Читать онлайн Дорога жизни

© Сапаров А., 2025

© Багринцев Данил, дизайн переплета, 2025

© ООО «Яуза-каталог», 2025

Моему сыну и его сверстникам посвящаю.

Автор

Глава первая

«Совсем недавно я боялась, что война скоро кончится и я не успею чем-нибудь помочь моей стране. А вчера у нас в школе было комсомольское собрание. Мы постановили, что мальчики должны идти добровольцами в ополчение, а девочки стать дружинницами РОККа. Но, увы, нам безжалостно сказали, что и без нас на фронте хватит людей, а нам надо еще подрасти. Хорошенькое дело – „надо подрасти!“ Мы со злости съели по эскимо и поехали домой».

(Из дневника ленинградской школьницы Майи Бубновой)[1]

Это рассказ о том, как советские люди спасли Ленинград.

Почти два с половиной года, без малого девятьсот дней и ночей, длилось сражение под стенами города Ленина – с осени 1941 года, когда торжествующее фашистское зверье захватило ленинградские предместья, и до победного грохота артиллерийских канонад зимы 1944 года, до великолепнейшего праздничного салюта на берегах Невы, возвестившего всему миру конец вражеской блокады. Девятьсот невыразимо мучительных дней.

Много горя и страданий вместили в себя эти два с половиной блокадных года, много стойкости, отваги, великого терпения, много веры в будущее, в победу правого дела советского народа. Недаром даже враги воздали должное подвигу ленинградцев.

Навсегда запомнился жителям осажденного города один холодный ноябрьский день – самый, пожалуй, зловещий за всю осаду. В этот день, 20 ноября 1941 года, «Ленинградская правда» опубликовала коротенькое извещение горторготдела. Ленинградцам сообщалось о новом, втором за последнюю декаду, снижении хлебных пайков. На этот раз суточные нормы выдачи хлеба пришлось довести до крайнего минимума: рабочим – по двести пятьдесят граммов, всем остальным – по сто двадцать пять граммов.

И какого хлеба…

Вкусивший его хотя бы единожды будет помнить о нем до конца своих дней. Прогорклый, комковатый, сырой, на две трети состоящий из всевозможных примесей, он имел весьма условную питательность, этот блокадный ленинградский хлеб.

Человеку нужно около трех тысяч калорий в сутки. Тогдашние сто двадцать пять граммов хлеба составляли всего-навсего двести калорий.

Над мирным населением и вооруженными защитниками Ленинграда нависла угроза медленной голодной смерти.

Голод был возведен в ранг официального союзника немецко-фашистского командования. Отчаявшись захватить Ленинград при помощи танков и самолетов, враг открыто сделал ставку на услуги этого союзника, на удушение ленинградцев кольцом блокады.

О надеждах фашистов на голодный мор цинично намекнул и сам Гитлер, похвалившись в одной из речей, что город Ленина упадет к его ногам, подобно перезрелому плоду.

Позиционная война, да еще на пороге суровой русской зимы с ее холодами, не входила в первоначальные намерения гитлеровцев. На голод они начали рассчитывать, как говорится, не от хорошей жизни.

Известно, что фашисты надеялись добиться в России молниеносной победы. По плану немецкого генштаба, Ленинград следовало захватить к исходу третьей недели военных действий. Уверенность гитлеровских генералов в столь быстром темпе наступления была так велика, что, находясь еще в районе Шауляя, за многие сотни километров от желанной цели, они занялись разработкой программы помпезного военного парада на Дворцовой площади. Полевая типография заранее отпечатала пригласительные билеты на торжественный банкет в гостинице «Астория» по случаю победы под Ленинградом.

Враг взвесил и оценил все преимущества, которые мог принести ему стремительный захват города Ленина.

Пять лет спустя, на Нюрнбергском процессе главных военных преступников, было документально установят но, что задолго до на падения на СССР Гитлер провел строго конфиденциальное совещание высшего генералитета для уточнения и окончательной доработки плана «Барбаросса». В этом разбойничьем плане агрессоров подчеркивалось, что к захвату советской столицы Москвы можно приступить лишь после того, как будет обеспечено падение Ленинграда.

Помимо многочисленных стратегических выгод, говоривших в пользу такого решения, большая роль отводилась врагом психологическому фактору. Потеря Ленинграда в начальном периоде военных действий считали фашисты наверняка будет для советского народа сокрушительным моральным ударом, после которого вряд ли он сумеет оправиться.

«Ленинград как источник большевистской революции, как город Ленина всегда был второй столицей Советов, – писал гитлеровский генерал-полковник Отто фон Линдеман, считавшийся знатоком русского вопроса. – Подавление Ленинграда сорвет политические замыслы большевиков в бассейне Балтийского моря и изолирует Советский Союз от держав Запада».

На город Ленина немецкий генштаб нацелил мощную группу армий «Север» – свыше полумиллиона солдат. Помимо шестнадцатой и восемнадцатой армий в группу входила четвертая танковая армия, оснащенная новейшей боевой техникой, а также первый воздушный флот, краса и гордость геринговской авиации.

Командование войсковой группой «Север» Гитлер поручил шестидесятипятилетнему генерал-фельдмаршалу фон Леебу. Пруссак старой кайзеровской школы, Риттер фон Лееб славился среди немецкой военщины редкостной настойчивостью. Это был человек исполнительный и педантичный, ничто, казалось, не могло отвлечь его от заранее намеченного плана.

С первого часа войны, опрокинув наши пограничные заставы, огромная махина «Севера» ринулась в общем направлении на Ленинград. В центре, имея задачу протаранить оборону советских войск, мчались танки генерал-полковника Геппнера. Севернее, стремясь в первую очередь захватить Ригу, действовал генерал-полковник фон Кюхлер. Южнее, через Каунас на Даугавпилс двигался генерал-полковник Буш. Массированные удары с воздуха, поддерживая сухопутные армии, наносили пикирующие бомбардировщики генерал-полковника Келлера.

Началось большое, всесторонне подготовленное и тщательно спланированное сражение за Ленинград. Старый прусский фельдмаршал ни минуты не сомневался в том, кто окажется победителем: все штабные расчеты подтверждали, что ровно через три недели город Ленина неминуемо капитулирует.

Гладко вышло на бумаге, да забыли про овраги…

Примерно так получилось и у гитлеровцев. Действительность не оправдала их самонадеянных расчетов. Советские войска отступали – они не могли не отступать, застигнутые внезапным нападением, – но всегда сохраняли при этом способность к активной обороне. Отпор, который они давали врагу, оказался настолько серьезным, что пришлось вносить поправки в календарный план наступления. Поправки были существенными.

Полмесяца понадобилось танковым дивизиям противника, прежде чем они, захватив Псков и Остров, достигли реки Великой. За три недели, да и то ценой чувствительного урона в людях и технике, передовые колонны подошли к западному берегу реки Луги. Для избалованных успехами немецких танкистов это был непривычно медлительный темп наступления.

А дальше пошло еще хуже. Отпор советских войск все возрастал, все усиливался. Под Лугой фашисты наткнулись на крепко сколоченную оборону.

Всего за год до этого Риттер фон Лееб, тогда еще генерал-полковник, прославился удачным прорывом французской линии Мажино. Успех принес ему фельдмаршальское звание и большой рыцарский крест. Решив, что и здесь обеспечена верная удача, фон Лееб полез напролом. Он вводил в бой сотни пикирующих бомбардировщиков, метался вдоль линии фронта, пытаясь нащупать слабые участки обороны, даже предпринял «психические» атаки пьяных эсэсовцев, но ничего, кроме увеличения собственных потерь, достигнуть не смог.

Борьба на Лужском укрепленном рубеже затягивалась.

Живописные окрестности Луги, почти сплошь застроенные пионерскими лагерями и здравницами, стали местом ожесточенных боев, во многом решавших судьбу Ленинграда.

На Лужском рубеже фон Лееб обескровил лучшие свои дивизии – их пришлось отвести в тыл для пополнения живой силой. Еще болезненнее для командующего группой «Север» была невозвратимая потеря времени.

«Я стояла с лопатой у противотанкового рва близ Вороньей горы и смотрела в голубое с легкими и чистыми облачками небо. Нет, не может быть, чтобы вырытые нами в ленинградских пригородах рвы стали ареной беспощадного боя!»

Пока фашисты топтались под Лугой, безуспешно пытаясь опрокинуть боевые порядки советских войск, население Ленинграда готовилось к защите своего города.

Дни и ночи строились укрепленные районы – Гатчинский, Красносельский, Петергофский, Павловский, Колпинский, Мгинский, Пушкинский. По призыву партийных организаций на эту опасную работу вышли сотни тысяч людей. Под бомбежками, под пулеметным огнем с фашистских самолетов они за короткий срок создали оборонительные линии, общая протяженность которых достигла тридцати тысяч километров.

На окраинных улицах Московской и Нарвской застав выросли баррикады – тридцать пять километров заграждений, перекрывших дорогу врагу. Каждый жилой дом, особенно если он стоял на перекрестке, превращался в крепость – огневых точек в домах было устроено свыше двадцати тысяч.

Почти пятнадцать миллионов человеко-дней вложили ленинградцы в оборонное строительство.

Добрых три четверти всей работы выпало на долю женщин. Это женскими руками были вырыты глубокие противотанковые рвы, задержавшие танки фашистов, это они, боевые подруги фронтовиков, неутомимые и отважные ленинградки, опоясали город сплошными железобетонными надолбами. Пусть останется бессмертной в веках доблесть женщин Ленинграда, истинных героинь блокадных дней!

В первых числах июля, после выступления И. В. Сталина по радио, началось формирование дивизий народного ополчения. Это было время незабываемого душевного подъема. Рабочие, инженеры, ученые, студенты, партийные работники, домашние хозяйки, пенсионеры – все, кто мог держать оружие, настойчиво требовали зачислить их в ополчение. Райкомы партии превратились в боевые штабы, с утра до ночи осаждаемые народом. Приходили записываться целыми семьями – отец с сыновьями, муж с женой, мать с дочерью. Всего месяц заняли организация, вооружение и отправка на фронт десяти полнокровных дивизий.

Сто семьдесят тысяч человек, цвет города, передовые его граждане стали бойцами Ленинградской армии народного ополчения. Тридцать тысяч коммунистов и комсомольцев сцементировали полки этой армии патриотов. Уже 10 июля отправилась навстречу врагу Кировская дивизия. Спустя пять дней выступили на фронт Московская и Фрунзенская дивизии.

Нет, не дрогнул город Ленина перед лицом опасности! Напрасно пытались фашисты вызвать панику, разбрасывая листовки, в которых угрозы перемешивались с лестью, наглая клевета – с провокационными обещаниями. Опасность удваивала решимость ленинградцев выстоять.

Потеряв без малого шесть недель на бесплодные лобовые атаки Лужского укрепленного рубежа, фельдмаршал фон Лееб начал перегруппировку своих сил. Из тыла на усиление растрепанных дивизий спешно подтягивались свежие резервы. Наша воздушная разведка ежедневно доносила, что на прифронтовые аэродромы приземляются все новые и новые эскадрильи бомбардировщиков, что один за другим к фронту следуют эшелоны с тяжелыми танками. Чувствовалось, что командование «Севера» готовит решающий удар.

8 августа на рассвете противник предпринял новое наступление. Танковые дивизии четвертой армии были повернуты на северо-запад с целью обойти главный узел Лужского укрепленного рубежа. Прорвавшись затем к Гатчине, фашисты рассчитывали захлопнуть в ловушке войска, удерживающие Лугу.

Возле железнодорожной станции Батецкая оборону держала Кировская дивизия народного ополчения. Пленные немцы в один голос твердили, что этот участок враг считает непроходимым и что бойцов-кировцев принято именовать не иначе как «фанатиками-коммунистами». И верно: оборону доверенного им рубежа кировцы несли крепко, хотя коммунистов в их рядах было не больше, чем в других ополченских дивизиях.

Великим же, должно быть, оказался страх, который нагнали на гитлеровское командование добровольцы Нарвской заставы – вчерашние сталевары, судостроители, портовики и лоцманы – все эти «фанатики-коммунисты», еле-еле успевшие пройти недельный курс военного обучения, если против участка Кировской дивизии фон Лееб приказал бросить две сотни пикирующих бомбардировщиков! Беспрерывная авиационная обработка переднего края кировцев продолжалась трое суток.

После недели упорнейших боев, в ходе которых отдельные высоты по многу раз переходили из рук в руки, гитлеровцам удалось прорвать фронт в нескольких местах. Сказался почти тройной перевес врага в танках и самолетах – наши войска принуждены были отступить. Противник захватил Лугу и Кингисепп.

Неравная битва на ближних подступах к городу Ленина закончилась.

По всем дорогам, ведущим к Ленинграду, загрохотал железный поток вражеской боевой техники. На многие километры растянулись колонны зеленовато-желтых танков и тяжелых грузовиков с автоматчиками, крытых штабных машин и артиллерийских тягачей, бронетранспортеров и легковых автомобилей.

В обозе первого эшелона двигались специальные команды имперской безопасности, укомплектованные матерыми гестаповцами, особые части полевой жандармерии, бесчисленная свора вешателей и палачей, начальников душегубок и комендантов концлагерей. Для кровавой расправы над ленинградским населением была выделена эсэсовская дивизия берлинских полицейских, возглавляемая генералом Вальворштадтом. Расстрелять и вздернуть на виселицы намечалось не меньше ста тысяч жителей непокорного города.

Одновременно с немецким наступлением, в эти же самые дни, усилился нажим белофинских войск со стороны Карельского перешейка. Наши части оставили Выборг и Кексгольм.

Стояла поздняя августовская пора. Время чистейших утренних зорь и необыкновенно прозрачных далей, отчего город на Неве становится еще прекраснее. Тенистые аллеи Летнего сада одевались в первый осенний багрянец.

Враг подошел к предместьям Ленинграда. Уже не сотни, а десятки километров отделяли его от Невского проспекта, от просторной Дворцовой площади, где готовился он устроить торжественный парад завоевателей.

Строгие правила военного искусства говорили, что судьба города Ленина предрешена, что нет средств, способных уберечь его от позора капитуляции.

«Остались считанные часы до падения Ленинграда, этой твердыни Советов на Балтийском море! – поспешило объявить берлинское радио под трубный глас фанфар. – Солдаты великого фюрера ворвались в пригороды! Ленинградское население в панике спасается бегством! Слушайте наши дальнейшие сообщения, слушайте все!»

Положение Ленинграда было и в самом деле трагическим. Перед войсками интервентов находился огромный город, который не успел эвакуировать своих детей, стариков и женщин, город, накрепко отрезанный от Советской страны, лишенный возможности получать людские резервы и материальное снабжение.

Каким чудом сумеет он устоять перед натиском превосходящего врага?

И все-таки ликование берлинского радио оказалось по меньшей мере преждевременным. Совсем не о капитуляции думали защитники Ленинграда в минуту грозной опасности, и совсем не каноны военного искусства служили для них руководством к действию.

20 августа был созван партийный актив Ленинграда. Не было на этом собрании длинных докладов и многословных резолюций. «Речь идет о жизни или смерти, – сказали коммунисты города Ленина. – Либо рабочий класс наших фабрик и заводов превратится в раба немецкого фашизма, либо соберем все силы в единый кулак и не пропустим врага!»

21 августа в полдень на улицах города было расклеено обращение руководителей обороны ко всем бойцам фронта, ко всему населению Ленинграда. Оно не таило правды, это мужественное слово партии, честно сказанное народу, и каждый увидел в нем частицу своих собственных мыслей.

«Над нашим родным и любимым городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских войск, – говорилось в обращении. – Враг пытается проникнуть к Ленинграду. Он хочет разрушить наши жилища, захватить фабрики и заводы, разграбить народное достояние, залить улицы и площади кровью невинных жертв, надругаться над мирным населением, поработить свободных сынов нашей родины. Но не бывать этому! Ленинград – колыбель пролетарской революции, мощный промышленный и культурный центр нашей страны – никогда не был и не будет в руках врагов. Не для того мы живем и трудимся в нашем прекрасном городе, не для того мы своими руками построили могучие фабрики и заводы Ленинграда, его замечательные здания и сады, чтобы все это досталось немецким фашистским разбойникам. Никогда не бывать этому!

Не впервые ленинградцам давать отпор зарвавшимся врагам. И на этот раз коварные планы врага не осуществятся. Красная Армия доблестно защищает подступы к городу, морской и воздушный флот поражает врага, отбивая его атаки.

Однако враг еще не сломлен, ресурсы его еще не иссякли, и он не оставил еще своих подлых разбойничьих замыслов, захвата Ленинграда.

Чтобы не быть застигнутыми врасплох, мы должны ясно видеть намерения врага и противопоставить им нашу готовность отстаивать Ленинград, защищать нашу свободу, наших детей, наши очаги.

Десятки тысяч ленинградцев мужественно сражаются на фронте. Мы обращаемся к ним: будьте образцовыми воинами Красной Армии, будьте тверды, сплачивайте своим примером боевых товарищей, воспитывайте в них дух бесстрашия, отваги и преданности родине!

Создадим в помощь действующей Красной Армии в Ленинграде новые отряды народного ополчения, которые будут готовиться к обороне Ленинграда с оружием в руках.

Выделим в ряды этих отрядов народного ополчения лучшие свои силы, самых смелых и отважных своих товарищей – рабочих, служащих, интеллигентов.

Отряды народного ополчения должны немедленно приняться за изучение военного дела, быстро овладеть винтовкой, пулеметом, гранатой и подготовиться к защите города.

Все трудящиеся Ленинграда должны окружить отряды народного ополчения могучей поддержкой.

