Читать онлайн Белая месса

Посвящается пианистке А. В. Ковалевой

Глава 1.

Тишина в Гималаях перед рассветом – это не отсутствие звука, а нечто вещественное, плотное и холодное. Она лежит в межгорных ущельях, заполняя их до краев синеватым, почти черным мраком. Воздух обжигающе чист и так разрежен, что кажется, будто ты дышишь осколками звезд, мерцающих в бархатной вышине с неестественной, ослепительной яркостью. Мир замер в ледяном, величественном ожидании.

И вот на востоке, за зубчатым хребтом, начинает тлеть первая, робкая полоска света. Она не светла, а скорее, чуть менее темна, чем все вокруг. Постепенно в ней просыпается пепел, затем перламутр, и вот уже по гребням далеких вершин пробегает первый, неуловимый розовый вздох. Он касается снежных шапок, и те отвечают ему смутным свечением, будто гигантские жемчужины, хранящие лунный свет, решили его отпустить.

Но главное чудо еще впереди. Солнце, невидимое, готовое родиться за стеной исполинов, вдруг посылает в небо свой первый шпиль – луч чистого, расплавленного золота. Он бьет в пик самой высокой горы, и она вспыхивает, как алтарь, зажженный для богов.

Этот огонь мгновенно и жадно перекидывается на соседние вершины. Один за другим, титаны, купавшиеся в тенях, начинают пылать. Ослепительно-белый снег становится розовым, а затем алым; скалы, черные и лиловые, проступают из мрака, демонстрируя свои многовековые морщины.

Свет не льется, а струится вниз, как жидкое пламя, медленно заполняя ущелья. Он тонет в них, но не исчезает, а выхватывает из тьмы детали: серебряную нить реки далеко внизу, складки ледников, похожих на застывшие реки, одинокую сосну на скалистом уступе.

И вот, наконец, появляется само светило – ослепительная, невыносимая для глаза дуга, а затем и целый огненный шар. Ночь отступает, сжимаясь в глубокие синие тени у подножий великанов. Гималаи предстают во всей своей грандиозной мощи: яростной, неумолимой и бесконечно прекрасной. Ледники сверкают алмазной крошкой, ветер, до этого спавший, просыпается и начинает свой вечный свистящий полет над безднами.

В этот миг понимаешь всю свою ничтожность и одновременно – невероятную причастность к чуду. Ты стоишь на краю мира, наблюдая рождение дня так, как его, возможно, видят лишь орлы и сами боги. Это не просто восход. Это титаническое движение планеты, смена циклов бытия, залитая золотом и огнем, – зрелище, которое не увидеть, а можно только пережить, затаив дыхание.

Представьте: вы стоите на открытой каменной террасе монастыря, затерянного высоко в горах. Воздух ледяной, прозрачный, как стекло. Внизу, в синеющей бездне ущелья, еще плавают клочья ночного тумана.

И вдруг – из-за угла главного храма, откуда открывается вид на самую высокую вершину, доносится звук. Сначала это едва слышный гул контрабасов, такой низкий, что его скорее чувствуешь кожей, чем слышишь ушами. Он вибрирует в каменной кладке под ногами. Вслед за ним, точно первые сполохи света на небе, вступают скрипки – нежные, высокие, трепетные. Их звук обрывистый, полный таинственных пауз. Смычки касаются струн так же легко, как первые лучи солнца касаются ледников. И вот, когда золотой край светила показывается над зубчатым хребтом, раздается мощный, экстатический аккорд всего оркестра. Медные трубы поют хвалу солнцу, их голоса – это само пламя, зажигающее снежные поля. Валторны откликаются им эхом, летящим с соседних вершин.

Оркестр стоит полукругом на площадке, музыканты в тёплой одежде, их дыхание стелется облачками в ритме музыки. Дирижер, закутанный в плащ, не дирижирует, а словно заклинает эту зарождающуюся зарю, его движения плавные и гипнотические.

