Читать онлайн Сладкая штучка

Серия «Звезды мирового детектива»

Kit Duffi eld

PRETTY LITTLE THING

Copyright © 2024 by Kit Duffi eld

This edition is published by arrangement

with Johnson & Alcock Ltd.

and The Van Lear Agency

All rights reserved

Перевод с английского Илоны Русаковой

© И. Б. Русакова, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука®

1998

Этот тихий смех я слышу именно ночью, когда весь дом спит.

Тоненький, булькающий звук; так смеются грудные младенцы.

Я лежу с открытыми глазами, но не могу пошевелиться. У меня перехватило горло.

– Беккет? – Звук шагов в коридоре; это мама, она подходит к двери в мою комнату. – Ты не спишь?

А в такие моменты я никогда не знаю – сплю или бодрствую.

– Ты снова потревожила отца, Беккет. – В дверном проеме появляется ее силуэт. – Ты издаешь очень неприятные звуки.

Мама садится на край кровати, и одеяло на мне натягивается. Я пытаюсь заговорить, но голос мне изменяет, и вместо слов из горла вырывается действительно очень противный на слух стон.

– Тише-тише. Успокойся, это все твое воображение.

Голос мамы звучит странно, он приглушенный, как из могилы.

– Ну же, брось свои глупости, – говорит она откуда-то издалека. – Посмотри на меня. Ты в своей постели, ничего страшного не происходит, ты в безопасности, тебе ничто не угрожает.

Но я смотрю не на маму, а в угол у нее за плечом, где вижу два светящихся в темноте глаза.

2023

Сколько себя помню, всегда не переносила, когда за мной кто-нибудь наблюдал.

Думаю, это из-за того, что в такие моменты чувствуешь себя беспомощной. Мы ведь не позволяем, чтобы кто-то прикоснулся к нам без нашего на то согласия, верно? А вот запретить смотреть не можем.

Как, например, этот парень. Сидит, развалившись на трех сиденьях в вагоне поезда, попивает «Ред булл» и смотрит на меня из-под слегка опущенных век.

– Поезд идет на Эштон-Бэй, – говорит голос из динамика. – Следующая станция Хэвипорт…

Я игнорирую парня с «Ред буллом» и смотрю в окно на проплывающие мимо скалы цвета ржавчины. Оказывается, я уже совсем позабыла этот последний отрезок пути; здесь железная дорога, извиваясь, словно цепляется за край берега, в то время как внизу, прямо под тобой бурлит море. Если посмотреть вниз, вполне можно почувствовать себя плывущей по воде, а не пассажиркой поезда. То есть такое ощущение, будто ты прибываешь на край света.

– Если заметите посторонние предметы, пожалуйста, сообщите об этом машинисту или любому сотруднику…

Бросаю взгляд вправо. Он все еще на меня смотрит.

«Глупышка, – сказала бы мама, – это все твое воображение».

И отец бы покачал головой: «Не все в этом мире вертится вокруг тебя, Беккет».

Они вполне могли бы так сказать, если бы оба не умерли на прошлой неделе.

– Мы знакомы?

Видишь, мама, он со мной заговорил.

– Эй… девушка!

Я притворяюсь, будто увлечена своим телефоном, но этот парень явно не собирается играть по правилам, поэтому я смотрю на него.

– Я вас где-то уже видел? – не унимается он.

– Нет, не видели.

– Нет, видел, – говорит парень, кивая, как голубь перед голубкой. – Та статья в газете. Видел вашу фотографию, ну и статью почитал.

Я морщу лоб. Статья – это ладно, но фото… Мне не кажется, что это было необходимо.

– В реальности вы гораздо симпатичнее.

– Хэвипорт, – оповещает голос из динамика, и я встаю со своего места.

– Прям даже не верится, – продолжает парень, пока я качу свой чемодан к дверям. Поезд постепенно останавливается. – Вы та писательница, Беккет, как там, Беккет Райан. А правда… Эй, погодите…

Я нажимаю на кнопку на дверях, и они с шипением открываются.

– Это все правда, да? – спрашивает мне в спину тот парень, пока я выхожу из вагона на холод. – Вы убили своих родителей?

Хэвипорт, южное побережье, ворота на Английскую Ривьеру.

Колесики моего чемодана скрипят по асфальту, пока я качу его с автостоянки у железнодорожной станции в сторону городской площади и дальше по небольшому кварталу с маленькими заведениями кафе-мороженого и сувенирными лавками. Накрапывает мелкий дождик, воздух насыщен запахами водорослей и соленой морской воды с легкими оттенками фритюрного масла. От ряда пустующих залов игровых автоматов доносится какофония разных режущих слух мелодий. Чайки чертят круги в небе.

Вот это почти на сто процентов соотносится с моими воспоминаниями, и это далеко меня не радует, скорее погружает в депрессию.

– Эй, девчуша, куда это ты бредешь?..

Через дорогу от меня какой-то тощий старикан с пинтой пива в костлявой руке, покачиваясь, стоит у облицованной галькой стены паба «Рекерс армс». Он указывает в мою сторону и, улыбаясь беззубым ртом, снова вопрошает:

– Эй, куда бредешь, девчуша?

Потом поднимает свою пинту в приветствии, да так, что пена переливается через край бокала. Я ускоряю шаг и, просто потому, что не могу положиться на свою память, достаю телефон и набираю нужный адрес. На стене общественного туалета можно прочесть граффити, приветствующие мое возвращение домой, начертанные с помощью пульверизатора.

Ад пуст. Все бесы здесь[1].

Дальше дорога круто уходит вверх и, петляя, ведет мимо банка, почты и целой череды заколоченных зданий. На улице тихо, но тихо – это не значит безлюдно. Я чувствую на себе взгляды… Невысокая дородная женщина с распухшими продуктовыми пакетами, судя по лицу, явно не в духе; парочка тинейджеров хрустит чипсами и о чем-то переговаривается, прикрывая рот ладонью.

Ты убила своих родителей.

Что ж, будем надеяться, здесь у них это не общепринятая линия партии.

Ближе к вершине холма ряды кафешек и лавок постепенно уступают место однотипным домам с террасами. Приземистые, потемневшие от дыма и выхлопных газов, они жмутся друг к другу и наблюдают за тем, как я сворачиваю с главной улицы и направляюсь в восточную часть Хэвипорта, в этот кроличий садок из муниципальных домов и промышленных зон. Каждая улица похожа на предыдущую, но некоторые кажутся мне знакомыми, и по мере продвижения к цели моя карта в телефоне словно бы обновляется. Когда в поле зрения появляется поворот на Умбра-лейн, я убираю телефон в карман.

До поворота остается всего несколько метров, и тут я кое-что замечаю. Высокая каменная арка в стороне от дороги стоит на страже нескольких бетонных зданий и явно измученного жаждой поля для спортивных игр. Я сбавляю шаг и останавливаюсь.

