Читать онлайн Тень Керемета

ПРОЛОГ

Священная роща племени Ветка, май 1690 года

Дым застилал луну, превращая её в мутное расплывчатое пятно, похожее на слепой глаз великана. Он стелился по земле, цеплялся за ветви сосен и дубов, пропитывал одежду и волосы едким запахом гари и горящей смолы. Но хуже дыма был звук – треск старых деревьев, ломающихся под натиском огня, словно кости живого существа.

Айвика стояла на окраине рощи, сжимая в руке оберег из берёзовой коры – шомырт, вырезанный в виде стилизованной утки. Её ладонь побелела от напряжения. Она не плакала. Слезы высохли ещё тогда, когда первый солдат в красном кафтане вонзил топор в подножие векового дуба – Хозяина этой рощи.

Старая Нейна, её бабка и последняя карт – настоящая жрица, – не шевелясь, смотрела на пляшущие языки пламени. Её морщинистое лицо было подобно каменной гримасе.

– Беги, дитя мое, – прошептала она, не поворачивая головы. Голос её был хриплым от дыма, но твёрдым. – Они убьют тех, кто помнит.

– Я не оставлю тебя!

– Ты должна. Ты – последняя. Ты должна помнить. Помнить все.

Нейна обернулась. В её глазах, обычно мутных от старости, пылал отражённый огонь костра. И что-то ещё – свирепая, древняя решимость.

– Они думают, что рубят деревья. Но они рубят по живой плоти мира. Керемет проснётся. Он не простит осквернения. И он придёт не только к ним. Он придёт ко всем. Голодный.

Айвика почувствовала ледяной холодок у себя за спиной. Керемет. Не дух – помощник, не божок, а слепая, яростная сила, порождение хаоса и мести. Его боялись даже старейшины.

– Что делать? – выдохнула она.

– Жить. И помнить. А когда придёт время – найти того, кто сможет выслушать. Даже если у него глаза цвета зимнего неба и крест на груди.

Сзади раздался грубый окрик. Солдаты заметили их. Нейна резко толкнула Айвику в спину.

– Беги!

Девушка бросилась в темноту, в противоположную от огня сторону. Последнее, что она увидела, оглянувшись, – это фигуру бабки, поднявшей руки к небу с закопчённым оберегом, и солдата, заносящего над ней саблю.

И в тот же миг из самой сердцевины горящей рощи вырвался неистовый, немой вопль. Вопль не человека и не зверя. Вопль самой земли, которой нанесли смертельную рану.

Айвика бежала, не разбирая дороги, а в ушах у неё звенела зловещая тишина, наступившая после того крика. Тишина, которая была страшнее любого звука.

Она была последней. И она помнила.

ГЛАВА 1

Иван Родионов. Берег чужой реки

Барка причалила к деревянной пристани Свияжска с глухим, влажным стуком, словно в гроб забивали последний гвоздь. Иван Родионов, подьячий Приказа Казанского дворца, стоял на носу, сжимая в руке рукопись своего последнего московского труда – рискованного исследования о земельных переделах времён Ивана Грозного, которое и стало формальной причиной его ссылки. Он не выпускал её из рук всю дорогу, как талисман, напоминание о том, что разум и знание – единственное, что нельзя отнять у человека.

Свияжск встретил его серым, моросящим небом, примирившим, казалось, воду и землю в одну сплошную, унылую хмарь. Вода в стрелке Волги и Свияги была цвета свинца, небо – цвета той же воды, а деревянные стены и башни крепости, когда-то грозные, теперь казались промокшими насквозь, поникшими и обветшалыми. От всего этого места несло рыбой, влажным деревом, дымом очагов и тоской. Глубокая, провинциальная тоска, в которой тонут амбиции и усыхают надежды.

«Вот она, милость государева, – с горькой усмешкой подумал Иван. – «Повышение по службе для укрепления государевой руки в землях поволжских». Как изящно они это придумали». Его ссылка из Москвы в эту богом забытую дыру была оформлена безупречно. Никакого прямого обвинения в вольнодумстве, только намёки, полушёпот в боярских коридорах и внезапная благосклонность приказного дьяка, нашедшего для столь перспективного юноши «неоценимый опыт в краю, где история дышит в затылок». Он слишком много спрашивал, слишком вчитывался в пыльные свитки, слишком сомневался в непогрешимости «богоизбранных» родов, делавших себе состояние на сомнительных пожалованиях. Его рационализм оказался опаснее, чем прямой бунт.

– Барин, приехали, – проговорил возчик, молодой парень с лицом, обветренным до красноты, словно сыромятная кожа. Он нерешительно переминался с ноги на ногу, глядя на Ивана и его единственный сундук, обитый потёртой кожей – вся его московская жизнь, уместившаяся в ящик. – Куда сундук нести? К воеводе?

– К воеводе, – отрезал Иван, сбрасывая с себя оцепенение. Он заплатил возчику, щедро, не глядя, – пусть весть о щедром москвиче разбежится быстрее, чем весть о ссыльном, – и, подняв воротник добротного, но уже потускневшего в дорожной грязи кафтана, побрёл по колеям, что служили здесь главной улицей.

Крепость была невелика, но представляла собой жилой, кишащий муравейник. Мимо него, брызгая жидкой грязью, проскакал конный стрелец в красном кафтане, сурово глядя перед собой. Торговцы-татары в тюбетейках, расстелив на земле полотна, зазывающе показывали на груды мягких, словно дым, соболиных шкурок. Русские посадские люди в серых зипунах несли бочки с рыбой. Женщины в цветастых платках, переругиваясь, тянули к воде коромысла с вёдрами. Иван ловил на себе взгляды – любопытные, оценивающие, а где-то и настороженные, даже враждебные. Чужак. Причем чужак не простой, а из Москвы, из самого сердца Руси. Это читалось в его осанке, в качестве одежды, в самом взгляде – привыкшем видеть не только вещи, но и связи между ними.

Воеводская изба стояла на самом возвышении, откуда открывался вид на бескрайние, покрытые лесом дали за рекой. Севастьян Игнатьевич, сам воевода, оказался толстым, обрюзгшим мужчиной лет пятидесяти, с заплывшими глазками и седыми, жирными усами. Он принял Ивана в горнице, пахнущей кислыми щами, дёгтем и воском от оплывшей свечи. Воевода сидел за дубовым столом, уставленным остатками трапезы – объедками курицы, луковой шелухой и глиняной кружкой с брагой, и с нескрываемым неудовольствием разглядывал царскую грамоту с тяжёлой, восковой печатью.

– Ну что ж, Иван Родионыч, милости просим в наш Свияжск, – пробурчал он, откладывая грамоту и жестом предлагая сесть на лавку. Голос у него был хриплый, прокуренный. – Дела у нас тут… спокойные. Перепись земель, раскладка податей, суды местные… Рутина. Места тут бойкие, торговые, народ разный, а посему и бумаг невпроворот. – Он отхлебнул из кружки и смахнул со стола крошки. – Хотя… – воевода хмыкнул, и его маленькие глазки блеснули недобрым огоньком, – покой этот самый в последние недели нарушился. Не до сна, прямо скажу.

Иван вежливо склонил голову, давая понять, что весь во внимании. Он привык слушать больше, чем говорить.

– Было тут дело, недели, может, две назад… Купец здешний, Терентий, пушниной торговал. Человек состоятельный, крепкий, ни на что не жаловался. Нашли его в своей же лавке у пристани. Бездыханного. – Воевода понизил голос, хотя кроме них в горнице никого не было. – Лицо… перекошено было, словно он перед кончиной невесть что узрел. Весь посинел. А на груди, прямо на рубахе, знак какой-то проступил. Синий, будто его крапивой жгнули или железом клеймили, но ожога на коже нет. Знак странный, не наш, не крест, а этакое… колесо с загнутыми спицами.

Иван нахмурился. «Колесо? Надо будет поискать в гербовниках, не родовой ли знак».

– Священники отпели, что положено, предали земле освященной, – продолжал воевода, – а толку? Шепоток пошел нехороший. Народ суеверный, тёмный.

– Что же, по их мнению, случилось? – спросил Иван, стараясь сохранять невозмутимый, деловой тон.

– Чума? – предположил он для проформы.

– Не-е, – протянул воевода, качая головой. – Не чума. Один он такой помер. Лекарь наш, немец, что при артиллерии состоит, смотрел. Говорит, сердце, мол. Удар. А народ… народ говорит другое. – Воевода помолчал, глядя на Ивана, оценивая его реакцию. – Говорят, это Керемет душит. Ихний, здешний бес. Местные, черемиса, в него верят. Говорят, если святое место осквернить, он приходит и душит осквернителей. – Воевода махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. – Вздор, конечно. Бабьи сказки. Язычество неистребимое. Но шепоток этот неприятный. Люди боятся. По вечерам из домов не выходят, на охоту в глубь леса не ходят. Подати платить хуже стали, сказываются, мол, нечистая сила доходы побила. – Он тяжело вздохнул. – Так что, Иван Родионыч, твоя задача – не только земли описывать да бумаги составлять. Ты человек грамотный, учёный, из столицы. Глаз острый. Приглядись, вникни. Авось, разберёшься, что за напасть у нас приключилась, и народ успокоится. А то, того и гляди, до бунта дойдёт. Одни веру предков ругают, другие кресты на домах рисуют.