Женщины! Вдохновляйте ваших мужей, сыновей и братьев на боевые подвиги! Молодежь! Вступай в ряды отрядов народного ополчения!

Красная Армия требует от нас, ленинградцев, больше и больше вооружения. Обеспечить снабжение бойцов на фронте вооружением и боеприпасами, снабдить оружием отряды народного ополчения – первейшая задача тех, кто кует нашу победу у станков, на наших фабриках и заводах.

Ленинградские рабочие, инженеры и техники! Крепите оборону родины, оборону родного города! С еще большей самоотверженностью, не покладая рук, с полным сознанием ответственности решительного момента работайте на производстве, увеличивайте производство вооружения и боеприпасов для фронта!

Товарищи ленинградцы! Злобный и подлый враг в своей исступленной ненависти к нашей родине, к нашему народу не останавливается ни перед бомбардировками мирных городов, ни перед расстрелами женщин и детей. Гитлеровские бандиты ведут подготовку к применению еще более гнусных средств – отравляющих газов. Приведем в полную готовность противовоздушную и противохимическую оборону города. Еще и еще раз проверим, все ли сделано каждым из нас, каждым домом, каждым предприятием, каждым учреждением для противовоздушной и противохимической обороны. Не должно быть ни одного ленинградца, не умеющего применять средств противовоздушной и противохимической обороны.

Товарищи! Враг жесток и неумолим, его злодеяниям нет предела. Организованностью, выдержкой, смелостью и беспощадным истреблением фашистских убийц мы можем и должны остановить кровавую расправу, которую творит враг над советскими людьми, предотвратить грозную опасность, нависшую над нашим городом, защитить Ленинград от врага.

Встанем как один на защиту своего города, своих очагов, своих семей, своей чести и свободы! Выполним наш священный долг советских патриотов! Будем неукротимы в борьбе с лютым и ненавистным врагом, будем бдительны и беспощадны в борьбе с трусами, паникерами, дезертирами, установим строжайший революционный порядок в нашем городе.

Вооруженные железной дисциплиной, большевистской организованностью, мужественно встретим врага и дадим ему сокрушительный отпор!

Ленинградский городской Совет депутатов трудящихся и Городской комитет Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) твердо уверены в том, что ленинградские рабочие, все трудящиеся города Ленина с честью выполнят свой долг перед родиной, не дадут врагу застать себя врасплох, все свои силы отдадут делу обороны Ленинграда и, верные своим революционным традициям, наголову разобьют нахального и дерзкого врага!

Будем стойки до конца! Не жалея жизни, будем биться с врагом, разобьем и уничтожим его. Смерть кровавым немецким фашистским разбойникам! Победа будет за нами!»

Таким было это взволнованное обращение к ленинградцам. Подписали его главнокомандующий, маршал К. Ворошилов, секретарь Ленинградского городского комитета ВКП(б) А. Жданов и председатель Исполкома Ленинградского городского Совета депутатов трудящихся П. Попков.

Как принято у советских людей, ленинградцы делом ответили на призыв партии. Не было среди них растерянности и паники, хотя все понимали, насколько велика опасность.

С новой энергией закипела оборонная стройка. В три смены сооружалась резервная оборонительная полоса, проходившая вдоль городских окраин. Танкоопасные направления ощетинились сплошным частоколом железобетонных надолбов, каждый дом готовился к уличным боям. Всеми оборонными работами руководила комиссия во главе с секретарем горкома партии А. Кузнецовым. Комиссия обладала чрезвычайными полномочиями.

«Ленинградцы обязаны овладеть винтовкой и ручной гранатой!» Этот боевой лозунг был подхвачен десятками тысяч мужчин и женщин. Приемам уличной борьбы обучались повсюду: на заводских дворах и в студенческих общежитиях, в красных уголках домохозяйств и на спортивных площадках.

«Ленинградская правда» напечатала письмо старого котельщика Ф. П. Муравьева, проводившего на фронт трех сыновей.

«Не взять гитлеровскому сброду Ленинграда! – писал он, выражая волю всех жителей города. – Из-за каждого угла мы будем поливать свинцом, рвать в клочья гранатами, косить пулеметами. Каждую пядь ленинградской земли будем защищать до последней капли крови».

Множество новых добровольцев осаждало райкомы партии, требуя записать их в истребительные батальоны и части народного ополчения.

Боевой дух ленинградцев укрепляла горячая любовь родины. Они знали, что за их борьбой с тревогой следят во всех уголках страны, что защита колыбели Октября является кровным делом всего советского народа.

Отовсюду в город Ленина доносились слова привета и любви, слова поддержки и ободрения.

«Мы твердо верим: не бывать гитлеровцам в Ленинграде!» – писали московские рабочие. «Знайте, товарищи, что с вами весь многомиллионный советский народ», – вторили москвичам шахтеры угольного Донбасса. «Держитесь мужественно и стойко!» – призывали нефтяники далекого Баку.

«Ленинградцы, дети мои! Ленинградцы, гордость моя!» – с этих проникновенных строк начиналась песня столетнего народного акына Казахстана Джамбула.

По распоряжению Военного совета фронта, песню Джамбула срочно отпечатали и расклеили на улицах Ленинграда – песня звала в бой.

Как мать кидается на помощь любимому сыну, едва заприметит опасность, так и народы необъятного нашего Отечества предприняли все от них зависящее, чтобы выручить из беды город Ленина, город трех русских революций, где впервые взошла заря их свободной и счастливой жизни.

Поддержка родины была источником силы ленинградцев на протяжении всех девятисот дней осады. Но особенно сказалась она во время осенних испытаний 1941 года, в трагические августовские и сентябрьские дни, когда решался главный вопрос – быть или не быть Ленинграду.

«Через час над нами загудели тридцать шесть фашистских бомбардировщиков, методично пикировавших на сады и домики Красного Села, на нас, безоружных людей с лопатами. Загорелись палисаднички, запылала неубранная рожь, застонала красносельская земля».

Прорвав фронт под Лугой и Кингисеппом, войсковая группа «Север» устремилась вперед. Конец августа и вся первая половина сентября прошли в напряженных боях, в беспрерывных атаках и контратаках.

Фашисты чуяли богатую добычу. Близость Ленинграда подхлестывала их, заставляя лихорадочно спешить.

Фельдмаршал фон Лееб был в превосходном настроении. После прорыва лужской укрепленной полосы, которую гитлеровцы назвали «линией Сталина», хотя выстроена была эта «линия» руками ленинградцев за две недели, все остальное казалось фельдмаршалу сущей безделицей. Прежде всего он хотел прорваться к Финскому заливу и Ладожскому озеру, зажав город с флангов. Затем должен был развернуться штурм по всему фронту.

Противник заметно усилил нажим на флангах. Несколько дней длились упорные схватки за обладание поселком Котлы, откуда гитлеровцы рассчитывали выйти на Петергоф и Ораниенбаум. С юго-востока, вдоль линии Октябрьской железной дороги, гитлеровцы лезли на Любань и Тосно, стремясь пробиться оттуда к Шлиссельбургу. Одновременно, с целью отвлечь внимание советского командования от фланговых ударов, крупные танковые силы были брошены на Пушкин и Красное Село.

26 августа наши войска оставили Любань.

27 августа противнику удалось захватить Котлы, а на следующий день Тосно.

29 августа после массированной бомбежки гитлеровцы заняли мгинский железнодорожный узел, перерезав Северную дорогу.

Фронт подходил к Ленинграду. Задуманный фельдмаршалом фон Леебом охват с флангов был близок к осуществлению.

В этот момент наши части ответили мощной контратакой, заставив врага откатиться к разъезду Стекольный. В результате немцы сами оказались в окружении. Стараясь продержаться до подхода резервов, они заняли круговую оборону и закопали свои танки в землю, превратив их в неподвижные огневые точки.

Обжегся противник и на левом фланге. После захвата поселка Котлы немецкие танки с ходу ворвались и в поселок Кипень, но были отброшены бойцами-ополченцами. Слабо обученные и плохо вооруженные, в особенности противотанковыми средствами, ополченцы Ленинграда бились до последнего и без приказа не отступили.

Над линией фронта висел тяжелый, несмолкающий грохот канонады. По ночам весь горизонт полыхал пожарищами. Фашисты лезли вперед с невиданным еще остервенением. Их бомбардировочная авиация с рассвета и до позднего вечера висела над боевыми порядками нашей обороны, их танковые части, стремясь протаранить передний край, действовали массированными колоннами.

Грозная сложилась обстановка.

По очередной партийной мобилизации на фронт отправились тысячи коммунистов-политбойцов. Видные хозяйственники, секретари партийных организаций, профсоюзные и комсомольские работники, они пришли в окопы рядовыми защитниками города Ленина, чья святая обязанность заключалась в том, чтобы показать людям пример стойкости и отваги.

Политбойцы не требовали себе ни чинов, ни званий. Они первыми поднимались в контратаку, и в этом было единственное преимущество, которым пользовались эти солдаты партии.

Лев Мисько был политбойцом. Умирая в госпитале от смертельных ран, он продиктовал родным прощальную записку: «Я погиб, но твердо уверен, что дело наше будет жить века. Ах, как не хочется умирать! Какая будет прекрасная жизнь! Я твердо убежден, что скоро придет конец оголтелым фашистским бандитам».

Не один Мисько – сотни политбойцов сложили свои головы в эти решающие сентябрьские дни. Бессмертным памятником их самоотреченности была и всегда будет слава непобежденного Ленинграда.

Особую роль враг отводил шлиссельбургскому направлению. Именно в Шлиссельбурге гитлеровское командование наметило встречу со своим белофинским союзником.

Оправившись после крепкого удара, полученного возле разъезда Стекольный, фашисты с удвоенной энергией полезли вперед. Десять суток, не стихая даже в ночные часы, кипела битва на шлиссельбургском направлении. Яростный натиск врага натолкнулся здесь на еще более яростное сопротивление.

Лишь 8 сентября немцам удалось ворваться в Шлиссельбург. Однако ожидаемой встречи с союзниками так и не произошло: белофинны были остановлены на Карельском перешейке, за десятки километров от Невы.

Не удалось форсировать широкую невскую преграду и самим гитлеровцам, хотя они и пытались это сделать в ночь на 9 сентября. Наскоро сколотив плоты, враг уже развернул было переправу, но в это время подоспели из Ленинграда рабочие истребительные батальоны. Потеряв почти пятьсот человек, противник волей-неволей отказался от своей затеи.

В руках наших войск осталась, кстати сказать, и старинная островная крепость в устье Невы. Гарнизон этой крепости в течение шестнадцати месяцев, до самого прорыва блокады, удерживал свою позицию.

Правда, захват Шлиссельбурга позволил фон Леебу переключить основные силы на левый фланг. Овладев южным берегом Ладожского озера, фельдмаршал хотел теперь побыстрее пробиться к Финскому заливу, захватить форты Балтийского флота и повернуть их орудия против Ленинграда.

9 сентября с утра развернулось наступление врага, нацеленное в сторону Ораниенбаума. Бригады морской пехоты, державшие оборону на этом участке, были измотаны беспрерывными двухнедельными боями, в некоторых батальонах насчитывалось всего по десятку активных штыков. Несмотря на это, кронштадтские моряки нашли силы ответить фашистам злыми контратаками. Завязалась упорная борьба за каждый населенный пункт, за каждую господствующую высоту.

Как ни стойко оборонялись наши бойцы, а подавляющее превосходство противника, особенно в технике, давало себя знать. Только вдоль дороги Кипень – Высоцкое противник бросил в бой сотню тяжелых танков. Пикирующие бомбардировщики, включив для психологического эффекта сирены, настойчиво атаковали наши позиции с воздуха. Ураганный огонь вела вражеская артиллерия.

Фашисты в конце концов вышли к берегу Финского залива, однако совсем не там, где хотелось немецкому командованию. Защитники города Ленина сохранили в своих руках крайне важный для обороны плацдарм с могучими фортами «Красная Горка» и «Серая Лошадь», или, как его называли, «приморский пятачок». Необыкновенно сложно было удерживать этот «пятачок», со страшными трудностями производилось снабжение обороняющихся здесь войск, но все же плацдарм прослужил ленинградцам до конца блокады.

По ледовой трассе потянулись обозы с хлебом для блокированного Ленинграда

Битва в пригородах Ленинграда принесла врагу частичный успех. За него фон Лееб заплатил дорогой ценой – потери его армий к этому времени составили сто семьдесят тысяч человек. Кроме того, было выведено из строя пятьсот танков и около тысячи самолетов.

Ленинградские пригороды стали огромным кладбищем немецкой живой силы и техники.

«Ленинград! Мой золотой, мой дорогой Ленинград! Как я люблю тебя, и чего бы я ни сделала ради твоего спасения!»

Несмотря на серьезные потери, фон Лееб решил атаковать город без промедления. Старый фельдмаршал учитывал, что на его стороне тройной перевес в танках и самолетах, – действовал он почти наверняка. Самое важное, считал фон Лееб, не дать защитникам города ни минуты передышки.

Генеральный штурм Ленинграда был назначен на 12 сентября. Штаб «Севера», перебравшийся в Гатчину, чтобы находиться поближе к событиям, задумал его как короткий и ошеломляющий бросок, перед которым ничто не сможет устоять.

За несколько часов до условленного сигнала связной офицер доставил специальный приказ Гитлера. Бесноватый фюрер всячески поторапливал своих подручных, призывая не щадить усилий ради достижения скорейшей победы. «От немедленного захвата Ленинграда, – обещал он, – зависит окончание военных действий».

Приказ Гитлера читали перед строем выехавшие во все дивизии штабные офицеры. После этого ротные группенфюреры разъясняли солдатам, что, по указанию высшего руководства захваченный город на целых три дня отдадут в бесконтрольное распоряжение победителей. Делай что хочешь – все разрешено!

На переднем крае нашей обороны всю ночь не смыкали глаз. За несколько часов до начала штурма немецкая авиация произвела массированный налет на Ленин град. Огромный пожар возник в районе морского порта. Позади себя бойцы видели бушующее море огня – создавалось впечатление, что пылает весь город.

В ротах накоротке созывались собрания коммунистов и комсомольцев; подтягивали резервы, разъясняя новичкам обстановку; пополнялись боеприпасами. Каждый знал, что на рассвете фашисты полезут на штурм, что предстоит последнее и решающее испытание. Победа или смерть, – третьего не было дано.

Ровно в шесть часов утра по всей линии фронта – от Шлиссельбурга до Петергофа – начались бои. Это были яростные и необыкновенно напряженные схватки, в которые обе стороны вкладывали все силы.

Гитлеровцы хотели любой ценой захватить господствующие над Приневской низиной Пулковские высоты, важнейшую ключевую позицию. На этот участок были выделены крупные танковые силы. С такой же настойчивостью атаковали они Урицк и Красное Село.

Напор фашистских полчищ был очень сильным. За одной захлебнувшейся атакой немедленно следовала другая, еще более продолжительная и упорная.

Рассеялся утренний туман, взошло солнце, а напряжение штурма не ослабело. Все новые и новые танки врага лезли на окопы защитников города, все новые и новые бомбардировщики поднимались в воздух, чтобы поддержать немецких автоматчиков.

Было трудно дышать от пороховой гари. В грохоте боя люди не слышали друг друга. То и дело вспыхивали кровопролитные рукопашные стычки.

И все-таки бойцы Ленинграда не дрогнули, не отступили без приказа. Солдаты и офицеры стояли насмерть, решив лучше погибнуть, чем пропустить фашистских разбойников в город Ленина. Совесть и разум подсказывали каждому: либо останови врага, либо умирай, не сходя с места.

Лишь перед вечерними сумерками натиск врага начал несколько затихать. Гитлеровцам удалось взять Красное Село, Стрельну, Лигово. Местами они вклинились в боевые порядки нашей обороны, заплатив за это опустошительными потерями, но решительного успеха так и не достигли. Дорога в Ленинград по-прежнему была закрыта.

13 сентября штурм возобновился. Второй день также не принес гитлеровцам ничего утешительного, хотя по количеству атак намного превосходил первый.

«Немецкие войска достигли южных предместий города, однако ввиду упорнейшего сопротивления обороняющихся войск, усиленных фанатичными ленинградскими рабочими, ожидаемого успеха не было», – признал спустя десять лет гитлеровский генерал Курт Типпельскирх, автор пухлой «Истории Второй мировой войны». Вряд ли есть необходимость что-либо добавить к этой оценке врага.

Ленинград был совсем рядом. Стремясь к нему, оккупанты прошли почти тысячу километров. Сколько всяческих препятствий возникало перед ними на длинном пути от Немана до Невы, сколько березовых крестов пришлось понатыкать на унылых солдатских кладбищах! Теперь оставались последние километры, которые надо было пройти по гладкой равнине, будто нарочно приспособленной для движения танковых колонн. И вот на этих-то последних километрах получилась осечка.

Было отчего злобствовать…

Еще 8 сентября фашистская авиация предприняла первый массированный воздушный налет на Ленинград. Основной удар был направлен на Московский район. В городе возникло сто сорок пять пожаров.

С этого дня налеты стали непрерывными. 10 сентября бомбили Смольнинский, Кировский, Московский и Василеостровский районы. В ночь на 12 сентября, за несколько часов до штурма, авиация врага сбросила десять тысяч зажигательных бомб на рабочую Нарвскую заставу, на причалы морского порта. Немецким летчикам было приказано выбирать густо населенные жилые кварталы.

Несколько раньше – с 6 сентября – начались злодейские артиллерийские обстрелы города. Первые снаряды упали в районе фабрики «Пятилетка» – было убито тридцать и ранено сто семь человек. Среднесуточная продолжительность артиллерийских обстрелов в сентябре составила семь часов и двадцать семь минут.

