Читать онлайн Достигнуть границ

Глава 1

Иван Долгорукий покосился на сидящего с невозмутимым видом за огромным столом рыжего парня, что-то помечающего в развёрнутом перед ним листе бумаги, и раздражённо стукнул кулаком по подлокотнику кресла, в котором сидел, ожидая, когда же уже государь соизволит его принять.

Да, многое изменилось за время его отсутствия, очень многое. А когда-то он, помнится, ногой такие двери открывал, и всё ему с рук сходило, а вот теперь смотри-ка, как смерд какой, ждёт сидит, когда верный пёс получит от хозяина команду впустить его. Это, если тот унизительный обыск опустить, коий ему на входе гвардейцы учинили, даже сапоги велели снять и потрясти, прежде чем снова надеть позволили. Всё это словно опускало его ниже самого Кузина, а ведь Иван Долгорукий всё ещё князь.

Он даже попытался возразить, когда шпагу его забрали и в специальную нишу поставили, сказав, что на выходе сможет забрать. Только вот гвардейцы не прониклись, и всё равно отобрали оружие. Но вышедший на шум Михайлов хмуро сказал, что в месте пребывания императорской семьи ни одна шельма вооружённой ходить не будет, за исключением самого государя и некоторых особо приближённых лиц, имеющих право доступа без доклада. И что князь Долгорукий к этим людям не относится.

Это было в первый его визит сюда, в эту приёмную, больше он таких ошибок не совершал и обыску не сопротивлялся, так же как и передаче шпаги на хранение.

– Да сколько мне ждать-то? Может, вообще домой идти, дабы время зазря не терять? Уже третий раз отворот-поворот даёшь, – Иван не выдержал и задал вполне нормальный, с его точки зрения, вопрос. Кузин же, вот пёсий сын, из холопов так высоко поднявшийся, только посмотрел на него исподлобья и покачал головой:

– Не могу ответить тебе, князь. В таких вещах, как вот такая аудиенция, без предварительного доклада, я государю не могу подсказывать. Он сам должен решить, сможет ли отложить то дело, коим сейчас занимается, и уделить тебе времени своего, али нет. Вот тогда действительно придётся тебе, князь, домой идти и ждать, когда гонец с точным временем явится. Ты же отказываешься пойти простым путём, словно что-то доказать кому желаешь, – и Кузин снова уткнулся в какую-то бумагу.

Ну, хотя бы смотреть перестал на него так, будто и не ожидал увидеть когда-нибудь Долгорукова в живых, словно бы призрак к нему в приёмную влетел. Вот же словечко придумали «приёмная», но суть верно передана, тут и не поспоришь. И Иван, скрипя зубами, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

Он очень устал, отбиваясь от нападок Петьки Шереметьева, который дал ему с семьёй приют. Не смог он сестру родную, да ещё и с младенчиком на руках, на улицу выкинуть, но крови уже попортил основательно, да так, что Иван утром, не отдохнув как следует, рванул сюда, подозревая, что ждать придётся снова, как и в те два раза, когда государь так и не допустил его до себя.

Однако подремать ему не дали. Тишину приёмной, прерываемую изредка скрипом пера и шелестом бумаги, нарушил топот не одной пары ног, раздавшихся за дверью. Она практически сразу распахнулась, и в приёмную быстрым шагом вошли четверо человек, среди которых Иван, приоткрывший один глаз, без труда узнал Томаса Гордона, Василия Мятлева и Артемия Толбухина. Четвёртый – молоденький совсем гардемарин, с посеревшим от усталости лицом, был ему не знаком.

Мельком взглянув на Ивана и, кажется, не узнав в дремавшем в кресле офицере в потрёпанном камзоле и с сильно загорелым, обветренным лицом бывшего блистательного князя, троица довольно известных личностей направилась прямиком к приподнявшемуся и нахмурившемуся Митьке. А ведь не так уж и давно был князь этот первейшим государевым фаворитом, коему прощалось абсолютно всё… до определённого времени. Гардемарин же, оглянувшись по сторонам, присел в кресло, стоящее рядом с тем, в котором расположился Долгорукий.

Иван покосился на паренька. Видимо, тот не просто не узнал его, он понятия не имел, кем ожидающий аудиенции посетитель мог оказаться. Не воспользоваться подвернувшейся ситуацией Иван просто не мог.

– Что произошло? – чуть наклонившись в сторону гардемарина, очень тихо спросил он, наблюдая при этом, как Кузину о чём-то вполголоса рассказывают трое весьма почтенных посетителей.

– Шведы пытались с наскока взять Кронштадт и, укрепившись в нём, пропустить корабли к Петербургу, – также шёпотом ответил Ивану гардемарин. – И после этого диктовать условия государю, Петру Алексеевичу.

– Умно, – Иван задумчиво посмотрел на гардемарина. – Но раз ты говоришь, что хотели, означает ли это, что не получилось ничего у шведов?

– Не получилось, – кивнул Алексей Белов, а это был именно он, и добавил. – Василий Алексеевич сумел потопить разведчика, а ещё из воды выловили Карла Ханса Вахтмейстера. Он-то про планы всё и рассказал, прежде чем к Андрею Ивановичу Ушакову попал. Очень потом Андрей Иванович обижался, всё пенял Василию Алексеевичу, мол, тот работы и службы хочет его лишить, такие дела делая. – Говоря то, что уже было многим известно, Алексей не добавил, что потопить шведский фрегат удалось только когда Вахтмейстер думал, что совладал с практически необученной командой и «Стремительный» уже медленно погружался на дно.

Оставив пальбу, шведы решили взять корабль на абордаж, дабы чем-нибудь поживиться, но, когда они подошли ближе, их ждал весьма неприятный сюрприз от, казалось бы, уже поверженного корабля.

А Вахтмейстера выловили из воды уже в шлюпку, на которой спасался выживший экипаж «Стремительного». Их подобрала вскоре «Елизавета», успевшая вернуться, чтобы оказать помощь, передав всё, что было нужно в Кронштадт.

Не рассказал он и о том, как буквально остолбенел от ужаса, когда рядом с мостиком упало ядро, и одному его однокашнику, Вовке Троицкому, оторвало этим ядром голову. Было столько крови…

Он сумел взять себя в руки только после увесистой оплеухи, которую ему отвесил Мятлев, что-то яростно крича при этом. В себя-то он пришёл и даже сумел не впадать больше в ступор при виде смерти, в тот день ходившей за ним по пятам, но вот уже которую ночь просыпался в холодном поту, видя постоянно одну и ту же картину – гибель Троицкого. Ничего этого Белов не рассказал: те, кому надо, и так знают, а остальным и не стоит знать.

В это время Кузин поднялся со своего места и негромко проговорил:

– Я сейчас узнаю. Обождите пока здесь, – и решительно направился к входу в кабинет. Вышел он меньше чем через минуту и кивнул на дверь. – Заходите. Все. Гардемарин Белов, тебя это тоже касается.

Когда четверо моряков, принесшие, судя по всему, не слишком приятные новости, потянулись к кабинету, Долгорукий, ухмыльнувшись, спросил Митьку, скрестившего руки на груди и нахмурившись смотревшего в этот момент, как входит последним, выглядевший чрезвычайно взволнованным Белов:

– Я так понимаю, мне снова можно идти домой? – в его голосе помимо воли прозвучала ирония. А ведь те сведения, кои он привёз, тоже были важными, но нет, его, как бродячую собаку, за порог не пускали.

– Нет, – ровно ответил Кузин, всё ещё глядя на дверь. – Скоро придёт граф Шереметьев. Государь велел звать вас обоих разом.

– О, Боже, – Иван даже глаза закатил. – Вот только с ним мне к государю и не хватало попасть.

– Так государь, Пётр Алексеевич распорядился. Но ты, Иван Алексеевич, можешь попробовать оспорить его приказ, – усмехнулся Кузин и прошёл за свой стол.

– Нет уж, не горю желанием испытывать терпение государя. А вот ему, кажется, вполне даже по нраву испытывать моё, – пробурчал Долгорукий, устраиваясь в кресле поудобнее, потому как понятия не имел, сколько ему ещё нужно будет ждать.

Как оказалось, ждать пришлось совсем не так уж и долго, во всяком случае, графа Шереметьева, вошедшего в приёмную буквально через пять минут.

– Как же я надеялся, что ты сбежал от Наташки, оставив её с дитём в моём доме, и подавшись на поиски всего того, что было тебе так дорого когда-то, – Петька рухнул в то самое кресло, в котором совсем недавно сидел Белов.

– Не дождёшься, – парировал Иван, разглядывая свою руку, огрубевшую от тяжёлой работы, и дорогой обручальный перстень, единственную дорогую вещь, которая у него осталась. Этот перстень стоил целое состояние, но Долгорукий всё никак не решался его продать, тем более, что… – Я Наталью не брошу, и не надейся, даже, если ты нас из дома выгонишь, найдём, где остановиться.

– Ты же ей жизнь испортил, сволочь, – Петька поморщился. – Уехал бы потихоньку, Наташка бы поплакала с месяцок, да на кого более достойного взгляд бросила. Спасибо хоть в землях тех уберечь сумел, да домой вернул…

– Пожалуйста, – перебил Петьку Иван. – Я же это для тебя специально расстарался, а не потому, что уберечь жену с сыном – это первостепенная моя задача и смысл жизни.

– Ха-ха, я оценил, посмотрим, как государь, Пётр Алексеевич оценит.

– А что же ты, Петруха, здесь со мной сидишь, а не в кабинет к государю ломишься? – Долгорукий стиснул зубы. Он уже до такой степени за эти дни устал от этих бесконечных упрёков, что, ежели бы не Наташа, то действительно сбежал бы уже куда глаза глядят, даже если бы оставаться в Петькином доме ему приказал бы сам государь Пётр Алексеевич.

– Ну, энто ты мог запросто куда угодно завалиться, а у меня понимание имеется, что, ежели бы государь хотел, чтобы я там сейчас присутствовал, то он не поленился бы вон через Дмитрия свою волю мне передать. Потому что, Ваня, я блюду прежде всего интересы государя и Отчизны, а не свои и своего кармана, – Петька произнёс это с таким явным наслаждением, что Иван сжал кулаки, потому что желание дать по морде шурину становилось нестерпимым, а устроить драку в приёмной государя – это такое себе удовольствие, которое наверняка закончится не слишком хорошо.

Вместо этого он сунул руку в карман и нащупал там небольшую статуэтку, которую хотел показать государю и рассказать уже, с чем ему удалось вернуться. Его корабль, как и второй (а они шли парой, чтобы у пиратов не было соблазна напасть), успел дойти до Ревеля как раз до этих непонятных нападений шведов. Но сейчас Иван начал беспокоиться о его сохранности, точнее, даже не его, а груза, надёжно схороненного в трюмах и который охраняет верная команда, до сей поры не сошедшая на берег. И так они потеряли столько времени, сидя в карантинной зоне, прежде чем направиться в Москву. Благо, в Ревеле ещё помнили его и с готовностью помогли с каретой и подорожной.

Иван в который раз закрыл глаза, чтобы накатившая дремота окунула его во влажное марево тропического леса, по которому они пробирались к побережью. И противниками для них стали вовсе не дикари – они-то приняли этих новых белых вполне дружелюбно, тем более, что они вовсе не собирались их как-то притеснять, во всяком случае, пока. Их было слишком мало, чтобы начинать делить с местными территорию. К тому же, никто из них даже не сомневался, что Пётр Алексеевич не слишком надеялся на их успех.

Но переселенцы, сосланные с ними попы и преображенцы, вцепились в эту землю зубами, не собираясь с неё уходить по доброй воле. Вот только им нужна была помощь, и Долгорукого отправили за ней, надеясь, что государь вспомнит всё-таки, что когда-то называл Ивана другом.

Высадили их голландцы вовсе не там, где наметил государь, но выяснилось это уже после того, как нагрянули испанцы. А так как староверам на какие-то там папские пакты было наплевать, то в итоге вышел спор насчёт территории, которую они уже объявили своей, и на которой никого из иноземцев пока не было.

В ответ на показанную карту, которой ткнул в лицо старшего старовера командир экспедиционного отряда испанцев, Игнат Лаптев ответил, что может такую вот прямо сейчас нарисовать и отметить эту территорию за Российской империей, так что она для него вообще ничего не значит. Главное, кто успел на ещё ничейной земле флаг страны своей установить над фортом, тот и хозяин территории, и это были вовсе не испанцы.

Конфликт был неизбежен, и Иван должен был убедить Петра хотя бы переговорить для начала с Испанией, может быть, предложить им что-нибудь за этот кусок довольно опасной земли, потому что там было, за что и повоевать. Вот только Испания пока об этом не знала и, как уверился сам Иван, не слишком дорожила именно этой территорией, потому что на ней не было ни золота, ни серебра.

Каким образом они умудрились высадиться на том небольшом участке чётко отмерянной территории, миновав при этом пару довольно крупных городков, принадлежащих испанцам, оставалось загадкой, так же, как и то, что неопытные в то время русские моряки, да и сам Иван Долгорукий, проворонили момент, когда их флотилия прошла по Магелланову проливу, выйдя в Тихий океан.