Иван молча кивнул. В голове у него уже выстраивались логические цепочки. Смерть купца. Странный знак. Суеверия. Возможные экономические или личные мотивы. «Вот как, – подумал он с едкой иронией. – Ссыльного вольнодумца назначают следователем по делам о потусторонних силах. Ирония судьбы поистине достойна античных трагиков».

Выйдя от воеводы, он снял комнату в доме у вдовы одного из стрелецких сотников – чисто, скромно, и хозяйка, женщина молчаливая, не докучала расспросами. Устроив свои нехитрые пожитки, Иван решил пройтись, чтобы ощутить пульс этого места, понять его ритм.

Он вышел к рынку, что шумел у самой пристани. Воздух был густ от запахов вяленой рыбы, конского пота, специй и свежего хлеба. Крики торговцев, ржание лошадей, скрип телег – все сливалось в оглушительную симфонию жизни. И тут, на краю этой людской круговерти, он снова почувствовал тот самый холодок отчуждённости. Его взгляд скользнул по толпе и… остановился.

На нее.

Она стояла в тени, отбрасываемой высоким забором, неподвижная, как изваяние. Высокая, стройная девушка в тёмном, почти чёрном платье, расшитом непонятным геометрическим орнатом красными и белыми нитями. Руки её были скрещены на груди, а бледное, с тонкими, резкими чертами лицо, обрамленное гладкими, тёмными как смоль волосами, было обращено не к рынку, а к тёмному, поросшему хвойным лесом берегу за рекой. Но не это поразило Ивана больше всего. Поразили её глаза. Огромные, тёмные, почти чёрные. И в них читалась не просто тоска или печаль. В них была бездонная, вековая скорбь и… знание. Такое горькое и тяжелое, что, казалось, оно должно было сокрушить её хрупкие плечи.

Иван, привыкший анализировать и классифицировать, застыл в недоумении. Кто она? Дочь местного ремесленника? Нет, в ней было слишком много дикой, природной грации. Беглая крестьянка? Слишком гордая осанка.

Вдруг, словно почувствовав его взгляд, она медленно, очень медленно повернула голову. Её тёмные глаза встретились с его серо-голубыми. Всего на секунду. Меньше, чем на секунду. Но в этом мгновенном контакте Иван прочитал не просто любопытство. Он прочитал безошибочное, чёткое узнавание. Она смотрела на него не как на незнакомца, а как на ожидаемую, но нежеланную часть какого-то сложного узора. И в глубине её взгляда мерцало предупреждение. Ясное, как вспышка молнии в летнюю ночь: «Не лезь. Уходи».

Потом она развернулась и бесшумно растворилась в узком переулке, ведущем вглубь слободы, где жили вперемешку бедные русские ремесленники и коренные жители этих земель. Она исчезла так быстро, словно её и не было, словно это была лишь тень от пробежавшей по небу тучи.

Иван Родионов остался стоять посреди шумного, гомонящего рынка, чувствуя, как по его спине, вопреки всем законам логики и разума, медленно и неумолимо пополз ледяной холодок. Рационализм, его главный щит и меч, дал первую, но уже глубокую трещину.

И в тишине его собственного ума, сквозь шум толпы, прозвучало одно – единственное слово, услышанное им сегодня и отложившееся в памяти, словно заноза.

«Керемет».

ГЛАВА 2

Айвика. Тень священной рощи

Солнце, поднимавшееся над Свияжском, было для Айвики не светилом, а дырой в небе, через которую льётся чужой, безжалостный свет. Оно освещало не её мир, а его могилу. Её мир остался там, за широкой лентой реки, в дыму горящих дубов и в предсмертном хрипе бабки Нейны. Этот новый мир пах чужими людьми, их едой, их богом и их страхами.

Она пришла на рынок у пристани не за покупками – несколько монет, выменянных на собранные в лесу целебные травы, не позволяли разгуляться. Она пришла смотреть, слушать и чувствовать. Её задачей, её проклятием и её долгом было быть последним часовым у могилы своего народа. Последней, кто помнил не просто слова заговоров, а сам их вкус на языке, последней, кто слышал не просто мелодии песен, а тот голос земли, что рождал их. Теперь эта земля стонала под сапогами стрельцов и колёсами телег.

Пальцы сами нашли в складках тёмного платья маленький деревянный шомырт – утку, вырезанную когда-то рукой деда. Символ связи между мирами, между водой, землёй и небом. Она сжала его так, что древесина впилась в кожу, оставляя красный след. Эта боль была якорем, единственным, что удерживало её от того, чтобы с криком броситься прочь из этого людского муравейника.

Именно в этот миг её спину пронзило лучом чужого, пристального внимания. Это был не беглый взгляд торговца, оценивающий товар, и не грубое око стрельца. Это был взгляд учёного, холодный и аналитический, словно её рассматривали через увеличительное стекло, пытаясь классифицировать, разложить по полочкам.

Айвика медленно, словно нехотя, повернула голову. И увидела его.

Чужак. Высокий, прямой, в когда-то дорогом, но потускневшем в дорожной пыли кафтане. Лицо – бледное, не тронутое ветром и солнцем, с резкими, словно высеченными чертами. Но больше всего её поразили его глаза. Цвета зимнего неба, серо-голубые, и в них читалась не привычная для этих мест усталость от тяжкого труда, а усталость от мыслей. В них горел огонь рассудка, тот самый, что выжигает веру в душу дерева и заменяет её сухой строкой в пыльной книге.

«Москвич, – безошибочно определила она. – Приказной. Человек бумаги. Тот, кто верит, что истину можно заключить в протокол».

Их взгляды встретились. Всего на одно короткое мгновение, за которое не успевает упасть на землю сорванный с ветки лист. Но для Айвики этого хватило. Она прочла в нём всё. Он был опасен. Не так, как солдат с саблей. Тот может отнять жизнь. Этот же, со своими вопросами, своими расследованиями, мог отнять последнее, что у неё осталось – память, тайну, тишину. Он был тем, кто придёт и начнёт раскапывать недавно затоптанную могилу, поднимет пепел священной рощи, потревожит и без того взбаламученные воды. Он, сам того не ведая, докричится до того, что дремало в глубине, и окончательно разбудит Керемета.

«Не лезь, – подумала она, вкладывая в свой взгляд всю силу воли, всю накопленную боль и ярость. – Уходи отсюда. Пока не стало слишком поздно. Для всех».

Она увидела, как его уверенность дрогнула. В глазах мелькнуло недоумение, а за ним – та самая, знакомая ей по лицам местных, холодная струйка страха перед неведомым. Хорошо. Пусть боится. Иногда только страх и может остановить этих людей от самоубийственного любопытства.

Не сказав ни слова, она развернулась и ушла, не оборачиваясь. Её ноги сами несли её по узким, грязным улочкам слободы, где русские избы соседствовали с низкими, вросшими в землю домами её соплеменников. Она шла к тому, что стало её новым пристанищем – дому слепой старухи-чувашки, которая пустила её к себе в благодарность за то, что Айвика когда-то спасла от лихорадки её внучку.

Дом пах сушёными травами, дымом очага и безвозвратно уходящим временем. Примостившись на лавке у закопчённого окошка, Айвика закрыла глаза, пытаясь унять дрожь в руках. Перед её внутренним взором снова встало лицо бабки Нейны, озарённое отблесками костра. Она снова услышала её хриплый, полный отчаяния и решимости шёпот: «Найди того, кто сможет выслушать. Даже если у него глаза цвета зимнего неба».

«Но он? Этот чужак? Этот книжный червь, для которого наш мир – лишь набор диких суеверий? – с горьким отчаянием подумала Айвика. – Нет. Никогда».

Однако тихий, настойчивый голос внутри, тот, что говорил с ней голосом земли, нашёптывал, что выбора у неё, возможно, и нет. Керемет уже пробудился. Она чувствовала его голодное дыхание в каждом порыве ветра, доносившего запах гари, в каждом шорохе ночи, в тревожном молчании птиц в лесу. Смерть купца Терентия, этого жадного и глупого человека, была не концом, а лишь началом. Первой каплей крови, что привлекла хищника. За ней последуют другие.

Она открыла глаза и подошла к старому сундуку, где хранились немногие уцелевшие святыни её рода: заговорённые пучки трав, камни с высеченными древними символами, берестяная грамота с молитвой, обращённой к духу леса. Среди этого немногого лежал ещё один шомырт, вырезанный из тяжёлого дуба. Не утка, а медведь – символ мощи, защиты и ярости.

Взяв его в руки, Айвика почувствовала прилив твёрдости. Медведь напоминал ей о силе её предков, о тех, кто не склонял головы перед чужими богами и чужими порядками.

«Если судьба сведёт нас снова, – мысленно пообещала она и тому москвичу, и самой себе, – я пойду к нему. Но не как нищая, просящая подаяния, и не как запуганная дикарка. Я пойду как хранительница знаний, которых нет у него. Как единственная, кто знает, с чем он столкнулся».

Она бережно положила деревянного медведя обратно и закрыла сундук. Завтрашний день таил в себе новые угрозы. А сегодняшняя ночь принадлежала духам. Айвика зажгла тонкую восковую свечу, села у окна и уставилась в темноту за стеклом, готовая к бою, которого не могла избежать.