Враг вымещал злобу на мирном населении, на женщинах и детях. В один из сентябрьских дней, когда дела фашистов на фронте были особенно плохи, город пережил семь воздушных налетов. В тот же день дальнобойные батареи трижды открывали огонь, выпустив по центру города более двухсот тяжелых фугасных снарядов.

На террор гитлеровцев ленинградское население ответило возросшей организованностью. Триста тысяч человек добровольно вступили в группы самозащиты при домохозяйствах, в аварийные и медико-санитарные дружины на предприятиях. Они тушили зажигательные бомбы, дежуря на крышах и чердаках, оказывали помощь раненым, разбирали завалы.

Весь город помогал пожарным командам в борьбе с огнем. «Тщательно обследуйте чердаки, чуланы, коридоры, кладовые – не осталось ли там легковоспламеняющихся предметов, – советовала в передовой статье „Ленинградская правда“. – Проверьте запас песка, воды, пожарного инструмента».

Короткий и ошеломляющий бросок, каким был задуман вражеский штурм, превратился в затяжное сражение. Требуя ежедневного притока свежих резервов, принося огромные потери, борьба под стенами города ничего не давала взамен. По-прежнему Ленинград был недосягаем.

Жизнь заставила гитлеровцев задуматься об изменении тактики. Случилось то, о чем никто в гитлеровской ставке не мог даже предполагать. Дойдя до стен Ленинграда, фашисты остановились. От яростных и самоуверенных фронтальных атак надо было переходить к длительной осаде.

Активно способствовали такому исходу дела и крепкие контрудары наших войск. 18 сентября, в самый острый момент вражеского штурма, войска Ленинградского фронта внезапно форсировали Неву и захватили поселок Московская Дубровка, создав на левобережье свой плацдарм – известный невский «пятачок».

Бесплодный штурм города обошелся врагу в двадцать тысяч человек убитыми.

26 сентября фельдмаршал фон Лееб, скрипя зубами, отдал приказ о прекращении фронтальных атак. Это был провал, какого не случалось за всю многолетнюю карьеру старого прусского вояки.

Разведчики, наблюдавшие за передним краем противника, увидели, что гитлеровцы роют окопы полного профиля. Враг готовился к осаде.

«Мы решили не сидеть дома, когда все работают. Учебу будем совмещать с работой на заводе. Завод выполняет военный заказ – мы довольны, что хоть чем-нибудь помогаем фронту».

Враг залег, закопался в землю.

Ленинград получил возможность перевести дух.

Непосредственная угроза вторжения фашистов миновала, по крайней мере, на ближайшее время. Правда, было известно, что, враг решил уничтожить город артиллерийским огнем и бомбежками, что штаб-квартира Гитлера выпустила секретную директиву номер сорок четыре, согласно которой «капитуляция Ленинграда, а позже Москвы, не должна быть принята даже в том случае, если она была бы предложена противником», но все это не меняло главного: штурм города был сорван, гитлеровское командование потерпело неудачу.

Новые заботы и новые трудности возникли в эту пору перед руководителями ленинградской обороны.

Надо было, не теряя времени, переформировать и пополнить потрепанные в длительных боях дивизии, укрепить оборону, подготовить резервы.

Фашисты ввели в действие десятки дальнобойных батарей. Потребовалось срочно переселить жителей из наиболее уязвимых городских районов, ставших прифронтовыми, – Кировского и Московского. Огромная организаторская работа понадобилась для того, чтобы найти пристанище десяткам тысяч семейств, вынужденных уйти из захваченных врагом пригородов.

А самой решающей, самой острой и животрепещущей проблемой, волновавшей всех без исключения, оставалась проблема подвоза, проблема коммуникаций.

Блокада! Полузабытое это слово вошло в жизнь ленинградского населения, как-то сразу став повседневной действительностью, наполнившись грозным и настораживающим содержанием.

Еще в конце августа фашисты перехватили все железнодорожные линии, связывавшие Ленинград с советским тылом. Последний эшелон с грузами сумел прорваться в осажденный город 27 августа.

Блокада властно диктовала свои порядки. И с особенной настоятельностью она требовала ввести строгий учет и бережливое расходование всех продовольственных ресурсов, которыми располагал город.

Уже 2 сентября было проведено первое снижение норм выдачи хлеба населению. Этот урезанный паек ленинградцы получали лишь десять дней.

В ночь на 9 сентября фашистской авиации удалось поджечь Бадаевские продовольственные склады, где хранилась немалая часть запасов города. Огромный по жар полыхал до утра. В огне погибло около пяти тысяч тонн муки и сахара, что, конечно, ухудшило продовольственное положение.

12 сентября состоялось второе снижение хлебных норм для населения и бойцов переднего края обороны, а с 1 октября – третье. Рабочим стали выдавать по четыреста граммов хлеба, всем остальным – по двести.

Наступили голодные времена.

Скудные запасы продовольствия таяли очень быстро. Волей-неволей пришлось не только сокращать хлебные нормы, но и узаконить всевозможные примеси к выпекаемому хлебу. Отруби, мучная пыль, жмыхи, солод, рисовая лузга, вытряски из мешков, даже пищевая целлюлоза – все пошло в ход. По приказу Военного совета были обследованы склады, товарные тупики, портовые причалы, мельницы. Каждый килограмм пригодных в пищу продуктов брали на строгий учет.

Налаживание подвоза – вот что стало самым важным. Все, что в силах человеческих, надо было посвятить этому делу – от него зависело спасение.

Железные дороги бездействовали. Снабжение огромного города воздушным путем было необычайно опасным делом: за каждым транспортным самолетом неотступно охотились вражеские истребители. Да и сколько могло потребоваться этих транспортных самолетов, чтобы прокормить миллионы людей?

Оставалась единственная реальная возможность – наладить доставку продовольствия в Ленинград через Ладожское озеро. На южном берегу Ладоги уже стояли батареи противника. В северной части озера хозяйничали белофинны. Но еще была свободной узкая полоска ладожской воды между западным и восточным берегами. Пользуясь ею, еще можно было протянуть коммуникацию, способную хоть как-то обеспечивать снабжение города и фронта.

К ней, к этой узенькой полоске ладожской воды, и устремились надежды ленинградцев. Ей-то и суждено было в скором времени превратиться в легендарную «дорогу жизни» – кормилицу осажденного Ленинграда.

Глава вторая

«Только что пришла из школы, вернее, из школьного бомбоубежища. Тревога началась на третьем уроке, а сейчас около шести часов вечера. Кушать в бомбоубежище хотелось жутко, да вдобавок не было света, сидели то со спичкой, то со спиртовкой. Ну ладно, все хорошо, что хорошо кончается. Метроном тикает, а предо мной тарелка дрожжевого супа».

Спасение ленинградцев зависело от Ладоги.

Нелегко было наладить ее, эту жизненно необходимую ладожскую коммуникацию. В великих муках рождалась она, в отчаянных усилиях многих тысяч тружеников, в гуле и грохоте жестоких боев.

Каждый, кому случалось побывать на берегах Ладожского озера в мирное время, невольно влюблялся в эти заповедные места. Всего три часа езды на пригородном поезде – и попадаешь в редкостную глухомань, будто уехал за сотни километров от шумного города. Дремотная тишина, непуганые птицы, заманчивые лесные тропинки.

Война повсюду наложила свой отпечаток. Не пощадила она и Ладоги. Надолго исчезла здесь тишина; глухомань уступила место многолюдью.

По мере того как накалялась обстановка под Ленинградом, все горячей становилось и на ладожском прифронтовом участке.

Фельдмаршал фон Лееб понимал, что одного желания заморить ленинградцев голодом недостаточно.

Оценивал он и ту огромную роль, которую могла сыграть в их судьбе трасса через Ладогу.

Достаточно было осажденным организовать хоть небольшой подвоз продовольствия, и блокада грозила затянуться на длительный срок.

Вот почему немецкое командование не спускало глаз с Ладоги. На первых порах фашисты нашли возможным ограничиться активным авиационным воздействием. По приказу фельдмаршала, на этот участок была нацелена половина всей бомбардировочной авиации. Ежедневным ударам с воздуха стали подвергать прибрежные рыбацкие деревни, железнодорожные станции, мосты и пристани. Любая мишень – будь то одиночная полуторка или маленький буксирный пароходик – привлекала внимание вражеских летчиков. Противник имел бесспорное преимущество в воздухе, но полностью завоевать небо ему так и не удалось. Давало себя знать активное противодействие советских истребителей, смело принимавших бой даже в тех случаях, когда немцев было вдесятеро больше. Еще заметнее был урон от меткого огня крепнувшей с каждым днем нашей зенитной артиллерии.

Кроме того, фашисты догадывались, что груженные продовольствием караваны прорываются к западному берегу озера в ночные часы, с погашенными ходовыми огнями. Догадывались – и ничем не могли помешать.

Тогда противник изменил тактику.

17 октября неожиданно развернулось новое вражеское наступление. Всего сто – сто двадцать километров отделяли немецкие войска в районе Мги от их неудачливых белофинских союзников, застрявших на реке Свирь. Вот в этом свирском направлении, избрав первоочередной целью город Тихвин, начал действовать враг. По личному указанию Гитлера, фон Леебу подкинули свежие дивизии. Часть войск немецкая ставка сняла с Западного фронта, часть перебросила на самолетах из далекой Африки.

Замысел гитлеровцев не ограничивался одним Тихвином. Этот маленький районный центр Ленинградской области, затерявшийся среди густых лесов, интересовал их лишь как этап на пути к двойному окружению Ленинграда.

Именно такая задача и была поставлена перед маневренной группой генерала Шмидта. Взяв Тихвин, его войска должны были двигаться дальше, на соединение с белофиннами. Одним выстрелом немецкое командование рассчитывало убить сразу двух зайцев.

Почти одновременно другая группа немецких войск, возглавляемая генералом Томашки, вела наступление вдоль обоих берегов реки Волхов к волховскому железнодорожному узлу. Конечной целью этой группы был восточный берег Ладожского озера.

Противник сконцентрировал крупные силы. Сперва фон Лееб ввел в бой шесть свежих дивизий, затем добавил еще десять дивизий, сняв их с других участков фронта.

24 октября фашисты захватили Малую Вишеру и Будогощь.

8 ноября наши части были выбиты из Тихвина.

Гитлеровцы вплотную приблизились к железнодорожной станции Войбокало. Всего двадцать километров оставалось им до Новой Ладоги.

Создалось чрезвычайно серьезное положение. Не успели защитники Ленинграда перевести дух после сентябрьского фронтального штурма, как над городом нависла не менее страшная опасность. Ведь успех вражеского наступления угрожал захлопнуть единственную отдушину, пользуясь которой, можно было наладить подвоз продовольствия. Речь шла о жизни сотен тысяч ленинградцев.

Организацию отпора врагу Государственный комитет обороны возложил на Ленинградский фронт.

То было время, когда весь наш народ, да и все прогрессивное человечество с тревогой следили за октябрьскими боями под Москвой. Мало кто знал тогда о событиях в районе Ладожского озера.

А происходили здесь необычайно упорные и кровопролитные сражения. Историки войны вспомнят о них, не утаив ни одной подробности. Вспомнят, как отбивали морские бригады натиск втрое превосходящего врага, как перебрасывались на самолетах подкрепления и с ходу вступали в бой, как удалось в конце концов остановить фашистов, а затем отбросить на исходные позиции.

Военная обстановка, понятно, не могла способствовать широкому развертыванию грузоперевозок через Ладогу. Напротив, она добавила новые осложнения к делу, которое и без того казалось безнадежно сложным.

Ладожское озеро – крупнейшее в Европе. Площадь его равна восемнадцати тысячам четыремстам квадратным километрам.

Славится Ладога и своей многоводностью. Седой Волхов, порожистая Свирь, стремительная Вуокса и десятки других рек и речушек несут в нее свои воды из обширного приладожского бассейна, а отдает она их лишь величавой красавице Неве. Оттого, кстати сказать, и называли Ладогу в древности Невоозером.

Ладожское озеро – исконно русское, славянское, по-фински оно называется Вением-мери, что означает «русское море».

Много кровавых сеч и шумных баталий перевидали хмурые берега этого былинного озера.

Не размеры озера, не рыбные его богатства и не скудная земля его побережий служили тому причиной. Через Ладогу проходил в древности знаменитый торговый путь «из варяг в греки». Летопись сообщает точный маршрут этого путешествия: «из Грек через море Понтийское – до Днепра, вверх же Днепра волок есть до Волоти, и по Волоти внити в Ильмень-озеро великое, из него же течет Волхов в озеро великое Нево, его же устье входит в море Варяжское, и по тому морю идти даже до Рима».

Вот и шли легкие струги древних славян через Ладогу. Шли с мехами и льном, оружием и медом, дорогими яствами и расшитыми золотом заморскими тканями. Позднее озеро стало оживленным торговым путем Новгорода, развернувшего обмен товарами с богатыми купцами Ганзейского союза немецких городов.

Новгородцы славились мореходным искусством. Дальние заморские плавания не отпугивали их своей неизведанностью. Еще в XII веке они построили добротный заезжий двор на балтийском острове Гогланд.

Следы этих международных связей древних славян легко обнаруживаются и в наши дни. Километрах в десяти от Волхова есть тихая третьеразрядная пристань Гостинополье, обслуживающая ныне транспортные нужды окрестных колхозов. Летопись утверждает, что в этом месте происходили деловые встречи новгородских и ганзейских торговых людей и что называлось оно тогда Гостиным полем.

Торговый путь, естественно, нуждался в охране. У выхода Невы из Ладожского озера есть небольшой островок – Ореховый. Расположен островок настолько удобно, что обладание им позволяет контролировать все здешнее судоходство. Еще в IX веке славяне соорудили на Ореховом сторожевую крепостцу. Позднее она не раз сравнивалась с землей и вновь восстанавливалась, войдя в русскую историю под названием Орешек. Длительные раздоры на Ладожском озере шли в основном из-за этого Орешка.

Первое нападение врагов на торговый путь новгородцев произошло в начале XII века. Огромная по тем временам шведская эскадра внезапно прибыла на Ладогу с намерением изгнать отсюда славян. Но чужеземцам не повезло. Едва начался бесцеремонный грабеж прибрежных селений, как подоспели новгородские боевые дружины.

Вскоре шведы повторили нападение. В этот раз новгородцы полностью уничтожили грабителей. «Не упустиша ни муж», – кратко сообщает летопись.

Через двадцать лет на Ладоге опять появилась шведская эскадра. Незваных гостей снова ждал ужасающий разгром. Близ устья реки Вороновой произошла решительная битва. Из пятидесяти пяти шведских судов удалось спастись немногим. Остальные потонули или были захвачены в плен и с великим торжеством доставлены в Новгород.

Несмотря на поучительные уроки, чужеземцы продолжали лезть на торговый путь славян. Лишь в XIV веке, заключив мир с шведским королем Магнусом, новгородцы закрепили за собой право на беспрепятственную торговлю с западными странами.

Впрочем, Магнус оказался вероломным партнером и, нарушив договорные обязательства, вновь прислал свой флот.

Судьба впоследствии сыграла злую шутку с этим королем-обманщиком. Согласно преданиям, Магнус угодил в один из лютых ладожских штормов. Три дня и три ночи носился он по озеру, уцепившись за корабельную доску, пока не был выловлен из воды монахами Валаамского монастыря.

Небезынтересно и завещание, оставленное Магнусом. «Се аз, Магнушь круль свейский, – писал он, – отходя сего света пишу рукописание при своем животе: приказываю своим детям и своей братии и всей земле свейской – не наступайте на Русь, занеже нам не пособляется».

Шли века, а стародавняя борьба на Ладоге все не прекращалась, принося успех то одной, то другой стороне.

Только в начале XVII века, в «смутное время», когда силы русского государства были отвлечены внутренними распрями, шведам удалось завладеть Орешком.

Осада крепости была длительной и малоуспешной, хотя враги располагали огромным войском. Наконец русские приняли шведское предложение о капитуляции на почетных условиях – им разрешалось выйти из крепости с развернутыми боевыми знаменами. Шведы несказанно изумились, когда в условленный час распахнулись ворота Орешка и, опираясь на костыли, из них вышло лишь сорок человек – все без исключения раненые, изможденные болезнями.

Почти целое столетие, до петровских времен, крепость находилась в руках шведов. История осады и штурма Орешка солдатами Петра общеизвестна. Гораздо менее известно, что этой выдающейся победе предшествовал разгром шведской эскадры адмирала Нумерса, насчитывавшей десять многопушечных кораблей.

Прежде чем приступить к Орешку, Петр хотел развязать себе руки и изгнать Нумерса с Ладожского озера. Это было нелегким предприятием. Русский флот тогда едва зарождался, а Швеция по праву считалась первоклассной морской державой.

На Ладожском озере Петр мог располагать лишь утлыми рыбачьими соймами. Ни о каком серьезном вооружении этих суденышек не могло быть и речи.

Петр задумал и осуществил дерзкую баталию. В ночь на 7 сентября 1702 года отряд русских войск погрузился на рыбачьи соймы. За ночь он пересек озеро и с рассветом появился на виду Кексгольма, где отстаивалась на якорях могущественная шведская эскадра.

Не успел адмирал Нумере прийти в себя от удивления, как русские уже подплыли к его боевым кораблям. Тотчас петровские гвардейцы полезли на абордаж, цепляясь специально припасенными крючьями за высокие борта вражеских бригантин.

Началась злая рукопашная схватка. В результате ладожская эскадра шведов перестала существовать.

Разделавшись с Нумерсом и обезопасив себя с тыла, Петр приступил к главной своей цели – освобождению Орешка, без чего нельзя было и помышлять о закладке новой столицы государства.

