно и устало.

Грэг не ответил. Он смотрел на нее, и внутри все сжималось в ледяной ком. Она вошла в его мир, но принесла с собой запах чужого гнезда.

– Извини, что пропала. Адская неделя. Лео чуть не сорвал все проекты, пришлось спасать. – Она прошлась по мастерской, взгляд скользнул по чучелам, как будто видя их впервые. – Ты как?

– Живу, – бросил он. – А ты? Как поживает твой Лео?

Она остановилась, во взгляде мелькнуло раздражение. – Хватит, Грэг. Не начинай. Это работа.

– Работа? – он встал, и его тень накрыла ее. – А это что? – Он ткнул пальцем в ее платье. – Это униформа для работы? А этот запах? Это тоже для работы?

– Да! – вспылила она. – Это все для работы! Чтобы выжить в том мире, которым ты так брезгуешь! Не все могут позволить себе прятаться в склепе и играть с мертвыми зверями!