Звучит «Предварительное действо» Александра Скрябина1. Музыка – мистическая, зыбкая, наполненная дрожащими трелями флейт и звоном челесты – не просто звучит на фоне гор. Она ведет с ними диалог. Каждый всплеск ударных – это отблеск солнца на ледяной глыбе. Каждая мощная нота – это тень, отступающая из ущелья. И в этот миг кажется, что не оркестр играет музыку, а сами Гималаи, просыпаясь, рождают эту звуковую симфонию, а люди – лишь её проводники.

Мужской голос

Кто ты, звучанием белым воспетая?

Кто ты, молчанием неба одетая?

Женский голос

Я последнее свершение,

Я блаженство растворения,

Я вседозволенности алмаз,

Я всезвучное молчание,

Смерти белое звучание,

Я свобода, я экстаз.

Хор

Все мы – единый

Ток, устремленный,

К мигу от вечности.

В путь человечности.

Гималаи – это не горы, а застывшая ярость планеты. Каменные гребни, острые, как лезвие катаны, впиваются в свинцовое небо. Воздух звенит ледяной пустотой, а солнце, ослепительно-жестокое, зажигает на снежных шапках огненные блики, на которые больно смотреть.

Здесь время течет иначе. Ледники, эти исполинские языки древнего холода, ползут вниз с неторопливостью геологической эпохи. В их синих прожилках – пыль тысячелетий. Ветер гудит в ущельях, перебирая струны скал, играя монотонную песню о вечности.

И над всем этим – абсолютное, всепоглощающее молчание. Оно давит на барабанные перепонки, заставляя слышать стук собственного сердца. Это мир до человека, мир титанов, где душа становится маленькой и четкой, как камень под ногами.

Музыка, как и горный воздух, становится только плотнее, острее. Оркестр набирает мощь, струнные взвиваются в пронзительный, почти мистический экстаз.

Хор

Родимся в вихрь!

Проснемся в небо!

Смешаем чувства в волне единой!

И в блеске роскошном

Расцвета последнего

Являясь друг другу

В красе обнаженной

Сверкающих душ

Исчезнем…

Растаем…

Глава 2

Идиллическое, яркое летнее утро. Солнечные лучи пробиваются сквозь листву, играя на светлых волосах девочки. Воздух звенит от стрекоз и пения птиц. Маленькая девочка нежно прижимает к себе белую пушистую кошку, щекой касаясь мягкой шерсти. Она что-то шепчет ей на ухо. Кошка мурлычет, но потом её внимание привлекает пролетающая бабочка. Она вырывается и грациозно исчезает в кустах жасмина. Девочка на секунду огорчается, но ее взгляд сразу становится мечтательным.

Валерий Павлович, музыкант, друг семьи Светловых, с улыбкой наблюдает за ней.

– Луизочка, какую музыку ты любишь больше всего?

– Склябина!

Валерий Павлович удивлен, он подходит к ней поближе.

– А почему именно Скрябина? Он же такой сложный, загадочный.

Луиза смотрит на свои пальчики, будто представляя клавиши.

– Он цветной. И пахнет сказкой.

Глава 3

Рассвет над океаном размывал небо до цвета перламутра. Тёплый бриз гнал по влажному песку барашки пены и шевелил полупрозрачную занавесь её платья. На пустынном берегу, у самой кромки прилива, стоял белый рояль, будто выброшенный сюда последней волной.

Играла молодая девушка. Её светлые кудри были живым ореолом, в котором запутывался ветер. Пальцы касались клавиш, извлекая не мелодию, а саму душу океана – тревожные, порывистые аккорды «Трагической поэмы». Этот нервный, страстный ритм Скрябина вписывался в шум прибоя странно и идеально, словно вечный спор стихии с самой собой.

