Читать онлайн Имя Отца. В тени Жака Лакана

Предостережение читателю

Эта книга – не роман и не (авто)биографический роман. В ней нет ни грамма выдумки. Ни одной подробности, изобретенной в попытках приукрасить рассказ и обогатить текст. У меня была иная цель: вызвать в своей памяти все то важное, значительное – трагическое или комическое, – что произошло между отцом и мной. Я хотела рассказать о том, каким отцом был для меня Жак Лакан, не просто как человек, и в еще меньшей степени – как психоаналитик. Этот текст абсолютно субъективен, он основан одновременно на моих воспоминаниях из того времени и на том взгляде, который сформировался у меня к сегодняшнему моменту.

Первый отрывок я написала разом, августовской ночью 1991 года. Поэтому он, в определенном смысле, самый «совершенный». Всю свою жизнь я пишу именно так: спонтанно, в порыве эмоций, без последующих правок. Для меня это было вопросом принципа. К сожалению, такой подход работает лишь с крайне короткими текстами, и в этот раз мне пришлось изрядно поработать: я правила, подбирала нужные слова, бесконечно вычищала рассказ. И это не считая изнурительной работы памяти.

Подзаголовок «Пазл» связан с тем, что этот текст не был написан последовательно. Я писала, что я называю «обрывками», в беспорядке, точнее, в том порядке, в котором они соизволили появиться в памяти, смирившись, за неимением другого выхода, с тем, что найти каждое из воспоминаний я смогла только в конце работы. В некоторой степени я писала «вслепую», без предварительного наброска, не зная, какая картина, какой образ получится, когда я соберу вместе обрывки, кусочки, части.

В завершение я хотела бы предложить непосвященному читателю несколько ориентиров в нашей семейной топографии. Блонден – девичья фамилия моей матери, которую она вновь взяла себе, как только развелась с отцом. Мама – первая жена Жака Лакана, моего отца. Она родила ему троих детей: Каролину, Тибо и меня. Батай – фамилия второй жены моего отца. У них была общая дочь Жюдит, по фамилии – Батай, поскольку в момент ее появления на свет оба ее родителя все еще состояли в браке со своими первыми супругами. Миллер – фамилия, которую возьмет Жюдит, выйдя замуж за Жака-Алена Миллера.

Если говорить о местах, я думаю, что из текста понятно, что улица Жаден – адрес квартиры, где жили моя сестра, мой брат и я с мамой, пока мы не разъехались, повзрослев. Что касается улицы Лилль, то кто не знает, что кабинет доктора Лакана располагался по адресу: Париж, улица Лилль, дом пять?

Когда я родилась, отца уже с нами не было. Я бы даже сказала, что в момент моего зачатия он уже был в другом месте, он больше не жил по-настоящему с мамой. Причиной моего рождения была встреча в деревне между мужем и женой, между которыми все было кончено. Я – плод отчаяния, кто-то скажет – плод желания, но я так не думаю.

Почему же тогда я испытываю необходимость рассказывать об отце, ведь именно маму я любила и продолжаю любить после его смерти, после их смерти?

Утверждение родства, снобизм – я дочь Лакана – или же попытка защитить клан Блонден-Лакан перед лицом клана Батай-Миллер?

Как бы то ни было, мы – моя сестра, которой теперь уже нет в живых, мой старший брат и я – единственные носили фамилию Лакан. И все дело как раз в этом.

По моим воспоминаниям, я познакомилась с отцом только после окончания войны (я родилась в конце сорокового года). Как это было на самом деле, мне не известно, я не расспрашивала об этом маму. Возможно, отец «приезжал». Но для меня было правдой то, что была мама – и все, точка. Кстати, я совсем не скучала, потому что в моей жизни никогда не было по-другому. Мы знали, что у нас есть отец, но, по-видимому, отцы всегда отсутствовали. А мама была для нас всем: любовью, безопасностью, авторитетом.

В памяти осталась картинка того времени, будто бы фотография, которую я сделала тогда и сохранила: в проеме входной двери силуэт отца, который пришел к нам в четверг; огромная, закутанная в свободное пальто фигура, он стоит, как будто бы уже изнемогая от неведомой мне усталости. У нас установилась традиция: раз в неделю он приходил обедать на улицу Жаден.

К маме он обращался на «вы» и называл ее «моя дорогая». Мама, говоря о нем, называла его «Лакан».

Она посоветовала нам при заполнении привычной анкеты в начале учебного года в графе «профессия отца» указать «врач». В те времена психоанализ был недалек от шарлатанства.

«Ненормальность» проникла в нашу жизнь в Нуармутье[1], куда мы постоянно приезжали на «большие каникулы». Благонамеренные друзья поведали нам, что наши родители разведены и что из-за этого мама обречена попасть в ад (!). Сложно сказать, какое из двух известий потрясло меня больше. Во время послеобеденного сна у нас с братом было долгое тайное совещание.

Шли годы. Мама брала на себя все роли. Мы были «красивыми», умными, хорошо учились. Она гордилась нами, но ждала, чтобы мы выросли. С войны ее преследовала навязчивая мысль: успеть вырастить нас троих.

