Читать онлайн Все как у людей

© Евгений Башкарев, 2025

ISBN 978-5-0068-4150-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора:

«Прожить жизнь правильно нереально, однако есть вероятность, что следование некоторым советам из таких историй, как эта, поможет избавить молодых людей от многих отягощений в будущем».

Пролог

Дернув за дверную ручку и обнаружив туалет запертым, седоволасая женщина нахмурилась и прокричала:

– Володя, ты что там делаешь? Ты опять занимаешься ЭТИМ? А ну-ка, открывай, маленький засранец! Сейчас отцу все расскажу, он тебе быстро руки поотшибает. Открывай немедленно!

Послышался шум сливающейся воды. Неугомонная женщина продолжила стучать в дверь.

– Володя!

– Уйди, ма! – прокричали из туалета.

Женщина, будто удовлетворившись ответом, удалилась.

Она меня не видела. Не видела, как я стоял в коридоре и ждал своего друга, заскочившего домой в туалет точно не по той причине, в какой заподозрила его мать. Нам было по шестнадцать лет. Вова учился в ПТУ, где молодые люди взрослели быстрее, чем в школе, а я заканчивал десятый класс, и по-прежнему чувствовал себя ребенком. Даже в тот день, когда я стал свидетелем столь странной сцены, мы собиралась идти на стадион и, как в старые добрые времена, играть в мяч. Нам обоим это еще было интересно.

Вова вышел из туалета через пару минут. Вид у него был неважный. Хорошее настроение исчезло. Взамен появилось нечто говорящее об обиде.

Бросив брезгливый взгляд в сторону гостиной, он начал обуваться.

– Ты закончил? – крикнула из комнаты женщина.

– Ма, отстань!

– Я спрашиваю, ты закончил?! – повторила она. Голос ее был скрипучим и требовательным. – Я хочу знать, какое полотенце отправлять в стирку. Или случилось чудо, и ты потрудился сделать это сам?

– Вот достала, – пробубнил Вова, повернувшись к стене.

Его взгляд метал искры, зубы скрипели. И даже не привыкший подмечать в людях подобные вещи, понял бы, насколько он зол.

Чуть позднее я узнаю, что в жизни все так и происходит. Сначала наступает обида, потом накатывает злость. Я не стал исключением. С той же последовательностью негативные чувства воспылали и во мне, только, в отличие от Вовы, мое лицо никогда ничего не выражало. Наверное, поэтому меня и не любили девушки.

Мы вышли из квартиры, а женщина все еще кричала ему вслед. Про полотенце, про отца, про совесть, про то, что он засранец и, если не перестанет заниматься онанизмом, то в скором времени у него на руках вырастут волосы, а на голове, наоборот, выпадут. Я никогда не спрашивал, бьет ли его отец за то, чем занимается каждый подросток, но, по всей видимости, Володя был не из тех, кто скрывал следы своих увлечений, и не из тех, кто внимал проклятиям родителей. В том возрасте я еще тоже не знал, каким запретам верить, а каким нет. И когда что-то очень хотелось, я делал, а когда не хотелось, не делал. Вот и Вова поступал так же, и, как и я, не любил об этом говорить.

В тот день мы шли на стадион молча, и каждый думал о своем. Футбол получился скучным, людей было мало. Мы пинали мяч до заката солнца, а потом, уставшие, сидели на трибунах и говорили о том о сем. К вечеру настроение всегда поднималось. Не знаю, как объяснить сей «феномен», но даже через несколько лет, когда я повзрослею, а Вова уйдет из моей жизни, как уходят многие друзья, вечер останется для меня самым лучшим временем суток.

Такие истории не были единичными в моей жизни. Они всплывали в памяти внезапно, будто кто-то глубоко в сознании выдвигал запыленный ящичек и начинал читать из него письма. И я читал их вместе с ним. Порой мне было смешно, порой тягостно, но какие бы чувства я не испытывал, вспоминая то или иное событие, те письма вновь ложились на дно ящичка и доставались через много-много лет.

Глава 1

Начало

Я всегда мечтал познакомиться с волейболисткой.

Почему так, по сей день объяснить не могу. За время учебы в морской академии я был в равной степени связан с девочками-баскетболистками и гандболистками, но только в сторону волейболисток смотрел, переживая нечто неподдельно искреннее и романтическое. Только волейболистки вызывали у меня восхищение и страсть, не делая совершенно ничего. Стоит ли говорить о том, о чем я думал, закрывая глаза перед сном, и что было у меня в голове во время скучных лекций. Если вы меня правильно поняли, то там, где большинство учителей видят умный взгляд, а друзья-одногруппники кислую физиономию, были именно мечты о девушках с волейбольной площадки.

В морской академии города Новороссийска, куда я поступил учиться после окончания школы, все, что касалось спорта, умещалось под единой крышей высокого некрасивого бетонного сооружения. Был один спортивный зал для всех любителей активного образа жизни и единое расписание занятий на всю неделю, включая воскресенье. Расписание делилось на две части: до обеда зал был занят уроками физкультуры, после обеда начинались тренировки по различным видам спорта.

По понедельникам и средам спортзал делили волейболисты и футболисты. Занятия у первых начинались с четырнадцати часов дня, вторые занимались с шестнадцати до восемнадцати вечера. Далее эстафетную палочку перехватывала мужская баскетбольная команда. Во вторник и четверг послеобеденное время делили женские команды по гандболу и баскетболу. После них спортзал был свободен до восьми, а потом наступал черед общеразвивающей физкультуры, которая для девочек и мальчиков тоже делилась по часам.

Тренажерный зал был открыт ежедневно, но любителей пускали туда только по четным дням. По нечетным проводились тренировки по армрестлингу и гиревому спорту. Всех, кто не относился к данной категории спортсменов, тренеры выпроваживали за дверь. Тем не менее, тех, кому хотелось, и кто давно определил, что тренажерный зал – это гораздо больше, чем просто увлечение, никакие правила не останавливали. Я был одним из таких, хотя сам для себя уже давно понял, что хожу туда не только ради того, чтобы развивать мышцы.

Игровую площадку и тренажерный зал разделяла решетка, и каждый день, отдыхая между упражнениями, я вис на ней и следил за тренировками девочек. Их группы были немногочисленны. На баскетбол приходило пять-шесть человек, чуть больше на гандбол. Количество волейболисток редко превышало десяток. И всех их я быстро запомнил, как на внешний вид, так и на манеру игры, голос и даже темперамент.

Так дальше и повелось.

Я смотрел на девочек через железную решетку и мечтал, что когда-нибудь познакомлюсь с одной из них, а потом наша дружба перерастет в любовь и будет все как у всех.

Когда тебе семнадцать лет, всегда так думаешь. И это даже не выглядит, как мечта. Скорее, осознанный план, привести в действие который не пускает какое-то волшебство. У меня его было предостаточно. Поэтому все, как у всех, не сложилось.

Летом, после окончания первого курса академии, я все же познакомился с волейболисткой.

Я ехал домой, к родителям. Помню, как отстоял очередь в кассу за билетом, потом такую же очередь в автобус. Поднялся в салон одним из последних, вследствие чего оказался без выбора посадочного места. Билеты на проходящие автобусы не давали возможность гарантировать хорошее место. На них не было никаких номеров, и пассажир довольствовался тем, что ему оставили другие пассажиры.

Ближние к водителю кресла, где меньше укачивает, уже были заняты. Чуть дальше середины автобус имел вторую пассажирскую дверь. Мне нравились места рядом с ней из-за возможности вытянуть ноги, уместить сумку и ехать с комфортом. И о, чудо! Там-то я и нашел, что искал. Я даже не обратил внимание на своего соседа. Одно из двух кресел было пустым, и я приземлился в него с желанием поскорее пропустить толпу из мужчин и женщин, точно так же ищущих незанятые места. Через несколько минут салон заполнился до отказа, обе двери закрылись и автобус выехал с автостоянки, следуя по маршруту Новороссийск – Краснодар.

В две тысячи восьмом году Новороссийск вызывал у меня отчуждение и страх. Я не любил этот город. Он казался мне настолько огромным, неухоженным и опасным, что сколько бы раз мне не приходилось покидать его пределы, я всегда чувствовал себя хорошо. И сколько бы раз мне не приходилось возвращаться, ощущал все в точности да наоборот. Частично я связывал это с отсутствием самостоятельности и опыта. Также огромное влияние оказал разрыв с домашним теплом и уютом в пользу военных уставов и сумасшедшего курсантского коллектива. На нас была возложена ответственность, и нести ее казалось невыносимо тяжело.

В тот теплый июльский день, когда я уселся на свободное место в переполненном автобусе, я думал о том, как меня уносит от ответственности, волнения и суеты, и как меня встречает мир, где ничего никогда не менялось. Тишина, спокойствие и комфорт. Там у меня была своя комната, свой велосипед, свои запыленные кроссовки. Там было еще много чего, что я считал своим лишь потому, что долго-долго им пользовался и оно въелось в мою память, как сладкий сон. Но главное, о чем я думал, покидая шумный город, заключалось вовсе не в тишине и умиротворении, а в том, что я ехал домой к матери. Я не видел ее несколько месяцев, и вот, наконец, второй курс академии завершился, наступило время каникул, и я рассчитывал провести его с моей маленькой семьей.

Мысли о матери отвлекли меня от автобуса на первые полтора часа. Я почти не открывал глаз. Ехал и думал о том, как вернусь домой, поем и улягусь в чистую постель. И сегодня меня не поставят в суточный наряд, и не разбудят посреди ночи, потому что кто-то с кем-то подрался, а кто-то где-то разбил стекло. И завтра мне не вставать чуть свет за окном, чтобы успеть на утреннее построение, и не сидеть на занятиях с девяти до четырех часов дня. Все это действовало, как наркотик и, наверное, в полудреме я уже начинал улыбаться. Но вдруг автобус резко затормозил на одном из светофоров, и я почувствовал, как в правый бок мне что-то упирается. Воображение дома растаяло. Перед глазами возник трясущийся потолок с некрасивой занавеской. А упирающимся в бок предметом, оказался… локоть.

На вид ей было не больше пятнадцати. Обычное измотанное лицо, чуть влажное от пота и чуть красное от загара, прямые гладкие волосы, острые плечи, маленькая грудь, узкая талия, широкие бедра. В ней не крылось ничего того, что я бы не встретил в другой девочке. Даже джинсовые шорты она носила самые обычные – такие, чтобы было видно фигуру и в то же время не было видно то, что нужно прятать. На ее ногах сидели старенькие кроссовки. Когда-то они были белые, теперь стали серые, и я подумал, сколько она прошла в них, прежде чем очутиться здесь.

Ее веки были закрыты, но я видел, как они подрагивали. Девочка хоть и выглядела спящей, но скорее мучилась, нежели дремала. Автобус не то место, где можно отдохнуть. Сколько бы не ехал, все время приходится бороться с тряской и шумом. И то, что я видел на ее лице, говорило о том же. Она пыталась уснуть, и у нее почти получилось. Но автобус затормозил один раз, резко сорвался во второй, в третий качнулся, видимо, залетев в яму. Шум мотора взорвался в салоне. Девочка вздрогнула. По ее лицу пробежала едва заметная судорога. Руки сцепились, будто хватаясь за что-то то ли во сне, то ли наяву.

Секунду спустя мы снова ехали, плавно покачиваясь на неровной дороге. Автобус набирал ход, за окном стелился пейзаж крохотного поселка. И все было рутинно и неинтересно.

Я смотрел на девочку около минуты, пытаясь найти в ней хоть что-нибудь примечательное, но не видел ничего, кроме детского выражения печали и одиночества и, тем более, ничего, способного притянуть к себе и остаться в памяти на долгие годы. Глядя на нее, я бы никогда не подумал, что именно с ней будут связаны мои переживания следующих десяти-пятнадцати лет. Но в тот день будущее было от меня далеко, а настоящее здесь, рядом. Ее локоть продолжал упираться мне в ребро, и мне пришлось поменять позу, чтобы не испытывать неудобство. Потеряв опору, девочка чуть не соскользнула с сиденья, и ее глаза открылись. Мельком взглянув на меня, она прижалась к окну и следующие несколько минут неотрывно следила за проносящимися мимо столбами электропередач. Между нами образовалось пространство, куда бы могла поместиться еще одна такая же девочка. Я подобные моменты не любил. Мне казалось, что от меня отворачиваются, будто я больной. Меня сковало ужасное чувство, когда люди выталкивают других из общества одним лишь молчанием. Я напрягся, не понимая, что случилось не так, пока не пришел к заключению: то, что мы сидели порознь, связано вовсе не со мной. Вероятно, девочка сама напугалась и, не разобравшись, что же именно произошло, погрузилась в не менее сильное напряжение, чем я. И вот мы, размышляя о глупостях так, словно это и есть то, над чем стоит задуматься, сидели и молчали. Вероятно, она ждала что-то от меня, а я с той же растерянностью ждал что-то от нее. Момент, когда все нормальные люди уже начали бы беседу, давно прошел, а мы все сидели и молчали. Она, глядя в окно, а я – в проход. И так минула целая вечность. Солнце успело встать над землей, воздух прогреться, салон автобуса ожить. Кто-то успел поесть, кто-то обговорить планы на завтрашний день, кто-то вздремнуть, невзирая на шум и качку. Все эти мелочи смотрелись обыденными, потому что происходили с другими людьми. И даже если бы кто-то вдруг встал и, никого не стесняясь, начал петь, я бы ничему не удивился. Все, что происходило не со мной, было далеко.

Наконец, я заговорил. Помню, как повернулся к ней, увидел тихий спокойный профиль, на четверть закрытый темными волосами, и спросил:

– Как тебя зовут?

– Люда.

Она ответила даже раньше, чем повернулась. Волосы ее слегка дернулись, руки соскользнули с колен.

Спустя много лет, когда я закончу академию, пройду путь становления и успею повзрослеть, я узнаю, что на вопрос «Как тебя зовут?» девушки отвечают совершенно по-разному. Это не простой вопрос, как кажется со стороны, и для каждой он означает что-то свое. Самые глупые всегда отвечали обратным вопросом «А что?» или «А зачем вам?» На меня такие девушки навевали унынье. Интересного диалога с ними никогда не получалось, и сам ответ приносил мысли о попытке той глупостью задать себе высокую цену. Разумеется, далеко не все девушки отвечали так намеренно. Кто-то, наоборот, говорил с испугу, кого-то так учили подруги, а кто-то узнал об этом из постов в социальных сетях и теперь повторял, как попугай. Впоследствии уровень их самопознания, одухотворенность и простота либо всплывали на поверхность, либо нет. Для меня же факт оставался фактом: те, которые сразу говорили свое имя, производили куда более позитивное впечатление, нежели те, которые задавали вопросы. С первыми было приятнее, легче и теплее. И даже лица их выглядели иначе. Они будто бы расслаблялись в тот момент и, сами того не замечая, открывали себя собеседнику. Ведь это так просто: «Как тебя зовут?»

«Люда».

Я протянул ей руку. Чудовищное и в то же время блаженное касание двух влажных ладоней… и напряжение вдруг угасло. Люда смотрела на меня взволнованными глазами, тем же выражением отвечал ей я. Только, помимо волнения, у меня вдруг появился жгучий интерес к этой особе. Я попытался собраться и раскрепоститься одновременно. Наши ладони разъединились. Снова стало сложно дышать, мысли перемешались в голове, возникла пауза. Логичная, но совершенно не приемлемая. В юном возрасте такие моменты интерпретируешь с полным провалом, в более старшем понимаешь, что это своеобразная победа. Победа в первую очередь над собой, а во вторую – над вечным комфортом, в котором нам всем так приятно находиться и из-за которого многие из нас не могут добиться признания до конца своих дней.

– Откуда путь держишь? – спросил я, когда девочка уже было хотела повернуться обратно к окну.

– Из Анапы, – сказала она и уточнила, – из Витязево.

О поселке Витязево я слыхал неоднократно, но бывал там лишь в местном аэропорте. Там работали родители одного из моих друзей. Еще я знал, что там есть песочные пляжи, широкие, просторные и длинные. И на них от заката до рассвета кутит молодежь. Зимой поселок был однообразным и скучным.

– Знаю о таком. – Я сказал ей про аэропорт, и она кивнула. Сказал про пляжи, и она снова кивнула. А потом она сказала мне такое, от чего я ненадолго погрузился в раздумье.

Раздумье от удивления, потому что именно в тот момент мне показалось, что мечты, действительно, сбываются, хоть и несколько криво.

– У нас там проводился турнир по волейболу, – продолжила она. – Я играла за команду юниоров. Мы заняли второе место. Проиграли только команде из Геленджика.

– Офигеть, – восхитился я.

В голове в то же время сидел вопрос, не врет ли она. В ее возрасте каждая вторая девочка бывает стройной с широкими бедрами и маленькой грудью, но далеко не каждая вторая играет в волейбол, да еще и на таком уровне. Вот откуда взялись мысли, что она шутит. Но она не шутила, и, когда я спросил о том, как давно она играет в волейбол, Люда сказала:

– С девяти лет, – потом она задумалась и дополнила: – Получается уже… семь лет.

– Тебе шестнадцать?

– … будет через три месяца. Я октябрьская.

– А я сентябрьский. Только мне восемнадцать.

Она снова повернулась, и тогда на ее лице я впервые увидел улыбку. Улыбка была прозрачной, как ветер, и притягательной, как радуга. Возможно, тогда-то я и стал чувствовать к ней… что-то. Словами это не описать. Оно возникло где-то на задворках сознания, где каждый день льет дождь и только и ждешь, когда же появится солнце. И вот, солнце появилось.

– Значит, ты играешь в волейбол… – решил уточнить я. – И играешь весьма успешно?

– Ну-у… Со стороны виднее. Мы проиграли финал, значит, не совсем успешно.

Я усмехнулся.

– Вы проиграли финал, но все остальные игры выиграли.

Она кивнула.

– Это отличный результат.

Тут я припомнил, хвасталась ли женская волейбольная сборная моей академии хоть какими-нибудь победами с тех пор, как я поступил учиться, и не вспомнил ничего.

– Да, – твердо сказал я. – Это определенно успех и, вообще, я тоже очень люблю волейбол и с удовольствием бы глянул на тебя в игре.

Она засмеялась.

– В игре?

– Да, в игре. Что в этом такого?

– Я поняла. У нас игры каждую неделю. Хочешь приходи.

Я решил не отступать.

– Как называется твоя команда?

– КаФИТ, – коротко ответила она. – Это филиал института физкультуры. Там в основном играют школьницы. Но абы кого тренеры не набирают. Амбиции очень серьезные. Тренировки регулярные. Поэтому мы без дела не сидим.

– КаФИТ, – повторил я. – Хорошо. Обязательно приду на вас посмотреть.

Улыбка стерлась с ее лица.

– Ты серьезно?

Я кивнул.

– Мы… даже не знакомы.

– Это с какой стороны посмотреть. Я тоже увлекаюсь спортом. Только с девяти лет играю не в волейбол, а в футбол.