Голландцы объяснили это потом тем, что не совсем поняли, куда именно нужно было попасть русским, да и шторм, который долго швырял их флотилию так, что они едва не потерялись, разбросанные в океане, внёс свои коррективы.

Испанцы же побоялись вступать в вооруженный конфликт, учитывая то, что противостоять им собирались вовсе не туземцы, над которыми они имели неоспоримое преимущество, да и флотилия, ради которой к русским и отправили экспедицию, внушала определенное уважение.

Ну и то, что здесь не было золота и серебра определяло не слишком великий гарнизон, предоставленный для охраны испанской короной. Однако, решать что-то нужно было, и Иван с семьёй и очень ценным грузом отправился в обратный путь, пообещав вернуться с каким-либо решением и помощью, и он намеривался сдержать слово.

Дверь распахнулась, и оттуда начали выходить моряки, что-то между собой обсуждая. Дмитрий Кузин выскочил из-за своего стола и скрылся за дверями кабинета. Вышел он оттуда минут через пять и кивнул встрепенувшемуся Ивану и вскочившему Петьке, что можно входить.

Когда Иван вошёл в кабинет вслед за Шереметьевым, то увидел, что государь стоит к ним спиной и задумчиво смотрит в окно, за которым таял последний снег и заливались птицы, приветствуя буйство весны и зарождение новой жизни.

Долгорукий в нерешительности остановился, не зная, как себя вести с этим Петром Алексеевичем, которого едва узнавал. Строгий, практически лишённый украшений камзол очень необычной формы подчеркивал ширину плеч и узкую талию этого уже молодого мужчины, а не просто рослого мальчика, которого он запомнил, когда уезжал.

Пётр продолжал смотреть в окно и, казалось, не замечал посетителей, не решавшихся нарушить напряженное молчание. Наконец, государь обернулся, и Иван увидел перед собой повзрослевшее лицо с пронзительным цепким взглядом, который только начал образовываться у Петра к моменту его отъезда.

– Ну, здравствуй, Ваня, давно не виделись. Садись, рассказывай, мне дюже интересно послушать про страну, коя так тебя солнцем обласкала, – и он первым подошёл к столу, усаживаясь в кресло, взмахом руки указывая, что они могут сесть в кресла, стоящие напротив. После этого он поставил руки на стол, опершись локтями и положил подбородок на сцепленные пальцы, всем своим видом показывая, что готов внимательно выслушать всё, что поведает ему Долгорукий, не перебивая.

***

Шведы решились на весьма спорный и неожиданный поступок. И ведь если бы в море в это время не проходила гонка за отпуском среди гардемаринов, то у них вполне могло получиться. Не зря я отказался от идеи оставить Петербург в качестве столицы, слишком он нехорошо расположен. Но всё же город Петра ценен, и я не намереваюсь его терять. Тем более, что как-то плавно он становится этакой русской Сорбонной, в которой будет сконцентрировано большинство учебных заведений страны.

Только вот, чтобы избежать студенческих бунтов, что мне прикажите делать? Может, несколько тюрем вокруг расположить, особо строгого режима, чтобы дурь из юных голов одним своим видом выбивали? Сложный вопрос, но его, тем не менее, нужно решать, пока время на эти решения есть. Но это в перспективе, а пока – шведы.

Сейчас на этом стихийном собрании, куда прибыли весьма занятые люди, побросав свои дела, чтобы сообщить о случившемся, было принято решение – сформировать флотилию для охраны границ. Пускай небольшую, потому что шведы вряд ли смогут много кораблей сюда направить, им тогда нечем будет от датчан защищаться, да от Пруссии, регент которой копытом бьёт.

Кроме того, Фридрих уже выдвинулся к своим войскам, оставленным на зимовку в Финляндии, с дополнительными резервами в виде пяти полноценных полков, включая один драгунский и целым обозом с вещами, необходимыми для любой армии, а значит, совсем скоро шведам станет жарковато.

Всю зиму Фридрих просидел в подаренном мною поместье вместе с польской шлюхой, к которой относился, вопреки моим указаниям, вполне уважительно, и, понимая это, не казал носа. Прибыл он лишь за назначением, презентовав мне огромную кипу бумаг, где были расписаны его видения формирования армии с учётом специфики русских, которых он уже изучил достаточно, чтобы иметь возможность применять эти знания на практике.

Я только начал читать, но уже видел, что некоторые идеи превосходят даже то, что я когда-то видел в своём мире. Я как раз изучал сей труд, когда прибыли адмиралы и гардемарин Белов. Его притащил с собой Мятлев, рассказывая, что его ударило рухнувшей мачтой, и пока он валялся без сознания, Белов, изображающий на этих учениях капитана, сумел каким-то невероятным образом повернуть корабль к противнику боком и вдарить из всех оставшихся в рабочем состоянии пушек практически в упор. Он же сумел расцепить уже сцепленные корабли и организовать эвакуацию выживших, и он же выловил за шиворот из воды шведского адмирала, приняв его за члена своей команды.

Я молча выслушал и кивнул. Если мальчишка и обиделся на такое пренебрежение, то зря, у меня просто не было слов, чтобы описать ситуацию и мою благодарность ему, не сорвавшись на такие грязные ругательства, что пришлось бы просить епитимью на себя накладывать, чтобы язык очистить.

Когда они вышли, я немного успокоился и поручил Митьке узнать имена всех выживших и погибших для представления к награде, которую я решил учредить: орден святого Николая, покровителя моряков. Тем ребятам, которые погибли – посмертно, остальных привезти сюда в Москву и торжественно вручить на балу, который в их честь состоится.

Орден будет трёх степеней. Вторую получат выжившие, а Белов, Мятлев и погибшие – первую. Плюс денежное вознаграждение – двести пятьдесят рублей за первую степень, они пойдут родителям погибших гардемаринов, доказавших, что я всё делаю пока правильно, сто рублей за вторую степень – ей-богу, они это заслужили.

Гардемарины же, с «Елизаветы» вернувшиеся за товарищами, передав предварительно информацию, получат ордена третьей степени, и двадцать рублей премии. Ну и плюс месячный отпуск для всех. Пускай отдохнут.

Отпустив Митьку, велев впустить Долгорукого, я подошёл к окну. Как же так? Я стараюсь вырастить кадры, потому что мы просто вешаемся все из-за нехватки людей, и вот так теряем ещё не обученных как следует мальчишек. Так не должно быть. Это неправильно, и шведы мне за эти потери ответят.

Долгорукий вошёл вместе с Петькой. Из донесений, которые каждое утро ложатся мне на стол, я знаю, что они едва ли не дерутся, причём провокатором является именно Петька, давший приют Долгоруким из-за сестры своей Натальи. Повернувшись, я посмотрел на совершенно незнакомого мне человека.

Высокий, он сильно похудел, и старая одежда болталась на Иване, как на вешалке. Но кроме этого, его фигура изменилась всё же в лучшую сторону. Наросли мышцы, стан стал более гибким, а то в нашу последнюю встречу уже и вполне авторитетный живот начинал выпирать. Лицо загорелое, обветренное, взгляд прямой. Ссылка однозначно пошла Ивану на пользу.

– Ну, здравствуй, Ваня… – он вздрогнул, словно не ожидал от меня подобного приветствия.

Усевшись за стол, я приготовился слушать, но Долгорукий, который никогда не лез за словом в карман, внезапно заробел и сидел, не зная, что сказать. Когда молчать дольше уже было неприлично, он сунул руку в карман и достал маленькую фигурку, судя по всему, выполненную из золота. Я удивлённо перевёл взгляд с фигурки на Ивана и обратно.

– Если не ошибаюсь, это изображение Виракочи, – медленно произнёс я, беря фигурку и рассматривая её со всех сторон. Затем так же медленно ставя её на стол и поднимая взгляд на Ивана. – И если память мне ещё не изменила, я послал вас в места, в которых инков никогда не было. Откуда же у тебя в таком случае изображение этого божества?

– Понимаешь, государь, Пётр Алексеевич, произошло небольшое недоразумение, – пробормотал Долгорукий, разглядывая Виракочи, словно тот мог подсказать ему ответы. – Наша флотилия попала в шторм, а когда океан успокоился, выяснилось, что астролябия кормчего флагманского судна немного повредилась. Мы сбились с пути… В общем, пристали мы совсем не туда, куда планировали, и теперь тебе желательно как-то уладить это недоразумение с Испанией… – я почувствовал, как у меня дёрнулся глаз. – Мы случайно обнаружили тайное захоронение, когда проводили разведку. Там полно таких вот вещиц. Их настолько много, что хватит и этот регион на ноги поднять, и заставить приносить доход, казне опять же большой прибыток…

– Испанцы не расстанутся с территорией, которую уже застолбили, – я покачал головой.

– Значит, нужно их как-то убедить, государь, Пётр Алексеевич, это важно, неужели ты бросишь своих людей погибать? Да и к тому же там нет ни золота, ни серебра, ну, кроме того захоронения, кое, возможно, кто-то из испанцев сам и оставил, да сгинул, не вернувшись за ним, слишком уж давно туда никто не заходил. Так что ни самим трудиться, ни завозить туда рабов для Испании не слишком выгодно, всё равно отдача мала. А мы можем рассадить те деревья, в которых ты, государь, так заинтересован, да много что можно сделать, на самом деле.

– Ну, хорошо, что это за территория, из-за которой я начну торговаться с Испанией? – неохотно спросил я, посматривая на золотую статуэтку, понимая, что решать возникший конфликт всё же придётся.

– Испанцы называют её Новой Кастилией, – пробормотал Иван и втянул голову в плечи.

– Что? – я почувствовал, как у меня глаза расширились, заняв добрую половину лица. – Я многое могу понять, очень многое. Я могу даже понять, почему Павлуцкий вступил в бой на чужой территории, там всё произошло очень быстро, и было не до разбирательств. Но, ради Бога, кто-нибудь мне сумеет объяснить, как можно было очутиться вместо Атлантического побережья на побережье Тихого океана, и каким образом вы, судя по всему, незаметно пройдя Магелланов пролив, совершенно случайно очутились в Эквадоре?! – последние слова я уже проорал, и после этого рухнул обратно в кресло, из которого успел вскочить на ноги. Уму не постижимо. И что мне теперь делать?

Глава 2

Помимо проблем с Испанией, Долгорукий привёз мне саженцы гевеи. Понятия не имею, где он их взял, говорит, что они вынуждены были на обратном пути пристать теперь уже к «нужному» берегу.

Путём перекрёстного допроса с Петькой Шереметьевым, который собрался и сумел мне помочь в выявлении истины, удалось понять следующее: когда флотилия уже подходила к берегам Америки, разразился шторм. Шторм был тяжёлым, корабли разбросало довольно далеко друг от друга, да и к тому же сломало грот-мачту на флагмане. К счастью, её удалось кое-как починить, когда ветер немного стих, но всё равно один из матросов упал за борт, несмотря на то, что его привязали канатом, как раз во избежание подобного падения.

Но злоключения моих ссыльных на этом не закончились. Когда флотилия была собрана в одну компактную группу, выяснился этот неприятный факт про астролябию, вот только Иван забыл упомянуть, что упавший обломок мачты не сразу в море выбросило, он успел ещё и компас повредить. Такие неудачи одна за другой редко, но случаются, это я признал, скрепя сердце.

А потом команда заболела. Собственно, моряки, скорее всего, уже страдали от цинги, всё-таки они очень много времени проводили в море, но после шторма дела становились всё хуже. Долгорукий долго молчал, а затем неохотно добавил, что, вероятно, капитан их корабля уже тогда стал на голову скорбным, просто они поздно сообразили, что к чему.

Две трети команды погибли от цинги, ну ещё бы, настолько затянуть путешествие, это додуматься надо! Ну и что, что у капитана флагмана крыша вместе с астролябией поехала, другие капитаны не могли передать ему, что тот что-то не то делает? Или им вообще было наплевать на всё? Корабли наняли, за фрахт заплатили, а дальше – куда ветер вынесет, так, что ли? Или с картами какие-то проблемы? Астролябия у них сломалась, голова бы лучше сломалась!

Если подытожить, то безмятежная бухта, где они в итоге высадились, показалась всем просто раем на Земле и ответом на все их молитвы и вообще той самой Землёй Обетованной. Измученные люди даже не задали вопроса, а куда они вообще приплыли?

Пока переселенцы разбирались с тем, где начинать закладывать форт, Долгорукий разбирался с картами, этими чёртовыми астролябиями, и в ускоренном режиме постигал морскую науку, потому что капитан был совсем плох, а Иван был единственным, кто понимал голландский язык.

Взятый с собой вроде бы ученик капитана очень неудачно попал под ту самую мачту и отдал Богу душу. Получалось, что обратно вести корабль придётся, как ни крути, Ваньке, просто другого кандидата не было. И пришлось князю постигать науку, кою гардемарины постигают несколько лет. Правда, у него этих нескольких лет не было.

На мой вопрос, не хочет ли Иван вернуть корабли голландцам, тот пожал плечами и сказал, что некому возвращать – этот вопрос так и остался открытым, Ванька же их у капитанов-владельцев фрахтовал, а капитаны того…

Обратно два корабля шли под руководством именно Долгорукова, который проникся морской романтикой, и теперь мог по праву называть себя морским волком.

