Читать онлайн Крысы плывут по кругу

Человек осужден быть свободным.

Жан-Поль Сартр

Серия «Имена. Российская проза»

© Евстюхина А., 2025

© Оформление. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025 Издательство АЗБУКА®

Глава 1

Прежде был только звук.

Хрясь!

Будто ломается ветка. Будто яблоко падает на асфальт с десятого этажа. Сплющивается. Выстреливает соком.

Хрясь!

Когда у нее впервые хватило решимости повернуться и посмотреть, Наташа поняла: Мартин недостаточно точно описал казнь Нэда Старка через отсечение головы[1]. Блямк. Последняя нота страшного звука. Тихое уточнение. Punctum[2]. Металл касается металла. Крысиная голова остается с одной стороны гильотины, тело – бьется в руках Георгия Алексеевича, обтянутых голубым латексом, еще секунд пять, пока он сливает теплую, блестящую, как лак для ногтей, кровь в воронку с гепарином.

Декапитация – так это называется. Считается, что кровь после декапитации чище. Она более пригодна для исследований, чем, скажем, кровь из хвоста.

Декапитация – странное слово; за ним легко спрятать от постороннего, непосвященного человека чудовищную суть. Еще один трусливый эвфемизм. Еще одно имя смерти.

Хрясь! К этому звуку невозможно привыкнуть, как, например, к бумажному шороху радиопомех или ремонту соседей – к такому не сразу, но приспособишься. К зловещему «хрясь» – никогда. Звук, уносящий жизнь, пусть даже крысиную, заставляет вздрагивать снова и снова.

– Хорошо, что я заказал новую гильотину, французскую. Видите, какая удобная, острая, раз и готово, – с улыбкой рассказывал Георгий Алексеевич.

Наташа проживала неслышимое эхо страшного звука. Постигала его смысл, невыносимо простой и огромный, невероятный, который невозможно в себя вместить. Хрясь. Каждый из нас смертен. Хрясь. Однажды все закончится. Пресечется мгновенно и навсегда. Хрясь. Хрясь. От двадцати до тридцати раз. В зависимости от того, сколько подопытных животных задействовано в эксперименте. От двадцати до тридцати напоминаний о смерти. О закате времени, звуков, запахов, касаний, света. О восходе пустоты. Темноты.

– Кажется, пора обедать, у меня в животе урчит, – объявил Славик, позитивный сорокалетний толстячок, чьи обязанности во время жуткого ритуала забоя животных заключались в бережном разделении плазмы и эритроцитарной массы. – Пойду гляну, подошла ли картошечка.

– Еще две штуки до перерыва, – строго напомнила Аля, вырезающая из обмякших безголовых тушек бедренные мышцы для исследования, – хорошо, когда до обеда сделано больше половины. Приятнее потом возвращаться к работе.

Неторопливо пинцетом Аля разделяла бледно-розовые обескровленные волокна недавно живого, выкусывала нужные фрагменты щипчиками и складывала в пластиковые «эппендорфы»[3] на полтора кубика с тщательно нанесенными на них тонким маркером числами и символами. Щелк, щелк – закрывала крышки. Запечатывала смерть. Перед ней стояла коробка, доверху заполненная пустыми эппендорфами. Щелк. Щелк. Одна отнятая жизнь – две бедренные мышцы, два щелчка. Одна сердечная. Еще один щелчок. Препарат костного мозга – мутная пленочка на стекле.

– Четыре часа подписывала вчера эппендорфы, – шутливо пожаловалась Аля. – Мне кажется, если я умру и попаду в ад, то и там буду этим заниматься.

Запищал будильник на телефоне – Наташа нажала кнопку остановки старой, советской еще, опасной центрифуги, без блокировки открытия во время работы, без встроенного таймера и даже без родного колпака. Барабан накрывали алюминиевой крышкой от кастрюли или сковородки.

Вращающаяся центрифуга замешивала пространство в кашу – Наташе нравилось смотреть в бледно-серое дрожащее марево. Появлялась из тумана памяти стиральная машина «Сибирь», почившая давным-давно на даче, – три тысячи оборотов, такого теперь и не встретишь, – радуга из отжимаемого цветного белья. В детстве Наташа специально старалась положить сверху что-нибудь пестренькое. «Только не суй руки!» – кричала мама.

Центрифуга замедлялась, прояснялись детали – появлялись бегущие друг за другом круглые окошки, куда вставлялись пробирки с кровью. Осторожно, чтобы не встряхнуть, по одной Наташа вынимала их и передавала Славику.

– Давайте следующего! – провозгласил Георгий Алексеевич.

Любовь Ивановна, старушка под восемьдесят, приносила крыс из соседней комнаты, где стояли клетки, по очереди.

– Номер девять, – сказала она, передавая Георгию Алексеевичу шевелящийся комочек. Он на что-то отвлекся, и крыса побежала по столу, застеленному бумагой, шурша коготками.

– Ишь ты, какой шустрый. – Георгий Алексеевич поймал жертву за хвост и с ласковой улыбкой посадил к себе на руку. Крыса, цепляясь лапками, взбежала ему на плечо.

– Девятый хорошо плавал, – зачем-то сообщила Любовь Ивановна, – сильный.

Георгий Алексеевич улыбался, снимая крысу с плеча, умилялся ею, сияя глазами в густых ресницах, точно он вовсе не ее палач, а любящий друг. Умело прихватив жертву за верхнюю часть туловища, он ловко сунул ее голову в ромбовидное отверстие крысиной гильотины и молниеносно опустил ручку. Хрясь!

– Добрая картошечка! – Славик выудил из кастрюли, заботливо опоясанной клетчатым шарфом, дымящийся золотистый клубень.

– Пробуйте грибочки, свои, огурчики соленые, с огорода, – рекламировала Любовь Ивановна, – вот выйду на пенсию, на даче будем жить. Красота. У нас озеро рядом, гуляй не хочу, домик на краю леса, тихо, пташки поют.

Любовь Ивановна мечтала о пенсии, сколько Наташа помнила – как пришла в аспирантуру, так и слышала романтические рассказы о том, как же хорошо будет на пенсии и на даче. Любовь Ивановна мечтала о заслуженном отдыхе со страстью и любованием, но никак не могла уйти: постоянно что-то держало, то эксперимент не закончен, то квартальная премия обещается, то дом надо немного подлатать, а институтские деньги хоть маленькая, но помощь. Славик громко откусил от огурца.

– Ух ты, какой, – он поднял вверх большой палец, – крепенький, хрустящий!