ГЛАВА 3

Иван. Улики и предчувствия

Утро следующего дня началось для Ивана Родионова с привычного ритуала – приведения мыслей в порядок. Он аккуратно разложил на грубом столе свои письменные принадлежности: заострённые гусиные перья, берестяной пенал с сажей для чернил, песочницу, стопку дешёвой серой бумаги. Хаос и суеверия, бушевавшие за стенами его новой комнаты, должны были отступить перед строгой системой фактов, запротоколированных его рукой. Он твёрдо верил, что любая тайна, даже самая тёмная, боится света логики.

Его первым шагом стала съезжая изба – административное сердце Свияжска, низкое, слюдяное здание, пропахшее дешёвыми чернилами, потом и влажным деревом. За столом, буквально утопая в кипах свёртков и бумаг, сидел местный подьячий, Ефим. Тщедушный, болезненного вида человек с жидкой бородёнкой и бегающими глазами. Увидев Ивана, он засуетился, чуть не опрокинув чернильницу.

– Иван Родионыч! Рад приветствовать коллегу из первопрестольной! – затараторил он, пытаясь придать своему голосу почтительность. – Осторожность… благодарю вас! Севастьян Игнатьевич уже изволили предупредить о вашем прибытии и высоком доверии.

– Высокое доверие выражается в работе, Ефим, – сухо парировал Иван, усаживаясь на предложенную лавку. – Мне нужны все материалы по делу о смерти купца Терентия. А также земельные описи окрестных угодий, в особенности тех, что принадлежали ему, оспаривались или были недавно перераспределены.

– По делу Терентия… да чего там особого, Иван Родионыч. Составили акт, как положено. Опросили пару человек – приказчика его, Степана, да соседа. Все как один – Божья воля, внезапный приступ. Лекарь наш, Христиан Иваныч, подтвердил – удар. – Он беспомощно развёл руками. – А земли… земли его, конечно, обширны. Брал в аренду у Свияжского монастыря обширные лесные угодья за рекой, по направлению к бывшим черемисским стойбищам.Лицо Ефима вытянулось. Он заморгал ещё чаще, словно в его глаза попала пыль.

– Бывшим? Почему бывшим? Стойбища ведь не птицы, чтобы улетать.Иван уловил нотку неуверенности, лёгкую запинку в голосе подьячего.

– Да там, за рекой… недели три назад, ещё по снегу, небольшой пожар случился. Лесной. Ну, черемиса та, что там кочевала, и разбежалась кто куда. Места там теперь пустые, ничьи. Говорят, дух злой там теперь бродит, мстительный.Ефим заёрзал, понизив голос до конспиративного шёпота, хотя кроме них в избе никого не было.

«Пожар. Роща. Смерть купца, арендовавшего землю рядом. Всё слишком уж складно, чтобы быть простым совпадением», – мысленно отметил Иван, чувствуя, как в его упорядоченную картину мира вползает первая трещина.

– Кто ещё был в числе арендаторов тех земель? Кто мог быть недоволен Терентием? Конкуренты?

– Да кто его знает… – Ефим беспомощно развёл руками. – Конкурентов у него в пушном деле не было. Он один в тех лесах промышлял, скупал меха у тех самых черемис… – подьячий запнулся, подбирая слова, – …по ценам, скажем так, очень выгодным для себя. Мог, конечно, кто из своих, русских, позариться… но всё тихо было. Ссорился он на прошлой неделе только с рыботорговцем Гаврилой из-за места у пристани, так тот потом всем рассказывал, что Терентий скоро сгинет, что ему «синий знак на груди проставят».

– Что это за знак? И что означали слова Гаврилы?Иван замер. «Синий знак». То, о чём вчера вскользь упомянул воевода.

– Да так, брешут люди… Гаврилу уже допрашивали, он отбрехивается, говорит, что в сердцах сказал. А знак этот… – он махнул рукой, – бабьи сказки. Черемисские, мол, духи так метят тех, кто прогневил землю.Ефим побледнел.

Иван провёл за бумагами несколько часов, скрупулёзно изучая арендные договора и податные ведомости. Всё было чисто, слишком чисто. Как будто смерть купца была досадной, но рядовой помехой в делопроизводстве, которую поскорее замяли. Ни одного намёка на серьёзное расследование.

К вечеру, когда солнце уже клонилось к лесу, окрашивая небо в багряные тона, он отправился к самой лавке Терентия. Она стояла на отшибе, у самой кромки воды, приземистая и мрачная, с крепко заколоченными ставнями. От неё пахло затхлостью, прошлогодней пушниной и ещё чем-то сладковато-приторным, что резало нос. Иван медленно обошёл здание, внимательно вглядываясь в потрескавшиеся брёвна стен.

И нашёл. На задней стене, почти у самого фундамента, там, где тень лежала особенно густо, он заметил то, что искал. Свежий, неясный, но узнаваемый след. Не «колесо», как на груди, а нечто иное – несколько волнистых линий, пересекающихся под странными углами, нарисованных чем-то синим, словно выжженной глиной или странной краской. Знак был свежим, его не смыли ещё ни дожди, ни ветра.

Он присел на корточки, стараясь разглядеть символ в скудеющем свете. И в этот миг почувствовал на себе взгляд. Резкий, колкий. Он поднял голову.

Из-за угла соседнего амбара вышла она. Та самая девушка с рынка. Айвика. Она остановилась в нескольких шагах, её тёмные, бездонные глаза были пристально устремлены не на него, а на синий знак. В её позе читалась не просто настороженность, а глубокая, леденящая скорбь.

– Ты знаешь, что это? – тихо, почти шёпотом, спросил Иван, не поднимаясь с корточек. Он боялся спугнуть этот миг, боялся, что она снова растворится, как тень.

Она молчала, но по лёгкому, едва заметному подрагиванию её сжатых в кулаки рук он понял – знает. И это знание причиняет ей боль.

– Его душил не человек, – вдруг сказала она, и её голос, низкий и мелодичный, прозвучал в вечерней тишине как погребальный звон. – Его душила земля. За то, что он взял то, что не следовало. Он рубил деревья в священной роще, пускал их на свои амбары. Ты ищешь убийцу, москвич. Но убийцы нет. Есть месть. Та, что приходит, когда терпение мира кончается.

– Месть кого? – настаивал Иван, медленно поднимаясь во весь рост. Он попытался поймать её взгляд, но она смотрела куда-то сквозь него, в сторону тёмного, безмолвного леса на том берегу. – Духов? Леших? Твоего Керемета? Я не верю в сказки.

– Я не прошу тебя верить, – её губы тронула горькая усмешка. – Я говорю тебе, что есть. Это – предупреждение. Для других. Для тех, кто придёт на его место, кто захочет продолжить его дело. И для тебя, если не перестанешь копаться в том, что тебя не касается.

Впервые за весь этот короткий, напряжённый разговор Айвика перевела на него свой взгляд. В её глазах вспыхнул огонёк, в котором смешались странная жалость и холодное презрение.

– Ты не веришь в него, – она снова кивнула в сторону леса. – А он… он уже начинает верить в тебя. И он голоден. Очень голоден.

С этими словами она развернулась и пошла прочь, её тёмный силуэт быстро растворился в сгущающихся сумерках. Иван остался один на пустынной улице перед лавкой мёртвого купца. Вечерний ветер, поднявшийся с реки, донёс до него запах хвои, влажной земли и чего-то ещё… чего-то горького, пепельного.

И в этом запахе Ивану Родионову, выпускнику лучшей московской академии, рационалисту и скептику, вдруг почудилось дыхание чего-то древнего, тёмного, безжалостного и абсолютно реального.

Он посмотрел на синий, зловещий знак на стене, а затем на тёмную, безмолвную полосу леса на том берегу, где когда-то стояла священная роща. Его система дала сбой. Логика, его верный компас, трещала по швам, показывая на север, которого не существовало на карте.

И тогда, стоя в холодных сумерках, Иван Родионов принял решение. Единственно верное с точки зрения любого исследователя, будь то историк или естествоиспытатель. Чтобы опровергнуть гипотезу, её нужно проверить. Чтобы развеять миф, нужно увидеть всё своими глазами.

Завтра он переправится через реку. Он должен увидеть это место. Увидеть и понять.

ГЛАВА 4

Переправа

Рассвет застал Ивана уже на ногах. Он тщательно готовился к этому дню, как к военному походу. В холщовой сумке лежали краюха хлеба, кусок сала, кремень и огниво, маленький заточённый нож – не столько для защиты, сколько для бытовых нужд, – а также его неизменные бумага, перо и пузырёк с чернилами. Он не собирался слепо верить в духов, но был готов документировать всё, что покажется ему странным или важным.

Найти перевозчика оказалось не так-то просто. Узнав, что барин хочет переправиться на тот берег, к местам «где пожар был и черемиса бежала», лодочники – крепкие, загорелые мужики в пропотевших рубахах – вдруг находили срочные дела, отворачивались или заламывали неподъёмную цену.

– Места там нехорошие, барин, – хмуро пояснил один из них, исподлобья глядя на Ивана. – С прошлого месяца ни одна рыба там не ловится. Птица не поёт. И запах… запах там стоит, будто громом побито, не землёй пахнет.

В конце концов, за тройную плату, согласился старый, молчаливый рыбак по имени Артём. Его лодка, видавшая виды, плоскодонная долблёнка, пахла рыбой и смолой. Весь путь через широкую, медленную в этом месте реку, он не проронил ни слова, лишь напряжённо вглядывался в приближающийся берег, густо поросший тёмным, в основном хвойным лесом.