Наталья ребёнка родила уже на корабле, когда обратно шли. Моряки посчитали это хорошим знаком, и ведь действительно ничего больше страшного не случилось. И кстати, права поговорка, что всё познаётся в сравнении. Заставлять пить не очень вкусные компотики и жрать супы и команду, которая обучалась у голландцев, и переселенцев, приходилось лишь по началу. А вот когда хозяева кораблей начали выблёвывать кровавые сгустки вместе с зубами и гадить кровью, при этом у наших вроде всё было более-менее, даже до самого тупого дошло, почему у них как раз со здоровьем более и менее. Они этот шиповник просто зубами начали грызть, насыпая в карман и постоянно в рот закидывая.

Кроме золота и саженцев гевеи, Ванька так и не признался, где их взял, он привёз так же и саженцы красной хины, из коры которой и добывали то самое, известное каждому ребёнку в моём мире лекарство от малярии. Собственно, он припёр мне кусок самой коры и настой из этой коры во флаконе, невозможно горький, красный, но прекрасно работающий. Правда, так же прекрасно красящий кожу в желтоватый цвет при употреблении. Но тут такое: хочешь жить, потерпишь, тем более, что это не признак желтухи, а просто такие вот особенности лекарства, из-за которых американские учёные вынуждены были изобретать тоник, чтобы уменьшить горечь и убрать желтушность кожи у очень чувствительных к этому аспекту американских военных.

После Долгорукий долго мялся и наконец сказал, что туземцы вылечили его собственное заражение, когда он порезал ногу и всё шло к тому, что её в итоге отрежут, да и вообще выздоровление было под большим вопросом. Тогда гвардейцы бывшего преображенского притащили к нему то ли шамана, то ли лекаря племени, околачивающего бананы неподалёку, и тот вылечил князя с помощью плесени, которую Ванька привёз, чтобы… ну вот чтобы и у меня такая штука была.

Я же только философски пожал плечами и велел передать и кору, и настой, и плесень Лерхе. Кажется, он сумел несколько вполне приличных аптекарей себе заманить, вот пускай и разбираются.

А саженцы, чтобы они не завяли окончательно, передали уже практически готовому начать работу университету, в сентябре открывающему набор на первый курс, с пожеланием начать разбивать ботанический сад.

Отправив Долгорукова вместе с Петькой готовиться к поездке в Ревель, доставку ценностей я поручил именно Шереметьеву, я подошёл к карте на стене, уже изрядно попорченной моими постоянными правками, и, глядя на неё, просто завис, обдумывая совершенно ненужные мне проблемы, так неожиданно добавившиеся ко всем другим.

Что делать с Эквадором, где вполне вольготно устроились староверы, готовые налоги платить бананами, сахарным тростником и вообще всем, что там произрастало, в обмен на то, чтобы их наконец-то оставили в покое? Вот только так дело не пойдёт. Оставь их там одних – махом получу независимую республику, а оно мне надо? Нет, не надо. И тут на самом деле два варианта: или их там бросить к чёртовой матери, или же всё-таки попытаться с Испанией договориться, и сделать Эквадор провинцией Российской империи.

А уж староверы – те ещё типы, они гораздо быстрее итальянцев помидоры распробуют и кетчуп начнут производить для продажи. Да найдут на самом деле, чем торговать, ведь не зря же самые матёрые купцы как раз из них повыходили. Вернувшись к столу, я рухнул в кресло и обхватил голову руками.

Самое поганое заключается в том, что мне нечего предложить Испании в обмен на эту действительно не особо нужную ей территорию. Хоть совместно сафари не предлагай в Индии со мной и Надир-шахом. Тем более что испанская корона совсем недавно последнюю власть над своими колониями потеряла, да и сами колонии под большим вопросом, потому что часть уже уплыла к бритам и тем же голландцам, а оставшиеся на подходе.

Я замер и выпрямился в кресле. Так, Петя, замри и попытайся не потерять эту мысль, а ещё лучше, запиши её. Так, значит, Надиру – север Индии, испанцам – юг, ну а я скромненько контрибуцией обойдусь. Мне там земли не нужны, я их всё равно не смогу контролировать, слишком много акул вокруг такого лакомого куска вертится. Потому что в Индии, в отличие от задрипанного Эквадора – есть, что брать, и испанцы это отлично знают.

Я помогаю вернуть Испании утраченное, остатки которого уже вовсю пытаются прибрать к рукам бриты с голландцами, даже не стесняясь. И их мало волнует, что у этих мест есть хозяин. А Испания не может им противостоять везде. И она выберет в итоге Южную Америку, потому что в отличие от Индии она англичанам не особо приглянулась. Но в Индии они пока только пытаются, отхватывая куски у не способных сопротивляться Испании и Португалии, потому что Роберту Клайву, который завершит британизацию Индии, сейчас всего пять лет! Сомневаюсь, что в столь нежном возрасте он сумеет что-нибудь нам противопоставить.

А вот сумеют ли испанцы удержать повторно завоёванное – меня вообще не волнует. Чем больше хаоса у соседей, тем лучше мне. Я-то честно выполню уговор – помогу, действительно помогу, но вот как только последний обоз с награбленным… то есть, экспроприированным, скроется с глаз долой, участие Российской империи в Индийском турне на этом прекратится.

И Надир, и испанцы будут счастливы такому исходу и даже не попытаются возражать, в первое время, а потом придут англичане, может быть, одни, а может, и с голландцами, и всем станет резко не до смеха, потому что за Индию, что ни говори, стоит биться. Только вот не мне, у меня и своих битв достаточно.

Но чёрт возьми, я-то надеялся, что голландцы высадятся где-нибудь в районе Бразилии. С португальцами проще было бы договориться, они настолько сильно зависят от Британии, что с удовольствием пошли бы на сделку в обмен на некоторое ослабление этого ига хоть в какой отрасли. Ну да ладно, будем играть теми картами, что нам сдала судьба, или кто там за феномен всемирного невезения отвечает?

С другой стороны, если всё-таки договоримся, то у нас появится порт, чтобы в Тихом океане можно было куда-то пристать и не нарваться на пулю или дротик, смазанный кураре. К тому же неподалеку от Эквадора расположилась гряда Галапагосских островов, и они-то, несмотря на активную вулканическую деятельность, вполне пригодны для строительства военных баз. Да и пиратство можно поприжать, взяв острова под свой контроль.

И я даже знаю, кто в случае успеха составит основной воинский костяк – да казаки. Те, что погорластее. Вот уж эти точно дадут пиратам прикурить. А чтобы их потребность в зипунах обеспечить, я даже, возможно, уподоблюсь бритам и начну каперские свидетельства раздавать. Вот казачки-то порадуются. Вскочив, я снова подошёл к карте, внимательно её изучая. Отсутствие Антарктиды немного смущало, но да ладно, я-то знаю, что она там.

В кабинет вошёл Митька со свежей газетой и молча положил мне её на стол, поставив рядом кофейник. Вот, кстати, если удастся что-то с Эквадором решить – то там можно просто прекрасный кофе выращивать.

Подойдя к столу, я взял чашку, налил кофе из кофейника, плеснул немного молока, сдобрил сахаром, после чего сделал глоток, покосившись на газету.

Ушлый Юдин успел развернуться не только почитай по всей России: ту типографию, где Фридрих в Берлине себе на жизнь зарабатывал, перепечатывая переведённые тогда ещё листы, он у принца выкупил. А потом расширил помещение и, соответственно, производственные площади, найдя владельца и выкупив весь дом, в котором ютилась крошечная типография Фридриха.

Теперь у нас собственное агентство новостей начало образовываться. А в газете появилась пара страниц, посвящённых заграничной жизни. Эти страницы пользовались стабильным успехом, ведь жизнь заграничных монархов, в отличие от моей, так и била ключом. Балы, маскарады, официальные любовницы на контрактной основе… Плевались, читая, называли срамотой, но всё равно, чёрт их подери, читали! Есть у меня смутные подозрения, что Юдин на газетах не остановится, и в итоге его семейство станет медиамагнатами и мультимиллиардерами. Ну а пока он мне именно как газетчик и журналист нужен.

Кровно заинтересованный в том, чтобы дело быстро пошло на лад, Афанасий Абрамович Гончаров, коего я припахал к развёртыванию бумажного производства по всей России, подошёл к своему контракту со всей ответственностью. Он даже где-то откопал местных Кулибиных, и они, посовещавшись с болтающимся без дела из-за отсутствия идей Джоном Кеем, почти на пятьдесят лет раньше Робера умудрились собрать станок, перерабатывающий все деревянные остатки, а также макулатуру в бумажное сырье.

Гончаров тут же организовал сбор всех плотницких отходов, уже ненужных бумаг и прочего для изготовления сырья для газет, куда оно шло куда более низкого качества, чем на другие изделия. Народ быстро это просёк и вторичное сырье начали сдавать тоннами, что позволило увеличить объем готовой продукции, без большего ущерба лесному массиву. Я же отдал приказ о санитарной вырубке для тех же целей, и в бумажные уже не мастерские, а полноценные фабрики начали свозить некондиционный лес, чаще всего поражённый разными заболеваниями.

Оценив старания Гончарова, я намекнул на потомственное дворянство, ежели не остановит темпов и наладит дело не только в Москве, Петербурге и Новгороде, где он успел за неполные полгода развернуться, но и в других губерниях нашей необъятной страны.

Ещё раз покосившись на газету, я посмотрел на Митьку. Если принёс вот так в середине рабочего дня, значит, в ней есть что-то важное. Рыться и искать не хотелось, тем более что Митька прекрасно знал уже ставшую традицией моё вечернее чтение газеты совместно с Филиппой.

Это был час уютного молчания, когда мы усаживались в её будуаре и шуршали страницами. При этом Филиппа любила устраиваться на полу, используя мои ноги в качестве опоры. Сам того не подозревая, я так её нагрузил, что в течение дня мы даже на обеде иной раз не встречались, каждый был по горло занят своими делами. Самое смешное, что очень скоро мы сыскали славу этаких затворников, чуждых светских увеселений, а я же был рад, что нашёл, наверное, единственную женщину, полностью разделявшую мои взгляды на бесконечные балы и развлечения. Куда интереснее было заниматься чем-то действительно важным, что в итоге принесёт свои плоды. Нет, развлекаться тоже иногда надо, чтобы мозг банально перезагрузить, но не каждый же день.

Филиппа не жаловалась, ей это действительно нравилось. Она даже однажды при родах присутствовала, чтобы что-то понять. Вернулась бледная, но настроенная весьма решительно. Через неделю пришла ко мне с проектом указа и просьбой выделить деньги на книги по медицине, потому что своих не было. На вопрос, хочет ли она, чтобы медикусов готовил университет, или сразу созданная лекарская школа, Филиппа промолчала, а потом сообщила, что подумает. Думала, кстати, до сих пор, постоянно совещаясь с Бидлоо, которому, видимо, заняться было нечем, и реже с крайне занятым Лерхе.

– Вторая страница, – невозмутимо произнёс Митька, заметив мой взгляд. Я открыл газету сразу на второй странице и чуть не упал, потому что на меня со страницы смотрела корова.

Проведя пальцем по рисунку, я растёр краску между двумя пальцами – она сильно мазалась, но факт оставался фактом – это была первая иллюстрация в обычной газете. Долго разглядывая рисунок, я мысленно выписал Юдину премию, но тут же отбросил эти ненужные и вредные мысли – он не умеет работать нормально без угрозы лишить его чего-нибудь не жизненно важного и не мешающего дальнейшей работе.

Налюбовавшись на корову, я приступил к чтению самой статьи. Прочитав, задумался уже над премией себе любимому, потому что я молодец. Вот так, сам себя не похвалишь, никто и не додумается это сделать. А молодец я в том плане, что догадался навесить вакцинацию от оспы на попов.

Представители Синода не полуграмотные попы из глубинки, они высокообразованные люди и быстро смекнули, что эффект от вакцины имеет место быть, к тому же живых примеров перед глазами было предостаточно. Тогда они привились сами, посмотрели на результат, заставили привиться всю монашескую братию, в которую тоже не всех подряд брали, несмотря на разные досужие домыслы. Тот же Мендель – монах-августинец, если что, а вообще на божественное посягнул, основные принципы генетики вывел. Так что тут всё прошло гладко. А вот потом святые отцы собрались, подумали и придумали-таки удивительную схему распространения прививки в массы.

Они в приказном порядке велели всем попам внести в свои проповеди сказания о коровах, которые были даны нам Господом нашим не просто так, а как кормилицы и защитницы детей Его, и это совершенная истина, потому что для крестьянина корова – это святое, хоть мы и не в Индии живём.

Эти проповеди читались в каждом мало-мальском приходе несколько недель, а затем начали понемногу разводиться тезисами по типу: хоть Господь терпел и нам, вроде как велел, но вот коровки-кормилицы за что страдают, поражаясь оспенной дрянью? А не за тем ли, дети мои, чтобы помочь неразумным чадам избежать хвори страшной через кормилицу-защитницу свою, коя в успокоение и во спасение нам дана, аминь.

