Глава
Марьюшка
Жили в одном селе Вукол да Катерина. Ладная была пара – глянешь – залюбуешься. Во всём были они заодно – в трудах и веселье, в горе и радости. И росла у них дочка Марьюшка – родная кровинушка, свет в окошке.
Только в недобрую годину заболела красавица Катерина да кашлем изошла. От тоски места себе мужик найти не мог – за что ни брался, всё прахом шло. Огород бурьяном зарос, крыша прохудилась, кур хорёк потаскал, корову за недоимки староста свёл.
Остались у мужика от всего ладного хозяйства ветхая избёнка, сивая лошадёнка да собачка-хромоножка.
Год прошёл в трудах да заботах, второй голодом да холодом впереди замаячил. Вот и говорит Вукол дочери: – Нельзя в нашем крестьянском деле без женских рук. Посватаюсь-ка я к соседке, к Ефросинье Петровне, – я вдовый, она вдовая, у меня дочка малая и у неё не старше. Давно уж меня сваха теребит.
– Разве плохо мы живём, батюшка?
– А разве хорошо? – Спину гнём с утра до ночи, да всё пустые щи хлебаем.
– Чем я тебе не помощница? И рубаху отстираю, и кашу сварю, и огород прополю.
– Полно глупости городить – какой с тебя толк? Не по твоим ещё плечам хозяйство мужицкое.
– Недобрый у неё взгляд, неласковый, несладкое с такой мачехой житьё будет.
– Так жизнь она не всегда мёдом угощает, порой и полынь горькую поднесёт – давись, да похваливай.
– Говорят, будто ведьмы болотные и то добрей.
– А ты что же – ходишь по деревне да сплетни собираешь? Дом у Ефросиньи полная чаша, вот люди и бесятся от зависти. Соседские-то языки и святого дёгтем вымажут.
Всё, как я сказал, так и выйдет. Хватит нам горе мыкать – набедовались. Будут у нас на столе щи с поросятиной, будут и пироги с курятиной.
Не стал Вукол дочку слушать, сыграл свадьбу весёлую, да, бросив свою хату, к жене жить перебрался. Ну и Марьюшка с ним, новой матушке под лихую руку.
Весёлое житьё у Марьи началось – то грязной тряпкой отхлешут, то за косы отдерут. Щи в миску без попрёков не плеснут.
Нет у Ефросиньи для падчерицы добрых слов – и неблагодарная-то она, и неуважливая, и бесстыжая, и ленивая. И глядит не так, и молчит не так.
– Плохо ты дочь растил, Вукол Пантелеевич. – Уж я ли о ней не забочусь, уму-разуму не учу? Свою-то Варварушку так не холю, как Марью твою. Ей и постель помягче и кусок послаще.
Распустёха она у тебя пусторукая – то котёл перевернёт, то тесто из квашни упустит, то хлеб в печи не доглядит. А тут и вовсе удумала – дала я ей кудель льняную, велела спрясть нить тонкую, Варварушке на рубаху, так девка зловредная пряжу порвала, в кудель репья накидала, веретено за печь кинула.
Поёт-напевает Ефросинья мужу то в одно ухо, то в другое, врёт-не запнётся, а тот каждому слову верит. Сердится на дочку, вожжами выдрать грозится.
И сестрица названная от матушки не отстаёт – то гадким словом припечатает, то помоями обольёт, то с лестницы столкнёт – чем не забава?
Не выдержала как-то Марьюшка: – За что ты меня так? Разве не сёстры мы?
Фыркнула Варварушка: – Ишь, чего выдумала! Сестра мне отыскалась! – Ты спасибо скажи, что тебя, нищебродку, за один с собой стол сажаем, хлеб-соль с нами есть дозволяем.
Год так прошёл, за ним другой, третий, – стала Марьюшка в возраст входить. Стали на неё парни заглядываться. Хоть кулёмой её наряди, хоть до бровей сажей мажь, а краса её нежная всё одно видна.
А на мачехину-то дочку никто и не глянет.
Вконец озлилась Ефросинья на падчерицу да и задумала её со свету сжить.