– Но ты сказал мне, что любишь волейбол…

– Я тебе не соврал. Любить можно все, что угодно. Коньки, плаванье, метание ядра. Даже шахматы. Но заниматься всем сразу успешно не каждому дано. А вот смотреть – другое дело. Смотреть футбол я, конечно, люблю больше, но волейбол не далеко ушел. Волейбол для меня на втором на месте.

Она промолчала.

– Не убедил?

Девочка мельком улыбнулась и помотала головой.

– Вот когда придешь ко мне на игру, тогда поверю.

– А когда у тебя следующая игра?

Она снова с удивлением посмотрела на меня.

– Еще не знаю. Только что закончился турнир.

– Летом игры должны быть часто. Например, у нас они каждое воскресенье. И так с мая по сентябрь.

– Потому что это футбол, – сказала она. – И вы играете на улице на большом поле. А у нас по-другому. Мы, наоборот, играем чемпионаты зимой, в зале. Летом нас зовут на пляж. Мне пляжный волейбол не нравится, но лучше, чем ничего…

– Значит весь шик начинается зимой?

– Осенью.

Я заметил, как ее коленки развернулись в мою сторону. И сама девочка уже не сидела в неудобной позе, когда говорить приходилось, повернув шею. Теперь она была обращена ко мне и, казалось, уже не проявляла ни испуга, ни волнения, и только в паузах еще скользила небольшая скованность. Вскоре исчезла и она.

– В октябре начинается чемпионат города. Мы играем со всеми командами по круговой системе. Количество команд всегда разное. В прошлом году было шестнадцать. Мы начали в октябре, закончили в марте. Потом наступает время кубка. Участвуют те же команды, только мы играем уже не по круговой системе, а…

– …по олимпийской, – продолжил я.

– Да, – подтвердила она. – На вылет.

– Какое место вы заняли в прошлом году?

– В чемпионате – шестое. А в кубке мы вылетели почти сразу, – она коротко усмехнулась. – Мы попали на главную команду института физкультуры. Они нас сделали 3:0. Без шансов.

– Ты играла?

– Всю игру, – она поджала губы. – Меня подменяли только два раза. Тренер выпускал другую девочку на подачу. У меня это не сильно получается. Я больше в подыгрыше сильна.

– Значит, ты хорошо накидываешь?

– Да.

– Ты связующая?

Ее глаза вспыхнули от изумления.

– Ты разбираешься в амплуа?

– Немного.

– А в игровых схемах?

– И в схемах тоже немного.

– Если я скажу, что мы играем по схеме четыре – два. Что это значит?

– У вас два связующих, – ответил я.

– Ого! – восхитилась она. – А кому из них чаще прилетает?

– Понятия не имею. Но знаю, что позиция связующего очень сложная, потому что именно ты задаешь направление атаки, и насколько удобной она будет нападающему, тоже зависит от тебя. У меня, например, накидывать никогда не получалось. Сколько не пытался, все время то ниже, то выше, чем надо. А вот в роле доигровщика я хорош.

– Правда?

– Сверху бью так, что мяч иногда попадает в первую линию.

– Неплохо! У тебя подходящий для этого рост.

– Возможно.

– А почему ты стал заниматься футболом?

– Судьба. Когда ты ребенок, многое решается само за себя. Так и получилось. Пришел на футбол и остался. Но тут важно другое. Важно, зацепишься ты или нет. Я зацепился. Мне сейчас восемнадцать и за девять лет я неплохо продвинулся: играю за академическую команду. Даже был на универсиаде.

– Круто. Я тоже хочу, когда поступлю учиться, играть за академическую команду, – она вздохнула, точно этой мечте никогда не суждено сбыться, и наш диалог на некоторое время прекратился.

Часа полтора я проспал и пробудился уже на подъезде к Краснодару. Люда смотрела в окно и, почувствовав шевеление с моей стороны, повернулась.

– Может выйдем, пока автобус стоит?

Девушка выглядела бодрой и воодушевленной, точь-в-точь такой же, как в конце нашего разговора. Ни слова не произнося, я перевалился через подлокотник и двинулся к выходу из салона. Люда последовала за мной.

Обычно автобусы останавливались в маленьких поселках лишь для посадки или высадки пассажиров. Но сегодня произошло исключение. С нами ехало шестеро подростков из спортивной организации. Одному из них стало плохо, и водителю потребовалось сделать остановку, чтобы привести мальчика в чувство. В тот же момент из автобуса высыпала добрая половина пассажиров, и все они закурили с такой синхронностью, словно готовились к соревнованиям. Мы с Людой вышли из салона последними. Облако дыма тотчас охватило нас, и мы отошли в сторонку, где было жарко, но не так дымно.

Краем глаза я видел, как беднягу, почувствовавшего себя плохо в автобусе, отвели за стену остановки и его там вырвало. Вместе с ним был его тренер. Остальные мальчишки решили не смотреть на мучения и вернулись к толпе пассажиров. Я тоже не стал глазеть на процесс. В автобусах меня часто укачивало, и пусть до рвоты дело не доходило, ощущение тошноты преследовало меня, как тень. Самое плохое заключалось в том, что свежий воздух не всегда способствовал быстрому улучшению. От тошноты избавлял лишь длительный покой, а таковой, виделся лишь на конечной станции.

Мы с Людой отошли метров на пятьдесят от автобуса и спустились к полю.

С минуту девочка молчала, не говорил и я. Между нами снова зарождалась неловкость. Поистине мучительное чувство, возникающее из обычной пустоты между едва знакомыми людьми. Будь мы знакомы чуть дольше, скорее всего, оно бы не выглядело столь тягуче и болезненно. Молчание вообще доставляет удовольствие, если случается там, где надо. Но сейчас был не тот момент, и я безуспешно пытался отыскать на задворках памяти какую-нибудь интересную историю.

Истории не было.

Облако дыма над автобусом поменяло форму. Толпа пассажиров растянулась в узкой полосе тени. Водитель, толстый дядька, похожий на мясника, смотрел по сторонам. Его руки были уперты в бока и сходили с них только, когда ему требовалось взглянуть на часы. Мимо проносились машины. Недалеко от автобуса они останавливались на светофоре, и скрипучие тормоза грузовиков заглушали говор толпы.

Автобусная остановка находилась на широкой трассе. По одну сторону дороги тянулись дома, а по другую раскинулось поле пшеницы. В начале июля уборка зерновых уже началась, но пока что была далека отсюда. Слабый ветер дул с востока, и огненно-желтое поле колыхалось волнами так, что не было видно ни конца, ни края, и горизонт сливался с землей, будто падал от бессилия. Я помню, как Люда, видимо, устав от нашего молчания, ступила за обочину и по колено забралась в пшеницу. На мгновение остановившись, она глянула на далекие просторы, а потом сделала еще несколько шагов вперед, точно заходила в море. Перед ней раскинулся невиданный простор и, казалось, если нырнуть в него, то уже не вынырнешь никогда, настолько он был большой. Не оборачиваясь, девочка развела руки. Солнце охватило ее со всех сторон, и этот кадр образовал в моем сознании некий идеальный фрагмент. Я достал из кармана телефон и сделал фотографию.

Чуть позже эта фотография станет символом моей юношеской жизни. Девочка, точно готовая к полету над землей, огромное горящее желтизной поле, и никого вокруг. Связь реального с нереальным, настоящего с фантазией, действительного с воображаемым. Я подумал, что, если когда-нибудь напишу книгу, я выложу эту фотографию на обложку. Через несколько лет миллионы девочек будут фотографироваться на фоне подсолнухов и пшеницы, но это будет далеко от меня. Все они сольются в общую кишащую массу однодневок и безвкусицы, и только то, что было самым первым, внезапным и быстрым, останется в памяти навечно.

Люда ничего не заметила. Я сделал снимок и через секунду спрятал телефон в карман. Когда она обернулась, я стоял и смотрел на горизонт. Девочка сделала два шага мне навстречу и спросила, что я там разглядел.

– Птицы, – сказал я.

Ответ ее заинтересовал. Она стала крутить головой, но ничего не увидела. Я указал чуть левее, где далеко-далеко виднелось несколько точек.

– Как ты их разглядел?

– Сам не знаю, – я даже не был уверен, что вижу их. Над землей поднимался жар, воздух парил, и каждое черное пятнышко на фоне голубого неба казалось мне птицей. – Похоже?

– По-моему, совсем не похоже.

– Ну, значит, я ошибся.

Она выбралась на обочину и стала чесать голые коленки.

– Зачем я туда пошла? – На обнаженных икрах появились красные пятна. Кое-где виднелись царапины. – Теперь буду чесаться до скончания века.

Я не знал, чем ей помочь, но видеть ее рассерженную было легче, чем молчаливую. Что-то менялось в ней такими же плавными волнами, как колосилась пшеница.

– У меня есть вода, – предложил я. – Можно промокнуть полотенце и…

– Нет. Спасибо. Пройдет само. У меня, наверное, аллергия на такие штуки…

– Это не аллергия. Если я зайду туда, у меня тоже будут чесаться ноги. А если поваляюсь, то будет чесаться все, что не под одеждой.

– Ты серьезно?

– Любая солома раздражает кожу. Животным ее подкладывают далеко не из-за того, что она мягкая и ее можно есть. Солома колется и от этого греет. Вот и ты сейчас, наверное, согрелась.

– И правда стало тепло… в духоте тридцать градусов в тени, – сказала она, и мы засмеялись.

Когда мы расслаблялись, Люда не смотрела по сторонам, и мне не приходилось думать над чем-либо, что в последствии все равно разочарует. Мы говорили о простых вещах, совершенно над ними не задумываясь, и тогда я впервые осознал одну вещь: когда ты свободен и легок, люди тянутся к тебе, как по мановению волшебной палочки. И в то же время, когда ты тяжел и подавлен, все от тебя стремятся убежать. Одно мне оставалось неясным: как управлять своим состоянием. Как сделаться легким и веселым искусственно? Если в тебе нет никаких задатков притягивать людей, и тем более нравиться девушкам, что же сделать с собой такое, чтобы на них повлиять?

– Тебе никто не говорил, что у тебя очень приятная улыбка? – спросил я как бы невзначай.

– Да мне и некому сказать, – ответила она. – Об этом же девочкам говорят парни. А у меня в компании только девочки. Девочки на другое внимание обращают.

– А я думал девочки часто так подбадривают друг друга. Вроде «О, какое у тебя сегодня платье крутое» или «О, какая прическа!»

– Прическа? Я с распущенными волосами только дома хожу, – поразмыслив, она добавила: – Ладно, еще в школе иногда появляюсь. А так у меня всегда гулька на голове. Я как в зеркало посмотрю на себя, самой страшно становится. Но с гулькой играть легче. Ничего не мешает. В общем, я бы тебе тут рассказала о наших буднях, что мы носим и какие у нас прически, только ты потом ни с одной волейболисткой дружить не захочешь. Сбежишь тут же.

– А вот и не сбегу.

– Сбежишь. Если все тайны узнаешь.

– А какие у вас тайны?

– Ну… – она промедлила. – Одну ты уже знаешь. Мальчиков у нас нет. Где бы игры не проводились, волейбольные команды по отдельности возят. Поэтому комплименты друг другу мы обычно делаем такие: «Эй, у тебя что, руки кривые!? Ты что, по мячу попасть не можешь?!» Или «Во, длинная какая шпала пошла, все люстры посбивала!» Или «Смотри, какие у нее кроссовки крутые сорок пятого размера!» Но это еще не оскорбительные. Это, скорее, профессиональные. Мы от них смеемся. У нас есть две девочки, они не только ростом за метр девяносто, а еще и с носами огромными и острыми, как у Буратино. Вот им совсем не легко. Им если никто комплименты не делает, то это самый лучший комплимент.

– Но у тебя-то с этим все в порядке.

– У меня? – она посмотрела на носы своих кроссовок. – Вроде нормально. Хотя, если бы у меня размер обуви был чуть поменьше, было бы еще лучше.

– Размер ноги должен соответствовать росту, – сказал я и стал с ней плечом к плечу. – Видишь. Я выше тебя на полголовы. У меня и размер кроссовок сорок два. А у тебя, наверное, тридцать девять или сорок, не больше.

– Тридцать девять, – поправила она. – Да я не обращаю внимания. Я ж себе пальцы не отрежу.

Тут я засмеялся, а она печально вздохнула.

– Хорошо, что я хотя бы не толстая. С этим я бы точно не смирилась. А с размером обуви – пустяки.

– С чего ты взяла, что в тебе вообще есть что-то ненормальное? Ты выглядишь замечательно. Скромно и со вкусом одета. Без излишеств накрашена. Что тебе может в себе не нравиться? На таких девчонок в моей академии уже давно бы развязали охоту!

– Конечно, – смущенно отозвалась она. – Если только отстреливать нас будут. Из ружья. Чтоб популяцию уменьшить.

Я снова засмеялся.

– А у вас много девушек-волейболисток? – спросила она.

– Хватает.

– И какие они?

– Красивые, стройные и очень популярные.

Она провела по волосам.

– Очень приятно, когда ты кому-то нравишься. Мальчикам, как я понимаю, все равно. Но для девочек все по-другому.

Я не стал разделять ее мнение. Она была не права. В тот момент я почувствовал, что Люда хочет сказать нечто более важное, чем то, что уже сказала. И она почти было заикнулась, но потом спросила другое:

– У тебя, наверное, много подружек там, да?

– Где?

– Ну… среди тех волейболисток.

– Ни одной.

– Почему? Ты же сказал, что они все такие красивые.

– Да, они почти все красивые. И в тех, кто некрасивые, тоже есть что-то цепляющее. Но я ни с одной из них лично не знаком.

– Почему?

– Не довелось, – я не стал вдаваться в подробности. Их было слишком много.

Люда на какое-то время притихла. Возникла пауза, нарушенная водителем автобуса. Мужчина прокричал пассажирам возвращаться на свои места в салоне. Он торопился. До Краснодара оставалось около тридцати километров, но я знал, в какой бы спешке не действовали люди, из-за пробки, скапливающейся перед мостом в город, на автовокзал мы все равно приедем с опозданием. Так и случилось. Мы прибыли не по расписанию, и, как только автобус заехал на посадочную площадку, его тут же обступила толпа новых пассажиров. В Краснодаре мне предстояло пересесть с одного автобуса на другой и следовать уже по маршруту на север. И так еще двести километров до крохотного поселка, название которого не знал ни один из моих студенческих друзей в Новороссийске. Не узнала о нем и Люда. Когда мы прощались, она вскользь спросила, куда я еду. Я обмолвился, что еду домой к матери. Очень хочу с ней встретиться и планирую пробыть у нее до конца августа. Потом меня ждал третий курс, переезд в новое общежитие и совсем другие обязанности. Никого, кроме меня самого, они не интересовали.

Но кое-что Люда все-таки спросила:

– Мы еще увидимся… когда-нибудь?

На автовокзале ее встречали родители и поговорить нам уже не дали. Я, немного смущенный и озадаченный, кивнул. Тогда я еще не знал, что девушки быстро забывают случайных парней. Они думают о них ровно столько, сколько нужно, чтобы встретить другого парня, а потом не вспоминают вовсе. Вряд ли из их памяти начисто стирается твое лицо, но как дела у тебя уже точно никто не спросит и поздравительную открытку в день рождения тоже никто не пришлет. Таковы девушки в юном возрасте – прекрасные, свободные и легкомысленные. В том возрасте мир кружится вокруг них, но из-за бешеной скорости едва ли они это замечают.

Что значимого я мог внести в расцветающую жизнь шестнадцатилетней школьницы? Чем запомниться и чем заинтересовать? Ответы на эти вопросы не придут мне в голову и спустя несколько лет, когда я все же решусь ее отыскать. До того момента в моей жизни минует немало событий, о коих стоит упомянуть, но главного я не забуду. Между нами действительно что-то вспыхнуло. Оно загорелось далеко-далеко от того, что мы называем чувством, и если Люда, несмотря на свою девичью впечатлительность, сумела это потушить, то я, в силу своей мальчишеской неопытности, так и остался с огнем внутри. Он то угасал, то вспыхивал в зависимости от ветра, дувшего на меня в период с 2008 по 2013 годы, но он никогда не затухал полностью.

По дороге домой я думал, стоит ли рассказывать историю маме. Мне очень хотелось с кем-то поделиться, но, проехав двести километров, я настолько переутомился, что никому ничего рассказывать не стал. А через несколько дней я вдруг понял, что ни на какую волейбольную игру тоже не поеду. Быстрое знакомство – оно такое. Сначала ты думаешь о нем каждую минуту, потом оно становится от тебя дальше и дальше. В конечном итоге ты понимаешь, что оно вообще ничего не значит. И даже черты лиц новых знакомых стираются, точно их смывает дождем. Остается только грусть от того, как приятно это было, и как хочется, чтобы это случилось вновь.

Прошел день, прошел другой. Незаметно пролетел август.

Глава 2

Фотографии

Место, где я жил первые два года обучения в морской академии и где нас учили подчиняться руководству и воздерживаться от всех видов развлечений, имело статус казармы. Официально оно называлось «ЭКИПАЖ». Первое время для меня эта формулировка тоже казалась не логичной, потому что под именованием экипажа я привык понимать группу людей, работающей на каком-либо виде транспорта. Здесь же экипажем называлось здание. Все равно, что общежитие, семинария или пансион, только со своими порядками, законами и образом жизни.

Всего на территории академии экипажей было два. Один для первых и вторых курсов. Другой для третьих, четвертых и пятых. Самых строгих командиров отряжали на воспитание первокурсников. Второй курс от первого почти ничем не отличался, кроме разве что предметов в учебном курсе и более щадящем отношении командиров к курсантам. Наверное, с того времени и начались наши вылазки в запретное. На первом курсе нам вообще ничего не позволяли и контролировали каждый шаг, на втором все чаще закрывали глаза, и мы, как спущенные с поводка собаки, бежали по двору. Год от года жизнь менялась в сторону свободы, но далеко не каждого из нас эта свобода учила чему-то хорошему. Чаще получалось наоборот, и, глядя в далекое будущее, я не всегда видел его безоблачным и светлым.

В академии я научился многим полезным вещам, таким, как ходить на разборки, которые затевали самоуверенные ребята совершенно из ничего. Как стоять в нарядах с целью сохранить имущество роты от врага, а по факту наблюдать за тем, как это имущество уничтожает ее же личный состав. Как сбрасывать мусор с балкона, и с него же справлять малую нужду. Пить, курить, делать гадости соседям, держать язык за зубами, если случайно узнал то, что знать не должен. Было много интересного, и, как выяснилось потом, все эти деяния влияли на нашу жизнь скорее с отрицательной стороны, нежели с положительной. Проще говоря, чем свободнее мы становились, тем глупее.

Со второго курса за неуспеваемость и многочисленные нарушения устава академии отчислили двадцать человек. Часть из них – абсолютно оправданно. Другая часть, возможно, заслуживала менее строгого наказания, но получилось, как получилось. В начале весны две тысячи восьмого года подошла и моя очередь. До этого самым строгим наказанием для меня являлось взыскание от командира роты за то, что я проспал свою смену в наряде. Мне всыпали по полной, никакие извинения не помогли, и вместо одного наряда я отстоял еще три. После того случая я никогда не сачковал на своей вахте, честно хранил порядок ротного помещения и сдавал наряд, как и подобает послушным курсантам. Но однажды в пятницу пошел дождь…

Не будь дождя, возможно, не случилось бы ничего. Но дождь пошел, и весь город погрузился в странное состояние – затишье перед бурей.