К тому же коровья оспа легко переносится не только людьми, но и самими коровами, которые, о, чудо, выздоравливали практически сразу, как только заразу человеку передавали, дабы защитить его от чёрной оспы. А ведь этой дрянью коровы не болеют. Логично? Ещё бы.

Согласно статье, вакцинация по стране прёт полным ходом, и никто, я в том числе, ни слухом, ни духом. Конечно, такие вещи лучше под наблюдением лекарей делать, но хотя бы так, и то хлеб.

Хитрые деды из Синода даже особо экзальтированных прихожанок в массы выпускали, чтобы они про чудесные избавления орали, прямо в духе современных мне представлений на околобожественные темы с бьющимися в экстазе излеченными. Молодцы, нечего сказать. И у кого только научились?

– У Юдина, – усмехнувшись, ответил мне Митька, когда я задал этот вопрос. – Он святым отцам, когда историю свою писал, так прямо и сказал, что доказательств бы для народа побольше, и вообще все массово в коровники попрут и руки царапать начнут. Он же вставил истории про чудесные спасения императора и императрицы, которым Господь телочков накануне болезни подсунул, дабы правили они на радость…

– Да уж, Юдин у нас один такой, – я сложил газету, чтобы вернуться к ней вечером.

– И не надейся, государь, Пётр Алексеевич, – Митька хмыкнул. – Он себе таких же работников подобрал. И по вечерам проводит обучение, как сделать историю красочнее и интереснее, – я прикрыл глаза рукой. Боже, что я наделал? Не выпустил ли джина из бутылки? Но его теперь назад не загонишь, народ требует зрелищ, то есть хорошего и горячего чтива, и желательно почаще.

– Горенки полностью Долгоруким возвращаешь, государь, Пётр Алексеевич? – Митька готовился проект приказа составлять.

– Ванька их купил и заплатил золотом, – я кивнул на статуэтку. – Да и надо же им где-то жить. Как он сына-то назвал? – запоздало поинтересовался у выходящего Митьки.

– Пётр, – он усмехнулся и уже приготовился закрыть за собой дверь, но я его остановил.

– Румянцев где? – Пётр значит, ну-ну.

– Пытается увезти обратно во Францию Филиппа Орлеанского и его… хм, подругу.

– Получается? – я только зубами скрипнул, потому что никак невыгоняемые французы начали меня уже раздражать.

– С трудом, но сундуки не далее как сегодня утром удалось наконец собрать и даже закрепить на карете. Так что, возможно, уже завтра выдвинутся. Осталось же всего ничего шевалье в карету загрузить, – невозмутимо ответил Митька, а я не удержался и хмыкнул.

– Вот скажи мне, как он с Шуваловыми умудрился настолько общий язык найти? – я покачал головой и потянулся.

Работать не хотелось, да и не было каких-то особо важных дел, за исключением того, чтобы Румянцева послать к испанцам с предложением разрешить наш назревающий конфликт полюбовно. С французами можно кого другого отправить, всё равно у нас с Людовиком пока вооруженный нейтралитет и почти что мир и дружба.

– На почве особой остроты ума, надо полагать, – Митька вздохнул и закрыл дверь, но теперь уже с этой стороны. – Мне тут намедни весточка пришла от моего Мастера по масонской ложе. Просит он одного кандидата посвятить в его отсутствие. Очень уж тот горит желанием разделить с братьями их нелёгкий труд.

– И кто этот жаждущий? – я внимательно посмотрел на Митьку. Тот немного замялся, словно не хотел мне говорить, хотя я точно знаю, что Ушаков имеет все имена потенциальных братцев-каменщиков. Наконец Митька вздохнул и тихо произнс:

– Воронцов это…

– Что? – я даже вскочил на ноги. – Секретарь Филиппы?

– Ну… да, – развёл руками Митька. – Ты только не волнуйся, государь, Пётр Алексеевич, я с него глаз и так не спускаю, всё-таки над секретарями я пока главный. Да и не призывает ложа к насилию…

– Я знаю, – я снова опустился в кресло и прикрыл глаза рукой. – Я знаю, масоны могут всего лишь за своих заморских братьев просить. Но… А, ладно, посвящай этого малолетнего кретина, пущай почувствует собственную значимость. – Я махнул рукой, показывая своё отношение ко всему этому сборищу.

– Михаил Воронцов твой ровесник, государь, – ухмыльнулся Митька.

– Я знаю, вот только он слишком уж хочет уподобиться иноземцам, поэтому Магистру в ноги и упал, – я побарабанил пальцами по столу. – Вот что, Мишка этот с братьями Шуваловыми больно дружен был, когда у Елизаветы в пажах ошивался. Проверить бы надобно, а не так уж случаен этот загул с шевалье Орлеанским произошёл.

– Я передам Андрею Ивановичу, – кивнул Митька.

– Передай, – я задумчиво посмотрел на него. – Как тебе в роли дворянина живётся? – он пожал плечами, словно говоря, что разницы особой не почувствовал. – А что Мастер ложи, не заподозрил тебя ни в чём, пока не уехал оборону настраивать в Астрахань?

– Нет, – Митька покачал головой. – Более того, он убедился в моей полезности, когда того же Воронцова назначили к государыне секретарем. Он был уверен, что это я поспособствовал, ну, а я не переубеждал его.

– Разумно, – я бросил взгляд на карту. – Позови Румянцева, и можешь Воронцова посвящать. Да смотри, не посрами вольных каменщиков, как следует прими, – Митька откинул рыжую голову и хохотнул прежде чем выйти, а я же снова задумался над тем, как бы половчее продать испанцам заплесневевший сыр, выдавая его за элитный дор блю.

Глава 3

Филиппа отложила в сторону дописанное письмо, адресованное герцогине Орлеанской, в котором она просила присмотреть учебные пособия по медицине. Находясь в Париже, Елизавете было гораздо легче их приобрести.

В кабинет императрицы вошла княжна Черкасская и присела за небольшой столик, где лежала неразобранная корреспонденция. Филиппа не слишком жаловала Воронцова и предпочитала, чтобы письма разбирал кто-то из её фрейлин.

– Государь сегодня принял Долгорукого, и они вместе с графом Шереметьевым отправляются в Ревель с каким-то тайным поручением, – не глядя на государыню тихо проговорила Варя.

– Ты чего-то опасаешься? – Филиппа так старательно учила русский язык, что говорила уже почти свободно, только слегка грассировали у неё в речи некоторые звуки, выдавая этим милым акцентом, что она не была рождена русской.

– Там война неподалёку, – вздохнула Варя. – И да, я очень боюсь за него. Он же в самое пекло обязательно полезет, а у меня на душе неспокойно.

– Кто полезет в пекло, Долгорукий? – поддразнила Варю Филиппа.

– Да при чём здесь Ванька Долгорукий? – Варя всплеснула руками. – Я за Петьку боюсь.

– Ничего с твоим Петькой не случится, а ты лучше не нагоняй страху, – и Филиппа принялась ещё раз перечитывать письмо Елизавете, практически не видя, что же в нём написано.

Война пугала её, и она с ужасом ждала того момента, когда Пётр ей однажды скажет, что отправляется в путь, потому что его ждёт очередной ещё не захваченный город. Но такова стезя мужчин – воевать, чтобы не завоевали их самих, их земли и семьи. А стезя женщин – ждать и помогать им по мере своих сил.

– Государыня, Елизавета Александровна, – в кабинет вошёл Воронцов, и Филиппа подняла на него взгляд.

Почему-то ей не нравился этот красивый лощёный юноша. Она сама не могла назвать причин своего недовольства им, просто что-то постоянно её раздражало: то чрезмерное следование этикета, присущее больше двору ее отца, сумевшего даже простые приветствия превратить в нечто грязное и пошлое, то часто употребляемые им английские выражения. Таких, казалось бы, мелочей было много, и каждая из них всё больше и больше настраивало юную императрицу против своего секретаря.

Но она пока что не спешила его менять, сочтя свои претензии чистой воды делом вкуса, и потому не стоящими того, чтобы нагружать подобными проблемами Петра.

– Да, Михаил, ты что-то хотел мне сообщить? – Филиппа улыбнулась, поощряя Воронцова побыстрее сделать доклад и уйти уже с глаз долой.

– Я даже не знаю, как сказать, государыня… – замялся Воронцов. – Бурнеша Арбен Адри нижайше просит позволения удостоить её аудиенции государыни-императрицы Российской империи, – выпалил Воронцов на одном дыхании.

– Кто? – Филиппа пыталась сообразить, о чём вообще говорит её секретарь, но суть сказанного ускользала от неё.

Она где-то слышала определение «бурнеша». Точно, в Албании служило много её соотечественников, и они-то когда-то со смехом рассказывали её отцу о воинах-девственницах, в силу определённых обстоятельств вынужденных взвалить на себя заботу о семье.

– А что говорит по этому поводу Андрей Иванович? – спросила Филиппа, хмурясь и пытаясь понять, как ей правильно поступить.

Филиппа понимала эту девушку, прибывшую за тридевять земель для того, чтобы пообщаться с кем-то из правителей страны. Ей всё-таки общаться было бы проще с женщиной, потому что быть бурнешой в мире, принадлежащем мужчинам, ой как непросто.

– Андрей Иванович написал отчёт для государя… – неуверенно произнёс Воронцов. – Он сейчас как раз направлялся к Петру Алексеевичу с ежедневным докладом.

– Немедленно найди его и пригласи сюда. Полагаю, что государь не слишком огорчится небольшой задержке Андрея Ивановича, ведь и случай не стандартный выходит.

– Я попытаюсь, государыня, – коротко поклонившись, Воронцов направился к выходу, но его остановил голос Филиппы.

– Нашу гостью устрой поудобнее, чтобы ждать ей пришлось с комфортом, и передай, что сегодня я обязательно приму её, – секретарь снова поклонился и теперь уже вышел, прикрыв за собой дверь.

– Я не понимаю, государыня, а кто это – бурнеша? – тихо спросила Варя, оглядываясь на дверь кабинета, словно непонятная гостья могла её услышать.

– Это очень сложно, – пробормотала Филиппа, сжав виски пальцами.

Такой растерянной она себя не чувствовала даже в тот момент, когда узнала о предательстве Австрии. Но ничего, скоро придёт Ушаков и обязательно поможет. Вот только… сообщить мужу сейчас о странном визите, или подождать результатов?

Думала Филиппа недолго. Именно сегодня из всех её фрейлин рядом находилась только княжна Черкасская. Остальные по её поручению ушли в Новодевичий монастырь, чтобы посмотреть, как там устроились монахини монастыря, перенесённого из Кремля, и как вообще всё там организовали. Сама она не поехала, потому что хотела составить приличное письмо герцогине Орлеанской. Повернувшись в Варе, Филиппа добавила:

– Сходи-ка, Варвара, до государя, Петра Алексеевича. Передай, что я хочу его видеть, и что ему будет небезынтересно познакомиться с моей гостьей.

***

Варя встала и быстро вышмыгнула за дверь, горя от любопытства посмотреть на ту, кто ждёт в приёмной наподобие той, что устроил Дмитрий Кузин, только возле кабинета государыни.

В приёмной сидела темноволосая девушка, но то, что это девушка, Варя поняла только тогда, когда она слегка развернулась и под странного вида кафтаном обозначилась грудь. Девушка была не просто одета в мужские одежды, она была коротко стриженная, не носила никаких украшений и совершенно никаким образом не показывала свою женственность.

Рядом с её креслом стояли нахмурившиеся воины, чувствовавшие себя явно неуютно, лишённые охраной дворца привычного им оружия.

Это всё было так интересно. Варя уже не была огорчена, что сегодня настала её очередь делать скучную работу по разбору корреспонденции государыни, а не прогуляться по монастырскому парку, который, говорят, сильно расширили.

Пройдя по приёмной, княжна столкнулась в дверях со спешащим к государыне Ушаковым. Андрей Иванович внимательно посмотрел на Варю, и она почувствовала, как душа проваливается в пятки, настолько тяжёлый был взгляд у Катькиного отца. Опустив голову, чтобы вот прямо здесь не начать в чём-нибудь признаваться, Варвара выскользнула в коридор и едва ли не бегом побежала к кабинету государя, расположенному неподалёку отсюда.

Пробегая мимо коридора, ведущего в северное крыло, Варя не удержалась и прыснула, мило при этом покраснев. В свете столько слухов ходило про то, как проводит досуг венценосная пара, но Варя точно знает, что у них одна спальня на двоих.

Срам-то какой, – она покачала головой и снова покраснела, вспомнив, как, придя давеча как обычно в половине восьмого, она, не подумавши, сунула голову в спальню государыни и едва чувств не лишилась, увидев её обнажённую, сидящую на государе словно верхом, запрокинув голову. Это было так неприлично, но так притягательно, что она осторожно закрыла дверь и долго стояла, прислонившись к ней затылком, стараясь утихомирить пустившееся вскачь сердце да дожидаясь, когда краска, залившая и лицо и даже шею, сойдёт и дышать станет свободнее.

С трудом утихомирив разыгравшееся воображение, Варя вошла в приёмную.