Штурмовали Орешек 14 октября 1702 года, и с того дня крепость навсегда была возвращена родине. «Зело жесток был сей орех, однако же, слава богу, счастливо разгрызен», – порадовался Петр.

Вновь довелось Ладоге стать ареной военных действий в годы гражданской войны. Летом 1918 года, по приказу В. И. Ленина, на Ладожском озере была образована военная флотилия. На ее корабли прибыли революционные балтийские моряки. Два года подряд защищали они здесь подступы к Петрограду.

Самым значительным делом Ладожской военной флотилии явилась десантная операция против белофинской базы в Видлице летом 1919 года. Молниеносный и смелый удар балтийцев увенчался полным успехом: вражье гнездо было разгромлено.

Подобно истинному морю, Ладожское озеро многоводно. У него и характер отнюдь не озерный.

Едва ли отыщется на свете еще одно озеро с таким бурным и переменчивым нравом, каким обладает Ладога. Начиная с середины августа и до ледостава здесь свирепствуют непрерывные штормы. Безобидное в ясную погоду, озеро становится буквально неузнаваемым. Злые бури, доходящие до десяти баллов, раскачивают на его просторах крупную морскую волну. Дико и пронзительно завывает ветер; грохочет, ворочая прибрежные камни, прибой.

Судоходство в здешнее ненастье сопряжено с огромным риском. Беда грозит на озере не только беззащитным рыбачьим суденышкам, но и крупным пароходам.

Упоминания о грозной силе ладожских осенних штормов можно встретить и в старинных книгах и во всех новейших исследованиях. Недаром страховые общества дореволюционной России категорически отказывались принимать на себя ответственность за грузы, перевозимые по Ладоге, или же заламывали такую цену, что в пору было вовсе отказаться от страховки.

Немало огорчений доставил буйный характер этого озера Петру. Озабоченный строительством новой русской столицы, он всячески развивал судоходство. «Какой великий убыток во вся годы чинится на Ладожском озере, – сокрушался хозяйственный Петр в 1718 году, – что одним сим летом с тысячу судов пропало, а всего с начала строения сего места – более десяти тысяч».

«Великий убыток» от ладожской непогоды принудил людей думать о сооружении обходного канала. Такой канал должен был соединить устье Волхова с истоком Невы, чтобы грузы могли попадать в Петербург, минуя штормовое озеро.

Строительство первого обходного канала началось в 1719 году. Тысячи крепостных согнали на Ладогу со всех концов страны. И лишь двенадцать лет спустя, уже после смерти Петра, состоялось торжественное открытие канала. Суда и баржи, следующие в российскую столицу, пошли по искусственно созданному пути, избегая опасностей, подстерегающих их на Ладоге.

Так случилось, что озеро, служившее еще новгородским ушкуйникам во время их дальних путешествий «в греки», устрашило людей своими штормами. С широких его просторов все судоходство свернуло в узкое русло стокилометрового канала, по которому баржи ползли со скоростью черепах.

Петровский обходный канал прослужил почти полтораста лет, пока не сделался тесным для возросшего грузооборота. Тогда было предпринято сооружение нового канала, более широкого и усовершенствованного. Шел новый канал параллельно старому, местами на расстоянии не больше двухсот метров.

Обходные пути сделали свое дело, и Ладожское озеро оказалось полузабытым. Никто его толком не изучал, никого не интересовали его особенности.

Первая карта Ладоги появилась на свет лишь в 1854 году, когда русскими исследователями уже были составлены подробные лоции самых отдаленных морей. Морское ведомство, издавая эту карту, умудрилось изрядно напутать, практически пользоваться ею оказалось невозможно.

Не очень-то солидно выглядели и все позднейшие исследования Ладожского озера. Печать запустения, наложенная на озеро постройкой обходных каналов, сказывалась буквально на всем. Плаванье по Ладожскому озеру стало уделом местных рыбаков.

Десятилетиями ладожский пароходный флот оставался малочисленным и безнадежно отсталым. Портовых сооружений также не возводилось. Редкие рейсы на остров Валаам, к Кексгольму и Сортавале – вот, собственно, и все, что называли здесь навигацией.

Не было надобности всерьез заниматься ладожским судоходством и в послеоктябрьский период. Ленинград имел широко развитое железнодорожное сообщение, полностью обеспечивающее все его транспортные надобности. Речные перевозки, как и в прошлом, шли через обходные каналы, а судоходство на Ладоге оставалось незначительным и случайным.

Способствовало этому еще и то, что после победы Октября довольно большая часть озера отошла к Финляндии. Бороздили ладожские воды главным образом катера пограничной охраны и стародавние рыбачьи карбасы.

«Продуктов нет. В столовых кормят болтушкой из ржаной муки, редко где есть лапша. Дают суп из дуранды, которую желудки ленинградцев переваривают трудновато».

Осень 1941 года заставила по-новому отнестись к Ладожскому озеру.

Удобно оно для навигации или неудобно – об этом рассуждать не хватало времени. Требовалось без малейшего промедления наладить доставку грузов в осажденный Ленинград. Нельзя было ссылаться на губительные осенние штормы или отсутствие опыта: никакие объективные причины не могли оправдать медлительности.

Каждый день осложнял обстановку в Ленинграде. Защитники города переносили невиданные лишения.

Вражеская авиация бомбила жилые кварталы. В развалинах домов гибли тысячи людей. За сентябрь было зарегистрировано шестьсот десять пожаров. В октябре число пожаров увеличилось до семисот пятнадцати. Фашисты сбрасывали зажигалки на госпитали, театры, всемирно известные музеи. В огне погибли декорации к спектаклям «Маскарад» и «Горе от ума», «Дворянское гнездо» и «Борис Годунов». Даже Зоологический сад подвергся массированному бомбовому удару: обломками засыпало слониху Бетти, и долго в ночи слышался ее тоскливый предсмертный рев.

Ежедневно нарастала сила артиллерийских обстрелов. Фугасные снаряды вламывались в дома, падали на людных перекрестках улиц, разносили в щепки трамваи и автобусы. Среднесуточная продолжительность обстрелов достигла в октябре девяти часов пятнадцати минут.

Но хуже всего было продовольственное положение. Строжайше учитывались всевозможные заменители, пригодные в пищу. По ночам с риском для жизни проводилась уборка картофеля на переднем крае обороны. Ржаной муки оставалось на пятнадцать дней.

Выручить могла только Ладога.

Для нужд навигации лучше всего подходили ладожские обходные каналы. Плавание по ним безопасно в любую погоду и не требует специальных озерных пароходов с большим запасом остойчивости. Но этот вариант полностью исключался: еще в середине сентября каналы перерезал противник. Невозможно было использовать и северную часть Ладоги, хотя она была более удобна для судоходства: ее контролировали белофинны.

В руках осажденных находился лишь узенький коридор Шлиссельбургской губы – от Осиновца до Новой Ладоги. Более неудобного для судоходства, более окаянного и опасного места не разыщешь на всем озере.

Северная часть Ладоги богата островами. Берега ее изрезаны защищенными от ветра бухточками, в которых может отстаиваться флот. А в Шлиссельбургской губе, как нарочно, берега сплошь низменные, болотистые, мелководные. Немногочисленные островки окружены здесь мелями, удобных бухт почти нет.

Вдобавок осенью 1941 года случилось резкое падение уровня воды. Устье Волхова обмелело почти на полтора метра против нормы. Такая же картина наблюдалась в Гостинополье, Осиновце, Кобоне. Даже мелкосидящим баржам с их незначительной осадкой, трудно стало пришвартовываться к пирсам.

Особенно скверно получилось на западном берегу. Осиновецкая гавань еще могла с грехом пополам принимать груженые баржи, а в соседней с ней бухте Морье обмеление достигло катастрофических размеров.

Пришлось срочно начать землечерпательные работы. Только успели к ним приступить, как гитлеровцы обрушили на землечерпалки ожесточенные бомбовые удары. Не ограничиваясь авиацией, в ночные часы они держали этот участок еще и под артиллерийским огнем.

Непригодной была железнодорожная линия Ленинград – Ладожское озеро. В мирные дни эта линия – называли ее Ириновской веткой – обслуживала главным образом нужды торфоразработок. Никому и в голову не могло прийти, что захолустная пригородная ветка, рассчитанная всего на шесть пар поездов в сутки, станет единственной жизненно важной магистралью Ленинграда в годы блокады. Путевое хозяйство здешних станций обветшало, давно не ремонтированные вокзальчики потемнели от времени, стрелки позарастали травой.

По приказу Военного совета фронта на Ладогу ушли ремонтно-восстановительные поезда. В аварийном темпе железнодорожники организовали реконструкцию Ириновской ветки. Прокладывались новые пути, расширялось станционное хозяйство – работа шла в три смены.

Наиболее уязвимым местом ладожской навигации был флот. Пароходов и барж, более или менее пригодных для работы в штормовых условиях, насчитывалось всего около трех десятков, да и те требовали серьезного ремонта.

Имелись еще подходящие суда на Неве. Но как попасть им в Ладожское озеро? Все попытки проскочить мимо вражеских позиций в Шлиссельбурге кончались неудачей: немцы расстреливали каждое судно прямой наводкой.

Корабли Ладожской военной флотилии были заняты боевыми операциями. Ежедневно они вступали в схватки с врагом, лезшим к Шлиссельбургской губе. Отрывать их на грузовые перевозки значило ослабить оборону.

Все же командование флотилии нашло возможным выделить канонерские лодки «Бурея», «Нора», «Олекма» и «Шексна» для доставки хлеба ленинградцам.

Флот пришлось собирать, как говорится, с бору по сосенке, пустив в ход даже речные баржи. От Гостинополья до устья Волхова продовольственные грузы следовали на мелких суденышках, а в Новой Ладоге происходила перевалка на озерные баржи. Работали здесь на открытом рейде. Немцы, конечно, воспользовались этим, вражеские бомбардировщики беспрерывно висели над рейдом.

До 15 сентября в Осиновец прибыло около четырех тысяч тонн хлеба. По тогдашним нормам – на три с половиной дня жизни ленинградцев.

Затем начались штормы, бушевавшие без перерыва полмесяца. Доставка продовольствия в осажденный город поневоле замедлилась.

Сильнейший шторм разыгрался в ночь на 17 сентября. За несколько часов озерный флот понес такой опустошительный урон, какого не случалось и во время самых крупных налетов немецкой авиации.

Несчастья этой ночи начались с гибели «Ульяновска». Близ устья Волхова этот пароход вместе с баржой, которую он буксировал, выбросило на прибрежные камни. Спустя час был захлестнут волнами «Козельск». Под утро утонули «Мичурин», «Войма», «Калинин» и некоторые другие пароходы. Все они шли с продовольствием.

Ладога грохотала с дикой яростью. Сила ветра достигла десяти баллов. Гнулись на берегу высокие мачтовые сосны.

Среди ночи стало известно, что пассажирская самоходная баржа номер семьсот пятьдесят два терпит бедствие. Отойдя от западного берега в сносную погоду, беззащитное судно оказалось во власти стихии. На барже находились женщины и дети, эвакуированные из Ленинграда.

Немедленно к месту бедствия вышли военные корабли. Поиски продолжались до рассвета и, к сожалению, оказались тщетными. Гибель женщин и детей была самой ужасной потерей в эту ночь.

К началу октября озеро поутихло.

Неожиданное затишье на Ладоге рассматривали как «дар небес». Погода благоприятствовала пере возкам, и этим обстоятельством следовало воспользоваться.

Дождавшись темноты, из Новой Ладоги выходили караваны. С надежным авиационным прикрытием стали работать и днем. За неделю было перевезено почти шесть тысяч тонн хлеба, мяса и крупы.

23 октября снова заштормило. Четверо суток подряд, не ослабевая, бушевало озеро. Шести крупных барж, застигнутых ненастьем в пути, так и не дождались в Осиновце. Весь остальной флот остаивался на якорях.

«Вчера выступал по радио Всеволод Вишневский. Прямо орел-парень, в моем духе. Всегда вовремя выступит и скажет. Скажет просто, ясно, хорошо, по-ленинградски, по-большевистски».

Факты помогают познать дух времени. Факты – как бы материализованные сгустки минувших страстей и событий. С суховатой красноречивостью свидетельствуют они о славных делах множества людей, защищавших Ленинград в ту осень.

27 сентября 1941 года тральщик «Сом», груженный пятьюдесятью тоннами муки, держал путь в осиновецкий порт. Как всегда, это был нелегкий рейс. На Ладоге изрядно штормило. Маленькое суденышко с трудом продвигалось к цели.

У единственного орудия, которым был вооружен «Сом», стоял на посту комендор Николай Абакумов, кадровый моряк, попавший на Ладогу, как и другие балтийцы, в силу обстоятельств военного времени.

Абакумов зорко следил за небом, ожидая появления вражеских бомбардировщиков, он знал, что «юнкерсы» любят выскакивать из просветов между тучами.

Вдруг Абакумов заметил большую баржу, тонувшую поблизости. Волны уже заливали ее, с баржи прыгали в воду смертельно перепуганные люди.

На тральщике сыграли боевую тревогу. Свернув с курса, «Сом» направился спасать погибавших.

Команде тральщика пришлось основательно потрудиться, пока не были подобраны все терпевшие бедствие. Их набралось больше сотни. Не так-то это просто – пристроить столько народу на маленьком судне, идущем к тому же с грузом! Кое-как разместив людей, «Сом» двинулся дальше.

Тут-то как раз и налетели бомбардировщики. Целая эскадрилья, девять зловещих птиц, украшенных черными фашистскими крестами.

Силы были слишком неравными, чтобы рассчитывать на победу. Абакумов это понимал и все-таки принял бой. Пока тральщик спешил к видневшемуся вдали берегу, лавируя и меняя курс, чтобы уклониться от прямых попаданий, пока грохотали кругом него оглушительные разрывы и в коротких паузах слышались вопли перепуганных пассажиров, балтийский комендор вел неравный поединок с «юнкерсами». Его орудие стреляло, посылая снаряд за снарядом в пикирующие самолеты.

Вот уже и вода хлынула в трюм судна сквозь огромные пробоины, заставив бедный «Сом» накрениться на правый борт, вот уж и машина стала давать перебои, а комендор Абакумов все продолжал бой, ясно показывая врагу, что слабенький с виду тральщик способен постоять за себя до последней минуты.

Впоследствии Николай Абакумов был награжден за свой подвиг орденом Красного Знамени. Но еще до приказа Военного совета фронта, объявившего об этом войскам, на Ладоге родилось крылатое солдатское двустишие:

Другой факт из хроники тех дней относится к трудовым будням гостинопольской перевалочной базы, откуда поступало продовольствие для осажденного Ленинграда.

Жизнь на базе шла размеренно. Специальные рабочие команды, укомплектованные главным образом выздоравливающими после ранений бойцами, выгружали продовольствие из железнодорожных составов, затем переносили его в трюмы пароходов и барж.

Работа была утомительной, выматывала все силы, и часто бойцы едва не валились с ног от усталости. Почти ежедневно базу бомбили немцы, заставляя всех жить в тревоге. Несмотря на это, перевалочная база считалась глубоким тылом.

В последних числах октября, прорвав фронт, механизированная группа немецкого генерала Томашки стала подходить к Гостинополью. Резкие пулеметные очереди трещали теперь совсем близко. Враг угрожал захватить огромный склад с сотнями тонн продовольствия.

Угроза эта сделалась совсем реальной, когда однажды утром на территории склада начали разрываться немецкие снаряды. Первым же снарядом убило началь ника склада. Растерявшись, побросав все, грузчики кинулись в лес.

Вместе с ними бежал со склада и Алексей Федотенко. Спустя несколько месяцев имя этого чуть сутуловатого человека с могучими руками профессионального портового грузчика сделалось самым популярным на Ладоге. О нем писали в газете, на его успехи призывали равняться отстающих. Но тогда, в то злополучное октябрьское утро, Алексей Федотенко, поддавшись слабости, бежал вместе со всеми.

В лесу было тихо. С намокших под дождем елей сыпались холодные брызги, на сумрачных полянках желтела пожухлая осенняя трава. Треск пулеметных очередей доносился сюда издалека и уже не казался страшным.

«А как же будет с хлебом? – подумал Федотенко. – С хлебом, которого ждут не дождутся голодные ленинградские ребятишки?»

Алексею Федотенко никогда не доводилось бывать в Ленинграде. На фронт он приехал прямо из своей Астрахани, где работал портовым грузчиком. Но, как и все, кто трудился на складе, Федотенко знал про великую беду, настигшую в ту осень город Ленина.

Круто остановившись, Федотенко преградил дорогу бегущим за ним товарищам.

– Стой! – изо всех сил закричал он, размахивая своей винтовкой, словно это была обыкновенная дубинка. – Стой, говорю! Пошли обратно!

На сборы людей в лесу ушло с полчаса. Одних Федотенко останавливал, сказав несколько отрезвляющих слов, – и, устыдившись, они сами принимались помогать ему, – другим грозил расстрелом на месте. Так или иначе, но все бойцы повернули обратно.

Для спасения хлеба была только одна возможность: погрузить его в вагоны и отправить в безопасное место. Не прислушиваясь больше к тревожным звукам боя, команда начала работу.

Мешки, сложенные в штабель по соседству с вагонами, удалось погрузить довольно быстро. После этого бойцам пришлось, взваливая мешки на спину, таскать их метров за сто. И, хоть никто не подавал такой команды, скоро они стали, задыхаясь и обливаясь потом, преодолевать это расстояние бегом. Впереди всех и быстрей всех бежал Алексей Федотенко.