– Это я дубовый лист добавляю, – тут же пояснила Любовь Ивановна, – кушайте на здоровье.

Наташе вспомнилось, как солила огурцы бабушка: ответственные приготовления начинались с самого утра, задействована была бо́льшая часть домашней тары и рабочих рук – папа собирал огурцы, мама мыла их в тазике, Наташу традиционно гоняли фразой «не мешайся тут под ногами» – и от этого процесс посола огурцов воспринимался как нечто сакральное, к чему не допускаются простые смертные. Бабушка намывала больше десятка трехлитровых банок, ошпаривала их крутым кипятком, отчего стенки, пока кипяток до них не доходил, покрывались бархатной испариной, складывала на дно каждой дубовые листья – «для хрусту», листья смородины – «для аромату» (бабушка намеренно говорила в конце «у» – зонтики «укропу», дольки «чесноку»). Единственное, что было позволено Наташе, – эти самые укропные зонтики в огороде нарвать. Потом бабушка заталкивала тщательно вымытые огурцы в банки и варила рассол. Прикасаться к огурцам на этом этапе Наташе категорически воспрещалось. «Если ты потрогаешь их грязными руками, банка взорвется», – обещала бабушка, превращая и без того таинственный в детском воображении ритуал посола огурцов в нечто магическое и поистине жуткое.

– Ты чего не ешь? – Славик кивнул на Наташину пустую тарелку.

Аппетита не было совершенно. Перед глазами еще стояла жуткая картина сливания крови в воронку из обрубка крысиной шеи. «Как вообще можно есть после этого?»

Коллеги продолжали невозмутимо ворочать челюстями.

– Токсикоз, наверно? – сочувственно предположила Аля.

– Да, – охотно согласилась Наташа, чтобы от нее отстали, – токсикоз.

– Тогда обязательно возьми огурчик, – посоветовала Любовь Ивановна, – при токсикозе – первейшее средство! Когда я беременная была, банками их уничтожала.

Чтобы невзначай не обидеть Любовь Ивановну и ее огородное хозяйство, Наташа аккуратно отрезала себе половинку соленого огурца. Чуть смявшись под ножом, он брызнул бесцветным соком.

– Как закончим, можете с чистой совестью уходить на покой. – Георгий Алексеевич, смакуя, пил крепчайший кофе, сваренный в турке. – Думаю, еще три-четыре эксперимента, и статистика будет набрана.

В Наташиной голове мигом включился калькулятор страшного суда: четыре эксперимента, допустим, по двадцать пять, итого – сто! Сто крысиных жизней. Сто леденящих кровь звуков «хрясь».

– Никто лучше вас не справляется с животными, – хвалил Любовь Ивановну Георгий Алексеевич, – никак нам без вас. Выкормить их, вырастить, подготовить – кому еще я это доверю?

– Хорошо тебе, – вздохнула, глядя на Наташу, Аля, – ты в декрет уходишь. А нам тут пахать…

– Я тебе давно говорю, Аля, – довольно рассмеялся Георгий Алексеевич, – рожай! Сама сидишь статьи гонишь.

– Кандидатскую надо добить, – на похвалу начальства Аля скромно опустила глаза в тарелку, – а там и в декрет можно…

– Некоторые у нас все успевают, – Георгий Алексеевич ехидно сверкнул глазами в сторону Наташи, – и биохимия, и демография.

– А нам иначе нельзя, – поддакнула Аля, – современная женщина и швец, и жнец, и на дуде игрец. Нам и карьеру надо, и семью, и хобби какое-нибудь хайповое, и выглядеть на миллион. Think smart, look amazing[4]. Поколение TESLA, слышали такое?

– Вы смотрите, – подала голос Любовь Ивановна, – всего не успеть, обязательно где-нибудь трещинка появится.

– А то и дыра, – подхватил Славик, жуя.

Дверь скрипнула, вошел аспирант Демьян, высокий, зеленоглазый, в пуловере в обтяжку, со стильным кашне.

– Извините, задержался, помогать пришел.

– Картоху есть у нас и без тебя отлично получается, – заявил Славик. – Ты прям как в известной песенке.

– Садись, ложку бери, – проворчала Любовь Ивановна. – В наше время аспиранта можно было найти если не в лаборатории, то точно в читальном зале.

– Лучше поздно, чем никогда, – с беззлобной улыбкой подвел черту Георгий Алексеевич.

Уборка после забоя – самая неприятная часть работы. Снять со стола окровавленные газеты, сложить тушки в черные шелестящие мешки, перемыть посуду – толстые пробирки, воронки, стеклышки и склянки плавают в выцветшем пластмассовом ведре возле раковины. Вода в этом ведре алая. Лаборантки нет, проработавшая на этой должности двадцать лет старушка недавно уволилась по состоянию здоровья. Посуду моют студенты, аспиранты, даже старшие научные сотрудники не брезгуют – не нашел чистой колбы, а эксперимент ставить надо – делать нечего: засучил рукава и вперед.

Наташа выбирает из ведра пробирки, ополаскивает под гудящим краном водой с резким запахом металла, перекладывает в другое пластмассовое ведро – на следующем этапе посуде предстоит ополаскивание водой из дистиллятора.

Алая вода из первого ведра, если ее вылить сюда же, в раковину, будет стоять в ней несколько часов, источая душный сладковатый запах крови – неисправен слив. Наташа несет ведро до туалета, наклоняет над унитазом и вдруг замечает: по поверхности, точно маленький кораблик, точно белый лепесток по течению Ганга, плывет отрезанное крысиное ушко. Обычно они остаются на голове, но иногда запрокидываются, и гильотина может отрезать кусочек, а случится – целое. Порой под нож попадают передние лапки.

Наташа зачем-то медлит, не выливает. Ушко, покачиваясь, дрейфует по поверхности красной жижи. Наташа чувствует, как в ней поднимается тошнота, она остро сожалеет о съеденной половинке соленого огурца, будто начавшей отчаянно карабкаться по пищеводу наверх. Наташа встряхивает головой, переводит взгляд на казенную побелку стены, пытается дышать глубже, сглатывает несколько раз… Огурчик рвется к свободе. Кто кого? Тошнота – метафора отрицания, неприятия, отторжения. Наташа втягивает носом воздух. Это вполне нормально – отрицать смерть. Испытывать отвращение к упоминаниям о ней. Упоминаниям, раскачивающим успокоительную веру, что смерть будет «когда-нибудь», «нескоро» и будто даже не с тобой, – веру в сиюминутное бессмертие. Смерть будет.