– В чём дело, Варвара Алексеевна? – Дмитрий поднялся со своего места и подошел к ней, отвесив приветственный поклон.

– Государыня просит Петра Алексеевича присоединиться к ней и её гостье, – выпалила Варя, заметив, что робеет перед этим молодым ещё парнем ничуть не хуже, чем перед Ушаковым.

– И что же это за гостья такая, что понадобилось отвлекать государя от дел? – Кузин слегка нахмурился, разглядывая Варю так, словно это она откуда-то эту странную девицу притащила, чтобы специально государя из его логова выманить.

– Я не знаю, – Варя пожала плечами. – Воронцов, когда объявлял о её нижайшей просьбе, назвал эту гостью бурнеша.

– Вот как, – Митька задумался, затем решительно направился к двери кабинета. – Ожидай, Варвара Алексеевна, я сейчас передам тебе решение государя.

Варя осталась ждать, подальше отойдя от скамеек, украшенных металлическими завитушками, из-за которых так нехорошо вышло в прошлый её визит в эту приёмную.

Ждать пришлось недолго, уже через минуту дверь распахнулась и из кабинета вместе с Митькой вышел Пётр Алексеевич.

– Идём, Варвара Алексеевна, не будем заставлять себя ждать, – Варя потупилась.

Как всегда в присутствии государя ноги стали ватными, а на висках проявилась испарина. Девушка развернулась и уже хотела было побежать впереди, как вдруг ощутила тепло чужой руки, ухватившей её за предплечье. Вздрогнув всем телом, она подняла испуганный взгляд.

Чтобы посмотреть в лицо Петру Алексеевичу, ей пришлось запрокинуть голову. Он держал её достаточно бережно, не стискивая и не причиняя боли, но Варя от этого простого прикосновения была готова в обморок грохнуться вот прямо сейчас.

– Почему ты так меня боишься, Варвара Алексеевна? Вроде бы я никого на твоих глазах не мучил и жизни не лишал, да даже ни разу ноги тебе не оттоптал, когда мазурку нам приходилось вместе отплясывать? – государь внимательно смотрел на неё, а Варя не знала, что ему ответить. Этот страх был иррационален, ничем не обоснован. Он просто был, и княжна ничего не могла с собой поделать. Пётр Алексеевич покачал головой и добавил: – Понятно. Надеюсь, после того как ты станешь графиней Шереметьевой, твой муж сумеет выведать у тебя сей секрет и поведает его мне.

После этого он отпустил её и направился прочь из приёмной. Варя поспешила за ним, успев заметить осуждающий взгляд Митьки Кузина. Да кто он такой, чтобы осуждать её? Варя вспыхнула и стиснула зубы, стараясь убедить себя, что ничего страшного в государе нет и что она просто блаженная.

В приёмной перед кабинетом государыни странной девушки уже не было, только двое мужчин из её сопровождения скучали в обществе Воронцова, весь вид которого говорил о том, что он многое бы отдал, лишь бы поприсутствовать при разговоре, состоявшемся сейчас в кабинете.

Увидев входящего государя, Михаил вскочил и отвесил глубокий поклон. Мужчины же недоуменно посмотрели на него, так и не поняв, кто это прошёл мимо них и скрылся за тяжёлыми дверьми кабинета русской императрицы. Варя же, бросив на них быстрый взгляд и едва удержавшись от того, чтобы совершенно по-детски не показать язык Воронцову, исчезла за дверьми, плотно закрывшимися за её спиной.

***

Сегодняшний день продолжил череду полных необычных открытий дней. От одного упоминания о бурнеше, у меня челюсть отвалилась. Интересно, что дева Албании делает здесь, в России, да ещё и у Филиппы в гостях? Любопытство было настолько сильным, что я бросил попытку сочинить нечто достойное в послание к королю Испании, обращаясь завуалированно к Изабелле, потому что член в этой семейке явно не у мужа в штанах.

В кабинете у Филиппы, кроме неё самой и сидящей в гостевом кресле девушки, больше похожей на несколько женственного мальчика, присутствовал ещё и Ушаков, попытавшийся вскочить, как только увидел меня. Я же взмахом руки оставил его на месте, подошёл к креслу жены и встал у неё за спиной, облокотившись на спинку.

– Позволь представить тебе, государь, Пётр Алексеевич, бурнешу Арбен Адри, – тихо сказала Филиппа по-французски, видимо, методом исключения выявив язык, известный всем, находившимся в комнате людям, кроме Варвары Черкасской, выглядевшей не слишком довольной этим обстоятельством.

– Я чрезвычайно рад приветствовать бурнешу в своей стране и в своём доме, – медленно проговорил я, рассматривая довольно миловидное личико. Интересно, что заставило её отречься от своей женственности и взять в руки оружие? – Что заставило тебя покинуть дом и совершить это длинное путешествие?

– Ваше императорское величество, – девушка хотела подняться, но я жестом остановил её.

– Не стоит, – прокомментировал я свои действия. – Ты прибыла сюда без верительных грамот, можно сказать, что тайно. Я почти уверен в том, что причина твоя веская.

– Да, ваше величество, – она склонила голову. – Я действительно прибыла сюда, чтобы умолять о помощи, но приму любое ваше решение со всем смирением. Вам, наверное, любопытно, почему я оставила вышивание и взяла в руки меч? – задала вопрос Арбен.

– Это настолько очевидно, что даже не требует подтверждения, – кивнув, я подтвердил её предположение.

– Как вы наверняка знаете, не так давно в Константинополе произошло восстание шиитов, в результате которого казнили великого визиря и бунтующие под предводительством Хорпештели Халила, этой свиньи нечестивой, своими речами смутившего янычар, заставив тех предать свои клятвы, которые они давали султану Ахмеду.

– В общем и целом, – неопределённо ответил я, бросив быстрый взгляд на Ушакова, но он только головой покачал.

Ой, как же всё нехорошо-то. Только что закончившееся восстание, про которое я вообще ни сном, ни духом, смена существующей власти, да ещё и эти чёртовы шииты. Теперь понятно, почему все мало-мальские государства в спешном порядке направили в Константинополь своих посланников, да для того, чтобы почтение новому султану выказать. Один я, баран, не у дел остался. Поэтому-то у Шафирова всё так туго идёт, почти со скрипом.

– Я понимаю, ваше императорское величество, что вам не слишком интересно, что там происходит у осман, но их трагедия – это начало трагедии моей семьи, – девушка вздохнула. – Именно с этого восстания пошёл отсчёт дней, когда я отказала своему жениху и остригла волосы, облачившись в мужскую одежду. Тогда в Константинополе не все янычары перешли на сторону бунтовщиков. Часть из них остались верными султану Ахмеду и защищали Топкапы до последнего вздоха. Среди них было и трое моих братьев, сложивших головы за дело, которое они считали правым. Никто и никогда не сможет обвинить семью Адри в трусости и неверности.

– Я так понимаю, всё это подчинено мести? – я обвёл её облик неопределённым жестом, намекая на её отречение от своей женской сущности.

– И это тоже, но главное заключалось в том, что кто-то должен был защитить мою семью, особенно младших девочек, – она снова вздохнула.

– И я всё же не совсем понимаю цель твоего нахождения здесь, – я покачал головой, отметив про себя, что Ушаков быстро пишет что-то, открыв свою уже ставшую знаменитой папку. – Не для того же, чтобы поведать трагичную историю твоей семьи?

– К тому же, разве главаря бунта не приказал убить новый султан? – Ушаков оторвал взгляд от бумаг и остро глянул на гостью. – Я не в курсе проблемы, но, зная осман и зная, что именно сейчас в Константинополе всё относительно спокойно, можно прийти к такому выводу. А шииты быстро утихомирятся, ежели у них не будет лидера.

– Да, разумеется, – девушка пожала плечами, словно речь шла о какой-то банальности. – Патрона, таково было прозвище Хатилы, разумеется, казнили, как только Махмуд устроился на троне вполне комфортно. Месть за братьев – это святое, но мстить мне некому. Я здесь нахожусь совсем по другой причине, – она на мгновение замолчала, а затем решительно продолжила. – Моя семья осталась верна прежней власти, которой все мы клялись, но это, разумеется, не имело бы значения, если бы султан Ахмед погиб в горниле восстания…

– Ты хочешь сказать, что султан жив? – я выпрямился, ухватившись за спинку кресла жены так, что пальцы побелели. – Махмуд что, идиот? Оставлять в живых предыдущего правителя – это давать постоянные поводы для новых восстаний, только сейчас в пользу прежнего правителя, – сдержаться я не сумел, хотя пытался.

Это же азбука для любого заговорщика – хочешь без особых проблем править – убей предшественника. Потому что даже в этом случае геморроя в виде постоянно всплывающих Лжедмитриев и Лжепетров хватит сполна, а если уж предыдущий правитель, сумевший себя как-то зарекомендовать, всё ещё жив…

– Ахмед жив, – кивнула девушка и сжала кулаки. – Ему удалось бежать после того, как люди Махмуда заставили его подписать отречение. И даже большая часть членов его семьи жива, включая детей…

– Так, – я потёр лоб. – Так, мне нужно подумать. Я так понимаю, все дети выразили полную лояльность новому правительству?

– Не совсем. Точнее, на словах да, но среди них есть недовольные. Махмуд – ретроград. Он против любого прогресса. Он толкнёт страну назад, потому что думает, что величие предков будет обоснованно и сейчас, но это не так, потому что другие страны не стоят на месте. Это будет началом конца Османской империи, и все понимающие люди об этом говорят, – горячо воскликнула Арбен.

Ну, я мог бы поспорить, потому что знаю об Ахмеде, что и его коснулась тюльпановая лихорадка в особо тяжёлой форме, да и бунты просто так на ровном месте не случаются. Но всё-таки в чём-то она права – любой застой империи – это маятник, который потащит её назад в пропасть. А Ахмед так или иначе, но поддерживал прогрессорство и культурное развитие страны.

Большинство памятников культуры современного мне Стамбула были построены именно при нём. Но почему смена власти прошла мимо меня-то? Да потому что, кроме Шафирова, у меня в том гадюшнике вообще никого нет!

Вон, Ушаков уже понял наш промах и теперь размышляет над этим вопросом. Я так понимаю, что бунт и смена власти были стремительными, как спичка вспыхнули и тут же погасли, никак не отразившись на внешних отношениях османов. Мы же в это время были заняты проблемой Крыма, повеселившемся под шумок, и собственной войной. Вот поэтому-то диван никак не среагировал на шалости крымчан, им некогда было, они власть делили. Я посмотрел на ожидающую моего ответа Арбен.

– Уважаемая бурнеша Арди, – я улыбнулся. – Я правильно понял, что ты настаивала на встрече с императрицей, чтобы та похлопотала о встрече со мной?

– Да, ваше императорское величество, именно поэтому я настаивала на встрече с её величеством. Двум женщинам проще договориться о подобной встрече, даже если именно она является итогом моего присутствия здесь, – она наклонила голову в знак согласия с моими словами. – Мне повезло, что её величество очень умная женщина и сразу поняла причины моего нахождения в вашей стране. Если вы разрешите, то мне хотелось бы перейти непосредственно к делу, приведшему меня сюда, – я кивнул, показывая, что она может продолжать. – Как я уже сказала, не все считают воцарение Махмуда правильным для Османской империи, но практически все те, кто считался союзниками и даже друзьями Ахмеда, сразу же бросились к Махмуду, подтверждать старые договорённости. Даже Австрия, числясь во врагах, пытается наладить отношения.

Ах, вот почему Карл молчит, он занят, он меня в который раз предаёт, пытаясь за моей спиной с османами договориться. Ну ты и гнида, дядюшка. Ну ничего, и твоя очередь подойдёт.

– Продолжай, – я улыбнулся девушке, поощряя её говорить дальше.

– И лишь Российская империя не воспользовалась ситуацией, – она снова наклонила голову. Ой, не льсти мне, моя хорошая, я просто тормоз, который проворонил всё на свете, а не великий стратег. А бурнеша тем временем продолжала: – И поэтому Ахмед и его верные слуги просят у вашего величества рассмотреть возможность помощи. Она в случае успеха выльется в добрые добрососедские отношения в дальнейшем и великую благодарность султана Ахмеда, – закончила бурнеша.

Ага, знаю я вашу благодарность. Но… неужели эта стерва, которая Судьба, наконец-то решила явить мне свой лик?

– Почему султан решил обратиться именно ко мне? Не только же потому, что я не послал послов среди всех прочих для попытки примириться с Махмудом?

– Нет, думаю, что новости о воцарении Махмуда могли до вас просто не дойти, в связи с тем, что произошло осенью в самый разгар бунта в Крыму, – а ты умна, действительно умна, как я погляжу. Не даром тебя заставили штаны надеть, отказавшись от радости материнства. – Но именно из-за событий в Крыму Ахмед решился на эту просьбу, – и она поднялась из кресла и низко поклонилась. Ну да, именно что из-за Крыма, а ещё из-за того, что я – это я, а не экзальтированная фанатичка Анька, у которой был бы шанс с турками, но она его доблестно пролюбила, да простит меня Судьба за мой французский.