Она не играла для кого-то. Она была частью этого утра – одинокая, светлая фигура, чья печаль растворялась в солёном воздухе, уносилась вдаль вместе с криками чаек.

Ей было лет двадцать, и вся она казалась созданной из этого утреннего света и морского воздуха. Её волосы, цвета спелой пшеницы, были длинными и вьющимися – не аккуратными локонами, а живой, непослушной массой. Каждый завиток словно жил своей жизнью: одни выбивались растрёпанными прядями на щёки, другие спускались на спину тяжёлыми, шелковистыми волнами, и ветер безнаказанно играл в этой золотистой роще, то отбрасывая их назад, то запутывая вокруг лица.

Само лицо было юным, с ясными, но не резкими чертами. Кожа – бледная, почти фарфоровая, будто она редко видела солнце. Прямые брови чуть темнее волос и большие, светлые глаза, сосредоточенные на невидимой точке перед собой, придавали её взгляду мечтательную отстранённость. В уголках её губ, тонко очерченных, таилась недетская серьёзность.

Она была хрупкой в своём простом белом платье, которое облегало тонкий стан и трепетало на ветру, как крыло чайки. Казалось, ещё один порыв – и её унесёт вместе со звуками рояля в бескрайнюю бирюзовую даль.

Резкий, сухой звук хлопков, будто треск ломающегося стекла, ворвался в шум прибоя. Бирюзовое небо над океаном дрогнуло и поползло вниз, как дешёвые декорации. Вместо солёного бриза в ноздри ударил запах натертого паркета, пыли и старого дерева. Влажный песок под ногами стал твёрдым и скрипучим.

Она замерла, пальцы застыли над клавишами, всё ещё ощущая на кончиках влажную прохладу морского воздуха. Перед ней был не бескрайний горизонт, а стена с акустическими панелями, а вместо грохота волн – гулкая, настороженная тишина пустого зала.

Из этой тишины прозвучал голос, сухой и чёткий, принадлежащий не этому миру, а тому, что зовётся реальностью.

Глава 4

Январь 2025 г.

Видение рассеялось мгновенно. Не осталось ни теплого бриза, ни соленого вкуса на губах, ни бирюзовой глади океана. Вместо них – сухой, прохладный воздух зала Консерватории, пахнущий лаком и пылью.

Перед ней был не белый рояль-призрак на песке, а массивный «Стейнвей» цвета воронова крыла. Его полированная поверхность холодно отражала люминесцентные лампы на потолке.

Она сидела на жестком табурете, и поза ее была уже иной – собранной, чуть скованной. Ее светлые, длинные волосы, которые в грезах развевались на ветру, были теперь стянуты в небрежный хвост, открывая чистый овал лица и тонкую шею. На ней были простые джинсы и темная рубашка с закатанными до локтей рукавами, обнажавшими тонкие, напряженные запястья. Пальцы, только что парившие над клавишами в порыве вдохновения, теперь замерли, прижатые к холодному дереву. А в звенящей тишине зала, нарушаемой лишь отзвуком собственной игры, повис резкий, диссонирующий звук – сухие, отрывистые хлопки ладоней. Они доносились с последнего ряда, где в полумраке сидел Иван Петрович Романовский, преподаватель кафедры фортепиано Санкт-Петербургской консерватории.

– Стоп-стоп-стоп. Это не Скрябин, а какая-то попса.

Он на секунду замолчал.

– Саундтрек… к фильму.

Он пошел по центральному проходу к роялю. Ему было около сорока. Одет он был демократично: черные брюки, белая рубашка с засученными рукавами. Он не смотрел на пианистку, его взгляд был прикован к роялю.

– Ноты – все на месте. Динамика – в рамках приличий. А где музыка, Луиза? Куда она подевалась? Я слышу пальцы, слышу педаль. Но я не слышу тебя.

Луиза посмотрела ему в глаза.

– Я следую всем указаниям. Все штрихи, все темпы…

– Ты следуешь инструкции по сборке шкафа.