Буддийские монахи неукоснительно соблюдают правило: не убивай живое. Ни звенящего за шторой комара, ни муравья, копошащегося в сухой листве. Ни червя, выползшего на асфальт после дождя. Ни муху, перебирающую лапками по немытой тарелке. Ни паучка, бегущего по кафелю. Убивая живое, ты впускаешь в себя смерть. Так считают буддисты.

Наташа не убила ни одной крысы. Но смерть все равно входит в нее: через уши, через ноздри, через глаза…

Ребенок у Наташи в животе несколько раз поворачивается и замирает – точно прислушивается к ее мыслям.

Наташа быстро выливает ведро и нажимает кнопку слива.

– До вечера! – Муж отпечатал на Наташиной щеке утренний поцелуй. – Делать будет нечего, занеси обед. Не настаиваю, понимаю, тебе некогда, диссертацию докручивать надо.

– Гулять мне полезно.

– Сегодня ветрено. Оденься потеплее и обязательно возьми зонт.

В моменты, когда Егор проявлял преувеличенную заботу в связи с ее положением, Наташа ощущала себя контейнером со сверхценным содержимым.

Такое себе ощущение. Неуютное. Наташа не могла припомнить, чтобы раньше, пока она ходила «пустой», муж хоть раз поинтересовался, ела ли она, тепло ей или холодно, не понести ли пакет…

– Ну давай, помогай маме писать работу, – ласково напутствовал Егор выпуклый живот, легонько похлопав его ладонью, – будущий биолог! Не всякому до рождения выпадает готовиться к защите кандидатской…

Наташа внутренне скривилась. Чего-чего, а вот быть биологом она своему сыну точно не желает. Она вообще никому этого не желает. Разве только врагам.

Закрыв за мужем дверь, Наташа направилась в комнату. Постояла у стола, глядя на кипящую под ветром крону березы за окном. Открыла ноутбук, закрыла. Пошла на кухню заваривать чай. «Диссертацию докручивать надо». А надо ли? Диссертация – не болт М14. А Наташа не слесарь на шиномонтаже. Однажды она видела аварию: машина проломила заграждение, вылетела на встречку, перевернулась – у нее отвинтилось колесо. Никто не умрет, если Наташа не напишет диссертацию. Деятельность слесаря куда полезнее.

Задумавшись, она вращала ложкой, размешивая сахар.

Несколько чаинок, случайно проскочивших через носик заварочного чайника, кружили, безуспешно пытаясь догнать друг друга. Как планеты Солнечной системы. Как галактики и звездные скопления. Глядя на это бессмысленное и прекрасное кружение, Наташа медлила, чтобы не уходить, не открывать ноутбук, не смотреть в этот файл… Вернувшись в комнату, она полезла в нижний ящик комода, где лежали папки с графикой. Достала чистый лист А3, угольные карандаши, клячку. Не торопясь, слущила на бумажку лезвием угольную пыль с грифелей, заострила их наждачкой.

Открыв картинку на телефоне, Наташа принялась рисовать портрет Бена Барнса[5].

Занятие увлекло ее настолько, что окружающая реальность потускнела, потеряла контуры, точно детали кадра, выпавшие из фокуса. Существовали только линии, острые и мягкие, тонкие и жирные, ломкие и гибкие. Тени, намазанные пальцами, перепачканными угольной пылью. Указательным, средним, безымянным, мизинцем. Как музыкант касается клавиш каждым из них, так и Наташа клала тени, и они звучали. Глубокие и еле заметные, гремучие басовые и чуть слышные, с самого края клавиатуры, на грани чувствительности уха, на грани чувствительности глаз. Сознание Наташи уносилось в тоннель, где обычное время, текущее вовне, теряло свою власть: больше не имели значения немытые чашки в раковине, недоделанная диссертация, покупки, телефонные звонки – существовали только звучащие тона, линии различной длительности и высоты, линии-мгновения, линии-ноты.

Наташа выныривала обычно лишь для того, чтобы налить чай.

С удовольствием сделав несколько обжигающих глотков, она снова погружалась в рисунок и забывала обо всем – чай успевал остыть до того, как она вспоминала о нем. Обнаруживая его холодным, Наташа шла на кухню наливать новый.

Когда она закончила портрет, время давно перевалило за полдень, и отнести обед мужу она успела бы лишь в том случае, если бы он был сварен заранее. Открыв холодильник, она окинула тоскующим взором мокрый шмат говядины, кривые полешки сырой моркови, кудрявый кочан капусты, гладкие, как полированная древесина, луковицы… Чтобы превратить все это в щи, нужно еще часа два. Пусть муж думает, что она докручивала диссертацию. Вернувшись в комнату, Наташа тщательно скрыла следы преступления: протерла стол салфеткой, чтобы на нем не осталось угольной пыли, завернула в непрозрачный пакет карандаши, клячку, наждак, бритвы, убрала рисунок в папку и засунула все это глубоко в нижний ящик комода, под белье.

Она села к столу и открыла ноутбук. Хотя бы для приличия надо что-то изменить в рабочем файле. Хотя бы для того, чтобы дата последнего сохранения не выдала ее мужу с головой. Она покрутила колесико мышки туда-обратно, листая текст. Добавила пару случайных символов, стерла, сохранила файл новой датой. Ну его к черту.

На почту упало письмо. С университета Наташа была подписана на рассылку о различных программах для студентов и молодых специалистов творческих профессий. Она редко ее открывала. Письма-приглашения падали, сроки подачи заявок начинались и заканчивались, прилетали новые, ложились на старые мертвым слоем, как облетевшие листья.

«Фестиваль молодых художников в Сочи».

Однако…

Что нужно для участия? Обычно Наташу всегда отпугивали длинные списки требований к кандидатам. «Это точно не про меня», «я не смогу», «у меня этого нет», «не получится», «я им не подхожу». Подобные мысли, роем поднимающиеся в голове, как мусор на ветру, налетали, бомбардируя самооценку. Чувствуя странную смесь сожаления и облегчения, Наташа закрывала письма и пыталась забыть о них.

«Мы ждем талантливых самоучек!»

Сердце споткнулось.

Кажется, это он.

Шанс!

Не нужно специального образования. Не требуется опыт работы художником или дизайнером. Предлагается просто указать в заявке пол, возраст, место жительства и прикрепить портфолио – сканы трех-пяти работ.

Это вполне реально.

Но…

Как всегда, на Наташу напали сомнения.