Берег встретил их зловещей тишиной. Не просто отсутствием людского шума, а глухим, безжизненным затишьем. Не слышно было ни щебета птиц, ни стрекотания кузнечиков, ни даже привычного гула насекомых. Воздух был неподвижен и тяжёл, и в нём действительно витал тот самый странный запах – сладковатый, пепельный, с горькой нотой, напоминающей о гари.

– Я вас буду ждать до заката, – хрипло проговорил Артём, не вылезая из лодки. – Позже – ни за что. Сам не останусь. Удачи вам, барин.

Иван кивнул, выбрался на берег и огляделся. Место было пустынным и негостеприимным. Впереди поднимался крутой склон, поросший ёлками и соснами. Следов недавнего пожара сразу видно не было, но чем дальше он углублялся в лес, тем сильнее становился тот неестественный запах.

Он шёл медленно, внимательно глядя под ноги и по сторонам, стараясь запоминать путь, заламывая ветки на редких лиственных деревьях. Лес казался мёртвым. Ни белки, ни птицы, ни даже муравейников. Только угрюмые, молчаливые стволы да толстый слой хвои под ногами, поглощавший звук его шагов.

Минут через сорок ходьбы в гору он начал замечать первые признаки беды. Сначала это были отдельные сосны с почерневшими, обугленными снизу стволами. Потом он вышел на открытое пространство – и дыхание у него перехватило.

Это была не просто гарь. Это было кладбище деревьев. На несколько вёрст впереди простиралась выжженная чёрная пустошь, усеянная почерневшими, голыми скелетами великанов-дубов и лип. Земля под ногами была чёрной, сырой, местами проваливалась, обнажая обугленные корни. Небо здесь казалось ближе и серee. А запах… Запах гари и тления был тут всепроникающим, он пропитывал одежду, волосы, лёгкие.

Сердце Ивана сжалось. Он видел последствия пожаров и под Москвой, но там лес быстро оживал, пробивалась молодая поросль. Здесь же царила мёртвая, бесплодная тишина. Ни одного зелёного ростка. Ни одного признака жизни. Словно сама земля была отравлена.

Он пошёл дальше, пробираясь между чёрными стволами, и вскоре увидел то, что искал. В центре этого пепелища, на небольшом пригорке, стоял особенно мощный, полностью обгоревший дуб. Его ствол был так велик, что его не обхватить и троим. Вокруг него земля была утоптана, а у самого подножия валялись остатки ритуальных подношений – скорлупа яиц, засохшие ягоды, поблёкшие лоскуты ткани. Но всё это было разбросано, потоптано, осквернено. И на обугленном стволе дуба, на высоте человеческого роста, он увидел знакомый символ. То самое «колесо с загнутыми спицами», выжженное на дереве с такой силой, что углубление было чёрным и гладким, будто его вырезали раскалённым железом.

Иван подошёл ближе, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Он протянул руку, чтобы прикоснуться к знаку, но вдруг резко отдёрнул её. Дерево было… тёплым. Влажным и тёплым, как живая плоть, а не мёртвая древесина.

И в этот миг тишина была разорвана.

Сначала это был едва слышный шёпот, будто ветер заиграл в высохших ветвях. Но ветра не было. Шёпот нарастал, превращаясь в навязчивый, невнятный гул, в котором угадывались десятки, сотни голосов. Они звучали злорадно, скорбно, гневно – всё сразу. Воздух сгустился, стало трудно дышать.

Иван почувствовал внезапный, животный, всепоглощающий страх. Страх, который парализует волю и обращает разум в комок дрожащего плота. Ему захотелось бежать без оглядки, кричать, закрыть голову руками. Это было нечто, чего он никогда не испытывал – необъяснимое, иррациональное, и оттого вдвойне ужасное.

«Это паника, – попытался он внушить себе, сжимая виски руками. – Галлюцинации от усталости и запаха гари».

Но гул нарастал, и теперь в нём явственно прослушивались слова на незнакомом, гортанном языке. А из-за почерневших стволов, в метрах двадцати от него, что-то шевельнулось. Что-то большое, тёмное, бесформенное. Оно не шло, а словно перетекало по земле, и от него исходил тот самый сладковато-тлетворный запах, только теперь несравнимо более сильный.

Иван отшатнулся, споткнулся об обугленный корень и упал на спину. Он лежал на чёрной земле, глядя в серое небо, а гул в его ушах превращался в оглушительный рёв, и тёмная масса надвигалась на него, и он понял, что сейчас умрёт. Умрёт от ужаса, не понимая, что его убивает.

– Уходи отсюда!

Резкий, знакомый голос пронзил этот кошмар. Чья-то сильная рука схватила его за ворот кафтана и грубо рванула на ноги. Перед ним стояла Айвика. Лицо её было искажено не страхом, а яростной решимостью. В одной руке она держала пучок тлеющих трав, от которых шёл едкий, горький дым, а другой толкала его в сторону тропы.

– Беги! Не оглядывайся! – крикнула она, и её голос прозвучал как удар хлыста.

Иван, не помня себя, бросился бежать. Ноги подкашивались, сердце колотилось где-то в горле. Он слышал за спиной шипение, похожее на кипящую смолу, и яростный, отрывистый крик Айвики на её языке.

Он бежал, спотыкаясь и падая, не разбирая дороги, руководствуясь лишь одним инстинктом – прочь. Прочь от этого места.

Он вылетел на берег, чуть не сбив с ног перепуганного Артёма. Тот, не говоря ни слова, оттолкнул лодку от берега и заработал вёслами с такой силой, что мышцы на его руках натянулись, словно канаты.

Иван, задыхаясь, сидел на дне лодки, трясясь крупной дрожью и не в силах вымолвить ни слова. Он смотрел на удаляющийся берег, на тот тёмный, молчаливый лес. Теперь он знал. Он знал, что там есть нечто. Не сказка, не суеверие. Нечто реальное, древнее и смертельно опасное.

Айвика осталась там. Одна.

Лодка удалялась от страшного берега, а Иван не мог оторвать от него взгляда. Он ждал, что вот-вот увидит её тёмный силуэт, выбегающий из чащи. Но берег был пуст и безмолвен.

В горле стоял ком, и он понимал, что это не просто страх. Это было осознание собственного ничтожества перед лицом того, чего он не мог объяснить. Его гордый разум, его логика – всё это рассыпалось в прах за несколько минут в том проклятом лесу.

Артём молча грел, лишь изредка покрякивая и бросая на него короткие, полные какого-то древнего, немого укора взгляды. Казалось, сам воздух над рекой стал тяжелее, гуще.

Когда лодка наконец ткнулась в свияжский берег, Иван выбрался на пристань, едва держась на ногах. Он сунул рыбаку ещё несколько монет, но тот лишь мотнул головой, отстраняясь.

– Денег твоих не надо, – прохрипел Артём. – Хватит с нас этой напасти. Лучше бы ты не ходил туда. Разбудил лихо.

С этими словами он оттолкнулся и стал медленно уходить на середину реки, оставив Ивана одного на причале.

Иван побрёл к своему жилищу, не замечая окружающих. В ушах всё ещё стоял тот нечеловеческий гул, а в ноздрях – сладковатый запах тления. Он дошёл до своей комнаты, захлопнул дверь и, не раздеваясь, рухнул на кровать, уставившись в потолок.

Он был сломлен. Унижен. Напуган так, как не думал, что способен бояться. Но сквозь весь этот ужас пробивалось одно ясное, жгучее чувство – вина. Айвика осталась там. Она спасла его, а сама осталась с этой… тварью.

Он зажмурился, и перед ним снова встало её лицо – не холодное и отстранённое, как на рынке, а яростное, живое, полное отчаянной смелости.

«Она должна была выжить, – пытался он убедить себя. – Она знала, что делает. У неё были эти травы…»

Но уверенности не было. Только леденящая душу пустота.

Прошёл час, может, два. Сумерки сгустились за окном. Иван не двигался, парализованный физическим и душевным истощением. И вдруг он услышал тихий скребущий звук у двери. Словно кто-то осторожно провёл по дереву ногтями.

Он замер, сердце вновь заколотилось в груди. Это вернулось? Оно последовало за ним?

Звук повторился. Тихий, но настойчивый.

Иван медленно, с трудом поднялся с кровати и несмело подошёл к двери. Рука дрожала, когда он взялся за скобу.

Он распахнул дверь.

На пороге, прислонившись к косяку, стояла Айвика. Платье её было в грязи и подпалинах, одна рука прижимала бок, сквозь рассечённую губу сочилась кровь. Лицо было мертвенно-бледным, а в глазах, таких же тёмных и бездонных, плясали отблески пережитого ужаса. Но она была жива.

Она с трудом перевела дыхание и, глядя на него полным невыразимой усталости взглядом, прошептала:

– Ну что, москвич? Веришь теперь?

Не дожидаясь ответа, она сделал шаг вперёд и, потеряв последние силы, рухнула бы на пол, если бы Иван не успел подхватить её.

Она была жива. Но какой ценой?

ГЛАВА 5

Немые стены

Иван на мгновение остолбенел, чувствуя в своих руках лёгкое, почти невесомое тело, обмякшее в бессознании. Затем сработал инстинкт. Он бережно, как хрупкую реликвию, перенёс Айвику на свою кровать, снял с неё промокший, испачканный сажей и глиной платок и накинул поверх её собственного платья свой тёплый, суконный кафтан.