Голос Романовского стал тихим и язвительным.

– Скрябин – не инструкция. Он – взрыв. Бунт. Ты понимаешь, что он хотел сказать этим пассажем? Это не просто быстрые ноты. Это – трагедия. Стремительность. Сердцебиение.

Романовский подошел к роялю, сел на соседний стул рядом с ней.

– Сыграй мне сейчас не ноту. Сыграй мне цвет. Ярко-красный. Алый. Как пожар за окном.

Луиза посмотрела на него, растерянная.

– Я…я не знаю, как это сыграть.

– Вот именно! Ты не знаешь. А они – знают. Те, кто поедет в Гроссето. Для них это – язык. Они на нем говорят, ругаются, признаются в любви. А ты… ты заученно здороваешься на чужом языке. И все сразу видят фальшь.

Иван Петрович встал, начал медленно ходить по сцене.

– Знаешь, в чем разница между хорошим пианистом и артистом? Хороший пианист садится за рояль, чтобы сыграть. Артист – чтобы прожить. Прожить три минуты чужой жизни так, как будто это его собственная. Где твои три минуты жизни? Я их не вижу.

– А что, если моя жизнь не такая ярко-красная? Что, если она серая? И я играю так, как чувствую.

Ее голос сорвался, в нем прорвалась обида. Романовский остановился, посмотрел на нее с внезапным интересом.

– Вот. Первая искра. Первая не просто фраза из учебника. Серость? Отлично! Играй серость! Играй тоску питерского января! Играй этот пронизывающий ветер и слякоть! Но сыграй это так, чтобы зритель задрожал от холода! Преврати недостаток в силу! Но не прячься за правильность, как за ширму!

Он снова подошел к ней, его тон изменился, стал почти конфиденциальным.

– Мне плевать на гениев, Луиза. Гении – это скучно. Они просто получают то, что им дано от рождения. Мне интересны бойцы. Те, кто выгрызает свою музыку зубами, когтями, потом и кровью. Покажи мне, что ты – боец.

Он отступил на шаг, и его лицо снова стало строгим.

– У тебя неделя. Не на то, чтобы найти ярко-красный цвет. Найди свой. Но найди его. Стараться мало. Конкурс в Гроссето – это не экзамен для старательных, это поле битвы для лучших. Из Москвы, из Парижа, из Пекина везут гениев. А ты играешь так, будто вчера села за инструмент. У тебя есть неделя, чтобы найти в себе если не гения, то артиста. Иначе я лично позвоню в оргкомитет и сниму тебя с конкурса. Я не хочу позориться и позорить консерваторию.

Луиза ничего не ответила. Посмотрела на клавиши, но взгляд ее изменился – в нем уже не только страх, но и вызов, и капля недоумения. Она медленно, почти нехотя, кивнула. Собрала ноты, взяла сумку и быстро вышла из зала.

Глава 5

Три месяца назад.

Луиза в джинсах и рубашке сидела за роялем, на рояле – открытые ноты, рядом стоял кларнетист Максим Зверев в свитере, перед ним пюпитр с нотами, они репетировали Сонату для кларнета и фортепиано Сен-Санса оп. 167. Это был просторный класс Санкт-Петербургской Консерватории с высокими потолками. Со стен класса с немым укором взирали портреты знаменитых композиторов. В центре стоял чёрный рояль. На нём – стопки нот, карандаши. На подоконнике – две термокружки.

Луиза играла вступление. Это триоли. Размер 4/4, Максим с кларнетом наготове, вслушивался, готовился вступить на последней четверти такта. Но вступил уже на третьей. Луиза не остановилась, но посмотрела на него с удивлённой улыбкой. Максим, понимая ошибку, тут же прекратил играть.

– Ой! Я кажется не на ту долю вступил?

– Да, ты на третьей начал, а надо на четвертой.