Я помню, что в ту ночь долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, пытаясь согреться под одеялом. Уснуть не помогали даже мысли о завершившейся экзаменационной сессии. Я ее не провалил, но и удачно тоже не сдал. Теперь каждый понедельник я ходил на дополнительные занятия, чтобы завершить третий семестр. А для этого приходилось отпрашиваться у командира роты, читать учебник и запоминать кучу бесполезного материала. Из хорошего в ту ночь я помню только то, что меня не поставили в наряд, и с субботы на воскресенье я мог спать столько, сколько влезет. Однако и эти планы сорвались, потому что ровно в час ночи, когда затяжной дождь усилился и за окном воцарился ритмичный барабанный стук, по коридору понесся гул радостных голосов и, что было еще хуже, цоканье женских каблуков.

Все курсанты жили в комнатах по четверо. Места отводилось ничтожно мало, но хватало, чтобы уместить две двухъярусные кровати и письменный стол. Когда в комнате набивалось более четырех человек, стоять уже было негде, и до поры до времени я гордился тем, что со мной жили ребята, имеющие городскую прописку. После пяти часов вечера они разбредались по домам, и в комнате оставался я один. На выходных появлялись только те, кто нес службу в наряде. Жили мы прекрасно, без каких-либо разногласий. Упрекнуть местных ребят стоит лишь в одном – никто из них не считал экипаж своим домом, и каждый день мне приходилось наводить порядок, выносить мусор и мыть полы. В общем, я убирался за всеми, зато жил с определенным комфортом. Местных такой статус устраивал. Дружба у нас была не разлей вода, хотя по факту между нами была скорее не дружба, а дипломатические отношения. Ребята давали мне спокойно жить, а я убирался в комнате, чтобы наш командир за бардак не поставил их в наряд. В роте было по меньшей мере десятка полтора комнат, где местные жили с иногородними примерно на таких же условиях. И все было бы хорошо, если бы однажды один из этих местных не привел посреди ночи друзей и подруг и не перечеркнул нашу чистую безупречную дружбу.

Когда ключ вошел в замочную скважину, я оторвал голову от подушки и прислушался.

Дверь только распахнулась, а я уже сидел и смотрел на яркий луч света, ворвавшийся в комнату так же бесцеремонно, как и четыре пары ног, появившихся в просвете. Мой товарищ прошел на середину комнаты, скинул с себя куртку и показал друзьям, где они могут расположиться. Ни одного из них я не знал. В полутьме они казались мне уродами из какого-то фильма про апокалипсис. Один высокий, щуплый и с длинными волосами, другой маленький пухлый и короткостриженый. Оба повалились на нижнюю койку второй кровати. Минуту спустя толстый вытолкнул худощавого на пол и тому пришлось лезть наверх. Так они и уснули, не снимая ни верхней одежды, ни туфель. Уснули, будто умерли, даже не переворачиваясь: щуплый – на боку, лицом к стене, а толстый – на спине со скрещенными как у покойника на груди руками.

Мой товарищ проконтролировал, чтобы каждому из ребят было удобно. Укрыл щуплого одеялом, которое вытянул из-под толстого, после чего провел в комнату подругу. Внутри помещения они не задержались и через секунду вышли на балкон. Там они закурили, и я слышал, как они воркуют, точно голуби на чердаке, изредка посмеиваясь, а чаще целуясь и обнимаясь. Звуки расстегивающихся молний ненадолго затмили шум дождя. Было в них нечто резкое, будто кто-то кого-то догонял, но не решался приблизиться. Потом настала очередь курток. Шуршание прервалось лишь на мгновение, когда мой товарищ, видимо, решив, что дело идет в правильном направлении, и посреди ночи его уже никто не остановит, вспомнил о балконной двери. Не вставая с места, он дотянулся до ручки, прикрыл дверь, и звуки стали несколько тише. Но я все равно слышал каждый шорох, потому что нас разделяло одно тонкое балконное стекло. Сама дверь тоже плотно не закрывалась, и можно смело заметить, что парочка зря старалась что-то скрыть.

Еще минуту меня одолевала уверенность, что ничего не произойдет. До сей поры женщин я видел в ротном помещении лишь однажды, когда руководство академии устраивало день открытых дверей, давая родителям и друзьям посмотреть на то, как живут курсанты и как выглядит жилой блок изнутри. Все остальное время экипаж был закрыт для посторонних лиц, и пропускной режим контролировался сразу двумя вахтами: первая встречала на входе, вторая на каждом из пяти этажей. Как оказалось, в отсутствие командиров вседозволенность приобрела новый уровень, и то, что днем и представить было нельзя, весьма успешно осуществлялось ночью.

Я лежал с распахнутыми глазами, вслушиваясь, как совсем рядом за стеклянной балконной дверью совершается редкостное для этих стен событие. Мой товарищ вполголоса попросил подругу повернуться к нему спиной. Я отчетливо услышал, как щелкнула пряжка на ремне, расстегнулась молния, а потом с легким шорохом стянулись штаны. Мое сердце забилось быстрее, кровать стала неудобной, и я вдруг почувствовал, что сам нахожусь в крайней степени возбуждения, несмотря на то, что никакого участия в половом акте не принимал. Я всего лишь слушал, и в голове все выстраивалось само. Как они стягивают одежду, как касаются друг друга, как прижимаются, как им хорошо, в то время как со мной происходило нечто абсолютно противоположное. Я скрючился под одеялом, изнывая то ли от зависти, то ли от волнения. Невесть откуда нахлынул озноб. Я сцепил кулаки, чтобы унять дрожь, но стало только хуже. Я думал о том, что может сотворить с человеком похоть и вседозволенность, и почему-то в тот момент мне казалось, что грязь и пьянство делают нас лучше. Совершеннее. Напитываясь тем и другим, мы становились открытыми и изощренными. Из глубины души выходил мрак, и нам было легче.

В восемнадцать лет все мальчики мечтают, чтобы у них случился секс. Тот, кто посмелее, не только мечтает, но и действует, а кто более робкий, ждет своего шанса. Чуть позже я узнаю, что есть такая категория парней, кому шанс предоставляется, а они его не берут. Не пускает все та же внутренняя неуверенность, когда, чтобы дотянуться, элементарно не хватает удачи. Это мой случай. И когда тебе восемнадцать, ты воспринимаешь это совсем иначе, нежели, когда тебе тридцать пять. В восемнадцать еще кажется, что время придет, и нужно всего лишь подождать. С годами никаких перемен не происходит, и ты начинаешь понимать, что робость тебе не помощник. Робость – враг. Болезнь твоего тела, питающаяся твоей энергией и не дающая тебе право голоса. Чем больше робости, тем ярче воображение, потому что все, что ты не можешь воплотить в реальность, кипит внутри. А любая энергия, не выплеснутая на поверхность, оборачивается злостью и гневом. Нет в ней ни единого положительного элемента.

Я лежал под одеялом и мучился от ревности. Меня затрагивало то, что моему товарищу дозволено все, а дозволенное мне ограничивалось стенами, за которые я никогда не выходил. Он получал от жизни удовольствие. Он радовался. Он делал все, что хотел. А я сидел на цепи, не в силах сорваться с нее, потому как внутри меня стоял какой-то предательский ограничитель.

Та ночь, когда мой товарищ привел в экипаж подругу, послужила началом моего длинного тяжелого пути к взрослой жизни. Пути, наполненного провалами, обидами, завистью, страхом вперемешку с бессилием и прочими сопутствующими факторами, то усиливающих, то ослабевающих свое влияние в зависимости от того, как изгибался этот путь. В начале, видимо, ввиду молодого возраста, все проблемы казались мне решаемыми. Нужно было сделать из себя кого-то другого. Поиграть роль смелого, раскрепощенного юноши, чтобы поставить все на свои места.

Я не знал, что эффективнее меняет человека, злость или доброта, любовь или презрение, но, лежа под одеялом и вслушиваясь в звуки на балконе, я был готов вывернуть себя наизнанку, только бы в следующий раз на месте товарища оказаться самому. Во мне вдруг воспламенилась такая сила, что я едва не сорвался с кровати, только бы перевернуть в себе этот тяжелый камень.

Я буквально видел, как двигаются их тела. Тихонько позвякивала пряжка ремня. Чей-то бок с содроганием терся о стену. Иногда кто-то чуть слышно вздыхал, и движения замирали. Через секунду шорохи возобновлялись, и неустанные хаотичные движения снова обзаводились ритмом, от которого у меня кружилась голова. Звуки проникали в меня, точно иглы. Какой бы барьер я им не выставлял, они забирались внутрь, выворачивали меня наизнанку, гасили всякое желание замкнуться и уснуть. Я лежал, сгорая от любопытства заглянуть за тонкую преграду между балконом и комнатой, и не менее тонкую между жизнью свободных раскрепощенных людей и людей замкнутых и слабых.

Тот секс был для меня первым подобным событием в жизни, и эмоции, что я получил, сильно повлияли на мой внутренний мир. Можно пересмотреть сотни фильмов, где будут мелькать обнаженные мужчины и женщины, но ничто не сравнится с тем, как это выглядит по-настоящему. Ничто не заменит будоражащий реализм. Никакая фантазия, никакие эффекты, ничьи рассказы.

Той ночью я так и не уснул. Мой товарищ вместе с подругой вернулись в комнату, разделись и легли спать на нижнюю кровать, а я еще долго смотрел в потолок, пытаясь понять, что со мной происходит. Плохо это или хорошо? Мерзко или восхитительно?

Еще сильнее мой мир накренился, когда на следующее утро к нам в комнату зашел командир роты и на койках, где должны были спать курсанты, увидел трех посторонних личностей. Двух из них во главе с моим товарищем тут же сопроводили в канцелярию для выяснений обстоятельств, а девушка, наотрез отказавшись что-либо говорить, осталась в комнате. Имени ее я так и не узнал, зато внешность оценил с лихвой. Симпатичная дама с темными волосами и изящной фигурой. После вечерней попойки лицо ее приобрело мертвенную бледность. Пару раз мы пересеклись взглядами, и что-то во мне застонало, будто души наши соприкоснулись и невзлюбили друг друга. Чуть позже один из наших общих друзей сообщит мне, что ей было пятнадцать лет, и мой товарищ не был ее первым парнем. Оказывается, у нас в городе имелись такие девочки, которые в свои пятнадцать имели широкий сексуальный опыт и ничуть от этого не робели. Для меня это означало дикость, ошеломление и шок. Проще говоря, выстрел в голову.

Конечно, я знал, что люди способны и не на такое, но подобные вещи характерны крупным городам, где совсем другой ритм жизни, другие приличия, и вместо культуры и этикета процветает безрассудство и садизм. Новороссийск был маленьким городом, и пусть из-за торгового порта и большого количества иностранцев здесь приветствовались эскорт услуги и проституция, представить, как молоденькие школьницы «зажигают» в образе взрослых девиц, я не мог. Для меня это было слишком…

…Слишком. До той ночи.

Минул целый час, прежде чем старшина роты вернулся в комнату и предпринял еще одну попытку вытащить девушку на разговор. Получив отрицательный ответ, он повернулся ко мне и сказал, что я следующий, кого командир хочет допросить. Второй раз меня звать не пришлось. Я проследовал за старшиной в помещение, где бывал только на инструктажах перед заступлением в наряд, и провел там целых полтора часа. За то время меня успели допросить, припугнуть, задеть, в конце концов, точка была поставлена на том, что я все-таки виноват в инциденте в меньшей степени и ответственность понесу ту, что придумает командир роты. Мой же товарищ понесет наказание дисциплинарной комиссии морской академии.

В апреле 2008 года его исключили, и больше я его не видел.

В тот период у меня появился первый настоящий друг. Его звали Андрей Хмельков. Как мы с ним сдружились, сказать сложно, но в моей памяти еще хранятся дни, когда Андрей, как и я, раз за разом попадал в неприятные ситуации с соседями по комнате, из-за чего командир роты наказывал его нарядами вне очереди. Это была его фишка. По уставу академии в нарядах должны были стоять все, кроме старшин, но, как оборачивалось на практике, кто-то был на особом счету, кто-то отпрашивался, кого-то отмазывало вышестоящее руководство, и наряды, расписанные на несколько недель вперед, приходилось постоянно перекраивать. Перекраивались они за счет нас: тех, кто подчинялся, и тех, кого было легко сломить.

Андрей был местным, но жил далеко от академии и покидал роту только на выходных. Изначально его поселили в другую комнату, но назойливые соседи быстро вытеснили его из коллектива. Протянув там два месяца, он попросился переселиться, и так мы оказались вместе.

К тому моменту наша дружба поддерживалась тем, что почти каждый наряд мы стояли вместе. Вместе мы попали и в несколько подгрупп на учебных занятиях. Вместе мы ходили на обязательные академические мероприятия. И вообще в тот период времени наши взгляды и принципы образовали весьма прочный союз, намекающий на то, что подобная дружба растянется на века. Ничто ее не разрушит и ничто не разобьет. Так всегда кажется, пока обычное течение жизни не натыкается на препятствие, именуемое женщиной.

Андрей учился хуже меня по всем предметам, кроме английского языка, совсем не любил спорт и свободное время проводил либо за чтением книг, либо за просмотром фильмов. Он умел рассказывать анекдоты, и порой у меня складывалось ощущение, что в голове у него такая библиотека историй, что путь ему давно прописан на сцену. Не знаю, на каком этапе мы стали не разлей вода, и стали бы мы вообще друзьями, если бы не еженедельные встречи на инструктаже у командира роты, но помню, что точки соприкосновения обнаружились у нас после того, как Андрей открыл мне один секрет. Он был влюблен в учительницу по английскому языку и на уроках из-под парты фотографировал ее ноги. Что он делал с теми фотографиями, история умалчивает, но я в то время был уже достаточно взрослый, чтобы все понимать.

Однажды нас поставили в наряд с субботы на воскресенье. Был на редкость спокойный вечер, мы сидели над курсовой работой по теоретической механике, пытаясь вникнуть в системы уравнений, где, казалось бы, не было никакой логики. В полной тишине Андрей вдруг выдернул лист из своей тетради, скомкал его и бросил на пол.

– Говнище полное, – спокойно выразился он. – Что нужно иметь в голове, чтобы такое придумать?

Я не нашелся, что ответить. Курсовик шел у меня с тем же успехом, но я не отступил и еще около получаса пытался рассчитать балку, на которую действует сила «Р», приложенная к точке «С». Потом я увидел, как он неотрывно смотрит в телефон. Я отклонился от стола и последовал его примеру. Конечно, то, что было на экране, было интереснее курсовика, и я тоже отложил свой проверочный лист. Балка так и осталась не рассчитанной, зато из головы ушла тяжесть и напряжение. Мы смотрели на красивые женские ноги и ту часть тела, где они (к сожалению, под платьем) так естественно соединялись.

Телефон у Андрея был старенький, фотография на нем отображалась далеко не в лучшем качестве, однако это никого не волновало. Потому что смотреть было на что.

– Как думаешь, она догадывается, сколько учеников глазеет на ее ноги? – начал он. Телефон в его руках немного дрожал.

– Даже если и догадывается, уверен, что ей глубоко все равно, – ответил я.

– Почему?

– Когда на тебе задерживает взгляд какая-нибудь девчонка, о чем ты думаешь?

– На мне никогда не задерживали взгляд девчонки. И вряд ли когда-нибудь задержат…

– Но, если бы такое случилось?

– Такое никогда не случится, – сказал Андрей. Эта позиция мне не нравилась, но она была логичной и выходила из того, что тогда, на начальных курсах академии, о своей привлекательности никто из нас не задумывался. Мы не подозревали, что можем кому-то нравиться, зато регулярно обсуждали тех, кто нравился нам.

– Хорошо, – согласился я и тут же перевернул его довод, – а если бы кто-то просто оглянулся. Так, невзначай. Решил, что встретил старого знакомого.

– Если только какой-нибудь пацан, – усмехнулся Андрей. – Но точно не девчонка. Девчонки на старых знакомых не оборачиваются. Я думаю, даже мои одноклассницы с превеликим удовольствием пройдут мимо и потом скажут, как хорошо, что он меня не заметил. А то бы подскочил, пришлось бы с ним разговаривать. Улыбаться через силу. Делать вид, как будто встреча их поразила, а потом полдня отплевывать.

– Стоп! – остановил я его. – С такими рассуждениями мы никогда к успеху не придем. Ты спросил меня, догадывается ли она, что на нее глазеют, я ответил, что да.

– Нет, – напомнил он. – Ты ответил, что ей безразлично. А вот я с тобой не согласен, – он отложил телефон и продолжил: – Я считаю, что всем женщинам нравится, когда на них смотрят. Многие от посторонних взглядов получают эстетическое удовольствие. Вопрос в том, получает ли такое удовольствие… она.

– Может и получает. Но вряд ли она получит то же удовольствие, если узнает, что кое-кто на каждом занятии фотографирует ее из-под стола.

– Неважно, – сказал Андрей и поджал губы.

Следующие несколько секунд мы молча смотрели на изгибы бедер учительницы, на ее острые коленки и туфли на высоком каблуке, которые, точно вишенка на торте, вершили ее безупречность. Она стояла рядом с доской, верхней части тела мы не видели, тем не менее, притягательность ее фигуры была совершенной.

– В жизни не видел более красивых ног, – вздохнул Андрей и коснулся экрана.

Телефон мигнул.

– Тише, тише, – сказал он устройству.

У него было всего три удачных снимка из полусотни, и он гордился ими, как если бы заснял редчайшее природное явление. Разумеется, ноги англичанки не являлись для нас уникальностью хотя бы потому, что их можно было увидеть каждый день на кафедре иностранных языков, но все-таки приблизиться к ним было не так просто. Они регулярно двигались, перемещаясь из одного класса в другой, мелькали на лестничных площадках, и, где бы не появлялись, они всегда притягивали к себе взгляды. Однако же, несмотря на их прелестный вид, никто из курсантов, кроме Андрея, не решался их сфотографировать. Не потому, что учительница запрещала, а потому, что признаться в том, что она нам нравится, было стыдно.

Нам было по восемнадцать лет, и раскрывать свои внутренние секреты еще никто не спешил. Признаться кому-то в любви было так же сложно, как одолеть курсовик по теоретической механике, а сказать в открытую, что тебе нравится человек, заведомо старше, привлекательней и значимей, было все равно, что прыгнуть до луны. И всему виной было вовсе не волнение, которое не дает расслабиться и не позволяет говорить то, что хочешь и как хочешь. Всему виной был стыд, который держал нас закоренелой хваткой. Стыд не давал нам вздохнуть. Никто не знал, откуда он выбирался, и никто не знал, куда он исчезал. Стыд возникал вместе с желанием подступить к особе женского пола и деться от него было некуда. Сердце рвалось из груди, чтобы совершить действие, а стыд говорил: «Нет, стой, ты сделаешь только хуже. Потом все будут смеяться над тобой». А в то время, когда каждый из нас только зарабатывал себе репутацию, выделяться чем-то нестандартным было недопустимо. Вот мы и молчали. Держали в своих душах секреты и мечты, надеясь, что в будущем они обязательно нас отпустят.