Он действовал на автомате, движимый остатками адреналина и глухим, давящим чувством вины. Принёс воды из кадки, смочил край относительно чистого холщового полотенца и начал осторожно протирать её лицо, смывая кровь с губы и сажу со лба. Руки его дрожали. Он, подьячий, привыкший иметь дело с текстами, а не с ранами, чувствовал себя беспомощным.

Айвика металась в полудрёме, её веки подрагивали. Она бормотала что-то на своём языке – гортанные, резкие звуки, в которых слышались отчаяние и предостережение. Иван уловил знакомое, уже навязшее в ушах слово: «Керемет». Оно звучало как заклинание и как проклятие одновременно.

– Воды… – внезапно её губы, распухшие от удара, едва слышно прошептали по-русски.

Он торопливо поднёс к её рту деревянную кружку. Она сделала несколько жадных глотков, давилась, но пила. Потом откинулась на подушку, её тёмные глаза, теперь запавшие и обведённые тёмными кругами, смотрели на него с мучительной ясностью.

– Ты… жив, – констатировала она, и в её голосе прозвучала не радость, а усталая констатация факта, словно она проверяла выполнение некоего плана.

– Благодаря тебе, – голос Ивана сорвался на хриплый шёпот. Он отвернулся, не в силах выдержать её взгляд. – Я… я не думал, что…

– Что мы, дикари, умеем бороться с тем, во что вы, учёные, не верите? – она закончила его мысль с горькой усмешкой, которая тут же сползла с её лица, сменяясь гримасой боли. Она прижала руку к боку.

– Ты ранена? Давай я посмотрю.

– Не трогай! – её реакция была мгновенной и резкой, как удар. В глазах вспыхнула прежняя неприступность. – Это не рана от ножа или когтя. Это… ожог. От его дыхания. Травы мне нужны, мои травы.

Она попыталась приподняться, но слабость снова прижала её к постели.

– Где они? Я принесу! – предложил Иван.

– В моём доме. У старухи Матрёны. В сундуке… – она закрыла глаза, снова погружаясь в полудрёму. – Зелёный свёрток… и берестяная коробочка с мазью.

Иван не раздумывал. Он накинул плащ и выскочил на улицу. Ночь была тёмной, безлунной, и лишь редкие огоньки в окнах освещали его путь. Он бежал по спящей слободе, чувствуя, как странное возбуждение борется в нём с остатками ужаса. Он нёсся не просто за лекарством. Он нёсся за ключом к пониманию того, что произошло.

Дом слепой старухи он нашёл по смутным описаниям Айвики – низкий, покосившийся, с резным коньком на крыше. Постучал. Долго. Наконец дверь приоткрылась, и в щели показалось бледное, испуганное лицо старухи.

– Кто там? Грабители? – проскрипела она.

– Я друг Айвики! – выпалил Иван, понимая, как это звучит нелепо. – Она ранена! Ей нужны травы, зелёный свёрток и коробочка!

Старуха молчала, ощупывая его лицо костлявыми пальцами через щель в двери. Потом что-то прошептала себе под нос и отступила, жестом приглашая войти.

Внутри пахло так же, как и в его комнате, когда там была Айвика, – дымом и сушёными травами. Старуха, не спрашивая больше ни слова, подошла к старому сундуку, открыла его и, точно видя руками, достала то, что было нужно.

– Бери и уходи, – сказала она, суя ему в руки свёрток и маленькую берестяную коробочку. – И скажи ей… скажи, чтобы была осторожна. Тени длинными становятся.

Иван не стал расспрашивать. Он кивнул и выбежал обратно в ночь.

Когда он вернулся, Айвика лежала с закрытыми глазами, но дыхание её было ровным. Услышав его, она открыла глаза.

– Помоги мне сесть.

Он подошёл, осторожно обнял её за плечи и помог приподняться, подоткнув под спину подушку. Тактильный контакт был краток и неловок для обоих. Айвика развернула зелёный свёрток, внутри лежали какие-то корешки и сушёные листья. Она отломила кусочек одного корелка, положила в рот и начала медленно жевать, её лицо скривилось от горечи. Потом открыла берестяную коробочку, откуда пахнуло мёдом, воском и чем-то горьковатым. Она задрала подол своей одежды, и Иван увидел на её боку большое, лиловое, отдающее синевой пятно, похожее на жуткий кровоподтёк. Кожа вокруг него была воспалённой и горячей на вид.

Она нанесла мазь на ладонь, разогрела дыханием и начала втирать в больное место, сдерживая стон. Иван отвернулся, давая ей уединение.

Через несколько минут она закончила, с трудом перевела дух и откинулась на подушку.

– Теперь говори, – сказала она, и её голос приобрёл твёрдость, хотя и оставался слабым. – Что ты видел?

Иван сел на табурет у кровати. Он начал рассказывать. Медленно, подбирая слова. О чёрной пустоши, о мёртвом лесе, о тёплом, словно живом, дереве со знаком. О нарастающем гуле, о парализующем страхе, о тёмной, бесформенной массе. Он не приукрашивал и не скрывал своего ужаса. Впервые в жизни он исповедовался не в грехах, а в крушении собственной картины мира.

Айвика слушала молча, не перебивая. Когда он закончил, в комнате повисла тяжёлая пауза.

– Ты видел Его Дыхание, – наконец проговорила она. – Саму плоть Керемета. Тебе повезло, что ты увидел лишь малую часть. И что я успела.

– Что это, Айвика? – тихо спросил Иван, глядя на свои дрожащие руки. – Болезнь? Яд? Массовый психоз?

– Это дух, – её ответ прозвучал с неопровержимой простотой. – Но не такой, как в ваших книгах, с рогами и хвостом. Это… сила. Сила земли. Наша земля. Она всегда была здесь. Она давала нам пищу, защиту, предупреждала об опасности. Но у всего есть две стороны. Как у реки – она может напоить, а может и утопить. Керемет – это тёмная сторона. Гнев земли. Он пробуждается, когда землю оскверняют. Когда рубят священные рощи, когда пашут старые могильники, когда льют кровь на местах силы.

– Купец Терентий… – начал Иван.

– Терентий был глуп и жаден, – перебила она. – Он не просто рубил деревья в роще Ветка. Он рубил их для своих амбаров, смеялся над нашими предупреждениями. Он первый, кого коснулся гнев. Но он не последний. Керемет, однажды пробудившись, не успокоится. Он будет искать новую пищу. Новые жертвы. Его голод растёт.

– Пищу? – Иван с опаской посмотрел на неё.

– Страх, – прошептала Айвика, и в её глазах отразилось леденящее душу знание. – Отчаяние. Боль. Ненависть. Всё тёмное, что есть в сердцах людей. Это его пища. Чем больше его боятся, чем больше ненавидят друг друга из-за него, тем сильнее он становится. Он уже здесь, в Свияжске. Я чувствую его. Он пьёт страх из этих домов, как пчела пьёт нектар с цветов.

Иван сглотнул. Его рациональный ум отчаянно цеплялся за последние соломинки. Массовая истерия? Отравление спорыньёй? Но он сам видел эту тёмную массу. Сам чувствовал тот ужас.

– Что же делать? Как его остановить?

Айвика медленно покачала головой.

– Его нельзя убить, как зверя. Его можно только утихомирить. Усмирить. Но для этого нужно… – она замолчала, глядя в темноту за окном.

– Что? – настаивал Иван.

– Нужно исправить ошибку. Восстановить гармонию. Провести обряд примирения. Но… – она горько усмехнулась, – для этого нужны жрецы. А их нет. Их убили. Осталась только я. Одна. И я не смогу. Силы не хватит.

Она снова закрыла глаза, и по её бледной щеке скатилась единственная слеза, оставившая чистый след на запылённой коже.

Иван сидел, ошеломлённый. Всё, что он слышал, ломало все его представления о мире. Но он больше не мог отрицать очевидного. Он сам стал частью этой истории.

Он посмотрел на хрупкую девушку на своей кровати, на её измождённое лицо, на тёмное пятно на боку – свидетельство битвы с невидимым врагом. И в нём что-то перевернулось.

– Ты не одна, – тихо, но чётко сказал он.

Айвика открыла глаза, удивлённо глянув на него.

– Я не понимаю твоих духов. Не верю в твоих богов. Но я верю в то, что видел своими глазами. И я верю тебе. И я… – он запнулся, подбирая слова, – я буду твоими… руками. Твоим голосом. Если ты скажешь, что нужно делать, я помогу. Я должен помочь. Я… я виноват перед тобой.

Она долго смотрела на него, и в её взгляде постепенно таял лёд недоверия, сменяясь сложной смесью надежды и сомнения.

– Помощь москвича? – она снова горько усмехнулась, но на этот раз беззлобно. – Это будет труднее, чем сразиться с Кереметом.

– Я не отступлю, – твёрдо сказал Иван, и впервые за этот долгий, страшный день почувствовал под ногами твёрдую почву. Это была не почва фактов и логики, а почва долга и решения.

Он не знал, во что ввязался. Не знал, сможет ли его наука и его вера в разум помочь в борьбе с древним духом. Но он знал одно: он не мог позволить этой девушке сражаться в одиночку. И не мог позволить страху и тьме поглотить это место.