Средняя школа Хэвипорта.

В центре арки на красном камне вытравлен герб школы – увитый канатом корабельный якорь. На гербе девиз: «Лучшее будущее для всех».

В школе еще идут занятия, так что ограждение по периметру закрыто, но перелезть через него для меня не проблема. Я хватаюсь за верхнюю перекладину, подтягиваюсь и, перевалившись через нее, спрыгиваю на мокрый асфальт. Потом уверенно шагаю к главному входу, но, немного не доходя, сворачиваю направо, туда, где в угловой части здания находится просторный кабинет директора школы. Там, заглянув в окно, можно увидеть его стол. Я бью кулаком по стеклу и сразу вскрикиваю от боли; стекло разбивается, и я отдергиваю руку, а на осколках остаются следы крови.

Господи, Беккет.

Хватит.

Делаю выдох, смотрю через дорогу в сторону минимаркета «Паундпушер» и вижу бесконечные полки с бутылками вина.

У меня першит в горле; определенно, надо выпить.

Линн

Я уже двадцать лет мечтала о том, когда это наконец случится.

Беккет Райан в моем городке, она так близко, что я вижу телефон у нее в заднем кармане.

Когда Беккет доходит до конца улицы, какой-то фургон останавливается на светофоре и перекрывает мне вид. Я смещаюсь в сторону по скамейке на автобусной остановке, пока снова не вижу ее, а она тем временем открывает дверь «Паундпушера» и заходит внутрь, закатывая за собой чемодан. Чемодан очень маленький, так что ясно: надолго она в городе не задержится. У меня сжимается сердце; я думала, что времени будет больше.

Что ж, надо по максимуму использовать то, что есть.

Беккет идет по магазину, глядя то вправо, то влево. У нее короткая стрижка, наверняка стриглась в одном из этих модных салонов, где клиентам предлагают шампанское. Стрижка «пикси»: сзади коротко, а рваная челка с филировкой длинная, такая, что падает на один глаз. Она то и дело откидывает челку, а я смотрю на нее и представляю ее на лондонских книжных вечеринках в окружении поклонников. И там она в длинном черном вечернем платье.

Отрывисто рычит двигатель притормаживающего автобуса. Я от неожиданности подпрыгиваю на месте и теряю из виду Беккет. Автобус подъезжает к остановке, я смотрю под ноги и считаю комочки жевательной резинки на тротуаре.

– Едешь сегодня, милая? – спрашивает водитель.

Я, продолжая смотреть под ноги, отрицательно мотаю головой. Водитель бормочет что-то нечленораздельное, и двери закрываются.

Когда автобус отъезжает, снова смотрю в сторону магазина. Беккет стоит у кассы с бутылкой вина в руке. В винах я не разбираюсь, но уверена, что она-то уж точно знает в них толк. Готова поспорить: Беккет даже различает по качеству сорта винограда и, покупая вино, совсем не смотрит на ценник.

Беккет Диана Райан пьет только лучшее красное вино.

Беккет

Это самое дешевое вино в магазине, знаю, потому что просмотрела все ценники на полках.

– Итого девять семьдесят пять, – говорит кассир, отставляя бутылку к пяти выбранным мной пакетам лапши быстрого приготовления.

– Карточка?

Кассир отрицательно качает головой.

– Только после десяти фунтов, минимум.

Открываю кошелек и, пока он складывает мои покупки в синий полиэтиленовый пакет, достаю наличку. И в процессе этих действий случайно замечаю приклеенное к стеклу объявление, напечатанное на листе формата А4.

Понедельник, 20 ноября, 19:00, Ратуша Хэвипорта.

Открытое собрание, посвященное обсуждению наследия Гарольда Беккета Райана, всеми любимого директора средней школы Хэвипорта и высоко уважаемого члена общества…

– Мисс?

Я тяжело сглатываю.

– …мисс?

Кассир смотрит на меня, удивленно изогнув брови. Достаю из кошелька пригоршню мелочи, но рука меня не слушается, и монеты рассыпаются по прилавку, некоторые даже скатываются на пол.

Выйдя из минимаркета, ставлю чемодан и пакет с покупками у стены, а сама, зажмурившись, давлю на глаза кончиками пальцев.

Просто дыши.

Надо на чем-то сосредоточиться, хотя бы на этой пустой автобусной остановке через дорогу.

Наследие Гарольда Беккета Райана.

Только не испорти мне все, девочка.

Я смотрю в сторону остановки так напряженно, что начинает резать в глазах. Смотрю, пока не начинает казаться, будто все вокруг плывет. Считаю до десяти.

Пульс постепенно приходит в норму, и мир вокруг тоже: продавец в магазине отвечает на звонок по телефону, в небе противно кричат чайки.

Беру свой пакет с покупками, указатель на Умбра-лейн зовет меня продолжить движение к цели.

Нельзя вечно это откладывать.

И вот я стою и смотрю на Чарнел-хаус, на его темные окна, а они смотрят на меня в ответ. Все дома на Умбра-лейн превосходят любые здания Хэвипорта, но дом моего детства, он превосходит их всех: в нем свободно может проживать семейство из шести человек, и стоит он отдельно от соседних – отгорожен от них проржавевшим забором. Массивный, как танк, он доминирует над всеми жилищами вокруг: громада из серого камня словно возносится к самому небу.

Я крепко сжимаю ручку чемодана и какое-то время просто смотрю и принимаю или, точнее сказать, вбираю в себя эту картину.

В тени портика с колоннами широкие парадные двери из массива красного дерева. Каменная кладка возрастом в два века минимум уже начинает дряхлеть. Три окна на первом этаже достаточно высокие, чтобы разглядеть через них человека в полный рост.

С тех пор как я в последний раз стояла на этой садовой дорожке, прошло уже больше десяти лет; ничего не изменилось, только в окне хозяйской спальни занавеску никто ожидаемо не отодвигает.

Я подхожу к парадному входу.

В доме холодно до мурашек. Дышу в сложенные горстью ладони и оглядываю холл. Картина мрачная: пустая вешалка для одежды, под потолком – темная люстра, справа – массивная дверь, за дверью – кабинет отца (но это если мне память не изменяет). Сама того не желая, но не в силах побороть любопытство, тянусь к латунной дверной ручке. Замечаю на ней странный, напоминающий выброшенную на берег медузу, ребристый узор и тут же отдергиваю руку.

Потом нащупываю на стене выключатель. Люстра оживает, холл заливает тусклый свет, и я невольно вскидываю брови.

Да, дом далеко не в лучшем состоянии: мебель покрыта слоем пыли, плинтусы все в пятнах плесени. А в одном углу под потолком зияет маленькая, похожая на открытый рот ребенка дыра; я смотрю туда и гадаю, что же может скрываться за этими стенами.

