Читать онлайн Внутри тишины

© Вадим Филатов, 2025

ISBN 978-5-0068-4119-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Шум

Меня зовут Лёха. Раньше я не задумывался, что имя может когда-то звучать чужим. Тогда я просто жил – ходил на пары, зависал с Ваней у магазина, слушал музыку в дешёвых наушниках и мечтал уехать куда-то, где море пахнет солью, а не бензином.

Ваня был тем, кто всегда вытаскивал меня из мрака. Он мог засмеяться в самый неподходящий момент, и смех у него был заразительный, громкий, как будто он хотел перекричать всё зло в мире. Мы дружили с детства – он жил в соседнем доме, и я знал все его привычки, даже как он прищуривается, когда врёт.

Когда пришла повестка, мы пошли вместе. Мать плакала тихо, почти без звука – я помню, как у неё дрожали руки, когда она клала мне в рюкзак крестик. Отец сказал: «Не ссы, сын. Служба – не тюрьма». А я и не боялся. Тогда ещё нет.

Служба начиналась скучно. Крики сержантов, грязь под ногтями, серая форма, одинаковые лица. Мы привыкли к тому, что день – это бесконечное повторение строевых шагов, а ночь – короткая передышка.

Ваня умудрялся смеяться даже тогда. Он однажды нарисовал на стене казармы рожицу маркером и сказал, что это наш «талисман от скуки».

Когда нас отправили в Чечню, я подумал, что, наверное, всё не так уж страшно. По дороге я пытался разглядеть горы за узкими окнами броневика – они стояли спокойно, как старики, которые уже видели всё. Ваня крутил в руках зажигалку и сказал:

– Главное – не забыть, зачем мы тут.

Я хотел спросить: «А зачем?» – но не успел. В тот день нас впервые обстреляли.

Первый бой был не похож на то, чему учили. Никто не кричал «вперёд!», не звучала музыка героизма. Просто вдруг из-за холма посыпались вспышки, и земля задышала порохом.

Я не помню, когда начал стрелять. Автомат стал продолжением рук, а мир сузился до шума – глухого, вязкого, как будто сам воздух стал тяжёлым.

Я видел, как Ваня бежит впереди, пригибается, кричит что-то, но я не слышу. Всё растворилось в звоне. Мгновение – и белый свет, удар, гул.

Очнулся я уже в воронке. Вокруг тишина – не настоящая, а такая, от которой звенит в ушах. Я поднял голову и увидел Ваню. Он лежал рядом, неестественно вывернут, с лицом, на котором застыл тот самый прищур, будто он опять шутит.

Я пополз к нему. Схватил за руку. Холодную.

– Ваня… – выдохнул я.

Он не ответил.

И тогда я понял – всё закончилось. Не бой, не день. Всё.

Я кричал, кажется, долго. Но никто не подошёл. Может, и не слышали – гул стоял сплошной, будто мир выдохся.

Когда меня вытащили санитары, я не сопротивлялся. Меня грузили, перевязывали, что-то спрашивали, но я молчал.

В госпитале я впервые заметил, что не чувствую запахов. Ни крови, ни йода, ничего. Только тишина и гул.

Я не плакал. Не мог. Иногда засыпал и видел, как Ваня идёт впереди, чуть сутулясь, с сигаретой в зубах, и оборачивается. Я тянусь к нему – и просыпаюсь.

И каждый раз мне кажется, что я всё ещё там, в той воронке. Только теперь она во мне.

Глава 2. Возвращение

Сознание возвращалось рывками – как будто кто-то крутил старую плёнку.

То свет, то тьма, то голоса где-то сбоку. Тело было тяжёлым, словно его обернули ватой; в ушах стоял гул, оставшийся после взрывов, словно эхом напоминал обо всём, что произошло.

Палата госпиталя пахла хлоркой и лекарствами, скрипели койки. Рядом кто-то тихо стонал, кто-то ворочался. Я шевелил пальцами – тяжело, медленно. Через щёлку в двери видел коридор: шум уборки, шаги, голоса медсестёр. Всё это казалось чужим, словно я смотрю на мир сквозь толстое стекло.

Комиссия прошла спокойно и формально. Три человека за столом, бумаги, металлический блеск очков.

– Контузия, частичная потеря слуха. Психоэмоциональная нестабильность. Служить дальше не можете.

Слова прозвучали ровно, сухо, без эмоций. Я кивнул, как делают, когда не понимаешь смысла. Это было заявление, которое не трогало меня здесь и сейчас – только бумага, листы, подписи.