Она нашла даты проведения фестиваля. «Тогда у меня уже родится ребенок! Смогу ли я поехать? Прилично ли будет, если я поеду? Муж не будет против, если я поеду? Надо его спросить… Он останется с ребенком? Или предложит взять его с собой? Как вообще это все будет выглядеть? Я ведь пока не знаю, что такое ребенок… Я одна не могу принять такое решение. Надо подумать, посоветоваться. Впрочем, может, я еще и не пройду по конкурсу. И не надо будет никуда ехать. И ни у кого отпрашиваться. И не надо будет брать с собой ребенка.

Как много неопределенностей!»

Подавать или не подавать?

Наташа поспешно закрыла письмо, будто бы это могло облегчить посеянную им тревогу.

Глава 2

– Прекрасно выглядишь! Моя коллега к концу срока так отекла, что стала похожа на надутую перчатку, – щебетала Ира, подружка школьных лет, при встрече за столиком кафе. – Вы уже обставили детскую? Думали, как назвать? У тебя ведь мальчик… Мальчик?

Наташа в принципе не поддерживала повышенное внимание к ее положению, а сейчас, болея новостью о фестивале, она спешно, почти бесцеремонно скомкала тему материнства. В ней клокотало желание заручиться чьей-нибудь поддержкой в намерении поехать в Сочи.

– Фестиваль художников? С чего вдруг ты туда сорвешься? – удивилась Ира, выслушав Наташин сбивчивый рассказ. – Что муж говорит?

– Я у него пока не спрашивала…

– Не думаю, что ему сильно понравится. – Ира, точнее Ирина Ивановна, преуспевающий риелтор, казалось, совсем не понимала, насколько собеседницу волнует подача заявки.

– Это возможность посмотреть на мир искусства, так сказать… вблизи. – Наташу бесил ее будто бы оправдывающийся тон, но ничего другого в контекст беседы не ложилось. – Я сижу в своем коконе, рисую дома, не знаю актуальных трендов, ни с кем не общаюсь… Я до сих пор не слышала ни одного экспертного мнения о своих работах…

– Ну и ладно. Я всегда думала, что ты рисуешь для себя, для души. Что тебе этого достаточно.

– Я хотела бы большего.

– В смысле?

– Я хотела бы реализоваться как художница.

– А как же лаборатория?

– Я не чувствую себя реализованной в науке… Знаешь, иногда мне кажется, что это совсем не мое. Я попала в институт по протекции матери, ты же помнишь…

– Ну ты даешь. Странно как-то получается. У тебя уже кандидатская написана, и тут вдруг «не твое»… Может, у тебя просто загоны беременные, типа тех, когда хочется колбасы с клубникой?

Наташа не подала вида, что уязвлена. Других слов ждала она от подруги.

– Кроме того, у тебя родится ребенок. Как ты поедешь? Коллега моя рассказывает, что это круглосуточный ор, суета, стерилизация бутылочек нон-стоп, стирка нон-стоп, кормления, купания, режим…

– Няню же можно нанять, – робко предположила Наташа, – или бабушку попросить.

– Ты что! Няня – дорого. Можно, конечно, и няню, но, на мой взгляд, должна быть важная причина – конференция, по работе. А не каприз, не прогулка в Сочи. Впрочем, если деньги лишние, поезжай. Они, кстати, дорогу тебе оплатят?

Наташа впервые задумалась о материальной стороне дела. Действительно, что, если ей придется ехать за свой счет? Она не прочитала письмо-приглашение до конца, окрыленная требованиями к кандидатам, – ей даже в голову не пришло подумать о деньгах. Для нее это было несущественной деталью. Если надо, деньги она найдет. Но вот муж… Как и прагматичная Ира, Егор финансовый вопрос точно без внимания не оставит.

«Может, и правда не стоит подаваться? Столько аргументов против… и ребенок, и деньги… Это же не день, не два. Фестиваль продлится неделю, еще дорога. Самолет, проживание, еда. Непрактично. Глупо».

– Зачем растрачивать ресурс попусту? Силы очень тебе понадобятся. И средства. У тебя семья, защита. Хобби тем и хорошо, что оно не мешает жить.

– А если мешает? – передернула Наташа.

– Значит, это не хобби.

– Что же тогда?

Ира пожала плечами.

– Я бы на твоем месте никуда никакую заявку не подавала.

Наташа хотела вспылить, стукнуть по столу ладонью, закричать, что она ненавидит НИИ, что ее достали казенные облезлые стены, вздыбленный линолеум, пыльные, на ладан дышащие советские приборы, тошнотворные запахи вивария[6], крови, химического холодильника, что она всего этого никогда не хотела, что она мечтала стать художницей… Но, споткнувшись взглядом о спокойствие и серьезность Иры, копающей маленькой вилочкой фруктовый салат, она осознала: подруга желает ей только добра. «Ира искренне верит, что говорит правильные вещи, дает дельные советы. Она хочет помочь». Наташа выдохнула и промолчала. Ира ее не поймет.

«Есть ли в моем окружении хоть кто-то, способный меня понять?»

Омытый солнцем автобус нес Наташу домой мимо омытых солнцем деревьев, лето было близко, небо высоко, и вокруг разливалась радость – надо бы черпать полные пригоршни и умывать сердце, но Наташе после разговора с подругой не хотелось даже шевелиться…

Беседа с мужем тоже не принесла желаемых плодов.

Хоть Егор и не принялся критиковать Наташины планы сразу, его скептическое отношение было заметно.

– Я тебе не могу запретить, подавайся, конечно, если хочешь… Главное, чтобы поездка не помешала твоей защите. С ребенком тоже нужно что-то решать. Я человек занятой, ты же понимаешь, у меня что ни день, то идея, ребенок – твоя забота. Предлагаю тебе подумать. Так ли этот фестиваль нужен, в самом деле…

Егор отрезал себе толстый ломоть колбасы, круглый и розовый, точно румянец мультяшного клоуна.

– Посмотри, как нейросеть рисует. Творческие профессии постепенно отмирают, скоро не нужны будут никакие художники.

– А кто нужен будет? Работники «Пятерочки»? – огрызнулась Наташа.

– В том числе…

– А ученые?

– Конечно. Научное открытие нейросеть точно не сделает. Все, что она может, – это повторять уже созданное человеком. В различных комбинациях. Гордись – ты биолог. Искусственный интеллект твое место не займет.

– Нейросеть обучается.

– Но не познает.

– Я тоже научного открытия не сделаю.

– Почему это?

– Потому.

Наташа налила чай, принялась молча размешивать сахар. Спиральные галактики закручивались у нее в чашке. Плыли друг за другом чаинки, солнца далеких миров.