Черные точечки плесени и мурашки по коже.

Пронзительный телефонный звонок бьет по ушам с эффектом старого пожарного колокола. Обернувшись, замечаю на покрытом салфеткой столике древний дисковый телефон родителей. Смотрю на него и не уверена, стоит ли отвечать на звонок; ощущение такое, как будто кто-то пытается дозвониться из моего прошлого.

В итоге поднимаю трубку, она холодит щеку.

– Э-э… алло?

– Мисс Райан? – спрашивает женский голос с легким, возможно азиатским, акцентом.

– Слушаю вас.

– Это баронесса Джавери из Анкора-парк. – Звонившая выдерживает паузу, чтобы ее титул как-то улегся в моем сознании, и продолжает: – Друг ваших родителей.

Последняя фраза звучит как-то странно, неправильно, что ли. Для меня родители никогда не ассоциировались с парой, у которой могут быть друзья.

– Их смерть для меня настоящая, невосполнимая потеря, мисс Райан.

– Вы… зовите меня Беккет.

– Вряд ли вы меня помните, Беккет, но я была знакома, то есть знала Гарольда и Диану много лет. Прекрасные были люди.

– Могу ли я чем-то вам помочь? – спрашиваю я, слегка подергивая телефонный провод.

– Просто хотелось убедиться в том, что мы увидим вас на городском собрании в следующий понедельник. Это собрание будет устроено в память о вашем отце.

– О… понимаю. Боюсь, что…

– Как председатель собрания, я выступлю с предложением, которое может вас заинтересовать.

– Но я должна вернуться в Лондон.

Повисает долгая пауза, наконец баронесса откашливается и продолжает:

– Возможно, вы не совсем сознаете, как много сделал ваш отец для нашего города. Его уход опечалил многих и многих людей.

Я сжимаю кулак, подношу его вплотную к губам и наконец отвечаю:

– Баронесса… Дело в том… Я здесь не с визитом, а просто приехала, чтобы уладить кое-какие дела моих родителей.

– То, о чем я говорю, касается их дел в том числе.

Снова повисает пауза.

Баронесса Джавери понижает голос:

– Не хочу показаться неделикатной, но в ваш адрес, в связи со смертью ваших родителей, выдвигаются довольно резкие и при этом, я бы сказала, голословные обвинения. А теперь, когда вы вернулись, это все может очень плохо на вас отразиться… Если вы не придете на собрание.

Оглядываюсь по сторонам. Парадная дверь все еще открыта, мой чемодан стоит у порога… Я даже еще не сняла пальто.

Толкаю входную дверь ногой, дверь с сухим щелчком закрывается.

– Как вы узнали, где я?

– Это Хэвипорт, люди болтают, от них ничего не скроешь.

Невольно вспоминаю продавца и то, как он вполголоса переговаривался с кем-то по телефону.

Баронесса делает резкий вдох и спрашивает:

– Беккет?

– Послушайте, – говорю я, – а вы не могли бы просто по телефону ввести меня в курс дела?

– Боюсь, это не представляется возможным. Мне на выходных надо еще до мелочей все выяснить, разобраться что и как. – Баронесса умолкает, и я слышу, как где-то там, откуда она мне звонит, тикают напольные часы. – Мы можем рассчитывать на то, что вы придете на собрание?

Прислоняюсь спиной к стене и запускаю пальцы в волосы.

– Хорошо, я приду.

– Вот и славно. – Интонация баронессы смягчается, не очень, но все-таки. – Значит, договорились – в понедельник, в семь вечера. Городская ратуша. До свидания.

Она прекращает разговор, а я смотрю на трубку и слушаю монотонные, как жужжание насекомых, гудки.

Стоя у подножия лестницы, наливаю в бокал остатки вина. Дело ближе к часу ночи, и я впервые за время пребывания в доме оказалась именно в этом месте на первом этаже.

Я просто не могла прийти сюда трезвой.

Воздух влажный и неподвижный. Смотрю вверх на лестничную площадку и буквально чувствую, как мне на плечи давит влажная тишина. В этом состоянии и в этой атмосфере даже трудно понять – одна я здесь или вдруг вот прямо сейчас смогу увидеть маленькую девочку – себя маленькую, – которая выглядывает из-за приоткрытой двери, улыбается и сразу исчезает.

Закрываю глаза.

Мама была права.

От воображения никакой пользы, одни неприятности.

Поднимаюсь по лестнице, пальцы тихо скользят по перилам, вино приятно согревает горло. Поднимаясь, чувствую тяжесть дома – вес его арматуры и цементного раствора, – тяжесть комнат, которые едва ли захочу вспомнить.

Добравшись до лестничной площадки, останавливаюсь и жду, пока глаза привыкнут к полумраку. Прямо напротив меня у стены – зеленый комод, а на нем – ваза с длинными засохшими цветами. В зеркале, испещренном ржавого цвета пятнами, отражается мой размытый силуэт. Слева – ванная комната с той самой персикового цвета ванной. Когда-то я все это видела. Я помню.

А дальше – их спальня.

Обстановка похожа на декорации съемочной площадки: просторное, погруженное в полумрак помещение ждет, когда вернутся актеры. Мамины тапочки все еще под туалетным столиком с зеркалом, один лежит на боку. На спинке стула висит кожаный ремень. Высокая кровать с балдахином не прибрана, покрывала на матрасе сбились в складки.

В больнице мне сказали, что именно здесь они и умерли.

Я на родительской кровати никогда не спала и спать не собираюсь.

В этом доме много комнат, но в свои солидные тридцать два года я не желаю спать все ночи уик-энда на полу, так что выход у меня один.

Прекрасно это осознавая, я разворачиваюсь и направляюсь в детскую. Ту, что была когда-то моей.

От вина все немного плывет перед глазами, и дверной проем словно превращается в загадочное зеркало, из тех, за которыми тебя ждет неизвестность: возможно, шагнув в нее, окажешься в воронке смерти.

Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять…

Вхожу в комнату. У дальней стены – односпальная кровать, застелена так, будто ждала меня со дня моего отъезда. Прижимаю холодную ладонь ко лбу и крепко зажмуриваюсь.

Просто засыпай, Беккет.

Ты уже тысячу раз так засыпала.

Открываю глаза.

Надо мной нависает полумрак. Лежу неподвижно, руки и ноги как будто бетоном налились; чувство такое, будто я в течение нескольких часов не двинула ни на дюйм ни рукой, ни ногой.

В голове гудит, как в колоколе, во рту пересохло; облизнув губы, чувствую привкус железа. Переворачиваюсь на бок и обнаруживаю на прикроватном столике винный бокал, весь в красных капельках, как в брызгах после кровавого преступления.