Через несколько дней меня выписали. За ворота госпиталя я вышел с сумкой через плечо, документы в кармане. Воздух пах пылью, бензином и летом. Я стоял, пытаясь встать на ноги, и казалось, что каждое движение даётся с усилием. Мимо проходили люди, смеялись, спорили, но я не слышал их как прежде – только общий шум, плотный и глухой.

Поезд до дома тянулся долго. Я смотрел в окно – степь, редкие деревья, серая земля. Люди вокруг говорили, смеялись, кто-то читал газету, кто-то шептался. Я сидел тихо, молча, и пытался поймать дыхание. Стук колёс казался ритмом чужой жизни. Иногда звук сбивался, и я на мгновение вспоминал всё, что случилось – только вспышка, гул, лицо Вани.

Дом встретил меня тишиной и привычными запахами. Мать стояла на пороге, её руки дрожали, но она пыталась выглядеть спокойно. Сказала только:

– Слава Богу, что живой.

Я кивнул и улыбнулся так, как мог. Обнял её. Всё вокруг казалось знакомым, но как будто я вижу его впервые.

На кухне пахло супом и укропом, тикали часы, тихо шептало радио. Я сидел у окна, смотрел на пар, который поднимался из чашки, и не мог понять, почему всё вокруг кажется странным, громким, чужим. Каждый звук – шуршание газеты, стук ложки о тарелку, кашель за стеной – пробивал меня, но я ещё не осознавал этого.

Ночью я не спал.

Тени на потолке двигались медленно, скрипели ветки за окном. Я ловил дыхание, прислушивался к шороху за стеной. Шум не приносил тревоги, только странную растерянность – как будто мир вокруг и мир внутри больше не совпадают.

На рассвете я сел у окна, наблюдал за двориком. Двор, кошка на подоконнике напротив, мокрый асфальт – всё спокойно. И всё же это спокойствие давило. Я ощущал себя чужим, будто внутри ещё оставалась та линия фронта, где время остановилось.

Я просто сидел, молчал, слушал, как тикали часы, как шуршит газета, и дышал.

Глава 3. Гул и пустота

Дома всё выглядело знакомо, но я видел мир будто через мутное стекло. В прихожей пахло пылью и кожей обуви, на кухне – борщом и укропом, который мать неизменно крошила в суп. Всё это было привычным, и одновременно чуждым. Я сидел на кухонном стуле, держа в руках чашку чая, и слушал, как тикают часы. Этот звук казался громче, чем был на самом деле – как будто в мою голову встроили метроном, который считал каждую секунду, каждое дыхание.

Ночи были хуже. Сначала казалось, что смогу уснуть. Закрываешь глаза – и тут же взрывы, дым, крики. Ваня стоял у окна, и я видел его лицо, слышал голос, который уже никогда не ответит. Я кричал во сне, просыпался в холодном поту, дыхание сбивалось, и всё тело дрожало. Иногда я просто садился на кровать и ждал, когда сердце успокоится, наблюдал за собственными руками, пытаясь поверить, что они мои.

Днём пытался работать. Устроился на стройку, думал, что физический труд заглушит тревогу, что движение, звук молотка и бетона будут безопасными, привычными. Но даже среди шума я чувствовал себя чужим. Отбойный молоток, падающие доски, смех коллег – всё будто пронзало меня. Иногда я сам не понимал, что в голову приходит: страх, ярость, паника. В один день, когда взял отбойник в руки, звук включившегося инструмента вызвал мгновенное воспоминание: очередь автоматов, взрывы, дым. Тело сжалось в тугой клубок, дыхание сбилось, руки дрожали, колени подкосились.

Я отставил инструмент, сел на край платформы, голову положил на колени. Коллеги окликали меня, пытались помочь, но их слова не доходили. Всё внутри было шумом и гулом. Я пытался дышать, медленно, как учили в госпитале, но звуки и воспоминания не отпускали. Стыд, пустота, чувство вины – всё смешалось в один плотный комок, который давил с груди до черепа.

Постепенно я начал замечать детали, на которые раньше не обращал внимания. Шум холодильника ночью, капли воды из крана, шаги соседа сверху – всё это начинало бить по нервам, пробуждать паническую тревогу. Я стал уходить в тихие комнаты, прятаться в ванной, за шкафом, где мог слышать только своё дыхание и биение сердца. Каждая вспышка памяти о Ване, каждый звук, напоминающий выстрел или взрыв, отзывался в теле, заставлял сжиматься, вскакивать, замирать.

Дни и ночи сливались. Иногда казалось, что вокруг нет живых людей, только звуки, которые я не могу игнорировать. Солнце за окном, движение улицы, разговоры людей – всё это проходило мимо, а я оставался в своём внутреннем туннеле. Я писал, наблюдал, слушал, но не понимал, как вернуться в мир.