– А как же эстетическое чувство? – вдруг нашлась она. – Нейросеть не разумеет, что она рисует, не понимает, красиво это или уродливо. Она не знает, ради чего рисует, что хочет донести. Картина – это высказывание. Рисование ради рисования тоже никому не нужно. Нейросеть не вкладывает в картины никакого смысла, значит, она не художник.

Егор не стал возражать.

– Допустим. Но я все равно не понимаю, зачем тебе это? Творчество – такой болезненный путь. Очень сложно добиться того, чтобы твои произведения были интересны еще кому-то, кроме тебя. Тут нужен талант.

– Он у меня есть.

(По правде говоря, Наташа не была в этом уверена, она очень сильно сомневалась, но нужно же было как-то аргументировать свою точку зрения, и она, трепеща от собственной смелости, впервые произнесла это вслух.)

– Я талантлива!

«Не выдумывай. Ты обыкновенная», – ехидно прошептал в голове голос матери.

– Хорошо, если так, – снисходительно согласился Егор. – Но это вряд ли, – добавил он через секунду.

Наташа поджала губы, но говорить ничего не стала. В конце концов, нет у нее никаких убедительных доказательств собственной талантливости. И неубедительных – тоже нет. Никаких нет.

– В науке, между прочим, без таланта тоже нельзя.

– В науке много рутинной работы. Не гениям же, генерирующим по идее в день, ею заниматься, – Егор произнес фразу с таким удовольствием, что очевидно стало: он имеет в виду себя, – всегда нужны трудолюбивые сотрудники со средними способностями. Пусть спокойненько себе работают и получают оклад.

– А этим, как ты говоришь, со средними способностями, нужно сидеть в институте на копеечном окладе? Может, в чем-то другом способности у них совсем не средние?

– Кому-то надо быть средним. Закон распределения не нарушается никогда. Он универсален.

– Получается, кто-то обречен зарыть свой талант в землю?

– Отчего же? Человек свободен. Он всегда может уйти. Другой придет на его место.

– Если я скажу, что хочу уйти, ты же первый начнешь мне доказывать, как я неправа.

– Ты другое. Ты женщина. Во-первых, для женщины главное в жизни не карьера и не талант, а ее мужчина. Во-вторых, женщины по сути своей менее талантливы. Мужчины созданы раздвигать границы Вселенной, а женщины – вдохновлять их на это.

Наташа много раз слышала подобное. Ей казалось, мысль о превосходстве мужчин над женщинами уже накатала в ее сознании жирную колею, в которую проваливались остатки самооценки.

– У тебя своя миссия, которой ты должна гордиться, – продолжал Егор, вдохновенно дирижируя себе булкой с кругляшом колбасы, – ты будущая мать нашего сына, ты хозяйка дома, хранительница очага, как говорится, твоя задача – обеспечить мне надежный тыл, чтобы моя мысль пронзала неизведанное и не распылялась на пустяки…

– Зачем мне тогда писать кандидатскую, если моя миссия – очаг, борщи и вот это все? Может, пошлó оно? И я буду домохозяйкой?

– Для того чтобы лучше понимать, каким прекрасным и важным делом занят я. Муж и жена должны смотреть в одну сторону. Это залог счастливого союза.

– Мы говорили про фестиваль… – робко напомнила Наташа. Она давно не спорила с мужем на отвлеченные темы вроде гендерных ролей. Споры с ним не вызывали азарта, не доставляли удовольствия и ничем не заканчивались. Он стоял на своем, не сдвигаясь ни на йоту, игнорируя или высмеивая ее доводы, и она уставала, сдувалась и сворачивала дискуссию. Наташа объясняла себе это тем, что муж старше ее на пятнадцать лет и с возрастом немного закостенел во взглядах. Она оправдывала его перед собой.

– А что про фестиваль? Вроде уже поговорили. – Егор откусил наконец от своего бутерброда. – Поживем – увидим, может, ты еще по конкурсу не пройдешь.

Оттого, что он произнес последние слова с набитым ртом, звуки «с» в слове «конкурс» и «шь» в слове «пройдешь» прозвучали как «ф». Наташа сумела не выдать, как сильно ее кольнуло замечание, произнесенное походя, за едой.

«Он не верит в мой талант художника. Он даже не видит, как это для меня важно…»

– Не говори с набитым ртом. Это раздражает, – только и сказала мужу Наташа.

Про деньги спросить не осмелилась. Да и зачем бежать впереди паровоза? Надо для начала заявку отправить и «по конкурфу» пройти…

Наташа завернула в пищевую пленку многослойный бутерброд, похожий на стопку книг, сунула в пакет к контейнеру с супом.

Путь до института занимал минут двадцать, и в случае удачной погоды они бывали приятны: малоэтажные дворики с сиренью, снежноягодником и клумбами, школа, спортивная площадка, участок проспекта, обсаженный кленами, что летом давали уютную тень, а по осени радовали красками.

Для Егора возможность ходить на работу пешком перевешивала существенные недостатки выбранной квартиры: тесный санузел, который раздражал Наташу, вид на стену соседнего дома, маленький, шумный и тряский лифт. Спускаясь в нем, она чувствовала себя внутри спичечного коробка, смытого в канализацию.

Ей понравилась другая квартира, дальше от института и чуть дороже, светлая, с большими трехстворчатыми окнами на проспект и балконом во вьюнке после прежней хозяйки, но она привыкла к главенству Егора во всех важных вопросах и, как всегда, пожертвовала своим выбором в пользу мужниного.

Радостно щурясь на осмелевшее полуденное солнце, Наташа догуляла до института. Прежде чем отдать мужу обед, решила заглянуть на минутку на третий этаж, к своим.

Дойдя до закутка, где ребята обычно купали крыс, Наташа издали почувствовала знакомый тяжкий дух находящегося рядом вивария. Запахи прелых опилок, вареной рыбы и испражнений сливались в совершенно невыносимый коктейль, к которому примешивалось еще что-то, чего Наташа не могла назвать, – запах обреченности, наверное, – нематериальный тошнотворный признак существ, рожденных только для того, чтобы умереть.

Она заглянула к коллегам.

В маленькой комнатке с кафельными стенами стояло четыре пластмассовых бака с водой. Рядом с каждым на табуретке сидел человек в клеенчатом переднике, зачарованно глядящий на секундомер. В баках плавали крысы. Они барахтались, часто-часто перебирая лапками, пофыркивая, стряхивая капли с острых усатых мордочек. Они плавали по кругу, безуспешно пытаясь уцепиться за скользкие стенки. Они плавали, покуда хватало сил. В этом заключалась суть эксперимента. Крысам давали специальные добавки и смотрели, как улучшаются их «спортивные успехи».