А потом сквозь призму этого бокала вижу через холл нечто в спальне моих родителей, и от этой картины кровь стынет у меня в жилах.

Вдавленные в кровать силуэты.

Силуэты людей.

Нет-нет, перестань.

Я в полусне, еще немного пьяна, и разное может примерещиться. Делаю глубокий вдох, несколько раз моргаю и стискиваю зубы. В памяти оживают события прошлого вечера. Ну вот, все в порядке. Вспоминаю, что, перед тем как пойти спать, заглянула в родительскую спальню и там на кровати увидела эти собранные в складки покрывала. Теперь я снова смотрю на них, и мой мозг стартует раньше сигнального выстрела.

На постели никого нет.

Но тогда почему под покрывалом шевелится чья-то ступня?

Нет.

– Нет!

Это уже я. Кричу громко, хрипло, даже закашливаюсь от выпитого накануне вина. Сажусь и спускаю ноги с кровати.

Да, это глупо, но, если не сделаю этого сейчас, всю ночь не засну. Медленно, словно какой-то ржавый дроид, встаю и, неслышно ступая, выхожу из спальни. Не поднимая глаз, прохожу мимо зеленого комода с вазой с высохшими цветами. В зеркале скользит моя тень.

На пороге хозяйской спальни останавливаюсь и опираюсь рукой о стену. Пульс учащается.

Ты уже рядом, малышка Беккет. Просто подними голову и посмотри. Мы ждали тебя.

Я поднимаю голову и сразу расслабляюсь. Кровать пуста. Она пуста уже почти неделю, и с тех пор ничего не изменилось.

Теперь, подойдя ближе, я отчетливо вижу, где лежала моя мать те несколько часов до своей смерти: на потерявших белизну простынях вырисовывается неглубокая вмятина. Да, картина печальная.

А чего ты ожидала? Естественно, их здесь нет.

Да и откуда им здесь взяться, если меньше чем через семь часов я буду сидеть в зале, полном незнакомцев, которые составят мне компанию на кремации родителей?

Линн

Я беру прядь волос и прикладываю к одному глазу, как пиратскую повязку, просто чтобы посмотреть, стану ли похожа на нее, если отращу длинную челку.

Представляю себя героиней телешоу или пресс-конференции.

Репортеры засыпают меня вопросами. Например: «У вас новая стрижка?» или «Вы начали работать над новым романом?».

Смотрю на свое отражение и недовольно хмурюсь. Глупости все это, даже воображать не стоит. Волосы у меня слишком светлые, даже хуже чем светлые: они тусклые… скучно-светлые, не такие темные и загадочные, как у Беккет. Да и я сама недостаточно хороша для такой стильной стрижки, и меня уж точно не будут засыпать вопросами журналисты на какой-нибудь там конференции.

Я бы там совсем растерялась, вообще не нашлась бы с ответами, сидела бы дура дурой.

Поворачиваюсь к своей кровати, где небрежно разложена моя черная одежда. Я – эгоистка и сегодня очень хорошо это понимаю. Беккет сейчас плохо, она убита горем, а рядом нет никого, кто бы ей посочувствовал. Она совсем одна в этом большом доме, ей предстоят похороны родителей, а я тут перед зеркалом, словно какая-то школьница, изображаю разные прически. В итоге разглаживаю морщинки на платье карандаш и делаю глубокий вдох. Может, я и не смогу ей сегодня особо помочь, но попробовать в любом случае стоит. Я могу быть другом, не приятельницей, а действительно хорошим другом.

Потом думаю о своих родителях, так и вижу, как они сидят на старом диване, сидят вместе, но не разговаривают. Я родителей не очень люблю, но, если они умрут, все равно буду горевать. А Беккет предстоит попрощаться и с отцом, и с матерью в один день. Даже не представляю, что у нее сейчас на душе.

Беккет

Быстро вышагиваю в черных кроссовках через автостоянку к крематорию Хэвипорта; на лбу выступил пот, на часах над входом – одиннадцать десять, я опаздываю.

Зазевавшись, ступаю в лужу и забрызгиваю себе брюки. В голове с похмелья гудит, да еще не выспалась и поэтому не сообразила перед выходом из дома подзарядить телефон, он по дороге сдох, и мне пришлось блуждать по улицам и переулкам.

Крематорий находится на другом конце города, еще западнее школы, так что почти всю дорогу я, хоть и было худо, практически пробежала трусцой. В душе теплилась надежда, что мое позднее прибытие останется незамеченным, так как не все придут ровно в назначенный час, но, увы, у входа в крематорий нет ни души.

Прижимаю ладонь к двери и явственно слышу в голове голос отца: «Веди себя должным образом, Беккет. Не заставляй повторять дважды».

В зале прощаний народу битком, но при этом все из уважения к усопшим хранят молчание. Я иду по проходу, и все собравшиеся смотрят в мою сторону, совсем как стебли кукурузы клонятся на ветру в одном направлении.

– А вот и дочь явилась, – шепчет кто-то справа от меня.

– Удивительно, как она набралась смелости сюда к нам заявиться.

– Она что, в джинсах?

Я хмуро оглядываю скамьи и наконец замечаю свободное местечко в ближайшем ряду. Жестом прошу даму на крайнем месте подвинуться, она жестом просит пару секунд подождать, пока все сидящие один за другим не сдвинутся. Наконец я сажусь и благодарно ей киваю, она же просто без выражения смотрит на меня, потом поворачивается к своему, как я понимаю, супругу и что-то тихо бурчит ему на ухо.

Устроившись на скамье, расстегиваю пальто и оглядываюсь по сторонам. В зале прощаний человек двести, может даже больше. Люди передают друг другу бумажные салфетки, некоторые достают из карманов носовые платки; атмосфера несколько напряженная, как будто все как один задержали дыхание.

На деревянном постаменте бок о бок стоят два гроба, латунные ручки и прочая фурнитура поблескивают в лучах холодного зимнего солнца. Я с любопытством их рассматриваю. Гробы, на мой взгляд, всегда какие-то слишком уж большие, прямо как ладьи викингов.

Память подкидывает воспоминание, одно из очень немногих, что сохранились у меня о жизни в Чарнел-хаусе.

Иногда, если я слишком уж громко реагировала на свои ночные кошмары и разные страхи, мама проскальзывала ко мне в комнату и садилась на край кровати. А когда она начинала меня успокаивать, голос ее звучал приглушенно, как из могилы.

Тише-тише, Беккет. Брось ты свои глупости. Это все твое воображение.

– Мисс Райан? – говорит кто-то возле самого моего уха.

– Господи Исусе! – вскрикиваю я от неожиданности.

Рядом со мной стоит полная леди с добрыми глазами; одной рукой она прижимает к груди библию, а вторую кладет мне на плечо.

