Читать онлайн Амуртэя. Эпос любовных происшествий

Вступление | Легенда о создании Амуртэи

Я ведь не должен был чувствовать. Ничего. Я – Поднебесный Бес, двуликий дух, рожденный в горных туманах, где нет места слабости. Моя суть: игра, обман, легкая добыча душ, завороженных взглядом. Левый глаз – красный, как уголь в ночи, правый – зеленый, словно мох на древних камнях. Два цвета – две правды. Но ни одна из них не говорила мне о любви.

А потом была Она. Та, что смеется над кровью и ломает судьбы одним движением пальца. Та, что однажды взглянула на меня, как на равного. Как будто сквозь мою маску, сквозь бесовскую суть, она увидела что-то родное.

Я отдал ей глаз. Свой Небесный Глаз. Чтобы остаться. Чтобы быть рядом. Чтобы она могла смеяться, гладя мой торс, чтобы ее пальцы скользили по моей коже, а я… я мог дышать единым с ней воздухом.

Любовь? О, это не сладкие речи и не розы у порога. Это когда ты готов отдать часть себя, не требуя возврата. Это когда ты знаешь, что под Ее броней – рана, глубокая, как пропасть, и ты хочешь ее залечить. Даже если она тебя оттолкнет. Даже если в следующий миг прикажет убить.

Я не герой баллад. Я не рыцарь, воспетый в легендах. Я – присягнул ей на верность как шут, хоть был и не один в этой роли. Но в моем сердце теперь живет то, чего не должно быть у беса: нежность. Нежность к той, кто может разорвать меня на части и все равно останется единственной, кого я буду любить.

И если это проклятие, то я принимаю его с улыбкой. Потому что лучше гореть в ее огне, чем жить в вечной мерзлоте без нее.

Я так считал…

Да, я – Вееро, былой шут той самой королевы Риски. И моя любовь – это мой самый опасный трюк. Я убил королеву. Риска лежала на троне из обсидиана, и в ее груди зияла рана.

Я хотел лишь сказать правду:

– Я люблю тебя, – слова, простые и страшные, стали клинком.

Риска, владычица теней, повелительница запретных сил, не знала любви. Она знала власть, страх, одержимость – но не это. Не ту тихую, всепоглощающую нежность, с которой я смотрел на нее даже, когда она била меня хлыстом или заставляла исполнять драматичные танцы на битом стекле.

Риска от моих слов даже не вздрогнула. Лишь приподняла бровь, словно я выдал очередную глупую шутку. А потом. Потом ее лицо стало трескаться. Клянусь, я видел, как по коже пробежала тень разлома внутри. Ее сущность, сотканная из власти, тьмы и холодного расчета, не выдержала теплоты.

Моя любовь оказалась для нее ядом. Она не могла принять ее, не могла подчинить, не могла превратить в оружие. И потому – разбилась.

Ее сердце, темное, как ночь без звезд, раскололось на осколки. И каждый осколок светился – не злом, но возможностью.

Я собрал эти осколки. Голыми руками, не боясь порезов, которые кровоточили воспоминаниями о нас.

Осколок, где жила ее ярость – и превратил в площадь Бурных Страстей, где влюбленные будут кричат друг другу признания под грозой. Осколок, хранивший ее одиночество – станет аллеей Тихих Разлук, где зашелестят листья несбывшихся надежд. Из осколка с отголоском ее смеха я воздвиг театр Безумных Свиданий, где маски меняют лица, а правда прячется в шутке.

Самый маленький, самый темный осколок – тот, где таилась ее неспособность любить – я заковал в кристалл и поместил в сердце города, назвав это место Святилищем Невозможной Любви.

Так родилась Амуртэя – обитель, построенная на противоречиях, на осколках темного сердца, оживших благодаря моей безграничной любви. Теперь она – часть мира былой королевы Нави.

И я больше не шут. Теперь – страж собственного Создания, невидим для большинства. И лишь иногда появляюсь перед теми, кто стоит на пороге выбора. Я не даю советов, лишь спрашиваю у гостя: «Ты готов отдать часть себя? Не требуя возврата?» И если гость отвечает «да» – откроется дверь в Святилище. Если «нет» – он уходит, не помня встречи.