Демьян, Любовь Ивановна, Аля и Ульяна, студентка, каждые три минуты вынимали крыс, давали отдохнуть ровно шестьдесят секунд, согревали в тряпках и пускали на новые круги до тех пор, пока утомленные животные не начинали тонуть. Тогда пытка заканчивалась, крыс вытирали и сажали обратно в клетки.

За каждые три минуты на воде крыса получала палочку в учетную тетрадь. Плавали они по-разному. У каждой был свой характер, стиль. Какая-то начинала резво, быстро уставала и шла ко дну на третьей или четвертой трехминутке. Какие-то плавали неторопливо, не растрачивая сил на скорость, и хватало их на восемь-девять сетов.

Эксперимент с плавающими крысами представлялся Наташе мощной метафорой для описания жизни в целом: что бы ты ни делал, как бы ты ни боролся и каким бы ни был терпеливым и сильным, в итоге тебя неизбежно пустят под гильотину. А Георгий Алексеевич, поставленный над миром крыс демиургом, вполне возможно, набирал карму: если верить буддистскому учению, каждый может переродиться в крысу, обреченную плавать кругами до изнеможения, чтобы впоследствии умереть от ножа.

На подоконнике разложен был медицинский чемоданчик. Славик делал свою часть работы: брал у плавающих крыс кровь на анализ. Садовыми ножницами он аккуратно подрезал кончик хвоста и стряхивал созревшую в ранке глянцевую каплю на предметное стекло.

Наблюдая за кружащими в баках животными, присутствующие расслабленно болтали, иногда наклоняясь, чтобы выловить из воды ситом с длинной ручкой крысиные экскременты, похожие на черный рис.

Ульяна вытирала крысу, белого здорового самца линии Wistar, с нежностью вглядываясь в любопытную мордочку с шевелящимися усами и гранатовыми зернышками глаз.

– Замерз? И чего ты такой шебутной, сиди, я тебя укрою.

Эту девочку-третьекурсницу единственную Георгий Алексеевич освободил от участия в забоях – пожалел. Ее чуткое отношение к животным видели все. Как-то она даже унесла домой из вивария двух крыс, избавив их тем самым от смерти. Кто-то просчитался, планируя эксперимент, заказал больше, чем нужно; крысята выросли, их никто не забрал, и работники вивария собирались забить их просто так, потому что они «лишние».

– Я только до обеда, – взглянув на часы, напомнил Демьян.

– Куда это ты торопишься? – поинтересовался Славик.

– У меня собеседование.

– Уходишь от нас? – ревниво предположила Аля.

– Не, буду совмещать. Мы с подругой ипотеку взяли. – Демьян повесил клеенчатый передник с аляповатыми розами на крючок, отряхнул модные джинсы, выверенным движением поправил косую челку. – Только Георгию Алексеевичу не говорите.

Наташа посторонилась, выпуская коллегу.

– Вот молодежь, – вздохнула вслед Любовь Ивановна. – Прыг-скок по собеседованиям, по совместительствам. В наше время аспиранты головы не поднимали от работы, вот и результат был, кандидатские писали – нынешним докторским не чета.

– У тебя же скоро защита, – Славик взглянул на Наташу, – как готовность?

– Нормально. – Она всегда смущалась, если надо было говорить о работе.

– Литобзор написала? – спросила Аля.

– В процессе… – Наташа мысленно вернулась к ноутбуку, в котором опять сегодня пересохранила файл без изменений, потому что рисовала.

– Что собираешься делать после? – не унимался Славик. – В институте останешься?

– Вы вот спрашиваете, – заметила Любовь Ивановна, – а для нас это было естественно, как дышать. Если шли в науку – значит, всё, жизнь определена. А для вас институт – будто какой-то отстойник, где можно покрутиться, пока другая работа не найдется, более денежная.

– Я останусь, – сказала Наташа.

«Егор никуда меня не отпустит…»

– Молодец, – рассмеялся Славик. – Вот видите, Любовь Ивановна, есть и в нашем червивом поколении идейные люди!

– Хорошо, если так, Наталия. Жаль, мама твоя не увидит твоих успехов.

– Ничего себе, – воскликнул Славик, – какой высокий у этой крысы лактат! Долго она плавала? Номер четыре.

– Три круга. Слабенькая совсем.

– Оно и видно. У тех, кто хорошо плавает, лактат низкий. Набирается статистика потихоньку.

– Четвертый из группы, принимающей антиоксиданты, – напомнила Любовь Ивановна.

– Ах ты ж, блин, – радость на лице Славика сменилась досадой, – опять выпадение…

– Докторскую-то твою мы когда-нибудь увидим? – спросила Аля.

– Не знаю, – отозвался он, – с темой никак не могу определиться. Наработок достаточно, но из разных областей. Тут кусок, там кусок… Надо и правда что-нибудь из них сляпать… Да все никак не собраться с мыслями. Деньги сами себя не заработают, на второй работе – вечный аврал. Дача сама себя не построит. Ремонт который год уже закончить не можем. Одно приделали, другое отвалилось. Замкнутый круг. Вечно волосы дыбом, а спина в мыле. Какая тут докторская?

– На второй работе сильно больше платят? – уточнила Аля, воспользовавшись тем, что Любовь Ивановна куда-то вышла.

– Побольше. Но там и пока три шкуры не снимут, не слезут. Коммерция, что говорить. Тут я отдыхаю, братцы. А денежка хоть маленькая, но капает.

– Ага, – усмехнулся Демьян, – заработки наши тут как сбор дождевой воды: с неба, но маловато, если желоба нет приличного… Всю жизнь здесь, никуда не рыпаясь, можно отработать только по призванию.

– Вот и я думаю, – Аля мечтательно подняла глаза к потолку, – может, и мне изменить нашему родному институту с какой-нибудь фирмочкой… А то и путешествие хочется, и маникюр…

Славик рассмеялся.

– Давай, давай! А то ты одна у нас тут без трудового адюльтера.

– Наташка же еще, и Ульяна.

– Что? Вы обо мне? – Студентка сюсюкала с крысой, сидящей у нее на коленях, и разговор не слушала.

– Ты ведь у нас на четверть ставки, Уля?

– Да, а что такое? – удивилась девушка.

– Не обидно тебе молодость тут просиживать?