– Нет, где уж мне, – сдержанно улыбаясь, отвечает женщина. – Я скорее… Его представитель.

Я растерянно моргаю, и она представляется:

– Пастор Вустер. Мы ведь говорили по телефону, помните?

– Да, конечно. – Я прижимаю влажную ладонь ко лбу. – Простите, пастор.

– Ну что вы, вам не за что извиняться. Однако мы скоро начнем, так что… – Пастор мельком смотрит по сторонам. – Вы бы не хотели сесть в первом ряду? Я оставила для вас местечко.

Мой взгляд тем временем перескакивает с одного гроба на другой и обратно, и я думаю о том, что вот Райаны наконец и воссоединились.

– Не беспокойтесь, – отвечаю я, благодарно сложив ладони у груди, – мне и здесь неплохо.

Пастор чуть склоняет голову и уходит к алтарю, кивая по пути знакомым прихожанам. А я откидываюсь на жесткую спинку деревянной скамьи и чувствую, как у меня начинают гореть уши. Теперь уж точно все взгляды устремлены в мою сторону. Прихожане не просто смотрят, они меня оценивают.

А потом что-то привлекает мое внимание. На скамье через проход от меня в ряду мрачных мужчин в серых костюмах сидит довольно миниатюрная светловолосая женщина и смотрит на меня с милой, печальной улыбкой. Я понятия не имею, кто она такая, но ее улыбка странным образом дарит мне утешение.

А когда я улыбаюсь в ответ, ее лицо словно освещается изнутри.

Пастор в обнимку с библией возвращается от алтаря, и оба гроба одновременно медленно опускаются. В зале повисает хрупкая, как тончайшее стекло, тишина, но, когда, усыпанные цветами, гробы исчезают из виду, ее нарушает чей-то сдавленный вскрик, а потом и приглушенные рыдания.

И рыдает не какой-то один человек. Рыдают те, кто сидят передо мной и кто сидит по сторонам тоже. Даже у пастора глаза на мокром месте.

А я… Меня все это просто бесит.

Вы ведь их даже не знали! Никто из вас их не знал!

Хотя могу допустить, что эти люди имеют право вот так скорбеть по усопшим. Они собрались здесь в этом холодном, в смысле бездушном, зале, все оделись в черное и держат друг друга за руки, пока два умерших человека, которых они любили и уважали, медленно опускаются в бушующее пламя печи крематория.

Я лишь жалею, что, стоя здесь, среди этих незнакомых людей, которые с таким пиететом относятся к усопшим Гарольду и Диане Райан, не могу в полной мере разделить их печаль.

В зале неожиданно раздается громкий женский голос:

– Я бы хотела сказать несколько слов.

Головы прихожан одновременно поворачиваются.

Я, естественно, тоже поворачиваюсь и вижу женщину лет сорока пяти – пятидесяти, она прижимает к груди скомканный в кулаке носовой платок, а рядом с ней стоит насупившийся мальчик.

Глаза у женщины покраснели от слез.

– Это ведь… это ведь позволительно? – спрашивает она.

Пастор Вустер, которая стоит у задней стены зала, кивает как-то нерешительно, а потом уже с сочувствием в голосе говорит:

– Да… да, конечно, Джоанна.

Джоанна судорожно втягивает воздух и оглядывается по сторонам, как будто только сейчас понимает, перед какой многочисленной аудиторией ей предстоит «сказать несколько слов».

– Я не… я не собиралась здесь выступать с какими-то там речами, но мне кажется, что я все-таки должна это сделать. – Голос Джоанны подрагивает, а ее маленький сын явно смущен и тычется лицом в бедро матери. – Мой старший, Харви, он хотел быть здесь, но не смог, не смог, потому что он сейчас в Шотландии… Он в университете в Эдинбурге, а я… мне не по карману оплатить его перелет сюда… – Джоанна смотрит себе под ноги и качает головой. – Но… но в любом случае он бы хотел быть здесь сегодня, потому что мистер Райан… Гарольд… изменил его жизнь.

Тут в зале прощаний повисает вполне ожидаемая тишина. Джоанна убирает за ухо прядь волос.

– Харви, он был трудным мальчиком, и когда он поступил в среднюю школу Хэвипорта, он и читать-то толком не умел. В общем, все на нем поставили крест. А я… что я могла сделать, ведь я – мать-одиночка. А вот Гарольд, он разглядел что-то такое в Харви, он упорно с ним занимался, тратил на него вечера в свои выходные, и вот теперь мой сын… – у Джоанны срывается голос, слезы набегают на глаза, и кто-то из ее друзей приобнимает ее за плечо. – И теперь у Харви есть будущее, и этого будущего не было бы без его учителя. – Тут Джоанна с облегчением выдыхает и улыбается сквозь слезы. – Вот и все, что я хотела сейчас сказать.

Люди в зале вокруг меня начинают одобрительно переговариваться, потом кто-то хлопает, и совсем скоро хлопки превращаются в аплодисменты. А сын Джоанны поднимает голову, смотрит на мать и улыбается.

И тут у меня за спиной раздается уже другой голос, хриплый такой и громкий:

– Я бы тоже хотела кое-что сказать.

Аплодисменты смолкают. Слышен звук шагов. Все в очередной раз поворачиваются на голос. В проходе на кресле-каталке пожилая леди, колени ее укрыты шерстяным одеялом.

– Мы из дома престарелых, того, что на холме.

И да, она не одна: по флангам от ее кресла-каталки стоят четверо стариков в униформе.

– И я сейчас расскажу вам о Гарри Райане… О Гарри? Да нет же, он был не просто Гарри, он был самым что ни на есть Бобби Дэззла[2]. – Собравшиеся в зале прощаний умиленно смеются, атмосфера становится почти домашней. – Он приходил к нам раз в месяц и читал нам вслух. Какое же это было наслаждение. И читал он не какую-нибудь там современную чушь, как бы сам Гарри это назвал, нет, он читал нам классику… «Грозовой перевал», Диккенса… О, это было так чудесно. Будь на то моя воля, я бы посвятила его в рыцари.

В зале снова смеются и хлопают в ладоши. Некоторые даже выкрикивают что-то типа мягкой формы «вау!». В общем, церемония прощания начинает походить на ток-шоу.

– И я… я тоже хочу кое-что сказать.

Все головы поворачиваются влево.

А мне как будто иглу в сердце воткнули.

– Я Саймон, Саймон Слейтер.

Голос молодой, даже подростковый.

Он встает в одном из первых рядов. Костюм на нем, прямо скажем, сидит плоховато.