Мои правила таковы.

Первое. В Амуртэе нет окончательных разлук – только паузы.

Второе. Здесь ложь о любви страшнее любой правды.

Третье. Тот, кто ищет совершенства, не найдет ничего.

Четвертое. Сердце, разбитое искренне, становится осколком города.

Пятое. Я могу вмешаться в судьбу любого своего обитателя и дать ему шанс переписать неудавшуюся страницу в жизни.

Амуртэя – это место, где любовь не обязана быть счастливой. Где она может быть болезненной, безумной, даже разрушительной. Но всегда – настоящей. Здесь встречаются те, кто никогда не должен был. Клятвы даются под дождем из пепла. А в здешних водах отражаются особенно яркие звезды.

Моя Амуртэя живет и растет. И каждый, кто входит в нее, приносит с собой новый осколок – свой собственный, личный, темный или светлый. А я собираю их, складываю, превращаю в улицы, площади, фонтаны.

Иногда я размышляю. Где затаился мой собственный осколок? В какой части города спрятана моя боль? Наверное, в Саду Сердечных Тайн. Там, где всякий раз появляется новый цветок и распускается, когда оглашается чья-то невысказанная любовь. Моя – тоже цветет. Тихо. Незаметно. Но вечно.

Потому что любовь – это только начало. Волшебная обитель никогда не перестанет строиться и любовным историям, пусть даже если это темные романсы – не будет конца.

Первая история. “Пламя в осколках сердца” Глава 1. Договор на второй шанс

Амуртэя… Обитель любви, рожденная из боли на осколках сердца той, что была возлюбленной Поднебесного Беса – Вееро. Он стал судьей для всех, кто осмелился предать любовь. Ни происхождение, ни сила не спасут виновного: перед судом равны и боги, и люди. И лишь два исхода ждут осужденных: либо шанс на искупление через любовь, либо вечный холод Мерзлых Скал, где даже время застывает в безмолвной тоске.

…

[Вееро]

В сумрачных чертогах обители, где чувства обретают плоть, а любовь способна переписать саму реальность, Жнец стоял на пороге выбора, способного изменить его бессмертное существование. Его сердце, изъеденное болью собственного предательства, наконец отыскало то, что могло его исцелить.

Боль не утихала – она выжгла в груди алый рубцовый шрам в тот миг, когда он забирал ее душу.

– Хочешь вырвать эту часть себя? – спросил я.

– Забери. Избавь меня от этих мук. Хочу снова любить. Но не человека, – ответил Жнец.

– Отчего же? Я могу забрать твое бессмертие, – предложил я.

– Я рассчитывал отдать лишь воспоминания о той, кого предал. Хочу искупить это и полюбить снова.

– Тогда это точно должна быть человеческая девушка.

– Такова цена?

– Да. Любовь – это ведь самое прекрасное чувство, – произнес я с воодушевлением.

– А если я сделаю ее бессмертной? Чтобы вечно утопать в наших чувствах?

– Ты такой романтик, – хмыкнул я. – Все будет зависеть от ее выбора.

– В чем смысл?

– Знаешь, сколько бессмертных уже обращались ко мне с подобной просьбой? И не каждая девушка, а тем более смертная, готова принять бессмертие. Но все же…

– Все же?

– Есть у меня каталог интересных смертных девушек. Но такие, как правило, не от мира сего. Тебе придется нелегко, – предупредил я.

– Давай посмотрим.

– По внешности будешь выбирать? – усмехнулся я.

– Ни в коем разе, – покачал головой Жнец. – Меня интересует внутренний мир, то, что составляет саму ее суть.

Он выбрал ту, что восторгалась книгами о темных романсах. Прилагался приятный бонус: девушка была очарована музыкой той же тематики – музыкой, звучавшей как окрыляющий эпос о темной любви, местами романтично‑пронзительной и сердечно‑удушающей. Эпос, способный пробудить самые сокровенные чувства – те, что сам Жнец так жаждал ощутить вновь.

– Хочешь погрузиться в ее внутренний мир, в чувства, которые она испытывает прямо сейчас?

– Ты и так можешь?