Битва только начиналась.

ГЛАВА 6

Союз

Следующие несколько дней в доме вдовы установилось хрупкое, молчаливое перемирие, больше похожее на взаимную осаду. Айвика отлёживалась, набираясь сил. Иван ухаживал за ней с той же педантичной точностью, с какой вёл свои делопроизводства, – приносил еду, менял воду, следил, чтобы в кадке всегда были свежие травы для обезболивающих отваров. Они почти не разговаривали. Слова казались неподъёмными, а необходимость говорить о случившемся – слишком болезненной.

Иван пытался вернуться к работе. Он сидел за столом, разбирая земельные описи, но цифры и фамилии расплывались перед глазами, превращаясь в чёрные пятна на обугленной коре. Он ловил себя на том, что прислушивается к каждому шороху за окном, к каждому крику на улице, ожидая услышать тот самый, леденящий душу гул. Страх, который он испытал в лесу, пустил в нём глубокие корни, и теперь ядовитые ростки пробивались наружу в виде вздрагиваний от хлопнувшей двери и холодной испарины на лбу при виде тёмного угла.

Он стал замечать перемены и в городе. Раньше Свияжск казался ему просто глухой, грязной провинцией. Теперь он увидел его истинное лицо – лицо, искажённое страхом. Люди на рынке торопились, озирались, перешёптывались. Чаще звучали молитвы, по вечерам улицы пустели настолько быстро, словно по ним проходилась невидимая коса. Он слышал обрывки разговоров: «…у кузнеца Петра корова сдохла, вся почернела…», «…ребятишки у реки что-то видели, теперь в горячке бредят…», «…батюшка кропил святой водой дома, да толку…».

Страх был здесь, осязаемый. И, согласно словам Айвики, он был пищей для того существа.

На четвёртый день Айвика впервые самостоятельно встала с кровати. Она была бледна и худа, но в её глазах вновь горел знакомый огонь. Она подошла к окну и долго смотрела на серые улицы.

– Он крепчает, – тихо сказала она, не оборачиваясь. – Чувствуешь? Воздух тяжёлый, будто перед грозой, которая никогда не начнётся.

– Что мы можем сделать? Ты говорила об обряде.Иван, сидевший за столом, отложил перо.

– Обряд примирения. Ыру. Но для него нужны несколько вещей. Во-первых, нужно место. Там, где всё началось. В роще Ветка.Она повернулась к нему, прислонившись к косяку. Лицо её было серьёзным.

– И в-третьих, – она отвела взгляд, – нужна вера. Истинная, глубокая вера всех участников. Вера в то, что гармония может быть восстановлена. Без этого… всё бессмысленно.Иван содрогнулся при одном воспоминании. – Во-вторых, нужны дары. Не золото и не серебро. То, что дорого земле. Семена священных деревьев, мёд диких пчёл, вода из семи ключей… Всё это нужно собрать и приготовить особым образом.

– А если… если я не смогу поверить так, как ты?Он молчал, понимая, что последнее условие – самое сложное для него.

– Тогда ты станешь слабым звеном. И Керемет разорвёт нас через тебя. Он чует сомнение, как гончая чует кровь.

В комнате снова воцарилась тишина. Иван смотрел на свои руки – руки писца, привыкшие держать перо, а не обереги. Может, она права? Может, его участие только всё усугубит?

– Я не могу предложить тебе веру, – наконец сказал он, поднимая на неё взгляд. – Но я могу предложить тебе разум. Я буду твоими глазами и ушами там, где ты не можешь быть. Я могу узнать, кто ещё, кроме Терентия, был замешан в осквернении рощи. Я могу найти те семена и ту воду. Я могу защитить тебя от… людей. Пока ты будешь бороться с духами.

– Хорошо, – наконец кивнула она. – Начнём с малого. Сначала – информация. Узнай, кто дал Терентию разрешение рубить ту рощу. Чьи подписи стоят на бумагах. И кто ещё получал выгоду от этого. Не верь бумагам. Спроси людей. Но осторожно.Айвика изучающе смотрела на него. Казалось, она взвешивала его слова на невидимых весах.

– Хорошо. Я начну с подьячего Ефима. Он что-то скрывает.Впервые за долгое время Иван почувствовал прилив знакомого, делового азарта. Перед ним стояла задача. Сложная, опасная, но понятная.

– И ещё, – Айвика подошла к своему сундучку и вынула оттуда маленький кожаный мешочек. – Возьми это. – Она протянула ему мешочек. Внутри лежала щепотка какой-то сушёной травы. – Брось щепотку через левое плечо, прежде чем войдёшь в съезжую избу. И клади его в карман, когда идёшь задавать вопросы.

– Полынь, – ответила Айвика. – Она… запутывает следы. Мешает тёмным силам услышать твои намерения. И делает тебя менее заметным для чужих глаз.Иван взял мешочек. Рационалист в нём возмущался. Но человек, видевший тёмную массу в лесу, молча сунул его в карман кафтана. – Что это?

Он кивнул, не в силах найти возражений. Мир перевернулся, и теперь полынь казалась ему более логичным оружием, чем сабля.

Покидая дом, он действительно почувствовал лёгкий, горьковатый запах, исходящий от мешочка. И, проходя по рынку, ему показалось, что на него смотрят меньше. Или это было самовнушение? Он не мог быть уверен. Но он знал одно: игра началась. И ставка в ней была выше, чем он мог себе представить.

Его шаги были твёрдыми. Впервые со дня приезда он шёл не как ссыльный, не как наблюдатель, а как участник. Участник чего-то огромного и страшного. Но теперь у него был союзник. Хрупкая девушка, сражающаяся с тенью. И он, Иван Родионов, бывший московский подьячий, должен был стать её мечом и щитом в мире людей.

Он вошёл в съезжую избу, и запах полыни смешался с запахом дешёвых чернил и страха. Ефим сидел за своим столом и, увидев его, неестественно оживился.

– Иван Родионыч! Какими судьбами? Всё ли в порядке?

«Нет, – подумал Иван, глядя в его бегающие глаза. – Всё не в порядке. Но сейчас мы это исправим».

– Всё прекрасно, Ефим. Просто появились кое-какие вопросы по старым описям. Давайте разберёмся…Он улыбнулся самой безобидной, казённой улыбкой.

ГЛАВА 7

Съезжая изба встретила Ивана тем же унылым хаосом, но теперь он видел в этом не просто беспорядок, а систему – систему, предназначенную для того, чтобы скрывать истину под грудой никчёмных бумаг. Ефим, казалось, застыл над кипой подорожных грамот в неестественной позе, словно его застали за чем-то предосудительным. Его взгляд, полный неприкрытой тревоги, выдавал больше, чем любые слова.

– Иван Родионыч! – он подскочил, задевая локтем стопку свитков. Один из них покатился по полу, и подьячий бросился его поднимать с лихорадочной поспешностью. – Я уж думал, вы… к воеводе направились. То есть, рад вас видеть! Всё ли благополучно?

«Он не просто боится. Он ждал меня с определёнными ожиданиями, и моё появление его нервирует», – отточенным умом следователя констатировал про себя Иван. Прямые вопросы лишь заставят ежа свернуться в клубок. Нужно было сыграть на его страхе, стать своим в беде, вызвать на откровенность.

– Благополучно, Ефим? – Иван тяжело вздохнул, подходя к столу и с видом крайней усталости опускаясь на лавку. Он провёл рукой по лицу, изображая человека на грани отчаяния. – После той моей вылазки за реку… не знаю, что и думать. Видел я там такое, чего ни в каких книгах не прочтёшь. Глазам своим не поверил.

– Воевода требует отчёта, а я что ему напишу? Что дух леший купца задушил? Смеяться будет, да ещё и в Москву отпишет о моём несоответствии. А между тем, народ тревожится, шепчутся, дела стоят. Мне нужна помощь, Ефим. Ты человек местный, коренной. Ты один понимаешь, что тут творится на самом деле. Без тебя я тут как слепой щенок.Он намеренно сделал паузу, глядя, как у Ефима пересыхают губы и его худые пальцы бессознательно мнут край пергамента.

Он обратился к его самолюбию, к его знанию местных порядков, к его желанию быть значимым. И попал в цель. Ефим выпрямился, в его глазах мелькнул проблеск значительности, смешанной с жалостью к «несчастному столичному щенку».

– Ох, Иван Родионыч, – понизил он голос до конспиративного шёпота, озираясь на запертую дверь, словно боясь, что их подслушает сама древесина. – Вы правильно чувствуете. Дело тут тёмное, нечистое, из самых низов поднимается. И бумаги… – он многозначительно кивнул на груду документов, – бумаги тут лишь верхушка. Как лёд на Волге весной – сверху тонкий, а под ним пучина.

– Расскажи. Что скрывает эта пучина? Кто на самом деле дал Терентию разрешение на вырубку той рощи? Я смотрел описи – земля за рекой числится за монастырём.Иван мысленно отметил метафору – Ефим явно был не так прост, как казался.

– Формально – да, монастырь, – Ефим зашёлся в сухом, нервном кашле, отпивая глоток мутной воды из глиняного кувшина. – Земля-то монастырская. Но старец Паисий, эконом, он человек богобоязненный и осторожный. Он бы никогда свою душу на осквернение святыни не позволил… – подьячий снова оглянулся и, наклонившись к Ивану так близко, что тот почувствовал запах лука и страха, прошептал так, что тот едва расслышал: – Было указание. Сверху. Очень сверху.