Андрей открыл следующую фотографию. Теперь англичанка стояла боком.

– Она как будто специально тебе позировала, – произнес я и вдруг почувствовал, как по всему телу прокатывает возбуждение.

– Она не позировала. Она просто гладила коленку. В тот момент она что-то читала нам из учебника. Вот я и воспользовался.

Снимок был сделан так же, как и все остальные, из-под парты. Все, что было выше бедер, оставалось за кадром. Когда Андрей показал следующий снимок, где англичанка стояла спиной, и облегающее платье воочию являло выпуклости ее ягодиц, я спросил:

– А почему бы тебе хоть раз не сфотографировать ее полностью?

Его глаза вспыхнули, точно избавились от печали, и он прошипел:

– Ты что! Она же заметит?!

– Если она стоит спиной, не заметит.

– А остальные?

– Ребята?

– Да! Они же все увидят и потом пойдет слух, что я тайком снимаю англичанку на телефон. Рано или поздно этот слух докатиться и до нее, и тогда мне крышка.

– А что тебя больше тревожит: то, что об этом узнают ребята или сама англичанка?

Андрей задумался. Минуло полминуты, прежде чем он ответил.

– Не знаю. Никого бы не хотелось посвящать в это дело. Оно мое личное. Понимаешь? Личное. Оно только мое!

– Не беспокойся. Никто не распустит язык. Разумеется, если его не распустишь ты сам.

– Черт! – выругался он. – Да пусть мне яйца оторвут, если я кому-нибудь ляпну про фотографии. Я даже на телефон пароль установил, чтобы если потерять, никто в него не влез. Знаешь, как из-за этого у меня все гудит и зудит?!

– Я знаю другое, – прервал я его. – Тебе нравятся не только ее ноги, но и она сама. Поэтому ты так нервничаешь.

– Нет! – отмахнулся он. – Хотя, может и да. Ну, сам посуди, кому такая женщина может не понравиться?

– Она старше нас на двенадцать лет.

– Пофиг, – отмахнулся Андрей. – В тридцать женщины выглядят самым прелестным образом. И все у них упругое и пышное. – Он снова обратился к экрану. Сам Андрей редко пребывал на взводе, но что-то его в тот момент зацепило. Какой-то маленький крючок поддел его дремлющее, но живое сознание, и он снова начал водить пальцами по экрану, будто пытаясь оживить фотографию.

То было началом его мании. Ему нравились многие девушки, но что-либо получить от них ему не удавалось. Поэтому Андрей брал то, что шло ему в руки. В восемнадцать лет мы оба были полные нули. Девушки не обращали на нас внимания, никто не питал к нам интерес. Но спустя несколько лет Андрей сделает огромный шаг вперед, а я так и останусь на месте. Я буду искать себя, путаться в бесконечных рутинах, искать ответы на вопросы, почему все так, а не иначе, а Андрей закроет глаза на все предрассудки нашего несправедливого общества и однажды возымеет место над ним.

– Как я обожаю, когда она приходит на занятия в этом платье, – сказал он вполголоса. – Она надевает его только по пятницам. По понедельникам и вторникам ходит в джинсах, в среду у нее выходной. По четвергам появляется в длинной юбке.

– А по субботам?

– Не знаю. По субботам на кафедре иностранных языков я не появляюсь.

– По вторникам и четвергам у нас тоже нет занятий, но ты все-таки знаешь, в какой одежде она появляется в академии.

– Да, знаю, – сказал он и замолчал. Андрей вздыхал часто, но сказать, что он как-то кручинился по поводу своих неудач, было нельзя. Тот вздох скорее напоминал тоску, когда очень хочется дотянуться до звезды. – На пятом этаже учебного корпуса есть буфет. Я забегаю туда после третьей пары и всегда нахожу ее там. Она обедает в два тридцать. И знаешь, что я заметил? Она никогда не берет себе первое. Ест только второе.

То, что наша англичанка ест только второе и не любит первое, меня никак не затронуло. Каждый человек вправе решать, какой диете ему следовать. Главное, чтобы это не отражалось на его настроении, особенно если он наш преподаватель. Но меня затронуло само уточнение. «Она не берет себе первое и ест только второе». Зачем обычному человеку знать про другого такие мелочи, если он на нем не помешан?

– И еще… – сказал он вдогонку. – Она всегда обедает одна.

Я кивнул.

– И… В буфете столы стоят так, что, если сесть в углу наискосок, то…

Он снова остановился, затаил дыхание, и только пальцы его шевелились, точно ощупывая невидимые края стола.

– Ну? – поторопил я его.

– Тихо, – прошептал Андрей. – Ты не даешь мне сосредоточиться. Чтобы такое сказать, нужно иметь полную концентрацию.

Едва ли я его понимал. Но мне казалось, что не за горами открытие другого секрета. Возможно, не особенно интересного, но очень значимого для его хранителя.

– Там я впервые увидел ее нижнее белье, – сказал Андрей и вид его был, точно после встречи с призраком. – Идеальное, белоснежное женское белье. Без единой складочки, без единого пятнышка, без…

– Ты видел ее трусы? – перебил я его. – Не верю.

– И не надо. Так даже лучше.

Он отвернулся и какое-то время смотрел в пустоту. Я тронул его за рукав.

– Ты серьезно? Ты видел ее трусы?

– Видел.

Мурашки пробежали по моей коже. Мне захотелось узнать все подробности, но настроение Андрея вдруг поменялось и он больше не хотел ни о чем говорить.

Та сцена снилась мне две ночи подряд. Первый раз англичанка привиделась мне в классе, где у нас по понедельникам и пятницам проводились занятия. Она стояла у окна и смотрела на солнце. Во сне солнце было серым, из-за чего в углах класса собирались тени. В том сумраке сидел я и не видел вокруг ничего, кроме женских ног и черного платья, закрывающего бедра ровно на треть. Какое-то время англичанка стояла у доски со скрещенными ногами, а потом прошла к своему столу, и в тот момент, когда она садилась, край платья цеплялся за спинку стула, обнажая белые, как молоко, бедра. Туман стер в моем сознании детали, но я точно помню, как коснулся взглядом ее тела, и как меня тряхнуло, точно от удара током. Глаза мои распахнулись, и я проснулся с колотящимся сердцем и тайным желанием, чтобы это было на самом деле.

В другом сне я видел ее на кафедре. Она сидела на мягком диване, читала чей-то доклад. Ножки ее лежали крестиком одна на другой. И вот, словно засидевшись, она меняла позу. Коленки на мгновение расходились, и меж ними появлялся белый треугольник. Без единой складочки, без единого пятнышка. Идеально ровный, идеально гладкий. Потом коленки снова встречали друг друга, и треугольник исчезал в мутной дымке моего воображения. Я просыпался, видел на потолке тени и приходил в себя. Низ живота напитался болью, но то была лишь малая доля неприятных ощущений, которые возникают у парня после подобных сновидений. Мне требовалась разрядка, и я ее себе предоставлял.

Про сны я никому не рассказывал. Хранил их в себе, как многие подростки хранят тайное пристрастие к сигаретам. Англичанку я по-прежнему видел только на занятиях по понедельникам и пятницам. По пятницам она появлялась в платье, по понедельникам – в джинсах. Но для себя я подметил: в чем бы не пришла она на занятия, я все равно видел ее в том образе, в каком она была во сне. Ее колени, бедра, изгибы тела поселились в моем разуме, как некая избыточная фантазия, из-за чего я не мог сидеть на уроках, как ученик. Я все время витал в облаках, а когда меня спрашивали, молчал, как ударенный. Тот случай открыл предо мной важную вещь: любовь – благородное чувство, но то, что медленно овладевало мной, скорее, походило на мучение. Девушки стали чаще появляться в моем разуме, и если, начиная с девятого класса школы, я думал о них, как о светлых созданиях, то со второго курса академии мне в голову забиралась только похоть. Я думал исключительно о плоти, и у меня в мыслях не было ничего светлее жарких обнаженных женских тел, заключенных в тиски модных одежд. Я даже не смотрел им в глаза. Интерес вызывали исключительно половые органы. Все крутилось вокруг да около, зарождая гнев и печаль, и очень скоро я почувствовал себя больным. Больным исключительно психологически.

Андрей от меня ничем не отличался. Он имел те же потребности, то же влечение и такие же трудности. На втором курсе у него так же, как и у меня, не было ни подруг, ни друзей и, главное, не было силы духа, способного вывести из тени. Он был блеклой стороной яркого мира, и, как ни крути, никто не замечал его в толпе, кроме меня – единственного человека, кто его понимал. Скорее всего, на том и сформировалась наша дружба. Ведь действительно, многие люди находят друг друга не потому, что у них одинаковые интересы, а потому, что у них одинаковые проблемы. Они совместно пытаются их решить, и на том завязываются весьма крепкие отношения. Наша дружба закрепила свой узел именно так. В проблеме обычных отношений с противоположным полом. Только никак мы эту проблему решить не пытались, потому что никто из нас не давал ей необходимую формулировку. В столь юном возрасте студенты видят проблему лишь в деньгах, реже – в учебе, еще реже – в здоровье. И мы тоже так думали. А еще мы думали, что девушки в жизни парней появляются сами собой, и это вовсе не цель, какой служит диплом об окончании академии или финал какого-нибудь музыкального или спортивного состязания. Это событие само собой разумеющееся, которого нужно всего лишь подождать.

Как оказалось, мы слишком заблуждались в своих домыслах, и от общества мы зря ждали свершений. После школы в отрыве от родителей и отчего дома жизнь любого юноши выглядит запутанной и сложной. Выбор его зачастую ошибочен и приводит к катастрофе. Нас не обошла эта напасть. Фотографии англичанки были началом бурных отрицательных фантазий, натолкнувших нас не на тот путь. Мы пошли дорогой извилистой и темной. И чем дальше мы углублялись в ее пространства, тем сильнее она втягивала нас в себя.

Глава 3

Жестокие игры

В академии разные командиры учили нас многому, но ничто не выглядело ярче, чем попытки наладить дисциплину и контроль. Пожалуй, ответственность – главное качество, которое воспитывалось в нас с первого до последнего дня. Построения, наряды, порядок в помещениях, строгая форма одежды, по расписанию завтрак, обед и ужин – все, на чем строилось наше существование, говорило о том, что нас хотят сделать самостоятельными, послушными, пунктуальными. Ни один командир не относился к нам с безразличием. Ни один преподаватель не проявлял холодность по отношению к нашему образованию. Каждый считал своим долгом где-то на нас наорать, где-то приструнить, а где-то похвалить, и на том строилась глобальная система общественного учения, где любой вышестоящий член экипажа вносил свою лепту в наше становление.

Однако, если бы все было так легко, мы были бы слишком идеальными. Любое воспитание дает брешь, и именно там берет исток то, что впоследствии никогда не забывается.

В наших строях тоже имели место различного рода общественные волнения. В меньшей степени это касалось политики, потому как никто из нас в ней особо не разбирался, а в большей степени межнациональной розни, дележки авторитетов и споров, возникающих на ровном месте и выливающихся в кровавые разборки. Конечно, часть из этого безрассудства вершилась далеко за территорией академии, но имелась и другая часть. Та, что непосредственно вершилась на нас.

Первый курс мы выдержали главным образом потому, что были слишком заняты учебой и общественной работой. Разлад начался с зимы второго курса, когда заболел командир нашей роты, на его должность поставили другого и жизнь потекла в ином русле. В один из пятничных вечеров к нам в роту пришли ребята с длинными некрасивыми бородами, прогулялись по коридору, нашли одного из курсантов, кто якобы был причастен к какому-то конфликту, произошедшему в ночном клубе, «пообщались» с ним своими методами, в ходе которых в действие были пущены кулаки и ботинки, и удалились. Криков было немного, равно, как и свидетелей происшедшего. Сопротивления со стороны курсанта – вообще никакого. Зато следов о свершившемся акте хватило бы на целый голливудский фильм. Кровь, разбитое стекло, ошарашенные лица разбуженных шумом ребят и страх, охватывающий место происшествия.

Все было там.

Я тоже вышел, чтобы посмотреть на действие, и помню, как двое курсантов тянули избитого парня в умывальник, чтобы помочь ему умыться. По коридору разносился монотонный гул. Воздух пропитался потом. Скрипели приоткрытые двери. То был первый звоночек безнравственности, когда человек страдал не только умом, но и телом. Предотвратить его не смог ни суточный наряд, обязанный не пропускать посторонних лиц в ротное помещение, ни курсанты, ставшие свидетелями драки.

Происшествие не получило огласку, и за ним незамедлительно случилось другое.

Зимой две тысячи восьмого мы словно озверели и, вместо сплочения и стойкости, стали проявлять друг к другу все самое мерзкое и лицемерное, что может быть в человеке. Во многом фитиль той ненависти поджег алкоголь, проникавший в нашу роту от сильного к слабому по какой-то непрерывной цепочке. Стоило лишить ту цепочку одного звена, как в ней тут же появлялось два новых. Но было и то, что оказывало на смуту более весомый характер. И к слабым оно не относилось.

Впервые я узнал, что такое наркотики, во время зимней экзаменационной сессии. Регулярные занятия закончились, у курсантов появилось много свободного времени, и, чтобы провести его весело, небольшая группа ребят (в особенности те, кого не допустили к сессии) основала за закрытыми дверями тайное сообщество. Никто не обращал внимания на то сообщество, потому что выглядело оно безобидно и просто. За дверями никогда не кричали, не били стекла и не размахивали кулаками. Со стороны вообще казалось, будто ребята там готовятся к экзамену, и сколько раз не проходи мимо, из-за дверей слышались лишь приглушенные смешки и говор.

Если бы в каждой комнате имелся туалет, ребята бы и не покидали ее пределы, но так получилось, что туалет был один на весь этаж, находился он в конце коридора по правой стороне, и изредка по нужде кому-то из членов сообщества приходилось открывать двери, тем самым претворяя в большой мир маленькую тайну.

Однажды ночью, будучи на вахте, я делал обход ротного помещения и в туалете стал свидетелем необычной сцены. Видеть, как кто-то блюет в ногомойку, справляет малую нужду в раковину или сидит на унитазе с открытыми дверями туалетной кабинки для меня было не впервой. И пусть ничего приятного в том я не находил, меня бы это нисколько не удивило. Но чтобы курсант справлял большую нужду в писсуар, прикрученный на стену на высоту более восьмидесяти сантиметров… такое увидишь далеко не везде. И дело состояло не в неудобной позе спины, ног и шеи, а в том, что в голову нормального человека подобное никогда бы не пришло.

Мне хватило секунды, чтобы оценить происходящее, и я понял, что товарищ, изогнувшись, как вздыбленная лошадь, либо находился не в себе, либо пытался до крайней степени кому-то навредить. Что из того было верным я узнал, когда он глянул на меня, как сквозь стену, и произнес:

– Место занято, приятель. Подожди, скоро освобожу.

Имея ввиду то, что все туалетные кабинки в полпервого ночи были свободны, я уловил явный подтекст странного поведения товарища и решил, что он пьян. Однако пьянство никогда не вышибало мозги из курсантов так бесчеловечно и необратимо, из-за чего на их лицах появлялся отпечаток уверенности в том, что они все делают правильно. Более того, я видел не только уверенность, что человек все делает правильно. Человек хотел, чтобы его примеру следовали другие, а такое уже невольно запоминается, как нечто из рук вон выходящее. Мы смотрели друг на друга, как два барана, пока один из нас не решил, что с него довольно.

После того случая я несколько дней заходил в туалет и всякий раз мне казалось, как некий субъект, встав на носочки со спущенными штанами, явно не позволяющими ему поставить ноги на предпочтительную ширину, пытался справить большую нужду в писсуар. Сам писсуар с тех пор был обтянут полиэтиленом, но какие-то уроды все равно мочились в него, из-за чего туалет не покидал резкий запах мочи, не выветриваемый даже сильными сквозняками.

Не успела эта история забыться, как вспыхнула другая. Те сутки я снова проводил подсменным дневальным и заступал на свою вахту в пять часов утра. В обязанности утренней вахты входила влажная уборка помещения, и, сменив предыдущего дневального, я решил немедленно заняться делом. Весь инвентарь для уборки находился в кладовке рядом с санузлом. Там же хранилась хлорка для полов и еще кое-какая химия, используемая в случаях, когда полы требовалось натереть до блеска. Я уже был на полпути к кладовке, когда дверь уже ранее упомянутой комнаты открылась и из нее вышел курсант. Из одежды на нем имелись лишь уличные кроссовки и шапка. Не обращая на меня внимания, он прошествовал к туалету и скрылся в дверном проеме. Идиотизм ситуации заключался в том, что перед тем, как войти в туалет, он потрудился снять кроссовки и шапку и только потом вошел внутрь.

Заинтересованный столь неоднозначным явлением, я тоже прошел в туалет и отыскал курсанта в глухом углу умывальника, стоящим в такой позе, будто его наказали.

– Эй, – окликнул я его. – С тобой все в порядке?

Парнишка продолжил стоять спиной ко мне и лицом к углу. Босой, нагой и явно не в себе. Лунатизмом в нашей роте никто не страдал, поэтому я и решил, что он пьян и теперь испытывает болезненный отходняк.

– Ты… если блевать, то лучше в унитаз, ладно, – попросил я, не получив никакой реакции.

Курсант стоял на ровных ногах, не шатаясь и не прибегая ни к какой опоре. Стан его был ровный, как у солдатика, и только голова опущена, точно он преклонялся перед иконой.

Минул час.

Я успел навести порядок в ротном помещении и помыть лестничную площадку, а он все стоял и стоял в углу, как замороженный. Его плечи покрылись мурашками, тело содрогалось от холода, пальцы сжались в кулаки. Я понял, что дело куда хуже, нежели обычное опьянение, и уже был готов вмешаться, как вдруг курсант поднял голову, повернулся и зашагал прочь из туалета. Покидая санузел, он едва не оттоптал мне ноги, но даже это касание не заставило его повернуться и осознать, что в помещении он находился не один. Подобное поведение скорее напоминало сумасшествие, чем пьянство, и на это стоило обратить внимание, но распалять историю на всю округу я не стал. Ничего ужасного в роте не случилось, а, значит, и скандал раздувать не из чего.

Не прошло и недели, как я снова попал в наряд, и, удостоившись ночной смены, засвидетельствовал еще более неординарное событие. Около двух часов ночи дверь заветной комнаты приоткрылась и впервые за долгое время из черной ниши вырвалось нечто похожее на стон. Дверь отворилась так, как она обычно отворяется в фильмах ужасов. Бесшумно, но с безумным угнетением. Такое угнетение обычно чувствуешь кончиками пальцев, а когда оборачиваешься, то понимаешь, что ничего тебе не показалось. В коридоре действительно произошли изменения, и за твоей спиной разворачивается целый театр действий.