– Некоторые из вас наверняка думают, что я тот еще засранец. – Саймон говорит с улыбкой, и его простодушное заявление вызывает серию смешков в зале. – Но сказать по правде, я не знаю, где бы сейчас оказался, если бы не мистер Райан. – Саймон принимается внимательно разглядывать носки своих туфель. – В школе я действительно был говнюком, да еще и вечно валял дурака, учиться совсем не хотел, но мистер Райан относился ко мне не так, как все остальные, все остальные ведь считали, что от меня одни проблемы и толку из меня никогда не выйдет. А мистер Райан прикинул, что в чем-то же я могу быть хорош, ну и я сказал ему, что хочу стать абористом, это такие специалисты, которые ухаживают за деревьями, как врач за людьми. И перед тем как заболеть, мистер Райан устроил меня на специальные курсы… и… вообще. – Саймон сбивается, мне тоже кажется, что я вот-вот пущу слезу, но он сглатывает и продолжает: – Мой старик бросил мать, когда я был совсем мелким, так что отца у меня, можно сказать, никогда и не было, но мистер Райан, он… он присматривал за мной, как за родным сыном.

Меня словно резко ударяют под дых, сильно так, как тараном. Я хватаюсь за живот и едва не задыхаюсь. Да, ощущение такое, будто меня ударили, хотя ко мне никто не прикасался и даже в мою сторону никто не смотрел.

Начинает кружиться голова.

Так горюют потерявшие близких люди? Скорбь настигает внезапно, как меткий выстрел из арбалета?

Опираюсь на край скамьи и оглядываюсь на вход в зал прощаний. Зрение затуманивается. Я больше не могу здесь находиться. Мне надо отсюда уйти.

Линн

Слезы текут по щекам, все салфетки я уже использовала, щиплет глаза.

Но я плачу не по Гарольду и Диане. И не рассказы Джоан Уизерс и Саймона Слейтера так меня растрогали. Я плачу из-за нее.

– Ну что ж… Всем спасибо за добрые слова, – говорит пастор, и в это время все в зале наблюдают за тем, как Беккет идет к выходу из зала прощаний. – Предлагаю открыть свои программки, сегодняшнюю службу мы закончим гимном с четвертой страницы – «Пребудь со мной».

Двери за ней захлопываются. Начинает играть орган.

А я протискиваюсь мимо людей в моем ряду.

– Простите, извините, простите меня.

Люди перешептываются, но мне плевать, я иду к дверям.

Думаю, я знаю, куда она направилась.

Беккет

Я иду на побережье, морской воздух уже покусывает щеки, от встречного ветра приходится пригибаться. Здесь, ближе к скалам, тихо и безлюдно; я, сжав кулаки в карманах пальто, иду прямо посреди дороги.

Он присматривал за мной, как за родным сыном.

Живо представляю мальчишеское лицо Саймона Слейтера: в ярком свете зала прощаний оно было розовым, как ветчина. Парень говорил искренне, не соврал ни словом… Все они там говорили искренне. Но человек, которого они восхваляли, не был моим отцом, это был плод воображения целого города.

Гарри Райан, Бобби Дэззла.

В трудный момент всегда рядом.

Я останавливаюсь и прислоняюсь к столбу в ограде. Легкие работают, как кузнечные мехи, в горле что-то клокочет – не пойму, то ли крик рвется наружу, то ли рыдания, – зажмурившись, тяжело сглатываю. Потом начинаю считать в уме. За веками проплывают разноцветные пятна. Когда досчитываю до десяти, неприятное ощущение постепенно уходит. Прикладываю прохладную ладонь ко лбу и тут же отдергиваю – ладонь вся мокрая. Погода сменилась, утреннее солнце уступило место противному моросящему дождику, надвигаются темные тучи, но я не собираюсь возвращаться в Чарнел-хаус. Пока еще не собираюсь. Покинув крематорий, я тем же путем вернулась на Умбра-лейн, а потом пошла дальше на восток, перешла через железнодорожные пути и пошла дальше, следуя своему чутью, по старой фермерской дороге. По мере моего продвижения ландшафт становился шире, а воздух чище.

А прочувствованные похвалы в адрес отца продолжают звенеть у меня в ушах.

С того места, где я стою сейчас, уже можно услышать, как бурлит, шипит и пенится океан. Столб, к которому я прислоняюсь, соседствует с перелазом, и мой внутренний компас подсказывает: если пройду через болотистое поле, то выйду к обрывистым красным скалам Хэвипорта. Вообще-то, я не до конца понимаю, что здесь делаю, но чувство такое, будто меня влечет какая-то невидимая сила, и я готова ей подчиниться. Я пойду куда угодно, только не в этот дом; надо где-то провести час или два, пока в голове не прояснится.

Пока тащусь вверх по идущему под уклон полю, грязь заляпывает кроссовки, наконец выбираюсь на ровное открытое пространство, где ветер хлещет меня по лицу и дергает за полы пальто, словно нетерпеливый ребенок.

Теперь мне открывается перспектива темного, покрытого рябью Ла-Манша, а на фоне белесого неба вырисовывается одинокий силуэт маяка. Когда подхожу ближе, становится ясно, что маяком не пользуются уже много лет: большинство окон разбиты, краска на рамах облезла, повсюду ржавые пятна. На месте двери зияет, словно разинутая беззубая пасть, огромный проход в стене.

Вглядываюсь туда, пытаясь разглядеть детали обстановки. Я бывала здесь раньше, точно бывала.

Рядом с маяком стоит металлический знак:

ВНИМАНИЕ!

УГРОЗА ОПОЛЗНЕЙ

СОБЛЮДАЙТЕ ОСТОРОЖНОСТЬ

НЕ ПОДХОДИТЕ К КРАЮ ОБРЫВА!

Стоит под углом, как будто клонится к земле, сознавая всю тщетность своего существования: люди сюда приходили, и, судя по смятым пивным банкам и серым следам от кострищ на траве, совсем недавно.

Я решаю рискнуть и прохожу мимо знака; в нос сразу ударяет соленый запах моря. Ближе к обрыву ветер становится резче, да еще стонет тоненько так, по-девичьи. У меня даже мурашки по спине пробегают.

– Привет, – негромко говорит кто-то у меня за спиной.

Я вздрагиваю от неожиданности и, обернувшись, вижу возле предупреждающего знака миниатюрную молодую женщину из зала прощаний, ту самую, что печально мне улыбалась.

У меня от удивления челюсть отвисает.

– П-привет, – отвечаю я, но мое приветствие скорее похоже на вопрос.

Что, черт возьми, она здесь делает? Маяк больше чем в миле от крематория.

– Вы были на похоронах.

Женщина чуть наклоняет голову и внимательно на меня смотрит. Сейчас ее черед говорить, но она, похоже, этого не понимает.

– Я Беккет.

Она кивает:

– Беккет Диана Райан.

Очень хочется отступить назад, но обрыв слишком уж близко.

– А вас как зовут?

Женщина морщит нос, как будто я сказала что-то смешное.

– Линн. И давайте на «ты».