– Ну, конечно же, я помогу. И именно из-за событий в Крыму, – я улыбнулся. – Тебе предоставят покои здесь, во дворце, бернуша Арди, дабы ты смогла как следует отдохнуть, а я тем временем соберу своих советников, и мы обсудим объём помощи.

Она всё поняла и встала. Вместе с ней из своего кресла поднялась задумчивая Филиппа, которая, вот умчничка, быстро врубилась, что от неё требуется: отдать распоряжение, чтобы поселить эту девушку со всем комфортом.

Ну конечно же, я помогу воцарению законной свергнутой власти в Константинополе. Я так усиленно буду помогать, что никто даже не заподозрит, до какой степени мне наплевать, кто из турок станет в итоге главным. Я даже под видом помощи устрою нападение на Очаков и Крым – вот такой я щедрый, всё ради нового союзника!

Взглянув на Ушакова, быстро поднявшегося из своего кресла и прекрасно понимающего, что от него требуется, я направился в свой кабинет. У Российской империи появился шанс захватить Крым с наскока, потому что турки точно не придут, и, видит Бог, я его не упущу.

Глава 4

Петька Шереметьев покосился на Долгорукого, ехавшего рядом с ним. Чтобы сэкономить время, они решили не брать с собой солдат охраны, намереваясь разжиться этим добром в Ревеле.

Позади была уже добрая половина пути, и всю эту половину они лаялись почём свет стоит, особенно когда дорога, мокрая после дождя и ещё не совсем просохшая из-за только-только вступившей в свои права весны, не позволяла ехать быстро. Лошади начинали скользить, и посланные за ценным грузом родственнички могли позволить себе пустить их неспешной рысью, чтобы благородные животные ноги себе не переломали.

С ними, чуть позади, ехали два денщика. Они только вздыхали, поглядывая друг на друга и слыша брань своих господ. А Шереметьев и Долгорукий, похоже, не уставали предъявлять друг другу бесконечные претензии, возмещая обиды, преследовавшие Петьку ещё с отрочества, когда ворвавшийся в жизнь Петра как яркая китайская ракета, Долгорукий заставил государя забыть друга детства, который делил с ним его самые безрадостные годы.

В свою очередь, Долгорукий почему-то назначил именно вернувшего расположение Петра Шереметьева главным виновником своей опалы.

– Ой, не похоже, что они прекратят лаяться, – покачал головой Митрич, давний денщик князя Долгорукого, пошедший за своим господином в ссылку, и вернувшийся с ним на родину.

Вскоре они снова пойдут морем-океяном туда, куда завезли их проклятующие голландцы, и Митрич будет рядом с молодым князем, пока его ноги держат, а руки могут пистоль крепко держать да сапоги княжеские до зеркального блеска чистить.

– И не говори, – вторил ему Иваныч, денщик, ещё от отца покойного Петькиного перешедший к графу в услужение. И вроде бы и не замечал граф его совсем иной раз, но почитай шагу не мог ступить, чтобы так или иначе со старым воякой словечком не перекинуться да совета не спросить. – И в чём печаль-то? Не пойму я их склоки. Как бабы базарные, ей-богу, тьфу, срамота, – и он сплюнул на землю под копыта своей каурой кобылки.

– Да всё государя никак поделить не могут, черти окаянные, – Митрич неодобрительно посмотрел на едущих впереди господ. А те, похоже, снова нашли повод, чтобы повздорить.

– Да что же государь, девка красная, чтобы его внимание делить? – Иваныч снова сплюнул. – Это государыне орла нашего блюсти надобно, чтобы за чужими юбками не бегал, а энти на то и други, чтобы помогать государю во всём, а не тревожить его своими склоками постоянными.

– И не говори, всё не уймутся никак. Так бы и отходил нагайкой да по хребту, – Митрич в расстройстве чувств вытащил из кармана сухой шиповник и закинул в рот. Привычка, с корабля перебравшаяся за ним на сушу, никак не хотела отпускать. Да и не пытался старый солдат, коему на старости лет пришлось в моряки переквалифицироваться, от этой привычки избавиться, на опыте харкающих кровью голландцев поняв, что государь дерьма не посоветует.

Тем временем ссора набирала обороты. Что характерно, но сейчас первым задираться начал Долгорукий.

– Я слышал, что ты с княжной Черкасской обручился, – начал Ванька, вынужденно направляя своего коня поближе к шурину, потому что дорога начала понемногу сужаться.

– Долго же ты терпел, чтобы тему поднять, о коей уже всем давно известно, – фыркнул Петька.

– Я был занят, – лениво парировал Ванька. – Цельными днями торчал в Лефортовом дворце, дабы с государем встретиться, наконец-то, и новости ему поведать. Ну а дома ты мне ни слова не давал ни вставить, ни разузнать чего. А оно вон как интересно-то оказалось. Значит, ледяная княжна сдала позиции, или же папаша ейный дочь за тебя сосватал, дабы государю угодить, его фаворита остепенив, а то совсем опаскудился по чужим спальням шастая? – Долгорукий глумливо ухмыльнулся.

– Да куда уж мне до тебя, Ванюша? – ответил Петька с такой же ухмылкой. – Я по крайней мере мужних жён в присутствии их мужей не домогаюсь, как ты бывало делал. Трубецкой тому прекрасный пример был. Что думал такое распутство всегда будет с рук сходить? Али же заграницами часто ошиваясь, как у тех же французов захотелось, кои и постороннего мужика в супружескую постель вполне могут впустить…

– Лично убеждался, я смотрю, – голос Долгорукого был таким сладким, что Петьке аж пить захотелось. – Недаром тебя государь в Париж отсылал, там ты его репутации никак не мог навредить, наоборот, наверняка, за монаха сошёл. Ну ничего, с Варенькой-то тебе совсем скучно придётся. Не даром же её ледяной княжной зовут за глаза. И вдовушку весёлую уже не найдёшь, государь плохо отреагирует на измену жене, он-то сам на свою француженку как на какую куртизанку смотрит, аж жарко от таких взглядов становится. И что только нашёл в ней? Кожа да кости. Уж лучше бы на Катьке женился, ей-богу, там хоть ухватить есть за что…

– Пасть свою поганую заткни, – процедил Петька, стискивая зубы.

– А то что? Государю донесёшь? Думаешь, он хуже, чем сейчас, начнёт к Долгоруким относиться? А не боишься, что и Наталью мою ещё большая опала коснётся? Сестру хоть пожалей да племянника.

– Так ты и не делай так, чтобы они пострадали. Думай, что молотишь и про кого.

– Ну, Петруха, я вообще-то хотел про тебя. Вот женишься и познаешь весь холод подобных супружеских объятий, а деться-то уже некуда будет…

– Я тебе сказал, заткнись, шельма паскудная, – Петька развернулся к Долгорукому, сверля того практически ненавидящим взглядом. – Не смей имя Варвары трепать своим языком поганым.

– Да ладно, Петруха, я же тебе по-дружески всё это говорю. Признаюсь, пока не был знаком со светом моим Наташенькой, было дело, хотел к княжне свататься, больно уж за ней приданое интересное князь Черкасский даёт. На какой-то ассамблее решил будущую невесту в уголочке слегка прижать да поцелуй невинный с девичьих губ сорвать. Так чуть не обжёгся об холодность лютую…

Петька перекинул ногу через седло и бросился на Долгорукого. Тот ждал этого броска. Оба были великолепными наездниками, поэтому сумели сгруппироваться и покатились по земле прямиком в ближайшие кусты леска, по которому ехали уже минут как десять.

Петька оказался быстрее. Вскочив, он сел на ноги всё ещё валяющегося на земле Ваньки и вмазал тому по ухмыляющейся роже. Брызнула кровь из разбитого носа, и тут Долгорукий извернулся, сбросил с себя Шереметьева и теперь уже он оказался сверху. Но Петька из-за постоянных упражнений с государем обладал большей гибкостью. Зато закалённый в океане и при обустройстве на жаркой неприветливой земле Ванька был физически более сильным.

Теперь они уже ничего не говорили, а просто молча катались по земле, не давая подняться сопернику и периодически награждая друг друга зуботычинами.

Их денщики тем временем поймали лошадей и, матерясь сквозь зубы, бросились искать пропавших из вида господ.

Петька первым почувствовал опасность, но, разгорячённый дракой Ванька не обратил внимания на внезапно замершего Шереметьева, затылок которого ощутил под собой в тот момент пустоту. Одно неверное движение, и они покатились в глубокий овраг, успев только прикрыть руками головы и хоть как-то сгруппироваться, чтобы ноги не переломать. Остановилось их падение лишь когда они упали мордами прямиком в протекающий по дну ручей.

Некоторое время оба лежали молча, переводя дыхание и пытаясь убедиться в том, что всё ещё живы. Наконец, Петька с протяжным стоном поднялся на четвереньки, а затем и на ноги. Подойдя к лежащему неподалеку Долгорукому, он сначала хотел пнуть того как следует да в печёнку, чтобы впредь неповадно было, но затем передумал и протянул князю руку, помогая подняться.

– И как теперь подниматься будем наверх? – спросил Петька, задрав голову и разглядывая стену оврага, возвышающуюся над ними.

– Да тут вроде несложно, – Иван подошёл поближе и уцепился за торчащий из земли корень. – Стена довольно пологая, а если кинжалами будем себе помогать, то спокойно заберёмся.

– Не попробуем – не узнаем, – Петька вытащил кинжал, недоумевая, каким образом он на него не напоролся при падении, и воткнул его со всей силой в стену оврага у себя над головой. После этого, придерживаясь за него одной рукой, он ухватился за торчащий корень другой и медленно полез наверх. Параллельно с ним Иван начал свое восхождение.

Как бы Долгорукий ни говорил, что овраг довольно пологий, поднимались они достаточно долго, чтобы задаться вопросом, а где, собственно, черти носят их денщиков, которые вполне могли уже их найти и сбросить верёвки, чтобы облегчить путь своим господам.

Вот только денщиков не было, и голосов, зовущих их, тоже не было слышно, так что постепенно в головы начали заползать непрошенные мысли про то, что что-то здесь не так. Поэтому, когда они синхронно ухватились за долгожданный край оврага и выползли из него, то не стали сразу же подниматься на ноги, а наоборот, приникли к земле, чтобы не привлекать внимания, избегая возможной опасности.

Невдалеке раздались голоса и послышались звуки ударов. Переглянувшись, Шереметьев с Долгоруким поползли в том направлении, жалея о том, что травка только-только начала пробиваться из голой земли и спрятаться в ней не представлялось возможным. К счастью, на пути их следования оказался роскошный куст бузины, ветви которого были настолько густо переплетены, что даже без листвы он довольно неплохо закрыл собой молодых людей, осторожно выглянувших в щелки между ветками.

Старые вояки сидели на земле, связанные, с огромными фингалами под глазами, а перед ними расхаживали пятеро человек. Их принадлежность по одежде ни Шереметьев, ни Долгорукий не смогли определить, слишком уж надетые вещи не вязались ни с одним из знакомых им образов.

– Ещё раз спрашиваю, вы кто и куда направляетесь? – один из пленивших денщиков людей стоял напротив них и задавал вопросы негромким голосом.

– А я в который раз тебе отвечаю, беглые мы. Коней вот свели у князя и подались на волю, – ответил Митрич за обоих.

– Вот так свели таких коней, и никто за вами даже погоню не организовал? – в ответ Митрич как сумел пожал плечами, что из-за связанных за спиной рук было сделать затруднительно.

– Дык, кто ж их господ-то поймёт? А у князя Черкасского денег куры не клюют, у него поди цельная конюшня, что тот дворец. Он ещё долго коняшек не хватится, ежели вообще хватится. Не Цезаря же государева мы со двора свели, – при упоминании о государе стоящий напротив пленников мужик так сморщился, словно клюкву неспелую раскусил. – А вы кто, люди добрые, сами будете-то? – спросил мужика Митрич. Тот замахнулся, и Ванька сжал кулаки, но удара не последовало. Мужик внезапно опустил руку и усмехнулся, глядя на связанных уже немолодых людей.

– Мы-то? Мы ближайшие слуги государя-императора Петра Алексеевича, коего тати из князей держат в крепости в Кронштадте, – высокопарно провозгласил мужик, а Петька недоуменно посмотрел на Долгорукого, но тот только плечами пожал.

– Ого, страсти-то какие говоришь, мил человек, – протянул в ответ Иваныч. – Токма чудится мне, что брешешь ты. Я-то Цезаря, про коего дружок мой недавно баял, своими глазами видал. Зверь, а не конь. Того и гляди из ноздрей пламя рванёт. Не пустил бы он к себе никого, акромя государя, а он на днях прогуливался с молодой женой. Уединения, видать, искали, но энто дело молодое, да и наследник трону надобен. Так что, брешешь ты про государя-то.

Мужик поморщился и наотмашь ударил по лицу старого солдата. Вот сейчас кулаки сжал Петька, а Иван покачал головой и потянулся к поясу, расстегивая петли и освобождая оба пистолета. Привычка абсолютно всё пристегивать, привязывать и намертво приматывать появилась у него в море, когда во время качки можно остаться в одном исподнем, растеряв всё самое необходимое.