– Сверху? От воеводы? Севастьян Игнатьевич?

– Выше Казани! – Ефим таинственно поднял палец к закопчённому потолку, словно указывая прямо в небесную канцелярию. – Из приказа самого воеводы казанского, князя Барятинского. Через его доверенного человека, который сюда наездами бывает. Мол, нужно развивать хозяйство, осваивать угодья, лес – ценный ресурс… а Терентий был всего лишь подрядчиком, исполнителем. Деньги, понятное дело, текли рекой, но не все в монастырскую казну.

Мысль заработала в голове Ивана с привычной скоростью. Большая политика. Земельные переделы. Вымогательство. Высокие покровители. Внезапная смерть купца, ставшего неудобным свидетелем или тем, кто мог многое рассказать… Это была версия, которую понимал его рациональный ум. Она пахла знакомыми запахами московских приказов – воском, деньгами и кровью. Но он помнил синий знак на стене и тёплое, словно живое, дерево. Помнил губящее дыхание Керемета, которое не спутаешь с кинжалом наёмного убийцы. Оба мира – приземлённо-подлый и мистически-ужасный – сплелись здесь в один тугой узел.

– А кто этот доверенный человек? Как его имя? Чьи интересы он представлял здесь, в Свияжске, кроме княжеских? – настаивал Иван, чувствуя, как подбирается к чему-то важному.

– Осторожнее, Иван Родионыч, ради Бога… Имя это… оно как раскалённое железо, обжигает уста. Говорят, он и сейчас в городе. Следствием недоволен. Считает, что мы топчемся на месте. Требует результатов.Ефим побледнел ещё сильнее, его лицо приобрело землистый оттенок.

– Чьих результатов? – мягко, но настойчиво, как клином, вбивал Иван вопрос.

– Любых! – выдохнул Ефим, отчаянно махнув рукой. – Чтобы замять историю. Найти стрелочника. Виновного. Лучше всего… из местных. Из черемисов. – Он многозначительно посмотрел на Ивана, и в его взгляде читалось неподдельное сочувствие, смешанное со страхом за себя. – Ваша деятельность, ваши расспросы… они могут быть истолкованы неверно. Как сочувствие к язычникам. Как потворство. Вам, как ссыльному… – он не договорил, но смысл был ясен.

Угроза висела в воздухе, густая и липкая, как смола. Ивана вдруг осенило с пугающей ясностью. Его ссылка, его назначение сюда, в эту глушь… это не случайность. Его прислали как удобного, уже опороченного человека, на которого можно списать любой провал. Ссыльного вольнодумца. Идеальная кандидатура на роль козла отпущения. Если он найдёт «виновного» среди черемисов – хорошо. Если не найдёт и обвинит духов – его объявят сумасшедшим. Если же он начнёт копать слишком глубоко и наткнётся на сильных мира сего…

Он посмотрел на Ефима, на его испуганное, жалкое лицо, и понял, что этот человек – не враг. Он такой же пешка в этой игре, запуганная и пытающаяся выжить.

– Я понял, – холодно сказал Иван, поднимаясь. Его голос приобрёл стальные нотки, которых не было прежде. – Благодарю за откровенность, Ефим. Ты мне очень помог. Очень.

Он вышел из избы, и яркий дневной свет ударил ему в глаза, ослепляя после полумрака канцелярии. Но даже солнечный свет не мог развеять мрак, сгущавшийся в его душе. Воздух, напоённый страхом обывателей, казался ему теперь гуще, тяжелее. Он не просто расследовал странную смерть купца. Он ступил на минное поле большой политики, где его противниками были не только древние, неведомые духи, но и вполне земные, могущественные люди, не брезгующие ничем.

Он сунул руку в карман, нащупал маленький кожаный мешочек с полынью. Его рационализм язвительно смеялся над этим суеверием. Но сейчас этот смешной, ни на что не годный щит казался ему единственным, что хоть как-то отделял его от надвигающейся со всех сторон тьмы. И он сжал его в ладони так сильно, что сухие листья хрустнули.

Теперь он знал, что битва будет на два фронта. И на одном из них его врагом была алчность и подлость людей, что казалось ему почти таким же ужасным, как дыхание Керемета.

ГЛАВА 8

Уроки выживания.

Пока Иван вёл свою опасную игру в мире людей, Айвика, оставшись одна в маленькой комнате, чувствовала, как тёмная пелена на окраине города сгущается, становясь почти осязаемой. Боль в боку притихла, смягчённая мазью, но её сменила другая боль – ноющая, глухая, исходящая от самой земли. Она слышала её не ушами, а всем своим существом, через тонкую кожу подошв, чувствовала в каждом вздохе, вбитом в лёгкие. Керемет не спал. Он бодрствовал, и его голодная ярость, подпитанная страхом всего Свияжска, медленно, но верно расползалась по округе, как ядовитый туман, отравляя всё живое.

Она не могла оставаться в бездействии, простой пассивной жертвой. Силы возвращались к ней, мучительно медленно, но возвращались, а с ними – жгучее, не дающее покоя чувство долга. Она была последним стражем. И страж должен был действовать.

Сначала она провела малый очистительный обряд в комнате. Медленно, превозмогая слабость, она разложила по углам защитные травы – зверобой, чертополох, пучки полыни. Потом зажгла угольки в маленькой глиняной чаше и окурила помещение густым, горьковатым дымом. Чистый, жёсткий запах на время отогнал ощущение гнетущей, незримой слежки, словно в комнате стало больше воздуха. Это была её территория, и она отметила её границы, как зверь метит свои владения.

Затем она принялась за более сложную и отчаянную задачу – подготовку Ивана. Его рационализм, его слепая вера в перо и бумагу были его главной слабостью, ахиллесовой пятой, через которую Керемет мог поразить их обоих. Чтобы выжить в предстоящей битве, ему нужно было научиться чувствовать мир так, как чувствовала его она. Хотя бы отчасти. Ему нужно было открыть те каналы восприятия, которые у него, человека казённых чернил и пергамента, были наглухо заколочены.

– Ты узнал что-то. Плохое. От людей.Когда Иван вернулся, мрачный и озабоченный, с лицом, на котором читалась тягота новых знаний, она встретила его у двери, опираясь о косяк.

– Хуже, чем я думал, – он бросил на стол свою холщовую сумку с таким усилием, что зазвенела чернильница. – За смертью Терентия стоят не суеверия, а влиятельные люди в Казани. Меня же, похоже, прислали сюда как козла отпущения, на которого можно свалить вину, если что-то пойдёт не так.

– Люди всегда ищут виноватых среди тех, кто слабее и чужероднее. Это закон и волчьей стаи, и человеческого племени. Но сейчас у нас нет времени на их подлые игры. Керемет не будет ждать, пока вы разберётесь друг с другом. Садись.Айвика слушала, кивая. Политиканство, интриги, подлые расчёты – всё это было для неё столь же чуждым и непостижимым понятием, как для него – духи деревьев и рек. Но суть она уловила прекрасно: врагов прибавилось, и эти враги были смертельно опасны по-своему.

– Закрой глаза, – скомандовала она мягко, но так, что в голосе звучала сталь, не допускавшая возражений.Она указала ему на табурет, который она заранее поставила в в самый центр комнаты комнаты, подальше от стен и углов. Иван, удивлённый и уставший, повиновался без возражений.

– Закрой глаза, – повторила она, и в её тоне зазвучала та самая древняя власть, с которой её бабка когда-то заговаривала ветер и останавливала кровь. – Ты должен научиться слушать. Не ушами. Кожей. Всей своей шкурой. Сердцем, которое бьётся в такт с землёй.– Айвика, что… сейчас не до…

– Дыши. Медленно. Не так, как дышишь всегда. Глубоко. Почувствуй воздух, который входит в тебя и выходит. Он не просто воздух. Он – дыхание мира. Он несёт в себе не только запахи дыма и пищи. Он несёт настроения, страхи, надежды. Сейчас он несёт страх. Чувствуешь? Металлический привкус на языке, будто ты лизнул старый гвоздь? Это он. Страх.Он закрыл глаза, чувствуя себя нелепо и смущённо. Свет из окна был тёплым пятном на его веках.

– Чувствую, – выдохнул он, и в его собственном голосе прозвучало удивление.Иван хотел было возразить, что это ему просто показалось, но сосредоточился. И, к своему изумлению, почувствовал. Лёгкую, но отчётливую горечь, словно он и впрямь провёл языком по лезвию.

– Хорошо. Первая стена пала. Теперь – земля. Мы сидим на полу. Почувствуй её не как доски. Почувствуй её вибрацию. Она не мёртвая. Она живая. И она стонет. От боли.

– Есть… что-то, – с трудом признался он, чувствуя, как по спине пробегают мурашки. – Гул. Как будто где-то далеко гудит набат.Он попытался. Сначала ничего, кроме прохлады и твёрдости отполированных временем и ногами досок. Но потом, в глубине, под слоем его собственного скепсиса, ему почудился едва уловимый, низкочастотный гул, похожий на отдалённый колокольный звон, но без всякой гармонии, только одна сплошная, ноющая нота. Тот самый гул, что сводил его с ума в проклятом лесу, только здесь – приглушённый, фоновый, вшитый в саму ткань реальности.