– Черт! Давай ещё раз.

Луиза начала снова играть вступление. На этот раз Максим, боясь ошибиться, вступил с заметной задержкой, уже в следующем такте. Луиза улыбнулась.

– Что, опять не вовремя?

– Да, сейчас уже в следующем такте.

– Никак не могу поймать этот момент! То рано, то поздно.

Луиза снова начала играть, перед четвертой долей посмотрела выразительно на Максима. На этот раз все совпало. Они сыграли несколько тактов вместе. Вдруг рояль замолк.

– Уф! Всё, пальцы замёрзли, как сосульки. Давай прервемся, мне надо разыграться как следует.

Максим опустил кларнет.

– Да, конечно. Я как раз свою партию пробегу.

Луиза несколько раз встряхнула кистями и начала играть этюд Листа. Виртуозные, стремительные пассажи. Звук яркий, мощный, заполнил класс. Максим вполуха играл свою партию, но больше не сводил глаз с Луизы, впечатлённый.

В это время дверь тихо приоткрылась. В дверях появился приятель Максима Антон Береговой с футляром кларнета за спиной. Увидел, что Луиза играет, замер у двери, чтобы не мешать. Луиза закончила пассаж и замерла с руками над клавиатурой. Тишина.

– Браво! Можно входить? Или будет ещё один фортепианный концерт?

Луиза и Максим обернулись на него.

– Привет! Проходи. Мы тут разыгрываемся.

Луиза встала из-за рояля и начала аккуратно собирать ноты.

– Всё, закончила. Место освобождаю. Здравствуй, Антон.

Антон подошел к роялю.

– Я не помешал? Ты говорил, к десяти освободитесь.

– Да нет, мы почти всё сделали. Спасибо тебе, Лу! До завтра?

– Угу. В это же время.

Она вышла из класса. Максим на несколько секунд задержал взгляд на закрывшейся двери, потом повернулся к Антону, который смотрел на него с хитрой улыбкой.

– Ну что, как играется с Светловой?

Максим, отведя взгляд к кларнету, снял с него мундштук, продул его, потом снова надел.

– Играется…холодно. Но мы разогреемся.

Глава 6

Кабинет дышал историей. Высокие потолки тонули в полумраке, а тяжёлые портьеры сдерживали напор питерского света. Воздух был густым и насыщенным – смесь воска от натёртого до зеркального блеска паркета, старого дерева и лёгкой пыли с книжных корешков.

За массивным столом, на котором царил идеальный порядок, стояло кожаное кресло – молчаливый свидетель бесчисленных решений и судеб. Стены, облицованные тёмным дубом, были уставлены книжными шкафами с партитурами и фолиантами. На одной из них золотом отсвечивала рамка с дипломом, на другой – старинный портрет Рубинштейна, основателя этого храма музыки.

Тишина здесь была особая – не пустая, а напряжённая, словно впитавшая в себя отзвуки тысяч репетиций, проходивших за этими стенами. Она вибрировала, как струна, готовая в любой момент родить звук. И в этом царстве спокойной власти каждый предмет говорил о традициях, строгости и безраздельной преданности Искусству.

Это был кабинет ректора Санкт-Петербургской Консерватории. Алексей Николаевич Васильев, ректор, и Иван Петрович Романовский, не отрываясь, смотрели небольшое видео на ноутбуке, где мальчик четырнадцати лет прекрасно играл на совершенно разбитом пианино. Алексей Николаевич выключил видео.

– Саша из Череповца. Наш следующий стипендиат фонда «Наследие». Без денег он так и будет играть на этих… дровах.

Иван Романовский задумчиво смотрел на экран.

– Одаренный малый. Мы должны ему помочь.

– Деньги есть. Андрей Викторович Матвеев готов полностью финансировать «Наследие». Взамен просит, чтобы ты занялся с его сыном. Филипп учится в Москве у Вересаевой. Готовится к Международному фортепианному конкурсу Скрябина в Гроссето.