Я откидываю с глаз влажную челку и внимательнее ее рассматриваю. Растрепанные светлые волосы цвета капучино, глаза выразительные, чуть раскосые, как у лани, черты лица тонкие, эльфийские, кожа нежная, с россыпью малюсеньких, как у ребенка, веснушек. Она симпатичная, но сама этого не сознает.

Я смотрю ей за плечо.

– Ты могла бы остаться, если б захотела. В крикетном клубе – поминки.

– Знаю, – говорит Линн и делает шаг вперед. – Просто хотела убедиться, что ты в порядке.

Сначала я думаю, что это довольно мило, но потом понимаю, что она, скорее всего, появилась со стороны маяка, как будто пришла сюда раньше меня, как будто знала, что я из крематория направлюсь именно сюда.

– Слушай, а как ты узнала, что я приду к маяку? – спрашиваю я, стараясь говорить непринужденно, но получается не очень.

Линн краснеет.

– О, это… ну… это долгая история.

– Что ж, готова послушать, люблю истории.

– Знаю, я прочитала все твои книги.

Я искоса поглядываю на Линн и поднимаю воротник пальто.

– Извини, а мы раньше…

– Встречались ли мы? – заканчивает за меня Линн и не может сдержать улыбку, а потом подходит еще ближе и понижает голос, как будто делится со мной некой тайной за семью печатями: – Конечно мы встречались, Беккет. Я – твоя лучшая подруга.

Линн

– Ты… прости, что?

Беккет в шоке. Мы только заговорили, а я уже ляпнула что-то не то.

– П-подожди, ты… ты не поняла. – Я запинаюсь и сжимаю кулаки. – Это, наверное, звучит дико…

Беккет не отвечает.

– Я хотела сказать, что была твоей лучшей подругой, когда мы обе были маленькими.

Она вскидывает брови.

– Да-да, все верно. – Беккет смеется. – Прости, я было подумала, что ты маньячка какая-нибудь.

Я понимаю, что она это не всерьез, но ее слова все равно причиняют мне боль.

– Мы в школе учились в одном классе, – говорю я и убираю волосы за уши. – На всех уроках сидели за одной партой.

Я жду. Она молчит.

– На переменках вместе играли, и ты делилась со мной своим ланчем. Мы решили, что всегда будем держаться вместе, даже если… – Я умолкаю, а она морщится. – Ты не помнишь?

– О, ничего личного, поверь. У меня о жизни в Хэвипорте до школы-интерната остались только обрывочные воспоминания, да и то по пальцам сосчитать.

Главное, не паниковать. Она все вспомнит. Ей просто нужно время.

– А теперь, – Беккет взмахом руки указывает на маяк, – вернемся к твоей длинной истории. Ты знала, что я после похорон пойду именно сюда, так?

– Угу.

– Чтоб меня, Линн, даже как-то жутковато от этого.

А я улыбаюсь, знаю, что не следовало бы, но ничего не могу с собой поделать.

– Я не шучу, – говорит она.

Улыбка тут же слетает с моего лица.

– Нет-нет, прости… я… – У меня начинают дрожать колени; кажется, я действительно все запорола. – Я понимаю, что ты не шутишь. – указываю на маяк. – В детстве он был нашим секретным убежищем. Мы постоянно сюда приходили.

Беккет хмурится и оглядывается по сторонам.

– Мои родители разрешали нам здесь играть?

– Мы говорили им, что идем играть ко мне. А мои родители… ну, им было все равно, где я и чем занимаюсь.

Беккет какое-то время молча смотрит на меня, а потом уточняет:

– То есть этот маяк был… нашим личным девчоночьим клубом?

Я радостно улыбаюсь:

– Да! Это был наш личный клуб, и мы всегда могли здесь ото всех укрыться. – Я снова смотрю на маяк. – Там на самом верху, в старой диспетчерской, есть люк; если закрыть его на засов, до тебя никто не доберется. Это было наше тайное убежище.

Беккет прищуривается, как будто пытается что-то припомнить, а я смотрю на пролив.

– В детстве, когда мы из-за чего-нибудь злились или нам было из-за чего-то грустно, мы прибегали сюда, становились на краю обрыва и кричали во все горло. Нам казалось, если будем кричать достаточно громко, ветер подхватит все плохое, что делает нам больно, унесет далеко в море и бросит там, и это плохое больше никогда не вернется.

Птица, охотясь за рыбой, пикирует в черную воду. Я жду, когда она вынырнет.

– И как? Срабатывало?

– Что? – Я поворачиваюсь к Беккет.

Она слегка улыбается:

– Этот наш ритуал. Срабатывал?

– О… не знаю. Иногда.

Беккет поднимает с земли камешек и трет его большим пальцем.

– Интересно, для взрослых такие ритуалы срабатывают? Или только для детей? – спрашивает саму себя Беккет и забрасывает камешек в воду.

Я слежу за его падением.

– О чем ты?

– Да так, ерунда. – Беккет качает головой. – Тебе не обязательно слушать о моих проблемах.

– А ты расскажи, поделись со мной.

Беккет вроде как собирается поделиться, но в итоге не решается и, проведя рукой по волосам, говорит:

– Брось, Линн, ты же не психотерапевт. И мы с тобой, по сути, чужие люди.

– Нет… мы не чужие.

У меня сжимается сердце. Мы не чужие.

– Я просто устала, вот и все. Не могу спать в этом жутком старом доме.

– Правда? А мне он всегда казался таким красивым.

Мне нравилось приходить играть в Чарнел-хаусе, там были такие просторные комнаты и столько мест, где спрятаться.

– Думаю, когда-то он действительно был красивым, но после того, как отец заболел, за домом перестали следить, и теперь он, что называется, пришел в запустение. – Беккет потерла глаза. – Прежде чем выставить его на продажу, там надо провести очень серьезные работы, а я не могу себе этого позволить.

Я морщу лоб:

– А как же гонорары за все твои книги?

Беккет на секунду замирает и смотрит в сторону города.

– Мне пора идти, – говорит она.

Прикусываю язык – снова напортачила.

– Прости, я не хотела совать нос…

– Да нет, все в порядке. Просто… просто мне надо разобраться с кое-какими бумагами в доме. Родительские дела, ты понимаешь…

Дождь усиливается. Тяжелая капля падает мне на шею и скатывается по позвоночнику. Беккет застегивает пальто.

– И спасибо тебе. – Она смотрит на меня. – Спасибо, что пришла, чтобы посмотреть, как я.

– Да не за что. Мне это ничего не стоило.

Я бы для тебя что угодно сделала.

– А теперь… – Она смотрит мне за плечо. – Интересно, какой самый короткий путь домой. Тот, каким я пришла?..

Я кое-что украла у тебя, Беккет.