Протянув один пистолет Шереметьеву, Иван принялся заряжать свой, стараясь не делать резких движений, чтобы не привлечь внимания этих татей. Пётр последовал его примеру. Когда пистолеты были снаряжены, они взяли в левые руки кинжалы и, кивнув друг другу, вскочили на ноги, одновременно разряжая пистолеты в двоих разбойников.

Их появление было неожиданным, и это позволило выиграть драгоценные секунды. Очень скоро всё было кончено, и Петька ударом рукояти кинжала в висок отправил в глубокое беспамятство предводителя этой странной пятёрки, который байку про Петра сочинил.

– Ну, а теперь узнаем, кто это были на самом деле, – проговорил Иван, наблюдая, как Митрич сноровисто связывает единственного оставленного в живых противника. Буквально через минуту тот приоткрыл глаза и застонал. Когда его взгляд сконцентрировался на князе, Долгорукий вытащил кинжал и поднёс его к лицу пленника, прислонив кончик рядом с глазом. – Я, конечно, не Андрей Иванович, тому даже кинжала не требуется, чтобы кого-то разговорить, но я тоже кое-что умею, так что, мил человек, лучше по-хорошему рассказывай, кто ты и что делаешь здесь?

После окончания допроса Иван Долгорукий без всяких сантиментов перерезал пленнику глотку, и они с Шереметьевым снова тронулись в путь. Некоторое время ехали молча, а примерно через полчаса напряжённых раздумий Петька задал вопрос:

– На что они рассчитывали? В их байку всё равно никто бы не поверил.

– Ну, не скажи, – Ванька покачал головой. – Мало кто знает, как выглядит на самом деле Пётр Алексеевич, и какое-то время местный народ вполне можно было держать в сомнениях, а от сомнений недалеко и до бунта. Просто Швеция уже хватается за соломинку, пусть и такую сомнительную. Кто-то всё равно поверит в эти россказни. Главная цель у них остаётся неизменной – Кронштадт. А вот ревельскому губернатору нужно посоветовать пристальнее следить за своими подчинёнными.

– И Андрею Ивановичу нужно передать про эту байку. Не может быть, чтобы эта пятёрка была единственной, кому поручено такие сказки рассказывать, – Петька нахмурился. – А ещё нужно как-то убедить государя, что пора портрет рисовать и профиль на монетах печатать, дабы подданные были в курсе, как их император вообще выглядит.

– А вот это правильная мысль, – Ванька улыбнулся. – А то уже я даже начал забывать, какой он. А так, на монету посмотрю и сразу вспомню.

***

– У нас проблемы, – Ушаков вошёл без стука и сразу же сел в кресло.

– А когда их у нас не было? – я посмотрел на свою тошнотворную попытку написать письмо испанцам, скривился и смял лист, отшвырнув его в сторону. – Что на этот раз? – достойная дочь Албании была послана обратно к Ахмеду с заверениями дружбы и просьбой озвучить, как я могу помочь царственному собрату. Сейчас оставалось только ждать результата и готовить войска к выступлению.

– Надир-шах написал письмо Махмуду, в котором выражает надежду на заключение мира, на том основании, что они принадлежат к одной ветке тюркских народов, – я удивлённо посмотрел на Ушакова.

– И что послужило такой разительной переменой в планах самого Надира? – я смял уже чистый лист бумаги и швырнул его в сторону исписанного.

– Он недавно вырезал последних представителей Сефевидов и взял Кабул. А сейчас движется прямиком к Индии, потому что мечтает о павлиньем троне, – Ушаков скривился. Вот это поворот, как говорится. Надир в своих действиях ведёт себя совсем не так, как я помню. Вот он, пресловутый эффект бабочки, или, скорее всего, слона. – И да, Юсуп Арыков снова бузить вздумал. Ведёт активную переписку с шахом Мухаммедом из Среднего жуза.

– Дьявол, – я услышал, как ломается в моих руках перо, а пальцы пачкаются чернилами. – Они что, сговорились? Вот что, Андрей Иванович, пошли к Шафирову гонца, пущай он делает что хочет, но письмо Надира или должно затеряться, или его должны отвергнуть. И ещё. Англичане при дворе Надира присутствуют? – Ушаков усмехнулся и утвердительно кивнул.

– Да. В количестве аж шести рыл. И они весьма неплохо справляются с тем, что поют ему в уши, как сладкоголосая птица Сирин, какой он красивый и какой замечательный и зачем ему союзники, ежели он сам способен завоевать Великого Могола и всё, что ему принадлежит.

– И они, как это ни прискорбно, правы, – я стиснул зубы и недоумённо посмотрел на переломанное перо. – Головин должен ускориться с проталкиванием Акта о гербовых сборах. Это важно, Андрей Иванович. Румянцев пущай летит в Испанию как на крыльях и разузнает, что нужно Изабелле. Чем мы можем заплатить, чтобы та территория, пусть и урезанная, с которой пришёл Долгорукий, стала нашей. Если мы сейчас не зацепимся за Америки, то не зацепимся за них никогда. Чёрт! – я яростно начал стирать чернила с пальцев, но казалось, что только больше размазываю их по коже. – Чёрт! – отшвырнув в сторону платок, я с ненавистью посмотрел на смятую бумагу.

Если я до сегодняшнего момента ещё мог как-то пользоваться своим послезнанием, то теперешние события показали во всей своей красе, что уже не могу. Всё, это совершенно другая история, и люди здесь ведут себя не так, как я привык думать. То преимущество, что у меня было, растаяло как дым, остались такие мелочи, типа причины войны за независимость. Зато Долгорукий припёр первый пенициллин – вроде бы мелочь, а приятно. Тем более, что Флемингу, похоже, лавры не достанутся.

– Что делать с башкирами? – деловито спросил Ушаков.

– Пригласи лидеров сюда. Поговорим, выясним, чем они вечно недовольны. Если не придём к какому-либо решению, то предложим им переехать на один из тех островов, которые нам достанутся после совместной с французами экспедиции. Пущай где-нибудь подальше баранам хвосты выкручивают, – Ушаков согласно кивнул, делая какие-то заметки.

Дверь приоткрылась, и в кабинет вошёл Брюс, торжественно неся в руках такой знакомый прибор. Поставив его передо мной на стол, он посмотрел на часы и молча поднял вверх указательный палец. Как только стрелки передвинулись в ту позицию, какая была нужна Якову Вилимовичу, прибор ожил и по столу поползла бумага с чётко отпечатанными на ней знаками морзянки.

Я вместе с Ушаковым с приоткрытым ртом смотрел на это чудо, уже очень мало похожее на тот опытный образец, давным-давно собранный мною на коленке в мастерской Петра Великого. Я даже забыл про выпачканные руки, так и не оттёршиеся от чернил.

Торжественно оторвав бумагу, закончившую выползать из специального отверстия, Брюс, широко улыбаясь, протянул её мне. Я принял телеграмму дрожащими руками и попытался разобраться, что на ней написано. «Получилось», вот какое послание сейчас лежало у меня на ладони. Я вопросительно посмотрел на Брюса.

– Где установлен подающий сигнал прибор? – я внимательно рассматривал аппарат, словно ребёнок, которому подарили огромную корзину различных сладостей.

– В Университете, государь, Пётр Алексеевич, – Брюс не переставал улыбаться. – Конечно, нужно сейчас думать, каким образом увеличить передачу сообщений, выявить максимальное расстояние, может так получиться, что наша задумка с расположением почтовых станций верна, и не нужно будет ничего придумывать дополнительно. Дел предстоит много, не спорю, но вот он, первый действующий образец!

– Потрясающе, – прошептал я, проводя перепачканными пальцами по корпусу прибора. – Это потрясающе. Но я смотрю, ты немного переделал прибор?

– Пришлось, государь, Пётр Алексеевич, – пожал плечами Брюс. – Но мне помогли, конечно. Бернулли-старший весьма заинтересовался прибором, и мы вдвоём довели его вот до этого вида, и можно с уверенностью сказать, что наши работы на том не закончатся.

– Потрясающе, – ещё раз проговорил я. – Вы блестяще потрудились, у меня слов нет.

– Это лучшая награда для меня, государь, Пётр Алексеевич, – улыбнулся Брюс. – Думаю, что прибор можно будет поставить в приёмной, дабы принимаемые сообщения, кои пока являются частью эксперимента, не тревожили тебя понапрасну.

– Да, думаю, что это будет хорошей идеей, – я посмотрел на вошедшего в кабинет Митьку.

Он ухмыльнулся и подошёл к столу, чтобы забрать телеграф. Провод был в тканной обмотке, причём использовали плотную джинсу. Но, конечно, лучше бы это был каучук. Ничего, скоро всё будет, включая и каучук, а пока моя мечта хоть о какой-то связи с отдалёнными районами, похоже, начала осуществляться.

Глава 5

«Сегодняшнее происшествие всколыхнуло всю Москву, а за ней и всю Российскую империю. А как им было не всколыхнуться, ежели прямо на выходе из Китай-города состоялась прямо как на древнем вече сходка стенка на стенку, в коей приняли безобразное участие, с битиём рож и вырыванием волос и бород, всеми уважаемые учёные мужи, построившие по велению государя нашего Петра Алексеевича Университет, дабы учить отроков наукам различным и вельми важным знаниям.

Другая стенка состоялась из попов наших, кои кадилами сумели махать, что былинные воины кистенями, повергая врагов своих направо и налево.

Кроме этих, без сомнения, ценных подданных государя нашего Петра Алексеевича, не менее ценные вои, что личную дворцовую гвардию составляют, пытаючись разнять этих петухов окаянных, сами стали участие незнамо для себя в махаловке той великой принимать.

И ежели бы государь на жеребце своем Цезаре не навёл порядку среди овец своих заблудших, мы могли бы к скорби великой и не досчитаться кого, а так не досчитались лишь зубов, выбитых в ходе забавы энтой.

А уже как государь наводил порядок, и нагайкой, и ногами, и кулаками да прямо в рыло смердящее, посмевшее на царственную особу лапу свою задрать…

Уж так стать свою показал, что вашему покорному слуге стало известно по большому секрету, многие дамы, видящие тело молодое, бесстыдно оголившееся в ходе вразумления каким-то ополоумевшим попом, коий с государя камзол сдернуть сумел, и рубаху белоснежную порвал, в обморок спасительный рухнули из-за стеснения в грудях. Хотя, не исключается вероятность слишком сильно затянутого корсета, но она маловероятна…»

– Какая сука это написала?! – заорал я, отшвыривая в сторону злополучную газету, и охая, когда висок уже привычно прострелило острой болью.

Митька тут же протянул мне платок, в который завернули лёд, вытащенный специально из ледника. Он уже успел подтаять на серебряном подносе, стоявшем на маленьком столике возле окна, но всё ещё оставался холодным и приносящим облегчение.

Я схватил платок со льдом и с облегчением приложил его к подбитому, жутко болевшему глазу. Я им вдобавок ко всему плохо видел. Хорошо ещё, что не переломал себе ничего, «усмиряя дурное стадо этих баранов», устроившее вчера такую бучу.

– Александр Кожин, – прочитал Митька имя этого борзописца.

Так как штат газетный разросся, каждый, кто приложил ручонку к созданию газеты, сейчас подписывал свои опусы, и это было прекрасно в том плане, что не приходилось долго искать очередного шутника, чтобы Юдина мордой натыкать и дать по шее с дальнейшей передачей провинившемуся.

– Да ладно тебе яриться, государь Пётр Алексеевич, ничего такого он не написал, чего бы десятки москвичей своими глазами не видели, включая и «молодое тело, бесстыдно обнажённое», – я злобно посмотрел на него и увидел, что Митька едва сдерживается, чтобы не заржать, когда его взгляд падал на статью. Перевернув платок более холодной стороной, я процедил:

– Кофе мне принеси, весельчак, – и, откинувшись на спинку стула, задумался о вчерашнем происшествии. Его ничем другим, кроме как недоразумением, назвать было нельзя, но и последствия сейчас предсказать оказалось невозможно.

Началось всё довольно буднично. Я выехал в Кремль, чтобы посмотреть, как продвигаются работы по реконструкции моего будущего жилища. В общем и целом, мне нравилось то, что получалось. Растрелли и Кнобельсдорф работали в совершенно разных стилях, но на каком-то моменте сумели договориться, и теперь два стиля плавно переплетались между собой, создавая нечто принципиально новое. Мрачные стрельчатые линии немца очень органично вплетались в лёгкие завитушки итальянца, и эти вплетения завораживали, притягивали взгляд.

– Мы назвали этот стиль Кремлёвское барокко, – степенно произнёс Растрелли, заметив мой интерес. – Мы также старались не трогать самобытную изысканность церквей, но многие из них нуждаются в реставрации, на которую просим позволения у вашего императорского величества, – и он льстиво расшаркался передо мною.

Но я и сам видел, что некоторые, особенно старинные здания, не вписываются в получающийся ансамбль, поэтому без особых раздумий выдал разрешение с условием узнаваемости храмов.

Покивав в ответ, Растрелли продолжил мою экскурсию. Уже был почти закончен основной дворец – место пребывания императорской семьи, а также полностью перестроен патриарший дворец, из которого сделали Министерский дворец, чьё предназначение было понятно из названия.