Романовский усмехнулся.

– У Вересаевой учиться— это честь. Зачем ему я?

– Отец Матвеева считает, что Элла Симоновна – гениальная пианистка, но… женщина. Ей не хватает мужской жёсткости, конкурентной хватки. А ты, по его словам, «легенда». Он хочет, чтобы Филипп перенял твой бойцовский характер, твою… глубину. Говорит, только ты можешь сделать из него чемпиона.

Иван Петрович помрачнел. Непроизвольно сжал кисть левой руки.

– Он хочет, чтобы я научил его тому, что в итоге меня же и сломало.

– Огонь гаснет без дров, Иван. Без этих денег ты не привезешь ни Сашу, ни кого-либо ещё. Сделай это ради них.

Иван Петрович молча посмотрел в окно. Начал разминать левую руку.

– Хорошо. Ради Саши.

Глава 7

Сумрак позднего петербургского вечера густел в высокой комнате, ложась сизыми тенями в углах. За окном, в проёме между тяжёлыми шторами, медленно гасли отсветы заката на противоположных крышах. Единственным источником света была настольная лампа на письменном столе, отбрасывающая тёплый круг на разложенные партитуры.

В этом золотистом ореоле парила лёгкая пыль, будто ноты, сброшенные с рояля, обрели невесомость. Сам рояль, тёмный и молчаливый, казался сейчас огромным в просторной комнате. На его полированной поверхности лежали стопки неразобранных нот, а на пюпитре была раскрыта Соната №3 Прокофьева – с пометками, сделанными уверенным почерком.

Воздух был напоен тишиной – не пустой, а музыкальной, будто в ней ещё вибрировали отзвуки дневных занятий. Где-то тикали настенные часы, отмеряя ритм, который был слышен только в такой вечерней тишине. Казалось, сама душа этого дома, старого петербургского особняка, затаилась здесь, в комнате, где музыка становилась частью сумерек.

Романовский был один. Он сидел за роялем. Правой рукой он сыграл мощный, уверенный аккорд. Затем левой попытался взять такой же – звук получился слабее, не таким насыщенным. Он сыграл левой рукой быстрый пассаж. Пальцы запнулись, сбились. Он с силой хлопнул по клавишам ладонью и резко встал, отвернувшись от инструмента. В дверях появилась его жена Ольга. Она всё видела.

– Не надо себя мучить.

– Матвеев хочет, чтобы я научил его сына «боевому характеру». Какому характеру? Все в прошлом, – ответил он, не оборачиваясь.

Ольга подошла к нему и обняла.

– Ты был великолепным концертным пианистом. А сейчас ты – блестящий педагог. Ты не случайно лучший в городе. Не случайно к тебе в класс все хотят попасть, даже москвичи. Ты видишь в учениках то, чего не видят другие. Ты учишь их не просто играть, а – жить в музыке. Этого не даст ни одна Вересаева.

Иван Петрович обернулся к ней. В его глазах была смесь печали и благодарности.

– Он хочет глубины. А я…

– А ты и есть глубина, – перебила она. – Ты знаешь то, что Филипп Матвеев вряд ли увидит в нотах. Вот чему ты можешь его научить. Не «характеру». А пониманию.

Она взяла его левую руку в свои и нежно погладила.

– И перестань её тиранить. Она и так всё помнит.

Иван растерянно посмотрел на их соединённые руки.

Глава 8.

– Иван Петрович, рад сотрудничеству. Элла Симоновна – великий музыкант, но для конкурса в Гроссето нужен… другой подход. Мужской. Ваша школа, ваша легендарная воля к победе. Всё, чего, я уверен, не хватает Филиппу, – степенно проговорил Матвеев Андрей Викторович, крупный бизнесмен и миллионер.

Малый зал Консерватории в Санкт-Петербурге на этот раз стал свидетелем исторических переговоров. Чему этот зал только не был свидетелем!