– Ну… надо же где-то работать, – она качнула длинными ресницами, – я и не думала даже… Мне предложили, я согласилась.

– То есть у тебя нет чувства, что это твое призвание и тут твое место? – волнуясь, спросила Наташа.

– Я хотела стать ветеринаром, – призналась Уля.

– Почему тогда в нашу лабораторию пошла?

– Так получилось. – Девушка вздохнула, опуская крысу в бак. – Давай, плыви, плыви, мой хороший.

Наташа распрощалась с коллегами и пошла на четвертый этаж, к мужу. Разговор несколько утешил ее, но и растревожил. Она не одна, оказывается, такая. Далеко не каждый, кто работает в институте, одержим идеями, как Егор, и видит в науке свое призвание. Получается, люди выбирают себе дело по разным случайным причинам куда чаще, чем по внутреннему зову. Только почему других это как будто не беспокоит? Они работают здесь и не собираются вроде ничего менять… Наташа тоже вроде не собирается… Но у нее все несколько сложнее: для Наташи наука не просто работа, потому что надо же где-то работать, не источник манны небесной, не временная пристань на пути к мечте, а жестокий и странный долг, ведь он не может быть ни выплачен, ни прощен, потому что кредитора уже нет на этой земле…

Наташа остановилась перед дверью в лабораторию мужа.

«Почему меня так волнует, что я не на своем месте? Почему я не могу просто расслабиться и сидеть, как они? Откуда это чувство, будто где-то без меня что-то рассеивается, исчезает, умирает и мне нужно туда успеть?»

Эксперимент с плавающими крысами велся в лаборатории без перебоев уже несколько лет. Каждый приходящий сотрудник обязательно вводился в курс дела и приобщался к круговороту истязания и уничтожения маленьких белых зверьков. Наташа впервые задумалась о цели этого эксперимента: ради чего крысы плавают кругами до изнеможения каждый день в течение пяти недель, а потом погибают на гильотине? Ведь никто при ней ни разу об этом не рассуждал вслух: ни Славик, ни Аля, ни Демьян, ни студенты… Даже Любовь Ивановну, казалось, это не особо интересует.

Они все просто делали то, что велел Георгий Алексеевич, априори считая, что у него есть какая-то цель. Хотя бы у него.

Глава 3

Научный руководитель подумал, покивал, что-то про себя высчитывая, и поставил ноготь на календарь – к этому дню Наташа должна была закончить написание обзора литературы по теме диссертации. По мере того как урочный день надвигался на Наташу из будущего, ее тревога усиливалась, но заставить себя сесть за работу не получалось. Снова и снова открывая файл и сохраняя его без изменений, она ругала себя, но быстро прощала, убаюкивая ответственность обещанием, что завтра непременно начнет.

Но назавтра ничего не менялось. Наташа бесконечно придумывала предлоги для отсрочки: надо варить мужу щи, надо помыть кафель в ванной (давно собиралась), надо сходить в магазин (пока погода хорошая), надо вынести мусор, надо позвонить папе (напоминание на телефоне, чтобы звонить хотя бы раз в неделю, уже пищало, папе одиноко) и т. д. Кажется, это называется прокрастинация.

Когда до срока осталось меньше двух недель, Наташа окончательно решила взять себя в руки. Она разделила весь объем работы на количество дней. Георгий Алексеевич ждал от нее пятьдесят страниц текста. Получалось, чтобы успеть к сроку, каждый день ей надо было писать пять страниц. Неприятно, но терпимо. Пять страниц пугают существенно меньше, чем пятьдесят, – легче начать…

В третий раз за утро заварив себе крепкий чай, Наташа наконец принялась за работу.

Пять страниц случайного текста из головы написать очень просто. Пять страниц хорошего текста – сложно. Пять страниц научного, если в теме глубоко разбираться не хочется, – нереально, не прибегая к помощи информационной свалки.

Первым делом Наташа скачала несколько диссертаций на похожие темы.

Чтобы обойти систему «Антиплагиат», мало просто переставлять слова в предложениях местами, как это делают обычно студенты в последнюю ночь перед сдачей курсача. Требуется более глубокая переработка: каждую фразу нужно переформулировать таким образом, чтобы сохранился только смысл. По возможности, главные предложения превратить в придаточные и наоборот, слова заменить синонимами, а если синонима нет в природе, поставить слово в другой падеж…

С обычным текстом сделать подобное несложно.

Девушка в красном платье спускается с горы.

Девица в алом наряде сходит вниз с кручи.

Но с научным текстом возникает проблема: необходимо иметь четкое понимание, где гора, где платье, а где девушка…

Ссылки из чужих работ Наташа просматривала, бегло оценивала их родство со своей темой и иногда пускала в дело, скрупулезно снабжая номерами, встраивающимися в нумерацию файла.

Безмолвная река неизвестных имен текла перед нею: вот Шмидт, немец, наверное, Ли – китаец, японец Сакамото; она расставляла точки, тире, запятые, чтобы было как надо невозмутимому слепому оку ГОСТ Р 7.0.100-2018. Никого не забыть из этого списка, чтобы каждый был упомянут, чтобы занял свое, строго определенное алфавитом, место в этой бессмысленной веренице почета, которая никем не будет прочтена, даже ею, слагающей. Строчки рябили перед глазами от однообразия; Наташа проверяла каждый символ – отдавала молчаливую честь каждому Шмидту в этих титрах, каждому Ли…

Двоеточия, запятые, тире осыпались, как черный пепел этой маленькой локальной вечности, как мерзлая земля этого необозримого кладбища, где каждому меньше, чем на строчку, славы, меньше, чем на взмах ресниц, памяти – Наташа представляла, как Шмидт и Ли ходят на работу, покупают багет в супермаркете, несут в бумажном пакете к машине, как Сакамото выходит на балкон в период цветения сакуры и улыбается сам себе – выдувала красочные несуществующие вселенные, как мыльные пузыри из колечек, из черных контуров букв…

Интересно, думает ли каждый из них, что его фамилию, набранную бисерными символами, тысячи и тысячи раз пробегают глазами, не видя…

И каким же надо быть восхитительно негордым, чтобы строить этот муравейник науки, до неба, еще выше, выше, зная, что можешь положить только одну соломинку не толще волоска…

Наташа идет на работу. Громадные деревья, пустой проспект, немыслимый объем облаков. Все будто бы больше, монументальнее, живее, чем обычно. Будто бы мир хочет ей что-то сказать. Июнь. По улицам летит, закручиваясь от случайных дуновений, тополиный пух, как снег, как перо из тысяч разорванных подушек.