Уже смеркалось, когда вражеская артиллерия вновь открыла огонь по складской площадке. Один из снарядов угодил в штабель с мукой, и все вокруг мгновенно покрылось белой мучной пылью, другой снаряд разнес в клочья дощатый навес, под которым была устроена солдатская столовая.

Обстрел усиливался. Троих грузчиков ранило осколками, двое были убиты наповал. Все вопросительно поглядывали на Федотенко, ожидая, не прикажет ли он кончить работу, но Федотенко молчал. Погрузка продолжалась под огнем.

Последний мешок уложили в вагон, когда совсем стемнело. После этого Федотенко ушел звонить по телефону, чтобы выслали поскорей паровоз. Вернулся он с угрюмым лицом: связь не действовала.

В сторонке лежало несколько ящиков с бутылками, наполненными горючей смесью. Предусмотрительный начальник склада завез их на всякий случай, рассчитывая пустить в ход, если не останется другого выбора.

Как просто и как легко было бы поджечь нагруженные вагоны и уйти со склада! Врагу ничего не достанется, и бойцов никто не осудит – они сделали все, что в их силах.

А все ли? Нет, хлеб надо было спасти для ленинградцев, спасти любыми средствами!

Федотенко разделил своих товарищей на равные группы, затем приказал расцепить нагруженные вагоны. Если нет паровоза – придется катить вагоны по рельсам вручную. У них в порту часто так поступают, чтобы не терять времени даром.

Кто-то пытался возразить: неужели смогут уставшие люди осилить такую работу? Ведь катить вагоны придется несколько километров! Тут Федотенко впервые не выдержал и, зло выругавшись, велел без разговоров выполнять приказ.

Всю ночь напролет бойцы тыловой команды, как бурлаки, шагали по железнодорожному полотну, толкая тяжелые вагоны с хлебом. Лишь на рассвете они увидели приближающийся к Гостинополью маневровый паровоз.

«Прочитала книгу Константина Федина „Города и годы“. Молодец тов. Федин, книга мне очень понравилась! Читая ее теперь, так много находишь сходного. Те же хлебные карточки, тот же суровый, ощетинившийся, настороженный город, те же предостерегающие слова: „Враг у ворот!“ И те же упрямые, но все побеждающие герои».

Наладить запоздалую осеннюю навигацию на штормовой Ладоге сумели люди, подобные Николаю Абакумову и Алексею Федотенко, люди щедрого и отзывчивого сердца, которых почему-то принято называть простыми людьми.

Нет, они совсем не были простыми! Балтийские матросы, бойцы рабочих команд, капитаны буксирных пароходиков, шкиперы озерных барж, они не жалели усилий ради благородного дела спасения ленинградцев. Ничто не могло заставить их отступить: ни шторм, ни бомбежка, ни сама смерть. Это были истинно рыцарские натуры, богатыри духа и дела, каких в нашем народе большинство.

Навигация продолжалась до ледостава. Двадцать пять тысяч тонн продовольствия дала она осажденному городу – бесценный по тем временам подарок, позволявший держаться целых двадцать дней.

В начале ноября ударили ранние морозы. По утрам береговой припай звенел тонким прозрачным ледком, а в открытом озере накапливалось густое сало, образуя большие темные поля.

Перед ледоставом Ладога жила напряженно, в бессонных ночах и великих деяниях. Эпроновские водолазы по многу раз за сутки опускались в студеную воду, чтобы достать с озерного дна груз разбомбленных фашистами судов, – это принесло ленинградцам еще две тысячи тонн пшеницы, правда, уже успевшей прорасти. Фронтовые связисты торопились проложить подводный кабель, чтобы Ленинград получил на зиму надежную телефонную связь с Москвой.

В один из этих дней трагически погиб пароход «Конструктор». Судно вышло из Осиновца с рабочими, уезжавшими на тыловые заводы. Немецкие летчики видели, что перед ними пароход с невооруженными людьми, что военных грузов на нем нет, и… забросали его бомбами.

Морозы становились все крепче. Последние баржи едва добрались до причалов – судоходство закончилось. Теперь сквозь кольцо блокады могли прорываться лишь самолеты: иного пути, кроме воздушного, не осталось.

Блокада все туже сжимала Ленинград в своих костлявых объятиях. Начал давать перебои трамвай, – не хватало электроэнергии. Выходили из строя водопроводные магистрали. Иссякали запасы угля, нефти, дров.

Ленинград переживал черные дни.

Начальник Ладожской дороги генерал-майор Шилов и военком дороги бригадной комиссар Шикин на трассе.

Глава третья

«В школе холодина жуткая, руки мерзнут. У нас сеет пока есть, а у других ребят выключили. Да и мы часто сидим со свечкой. Придешь домой – холодно, есть охота, ну и ждешь, пока мама разрешит плиту затопить. Прямо не плита, а благодетельница блокадная!»

В ночь на 15 ноября резко похолодало. Зимняя погода установилась раньше срока.

18 ноября на западный берег Ладожского озера вышел отряд пеших разведчиков, вооруженных не совсем обычным для военного времени образом: помимо винтовки и связки ручных гранат, висевшей за поясом, каждый боец держал в руке длинный посох с заостренным металлическим наконечником, какими привыкли пользоваться спортсмены-альпинисты.

Двое бойцов, впрягшись в пулеметные лямки, тащили волоком широкие крестьянские розвальни. На санях лежал запас осиновых вешек, виднелись толстые мотки веревки, ручной пулемет, полевая рация и даже пробковые спасательные круги с отчетливой голубой надписью – «ЦПКиО имени С. М. Кирова».

Из прибрежной деревни Коккорево отряд выступил еще затемно, но дальше крутого спуска на озеро не двинулся, укрывшись в густых зарослях прибрежного камыша.

Плотно прижавшись друг к другу, разведчики ждали рассвета. В темноте изредка вспыхивал желтый глазок самокрутки. По правому краю горизонта взлетали в небо немецкие осветительные ракеты.

Невесело было на душе этих людей. Кто знает, что ждет их сегодня? Добро, если все будет удачно, если сумеют они добраться до цели и придут назад с радостной вестью. Тогда ничего не страшно. А вдруг провал? Ведь не простая разведка поручена отряду в это хмурое утро, не за очередным «языком» посланы они на Ладожское озеро, а ради святого дела, важней которого сейчас ничего нет…

В восьмом часу начало светать. Над ледяной равниной зимней Ладоги, над прибрежными лесами медленно таяла ночная темень. Небо было в низко нависших тучах, серое и непогожее. Ветер сердито шумел в зарослях камыша, звонко хлопая обледеневшими тростинками.

Раньше всех поднялся воентехник Соколов. Щупленький с виду, он сразу обращал на себя внимание решительным выражением своего худощавого лица. Порывистые движения и очень уж светлая, простодушная улыбка, изредка мелькавшая на его губах, выдавали в нем молодого человека, почти юношу. Как и другие разведчики, Соколов был в новеньком, остро пахнувшем овчиной полушубке.

Сойдя на озерную гладь, командир отряда потоптался, несколько раз даже подпрыгнул, испытывая прочность льда, а затем скомандовал ломким от напряжения голосом:

– Ста-а-новись!

Разведчики начали поспешно выходить из камыша и строиться в шеренгу.

Перед выходом отряда Соколов лично отбирал самых крепких и выносливых бойцов батальона. Многим, кто просился в поход, пришлось ответить неумолимым отказом. Глянув теперь на впалые щеки стоявших перед ним людей, на зябко поднятые плечи и тонкие исхудавшие руки, командир отряда не смог удержаться от вздоха. Неважно выглядят даже самые крепкие, худо им придется на озере в такую погоду.

– Куда мы идем и для чего, вы все знаете не хуже меня, – сказал Соколов. – В Ленинграде народ голодает, а на том берегу целые горы хлеба. Давайте помнить об этом, товарищи. Помнить, что бы ни случилось. Если мы вернемся с пустыми руками, ленинградцы погибнут. Наши матери, наши сестренки и братишки, раненые в госпиталях, бойцы на переднем крае – все без исключения погибнут… Сейчас дорог каждый день…

Соколов вздохнул еще раз и замолк. По-видимому, он понял, что добровольцев, идущих с ним сегодня, совсем не нужно агитировать. Разве сами они не бедствуют на скудном фронтовом пайке? Разве не лучшие это люди батальона?

Вот стоит на правом фланге, тяжело опершись на посох, Никита Иванович Астахов, питерский красногвардеец, участник штурма Зимнего дворца, уважаемый всеми парторг роты. У Никиты Ивановича в городе жена с двумя дочками-близнецами, до войны он сам работал цеховым агитатором на Кировском заводе. Надо ли уговаривать Астахова? Вот, прищурив глаза, пристально рассматривает темный вражеский берег старшина Максим Емельянович Твердохлеб. Он первым попросился в разведку, хотя и месяца не минуло с того дня, когда его выписали из батальона выздоравливающих. Колхозный шофер с Днепропетровщины, водитель боевого танка Твердохлеб уже побывал в госпитале, горел в подбитой машине под Лугой, вывел друзей-однополчан из окружения. И не просто вывел, а еще приволок портфель с важными штабными документами, взятый у подстреленного фашистского генерала. Такому тоже ничего разъяснять не нужно.

– Надеть маскировочные халаты! – распорядился командир отряда. – Пойдем в затылок, интервал не меньше десяти метров!

Рядом с Соколовым стоял Никанорыч, бригадир коккоревского рыболовецкого колхоза. Когда в деревне стало известно, что отряд нуждается в надежном проводнике, Никанорыч сам предложил свои услуги.

– Пора трогаться? – Соколов беспокойно глянул на часы: – Скоро восемь, светлого времени у нас немного…

Проводник молча кивнул головой. Растянувшись в цепочку, бойцы начали выходить на озерный лед.

До старинного рыбачьего села Кобона, привольно раскинувшегося на противоположном берегу Ладоги, насчитывалось всего тридцать километров. Расстояние не ахти какое значительное, и, если бы не бесчисленные опасности, отряд Соколова мог бы еще засветло выполнить боевой приказ.

Опасностей этих оказалось даже больше, чем ожидали разведчики.

«Нужна теплая комната для подготовки домашних заданий. Комнаты такой в школе нет. Эх, холод, холод, как ты мешаешь жить и работать!»

Раннее похолодание спутало планы руководителей ленинградской обороны.

Погода сработала на руку фашистам. Бомбардировщики фон Лееба лезли из кожи вон, пытаясь сорвать судоходство по Ладоге, и ничего не могли поделать. Преждевременным ноябрьским морозам это удалось без всяких усилий. Навигацию поневоле пришлось закрыть на три недели раньше намеченного срока.

Блокированный город вновь остался без подвоза. Единственную тоненькую ниточку, которая связывала его со страной, оборвал ледостав.

Имелся, правда, еще воздушный путь. Очень сомнительный, если учесть тогдашнее превосходство врага в авиации, требующий немалых жертв, но все же путь! Было бы ошибкой не использовать эту возможность.

Транспортные самолеты начали свою работу на следующий день после окончания навигации. Из Новой Ладоги в Ленинград отправляли мясо, сгущенное молоко, консервы, яичный порошок и другие высококалорийные продукты. Разгрузившись, самолеты брали в обратный рейс пассажиров.

Воздушные перевозки всполошили немецкое командование. Истребители врага принялись сторожить небо над Ладогой подобно ценным псам. Прикрывая друг друга пулеметным огнем, тяжелые ЛИ–2 ходили девятками. Почти всегда их сопровождал эскорт наших ястребков. И, несмотря на эти меры предосторожности, транспортная авиация несла большие потери.

Всего сто тонн продовольствия в сутки мог дать воздушный путь. Ничтожно мало в сравнении с потребностями города и фронта!

Положение в Ленинграде резко ухудшалось.

Голодная дистрофия начала валить людей. Слабели мышцы, тускнели глаза, свинцовой тяжестью наливались плечи.

Встал трамвай – на работу шли пешком. Отказал водопровод – воду надо было добывать в прорубях. День ото дня свирепела проклятая стужа. На улицах города все чаще слышался заунывный скрип полозьев. В самодельных гробах, а то и просто завернутыми в простыни везли на кладбище мертвецов.

Лютые холода и голодный мор, бомбежки и обстрелы, все мыслимые и немыслимые беды обрушились разом на жителей города, заставляя их переносить неописуемые страдания.

Как помочь Ленинграду?

Тысячи советских патриотов думали о том, как выручить, как спасти от смерти и позора великий город Октября. Думали с душевной болью, с желанием сделать все, что в силах человеческих, лишь бы не допустить падения Ленинграда.

Каких только проектов не присылали тогда в Смольный, где разместился штаб Ленинградского фронта! Пусть иные из них казались фантастическими – вроде предложения в срочном порядке прорыть тоннель сквозь кольцо блокады, – все равно автора ми руководило горячее стремление облегчить судьбу ленинградцев.

Наиболее действенной помощью осажденному городу был бы, разумеется, прорыв блокады. К сожалению, для столь серьезной операции не хватало сил. Еще очень далеко было тогда до удачливой поры праздничных салютов и блистательных побед, – страна переживала лихую годину военных поражений.

В те ноябрьские дни родилась идея постройки ледовой автомобильной трассы через Ладожское озеро, или «дороги жизни», как назвали ее благодарные ленинградцы.

Едва ли можно определить, кому первому пришел в голову этот удивительный замысел. Идея «дороги жизни» родилась в массах, став по-настоящему коллективной. Подсказала ее нужда, это был единственно правильный и практически осуществимый выход из бедственного положения, в котором очутился город Ленина.

«Дорога жизни» была задумана смело, с революционным размахом и дерзновением. Ни масштабы этого предприятия, ни чрезвычайная срочность, с какой пришлось действовать, ни ужасающие затруднения, вставшие во весь свой рост перед организаторами дороги, не имели равных в мировой истории.

Трасса спасения состояла из трех основных участков, как бы соперничавших друг с другом в разнообразии трудностей и преград.

Беря начало в самом Ленинграде, дорога должна была идти старинным большаком либо Ириновской железно дорожной веткой до берега Ладожского озера, где выходила на лед близ мыса Осиновец. Далее лежала самая опасная и неизведанная часть пути – тридцатикилометровый ледовый участок, проходящий к тому же на виду у вражеских позиций. В селе Кобона на восточном берегу Ладоги дорога вновь становилась на грунт. И тут начинался третий участок – к далекой железнодорожной станции Подборовье, по сплошной целине и бездорожью. После падения Тихвина, когда врагу удалось перерезать линию Вологда – Волховстрой, эта захолустная станция сделалась главной базой снабжения Ленинграда.

Такой выглядела «дорога жизни» в проекте. Длина маршрута составляла триста восемь километров. Из них лишь одна пятая пути приходилась на более или менее благоустроенное шоссе Ленинград – Ладожское озеро. Всю остальную трассу пришлось создавать заново.

Суровая ленинградская действительность требовала энергичных и незамедлительных действий. 13 ноября Военный совет фронта был вынужден снова сократить хлебные нормы населению города и бойцам переднего края обороны. Однако и эти – в который уж раз сокращенные – нормы висели на волоске.

Голод заставлял торопиться.

Еще 8 ноября, за неделю до конца ладожской навигации, был отдан приказ о строительстве ледовой трассы.

В болотах и низинах восточного побережья Ладоги, среди дремучих лесных чащоб и нехоженых буераков за несколько дней возникла прифронтовая магистраль, пригодная для автомобильного движения. Она соединила Кобону с далеким Подборовьем.

Сооружение этой дороги Военный совет фронта объявил сверхскоростной стройкой. Бок о бок с армейскими саперами трудились здесь тысячи колхозников, вышедших на стройку из окрестных деревень. Они рубили лес, прокладывая автомобильную трассу по кратчайшей прямой, настилали бревенчатые гати через заболоченные незамерзающие участки, подвозили щебенку и песок. По ночам строители магистрали работали при свете многочисленных костров, а для маскировки метрах в двухстах раскладывали еще одну линию таких же костров. Ночные самолеты врага нередко бомбили эту фальшивую линию огней.

На западном берегу срочно приводился в порядок большак, ведущий к Ладожскому озеру. И здесь помочь военным дорожникам вызвались десятки добровольческих бригад с ленинградских фабрик и заводов.

Но решающим был, конечно, ледовый участок будущей «дороги жизни». Все зависело от этих тридцати километров пути по ладожскому льду. Продовольствие и боеприпасы, сколько бы ни накопить их в складских штабелях на восточном берегу, ничем не могли облегчить положения ленинградцев, – они становились реальными ценностями, только попав на западный берег.

Ледовый участок дороги, «ледянка», как называли его на Ладоге, длительное время оставался головоломкой, над разрешением которой бились ученые и практики. Это была загадка совсем особого рода, напоминающая уравнение с множеством неизвестных.

Сама по себе ледяная дорога – отнюдь не новшество, особенно для северных районов нашей страны. Вся беда заключалась в том, что любые примеры устройства подобных дорог, а их сколько угодно как в отечественной, так и в зарубежной практике, решительно не соответствовали ладожским условиям.

Двадцать зим подряд существовали подобные железнодорожные переправы через Волгу близ Свияжска. Для полуторакилометровых свияжских переправ специально наращивался лед, а затем в целях ослабления нагрузки на ледовую поверхность настилались заранее подготовленные шпалы. Лишь после всех этих приготовлений вагоны с грузом переправляли на противоположный берег реки, да и то по одному, с длительными паузами.

В таком же примерно духе была организована и железнодорожная переправа на реке Коле в первую мировую войну, когда строилась железная дорога на Мурманск. Возили по ней строительные материалы.