Не успел я моргнуть, как из комнаты вышли двое, ведя под руки третьего, и поплелись по коридору, бурча что-то друг другу на малопонятном языке. Всех ребят я знал, хотя учились мы в разных группах, общались в разных компаниях и пересекались только на строевых занятиях, но те люди, что появились из комнаты, показались мне совершенно незнакомыми. Чужими и опасными. Я все-таки сделал несколько шагов в их направлении и остановился. В коридоре пахло чем-то сладковатым и точно не спиртным. Вино всегда пахнет кислым, водка химией, коньяк шоколадом. А тот запах был совсем иной природы.

Я стоял напротив комнаты, понимая, что дверь ее не заперта, хозяев внутри нет и никто не окажет мне сопротивления, если я захочу войти. Тем не менее, передо мной возвышалась преграда тверже двери и надежней замка. Минула вечность, прежде чем я собрался с мыслями и потянул ручку на себя.

Из комнаты выплыл клуб прозрачного дыма, а сладковатый запах стал ядовитым. Что-то внутри зашевелилось. По полу потянулся сквозняк.

Я открыл дверь шире.

Сумрак отступил от порога и прижался к стенам. На освещенном пятачке между кроватями я увидел две обугленные тарелочки, затушенную спиртовку и бутылку с коротким шлангом. Вокруг тарелочек был рассыпан порошок зеленоватого цвета. Там же лежала бумага, спички и еще какая-то мелочь.

Почему-то в тот момент мое внимание приковала именно бутылка со шлангом, а не порошок и тарелочки. Тогда я был слабо осведомлен о наркотиках и решил, что ребята просто увлеклись какими-то химическими экспериментами. Самым удивительным было то, что в роте об этом заговорили лишь месяц спустя. Никто попросту ничего не знал.

Рассматривать комнату мне долго не пришлось. По коридору разнесся стон, и я в спешке бросился ему навстречу. Первое что меня тревожило – это имущество роты. За каждое зеркало, каждую раковину и каждый унитаз нес ответственность суточный наряд, и в случае если что-то оказывалось разбитым, командир спрашивал с дневального той смены, в чью произошел инцидент. Конечно, я мог сдать всех с потрохами, тем самым отчистить совесть от волнений, но на практике все было не так. Когда ты доносишь правду, ты подставляешь товарища, и совесть от того становится только чернее. Каждый дневальный, заступая на пост, мечтает, чтобы в его смену ничего не случилось, но мечты, как правило, сбываются не всегда.

С пьяными было сложнее всего. Пьяный курсант никого, кроме себя, не слушает. Просьбы успокоиться только усугубляли положение, поэтому, если в роте начиналась потасовка, надеяться, что никакое имущество не пострадает, точно не стоило. По той причине важным оставалось перенести действия туда, где этого имущества было меньше всего. Разбитые бутылки легко вымести, стены помыть, персональные побои скрасить. Но что делать, если следы от командира роты не утаить? Если пьяный разобьёт огромное зеркало в туалете, повредит плитку или вышибет дверь на балкон? Если разнесет стенд с документацией, повредит паркет или вывалится из окна? Тех «если» можно перечислить еще с десяток, и когда я приближался к санузлу, мне хотелось только одного – чтобы двое из тех ребят хотя бы отличались адекватностью.

Впрочем, вредить имуществу роты никто из курсантов не спешил. Отчасти потому, что сил на то у них не осталось, отчасти потому, что сами они были напуганы. Парня, которого они тащили в туалет, звали Рома Носков. Ничем особенным от других он не отличался, на рожон не лез, интеллектом не сверкал. Но имелась в Роме одна черта, запомнившаяся мне еще с первого курса академии: он был до безумия болтлив и в любой компании находил себе собеседника. Лидерских качеств в нем тоже хватало, но сказать, что их признавали все, нельзя. Их признавало большинство, а когда в роте узнали, что через Рому можно достать наркотики, большинство стало меньшинством, а потом и вовсе распалось.

В ту ночь Рома пытался лезть по стене. Он полз по ней, цепляясь за скользкую плитку, но стоило его ногам распрямиться, как он падал, а потом поднимался и опять лез к потолку. Двое его товарищей стояли и смотрели на происходящее так, словно перед ними корчился червяк. Что с ним делать, они не знали, предпринимать что-либо боялись, и их бездействие сопровождалось молчанием, будто они сами были до крайней степени глупы. Когда Рома обмочился и пол под ним стал теплым, как кровать, одному из ребят пришло в голову облить его водой. После первого ледяного душа курсант ненадолго прозрел. Посмотрел по сторонам, о чем-то вспомнил и вновь пустился на стену.

Потолки в туалете были низкими, и когда он выпрямлял ноги, кончики его пальцев упирались в верхний плинтус. Ползти выше было невозможно, и Рома, словно чувствуя преграду, тянулся вбок. Как таракан, ищущий свою нору в монолитном пространстве, он полз в сторону, потом его ноги подкашивались, и он падал. Однажды он упал навзничь, и разбил голову. На кафель пролилась кровь.

Ребята снова окатили Рому водой. Что-то попало ему в рот, и он стал задыхаться. Ведро отставили. Рому оттащили от стены и перевернули вниз лицом. Кровь на кафеле стала растекаться бордовыми реками, и вскоре дальняя часть умывальника превратилась в лужу из крови и грязи. В той луже Рома лежал лицом и, отфыркиваясь, пытался вобрать в себя воздух. Один из курсантов заботливо приподнял его за воротник, другой с той же заботой похлопал по щекам. Те действия ничего не изменили. С выпученными глазами, видящими явно не то, что есть на самом деле, Рома продолжал ползти к стене. Иногда кто-то из друзей придерживал его за воротник, и он впустую молотил по полу руками. Выглядело это так, точно собаку тянули за поводок, а она на животных инстинктах рвалась к какому-то кусту. Рома тоже рвался, и через несколько минут его локти и колени были сбиты в кровь, на лице появились рассечения, на полу – выбитые зубы. Моментами он застывал, точно устав от собственного беспамятства, но чуть позже его движения приобретали силу, и он взбирался на стену, словно спасаясь от какой-то рептилии. Его стоны стали мешаться с хрипами. С разбитых губ капала слюна. Он отхаркивался, чихал, тряс головой, тут же бился ею о стену. В очередной раз, когда Рома, спасаясь от воображаемого врага, пополз по вертикальной поверхности, я не выдержал и вошел внутрь.

Друзья курсанта синхронно обернулись и с ненавистью уставились на меня.

Руки одного уперлись в бока, другого сцепились в кулаки.

– Что здесь происходит? – осведомился я.

Мое внимание было обращено к следам крови и человеку, метавшемуся по санузлу.

– Не твое дело, щегол, – фыркнул один.

Храбрость этих ребят заслуживала того, чтобы за два года так и не узнать мое имя. Они всех называли так, как им хотелось. А их, разумеется, все называли так, как позволялось. Того, что упер руки в бока, звали Антон. За полтора года он прославился большим тусовщиком, хамом и наглецом. Девочки его обожали, но влюблялись они, скорее, не в него, а в его льстивую ухмыляющуюся оболочку. Изнутри Антон был ядовит, как гриб, и как только кому-то удавалось коснуться его середины, дружба приобретала совсем иные черты.

Второго курсанта звали Максим. Телосложение у него было богатырское, а интеллект отсутствовал начисто. Никаких решений Максим не принимал, говорить правильно не умел. Зато у него хорошо получалось колотить тех, кто не нравился Антону. То, что его до сих пор не исключили из академии – результат необъяснимой удачи. В роте его не любили, и за огромные кулаки прозвали Кувалдой.

Сейчас Кувалда стоял передо мной в ожидании команды, а его друг, озлобленный тем, что я встреваю не в свое дело, пытался придумать решение, позволяющее одновременно скрыть детали инцидента и не поколебать свою репутацию. Одно мне было ясно в тот момент: никто из ребят не станет меня о чем-либо просить. Своего они добьются либо кулаками, либо моим искренним желанием все на месте забыть.

– Какого хрена тебе здесь надо?! – Антон выступил вперед.

Еще одна черта, отличающая его от других – маленькие узкие глазенки. Сколько в них не смотри, ничего путного увидеть было нельзя. Только мракобесие, злоба и гнев. А еще они всегда смотрели прямо. То были глазенки, сосредоточенные на тебе, и направленные, точно две стрелы, чтобы напугать.

За спинами ребят Рома вцепился зубами в батарею. По санузлу пронесся характерный звук, и я невольно перевел свой взгляд туда, где молодой парень неплохой наружности и, возможно, с кучей неоткрытых талантов, пытался отыскать в себе человека.

– Эй! – Антон пощелкал пальцами, привлекая мое внимание. – Я к тебе обращаюсь. Чего приперся?!

Стоять перед ребятами, один из которых прославился драками, а другой психологическим осквернением, удовольствия не доставляло. Волны негативной энергии исходили от них, подобно ветру, сгибая в груди стержень, именуемый достоинством. С детских лет я заметил, что ребята, у кого этот стержень прочный, чаще выходят из передряг победителями, а те, у кого мягче – наоборот. Я, к сожалению, относился ко вторым, и когда Антон сделал шаг навстречу, почувствовал, как все во мне ломится и перекашивается. Однако я выстоял и, выдержав тяжелый взгляд, ответил:

– Я дневальный.

– … и что?! Дневальный! Вот еще! Иди на тумбочку и стой там, раз ты дневальный.

– Я должен знать, что здесь происходит, – руки у меня вспотели. Голос перестал быть голосом. – Если ему плохо, значит я должен вызвать врача…

– Чего??? – усмехнулся Антон. Грудь у него была впалой, и когда он смеялся, свитер на нем колыхался, как на вешалке. – Это кому здесь нужен врач? – вопрос остался без ответа. Антон продолжил наступать.

Я сделал шаг назад, стараясь не задерживать взгляд на его глазенках. Смотреть в них было смерти подобно, и я бы сказал, что омерзение, исходившее от этого человека, вырывалось именно оттуда. То был случай, когда глаза говорили больше, чем рот, и их информации внимаешь глубже, чем то, что берешь на слух.

– Ему, – я указал в сторону Ромы.

На заднем плане курсант вновь пытался одолеть стену. Стена была неприступна и скидывала его всякий раз, как только он пытался оторваться от пола.

– Ему? – пискнул Антон. – Это тебе сейчас врач понадобится, если ты не исчезнешь отсюда. Понял, боец? У тебя три секунды, чтобы покинуть помещение.

– Ему плохо…

– Ему как раз-таки хорошо. Это нам сейчас плохо. Но ты не переживай, – голос его смягчился. Правая рука двумя пальцами толкнула меня в грудь. – Не волнуйся, боец. Иди на тумбу, расслабься и забудь о том, что видел. А не забудешь – пожалеешь. Понял?

Он вытолкнул меня из санузла и захлопнул дверь. Я простоял около минуты, раздумывая, что делать в подобной ситуации. Меня трясло изнутри, и я бы с удовольствием оставил все как есть, но ответственность не давала покоя. Я представил, как ухожу, поддавшись испугу перед людьми, совершенно не ведающими, что творят, и пока они бездействуют, у Ромы случится западение языка и он задохнется. Мурашки побежали по коже. Теперь я действительно испытывал страх и был готов податься за помощью куда угодно, только бы предотвратить страшные последствия. Но звать кого-то на помощь означало подвергать обстоятельство огласке. А это сулило новые вопросы.

Почему бы не решить проблему самому здесь и сейчас?

Я дернул ручку на себя. Дверь открылась. Вместо Антона на меня выдвинулся Максим и, схватив за шею, толкнул так, что я тут же очутился на полу.

– Ты в кого такой смелый? – раздался голос за его спиной.

Сам Максим говорил редко, и со стороны казалось, что его бессмысленное выражение лица кто-то озвучивает.

Антон встал по другую сторону от могучего товарища и склонился надо мной.

– Послушай меня, дневальный, – произнес он как человек, владеющий ситуацией на все сто процентов. – Лезть не в свое дело не всегда бывает полезно. Порой это чревато тем, что ты можешь огрести. Конечно, твое право выбирать. Кто знает, вдруг тебе нравится огребать, и ты такой дебил, что получаешь от этого эстетическое удовольствие. Но поверь моему опыту, были люди, кому это удовольствие серьезно портило жизнь. И потом они оставались инвалидами и жалели о том, что сделали, до конца своих дней. Сейчас ты стоишь на распутье, и вариантов развития событий у нас всего два. Либо ты исчезаешь отсюда, по ходу дела забывая все, что видел, либо нам придется ухудшить твою жизнь в роте до такой степени, что ты сам рано или поздно придешь к нам с извинениями.

Не знаю, лгал он или нет, но руки у него тряслись явно не из-за того, что он хочет меня ударить. В отличие от своих друзей Антон понимал, что их тайна вскрылась, и, если сейчас все пустить на самотек, им троим светит исключение из академии. В его голове уже выстроился план, где на распутье стоял не я, а он, и выбора у него тоже было всего два. Один – в пропасть, а другой – продолжить свое паразитическое существование в том виде, в каком оно есть по сей день. Зная, что не все так просто, он волновался. Зубы его скрипели, и на лбу мелкими градинами проступал пот.

– Ему нужен врач, – повторил я. – Вы что, не видите?

Антон с Максимом переглянулись. Физиономия второго осталась неизменной, физиономия первого отразила изумление и смех.

– Видим, видим, – сказал он.

Максим в подтверждении кивнул. На дальнем плане Рома пытался задушить собственную тень.

– Перепил наш приятель, – продолжил Антон. – Что с того. Ты разве никогда не пил?

Я отрицательно помотал головой.

– Так попробуй. Заглядывай к нам в комнату. Мы тебя угостим.

– И без этого проживу.

Антон присел и загородил собой то, что происходило на заднем плане.

– Зря, – сказал он. – Расслабляться надо. Когда расслабляешься, все начинает получаться. И девочки к тебе тянутся, и сам ты растешь, и все по-другому становится. Но главное, конечно, не перебрать, – он кивнул головой в сторону Ромы. – Вот так перебирать не стоит. Сегодня Ромчик явно поспешил. Начал без нас, а когда мы пришли, уже было поздно. Но ты за него не переживай. И за сортир не переживай. Ничего он здесь не разобьет и ничего не повредит. Мы с Кувалдой не просто так здесь дежурим. Все под контролем. Через полчаса Ромчика отпустит, поплещется немного, может, сблюет, и мы его в комнату отнесем. У нас там порядок, даже если командир проверку устроит, ничего плохого не случится. Наряд ваш не пострадает, Ромчик проспится и все будет хорошо.

Не дожидаясь моего ответа, он ухмыльнулся и протянул руку.

– Давай, дружить, боец. Нам не нужны проблемы, а тебе хочется спокойно достоять вахту. Возвращайся на пост, а это дерьмо оставь нам. Мы в нем плавали уже не раз и хорошо знаем, что делать, – он протянул мне руку, помогая подняться.

В следующее мгновение они толкали меня прочь от туалета.

– Давай-давай, боец, беги на пост. И не волнуйся ни за что. Все будет на высшем уровне.

Конечно, я им не верил. Не верил в первую очередь потому, что лгали они не мне, а самим себе. Никто из них не знал, что делать с Ромой. И через несколько месяцев, когда один из них скончается, лицо Антона станет таким же озадаченным и испуганным, как и у меня в ту ночь. Хранить свой страх внутри уже будет не под силу. Отчаяние вырвется на свободу, и мальчишка, привыкший врать, ухмыляться и «держать все под контролем», побежит по коридору с криками «помогите».

Ошибка таких парней, как я, сводилась к тому, что мы подчинялись влиянию таких парней, как Антон. Объяснить это влияние просто: стержень в их груди крепче, характер горячее. Отсюда непоколебимая уверенность и прочие достоинства, отличающие сильного человека от слабого. Такие, как Антон, тянутся к себе подобным, образуя непробиваемый колокол. Висит он долго, звенит громко, но и его иногда разъедает ржавчина. Наверное, той ржавчиной должен был стать я, когда Рома пытался вскарабкаться на стену умывальника. Но я ею не стал, потому что в последний момент меня сломила лесть. Такие ребята, как Антон, никогда не предлагали мне дружить. Это угодничество после запугивания было равносильно контрасту теплого бассейна в холодную погоду. И я сдался.

Махнул рукой и пошел на пост.

В то утро все для нас обошлось. Через полчаса Роме, действительно, стало лучше. Друзья вернули его в кровать, заперлись в комнате, и до вечера следующего дня никого из них я не видел. Рому мне посчастливилось встретить только спустя неделю. Выглядел он так же, как и всегда, и, попав в наряд по роте на выходные, старательно уговаривал старшину стереть свое имя из списка. Старшина на провокации не поддался, но уже через минуту к компании присоединился Антон, и имя Ромы из воскресного наряда исчезло. А я еще раз усвоил правило сильных: людьми правят не руки и ноги, а стержень в груди. Чем он крепче, тем больше вероятности, что к тебе кто-то прислушается.

Ответственность, которой нас учили, медленно катилась в тартарары. Популярность того, что ты отзывчив, добр и пунктуален, сходила на нет. Мы жили, подчиняясь выдающейся логике – добиться уважения, совершив что-то плохое, да так, чтобы тебе не попало. Этим девизом атмосфера начала пропитываться с зимы второго курса, а когда нам поменяли командира, ушедшего на военную пенсию, все стало только хуже. Учеба потеряла актуальность, наркотики получили свежие каналы, в роте стали чаще появляться посторонние личности, и с приходом темноты свобода получала новый уровень. Наверное, благодаря той свободе большая часть курсантов держала свои комнаты под замком и выбиралась из них только по крайней необходимости. А те, кто попадал в наряд на выходные, заблаговременно готовились к худшему, охраняя не входные двери в ротное помещение, а санузел, где чаще всего происходили драки.

Невыносимость происходящего подводила к тому, что такие как я, мечтали о съемном жилье. Мало у кого были на это деньги, но мечталось нам так, что никто и не сомневался, будто третий курс мы встретим в экипаже. В обсуждениях все чаще всплывала тема мелких заработков. Но отважиться на стороннюю работу решались единицы. Слишком плотный график для нас был у командования академии, и работать приходилось, жертвуя либо занятиями, либо собственным сном. Из-за пропусков к сессии курсант подходил не подготовленным, и заработанные деньги оборачивались еще большими тратами на взятки преподавателям.