– Конкурс – это не про волю к победе. Это про волю к музыке. Элла Симоновна учит именно этому. Но я могу показать иной угол зрения. Петербургскую школу, – сухо ответил Романовский.

– Об этом и речь. Значит мы договорились?

Андрей Викторович пожал ему руку и вышел из зала.

Глава 9.

Январь 2025 г.

Открылась дверь большого зала, из-за двери показалась Луиза со стопкой нот в руках, на плече сумка. На глазах слезы. Ничего не замечая вокруг, она пошла по коридору. Навстречу Луизе гордо дефилировал высокий молодой человек в темном костюме. Натолкнувшись на него, она уронила ноты. Листы разлетелись по полу. Юноша с недоумением взирая на это всё, на секунду задумался, потом продолжил идти дальше. Луиза начала собирать ноты. У нее за спиной раздался женский шёпот.

– А что он здесь делает? Он же из московской консы.

– Приехал на консультацию к Зайчику. Говорят претендует на победу в Гроссето.

Иван Петрович остался один в пустом зале. Он подошел к роялю, медленно размял кисть левой руки. Сел и тихо, с огромной болью и тоской, сыграл несколько тактов той же «Трагической поэмы», что только что играла Луиза. У него получилось неловко, но с тем самым «нервом», которого он требовал от других. Он остановился и сжал кулаки от бессилия. Раздался стук в дверь. Романовский резко обернулся. Раздраженно посмотрел на дверь. В дверях стоял Филипп Матвеев с холодным, деловым выражением лица.

– Можно войти?

Особо не дожидаясь приглашения, он вошел и направился к Романовскому.

– Отец просил передать, что договоренность о финансовой поддержке вашего фонда в силе, уже внесен первый транш.

– Это нужно не мне, – резко одернул зарвавшегося юнца Романовский, что тем не менее прозвучало в какой-то степени как оправдание.

– Не имеет значения. У нас есть договоренность. Предлагаю начать занятие.

Глава 10.

За неделю до этого.

Большой зал Московской Консерватории сотрясался от виртуозных пассажей. Филипп Матвеев репетировал на сцене «Революционный» этюд Шопена, технично, громко, почти агрессивно. Его преподаватель, маститая Вересаева, внимательно слушала, кивая с холодным удовлетворением. Мощные поливы пассажей завершились громогласным аккордом.

– Молодец, Филипп! Технически – безупречно. Теперь тебе нужно работать над тем, чтобы скрыть эту безупречность. Пусть думают, что это гений, а не труд.

– Я решил съездить в Питер.

– Отличная идея! Посмотри на соперников. Узнай их слабые стороны.

Филипп молча кивнул, его лицо осталось сосредоточенно и непроницаемо.

Глава 11.

Жизнь в Петербургской Консерватории шла своим чередом. Кто-то что-то учил, кто-то что-то сдавал. А вот Слава и Игорь, ударники, осторожно несли по коридору огромный оркестровый гонг. Он почти не помещался в ширину коридора. Они двигались медленно и торжественно, как жрецы, несущие священный артефакт.

– Держи ровнее. Вибрация имеет значение. Ты же хочешь чистый звук? – пропыхтел Слава без тени иронии, абсолютно серьезно.

– Не тряси. Я несу свою часть идеально. Это ты шатаешься. У тебя дыхание сбилось.

Они продвигались постепенно все дальше.

– Мое дыхание – это личное дело моей диафрагмы. Она готова к работе. А вот твой захват…слишком агрессивный для сплава такой толщины.

Тут на их пути образовалась неожиданная помеха в лице уборщицы, Марии Ивановны. Аккуратно, сантиметр за сантиметром они попытались протиснуться мимо пожилой дамы, которая с невозмутимым видом мыла пол шваброй прямо у них на пути.