Короче говоря, все технические описания, сохранившиеся от прошлого, в данном случае оказались бесполезными. Строили эти дороги, как правило, не торопясь, на короткие расстояния, в спокойных, мирных условиях. Некуда было спешить, на все хватало времени: и лед наращивать до необходимой толщины, дожидаясь морозных ночей, и шпалы заготовлять. А на Ладожском озере требовалось проложить тридцатикилометровую ледянку в невиданно сжатый срок. И не обычную ледянку, а непременно рассчитанную на усиленное круглосуточное движение автотранспорта. Вдобавок ко всему, будущая дорога неизбежно должна была проходить в зоне досягаемости вражеского артиллерийского огня.

Полнейшая неясность царила в столь важном вопросе, как грузоподъемность льда. Выяснилось, что на сей счет в технических справочниках благополучно уживаются самые противоречивые мнения. Одни специалисты утверждали, что для трехтонного грузовика вполне достаточно, если толщина ледяного покрова достигнет пятнадцати сантиметров, другие увеличивали ее до двадцати, а третьи, по-видимому, наиболее осторожные, – до тридцати сантиметров. Вот тут и разберись!

Следовало также подумать о предельных нагрузках, о смене грузовых трасс. Если усталость металла доставляет столько беспокойства конструкторам и изобретателям, то тем паче надо было опасаться возможных последствий усталости льда. Ведь не одиночные машины предполагалось пропускать по «дороге жизни», а нескончаемые колонны. Предельную нагрузку следовало рассчитать заранее.

Зимний режим Ладожского озера был плохо изучен. Скудные сведения, которые имелись в распоряжении организаторов ледовой дороги, не сулили ничего отрадного. Эти сведения предупреждали, что ладожский лед крайне капризен и ненадежен даже в сильные морозы, что нужно подготовиться ко многим неожиданностям.

Одной из каверзных особенностей зимней Ладоги были, например, трещины льда. Появляются эти трещины каждую зиму, причем всегда в разных местах, а ширина их достигает иной раз трех метров. Никто не мог объяснить причины этого загадочного явления – оставалось лишь строить догадки.

Известно было также, что на озере, и в особенности в мелководной Шлиссельбургской губе, происходит торошение льда. Через торосы, представляющие собой беспорядочные нагромождения льдин, ни пройти, ни проехать.

Серьезной опасностью были промоины. Запорошенные снегом, они могли стать ловушками для шоферов. Достаточно вовремя не заметить, такой ловушки, как мгновенно очутишься на дне озера вместе с машиной.

Расспросы местных жителей принесли мало пользы. Никогда прежде на Ладожском озере не устраивалось сколько-нибудь крупных перевозок по льду. Рыбацкий зимник устанавливался только после крещенских морозов. Ездили по нему на лошадях, да и то с опаской.

Жуткие поверья о сгинувших без вести путниках, о бездонных ямах и предательских теплынь-ручьях, подстерегающих всякого, кто рискнет выйти на замерзшее озеро, рассказывались в прибрежных деревнях. Действительные факты переплелись в них с легендами, и отделить правду от выдумки было совсем не просто. Одно оставалось несомненным: у Ладоги и в зимние месяцы своенравный характер, резко выделяющий ее среди других озер.

Впрочем, и трещины, и торосы, и коварные промоины, как ни опасны они для автотранспорта, выглядели сущей безделицей по сравнению с основной проблемой, которая волновала в те дни всех.

Сроки – вот что было решающим. В конце концов, приноровиться можно к любым особенностям озера. Лишь бы оно скорей замерзало, лишь бы набрал силу молодой озерный лед.

Средний срок окончания ладожского ледостава приходился, по данным метеослужбы, на 13–15 декабря. Стало быть, массовые перевозки продовольствия и боеприпасов могли начаться только через месяц.

Это было невыносимо – ждать целый месяц! Ждать, когда хлеба в городе осталось совсем мало, когда обстановка близка к катастрофе и каждый день уносит все новые и новые жертвы голодной дистрофии.

«Ведь мы же комсомольцы! Мы должны, можем и будем работать. Мы не имеем права терять учебный год, наоборот, мы должны и другим помочь закончить его успешно».

К счастью, ждать пришлось гораздо меньше.

Ноябрьские холода заставили свернуть навигацию раньше времени. Но нет худа без добра: холода, кстати, и помогли, вызвав ладожский ледостав раньше обычного срока.

Ход ледостава на Ладожском озере в эти дни беспокоил руководителей обороны больше всего. Ежедневно Военному совету докладывали прогнозы погоды, метеосводки, данные измерений толщины льда. Библиографы Публичной библиотеки за одну ночь выполнили срочный фронтовой заказ: подобрать всю литературу, в которой хоть что-нибудь говорится о Ладоге.

Озеро постепенно замерзало. К середине ноября уже и на горизонте нельзя было заметить темного среза открытой воды.

Военный совет приказал организовать тщательную аэрофотосъемку. Самолеты-разведчики несколько раз прошли вдоль предполагаемой трассы.

Вся Ладога была затянута ледяным покровом. Только возле балки Астречье летчики сфотографировали крупную майну-полынью, уходившую на север длинным подковообразным полем. По рассказам местных жителей выходило, что подобные незамерзающие майны обычны на Ладожском озере. Бывают зимы, когда они держатся по нескольку месяцев подряд, преграждая путь к восточному берегу.

Повторные аэрофотосъемки рассеяли опасение: майна возле Астречья сокращалась в размерах. После этого наступила очередь пешей разведки. Проверить прочность ледяного покрова могли только пешеходы – с воздуха и тонкий, и толстый лед выглядит одинаково.

Командира дорожно-эксплуатационного батальона майора Алексея Можаева вызвали телефонограммой в Смольный.

Разговор в Военном совете фронта был непродолжительным. Принимавший комбата генерал попросил доложить обстановку. Внимательно выслушав ответ, он поднялся из-за стола.

– С местным населением поддерживаете связь? – спросил генерал, внимательно посмотрев в глаза Можаеву – Что говорят старожилы? Можно сейчас перейти озеро?

Можаев сказал, что даже старые рыбаки в прибрежных деревнях, с которыми он советовался, не припомнят случая, когда бы санный путь установился в ноябре. Лед еще очень тонок. Едва отойдешь от берега, как сразу начинает потрескивать.

– Все это так, – перебил его генерал и, подойдя к Можаеву, присел на подлокотник кресла. – Но учтите, что положение у нас исключительно плохое. Вы и все, кто сейчас на Ладоге, должны об этом знать. Неслыханно скверное положение! Три дня назад мы сократили хлебный паек, а сейчас готовим новое сокращение. Понимаете, что это значит?

– Понимаю, товарищ член Военного совета.

– Вот и хорошо, что понимаете. Впрочем, это и почувствовать надо. Но раз понимаете – отлично! Давайте действовать, не теряя времени. Нынешние хлебные нормы ленинградцев долго существовать не могут. Промедление сейчас смерти подобно…

В заключение генерал приказал Можаеву снарядить разведывательный отряд, который должен перейти озеро, проложив трассу к Кобоне, к запасам хлеба.

– Нельзя терять даже часа! – повторил он, отпуская Можаева. – Спасение ленинградцев в ваших руках…

Эти слова накрепко запомнились Можаеву. С ними ходил он по пустынному, заметенному снегом Суворовскому проспекту, дожидаясь машины, чтобы уехать к себе в батальон.

Вечер был холодный. На углу, напротив обгоревшего от фашистских зажигательных бомб госпиталя, стояли женщины с кошелками. Можаев и раньше замечал эти длинные, терпеливо ожидающие очереди за хлебом, но только сейчас понял, что не оценивал их по-настоящему. А ведь бледные лица женщин, молча стоящих возле запертых дверей булочной, говорили о многом. Голод, страшный и неумолимый враг, уже стучал своей костлявой лапой в дома ленинградцев.

Шофер успел навестить свою семью, пока Можаев находился в Смольном. Слушая его горестный рассказ, комбат снова припомнил слова члена Военного совета.

– Голодует народ, – сокрушенно говорил шофер Он ехал с выключенными фарами, осторожно пробираясь по затемненным, будто вымершим улицам Пороховых. – Ужасно как голодует… Все бы ничего – да детей больно жаль. А чем поможешь? Нечем помочь. Худое дело, товарищ майор.

Можаев сидел рядом с шофером, обдумывая предстоящую операцию. Если бы ему разрешили сдать батальон заместителю, а самому отправиться в эту рискованную ледовую разведку, он готов был бы выступить хоть немедленно. Пусть ненадежен молодой озерный лед и чересчур велика опасность – все равно он пошел бы без колебаний. Но об этом смешно мечтать. Хорош командир батальона, бросающий доверенное ему дело ради того, чтобы стать рядовым разведчиком! Нет, его обязанности гораздо шире. Он должен организовать разведку, предусмотрительно и дальновидно обдумать каждую мелочь, от которой зависит успех. Очень важно подобрать смелого и умного командира отряда. Командир – душа всей операции, его воля и настойчивость передаются людям.

Миновали городскую окраину. Машина мчалась к Ладожскому озеру. Изредка шофер включал подфарки, а отъехав километров пятнадцать по дороге, бежавшей теперь среди зимних перелесков, дал полный свет: не всегда же висят над головой немецкие самолеты!

Можаев сидел с закрытыми глазами, перебирая в уме офицеров своего батальона. Лучше всего в командиры отряда подходил воентехник Соколов. Правда, были и другие достойные кандидаты – опытнее его, покрепче физически. Но Соколов молод, настойчив, энергичен и – главное – сам из Ленинграда. Этот в лепешку расшибется, а до Кобоны дойдет.

Возвратись в батальон, Можаев послал связного за Соколовым.

– Есть у вас кто-нибудь в Ленинграде? – спросил он молодого офицера.

– Мать и сестренки-школьницы, – насупившись, сказал Соколов. – А что, товарищ майор?

– Письма давно получали?

– Вчера получил, – все больше хмурясь, сказал Соколов. – Дела такие, что не знаю, что и придумать… Эвакуировать бы надо – дороги нет. Был бы хлеб – как-нибудь бы прожили. Опять же дорога нужна…

– Да, – согласился Можаев, – нужна дорога.

И, помолчав, сказал:

– Вот что, товарищ Соколов: приказываю вам возглавить разведотряд. Сегодня же отберите бойцов, желательно, конечно, добровольцев. Подумайте о снаряжении, средствах связи. Нашему батальону поручено дойти до Кобоны и пробить трассу для конного транспорта, разметив ее вехами…

– Когда выступать, товарищ майор? – спросил Соколов, оживившись.

– Обождем еще денек, пусть окрепнет лед. Но времени зря не теряйте. Особенно важно подобрать хороших людей. Задача ясна, товарищ Соколов?

– Ясна, товарищ командир батальона! – вытянулся молодой офицер. – Разрешите выполнять?..

И вот отряд Соколова вышел на озеро.

В лицо бойцам дул холодный северный ветер, предвестник надвигающейся метелицы. Колючая снежная пыль слепила глаза, перехватывала дыхание.

Разведчики шли размашистым, походным шагом, стараясь согреться после вынужденного привала в камышах. Лед на их пути держался хорошо, и беспокойное предчувствие близкой беды мало-помалу оставило бойцов.

Бескрайняя озерная равнина простиралась перед отрядом. Где-то впереди, за студеной синеватой дымкой, окутавшей горизонт, находился восточный берег с его щедрыми запасами продовольствия. Это была земля спасения, до которой надо дойти любой ценой. Пусть завывает леденящий ветер, пусть свирепствует лютый морозище – все равно надо дойти.

Километров пять отряд прошел без особых происшествий. Лишь изредка кто-нибудь падал, поскользнувшись на льду, да время от времени делали короткие остановки, чтобы дождаться тех, кто устанавливал опознавательные вешки.

Пробные лунки показывали, что повсюду толщина льда равна десяти сантиметрам. Плотный и достаточно крепкий, этот лед, несомненно, мог выдержать конную упряжку.

Так было до пятого километра. Затем все изменилось, точно отряд перешагнул какой-то неведомый рубеж. Чувствовалось, что с каждым шагом толщина льда резко уменьшается. Достаточно было чуть тверже ступить или покрепче ударить посохом – и под ногами возникали трещинки. Тоненькие, похожие на мелкую паутинку, они разбегались во все стороны, настораживая бойцов.

Соколов помрачнел. Если и дальше так будет продолжаться, возвращение отряда неминуемо. Ведь на середине озера лед еще тоньше…

– Место здесь нехорошее, ключи из-под земли бьют, – успокоил его проводник. – Ты не сомневайся, сынок, это место мы проскочим.

Никанорыч был прав. Пройдя еще немного вперед, разведчики убедились, что дальше лед опять устойчив. Глубина очередной лунки достигала десяти сантиметров.

Командир отряда прибавил шаг. Ему не терпелось быстрей добраться до Кобоны, он шел и мечтал о том, как начнут с завтрашнего утра отправляться первые конные обозы с хлебом.

И вдруг раздался отдаленный орудийный выстрел. Следом за ним разведчики услышали нарастающий свист снаряда. Метрах в пятидесяти взметнулся огромный столб воды и пламени.

– Ложись! – крикнул Соколов.

Бойцы попадали на лед, слившись в своих маскировочных халатах с заснеженной озерной равниной.

По-видимому, гитлеровцы обнаружили разведку. Их артиллерийский налет был необычно свирепым, стреляло сразу несколько орудий.

Пережидать обстрел на льду совсем не то, что на твердой земле, где любая кочка способна послужить надежным укрытием. Каждый взрыв встряхивал лед на озере, точно по нему колотили гигантским молотом. В воздухе потянуло едкой пороховой гарью. Грохот рвущихся снарядов слился с пронзительным свистом осколков, с шумом падающей воды.

Закончился артналет так же внезапно, как и начался. Снова стало тихо.

Плохо ли стреляли немецкие артиллеристы или помогла счастливая случайность, но все обошлось благополучно: никто из бойцов отряда не пострадал.

Убедившись в этом, Соколов заторопился вперед. Со свойственной молодым людям напористостью, он рассчитывал достигнуть восточного берега еще до наступления темноты. Командир отряда даже не подозревал, что этот неожиданный обстрел был лишь началом тех суровых испытаний, которые предстояли разведчикам.

Отряд продолжал свой путь к Кобоне.

После полудня, когда, по расчетам Никанорыча, до цели похода оставалось меньше пятнадцати километров, изменилась погода.

На Ладогу пришла пурга. Началась она с порывистого, жгучего ветра, взметнувшего тучи снега. Все кругом потемнело, точно раньше времени наступил вечер.

Пурга валила бойцов с ног, относила в сторону. Двигаться стало вдвое трудней.

Уменьшилась и толщина ледяного покрова. Разведчики чувствовали, как колышется он под ними, опускаясь и поднимаясь, будто шаткая болотная трясина.

Соколов распорядился увеличить интервалы.

Бойцы обвязались веревками, как альпинисты, восходящие на крутую вершину.

Предосторожность оказалась кстати. Не успел отряд пройти и полкилометра, как случилось несчастье с Никитой Ивановичем Астаховым. Лед под ним внезапно проломился, и, прежде чем Астахов успел отскочить в сторону, он очутился в воде.

На выручку кинулся Никанорыч.

– Не шевелись, ребята! – предупредил он разведчиков. – Всем как есть замереть на месте!

Старый рыбак ползком подобрался к полынье и протянул барахтавшемуся в воде Никите Ивановичу свой посох. Но тонкий лед на краях полыньи обламывался, вытащить Астахова не удавалось. Тогда Никанорыч скрутил веревочную петлю, лежа взмахнул ею над головой и стремительным, ловко рассчитанным движением набросил на плечи Астахова. Затем стал потихоньку отползать от гиблого места, с силой потянул веревку и помог разведчику выбраться из воды. Видно было, что не первый раз приходилось ему выручать попавших в беду.

Одежда на Астахове мгновенно покрылась ледяной коркой. Никиту Ивановича колотил озноб, зубы его стучали. Проводник заставил Астахова глотнуть спирта, помог снять намокший полушубок, старательно выжал воду.

Происшествие с Астаховым поставило командира отряда в тупик. Соколов растерялся, не зная, что предпринять. Навряд ли сумеет Никита Иванович, побывав в ледяной воде, продолжать поход вместе со всеми. Но как же тогда быть? Нельзя же бросать человека на произвол судьбы! Отправлять обратно тоже рискованно. Наверняка замерзнет в пути.

– Может, дойдешь, Никита Иванович? – неуверенно спросил Соколов. – Теперь что вперед, что назад – одинаково…

– Дойду или не дойду, а идти надо, – с трудом ответил Астахов.

Отряд двинулся дальше.

Участок тонкого льда удалось миновать благополучно. Лишь пурга по-прежнему донимала разведчиков диким неистовством. Снежные вихри, подобно безжалостным бичам, хлестали со всех сторон, выматывая последние силы.

До Кобоны оставалось еще десять километров.

Бойцы брели, пошатываясь от усталости. Через каждые четверть часа Соколов останавливал отряд для небольшой передышки.

Короток ноябрьский день. Вскоре начало смеркаться. Затихла понемногу и пурга, словно догадавшись, что все равно ей не остановить разведчиков.

И тут командир отряда увидал темневшую впереди открытую воду. Это была майна, большая ладожская полынья, сфотографированная летчиками во время воздушных разведок трассы. Вытянувшись наподобие кривой сабли с севера на юг, майна загораживала дорогу к Цветочному берегу.

Неужто поворачивать обратно?

Соколов понимал, что его люди вымотаны до предела. Он и сам едва передвигал ноги, чувствуя, что мгновенно заснет, если только присядет хоть на минутку.

И все-таки нужно было искать обход майны. Он должен где-то быть, этот счастливый обход, и его надо было найти во что бы то ни стало.