Я за экзамены не платил, но в заработке нуждался не меньше других. В основном деньги требовались на еду, так как в столовой кормили нас плохо, а готовить что-либо в комнатах не позволяли правила пожарной безопасности. Траты на одежду и учебные принадлежности были минимальными. Небольшая часть денег уходила на проезд в общественном транспорте и на непредвиденные расходы, если вдруг кому-нибудь из друзей захочется поехать в центр города или прогуляться по набережной. Если вести себя сдержанно, денег, что давали мне родители, хватало, а благодаря стипендии, у меня еще оставалась заначка на книги, спортивные журналы и всякую ерунду. Я вел скромную жизнь, что позволяло экономить, но, к сожалению, не позволяло идти в ногу со временем. Я не был в курсе многих событий, хранил статус малозаметного человека и понятия не имел о молодежных тусовках, где и закалялся тот самый стержень, что дарил силу и характер. Как на первом курсе, так и на втором главной целью для меня была учеба. Все остальное будто бы вращалось вокруг, и каждый раз перед сном, претерпевая шум и грязь, пьянство и драки, наряды и указания, я мечтал когда-нибудь закончить академию с дипломом, заработать денег, купить квартиру, машину и обрести свое право на личную жизнь.

Смешно?

Но именно такими были мечты большинства моих товарищей.

Глава 4

Подружки

Первой подружкой, с кем мне довелось познакомиться в академии, стала девушка из баскетбольной команды. Это случилось в конце четвертого семестра, когда народ начинал с дьявольской скоростью исчезать из спортзала. Соревнования завершились, следующие кубки и первенства стартовали лишь в следующем учебном году, и мотивации к чему-либо готовиться не было ни у тренеров, ни у их подопечных. В мае волейбольная команда развалилась совсем, баскетбольная – почти совсем, и только гандбольная держалась, имея примерно четверть девушек из общего состава.

В такие дни, чтобы хоть как-то поддерживать состояние команды, тренеры заходили в тренажерный зал и спрашивали, не хочет ли кто-нибудь из мальчиков поиграть вместе с девочками. На гандбол соглашались редко, потому что мало кто знал правила игры. А вот в баскетбол играли все, кому не лень. И я был в том числе. Правила для нас заключались лишь в том, чтобы мы держались максимально аккуратно с девочками, в то время как девочки могли держаться с нами максимально агрессивно. На деле все получалось с точностью до наоборот. Девочкам не хватало дерзости и играли они так медленно и предсказуемо, будто еще не проснулись. А вот мальчики совсем не скупились на силу и иногда ставили такие блоки, что девочкам приходилось подниматься с пола. Никто нашу игру не судил. Большая часть правил баскетбола игнорировалась. И первые две-три тренировки я не мог понять, что же в этой мясорубке так привлекает женский пол. Запах мужских тел, возможность получить синяк на лице или сумасшедший азарт?

Приблизиться к ответу мне помогла одна из девочек.

Ее звали Таня.

Баскетболистка из нее была средненькая даже по уровню нашей академии, но вот лидерских качеств в ней хватало. Общение не представляло никаких проблем, активности хоть отбавляй, и в целом Таня представляла собой человека очень инициативного и открытого. То, что надо на первых порах знакомства. Однажды мы пересеклись с ней в общем зале учебного корпуса. Я стоял у окна, дожидаясь окончания пары занятий. А она шла мимо и, заметив меня, остановилась.

– Привет, – протянула Таня и улыбнулась.

Две подружки, шедшие вместе с ней, тут же отделились.

Я поздоровался.

– Кого-то ждешь?

Рядом со мной никого не было, и она примостилась к подоконнику, предварительно сдвинув мою сумку.

– Консультация, – ответил я и после некоторой паузы добавил: – У меня один долг с прошлого семестра. Не сдал «Вспомогательные механизмы». Сейчас хожу на пересдачи.

– Понятно, – она оценивающе посмотрела на меня. – А ты хорошо учишься?

– Если имею долги, значит не очень.

– Один долг с прошлого семестра – не беда. У нас некоторые девочки специально не проставляют оценки на первом экзамене, если знают, что со второй попытки могут сдать его лучше. Всех сейчас заботит только средний балл.

Я кивнул, хотя ни на первом, ни на втором курсе средний балл не оказывал на меня никакого влияния. Гораздо важнее было закрыть все зачеты и экзамены вовремя, чтобы у руководящего состава академии не нашлось повода тебя отчислить.

– Ты тоже гонишься за средним баллом? – спросил я.

– Конечно, – призналась Таня. – Только у меня плохо получается. Говорят, на пятом курсе можно все предметы заново пересдать. Поэтому я стараюсь, как могу, а в будущем, если сильно надо будет, пересдам. И ты так сделай.

Я кивнул, хотя следовать ее рекомендациям не планировал. Я был наслышан о влиянии среднего балла при устройстве на работу и знал, что зеленый свет он гарантирует далеко не всегда. Даже чаще не гарантирует, чем гарантирует.

– Ты завтра к нам на тренировку придешь? – спросила она.

– Приду.

– Даже если дождь пойдет?

– Даже если дождь пойдет. Я рядом живу. Мне до спортзала рукой подать.

– А если бы жил далеко?

– Все равно бы пришел.

– Почему?

Рот ее не закрывался, и от вопроса к вопросу ей будто бы хотелось поскорее перейти к следующему.

– Потому что… нравится у вас. И баскетбол я люблю.

– А девочки наши тебе нравятся?

– И девочки нравятся.

– А какие именно?

Я задумался. Отвечать на этот вопрос было неудобно, и в тот момент Таня показалась мне какой-то напыщенной и чересчур принципиальной. Девушкой, рвущейся туда, куда ее не просят. Так было до тех пор, пока я смотрел на дверь кабинета, откуда вот-вот должен был появиться преподаватель. Когда я взглянул в ее широченные глаза, все мои мысли растворились. Я понял, что меня просто разыгрывают, и затаенная улыбка на ее губах так и молвила: «Расслабься! Я шучу!»

– Ладно, – успокоилась она. – Не отвечай. Так даже лучше. А то все секреты откроются, потом неинтересно будет, – она улыбнулась и, не спуская с меня глаз, продолжила: – Ты помнишь, как меня зовут?

– Конечно.

– Отлично. А вот я тебя не помню.

Я сказал ей свое имя, и она кивнула.

– Ты не обижайся на меня, хорошо? У меня с памятью все в порядке, просто тренер к нам на каждую тренировку кого-то нового приводит, всех не упомнишь. Да и знакомиться времени нет. А я не могу так. Если человека хотя бы два раза подряд вижу, я хочу что-нибудь знать о нем. Имя – как минимум. А ты уже три раза был… или даже больше.

– Три, – подтвердил я.

– Вот видишь! Тогда давай рассказывай о себе что-нибудь. Мне ужасно интересно, кто ты такой.

Я снова смутился. Вроде бы какие могут быть проблемы в том, чтобы рассказать, кто ты есть, но столь жесткой требовательностью я был сбит с толку. На мгновение я даже забыл, зачем сюда пришел, и последующие несколько секунд стоял и молчал, пожимая плечами.

Таня ждала. Пауза затягивалась. Напряжение нарастало. Наконец, я сказал:

– Да нечего мне о себе рассказывать. Обычный я. Как и все.

– Да-да, – отразила она. – Две руки, две ноги, посередине палка.

– Именно так.

– Ты на каком факультете учишься?

– На судомеханическом.

– Я тоже. Только ты, наверное, плавсостав, да?

– Да.

– А я на технолога учусь. В порту хочу работать. Схемы разные составлять, а по возможности в логистику уйти. Там тепло, уютно и не надо носить робу. Девочкам самое то.

– Что такое логистика? – перебил я ее.

Таня, ничуть не скупившись на разъяснение, отвечала:

– Грузы в порт приходят и уходят. Их распределением кто-то должен заниматься. Вот над этим и трудятся логисты. На самом деле, они еще много над чем трудятся, но я в такие подробности не вдавалась. Рано еще. Только второй курс. – Кто-то из ее знакомых мальчиков прошел мимо нас. Таня подарила ему сказочную улыбку и повернулась ко мне. – Вот еще кто-то из ваших.

– Из наших?

– Имеется ввиду из тех, кого наш тренер нашел в тренажерном зале. Ты его знаешь?

– Впервые вижу.

– Круто. А ты хоть с кем-нибудь из тренажерного зала знаком?

– Нет.

– Почему?

– Не довелось. Я туда не за знакомствами хожу, а чтоб упражнения делать. Тело развивать.

– Ух ты! – она на мгновение вспыхнула. – Очень интересно. А я всякий раз, как туда смотрела, никогда тебя на тренажерах не видела. Ты или на нас глазеешь, или сидишь в сторонке. Если честно, я сама тебя хотела к нам пригласить. Не обижайся, конечно, но вид у тебя совсем не такой, как у мальчиков из качалки. Те все с квадратными плечами ходят, с суровыми лицами, носят какие-то ремни с собой, скакалки. А ты пришел, точно на урок физкультуры в младших классах и, как я не обернусь, ты все время возле дверей стоишь и на площадку смотришь. Если бы тренер меня не опередил, я бы точно тебя сама вытащила. Ведь видно, что тебе эти тренажеры до седьмого неба. А вот баскетбол ты любишь.

Ее правда прошлась по мне катком, но я и не думал обижаться. Напротив, когда Таня стерла часть моей тайны, общаться с ней стало легче. Я распрямился и, наконец, глянул ей в глаза.

– Я вот только одного не пойму, – говорила она. – Почему ты сюда один ходишь? У тебя что, нет друзей?

– Есть. У меня очень много друзей, просто они не любят спорт.

– А чем они занимаются?

– Тем же чем и все: гуляют, играют в компьютер…

– Проще говоря, валяют дурака, – вздохнула Таня. – А сам чем занимаешься, кроме того, что ходишь в зал?

После ее вопроса повисла пауза, и девушка, не дожидаясь от меня ответа, сказала:

– Я имею ввиду, может, ты какой-нибудь музыкант еще, или писатель, или волонтер. К нам всякие приходят. На них смотришь со стороны, вроде обычный парень, а на самом деле он какой-нибудь гений математики или информатики, за которым уже развернулась охота. Я знаю одного мальчика, с тех пор как мы познакомились, он мне уже три песни посвятил. Правда, все они нецензурные и мне не нравятся.

– Нет. Скрытых талантов во мне нет. Все что имею, все снаружи.

– Ничего страшного, – сказала она, будто я о чем-то жалел. – Просто ты их в себе еще не открыл. Пройдет время и обязательно откроешь. А пока ходи к нам на тренировки и все у тебя будет хорошо.

Она помолчала, разглядывая меня, как под микроскопом.

– Я вот что еще хотела спросить, – вспомнила Таня. – Ты почему такой загорелый?

Я посмотрел на свои руки: кожа темнее, чем обычно, но сказать, что сильно загорелая, нельзя. Летний сезон еще не начался, солнце светило жарко только пару часов в день, и академия еще и не думала переходить на форменную рубаху с коротким рукавом. Стало быть, никакой это не загар, а обычный природный оттенок.

Я пожал плечами и сказал, что всегда был такой, добавив:

– Наверно.

– Наверно? – переспросила Таня. – Ты что, не знаешь, загорел ты или нет? Хочешь подскажу, как проверить?

– Не надо.

Таня усмехнулась и переступила с ноги на ногу.

Про себя я отметил, какие красивые у нее бедра. До сегодняшнего дня я видел ее только в широченных баскетбольных шортах, в каких тучные и худощавые девушки смотрелись примерно одинаково. Сейчас на ней были модные обтягивающие джинсы, и тело будто обнажалось.

Таня сложила кисти рук вместе и протянула мне.

– Давай сравним, у кого темнее?

Вряд ли ее предложение имело соревновательный характер, потому что и так было понятно, кто это противостояние выиграет. Однако все, что предлагала Таня, имело некий подтекст игры, интерес к которой просыпался вместе с началом действий. Как и на баскетбольной площадке от нее исходил азарт и страсть, и в очередной раз я отметил, что она не совсем обычная девчонка. Не та кандидатура, что западает в голову парня женственностью и весельем. Разумеется, в ней имелась часть и того, и другого, но притягивала она в первую очередь своей непредсказуемостью.

– Закатай рукава, – повелела она. – А то так не честно.

Я расстегнул манжеты на рубашке и закатал рукава.

– Вот, – отметила Таня. – Руки у тебя уже не такие загорелые. И под рубахой, я уверена, ты совсем белый.

– Под рубахой мы все белые.

– А это еще как посмотреть. К сожалению, что у меня под рубахой я тебе показать не могу. А вот ты мне – можешь. Давай, расстегивай пуговицы.

Я уставился на нее и долго не понять, шутит она или нет. Ее глаза так упрямо скользили по верхней части моего тела, что не подчиниться им было не реально. «Давай, давай! – говорили они. – Что стоишь? Ждешь, когда я сделаю это сама?» Ее руки по-прежнему тянулись ко мне, как две веточки, желающие, чтобы кто-то оценил их изящество. Запястья у нее были тонкие и хрупкие, а ладони узкие и длинные. Ногти выкрашены в черный цвет. На пальцах ни одного кольца. Все смотрелось гармонично и просто, если бы не белесая кожа. Когда солнце попадает на такую кожу, остаются красные пятна. Одно из таких красовалось чуть ниже правого локтя и при детальном рассмотрении казалось, будто оно въелось и уже никогда не исчезнет.

Наконец, наши руки встретились. Короткая оценка подтвердила, что я смуглее.

– Посмотрим, что будет после лета, – сказала Таня. – Обычно я всех перегоняю.

– Обычно?

– Да, обычно, – повторила она. – У меня летом начинается купальный сезон. Я на пляже каждый день. В прошлом году я была самой загорелой девочкой в группе. Правда, тот загар как-то уж быстро слез. Буквально за один месяц. Если бы я была такой же смуглой, как ты, я бы… я бы… – тут она задумалась и, не найдя нужных слов, отмахнулась. – А что мы все обо мне, да обо мне. Ты о себе что-нибудь расскажи. Замаялся, наверное, слушать?

Я помотал головой. Таня прищурилась и сказала:

– А ты… не словоохотлив, да?

Я кивнул.

– Совсем, совсем?

Я снова кивнул.

– Ты ведь и на баскетболе все время молчишь. Почему?

Я пожал плечами.

– У тебя же есть друзья. О чем ты с ними говоришь?

Я поворошил пустоту в голове и ответил:

– О разном. Об учебе, например. О нарядах по роте.

– Занимательная у тебя компания, – подчеркнула она. – А о девочках вы общаетесь?

– Иногда.

– И что говорите?

Я потупился. Как только речь заходила о девочках при девочках, меня кидало в дрожь. В глубине души появлялось чувство стыда, и неловкость охватывала меня колючей проволокой. К счастью, в тот момент вернулись Танины подруги. Девушки сообщили, что они уходят домой, и если Таня не пойдет с ними, то они ее ждать не будут. Ни одна из ее подруг на меня не взглянула. Лица у них были хмурыми, голоса резкими и убедительными. На Таню это не произвело никакого впечатления. Так же приветливо, как она меня встретила, она со мной простилась, наказав, чтобы я не пропускал ни одну тренировку. Я пообещал, что буду ходить так же, как и раньше, если меня не подкосят какие-нибудь наряды или прочие обязанности.

Таня исчезла, а я еще долго думал о нашей встрече, как о некоем сегменте нереальности. Разумеется, ничего нереального во встрече не было, но я чувствовал, что в моей жизни произошло нечто особенное. То, что случается редко, и то, чего, может, уже никогда не повторится.

Мне хотелось побыстрее приблизить день тренировки, и, возможно, впервые за все время, проведенное в академии, я был омрачен тем, что наступали выходные. Мне предстояло перетерпеть субботу и воскресенье, чтобы дождаться понедельника. А потом перетерпеть понедельник, чтобы дождаться вторника. Тренировки у девочек-баскетболисток начинались в четыре, следовательно, во вторник придется терпеть еще и занятия, где точно весело не будет. Одним словом, скука, овладевшая мной после расставания с Таней, обещала быть долгой, трепетной и утомительной.

Поздно вечером, засыпая на скрипучей кровати, мне в голову пришел идеальный разговор, что всегда приходит с опозданием, когда он уже совершенно не нужен. Таня в нем была такая, как есть, а я, каким мне хотелось быть. И на утро, открыв глаза, и вспомнив о фантазиях, подаривших удивительную ночь, мне стало так стыдно, что я постарался немедленно забыть не имеющие под собой никакого основания события.

Глава 5

Три постулата надежности

Во вторник Таня на баскетбол не пришла. Я просидел в тренажерном зале больше часа, не выполнив ни одного упражнения, и в полной апатии поплелся в экипаж. По дороге я размышлял, что же произошло, что у меня совсем нет настроения. Ничего плохого не случилось. Во всяком случае, я не попал сегодня в наряд, а на занятиях хоть и было скучно, но тоже прошло все, как всегда. Выходит, печаль явилась внезапно, и виновата во всем девочка, о которой я знаю не больше, чем она обо мне. Проанализировав сегодняшний день, я еще раз убедился, что кручиниться больше не с чего. Если что-то и произошло, то оно, определенно, случилось в спортзале.

На тренировку пришли три девочки. Пятнадцать минут они провели, бросая мяч в кольцо, после чего сели на лавку и о чем-то долго-долго болтали с тренером. Никому и в голову не пришло позвать ребят из тренажерного зала и поиграть в баскетбол. Видимо, психология девочек устроена в полную противоположность психологии мальчиков, и, когда мне страшно хотелось бегать, им с тем же рвением хотелось поболтать. Меня даже заинтересовал вопрос, нравится ли им баскетбол, или они ходят сюда, чтобы лишний раз обсудить свои дела и над кем-нибудь похохотать. Они никого не ждали, никого не звали и никого не втягивали в свой кружок. Им было весело в компании тренера, и они ничуть не жалели, что пришли в спортзал, а время проводят, как в парке на лавочке.

Мне казалось, что я об этом жалею за них. Сразу за трех. И от того на душе скребли кошки. В какой-то момент я подумал, почему бы не разрушить их плотный кружок. Встать, ринуться и проорать: «На кой черт вы здесь собрались! Берите мяч и давайте играть!» Но потом мне представлялись недоуменные лица каждой из девочек и все во мне остывало.

Вечером ко мне зашел Андрей и поинтересовался, как прошла тренировка. До этого он никогда не спрашивал про баскетбол, и только с появлением Тани стал внимательно относится к моим походам в спортзал. Я коротко рассказал, как все было, на что он ответил:

– Не печалься. В четверг она придет. Уверен.

Я выключил верхний свет и зажег настольную лампу. В комнате стало сумрачно, как в подвале. Из коридора несся гомон, и чьи-то шаркающие шаги раз за разом проносились мимо нашей двери.

– Я вот о чем подумал. Те три девчонки… Они ведь не дурны собой. Не хвастливы. Не выделываются друг перед дружкой. Крутые мальчики за ними не приходят. Они, в целом, обычны и просты. Может быть…

– И? – Андрей завалился на кровать. – Может быть… что?

Я сел за стол, раскрыл учебник по английскому, но за домашнее задание так и не принялся. Текст замер перед глазами, и где-то между учебником и разумом всплыл спортзал и три девочки. В широченных футболках и таких же широченных шортах выглядели, как парни-подростки, еще не осознавшие, кто же они на самом деле. По сравнению с волейболистками – небо и земля. Сколько не смотри на них со спины, о том, что перед тобой девочки, говорили только длинные волосы и характерная постановка ног. Особой привлекательностью они тоже не отличались: худощавые, невысокие, почти не накрашенные. Глаз к таким обычно не цепляется. Тем не менее, что-то меня в них завораживало.