Побродив ещё некоторое время по стройке, я вышел к Китай-городу, где меня ждал взвод сопровождения и нетерпеливо бьющий копытом о землю Цезарь. Потрепав верного друга по шее, я вскочил в седло и выехал с территории Кремля.

А в это же самое время…

У Эйлера что-то то ли получилось, то ли не совсем получилось, но он решил провести испытания очередной версии воздушного шара на свежем воздухе, и выбрал довольно пустынное место, которое Михайлов запретил трогать и как-то украшать, как раз за Кремлевской стеной в районе Китай-города.

За ним увязались оба Бернулли, Ломоносов и ещё несколько учёных, решивших размять косточки. Как я в последствии понял, Эйлер разработал какую-то хитрую заслонку, чтобы она регулировала давление пара в куполе шара и тем самым влияла на высоту.

А Мопертюи, когда-то приехавший с Бернулли-старшим и как-то незаметно прижившийся в Москве, сумел соорудить из некоторого количества каучука, привезённого Ванькой в паре бочек, нечто, похожее на резину. То ли он вулканизацию провёл, наткнувшись на неё случайно, то ли ещё что сделал, я пока в такие подробности не вдавался. Я даже не знал про привезённый каучук. Его Ванька припёр под видом диковинки, но, похоже, не осознавал его ценности.

В общем, всё это не столь важно, потому что к последующим событиям отношения практически не имеет. Когда эксперимент Эйлера завершился удачно, и он наблюдал за погрузкой шара на телегу, искоса поглядывая на пытающегося растягивать получившийся кусок не очень качественной, но всё же резины, Мопертюи, и прикидывая, как можно вот это применить к его детищу-воздушному шару, на площадь, где и расположились негромко переговаривающиеся учёные, вышла весьма представительная делегация попов, среди которых сновал, ну кто бы мог подумать, Шумахер, и что-то яростно им доказывал.

Как впоследствии выяснилось, вопрос шёл о переносе Славяно-греко-латинской академии… куда-нибудь, потому что время шло и уже давно вышел отведённый мною срок, а решения никакого принято так и не было.

Попы не хотели ничего ему обещать, а практически все монастыри не годились для переселения учащихся академии, потому что на их территориях расположились больницы.

Оставались храмы и молитвенные дома, а также дома для расселения прибывших помолиться паломников, не слишком двинутых, и ограничившихся церквями. Но любой храм в этом случае требовал перестройки, добавления площадей, да и просто строительства учебных зданий и общежития для учащихся. Никто на себя такую мороку брать не хотел, да и меня беспокоить по этому вопросу почему-то попы не желали.

И вот Шумахер не выдержал и присоединился к делегации, которую пригласил Растрелли, дабы они точно указали, какие именно элементы храмов, расположенных на территории Кремля, никак нельзя трогать, чтобы не нарушить самобытность и связь с Господом, или что там у них подразумевается под святынями. Вот к этим весьма почтенным и обладающим высокими духовными званиями священникам и присоединился вездесущий Шумахер.

Делегация священнослужителей, назначенных, кстати, решением Синода, вышла на площадь. Делить им с учёными мужами было нечего, кроме того, они с важным видом покивали косматыми головами, приветствуя оных. Довольно сухо, но всё же приветствуя.

Но! Среди них присутствовал Шумахер, успевший уже всем надоесть до колик. Завидев тех, над которыми совсем недавно у него была власть и власть довольно существенная, этот тип решил напомнить им о себе, и заодно попытаться решить свою проблему, как обычно выехав на чужом горбу.

Пока пытающиеся понять, что от них нужно ненавистному библиотекарю, попортившему многим из них крови, учёные врубались в его претензии, Шумахер продолжал толкать речь. Он настаивал на том, чтобы Бильфингер едва ли не принял академию под своё крыло и начал вот прямо сейчас выделять достойные помещения для учащихся.

Бильфингер слегка охренел и попытался выяснить у не менее офигевших попов, с чего бы это физикам и естествоиспытателям, а также разным химикам принимать на себя бремя обучения отроков, многие из которых затем примут сан? Такое положение вещей что, совсем никак не напрягло многоуважаемых попов? Но попы, не разобравшись почему-то приняли возмущения Бильфингера на свой счёт, что это он их чуть ли не обвинял в том, что они хотят избавиться от своих потенциальных кадров, путём сбагривания их едва ли не конкурентам и в большинстве своём вообще еретикам.

Слово за слово, и полемика стала происходить на повышенных тонах. Но, дело бы на этом и закончилось, тем более что к месту брани стали подтягиваться гвардейцы конвоя. Командиру моего охранения совершенно не понравилось подобное громкоговорящее столпотворение на пути следования охраняемого лица, вот только в дело вступил его величество Случай.

Мопертюи практически не принимал участия в разгорающемся скандале. Он, к счастью для себя, с Шумахером был не знаком, и сути претензий того не понимал, потому стоял в стороночке и всё ещё пытался что-то делать со своим куском скверной резины. К нему присоединился Ломоносов, которому ещё не по чину было пасть открывать в присутствии таких личностей. А личности в это время орали друг на друга, уже практически не понимая, кто и что говорит, потому что почти все учёные мужи в пылу ссоры перешли на свои родные языки.

То ли они сжатие решили проверить, то ли растягивание – ни тот, ни другой в точности не помнил, когда, заикаясь, рассказывал о произошедшем взбешенному Ушакову. Андрей Иванович и так работал на износ и ещё на подобные дела вынужден был отвлекаться!

Если подытожить, эти два гения, и я нисколько не кривлю душой, так их называя, что-то непотребное делали с куском резины, а Шумахер подошёл к ним слишком близко, стараясь уйти от разгоряченных перебранкой спорщиков и встать там, где в данный момент было поспокойнее.

Злополучная резина вырвалась из рук экспериментаторов и заехала Шумахеру прямиком в лоб. Скорее от неожиданности, чем получив серьёзные увечья, Иван Данилович взмахнул руками и, пытаясь сохранить равновесие, завалился прямо на рослого Ломоносова, боднув того головой в живот. Не ожидавший нападения Михаил отшвырнул врезавшееся в него тело, а так как силушкой богатырской он обделён не был, то Шумахер от его оплеухи отлетел прямиком к одному из стоявших поблизости попов. Чтобы всё же устоять на ногах, этот идиот не придумал ничего лучшего, чем… вцепиться священнику в бороду! Совершенно нетрудно догадаться, к чему привело подобное кощунство.

Командир конвоя отдал приказ разнять мутузивших друг друга с упоением людей максимально щадящим образом, потому что прекрасно знал, что за каждого из них, даже за придурка Шумахера, я его на башку укорочу. Слишком уж мало в Российской империи по-настоящему грамотных и образованных людей, чтобы можно было позволить себе потерять хотя бы одного.

Проблема заключалась в том, что бьющиеся на площади учёные со священниками вовсе не хотели, чтобы их разнимали. Многовековая классовая ненависть именно в этот день нашла выход, и теперь они вымещали друг на друге все те обиды, что были даже не конкретно этим учёным конкретно этими священниками нанесены. Не прошло и минуты, как гвардейцы увязли в принимающей непредсказуемый оборот безобразной драке.

И как раз на этой мажорной ноте я решил покинуть Кремль. Одновременно с этим телега, в которую забросили не полностью опустошённый шар Эйлера, была буквально атакована с двух сторон и, не выдержав такого отношения, опрокинулась навзничь. Воздух с шумом вырвался из-под купола, а само падение сопровождалось сильным стуком, напоминающим взрыв.

Цезарь до сих пор окончательно не оправился после той засады, и если на поле боя он ждал, что сейчас начнут взрываться вокруг множество снарядов, и хоть и вздрагивал, но всё же мог себя перебороть, то вот так внезапно…

Я не знаю, может быть, он в этот момент вспоминал резкий, бьющий по ушам до контузии звук, пришедшую после него волну, которую он не мог выдержать, заваливаясь на землю. Услышав нечто похожее в то время, когда он вот-вот уже намеривался понестись вскачь, Цезарь резко остановился и поднялся на задние ноги, начав бить в воздухе передними. Ну а я не ожидал, что он так себя поведёт, и принялся махать рукой с зажатой в ней нагайкой, чтобы удержаться в седле и не вылететь из него ласточкой.

Но как бы я ни старался, падения избежать не удалось. Хорошо, что я буквально своей пятой точкой почувствовал этот момент и сумел сгруппироваться, отшвырнув нагайку в сторону.

Какой-то поп, рядом с которым всё и произошло, узнал меня и, всплеснув руками, принялся ловить, но поймал только камзол. Он вцепился в него своей огромной лапищей, сгребая вместе с ним рубашку и даже чуток кожи, оставив весьма интересный синяк под лопаткой, за который мне ещё предстоит как-то отчитываться перед женой в том случае, если синяк этот не сойдёт к моменту её возвращения.

В итоге на земле мы оказались вместе с попом, а я ко всему прочему ещё и голый по пояс. Уж не знаю, за кого меня приняли приблизившиеся уже изрядно потрёпанные участники драки, но, не успел я подняться, как мне в глаз прилетел чей-то кулак, возможно, даже Михайлова, прорывавшегося ко мне, метеля всех, кто под его кулаки попадался.

Ну вот тут я не сдержался и душу отвёл, раздавая оплеухи всякому, кто приближался ко мне, не разбирая, кого я вообще бью. Кадил у святош, кстати, не было – это художественное преувеличение настоящего творца Александра Кожина.

В конечном счёте озверевший Михайлов навёл порядок, и всех участников утащили на правеж к чрезвычайно раздраженному Ушакову.

Когда всё успокоилось, и я стоял, тяжело дыша, с расплывающимся на пол-лица фингалом и сбитыми костяшками на сжатых кулаках, оказалось, что меня всё это время опекали четверо гвардейцев, изрядно потрепанных, но не подпустивших никого к моему телу, кроме самого первого энтузиаста, сорвавшего с меня одежду. Но там был настоятель храма Василия Блаженного, как именовался этот храм в народе, и заподозрить в нем хулу… Такое даже Михайлову в голову не пришло.

Бросив уже тёплый и очень мокрый платок на поднос, который подставил мне Митька, я потрогал кончиками пальцев припухший глаз и скривился.

– Пиши указ, – мрачно скомандовал я встрепенувшемуся Митьке. – Вынести Славяно-греко-латинскую академию за пределы монастырских стен. Отдать под оную здания, принадлежащие ранее Морской академии. Реставрация и приведение в божеский вид, а также организация общежития для учащихся производиться будет за счёт Священного Синода. Отвечает за готовность к приёму отроков к сентябрю этого года Шумахер. При неисполнении будет бит нещадно плетьми и сослан в Томск университет закладывать. Да, он после открытия академии на новом месте, всё равно в Томск поедет, а затем в Иркутск. Университет не университет, а пару академий в Сибири открывать надобно, да реальных училищ поболе. Последнее в указе не писать, – откинувшись на спинку кресла, я прикрыл глаза. Как же тоскливо. Просто хоть волком вой, и работать ничуть не охота. Пойти снова в какую-нибудь драку ввязаться, что ли.

– Не переживай, государь, она вернётся, и всё будет хорошо, – приоткрыв один глаз, я посмотрел на Митьку. Надо же, всё видит и всё замечает.

Да только я и не скрываю, что после отъезда Филиппы настроение у меня рухнуло в пропасть жесточайшей меланхолии и с тех пор никак не хочет оттуда выбираться. Пришлось признаваться самому себе, мне без неё плохо. А ещё хуже ждать и накручивать себя мыслями, что она может никогда не вернуться.

Уехала Филиппа в Испанию вместе с Румянцевым. Видя мои метания, она однажды предложила мне рассказать ей, что меня гложет и, когда я рассказал о злоключениях Ивана Долгорукова и всей его флотилии, Филиппа долго молчала, а потом весьма неохотно произнесла.

– В Мадрид должна ехать я. Это будет вполне нормально, если императрица Российская захотела навестить сестру, так мерзко с ней когда-то обошедшуюся.

– Нет, – совершенно спокойно ответил я. – Ни за что. В Мадрид ты не поедешь ни при каких обстоятельствах!

– Но, это будет вполне приемлемый выход для всех нас. Изабелла мне должна почти два года жизни, которую я считала загубленной из-за досужих домыслов. И, если бы тебе так сильно не захотелось избавиться от герцогини Орлеанской, и так сильно не хотелось заполучить французские корабли, и ты бы не приехал в Париж, то не известно, была бы я ещё жива? Вполне могло получиться, что меня бы замучил тот же граф де Сад. Или я умерла бы от оспы… – я попытался мягко закрыть ей ладонью рот, но Филиппа сердито отмахнулась. – Уже тогда она стала понимать, что натворила, и пыталась сгладить ситуацию, задобрить меня и даже вела речь о повторной помолвке с Карлом. Моя мать была в восторге, знаешь ли. Но спорить с его величеством, когда тот решил отдать меня тебе, не решилась. Изабелла мне должна, и она прекрасно это понимает. Мне будет проще склонить её к мысли о моём полном прощении и вполне дружеских чувствах, при некоторых уступках с её стороны.