Посоветовавшись с проводником, Соколов устроил привал. Затем взял с собой старшину Твердохлеба и отправился в разведку вдоль кромки майны. У нее должен быть конец, у этой проклятой полоски незамерзающей воды. Просто они ничего не видят из-за рано наступивших сумерек.

Уже совсем стемнело. В небе вспыхнули неяркие звезды. Разведчики расположились отдыхать прямо на льду. Изредка они окликали друг друга, опасаясь, что погибнут, поддавшись искушению уснуть.

Один Никанорыч не ложился, хотя и устал, должно быть, больше других. Старый рыбак все ходил вокруг привала разведчиков, строго поглядывая на измученных людей и награждая бесцеремонными пинками всякого, кто, казалось ему, вот-вот готов задремать.

Пока Соколов с Твердохлебом двигались вдоль майны, разыскивая дорогу к Кобоне, пока разведчики в ожидании своего командира слушали неторопливые стариковские рассказы Никанорыча о разных случаях, происходивших с рыбаками на просторах буйного озера, в штабе батальона нарастало беспокойство.

Можаев не отходил от рации.

Прошло десять часов со времени выступления отряда, а никаких вестей от Соколова еще не поступало. Давно подоспел срок сообщить о результатах разведки в Смольный.

Командира батальона дважды вызывали к прямому проводу:

– Почему не докладываете Военному совету?

Можаев хмуро отвечал, что ничего пока не знает, что сам ждет известий с озера.

Сжимающее сердце сомнение все сильнее овладевало комбатом. Правильно ли он поступил, доверив такую сложную операцию молодому офицеру? Не лучше ли было самому повести отряд? Соколов, конечно, не струсит, но может растеряться – у него маловато командирского опыта. А что, если вражеской батарее удалось накрыть разведчиков меткими попаданиями? Что, если лежат они, окровавленные и беспомощные, на льду, тщетно надеясь на выручку товарищей?

Ожидание было мучительным для Можаева. Несколько раз он порывался вызвать эскадрилью связи, но, подумав, клал телефонную трубку на место. Разве увидит что-нибудь летчик в ночную темень? Надо ждать рассвета, надо запастись терпением.

В это время Соколов писал донесение в жарко натопленной избе кобонского рыбака. Чадила свеча, приклеенная к опрокинутой солдатской кружке. На полотенце хозяев лежали толстые ломти хлеба. В глиняной миске виднелось несколько остывших картофелин.

Разведчики только что поели и теперь отдыхали – кто на полу, кто на скамье, а кто и в соседних избах. На печи лежал голый Астахов. Вся его одежда сушилась тут же на веревке. Лицо Астахова горело, он бредил во сне.

Соколов услышал его путаные речи, подошел, погладил по мокрому лбу и накинул на его плечи задубевший от огня и жары полушубок.

Донесение Соколова поступило в штаб батальона под утро. Оно было немногословным. Командир разведки сообщал, что ему удалось разыскать дорогу в обход майны, что отряд достиг Кобоны, не потеряв ни одного человека, что связью не смогли воспользоваться из-за повреждения рации.

Невольный вздох облегчения вырвался у всех, кто находился в штабе. Значит, ледовая трасса все-таки пробита!

Можаев приказал седлать коня. Он не мог и не хотел ждать ни минуты. Комбат решил лично проверить надежность льда по всей трассе, пройденной отрядом Соколова. Если лед способен выдержать коня и всадника, стало быть, выдержит он и конную упряжку.

На озере еще стлались серые предрассветные тени, мела поземка. С непривычки конь Можаева скользил подковами, испуганно фыркал и настораживался перед снежными сугробами.

Комбат надеялся до полудня достигнуть Кобоны в нетерпеливо погонял коня.

Очень, должно быть, странно выглядел этот одинокий всадник в полушубке и валенках, скачущий ни свет ни заря среди озерной равнины. Даже связной У–2, пролетавший над Ладогой о штабной корреспонденцией, увидев его, дал круг, чтобы получше разобраться в столь диковинном явлении. Можаев не сдержал улыбки, заметив, как внимательно рассматривает его недоумевающий летчик, круживший над самым льдом. Он помахал рукой, а летчик, так ничего и не выяснив, полетел по своим делам.

За четыре часа майор Можаев переехал на другой берег озера. Его появление в Кобоне было неожиданностью. Он разыскал еще спавшего Соколова. Командир отряда вскочил в чем был:

– Есть трасса, товарищ майор!

Можаев молча расцеловал Соколова.

Теперь не оставалось никаких сомнений: надо немедленно снаряжать конные обозы с хлебом для ленинградцев.

В тот же день – это произошло 19 ноября 1941 года – первые подводы прибыли на западный берег. Ледовая трасса была пробита. Ненадежная, рискованная, требовавшая от всякого, кто осмеливался выйти на нее, готовности к подвигу, она соединила Ленинград с большой советской землей.

Еще хвасталось берлинское радио железным кольцом блокады, сквозь которое будто и птице не пролететь в осажденный Ленинград, еще ничего не знала обеспокоенная родина, тревожась за судьбу ленинградцев, и даже сами ленинградцы еще только надеялись на помощь извне, а легендарная ладожская «дорога жизни» уже начала действовать.

Прорезая светом фар темноту ночи, шли по трассе тысячи машин с грузами для Ленинграда

Глава четвертая

«Как ни старается Ленинград скрывать свои раны, подчас приходится признать страшную силу голода. Люди воюют с ним настойчиво, со слезами обиды, со злобой и упорством, стараясь заглушить его, мешающий жить, работать, бороться. А он снова напоминает о себе. И особенно жутко то, что нечем помочь угасающим. Слабые гибнут и гибнут, а оставшиеся в живых напрягают последние усилия. Дайте нам хоть немножечко хлеба – и мы выдержим все! Но дайте скорее – не то будет поздно».

В кольце осады удалось пробить отдушину.

Дары ледовой трассы начали прибывать в осажденный город на следующий день после похода разведчиков.

К западному берегу озера один за другим потянулись конные обозы. Везли они главным образом ржаную муку. Отправлялись обозы круглосуточно.

Лед на озере еще не успел окрепнуть. В сани грузили по два мешка. Никто не отваживался на большее, потому что и с этой нехитрой поклажей приходилось вдоволь намучиться, прежде чем достигнешь цели.

На поездку из Кобоны в Осиновец тратили десять часов. Нередко подводчики блуждали по студеной ладожской равнине, потеряв ориентировку на ее однообразных просторах. Случалось и так, что, сбившись с пути, они по ошибке приближались к шлиссельбургскому берегу и попадали под немецкие пулеметные очереди.

Хуже всего было в слепую ночную метелицу. Опознавательные вешки, которыми разметили трассу дорожники, в такую погоду незаметны. К тому же многие из них посбивало ветром, замело снежными сугробами.

Обозы пробирались ощупью по завьюженным тропам, а кругом бушевала метель, сквозь которую и в дневное время едва ли что-нибудь разглядишь.

Бойцы-подводчики честно выполнили свой долг. Многим из них пришлось поплатиться жизнью в эти первые дни борьбы за хлеб. Часто конные упряжки нарывались на бомбежку или вражеские засады. Еще чаще измученные лошади с обледеневшей сбруей и седыми гривами, проплутав всю ночь по озеру, возвращались наутро в Кобону, и с саней снимали трупы закоченевших ездовых.

Мешок ржаной муки, переправленный на западный берег, позволял тогда выдать паек тысяче жителей Ленинграда. Ради этого стоило идти на жертвы.

Не менее опасным был и воздушный путь. Экипажи транспортных самолетов умудрялись делать по пять-шесть рейсов за сутки, работая с предельной нагрузкой. И каждый такой рейс становился подвигом, достойным бессмертия.

Вот что произошло над Ладогой с летчиком Павлом Пилютовым.

С ответственным заданием из Ленинграда отправилась очередная девятка ЛИ–2. Аэродром в это время обстреливал враг. В самолеты наспех посадили воспитанников детских домов. Патрулировал девятку капитан Пилютов. Один, на маленьком лобастом «ишачке», он взялся уберечь транспортные самолеты и, в случае нужды, принять удар на себя.

Так он и сделал. Ввязался в бой с шестью фашистскими истребителями. Хитрил, изворачивался, тянул время, давая транспортникам возможность уйти. Сумел сбить две вражеские машины и в конце концов сам был тоже сбит. Двадцать одну рану зашили хирурги на теле этого храбреца. Зато все дети долетели до Большой земли невредимыми.

Люди, подобные коммунисту Пилютову, вкладывали в свой труд всю страсть, весь пламень горячих сердец. Не их вина была в том, что ладожская отдушина пропускала слишком мало кислорода в осажденный город: и конные обозы, и транспортная авиация просто не могли в то время решить проблемы снабжения Ленинграда.

20 ноября, спустя неделю после очередного снижения норм, ленинградцы узнали о новом сокращении хлебного пайка. Руководители обороны вынуждены были пойти на эту крайнюю меру.

Вся надежда была на скорое начало автомобильных перевозок.

Ранние ноябрьские морозы, к счастью, не сменились оттепелью, как это бывает при капризном ленинградском климате, а, наоборот, становились все крепче и крепче. Чувствовалось, что вот-вот конные обозы должны уступить место автотранспорту.

На озере шла деятельная подготовка. Дорожные батальоны работали над оборудованием ледовой трассы, готовя несколько грузовых «ниток» для одностороннего движения машин.

Каждую «нитку» дорожники расчищали от снега, обставляя надежными указателями пути. Кроме того, строились регулировочные посты – по одному на километр. Это были маленькие домики из снега и льда. На участках, где ледяной покров вызывал сомнение в своей надежности, сооружались объезды.

Связисты тянули линии связи, оборудовав к началу перевозок центральный ладожский телефонный узел «Русса» и промежуточные – «Зенит», «Форель» и «Звон». Метеорологи следили за малейшими изменениями погоды, беспрерывно замеряя толщину льда.

«Дороге жизни» требовались тысячи грузовых автомашин. По распоряжению Военного совета фронта, транспорт изъяли из полков и дивизий, стоявших на переднем крае обороны. Серьезно помогли партийные организации города. По их призыву на предприятиях и в учреждениях отбирались все грузовики, способные послужить Ладоге.

За трое суток напряженной работы удалось сформировать несколько новых автобатов. Свыше трехсот ленинградских коммунистов-шоферов влились в эти батальоны добровольцами. Они получили старенькие, отработавшие положенные сроки машины – все лучшее автохозяйства отдали фронту еще в первые недели войны. К чести коммунистов Ленинграда, они и на этих дряхлых грузовиках сумели добиться отличных результатов, заслуженно став общепризнанными вожаками ладожских шоферов.

Оборудовать и снабдить автотранспортом ледовую дорогу было половиной дела. Другая половина заключалась в том, чтобы надежно защитить будущую трассу.

Ведь проходила она всего в восьми – двенадцати километрах от передовых позиций противника.

На большом полукольце Кобона – Осиновец развернулось спешное строительство оборонительного пояса. Опорой его служила каменная гряда островов Зеленец, расположенных в восточной части Шлиссельбургской губы, в двадцати километрах от Осиновца. Специальные части сооружали здесь заградительный вал, а также сложную систему дзотов и снежно-ледяных окопов. Фланги оборонительного пояса поручили прикрывать сухопутным армиям, организующим круглосуточное дежурство лыжных патрулей.

К озеру подтянулись зенитные дивизионы. Некоторые из них вскоре перекочевали прямо на лед, чтобы открыть в случае нужды огонь по наземным целям.

Последующие события показали, что все эти заботы о надежной обороне ледовой трассы оказались отнюдь не напрасными.

Подготовка к автомобильным перевозкам шла по чрезвычайному графику Военного совета фронта, в котором учитывался каждый час. Не было тогда в Ленинграде ничего более срочного и жизненно необходимого – все силы, естественно, отдавались Ладоге.

«Трамваи не ходят. Потому ли, что нет тока, потому ли, что занесло снегом рельсы и все замерзло, а может быть, и потому, и по другому».

22 ноября из деревни Ваганово, расположенной на западном берегу Ладожского озера, отправилась первая колонна полуторатонных машин, которую возглавлял командир автобата майор Василий Порчунов. Полуторки шли в Кобону за хлебом.

Колонна Порчунова начала свой рейс буднично. Не слышно было в этот морозный вечер напутственных речей и громких слов, хотя закладывал он основу поистине дерзновенных дел. Лишь вагановские колхозницы, вышедшие на околицу деревни, чтобы проводить шоферов в дорогу, долго смотрели вслед уходящей колонне, а одна из них, рослая кряжистая старуха с крупными чертами лица, истово перекрестила последнюю полуторку:

– В час добрый, соколики!

Сам Порчунов вел головную машину. Кадровый военный автомобилист, он многое успел перевидать за годы своей кочевой службы: и сыпучие пески среднеазиатской пустыни, и устрашающий снежный наст заполярной тундры, и непроходимую грязь весенних распутиц где-нибудь под Воронежем или Рязанью. Но такие поездки, как в этот вечер, – по раннему озерному льду, с его коварными промоинами и полыньями, – не случалось совершать и Порчунову Командир автобата был достаточно опытен, чтобы заранее принять все необходимые меры предосторожности. Дверцы кабин он приказал оставить распахнутыми настежь, между машинами были установлены достаточно большие интервалы. На ледовый участок выехали с наступлением сумерек – в темноте едва ли подвергнешься бомбежке с воздуха.

Впрочем, все эти предосторожности, сами по себе разумные и правильные, не могли дать никакой гарантии против тонкого озерного льда. Кто его знает, выдержит он или не выдержит? На душе у водителей было неспокойно.

Колонна продвигалась вперед на малой скорости. С шестого километра, как и ожидал Порчунов, лед начал слегка потрескивать. Затем это потрескивание усилилось, став нестерпимо зловещим. Лед ощутимо раскачивался под колесами машин.

Каждый водитель чувствовал, что в любую минуту рискует оказаться в полынье. Нервное напряжение достигло предела. Еще недоставало тогда ладожским шоферам их изумительной выдержки, которой они так прославились позднее.

Пользоваться фарами Порчунов строжайше запретил. Ориентировались в кромешной темноте по красному глазку стоп-сигнала идущей впереди машины.

Через каждый километр пути встречался очередной регулировочный пост. Увидев грузовые машины, впервые идущие за хлебом в Кобону, регулировщики начинали размахивать своими фонарями, приветствуя шоферов-смельчаков.

Тихо было на Ладоге в тот вечер. Лишь в черном, беззвездном небе гудели над головой невидимые самолеты – это фашистские бомбардировщики возвращались с очередного налета на Ленинград.

До середины озера колонна добралась без происшествий. Волновавшее людей потрескивание ледяного покрова то усиливалось, то вдруг совсем прекращалось. Водители понемногу осмелели, стали прибавлять скорость.

Несчастье произошло на семнадцатом километре.

Как раз на этом отрезке пути выглянула из-за туч луна, озарив всю равнину бледным светом. Командир батальона нахмурился: случайная встреча с бомбардировщиками противника могла сорвать рейс.

И тут же Порчунов услышал позади себя глухой удар, напоминавший орудийный выстрел, затем чей-то сдавленный крик. Не теряя ни секунды, он выскочил из кабины своей машины и успел заметить, как один из грузовиков, задрав кверху порожний кузов, провалился в воду.

Майор побежал к этому месту, надеясь спасти водителя утонувшей машины. Возле края полыньи лежал человек. Порчунов сразу узнал его. Это был Кошкомбай Оспанов, хмурый и неразговорчивый казах, прибывший недавно в батальон с пополнением.

– Ушибся?

– Нога повредил, болит…

Комбат торопливо оттащил его от края полыньи. Сзади, ничего не подозревая, приближались остальные машины колонны. Еще немного – и все они окажутся в воде…

– Стой! – закричал Порчунов.

Шоферы не слышали. Тогда он выхватил пистолет и разрядил его в воздух.

Машины остановились. К дымящейся на морозе полынье уже спешили регулировщики. Тут же они начали ограждать полынью жердями, чтобы проходящие здесь конные обозы знали об опасности.

Порчунов усадил Кошкомбая к себе в кабину и приказал двигаться дальше. Впереди была незамерзающая майна, командиру батальона хотелось объехать ее при лунном свете.

Кошкомбай сидел рядом с Порчуновым и, по-детски всхлипывая, плакал.

– Неужели так сильно перепугался? – спросил комбат, искоса глянув на Кошкомбая.

– Машина жалка, товарищ майор! – ответил Кошкомбай и заплакал еще сильней. – Хороший был машина, зря пропадал, без польза…

– Да ты же сам мог утонуть, чудак-человек!

– Сам живой оставался – машина пропадал… Большой беда, товарищ майор…

Интервалы между полуторками были увеличены. После случая на семнадцатом километре чувство неуверенности снова охватило шоферов. Они напряженно прислушивались к потрескиванию льда под колесами машин и без конца крутили баранки, стараясь не наехать на опасные места. Но кто мог определить их в темноте, эти опасные места?

Лишь в полночь колонна Порчунова достигла Кобоны, потеряв в пути одну полуторку. По правде сказать, такой результат обрадовал командира батальона: втайне он опасался гораздо худшего.

Теперь надо было взять груз и без промедления трогаться в обратную дорогу.

Порчунов посоветовался с начальником склада и велел загружать машины только наполовину. В конце концов, рассудил он, и это будет очень хорошо для опытного рейса. Если взять на каждый грузовик мешков по пятнадцати – значит, Ленинград получит сразу пятьдесят тонн муки.