– Хочешь подружиться с ними? – спросил Андрей, когда пауза затянулась.

Я кивнул.

– Поддерживаю. Я бы на твоем месте так и сделал.

– Поддерживать мало, – заметил я. – И ты не на моем месте. Меня волнует другое. Что им сказать, если в четверг возникнет такая же ситуация, что и сегодня? Если я подойду и спрошу, будем ли мы играть, они ответят да или нет. Никакого толка вопрос не принесет, и дружба на нем не завяжется. Любая игра – это как бестолковая политика. Все спорят, а потом расходятся по домам. А мне нужно…

– …общение?

– Да, – после некоторой паузы сказал я. – Такое, чтоб было взаимопонимание.

– И такое, чтобы тебе дали телефон и потом ты бы мог кому-нибудь позвонить.

Меня бросило в дрожь.

– Нет. Звонить – это еще не мой уровень. Но было бы неплохо, если бы мы перекидывались более глубокими фразами, чем «привет» и «пока».

Андрей подбоченился и уткнулся в телефон. У него был свой «баскетбол», не требующий физической силы. По экрану метались человечки, менялся счет, играла музыка. Андрей жал на все кнопки, и по комнате расходился однородный хруст.

– Если отталкиваться от простого, – сказал он, не отвлекаясь от игры. – Я бы спросил, где Таня. Наверняка они знают, что с ней случилось, и, как минимум, пару минут вы об этом поговорите. Потом…

– …они спросят меня, с чего я стал ей интересоваться. Девочек всегда настораживают такие вещи. Потом поползет слух, что я кое-кому симпатизирую, и все надо мной начнут смеяться.

– Ну и пусть. Самое главное, чтоб они к тебе привыкли. В следующий раз, когда они увидят тебя с ней, они уже не будут смеяться. Они поймут, что она тебе тоже симпатизирует. Не зря же она сама подошла к тебе в прошлый раз.

– Да брось, – отмахнулся я. – Она мне симпатизирует? Такое и во сне не приснится. Шла мимо, увидела знакомое лицо, решила перекинуться парой слов. Это в ее духе. Она очень общительна и ведет себя так абсолютно со всеми.

– А я думаю, что не со всеми.

– Со всеми, – убедительно произнес я. – Ты ее просто не знаешь.

– Ладно. В любом случае она занимает в их кружке не последнее место.

– Определенно.

– Возможно, она их лидер.

– Лидер того маленького кружка, что был сегодня на площадке, – уточнил я. – У них есть другие девочки. Со старших курсов. Я с ними не знаком, но знаю, что носы у них задраны в самый потолок и общаются они только с избранными.

– Красивые?

– Нормальные.

– Так почему бы тебе не подружиться с ними?

– Издеваешься?

– Нисколько, – Андрей отложил телефон. Он не издевался. Более того, он даже не шутил. – Говорят, если сделать сложное, то простое потом получается без сучков без задоринки. Один мой приятель, гитарист, когда делал первые шаги в музыке, долго не мог быстро зажимать базовые аккорды. И тогда он выучил несколько аккордов на баррэ, после чего базовые аккорды стали получаться сами собой. Сделай так же!

– Вот ты сравниваешь…

– Подмешайся в кружок крутых девок хотя бы на одну тренировку. А потом сделай тоже самое с простыми. Уверен, что от результата ты офигеешь.

Я прокашлялся, представил картину, как подхожу к девочкам, с кем рядом стоять не всегда было комфортно, и понял, что идея выглядит прекрасной только здесь, в комнате с закрытыми дверями на пятом этаже курсантского экипажа. В жизни она не осуществима.

Вслух об этом я говорить не стал, но про себя отметил, что придется соврать. Может быть, то вранье и стало отправной точкой наших неразделенных взглядов. Андрей, сентиментальный и мечтательный, но пока что незаметный для широкого общества, раскрывался, а я, человек, получивший шанс проявить себя, наоборот, замыкался в себе. В клетку с толстыми прутьями меня загоняла неуверенность, низкая самооценка и убежденность в том, что то, что есть у всех, рано или поздно появится у меня само собой.

«Время все расставит по местам», – прочитал я в какой-то книге и через десять лет убедился, что работает это не со всеми.

В четверг Таня тоже не пришла. Из трех девочек, чье постоянство радовало меня, как солнце по утрам, пришли только две. Постояв в холле перед пустым спортзалом, они даже не заглянули в раздевалку. Все было ясно без слов. Играть не с кем – можно расходиться. Они еще посидели на лавке на улице, куда я тоже вышел, надеясь встретить улыбки, но повидался лишь с серыми безрадостными лицами, которые если и обернулись в мою сторону, то только из любопытства, что там кто-то был. Я крикнул им «привет», удостоился робкого ответа и понял, что делать в их компании мне нечего. Девочки переключились на свой диалог, а я пошел дальше, делая вид, что торопился не на баскетбольную площадку, а в тренажерный зал. Настроение было ни к черту. В сердце зарождалась трещина. Истоки ее спрашивали, почему все так, а не иначе?

Мне казалось, что меня игнорируют. Будто я совершил что-то этакое и теперь тащил на себе клеймо. Чувство, когда требовалось что-то сказать, но мысли мешались и тело словно горело изнутри. Все это донимало меня до невозможности. Я не мог себя переломить и постоянство вечной психологической ямы вскоре стало моим спутником.

Вечером того же дня я натолкнулся на Рому Носкова, находящегося в редком для себя обществе – обществе полного уединения. Рома сидел на полу в умывальнике, курил, чего делать в расположении роты строго запрещалось, и глядел в потолок на разбитую лампу. Я почистил зубы и уже собирался покинуть умывальник, когда он очнулся и бросил мне вслед:

– Здорово, боец!

Я знал, что бойцами в его компаниях называли тех, кого считали за своих. Тех, кого не уважали, называли чертями.

– Привет, Рома, – спокойно ответил я. – Как дела?

Рома ругнулся, и я понял, что дела у него хорошо. Он редко обходился без брани, хотя никакой агрессии людям это не несло. Его речь была быстрой, невнятной, напыщенной и в то же время мягкой, из-за чего в Роме умещалось одно необычное качество: когда человек грубит, но грубым не является. Ни в ком другом я такого не замечал.

– Че ты такой скучный, так тебя так? – поинтересовался Рома.

Я пожал плечами.

– Ладно, – он поднялся с пола и немедленно отыскал в кармане пачку сигарет. – Давай, покурим, боец, так тебя так, не убегай. Мож расскажешь че-нибудь занимательное, а то я здесь заскучал. День – полное дерьмо, так его так. Отдохнуть охота, выпить. А не с кем. А ты сейчас че, спать пойдешь?

Я кивнул.

– Завтра выспишься, – решил за меня Рома. – Курить бушь, так тебя так?

Я отрицательно покачал головой.

– Почему?

– Не курю.

– Ваще?

– Вообще.

– Ну ты и так тебя так, боец, – усмехнулся он. Впалая грудь скакнула вверх-вниз. – Советую начать, – он протянул мне пачку. Сигарет в ней оставалось немного, но Рома не жадничал.

Я снова отрицательно покачал головой.

– Не хош, как хош, – отразил он и вкратце объяснил, как ему осточертели все некурящие. Что мы кажемся слишком умными, а сами даже отдыхать правильно не умеем. Что у нас и компании нормальной нет, потому что друзей скрепляет общение, а те, кто не курит, только мечтает и молчит. Что мы и руку толком пожать не можем, потому что все силы у нас уходят на мастурбацию. И что мы такие и сякие, все делаем неправильно. – Скучные вы, пессимистичные, и у вас всегда куча проблем, так вас так, – договорил Рома, сдобрив заключительную фразу свойственным для себя матерным изречением.

Я был тронут его доводами: в них было кое-что правдивое. Некоторые из нас и правда отличались излишней серьезностью. Отдыхать, как Рома, нам элементарно не позволяла ответственность. А вдруг нас выгонят из экипажа? А вдруг нас исключат из академии? А вдруг нас покалечат? А вдруг нас снимут на видеокамеру, разошлют все по сети, и над нами будет смеяться полгорода? Было еще много «вдруг», не пускавших нас жить так, как мы хотим, но Рома неожиданно пресек их все, остановившись на самом интересном.

– Вот ты, боец, так тебя так, когда последний раз телку трахал?

Мурашки побежали у меня по шее. Я задумался, соврать или признаться честно. Отсутствие секса в восемнадцать лет – не такая уж трагедия, однако в глазах Ромы все выглядело иначе. Его мир казался мне таким же фантастическим, как и мой ему.

– А что? – неоднозначно ответил я.

Рома подобрал рифму к моему вопросу, содержащую брань и похвалу пятьдесят на пятьдесят.

– Ничего, – говорил он, пуская едкий дым под потолок. – Как думаешь, почему телки на вас внимания не обращают?

– Всему свое время, – сказал я, и мысленно добавил: «наверно».

– А я тее скажу, так тебя так. Потому что от ваших унылых физиономий телок тоска берет. Они на вас смотрят и сразу представляют себе еб… коробку с железной дверью и окном, два стула и кровать. Дверь всегда закрыта, так ее так, на окне решетка. В кровати пустота, на стульях пыль. И они сидят там всю свою еб… жизнь, глядят на улицу, как там такие как я, веселятся и развлекаются, и жалеют обо всем на свете, – Рома в очередной раз затянулся, дым попал не туда, куда надо, и он закашлялся.

За следующие несколько секунд Рома выдал длинную речь, в которой начисто отсутствовала цензура, что совершенно не повлияло на глубину его мысли. Не докурив, он погасил сигарету и снова воззрился на меня.

– Горло дерет, так его так, – окурок полетел в раковину, где продолжил коптить вопреки мокрой среде. – Вчера бухали с одной телкой, и я приболел немного, – он втянул в себя слизь из носа и горла и сплюнул в ту же раковину, куда бросил окурок. Желтоватый плевок расплескался по белому кафелю. – Тринадцать лет, прикинь!

– Кому?

– Телке! – хихикнул Рома. – Ща покажу.

Он вытащил из кармана телефон, пощелкал кнопками и явил мне фотографию, на которой была девушка привлекательной наружности с длинными светлыми волосами и улыбкой, пробуждающей самые теплые чувства. Фотографу в объектив девушка не смотрела. Ее взор был направлен вдаль, будто там простиралась долина, образ был полон задумчивости и покаяния. Все вокруг нее благоухало и таяло, и, казалось, если взглянуть в ее глаза, можно увидеть в них честную благородную душу.

Так было на фотографии.

Когда Рома спрятал телефон и с ехидной ухмылкой взялся за новую сигарету, я понял, что душа милой девушки не настолько чиста, как выглядит на снимке.

– Короче… – начал он. – Праздновали мы днюху одного кореша, так его так. Три телки и пять пацанов. Всем телкам еще и шестнадцати нет, но никто про это, кроме моего кореша, не знал, – тут он прервался и заржал, видимо, вспомнив какой-то эпизод из вчерашнего вечера. Затем последовала серия брани и Рома продолжил: – Еще первая бутылка водки не успела закончиться, телки уже на ногах не стояли. Я еще тогда удивился, мы вроде только начали, а они – в хлам. Лежат друг на друге, бормочут, что и свиньи в хлеву не разберут, так их так, – Рома пустил под потолок струю дыма, а я представил трех малолетних девочек в компании пятерых ублюдков, и что-то в груди у меня защемило. То ли от ненависти, то ли от несправедливости, то ли от непонимания, как вообще случаются такие вещи.

Рома подымил еще чуток и поведал мне свои чувства, из которых следовало, что, даже напившись, он еще оставался в своем уме и до последнего не хотел идти на поводу у товарищей.

– Мне ваще нравилась другая, так ее так. И когда наше пати подошло к тому, что телок пора было растаскивать по домам, меня опередили. Я отлучился в туалет, так его так, а потом прихожу, а двух телок уже увели, – Рома вытянул шею, показывая свое изумление. – Я спрашиваю где, так их так, телки? А корешки мне отвечают: «Та их уже Вася с Лехой забрали». Я их чуть по углам не раскидал, так их так. Но рваться было уже некуда. Вася с Лехой – ребята с бабками. Папы у обоих бизнесом занимаются, на Мерсах ездят, ни в чем себе не отказывают. А мы, оставшиеся, дети верных работников заводов и обувных фабрик. Куда нам за ними тягаться? – Рома смачно сплюнул, и я вдруг понял, почему ближайшая к подоконнику раковина имеет зеленоватый оттенок. – И мы решили продолжить оставшимся коллективом. Тем более еще одна телка, так ее так, оставалась и никто, в общем-то, не скучал.

Когда Рома что-то додумывал, глаза его начинали плавать, точно от вранья. Возможно, так и было, но вранье его обладало чудовищной реалистичностью, и в какой-то момент я ей даже проникся. Представил, как трое молодых парней сидят за столом, дожимают последнюю бутылку водки, орут, плюются. Из их голов выползают самые разные демоны, и один за одним они нашептывают ребятам безумные вещи. Веселье под названием «карты, деньги» незаметно обзаводится двумя стволами. Свой ствол Рома пока что держит в кобуре, но, наблюдая за пьяными товарищами, долго в стороне не стоит. Уверенности в нем хватает, и инициатива медленно переползает в его руки.

– Я даж не помню, как все произошло, – сказал он, обращаясь к разбитой лампе на потолке. – Помню, что нашей девочке вдруг стало жарко и она разделась. На ней остались одни трусы. И усе.

Я снова вспомнил фотографию. На снимке невысокая, миниатюрно сложенная девочка. На тринадцать лет она не выглядела. Я бы сказал, что она старше, но до совершеннолетия еще не дотянула. Одета в легкую кофточку и модные джинсы. Светлые волосы расчесаны, как под линейку, брови выделены острыми углами. На губах едва заметный блеск, характерный только для девочек-подростков. С какой стороны ни глянь, от нее веяло скромностью и достоинством. Но рассказ Ромы не подчеркивал ни того, ни другого, лишний раз подтверждая, что монета имеет две стороны.

– Пока я соображал, че делать надо, два моих кореша, так их так, уже стояли без штанов и пытались привести свои колья в боевую готовность. Телка тоже оказалась не промах. Один из кольев сразу проглотила, второй сжала в кулак. Ну а свой я решил пустить по прямому назначению. Поставил ее раком, стянул трусы и засадил так, что она взвизгнула. Мы драли ее минут сорок, – сказал он и от приятных воспоминаний чуть не улетел. На лице его витало нечто среднее между блаженством и сосредоточенностью, и рот переставал кривиться только тогда, когда он затягивался сигаретой. – Я два раза кончил. Первый раз почти сразу, как только всунул. Там у нее горячо было и приятно. Я пару раз дернулся и чувствую, что уже не могу. Так я кончать стал, а сам этого еще не понял. Прикинь, боец. Вытаскиваю, а уже поздно. И так получилось, что я ей половину внутрь вдул, а половину наружу, – Рома потряс головой, а я невольно вздрогнул.

Если бы я взглянул на себя в зеркало, то увидел бы отражение чужого человека, бледного, как смерть, и испуганного, как ребенок. Перед глазами стояла ясная картина, как трое парней имеют малолетнюю девочку, причем делают это так искусно, словно опыта у каждого с горой, и за недостатком ощущений они пытаются импровизировать. В животе у меня словно завелся клубок змей, и от их укусов все во мне горело и покрывалось угольной пылью. Я не понимал, боль это или слабость, никакого удовольствия оно не несло. Меня будто задавливала какая-то сущность, и голос из ее чрева говорил, что мне через нее не переступить.

– Потом мы с корешем поменялись, и второй раз я кончил ей на лицо. Правда, долго пришлось подождать, а все потому, что мой кореш пытался ей в задницу засунуть, так его так. Телке то ли больно было, то ли неприятно, не знаю, – Рома поморщился. – Я сам никогда такой трюк не делал и особым желанием не горел. Потом член воняет, телка потеет. Никакого удовольствия ни тебе, ни ей. А мой кореш без этого не может, так его так. Он просто фанатеет от такого траха. Видел бы ты его глаза. Ему ни член ни жалко, ни телку.

Рома вздохнул, почесался и продолжил.

– Короче, стал он ей засовывать, а она ни в какую. Изворачивается, сопротивляется, стонет, в конце концов, разревелась и сказала, что больше не хочет. Свернулась комком на диване и лежит, еле дышит. Когда у телки, так ее так, идет смена настроений, дело добром не заканчивается. Надо было что-то решать. И я предложил еще догнаться. Водка оставалась, закуски, правда, не было, но никому она уже и не требовалась. Мы вдарили еще рюмок по пять. Настроение поднялось и шоу продолжилось.

Рома оторвался от подоконника, распрямил спину, потянулся, точно затомившись после долгого сиденья. Потом его руки выловили в воздухе предмет по форме, напоминающий футбольный мяч, бедра задвигались вперед-назад и Рома озвучил:

– Я стал ее спереди переть, а два моих кореша сзади, так их так, – он двигался плавно, будто подтанцовывал. Если бы я его не слушал, то наверняка бы рассмеялся. – Опять все затянулось. И кореши задолбали меняться каждые пять минут. Но из хорошего, так его так, стоит отметить, что дырку в заднице они ей все-таки просверлили.

Меня передернуло.

– Не без труда, конечно, – подметил Рома. – Без труда не выловишь и рыбку из пруда. Но их труд был оправдан. Дырень сделали, мама не горюй. На века.

Я представил, какое оправдание несет такой труд, и от мерзости захотелось захлебнуться. Я впал в странное для себя состояние, когда и уйти не можешь, и оставаться противно. А Рома продолжал лепить куски истории, которые оживали перед моими глазами, подобно призрачным сновидениям.

– Сначала один из моих корешей кончил ей в попу и отвалился. Потом ее начал гнать второй, так его так. Скоро и он отвалился, и мы остались вдвоем. У девки уже сил не было мой член во рту держать, я попробовал сзади пристроиться, потом увидел, какой они ей тоннель разворотили, и вернулся обратно. Мучать ее я не стал, подергал немного, и завершил, как полагается, на лицо.

Рома поклонился, точно артист после длинного монолога. Из его носа вытекла сопля. Он втянул ее и сплюнул в ту же раковину, куда бросил окурок.

– Да-а-м, – протянул он, – классная ночка была, так ее так. Повторить бы.

Он замолчал на несколько секунд, потом повернулся ко мне.

– Боец, – нахмурился он. – На тее лица нет. Ты че такой серьезный, так тебя так?

– Ничего, – ответил я.

Меня поражала одна вещь. Я учился в сельской школе, где прогресс любовных отношений виделся более тихим и замедленным. Для наглядности стоит привести пример: если кому-то удавалось заметить, как в темных уголках целуются школьники из одиннадцатых классов, это вызывало бурю эмоций, и слухи о таком событии расходились, подобно взрыву. О них говорили даже те, кого в принципе никогда ничего не интересовало. Когда я переехал в город, оказалось, что поцелуи для девочек и мальчиков в старших классах уже не вот какая роскошь. Молодежь здесь взрослела раньше, и находились девочки, которые класса с восьмого свободно занимались сексом. Мальчики немного запаздывали, но не настолько, чтобы к одиннадцатому классу еще не увидеть настоящую женскую грудь. Полную отрешенность от романтических отношений имели лишь те, чей характер в совокупности с удачей действовали порознь.