Папа дарил нам на дни рождения потрясающие подарки (гораздо позднее я поняла, как мне кажется, что выбирал их не он).

В некоем безвременном времени, в неопределенном пространстве – но несколько лет назад брат подтвердил, что мне это не приснилось, – произошло невероятное событие. Детство, Бретань, Тибо, отец и я. Что мы делали в этом месте с отцом? где была мама? почему Каролины – насколько я помню – с нами не было? Мы втроем осматривали укрепленный замок. Тибо бежал вниз по винтовой лестнице одной из башен. Где относительно него была я в тот момент? А где был отец? Но вот я вижу собственными глазами: за поворотом лестницы справа зияет дыра, за которой пустота, дверной проем без порога и перил. Тибо в своем мальчишеском прыжке летит прямо туда. Отец успевает схватить его за шкирку. Чудо!

Сцена вторая: мы возвращаемся к маме, и я, потрясенная, рассказываю ей, как Тибо чуть не погиб. Она не кричит, не плачет, не демонстрирует никаких эмоций. Я не понимаю. Я до сих пор не поняла. У брата не осталось никаких трагических воспоминаний об этом происшествии. Отец никогда не говорил об этом. Мама, которая в момент событий никак не отреагировала, также не упоминала позднее о страшной драме, которой чудом удалось избежать.

Остров, который я выбрала для себя вторым местом, где я провожу отпуск, называется – Форментера, что по-французски звучит как «форт меня похоронит»[2].

Жизнь дома была организована по принципу старшинства. В этом отношении мама воспроизводила домашний уклад своего детства – она, как и я, была самой младшей – и что она считала «нормальным», неизбежным, в порядке вещей. На самом верху иерархии стояла Каролина, которая была на четыре года старше меня (но разница в возрасте казалась значительно большей). Она обладала всеми качествами… и всеми привилегиями. Рано повзрослевшая, высокая, с длинными и густыми волосами, цветущая, как ренуаровские женщины (я же всегда была самой низкой в классе, смесь девочки и неудавшегося мальчика), красивая, по мнению всех (тогда как я всегда была только «милой»), удивительно одаренная и умная (всю жизнь лучшая из лучших, лауреатка Генерального конкурса, отличница в университете – я тоже хорошо училась, но учеба всегда давалась мне трудно), одним словом – богиня, Каролина жила в своем особом мире, который был ближе к маминому, чем к нашему. Под «нами» я имею в виду себя и брата, которые все детство оставались «младшими». Но и между нами было дополнительное разделение: Тибо был не просто на год старше меня, он был еще и мальчиком, что было неоспоримым преимуществом в глазах мамы, несмотря на все ее идеи о равенстве полов. Поэтому было совершенно естественно, что Тибо не заправляет постель, не накрывает на стол, и множество других «мелочей», которые глубоко ранили мое чувство справедливости.

Хотя порой мы с братом и объединялись против сестры, которая в крайних случаях не стеснялась применить силу, чтобы сохранить власть, чаще всего ситуация – атмосфера, если можно так выразиться, – располагала к тому, чтобы при любом удобном случае подчеркнуть мою неполноценность. Про меня было выражение – «шутка», конечно, от которой смеялась сама мама: «глупая, некрасивая и злая». Было и еще одно: «Сибилла только что не воровка» (!). Несомненно, все это могло бы быть очень смешно, если бы «жертва» не была постоянно та же, или если иногда какой-нибудь комплимент или проявление нежности уравновешивали бы это неистовое желание меня унижать. Если в спорах мама и признавала мою правоту, она никогда не выносила свой вердикт публично, чтобы не обидеть старших, чего не происходило в тех случаях, когда она считала меня неправой.

Возможно, постоянное притеснение со стороны брата и сестры объясняют мою любовь к справедливости и отвращение к любого рода унижениям – что само по себе неплохо, – но откуда же тогда моя чрезмерная потребность в «признании» и крайняя чувствительность, переходящая в щепетильность?

Отец поставил мне более точный диагноз: однажды, с изумлением наблюдая за этой жестокой и разрушающей игрой, он вступился за меня и, обращаясь к Тибо и Каролине, закончил следующими словами: «Вы же ее идиоткой сделаете».

А может, для этого в первую очередь и нужен отец – чтобы восстанавливать справедливость…

Я оставалась с отцом один на один, когда мы ужинали вместе. Он водил меня в знаменитые рестораны, где у меня была возможность попробовать роскошные блюда: устрицы, омара, великолепные десерты – верхом наслаждения для меня была меренга. Но главное, я была с отцом, и мне было хорошо. Он был внимательным, любящим, «почтительным». С ним я наконец-то была полноценным человеком. Наш разговор порой прерывался спокойным молчанием, и иногда я брала его руку, лежащую на столе. Он никогда не говорил со мной о своей личной жизни, а я не задавала об этом вопросов, мне это даже не приходило в голову. Он являлся из «ниоткуда», и меня это совершенно не удивляло. Главное, что он был рядом, и я была «красивая и счастливая», как писал поэт[3].