Иногда смотрел на себя в зеркало: лицо бледное, глаза с тенью усталости, плечи сжаты. Я понимал, что что-то не так, но не мог сформулировать, что именно. Я просто существовал: дышал, пытался переносить день за днём.

И всё же иногда в тишине, когда никто не смотрел, я слышал тихий, почти неслышный голос: «Ты жив». Я ловил это слово, повторял его себе, хотя оно не давало ни утешения, ни покоя. Просто фиксировало факт, что я ещё здесь.

И где-то между шумом, сном и тишиной я начал понимать: мир вокруг идёт своим чередом, а я – пока только тень внутри него.

Глава 4. Последняя капля

Утро началось так же, как и все предыдущие дни после возвращения домой, но на этот раз оно давило сильнее. Стук будильника, шорох по лестнице, скрип половиц – всё казалось громким, как рев железного мотора. Я лежал на кровати, пытаясь закрыть глаза, но сон не приходил. В голове раздавались гул и отголоски – взрывы, выстрелы, крики, запах дыма и металла. Ваня стоял у окна, улыбался, говорил что-то, и я слышал его голос даже в тишине.

На стройке ситуация стала невыносимой. Каждый звук пробивал тело, как ток. Отбойный молоток, падающие доски, смех коллег – всё стало триггером. В один день кирпич упал всего в метре от меня, и что-то внутри сжалось. Сердце бешено колотилось, дыхание сбилось. Я упал на колени, руки дрожали, и мир сужался до одного чувства: паники. Коллеги пытались успокоить, но их слова казались далекими, чужими. Внутри меня гудело пустое пространство, и я не понимал, как дышать, как жить дальше.

Каждый звук в квартире казался сильнее, чем он был: тиканье часов, шуршание газеты, капли воды из крана. Я чувствовал, что мир вокруг меня слишком громкий и неуправляемый, а тело – слишком маленькое, чтобы с ним справиться.

Через несколько дней ситуация дошла до предела. Снова на стройке, снова шум, снова отбойный молоток, снова кирпичи. На этот раз паника накрыла меня полностью: руки сжались в кулаки, дыхание сбилось, тело стало дрожать от одной мысли, что это никогда не закончится. Я понял, что дальше так жить нельзя. Я не думал о будущем, не строил планы – просто осознавал, что домой вернуться невозможно. Каждый звук, каждое движение, каждое мгновение пробуждало в памяти войну и Ваню.

Решение об отъезде пришло внезапно, но было логично: нужно уйти, хотя бы попробовать. Я открыл интернет, искал тихие страны, места, где можно жить спокойно. Норвегия всплыла как идеальный вариант: тишина, мало людей, природа, спокойные улицы, возможность начать с нуля. Я не думал о карьере, о людях, о прошлом – только о том, чтобы выжить внутри себя, чтобы каждый день не превращался в катастрофу.

Следующие дни прошли в странном, отрывочном ритме. Я продавал вещи. Мебель, книги, техника, велосипеды – всё уходило, а вместе с этим уходила часть тяжести, которая давила на грудь. Каждый предмет напоминал о том, что это часть жизни, которая закончилась, часть, которую я больше не могу носить с собой. Покупатели приходили, брали вещи, а я молча наблюдал, как уходят воспоминания, запахи, рукописи, фотографии.

Каждое утро я просыпался с чувством тяжести, с дрожью в руках. Иногда смотрел на себя в зеркало и видел усталое, бледное лицо с глазами, в которых отражалась война.

Прощание с городом было странным. Я прошёл по улицам, по которым когда-то ходил с Ваней, каждый шаг давался с трудом. Всё казалось прежним и одновременно чужим: знакомые дома, лавки, запахи улиц – и ощущение, что я больше не принадлежу этому месту. Я смотрел на людей, слышал их голоса – и всё это давило, вызывало тревогу.

Вечером я сидел у окна, смотрел на улицу и чувствовал странное облегчение и пустоту одновременно. Всё, что осталось – сумка с билетами и сознание, что завтра я окажусь в другом мире, где, возможно, можно будет вдохнуть свободно. Не знаю, как будет, но иначе невозможно».

И когда наступил момент выхода из дома с последней сумкой, с последними вещами, я понял: это точка невозврата. Стук дверей, шум города, запахи улицы – всё остальное осталось позади. Я делал шаг за шагом, наблюдал и просто существовал. И где-то глубоко внутри я понял, что теперь начинается новая глава – тихая, чуждая, но единственная возможность выжить.

Глава 5. Холод и записи

Самый первый вдох в Норвегии – он другой. Не потому, что воздух здесь был волшебным – он просто не был пропитан тем железным привкусом, что поселился у меня во рту после взрыва. Этот воздух был холодный, чистый, как выжатое полотенце; он сдирал с лёгких липкую смолу прошлых дней и оставлял вместо неё пустоту, в которой было слышно собственное дыхание. Это – первое ощущение, которое я запомнил.