Я прожил в городе уже достаточно и познал немало примеров, чтобы поверить в эту истину, но не тут-то было. Ощущение, что подобное выглядело, как в фильме с выдуманным сюжетом, присутствовало по сей день. Наверное, поэтому рассказ Ромы так повлиял на мой внутренний мир.

– Переживаешь, наверное, за девчонку? – хихикнул Рома. – Не переживай. Все с ней нормально, так ее так. Шлюхи подольше нашего живут. Беспокоиться за них не стоит. Чем больше за девку беспокоишься, тем хуже для себя. Я это правило давно выучил и пользуюсь им при каждом удобном случае. Девки так устроены, чем больше о них думаешь, тем меньше они думают о тебе. И наоборот. Поэтому, если хочешь остаться в седле, в первую очередь ты должен беспокоиться о себе, а уже во вторую… – тут он прервался и махнул рукой. – Нет, о них вообще не стоит беспокоиться. Их и уважать не стоит. Шлюхи есть шлюхи, – выразился Рома и мельком глянул в ночную тьму. За окном поднимался ветер, и в щели с тягучим свистом прорывался студеный воздух.

– А вам никогда не приходило в голову, что шлюхами вы делаете их сами? – спросил я.

Рома отрицательно покачал головой.

– Есть такое выражение: «Пока сучка не захочет – кобель не вскочит». Я им никогда не прикрывался, но такова реальность. За всю свою еб… жизнь, я никогда на девок не давил. Они сами себя подставляли. С девятого класса, когда мы с пацанами начали разгуливать по барам и дискотекам и наши компании стали пополняться подругами, я не помню ни одной сцены, чтобы я кого-то принуждал к сексу. Меня если хотели, то я давал. А если не хотели, то мне было пох… У всех женщин природой заложен один и тот же инстинкт. Они тянутся к пьяным и безрассудным, и никто этот механизм не разрушит. А знашь, почему? Потому что хорошенькие, добропорядочные парни вроде тебя их не веселят. Хошь, чтобы тебя любили – нужно становиться плохим. А хошь, чтобы тебе давали – нужно становиться очень плохим. У ублюдков всегда много женщин не потому, что они ублюдки, а потому, что с ними легко и все можно. Женщины улавливают запах вседозволенности и им насрать, кто ты, что у тебя за спиной и что в планах на будущее. Им просто хочется проводить с тобой время, и они готовы пойти на все, лишь бы ты обратил на них внимание.

В девятнадцать лет мне было сложно в это поверить. Рома был прав, и прав во многом.

– Ты не грусти, боец, так тебя так. У хороших парней тоже есть свои плюсы. Зачем вам девки, секс и прочее дерьмо. Вас любят преподаватели, уважают командиры, вы потом отучитесь и получите хорошую работу. Будете жить в тепленьких пентхаусах, ездить на дорогих машинах. Че вам еще надо? По-моему, все справедливо.

Я пожал плечами.

Действительно, что нам еще надо? Отчитываться перед кем-то до конца своих дней? Изображать верность и покаяние? Строить из себя честного, добропорядочного человека ради того, чтобы однажды в зеркале увидеть ущемленную душу, испытать к ней жалость и понять, что все это время жил неправильно? В какой-то момент я вдруг понял, что готов променять свою честность на хамство, дабы хотя бы день провести так, как его проводит Рома. Прикрутить его голову на свои плечи и дергать только за те рычаги, что влекут новый ритм и новое состояние.

Рома снова оседлал подоконник, вытащил предпоследнюю сигарету, а последнюю предложил мне. На этот раз я не отказался. Он подкурил сначала мне, потом себе и спросил:

– Че задумался? Как бы не плюнуть на все и не пойти другой дорогой? Мой отец, так его так, царство ему небесное, давно-давно сказал мне одну вещь: «У каждого свой путь, но было бы неплохо, если бы ты повидал их все». Я долго переваривал суть его фразы. А теперь знаю: чтобы сделать выбор, надо постоять на всех дорогах, после чего ступить на какую-то одну. Не могу сказать, что я выбирал. Но дорога, по которой я иду, мне нравится.

Я был иного мнения. Алкоголь и наркотики не вели человека к развитию. Как я предполагал, есть определенная ступень, когда все негативное тебе помогает, но потом оно же способно все отобрать. Останавливаются на той ступени немногие, и вряд ли Рома был в их числе. Но кое-чему я все-таки завидовал: той яркой напыщенной самоуверенности, действующей всегда и везде. Рома был невероятно смел и раскрепощен, в то время как я пребывал в плену вечной неуверенности.

– Она мне нравится, потому что я не замечаю время. А вот ты, наверное, только и ждешь, когда же закончится курс, когда же закончится академия, когда же появятся деньги и купится машина, а потом квартира, а потом остров. Жить по такому распорядку тяжело и неудобно. На плечах вечно висит какая-то обуза. И отпустить ее ты не сможешь никогда. У тебя в голове от природы инстинкт роста, а у меня инстинкт кайфовщика. Поэтому телкам со мной интересно, а с тобой скучно. Поэтому ребята меня уважают, а тебя не понимают, и командиры видят во мне вредителя, а в тебе… – Рома запнулся, подбирая подходящее слово.

– Терпилу, – подсказал я.

Белый клуб дыма выполз изо моего рта, как змей из норы. Сигарета безжизненно тлела между пальцами. Я не ощущал от нее ни тепла, ни холода. Только горечь во рту.

– Как думаешь, что заставляет нас становиться такими, какие мы есть? – спросил Рома.

«Судьба», – пронеслось у меня в голове. Наверное, девять человек из десяти так бы и ответили, но я сказал следующее:

– Страх ступить не на ту дорогу.

– Вот. И те, у кого этого страха нет, всегда выигрывают у тех, у кого этот страх есть, – его глаза впились в меня и впервые за наш недолгий диалог я ощутил некоторую растерянность.

Растерянность подпитывалась еще тем, что Рома за последние несколько фраз не употребил ни одного бранного слова, и речь казалась будто бы не его. Помолчав, он вернулся в свой первоначальный образ и сказал:

– Ничего, боец, так тебя так. Сделаем мы из тебя воина. И подругу тебе самую лучшую найдем. Вот увидишь.

Предсказания Ромы не сбылись.

Весной он умер в комнате за закрытыми дверями прямо у себя под кроватью. Из подробностей до меня дошло только то, что он захлебнулся рвотными массами, возникшими из-за интоксикации наркотическими веществами. Труп обнаружил Антон.

После того разговора, короткого, но важного, я сделал для себя несколько выводов. Первый из них касался девушек. Девушки любят ублюдков, потому что с ними весело. Для того, чтобы привлекать женский пол, нужно воспитывать в себе хамство и безнравственность. Наличие того и другого прямо пропорционально влияет на твой успех.

Второй вывод касался уважения в среде курсантов роты. Он гласил: чем больше ты будешь пить и курить, тем больше времени ты будешь проводить в компании с разными людьми. Мировоззрение твое поменяется, уверенность вырастет. Ты станешь крут и независим, и люди потянутся к тебе, как мухи к липкой ленте.

Третий вывод относился к идеологии, которая гласила: «Хочешь меняться – меняйся, но знай: минуешь точку невозврата, на ту дорогу, где стоишь, уже не встанешь». А так как я не знал, найдется ли мне место на другой дороге, страх потерять то, что имел, присутствовал. Вот я и медлил. Стоит ли терять стабильность ради уважения и популярности или лучше сидеть в комфорте, изредка претерпевая пинки и унижения.

Сей постулат залег в мою память, и день ото дня я возвращался к нему с новой мотивацией. В зависимости от настроения одна из чаш всегда имела перевес, но, когда доходило до дела, я останавливался. Видимо, что-то менять в своей жизни было выше моих сил, и, будучи крепко сложенным физически, я никак не мог победить свою психологию.

Глава 6

Маятник

Таня объявилась на тренировке в последний вторник месяца. Уже тогда я понял, что наши встречи закончатся, не начавшись, потому что в первых числах июня спортзал закрывали на ремонт. Прихода этого события, казалось, все ждали с нетерпением, и только я не хотел, чтобы оно наступило.

Все было логично. Тренеры торопились в отпуск, молодежь спешила кутить. Приближалось лето, народ тянулся к свежему воздуху, а я все путался в каком-то неоднородном пространстве, где солнце вовсе не означало тепло, а каждый новый день почему-то навевал тоску. Единственное, чему я радовался с приходом лета – это каникулам. В конце июня заканчивалась экзаменационная сессия, и нам давался почти двухмесячный отпуск. Но до той поры еще предстояло перетерпеть немало неприятностей. Во-первых, нас ждал переезд в другой экипаж от младших курсов к старшим, во-вторых, экзамены, к которым еще надо было допуститься, в-третьих, наряды, сильная жара в комнатах без кондиционеров и еще много чего, что наступает только с приходом лета. И все это можно было бы компенсировать, если бы я знал, куда отвести душу и в чем растворять ежедневные потребности юношеского метаболизма.

– Привет! – сказала Таня с несвойственным для себя смущением.

В ее руках был баскетбольный мяч, и, как большинство девочек академической команды, она не отрабатывала никаких других элементов, кроме бросков в кольцо. Когда появился я, Таня остановилась и выставила мяч, точно предлагая мне заняться тем же.

– Долго тебя не было, – я грохнул мячом об пол, и по залу волной пронеслось эхо.

Таня вздохнула.

– Обстоятельства. Экзамены приближаются. Сегодня уже сама не вытерпела. Пришла побегать.

Глаза у нее были добрые и чистые, но говорила она, запинаясь, словно лгала. Я не верил, будто смутил ее своим присутствием. Таких девочек вообще сложно чем-либо смутить, однако сегодня Таня вела себя иначе, нежели обычно.

– Когда у вас сессия? – спросил я.

– Второго июня первый экзамен. Но он обещает быть легким. А вот три следующих – не очень.

– А какие экзамены?

– Политология, сопромат, термех и английский язык. Я только в экономике разбираюсь. У нас замечательная учительница, всех любит и уже половине курса выставила оценки. К сопромату я еще не допущена, но, надеюсь, скоро ситуация изменится. К термеху тоже не допущена, и как буду сдавать, не знаю. С английским у меня вроде норм.

– У нас тоже близится экзамен по термеху. В прошлом семестре был зачет и курсовик.

– Все сдали?

Три девочки выбежали на площадку, и грохот баскетбольных мячей насытил пустое пространство. Мы отошли в угол к гимнастическим лестницам, где мы никому не мешали.

– Курсовик сложный, – сказал я. – У меня сначала ничего не получалось, но потом я разобрался и даже помог нескольким ребятам. А на зачете нам дали три задачи. Две из них – из курсовика. И, якобы, если решаешь хотя бы половину – зачет.

– Половину?! – с беспокойством повторила Таня.

– У нас даже если половину не решал, все равно ставили зачет. Иначе нельзя. У нас бы тогда был полный коллапс. Самое главное показать, что ты пытался думать. Преподаватель ценит размышления и к тебе не прикапывается. А если ты вообще ничего на листке не написал, то такие уходили ни с чем.

– Значит, главное, что-то написать на листке?

– Да, – кивнул я. – У вас кто ведет термех?

– Бурундуков.

– И у нас он.

– Но я вообще в термехе не бум-бум, – с озадаченным лицом говорила Таня. – И курсовик не знаю, как делать. У нас группа слабая. Все ищут, кому-бы заплатить, чтоб за них сделали. Там уже такая очередь…

– Не надо платить, – сказал я. На мгновение грохот баскетбольных мячей прекратился, и я понял, что в зал вошел тренер. Оценив происходящее, он махнул рукой, мол, не отвлекайтесь, и прошел к лавкам, где все девочки оставляли свои мобильные телефоны. Никто не держал телефоны в куртках или сумках в раздевалке. Все выносили их с собой в спортзал, будто ждали важного звонка. – Я могу сделать для тебя. Во всяком случае, сделать, что могу.

Ее глаза вспыхнули.

– Ты?

– Да.

– И какова цена?

– Бесплатно. Только, извини, гарантии, что все будет правильно, дать не могу. Придется несколько раз сходить к преподу на консультацию для уточнения деталей и создания иллюзии, будто ты делаешь курсовик сама. Это полезно и обязательно поможет тебе на экзамене.

– Уф! – выдохнула Таня. – Да, было бы здорово. И как мне тебя отблагодарить?

– Я думаю, это ни к чему.

– Да как же так, – на ее лице отразилось недоумение. – За любую работу всегда должна быть благодарность. Разве нет?

– Не знаю. Наверное, за какую-то работу – да. Но не за эту. Предлагаю сначала ее сделать, а потом решить, что и как. Хорошо?

Мы договорились о встрече, когда она передаст мне задание курсовой работы, после чего в справочник моего телефона добавился ее номер. Так мы стали еще на шаг ближе друг другу.

Весь вечер я чувствовал себя счастливым и, даже пропустив ужин, не ощущал в животе голода. Меня грела странная радость. Странная, потому что имелось много неприятных событий, а думал я только об одном, приятном. Оно, точно верхний слой пирога, накрывало все остальные, из-за чего никто, в том числе и я сам, не видел, что находится внутри. Андрей несколько раз допытывался, что же такого произошло, и почему суточный наряд, в который я попал не по расписанию, совершенно меня не тревожит. Я передал ему все детали баскетбольной тренировки, а у него все равно не укладывалось в голове, что же такого в том событии, из-за чего я улыбаюсь каждые пять минут с повязкой дневального на руке.

Следующие сутки я нес службу в ротном помещении, честно выполнял свои обязанности и, пусть огонек от приятного общения немного угас после беспокойного четырехчасового сна, утром я оставался тем жизнерадостным человеком, каким был вчера.

Снова мы увиделись с Таней в пятницу. От нелепой застенчивости не осталось и следа. Девушка сияла, как волшебная лампа, и еще до того, как передать лист с заданием, потянулась ко мне обниматься. Ее руки объяли мою шею, в нос ударил запах косметики, но самое приятное касание было, пожалуй, от ее груди. Мягкое, теплое и волнующее чувство прошло сквозь меня и отступило. Тем самым Таня сказала «привет».

– Привет, – ответил я монотонно, с придыханием, будто испугался тишины.

Мы стояли напротив аудитории А6, где народ собирался на лекции в первой половине дня, а после обеда было пусто и тихо, как в зимнем лесу. Гул голосов эхом доносился из столовой. Еще откуда-то слышались хлопки дверей и цоканье женских каблуков. В остальном небольшая часть коридора с огромными окнами, выходящими на тыльную часть территории академии, пребывала в полном умиротворении, точно в преддверии нового учебного года.

– Как настроение? – поинтересовалась Таня.

– Пойдет, – сказал я.

– И все?

Я кивнул. Когда передо мной находился яркий воодушевленный человек, я не мог соответствовать его поведению. И как бы я не пытался перенять его волну, меня все равно относило к берегу, где все замирало.

Таня вздохнула.

– Ты такой спокойный всегда. А я почему-то, когда чувствую, что мальчик робкий, сразу начинаю забрасывать его вопросами. Тебя, наверное, это тяготит, – я не успел ничего ответить, как Таня продолжила: – ты меня останавливай на поворотах, если что. А то я такая, ничего не чувствую, сразу лезть в душу начинаю.

– Ничего страшного. Мне, наоборот, нравятся общительные девушки. С ними…

– …нравятся общительные девушки?! – поразилась она. – Да кому ж они могут нравиться? Всем юношам, наоборот, хочется, чтобы девушки молчали и говорили только тогда, когда у них что-то спрашивают. А девушки так не умеют. Они говорят, потому что их разрывает. Им интересен каждый шаг, каждое событие, каждый инцидент. И не важно, с кем он произошел. Девушки хотят обсуждать все на свете, только бы делать это не с самой собой в тихой комнате за закрытыми дверями, а с какой-нибудь родственной понимающей душой. У меня таких всего три. Мой брат и две подруги.

– Я тебя понимаю, – произнес я, а про себя подчеркнул: «мой брат и две подруги». Коллектив не столь широкий, как могло показаться. – Все, что хочешь, можешь обсуждать со мной.

– Серьезно?

– Серьезно.

Таня прищурилась.

– Сколько тебе лет?

– Восемнадцать.

– У тебя есть девушка?

– Нет.

– Почему?

Я пожал плечами.

– Нет и нет. Откуда я знаю, почему нет.

– Развелся, что ль?

Я не ответил.

– А-а, – протянула Таня. – Значит, вообще никогда не было.

Я промолчал.

– Ты только не кипятись, – попросила она. – Я просто так спрашиваю. Сама не знаю, для чего. Я иногда что-то спрашиваю и даже не запоминаю, поэтому, если я опять спрошу, ты на меня не обижайся. Хорошо?

Голос у нее поменялся, и на лице замер логичный вопрос. Она ждала ответа.

– Хорошо.

Заторможенное состояние, вызванное тем, что я обнажил перед ней часть своей личной жизни, немного подпортило наш диалог. Во всяком случае, развивать его в ту сторону, в какую он упорно клонился, мне не хотелось, а поменять тему у меня не хватало мозгов. В конце концов, я спросил у нее про задание по термеху, и Таня, сделав вид, будто совсем о нем забыла, стала копаться в сумке. Она копалась так долго, что я уже решил, будто она и вправду забыла. Но Таня все-таки отыскала чистую гладенькую ксерокопию с восемью пунктами задания.

– Вот, – она протянула мне лист А4 и с любопытством проследила за реакцией.

Я пробежался по пунктам и покачал головой. Четыре из восьми заданий я знал, остальные предстояло делать в первый раз.

– Ты не переживай, – утешила она меня. – Если в чем-то не уверен, так и напиши. Я на консультацию схожу. Может, сама что решу. Вряд ли, конечно. Но все-таки…

– Одного раза будет мало.

– Два раза схожу. Или восемь. У меня время есть. Я хоть и занятая девушка, но к учебе отношусь ответственно.

Она помолчала и повела тему диалога в другое русло.

– А ты всегда так стрижешься?

– Как?

– Коротко. Под солдатика.

– Если волосы будут длиннее, командир поставит меня в наряд. У меня особого выбора нет. Или так, или никак.

Таня вздохнула.

– Плохо смотрится?

– Тебе бы пошли волосы подлиннее. И чтобы зачесывать назад, – ее пальцы легонько коснулись моего лба, и сделали выпад вверх и вбок.

Ничего на моей голове не изменилось, и Таня снова вздохнула. С ее волосами было все в порядке. Длинные, блестящие, чуть подвитые, одним словом, волосы, которыми стоило любоваться. У меня же все было иначе. Но коротко стриглись мы не просто так. Чем короче у курсанта были волосы, тем больше вероятности, что на очередной проверке тебя не накажут. Я объяснил Тане, какое наказание нас ждет за волосы подлиннее