Я вижу себя подростком, как будто бы времени не существует, вижу, как я сажусь обедать за стол с семьей и, еще стоя, восклицаю, торжественно заявляю (никто ничего у меня не спрашивал): «Я никогда не выйду замуж».

Образцовое выступление (учитывая место, что мне было отведено за этим самым столом), хоть я так и не смогла потом вспомнить, что спровоцировало во мне этот крик души, публичное заявление, нарушившее спокойную атмосферу обычного обеда (почти) обычной семьи.

Когда я только родилась (а может быть, мама еще была беременна мной?), отец со свойственной счастливым детям жестокостью радостно заявил матери, что у него будет ребенок. Я не знаю, ни как отреагировала мама, ни что она сказала: позволила ли заметить свое страдание, набросилась ли на него с упреками, разозлилась ли или осталась сильной и достойной, скрывая ощущение, что все внутри рушится, что это был контрольный выстрел, что смерть охватывает душу? Единственное, что я знаю, потому что мама сама мне рассказала, что в заключение разговора отец сказал ей: «Я вам его верну стократно»[4] (!).

Мама, правильная и верная женщина, осталась одна с тремя маленькими детьми, во время войны, во время оккупации, когда началась эпоха ужаса планетарного масштаба, предсказать окончание которого не было возможно.

Когда я родилась, мама мало мной занималась, я была нежеланным ребенком, а мама занята другим в водовороте своей личной жизни. Могу ли я за это на нее обижаться? Все-таки мне кажется, что вся моя жизнь была отмечена этим появлением на свет в состоянии аффективного одиночества.

Через год после моего рождения по просьбе мамы был объявлен развод.

О существовании Жюдит, которая была меньше чем на год младше меня, я узнала в связи с замужеством старшей сестры, мне тогда было семнадцать. До этого мама скрывала от нас эту историю, потому что, как она объяснила, наш отец не был «женат». Такое было тогда время. Но среди причин этого молчания точно были и другие обиды, другие страдания. Отец настаивал, что Жюдит хочет и должна быть на свадьбе своей сестры. Мама уступила.

Эта новость глубоко меня потрясла. У меня была сестра, и мне не терпелось с ней познакомиться.

Будущее готовило мне немало разочарований…

После первой настоящей встречи с Жюдит я была раздавлена. Она была такой милой, такой совершенной, а я такой неуместной, неловкой. Она была сама общительность и непринужденность, а я – словно дунайская крестьянка. От нее веяло женственностью, а во мне еще было много детского. Ощущение от первой встречи длилось долго. С тех пор мне доводилось встречать такой тип женщин, и теперь я знаю, как себя с ними вести. Но тогда я была подавлена, виновата. Ко всему прочему, она изучала философию, а я – всего лишь языки. Сколько раз, когда мы с ней пересекались в Сорбонне, она делала вид, что не знает меня. Я страшно страдала, потому что мне пока не хватало трезвости взгляда, чтобы осудить ее. Дважды я проводила каникулы с отцом. Первый раз в Сен-Тропе, второй – в Италии, на море, уже не помню, где именно. В Сен-Тропе была и Жюдит. Ее присутствие заставляло меня в полной мере ощущать свою посредственность. В памяти осталась странная сцена: отец и Жюдит танцуют на местном балу в Раматюэле[5], будто влюбленные. В какой же мир я попала? Разве отец – это не отец? В Италии она присоединилась к нам после поездки в Грецию с однокурсниками, которые, кажется, были поголовно в нее влюблены. Многие были отстранены еще в Афинах, избранные остались до конца. Отец очень гордился этой историей. Со мной он не откровенничал. Жюдит была королевой. Бывала ли я в Греции? были ли у меня поклонники? Тем летом я впервые загадочно заболела: общее изнеможение, ничего не хотелось, ничего не радовало, жуткое расстройство. В попытках успокоить себя, я винила во всем жару. Когда я вернулась в Париж, все встало на свои места.

Когда нам было шестнадцать (восемнадцать?) лет, мама спросила у нас с братом, хотели ли бы мы носить фамилию Блонден. Мы, естественно, отказались.

В апреле 1962 года – мне был двадцать один год – я заболела. Все указывало на грипп, и, соответственно, от него меня и лечили. Около недели я провела в постели, затем температура спала, и мне сказали, что я выздоровела. Однако некоторые симптомы остались: сильнейшее физическое и умственное истощение – мне нужно было по двенадцать часов сна, было трудно слушать лекции и еще сложнее запоминать материал. С утра до ночи невыносимое ощущение того, что голова набита ватой. Я не могла больше читать. Даже кино приводило меня в растерянность. Иными словами, сил больше не было ни на что, осталось лишь желание выздороветь. Я была уверена, что у меня «что-то было». Я обращалась ко многим врачам – общей практики и специалистам – и сдавала многочисленные анализы. Ничего не находили. Я все же смогла закончить учебу, в состоянии сомнамбулы, пользуясь тем, что уже знала.