– Нет, вряд ли. Я поднялась сюда от линии Шоттс…

Я забрала кое-что твое, когда мы были детьми, а потом так и не вернула.

– …на пути будет старая ферма, ее надо обойти…

Однажды, очень скоро, я расскажу тебе об этом. Но не сейчас. Сначала мне нужно, чтобы ты стала мне доверять.

– После перелаза сверни налево, – говорю я, – так выйдешь на главную дорогу, которая приведет тебя к железнодорожному мосту. Двадцать минут – и ты дома.

– Спасибо. – Беккет кивает вниз по склону. – Ты идешь?

Отчаянно хочу пойти с ней, быть с ней – это все, чего я хочу, но действовать надо осторожно. И так уже успела достать ее своими глупыми вопросами. Чтобы стать подругой Беккет, надо держаться холодно, как она.

– Да нет. Побуду здесь еще немного… понаблюдаю за птицами.

Беккет с любопытством смотрит на меня и выше поднимает воротник пальто.

– Понятно. Ну что, еще увидимся?

– Конечно, – говорю я и, провожая ее взглядом, повторяю: – конечно, мы еще увидимся.

Беккет

Я сижу на полу в отцовском кабинете с высоким потолком и обшитыми деревянными панелями стенами, причем сижу, вытянув перед собой широко расставленные ноги, совсем как двух-трехлетний ребенок. Рядом картотечный шкаф, нижняя полка выдвинута, на паркете веером рассыпаны старые банковские выписки, у моего бедра пристроилась украденная из родительского домашнего бара липкая бутылка рома.

Когда поднимаю бутылку, ром замедленно плещется, сразу понятно – не какое-то сухое вино. Подозреваю, в детстве мне не дозволялось входить в эту комнату, но я наверняка частенько пробиралась сюда тайком. Пусть я этого не помню, но обстановка в кабинете кажется мне знакомой: двухтумбовый стол с покрытой пятнами столешницей из зеленой кожи; дымный аромат древесины; щель под дверью, достаточно широкая, чтобы выдать крадущегося мимо человека.

Делаю глоток рома и морщусь.

Видел бы ты меня сейчас, отец. Пью твой ром, копаюсь в твоих банковских бумагах. Это послужило бы достаточным оправданием для того, чтобы выкрутить мою маленькую ручонку, верно? Не сильно, а так, чтобы кожа покраснела. Так сказать, предупредительный выстрел.

Под завалом из банковских бумаг пищит мой телефон.

Зейди: Надеюсь, сегодня все прошло не слишком ужасно. З. х[3]

Я отъезжаю по полу назад, прислоняюсь к картотечному шкафу и улыбаюсь, глядя на экран телефона. Из Лондона я уехала меньше двух дней назад, а кажется, что прошло уже две недели.

Беккет: Была на худших двойных похоронах. Теперь отпиваюсь ромом.

Зейди печатает ответ, а я тем временем делаю еще один большой глоток рома.

Зейди: Как там родной городок? С тобой еще не провели ритуал «плетеного человека»?

Беккет: Нет пока. Но ты должна знать… у тебя есть конкурентка.

Зейди: Только не говори, что встретила кого-то, кто может поименно перечислить всю десятку из команды «Блейзинг сквод»[4].

Беккет: Если бы. Но у тебя действительно соперница в департаменте лучших друзей.

Зейди: Объясни.

Поеживаясь возле острого угла шкафа, вспоминаю встречу с Линн на скале у маяка. То, как она неподвижно там стояла и ждала, когда я с ней заговорю. Вспоминаю ее ангельское личико под моросящим дождем.

Беккет: Она пошла за мной после похорон и сказала, что мы с ней в начальной школе были лучшими подружками. Знает мое второе имя и еще много чего. А я ее вообще не помню.

Зейди: Похоже на какой-то подвох.

Беккет: Она действительно… уникум. Чувствуется энергетика сталкера. Вот что происходит, если с детства никуда из Хэвипорта не уезжать.

Вытянув шею, смотрю в эркерное окно на улицу. Припаркованные на ночь машины уже покрылись инеем. В этом городе с наступлением темноты становится очень тихо, я бы сказала – пугающе тихо.

Снова светится экран телефона.

Зейди: Постарайся там, чтобы она тебя не убила. То есть мне, конечно, все равно, но я СЛИШКОМ СТАРА, чтобы искать другую верную собутыльницу.

Беккет: На 70% уверена, что не убьет.

Зейди: Воспользуюсь шансом. Спи спокойно, дорогая. х

Беккет: Доброй ночи х

Закрываю телефон, бросаю его обратно в кучу банковских бумаг и, пока он скользит по счету кредитной карты, вспоминаю, почему вообще сижу в этой комнате. Ситуация моя плохая – об этом я уже несколько месяцев как знаю, – но час, потраченный на изучение финансов Райана, показал, что все еще хуже, чем я думала.

Гарольд и Диана были трудолюбивыми и богобоязненными гражданами. Они, в общем-то, следили за своими финансами, жили по средствам и умудрялись откладывать. Но то, что не было потрачено на лечение деменции отца в домашних условиях, на прошлой неделе было пожертвовано благотворительному фонду по борьбе с домашним насилием в Эксетере, притом что в завещании указано, что, как только Чарнел-хаус будет продан, первые триста пятьдесят тысяч фунтов стерлингов должны быть направлены в среднюю школу Хэвипорта для строительства новой научной лаборатории самого высокого технического уровня.

Тогда, и только тогда будет обеспечено положение завещания, касающееся единственной наследницы покойного.

Думаю о пятнах плесени на стенах, о скрипах и стонах, которые слышу здесь ночью. Дом холодный и запущенный. Рынок недвижимости – не та тема, в которой я разбираюсь, но Хэвипорт вряд ли можно назвать быстро растущим городом, и хотя отцовский дом большой и просторный, все в нем устарело еще десять, а то и двадцать лет назад. Без общего косметического ремонта деньги от его продажи не покроют строительство новой научной лаборатории.

Неуклюже повернувшись на заднице, беру из кучи бумаг потрепанный лист с загнутыми краями и снова заставляю себя прочитать набранный печатными буквами текст. Это не одна из банковских выписок отца, нет, этот документ я привезла с собой.

Вверху страницы жирным красным шрифтом набрано:

ЗАДОЛЖЕННОСТЬ ПО ИПОТЕКЕ ЗАДОЛЖЕННОСТЬ ПО ИПОТЕКЕ

Ref: Беккет Райан, 108 Уолдорф Райз, Лондон, почтовый индекс W11 3VP

Уведомляем вас о том, что, поскольку вы с сентября 2022 года регулярно не погашаете ипотечный кредит, ваша задолженность достигла неприемлемого уровня. С этого момента мы вправе принять меры и в силу этого требуем полного погашения оставшейся задолженности.