Погрузка шла медленно, на складе не хватало рабочих. Закрутившись, комбат совсем забыл про водителя утонувшей машины. И не сразу разобрал, о чем толкует этот маленький боец с покрасневшими от слез глазами, остановив его среди складских штабелей.

– Давай санка берем, товарищ майор, – настойчиво повторял Кошкомбай. – Санка, понимаешь? Добавочный хлеб колонна брать может… Добавочный хлеб повезем – лишний народ сытый сделаем, понимаешь?

– Ничего не понимаю, – засмеялся Порчунов. – Что за санка? О чем разговор?

– Деревянный санка, по-русскому называется дровня. Дровня, понимаешь? На прицеп давай берем, хорошо выйдет…

Сообразив, наконец, в чем дело, командир батальона был удивлен находчивостью Кошкомбая. И как это он, старый, опытный транспортник, не смог додуматься до такой простейшей вещи? Раз машины пойдут с половинной нагрузкой, сам бог велит взять прицепы. Если буксирный конец сделать подлиннее, то ослабится давление на поверхность льда. В каждый прицеп можно смело грузить мешка по три муки. Прямой расчет – еще двадцать тонн хлеба… Молодчина, Кошкомбай!

Правда, оборудование санных прицепов задержало выезд колонны, но все равно Порчунов был доволен. Несмотря на страхи, которые пришлось испытать по дороге в Кобону, он почему-то верил, что возвращение пройдет счастливо. Настроение комбата передалось и его подчиненным: работа на складе закипела вдвое быстрей.

В одиннадцать часов утра колонна Порчунова тронулась на Осиновец. Изрядно уставшие водители, позабыв ночные переживания на озере, бодро выезжали в обратный путь. Им выпала честь открыть грузовое автомобильное движение по «дороге жизни».

Все, кому встречалась колонна на льду, приветствовали ее с большой радостью, точно на суровую Ладогу пришел праздник. Это и в самом деле был почти праздничный день: «дорога жизни» становилась кормилицей Ленинграда.

Предчувствие не обмануло Порчунова. Обратный путь прошел в полном порядке. Как и ночью, оставались открытыми дверцы кабин, как и ночью, предостерегающе потрескивал молодой озерный лед, но все машины переправились через Ладогу благополучно.

Не появилась почему-то и вражеская авиация, хотя стояла ясная летная погода. Лишь на одном участке колонна попала под артиллерийский обстрел. Ехавший в головной машине командир батальона прибавил газу, стремясь быстрее проскочить зону огня. Его примеру последовали остальные шоферы, и скоро этот участок остался позади.

В тот же день полуторки прибыли в Осиновец, доставив ленинградцам семьдесят тонн ржаной муки. Пять таких рейсов могли по тому времени обеспечить суточный хлебный паек города и фронта.

Угрюмый берег возле Осиновца неузнаваемо изменился – стал похожим на многолюдный трудовой лагерь. Ярко полыхали костры, возле которых грелись озябшие водители и дорожники. На железнодорожной станции Ладожское озеро шла разгрузка нескольких эшелонов с промышленным оборудованием, прибывшим из Ленинграда. А самое обнадеживающее заключалось в том, что все прибрежные леса вокруг были заполнены автомашинами. Сотни шоферов на грузовиках любых марок и размеров готовились ехать за хлебом для ленинградцев.

С опытного рейса колонны майора Порчунова открылось большое грузовое движение по Ладоге. Военно-автомобильная дорога № 102, связавшая Ленинград с далеким Подборовьем, куда доставлялось продовольствие со всех концов страны, начала выполнять свою благородную задачу.

«Скучно и неприглядно в прежде сверкавших ленинградских „гастрономах“; коченеющие от холода продавцы уныло стоят за пустыми прилавками. По талонам на третью декаду ноября выдается подозрительного вида коричневая масса, именуемая пралине, из целлюлозы».

Хлеб! Блокадная наша ленинградская пайковая горбушка, сухая, жесткая, насквозь суррогатная, взвешенная с аптекарской точностью и, что обиднее всего, такая крохотная, так быстро исчезающая во рту! Храниться бы ей веки вечные на музейной витрине под стеклянным колпаком, как хранятся драгоценные реликвии великих событий, чтобы внуки наши и правнуки рассматривали этот черный комочек с трепетным волнением, да жаль, не сумели мы сберечь на память даже самого тоненького ломтика. О другом тогда думали – не о музеях. Как лучше съесть ее, эту маленькую горбушку? Всю ли разом, возвращаясь домой из булочной, или терпеливо разделив на равные части – на утро, на полдень и к долгой зимней ночи? Отщипывая по крошке или с неудержимой, лихорадочной поспешностью? У Веры Инбер в «Пулковском меридиане» сказано:

Точно выражен в этих строках смысл всего, что происходило на «дороге жизни». Нелегкими были ее первые дни, и недешево доставался хлеб, который получали ленинградцы с Ладожского озера.

Ладожский хлеб был «белого белей».

Самоотверженным трудом платили за него работники «дороги жизни», нередко платили и кровью.

Почти ежедневно гибли в полыньях груженые и порожние машины. Многие из них проваливались лишь наполовину, да так и вмерзали в лед, уткнув радиатор в полынью или задрав его к небу. На тридцатикилометровом пути от Осиновца до Кобоны эти печальные знаки бедствия можно было встретить довольно часто.

Немало безмолвных трагедий разыгрывалось в те дни на озере. Однажды колонна полуторатонных грузовиков возвращалась с ржаной мукой в Осиновец. На середине ледового участка головная машина провалилась под лед и утонула раньше чем успел выскочить из кабины водитель – политрук колонны. Ехавшие следом шоферы остановили машины и бросились на выручку. Но, пока они добежали, помогать было уже поздно…

Скинув шапки, в тягостном молчании остановились они возле свежей полыньи, поглотившей политрука. И тут один из них, ближе других подошедший к ее краю, вдруг вскрикнул, указывая на темную воду:

– Что это, братцы? Глядите, свет горит!

Шоферы подошли ближе и увидели тусклый электрический свет, слабо пробивавшийся сквозь толщу воды с озерного дна. В смертную свою секунду, погружаясь в ледяную пучину, политрук, наверное, успел включить фары, как бы посылая прощальный привет оставшимся на боевом посту товарищам.

26 ноября ледовая трасса перевезла пятьсот тонн. На 27 и 28 ноября Военный совет увеличил задание до семисот тонн в сутки, но эти дни пришлись на кратковременную оттепель, едва не сорвавшую движение.

Затем опять усилились морозы. К концу ноября они достигли тридцати градусов, а в начале декабря даже птицы, замерзая в воздухе, камнем падали на землю, – ртутный столбик термометра опустился еще ниже.

Холода необычайно осложнили и без того мучительно сложную работу шоферов и складских работников. Но холода еще можно было стерпеть, как-то к ним приноровиться, привыкнуть. Настоящим же бедствием, против которого не было защиты, становился пронзительный северный ветер – ладожский сиверко. Местные рыбаки называют его злодеем, до того он неистов и беспощаден.

Стоило задуть этому ветру, как все на озерной равнине делалось белым-бело: не видно было ни берегов, ни машин, ни даже соседа, шагавшего рядом с тобой. Буйные снежные вихри ослепляли человека, перехватывали ему дыхание, сбивали с ног, мгновенно заметая огромным сугробом, если человек был слаб или не верил в свои силы.

Сиверко дул иногда по нескольку дней безостановочно. Замерзали на ходу обледеневшие моторы грузовиков, и никакими, казалось, способами нельзя было их завести. Падали не выдержавшие напряжения пешеходы, часто засыпая навеки, так и не добравшись до тепла.

Лишь одного не мог страшный сиверко: остановить движение транспорта на ледовой трассе. Должно быть, потому, что его и нельзя было остановить, как нельзя остановить ток крови в сосудах живого существа.

И движение продолжалось. Более замедленное, чем обычно, с перебоями, многочасовыми заторами, но продолжалось.

В безветренные дни на озеро прилетали гитлеровские самолеты. Ночью они сбрасывали бомбы наугад, а в светлое время, если не случалось поблизости наших истребителей, гонялись за колоннами машин, выбирая, главным образом, идущие с грузом к западному берегу.

Результаты охоты показались фашистскому командованию слишком незначительными. Тогда враг решил, что нет смысла выводить из строя отдельные машины. Бомбардировочная авиация предприняла попытку разрушить всю ледовую трассу.

Методично обрабатывая километр за километром, фашистские самолеты начали сбрасывать на озеро тысячекилограммовые фугаски. Делалось это по ночам или на рассвете.

Взрыв такой бомбы весьма эффектен. К небу взлетает огромный столб воды, достигающий почти двадцати метров. Жалобно гудит, сотрясаясь от страшного удара, вся ледовая поверхность озера.

Только дорожников Ладоги эти взрывы не испугали. Рядом с беспорядочными нагромождениями льдин, преградившими дорогу транспорту, немедленно прокладывалась свежая «нитка» – и движение машин возобновлялось.

Догадавшись, что разрушить трассу практически невозможно, вражеские летчики снова развернули охоту за автомобильными колоннами.

Самым опасным участком «дороги жизни» считался девятый километр. Ежедневно, всегда в одни и те же часы он подвергался артиллерийскому обстрелу с шлиссельбургского берега.

Педантичная аккуратность этих обстрелов была, вероятно, предметом особой гордости немецких артиллеристов. Первый снаряд разрывался здесь ровно в десять часов утра – хоть время проверяй. В полдень начинали грохотать разрывы нового обстрела, наиболее продолжительного и интенсивного. Затем фашисты устраивали перерыв – до четырех часов дня.

Иной раз расписание врага нарушал гарнизон Орешка. Едва фашисты открывали огонь, как артиллеристы крепости с тыла обрушивались на их батареи, бьющие по «дороге жизни». На Ладоге сперва не могли понять, в чем тут дело, что за перепалка возникает во вражеском тылу, а потом, узнав причину, стали с интересом прислушиваться к далекому голосу Орешка.

Немало хлопот доставляли трещины на льду. Появлялись они без всяких видимых причин всегда на очень важных участках трассы.

Первая трещина, как нарочно, перерезала дорогу близ девятого километра. Движение замерло, с обеих сторон накапливались машины. Начался очередной артиллерийский обстрел. Кроме того, с минуты на минуту следовало ждать появления вражеских бомбардировщиков.

Во главе команды дорожников на девятый километр примчался майор Можаев. Требовалось в самом срочном порядке перекинуть через трещину мост – иначе дорога будет парализована надолго.

Разборный мост дорожники привезли с собой, но не так-то легко было его установить. Весь участок заливала вода. Поднялась она довольно высоко, и уже нельзя было разобрать, где тут кончается твердый лед и где начинаются края трещины.

Дорожники остановились в нерешительности. Никто не отваживался лезть в студеную воду. Взяв топор, первым двинулся вперед сам командир батальона. Следом за Можаевым направились к трещине и остальные дорожники.

Мост был перекинут через пятнадцать минут. «Пробку» удалось рассосать до появления вражеской авиации.

Позднее трещины возникали довольно часто. Они то расширялись, то, наоборот, суживались – все зависело от температуры воздуха. Один конец моста закрепляли обычно наглухо, а другой оставляли свободным, со значительным запасом на случай расширения трещины.

Районы трещин Можаев объявил участками угрозы. Возле них дорожники установили круглосуточное дежурство аварийных команд. Одну путевую роту командир батальона держал постоянно в Коккореве, другую – на острове Зеленце, третью – в Кобоне. Каждая рота отвечала за свои десять километров трассы.

– А вы попробуйте засыпать трещины снегом, – подсказали однажды Можаеву ладожские рыбаки. – Холода-то какие стоят, живо, глядишь, прихватит…

Совет оказался дельным. В морозные ночи дорожники начали сваливать в трещины снег, заливая его сверху водой. Называлось это «штопкой» трассы.

Тихвин в те дни еще был захвачен врагом. За хлебом ездили в Подборовье, за триста с лишком километров.

Шофер радовался, когда удавалось невредимо проскочить через ледовый участок с его бомбежками, обстрелами и трещинами. Но это было лишь началом долгого и трудного рейса. Далее ему предстояло преодолеть многие десятки километров по узким и извилистым дорогам восточного побережья, по накатанному льду судоходных каналов, просто по целине. Это был утомительный, напряженный, выматывающий все силы рейс. В конце его находилась база снабжения, где полагалось наскоро перекусить и, не задерживаясь, трогаться в обратный путь.

Сидеть за баранкой без сна и отдыха стало для ладожских шоферов нормой. Вечно иззябшие, замученные бессонницей, с ввалившимися глазами и впалыми щеками, они показывали высокий пример самоотреченности, эти благородные рыцари «дороги жизни».

– Ты везешь тонну муки для Ленинграда, – говорили шоферу. – Чем быстрее ты достигнешь западного берега, тем больше человеческих жизней будет спасено. Помни об этом, товарищ, и ты сумеешь выполнить свой долг.

Это была самая простая и самая доходчивая агитация. Она не оставляла места для половинчатых решений, для равнодушия и безразличия. Либо работать, не щадя сил, и делом помочь спасению голодающих людей, либо стать предателем ленинградцев – другого выбора не было.

«Когда становится невмоготу, я стараюсь думать про наших дорогих бойцов. А каково им сейчас на этой суровой, холодной Ладоге?»

Сводки Совинформбюро, ежедневно сообщавшие обо всех важных событиях на фронтах Отечественной войны, до поры до времени умалчивали о «дороге жизни», точно ее и не существовало. Но у доброй славы могучие крылья, и ленинградцы, конечно, многое знали про ледовую трассу.

От человека к человеку передавались тогда в осажденном городе волнующие вести с Ладоги. Не все в них было достоверным, желаемое иной раз выдавалось за действительность, и пышные цветы вымысла неузнаваемо преображали скромный росток истины. Все равно эти вести были желанными в каждом доме. Они ободряли измученных людей, помогая устоять против голода.

Однажды утром, попав на Петроградскую сторону, на пустынных улицах которой хозяйничал сердитый балтийский норд-вест, я услышал поразивший меня рассказ про ладожского военного шофера. Собственно, это был даже не рассказ, а нечто напоминающее легенду об удивительном герое, какие существуют лишь в воображении людей.

В тесной комнатушке, бывшей дворницкой, занятой домоуправлением, монотонно тикал метроном. Возле остывающей печи, потирая красные руки, стояла высокая седая женщина в грубом солдатском ватнике. Рядом с ней пристроились дружинницы бытового отряда. Эти отряды, составленные из комсомольцев, действовали тогда во всех районах Ленинграда, помогая больным и ослабевшим от голода.

Дружинницы пришли с утреннего обхода своего участка и, судя по всему, продолжали разговор, возникший на улице.

– Так я же, тетя Нюша, и не думаю отказываться! – всхлипывая, оправдывалась одна из них, совсем еще молоденькая девушка с торчащими из-под меховой шапки косичками. – Просто не поспеваю везде… В двенадцатой квартире, у Агафоновых, трое лежат. Вчера я им хлеб выкупала, воды принесла с Невы, плиту стопила… В семнадцатой и двадцать девятой тоже все больные, даже дверь открыть не встают. Замучилась я с ними.

– Выходит, ты одна замучилась? – сердито спросила тетя Нюша, потуже затягивая свой широкий ремень. – Интересно даже получается… А как же бойцы на передовой?

Им разве легче? Да мы с тобой и во сне того не увидим, что они, бедные, должны переносить! И ничего – помалкивают, дело свое делают… А ты сразу в слезы. Разве это по-комсомольски получается?

В дворницкой наступила неловкая пауза. Девушка всхлипывала все реже и реже. Остальные дружинницы молчали. Тетя Нюша усмехнулась, потрепала девушку по мокрым от слез щекам:

– Ладно, Сашенька, хватит сырость разводить… Все образуется, вот увидишь. Привыкнешь скоро и сама еще будешь смеяться над своими страхами. Ты, главное, фронтовиков наших почаще вспоминай – сразу тебе легче станет. Я ведь на фронте побывала с делегацией, знаю, как они живут. Хочешь, расскажу? Это и вам, девушки, полезно знать…

– Расскажите, тетя Нюша! – попросили дружинницы, охотно придвигаясь к своей руководительнице.

– На Ладоге был этот случай, – начала рассказывать тетя Нюша, – на ледовой дороге. Ехал к нам в Ленинград один шофер. Молоденький парнишка, комсомолец. С хлебом его послали. «Езжай, говорят, дорогой товарищ, и непременно довези хлеб в сохранности. Сам знаешь – несладко ленинградцам в блокаде».

Вот он и поехал. А на Ладожском озере в тот день разбушевалась метелица. Дорогу замела сугробами, шумит, беснуется… Увидела шофера с хлебом и давай кричать диким голосом: «Не пропущу! Не пропущу! Не пропущу!» Только зря шумела, не таковский это был парень, чтобы испугаться. Метелица, можно сказать, из последних сил надрывается, а он знай себе мчится вперед.

Заметили это фашисты со своего берега. Заметили – и зубами заскрипели от злобы. «Нет, врешь! – решили враги. – Не бывать тебе в Ленинграде, заставим поворачивать обратно!» И сразу, конечно, взялись стрелять из орудий. Снарядов не считают – палят без остановки.

Но и снаряды не помогли. Мчится наш паренек через огонь и смерть, едва успевает воронки объезжать. Так бы, наверное, и доехал до цели, да подстерегала его новая беда. Не выдержал мотор в машине. Парень выскочил, пробует завести его – ничего не получается. Прихватило мотор холодом, не хочет заводиться. А метелица добычу почуяла, еще сильней стала выть: «Ага, непослушный, попался ко мне в лапы! Теперь никуда не денешься! Заморожу, снегом запорошу, в ледяшку бесчувственную оберну!»