– Это голос земли. Он всегда здесь, – голос Айвики звучал прямо у его уха, спокойный и настойчивый, как журчание ручья. – Но сейчас он болен. Он полон боли и гнева. Теперь самое трудное. Открой себя. Перестань быть крепостью, сложенной из книг и правил. Позволь этому чувству войти в тебя. Не борись с ним. Не анализируй. Просто наблюдай. Стань сосудом.

Это было самое трудное, самое противное его натуре. Вся его жизнь, воспитанная на логике, контроле и чётком разделении на «я» и «не я», восставала против этого. Но он помнил свой животный страх в лесу. Помнил своё абсолютное бессилие перед лицом необъяснимого. Стиснув зубы, он мысленно опустил тот самый щит, что всегда защищал его от хаоса чувств. И…

Его окатило волной. Не его личного чувства, а чего-то огромного, коллективного, безличного. Тупая, ноющая боль, исходящая из самых недр. Глухая, безысходная ярость, не находящая выхода. Отчаяние, такое густое и тяжёлое, что в нём можно было утонуть, как в смоле. Он вздрогнул всем телом, чуть не упал с табурета, и его пальцы впились в деревянное сиденье.

– Довольно! – резко сказала Айвика, хватая его за плечо твёрдой рукой. – На первый раз достаточно. Возвращайся.

– Что… что это было? – прошептал он, с трудом отлипая языком от нёба.Он открыл глаза, тяжело дыша, как будто пробежал несколько вёрст. Комната плыла перед ним, очертания мебели казались размытыми. Он был бледен, как полотно, и рубаха на его спине насквозь промокла от холодного пота.

– Правда, – просто ответила она, глядя на него с странной смесью жалости и удовлетворения. – Теперь ты знаешь не только умом, но и кожей, с чем мы боремся. Это не просто «дух», не сказка для запугивания детей. Это боль. Боль всего живого здесь. Боль земли, деревьев, зверей и людей. Боль, которая накопилась, сконцентрировалась и обрела форму, голос и голод.

Иван смотрел на неё, и впервые за всё время он не просто видел перед собой странную, фанатичную девушку-язычницу. Он видел человека, несущего на своих хрупких плечах тяжесть, которую он едва мог вообразить, тяжесть, от одного прикосновения к которой его собственный разум едва не затрещал по швам.

– Мы остановим это, – тихо, но с непоколебимой, родившейся в самых глубинах его существа уверенностью сказал он. Теперь это была не бравада, не попытка утешить или покрасоваться. Это была клятва. Себе и ей.

Айвика молча кивнула. В её глазах что-то дрогнуло, какая-то ледяная скорлупа дала трещину, и на мгновение в них блеснул огонёк. Может, надежды. А может, просто человеческой благодарности за то, что он не отшатнулся, не назвал её безумной.

– Завтра, – сказала она, и её голос вновь приобрёл деловые, повелительные нотки, – мы начнём собирать дары для обряда. Ыру. Сначала – вода из семи ключей. Чистых, не тронутых скверной. Это будет твоя задача. Я дам тебе знаки, по которым ты найдёшь их. И помни – никому ни слова. Ни воеводе, ни подьячему, ни старухе-хозяйке. Отныне мы с тобой – остров в бушующем море. И доверять мы можем только друг другу.

Они смотрели друг на друга в сгущающихся вечерних сумерках – московский подьячий, чей упорядоченный мир рухнул в одночасье, и последняя жрица умирающего народа, стоящая на краю пропасти. Их союз, рождённый отчаянием, страхом и необходимостью, начинал обретать черты чего-то большего. Что-то вроде доверия. Что-то вроде понимания. Что-то вроде хрупкого моста, перекинутого через пропасть между их мирами.

А за стенами дома, в наступающей ночи, тень над Свияжском сгущалась, и голодный, неумолимый ропот земли становился всё слышнее, требуя своей доли.

ГЛАВА 9

Первый ключ.

Рассвет застал Ивана уже на ногах. Он чувствовал себя странно – уставшим от вчерашнего «урока», но при этом настороженно-бодрым, будто его нервы были натянуты как струны. В ушах, если прислушаться, всё ещё стоял тот приглушённый гул, а на языке – металлический привкус страха. Но теперь он знал, что это не его воображение, и это знание приносило не утешение, а тяжёлую, ответственную ясность.

– Первый ключ, – сказала она, протягивая ему туесок. – Он должен быть найден до полудня, пока солнце не перешло зенит. Вода должна быть живой, текучей, а не стоячей.Айвика разбудила его на заре. Она выглядела бледной, но собранной. В её руках был небольшой берестяной туесок, тщательно обвязанный бечёвкой.

– Как мне его найти? Ты говорила о знаках.Иван взял туесок. Он был лёгким и гладким на ощупь.

– Иди навстречу восходящему солнцу. Не по дороге, а полем. Ты должен найти тропу, протоптанную не людьми, а зверями. Она будет вести в мелкий лесок. Ищи место, где земля мягкая, а воздух влажный, даже если вокруг сухо. Где мох на камнях густой и изумрудный. Где птицы не смолкают, а поют, не боясь тебя. Там, под корнями старой ольхи, ты найдёшь родник. Он неглубокий, но вода в нём чистая, как слеза. Наполни туесок, но прежде чем зачерпнуть, опусти в воду ладони и поблагодари источник за его дар. Шёпотом. От себя.Айвика кивнула, подойдя к окну. Она указала на дальний холм, синевший на востоке, за пределами городского вала.

– А если… если я не найду? Если тропы не будет?Иван слушал, стараясь запечатлеть каждую деталь. Это была не просто инструкция, это был ритуал. И от точности его исполнения, как он теперь понимал, могла зависеть очень многое.

– Она будет, – уверенно сказала Айвика. – Земля ведёт тех, кто ищет с чистым сердцем. Ты ищешь не для себя, а для исцеления. Она это почувствует. Но помни о других. О тех, кто следит.

Она имела в виду людей из свиты казанского воеводы. Иван кивнул, пристёгивая к поясу небольшой нож. Он не был воином, но чувствовал, что в поле один может быть уязвим.

Выйдя за вал, он ощутил странное чувство свободы, смешанное с тревогой. Впереди расстилалось поле, покрытое росой, которая сверкала на солнце, словно рассыпанные бриллианты. Воздух был свеж и чист, и на мгновение ему показалось, что металлический привкус исчез. Он глубоко вдохнул и пошёл, как и велела Айвика, не по пыльной дороге, а по мокрой от росы траве, навстречу восходящему солнцу.

Он шёл долго, возможно, час, может, больше. Поле сменилось перелеском, потом снова полем. Он внимательно смотрел под ноги, ища звериную тропу. И вдруг увидел её – узкую, едва заметную полоску примятой травы, петляющую между кустами. Она явно вела не к человеческому жилью. Сердце его ёкнуло от предвкушения.

Тропа вилась, то поднимаясь, то опускаясь, и привела его в конце концов в неглубокий овраг, поросший ольхой и ивой. Воздух и впрямь стал влажным и прохладным. А главное – он услышал пение птиц. Не отдельные щебетания, а настоящий многоголосый хор, который не смолкал при его приближении. Он шёл, и птицы не улетали, а продолжали свои трели, словно и впрямь не видели в нём угрозы.

Иван замедлил шаг, вглядываясь в землю. И вот он увидел то, что искал – густой, бархатистый мох, покрывавший камни у ручья. А под сенью раскидистой ольхи, чьи корни уходили прямо в воду, он разглядел небольшое углубление, из которого сочилась, поблёскивая на солнце, чистейшая вода. Она струилась тонким ручейком, чтобы через несколько шагов влиться в более крупный поток.

Это был он. Первый ключ.

Иван опустился на колени на мягкую, влажную землю. Он чувствовал биение собственного сердца. Внутренний скептик в нём ехидно спрашивал, не сошёл ли он с ума, раз собирается разговаривать с родником. Но он вспомнил боль земли, которую чувствовал вчера. Вспомнил губительное дыхание Керемета. И этот тихий, журчащий источник вдруг показался ему не просто скоплением воды, а чем-то живым, хрупким и драгоценным.

– Спасибо, – прошептал он, и слова прозвучали неестественно громко в утренней тишине. – Спасибо за твой дар. Он нужен… чтобы помочь. Чтобы исцелить.Он опустил ладони в воду. Она была леденяще холодной. Он закрыл глаза.

Он не знал, правильные ли слова подбирал, но делал это искренне. Потом аккуратно развязал бечёвку и погрузил берестяной туесок в родник. Вода наполняла его с тихим бульканьем. Когда туесок был полон, Иван вынул его, крепко завязал и прикрепил к своему поясу.

Он сидел на корточках ещё несколько мгновений, глядя на воду. И ему показалось, что журчание стало чуть громче, чуть мелодичнее. А может, это было лишь его воображение.

Поднимаясь, он почувствовал необъяснимую лёгкость. Первая часть задачи была выполнена. Он сделал шаг, пусть маленький и странный, но шаг к спасению этого места. И этот шаг придал ему сил.

Он уже собрался было повернуть обратно, как вдруг краем глаза заметил движение на другом склоне оврага. Чью-то фигуру, скрывающуюся за стволом сосны. Кто-то следил за ним.

Лёгкость мгновенно испарилась, уступив место холодной струе тревоги. Его нашли. Или он сам привёл их сюда?