Аэропорт был большой и странно тихий. Люди передвигались медленно, как будто берегли энергию; табло моргало ровными строками, никто не кричал, никто не спешил. Я тащил за собой сумку – ту, что собрал за три бессонные ночи – и видел на лицах пассажиров общее спокойствие. Меня это немного пугало. Там, где не было шума, мой гул становился громче. Я ловил себя на том, что подсознательно прислушиваюсь к шагам, к голосам, к тому, как закрываются двери.

Я долго пытался сообразить, что делать: стоял, изучал таблички, пытался сопоставить слова. Норвежский язык выглядел и звучал как вязкая лента – мягкий, но плотный. Английские буквы читались легче, но фразы всё равно ускользали. Я чувствовал свою неуклюжесть, как тяжёлую одежду: не знаю языка – значит, не вхожу. Это осознание было колючим, но не смертельным; скорее – как маленькая царапина, которая потом начала гноиться от каждой новой попытки что-то понять.

Выйдя на улицу, я увидел город иначе, чем ожидал. Прошлое – как будто прожжённый свиток – рвался на куски, и на его месте появлялся новый ландшафт: аккуратные дома, мало машин, люди в куртках, которые переминались от холода и говорили между собой тихо. Снег ещё не лег плотно, но в воздухе уже витал привкус зимы. Я потянулся за картой, выдранной из переписывающегося усталостью мозга, и пошёл в ту сторону, куда указывала стрелка на билете – к койке, к работе, к тому, что может стать новой формой дыхания.

Комната была дешёвой и узкой – одно окно, маленький стол и кровать, на которой можно было спать, не боясь провалиться. Пахла она кое-как: старой тканью и дымом чужой сигареты. Я положил сумку у стены и сел. В комнате был эхом слышен город – шаги по лестнице, засыпание радиатора, гудение холодильника из кухни ниже. Всё это было не так уж страшно, но мне приходилось заново учиться воспринимать звуки не как угрозы.

На третий день я нашёл работу – уборщиком в баре. Ночью там было меньше людей, и мне казалось, что это почти идеальный вариант: физическая работа, чёткое расписание, мало разговоров. Я приходил за час до открытия, мёл пол, вытираял столы, собирал битое стекло. Люди пили, смеялись, уходили. Иногда бар оставался пустым, и тогда я стоял в свете желтоватых ламп и думал, что это первый мир, где мне разрешено быть незаметным. Работа не требовала слов – только рук и какого-никакого ритма. Ритм – это было важно.

Но ритм мог быть и ловушкой. В первый вечер, когда бар был полупуст, кто-то включил музыку громче – обычная песня, и всё вокруг замерло в том, что для меня было слишком насыщено. Как только бас ударил, в голове начался ответный отклик: очереди, свист, вспышки – тот гул, который я знал слишком хорошо. Сердце подскочило, ладони вспотели, мир сузился до вибрации в голове. Я остановился с тряпкой в руке, и мне стало так плохо, что захотелось выть. Никто не заметил – люди говорили, один из барменов перекрикивал музыку, и всё было по-прежнему. Но для меня это был маленький обвал.

После смены я сел на задний стул в уборной и дышал, как учили в госпитале: медленно, считал вдохи, задерживал, выдыхал. Дыхание – единственное, что можно было измерить, удержать. Потом пошёл в ближайший магазин и купил блокнот: самый простой, в клеточку, с рваными страницами на корешке. Не потому что хотел писать роман, – просто чтобы записывать то, что происходит. На первых страницах стояли заметки в духе «03:14 – проснулся от криков», «08:10 – дрожь в руках», «12:30 – музыка в баре, паника». Это были не мысли, а метки времени – как разметка мест на карте, где я подрывался.

Я пробовал объяснить кому-то, почему пишу. Никто не спрашивал. Здесь люди уважали личное пространство: не спрашивали лишних вещей, не лезли с вопросами. Иногда это было облегчением; иногда – ощущение пустоты. Ночью, возвращаясь с работы по скользким тротуарам, я держал блокнот в кармане, как старую фотографию – вещь, которая напоминала, что я ещё не растворился до конца.

Поначалу все записи были беспомощными и короткими: «Опять кричал», «Не могу дышать», «Слышал чужой смех – сердце колотится». Затем я добавлял места и время: «Бар – шум, 23:15», «Улица – шаги, 01:02». Списки, как будто составленные для спасения: если что-то случится, хоть будут отметки. Это был не анализ, не попытка понять, – это было свидетельство существования: я записал – значит, был.