– Мальчики, если вы этим тазиком хоть капельку мой пол поцарапаете, я вам такие вибрации устрою. Проходите. Только аккуратно.

Бедняги, побледнев, замерли. Потом, синхронно кивнув, начали двигаться с преувеличенной, почти комической осторожностью, будто несли не гонг, а бомбу. Уборщица посмотрела им вслед и покачала головой. Вздохнула.

– И на кого только учится наша молодежь…

В это же самое время в другом коридоре Храма искусств пианисты оживленно обсуждали «Вызов». Не музыкой единой!

– Ты смотрела? Просто невероятно, правда?

– Да! Только представить, что это снималось реально в космосе!

– Луиза, иди сюда.

Луиза подошла, казалась заинтересованной. Однако в ушах у нее все еще звучала угроза Романовского: «У тебя есть неделя, чтобы заиграть… Иначе сниму с конкурса».

– Мне особенно понравился звук в финальной каденции, – ляпнула она.

Все замолкли и уставились на нее с удивлением.

– Ты о каком фильме говоришь?

– А, о фильме, я думала, речь о новой записи Марты Аргерих.

Вздохнула.

– Как говорил Лист, "без фантазии нет искусства, как нет науки".

Все вежливо улыбнулись и сменили тему.

Когда Луиза уже почти подошла к выходу из Консерватории, ее остановил студент-китаец.

– Excuse me, do you know, where the concert hall is?

– You need to go up to the second floor. It's on the right there.

– Thanks!2

Глава 12.

Италия, городок Гроссето, зимний день. Фасад Театро дельи Индустри вздымался монолитом из тёплого песчаника, его строгие линии смягчались игрой вечерних теней. На одной из колонн висела лаконичная афиша, где готическим шрифтом на итальянском и английском было выведено: «XXVII Международный конкурс Скрябина. 15-22 февраля 2025».

Иван Романовский сидел за столом в своей аудитории. В глубине кабинета темнел рояль. Он смотрел в окно, на его лице читалась смесь усталости и раздражения. Зашел Аристархов Паша, коллега с кафедры.

– Ну что, опять Светловой нервы треплешь? Снова не то?

– Она играет Скрябина, как Шопена! Лирично, музыкально, правильно и до смерти наивно. Это все равно, что читать Есенина с интонациями военного приказа.

Он с силой хлопнул ладонью по столу.

– Глупо, что я позволил ей участвовать в этом конкурсе. Первом же и сразу международном. Она упросила. "Иван Петрович, я вас очень прошу, я так люблю музыку Скрябина, для меня это так важно". Я считаю, что она отбор чудом прошла. Выйдет на сцену и сыграет колыбельную. А жюри ждет огня, космоса, философии. Ее сотрут в порошок. В первом же туре ее съедят заживо и меня вместе с ней. Опозорит на весь мир.

– Да уж. На пианисток и так смотрят скептически, мальчики – наше всё.

– Вот именно.

Глава 13.

Не ведая о страданиях шефа, Луиза сидела в гостях у подруги. На столе маленький тортик. Две чашки, одна с чаем, другая с кофе. Подруга, Нина, миловидная брюнетка, тоже пианистка, однокурсница, внимала с любопытством Луизиному рассказу. Когда-то они придумали друг другу прозвища: Нина вечно была в кого-то влюблена, поэтому именовалась Вредной Влюбленной Сыроежкой или попросту ВВС, Луиза была Осьминожка, почему – история умалчивает.

– Знаешь, ВВС, кого я сегодня увидела в консе? Матвеева! Он такой надменный. Видимо, все дело в росте. Смотрит на всех свысока.

Внезапно она стала серьезной.

– Я могу играть так, как я играю. Как мне изменить это?

– Дорогая Осьминожка, я хоть и Вредная Влюбленная Сыроежка, но могу тебе посоветовать обратиться к Воскресенскому в Москве. Он известный специалист по Скрябину.