Наташа поднимается на знакомое крыльцо.

Расписывается за ключи.

Проходит через турникет, приложив карту.

Почему никого нет?

Или она слишком рано?

Коридоры пусты.

Наташа идет по громыхающему паркету, и ее шаги катятся далеко впереди – как звук поезда по рельсам.

Она и не замечала раньше, какое тут сильное эхо.

Высокие окна, наполненные облаками. Четырехметровые потолки.

Наташа на автомате доходит до конца коридора, до знакомой двери. Родная лаборатория. Ключ застревает в скважине. Уже давно замок плохо работает. Заменить недосуг или денег нет. Наверняка, когда она выйдет из декрета, ничего не поменяется. Наташа трясет дверь – раньше это помогало – и вдруг замечает: из-под двери выползает струйка крови, осторожно, как змея.

«Что-то разлили? Как-то много. Слишком много».

Струйка подбирается к Наташиной туфле.

«Почему внутри никого? Кто разлил кровь?»

Наташа стучит.

Никто не отзывается, и это логично, ключ ведь взят на вахте.

К первой струйке крови подключается вторая, потолще.

Наташа боится открыть дверь. Наташа не хочет знать, что там происходит. «Надо разобраться. Надо спросить на вахте, кто брал ключ!» Наташа разворачивается. Быстро идет к лестничной площадке. Она слышит свои шаги. Выйдя на лестницу, она машинально заглядывает в пролет и в ужасе отскакивает.

Кровь! Столько крови! Всюду кровь!

Как океанская вода в «Титанике», кровь поднимается, постепенно затапливая широкие ступени. И в ней плавают крысы. Отрезанные головы, отрезанные лапки, ушки. Они будто бы гораздо крупнее. Крысиные лапки кажутся ничуть не меньше ладоней Наташи.

Кровь поднимается, закручиваясь воронкой. Крысы плывут по кругу. Уже мертвые, глядящие помутневшими глазами.

Наташа кричит.

И просыпается.

– Все нормально? – Егор почувствовал, что она села на постели, и приподнял голову.

– Надо же такому присниться. В кино на хорроры можно не ходить.

– Иди выпей водички.

Егор повернулся на другой бок.

Наташа прошлепала на кухню, налила себе из фильтра. Жадно, роняя с подбородка капли в яремную ямку, залила в себя целый стакан. Помогло не особо. Жуткие картины из сна стояли перед нею, будто она и не просыпалась. Казалось, и наяву ее преследует едва уловимый, но такой знакомый, невыносимый, сладковатый запах крови. С тревогой параноика Наташа заглянула в пустой стакан, из которого только что пила.

Прозрачное дно влажно блеснуло.

Вода! Слава богу! Всего лишь вода.

Вернувшись, она застала Егора спящим. Склонилась, поправила подушку, намереваясь лечь. Муж дышал ровно и ничего не слышал. Решение пришло вдруг, пробежало по позвоночнику покалывающим током, разлилось по телу мурашками…

«Никто не узнает. Я должна это сделать. Иначе все просто бессмысленно. Моя жизнь бессмысленна».

Наташа вышла из спальни, осторожно притворив дверь. Сердце брякало, как шарик в большой коробке. Она рухнула на коленки перед комодом, выдвинула ящик, раскопала лежащие там простыни и наволочки, пахнущие порошком, торопливо разворошила папку; почти не выбирая, отсканировала несколько рисунков.

«Отправить заявку».

Одно маленькое движение.

Кнопка нажата.

Назад дороги нет.

Наташа сдвинула пальцем со лба влажную прядь.

Пульс начал приходить в норму.

– Садись, посиди, ты, наверное, устала.

Ира водила Наташу под руку по дорожкам парка. Глаза прудов очарованно, как девчонки-подростки на рок-звезду, глядели на огромное небо. Летел самолет, оставляя на небе нежный росчерк пастельного мелка.

Наташа опустилась на скамейку. Ирина забота трогала ее, она любила подругу, и оттого особенно было больно и жаль, что больше нельзя было говорить откровенно, как в юности, жарко замирая от своих и чужих секретов, потому что волнующее сейчас Наташу, настоящее, мурашковое, для Иры не значило ничего… Она с трепетом несла в себе свою тайну, как сосуд из тончайшего хрусталя, боясь оглянуться на чужое небрежное замечание, неодобрение, споткнуться, выронить, разбить. Вдребезги. Пусть сперва объявят итоги конкурса. И потом пусть они все скажут, что Наташа бездарна, что она зря тратит время на рисование, лелея мечту стать художницей. Что это глупая фантазия и гораздо лучше сидеть в НИИ и не рыпаться, пить чай и гнать бесконечную ленту «ВКонтакте». Что не нужен никакой смысл и можно просто вращать кедами землю, идя на работу. Но пока есть надежда, Наташа будет молчать. Впрочем, зачем вообще кому-то говорить? Не пройдет по конкурсу – не будет тех, перед кем стыдно. Не будет тех, кто скажет, что Наташа бездарна. Не будет тех, кто заметит, что лучше заниматься диссертацией, не отвлекаясь на чепуху.

Нет. Будут. Наташа сама себе скажет. Сама устыдится. Сама назовет себя бездарностью. Выносить себе приговоры она отлично умеет.

– С того момента, как мы виделись, ты была у врача? Что он говорит?

– Нормально все. Только в норме ребенок должен лежать головой к выходу, а мой уселся там в позе лотоса и сидит. Если не повернется, мне будут делать кесарево сечение.

– Мудрец будет, созерцатель, – дежурно польстила Ира, – недаром родители ученые!

Посидели молча, послушали ветер. С давно знакомым человеком не обязательно городить пустые слова. Можно просто соприкоснуться плечами.

– Хочешь мороженого? – спросила Ира. – Я принесу.

Наташа кивнула.

Унаследовав от матери фигуро-пищевую озабоченность, до беременности Наташа не позволяла себе расслабляться и есть что хотелось.

У знакомых ее настойчивое стремление контролировать питание вызывало недоумение – ведь Наташа была стройна… Никто же не знал про голос матери в ее голове, комментирующий с насмешливой укоризной каждую проходящую мимо женщину. «Ну чего вот она лосины надела? Жопа же как комод». «Чего вот она с таким рылом мороженое ест? На воде надо сидеть с таким рылом. На одной воде». «Смотри! Какой ужас! Жир нависает над поясом джинсов, как монтажная пена. Низкая посадка – точно не для нее…»