Вместо ответа я протянул ему кристалл, переливающийся алыми и золотистыми всполохами. Удерживая его у сердца, Жнец погрузился в переживания избранной им девушки – в тот самый момент, когда она слушала песню. И, кажется, песня была о жнеце – таком же, как он сам.

То, что ощущала девушка, слушая ее, поражало пронзительной глубиной: неспособность летать, глубокая душевная рана, которую никто не понимал, необходимость выпустить наружу накопившиеся эмоции. В словах песни отражались глубокая печаль и отчаяние, гнев и протест, решимость и сила, принятие и возрождение. Музыкально‑эмоциональная динамика строилась на контрасте между мрачным началом и мощным финалом, создавая эффект преодоления трудностей и победы над собой.

– Это словно обо мне, – заявил Жнец Любви. – Хочу эту девушку. Мне другая не нужна.

– Где она сейчас?

– На данный момент ее тело в ее мире пребывает в состоянии глубокой комы и находится под присмотром чутких членов семьи, подключенное к аппаратам. Но ее сознание и душа отчаянно искали того, кто ее поймет. И моя Амуртэя отозвалась. Девушка заблудилась на границах обители, потому я укрыл ее в одних из апартаментов.

– Лады.

– Прежде скажу, – произнес я, и собственный голос прозвучал неожиданно серьезно. – Я отниму у тебя некоторую часть воспоминаний. Ты будешь влюблен так, словно никогда ранее не испытывал этого чувства. Это, признаться, доставит тебе… немало новой боли. Душевной боли.

Жнец замер, удивленно приподняв бровь.

– Что ты имеешь в виду? – в его голосе проскользнуло настороженное любопытство.

– Твоя прошлая любовь, ее боль, ее предательство – все это будет скрыто от тебя, – пояснил я, и в его глазах заплясали озорные огоньки. – Ты начнешь с чистого листа. Как юнец, окунувшийся в нечто большее.

Жнец на мгновение задумался, затем медленно кивнул:

– И в чем подвох?

– Никакого подвоха, – я пожал плечами. – Просто… иногда слишком много знаний – это бремя. А любовь должна быть искренней, без оглядки на прошлое.

– Но… я же не забуду, кто я? – уточнил Жнец, и в его голосе промелькнуло беспокойство.

– О, нет. Ты останешься собой. Просто твое сердце будет чистым, как лист. Готов?

Жнец на мгновение закрыл глаза, словно взвешивая все «за» и «против». Затем решительно кивнул:

– Давай. Если это поможет мне завоевать ее сердце – я согласен.

Он отдал мне кристалл, в который заключил память о своей прежней любви и боль, испытанную от ее потери.

Перед тем как отправиться на поиски девушки, он снова уточнил:

– Она должна выбрать: умереть ли, будучи в коме, чтобы быть со мной в бессмертии? Или, если выберет жизнь, я должен решить стать смертным?

– Все так, – кивнул я.

Жнец замер на полушаге – рука, уже потянувшаяся к мерцающей арке перехода, повисла в воздухе.

– Эй! Постой!

– А? – Жнец лениво обернулся, словно нехотя отрываясь от мыслей о предстоящей встрече.

– Чуть не забыл! Ты еще кое‑что должен знать! – я сделал шаг вперед, и тени вокруг словно сгустились, подчеркивая важность момента.

– Говори, – голос Жнеца звучал ровно, но в глубине его глаз вспыхнул острый интерес.

– Прости, я немного слукавил. Но ты мне нравишься, и я должен признаться: твои соперники – плоды ее воображения и канонов, обретшие в Амуртэе реальный облик. Они словно шли с ней единым комплектом. Мне самому сложно поверить, но они стали полноправными обитателями Амуртэи. И, лично я склонен думать, эти ребята – олицетворение ее бурного нрава. Хотя истинная причина, по которой девушка попала в кому, – острая сердечная недостаточность. Иными словами, от переизбытка переживаний ее сердечко не выдержало. Переживаний другого рода. Не любовных.

Жнец на мгновение замер, затем хмыкнул, и в этом смешке прозвучала горькая ирония:

– А. Понял. Будет даже забавно.

– Верно. Но смотри, не обожгись пламенем этих ребят. Хоть они – и иллюзии, но с шансом на полноправное существование. Верю, ты сможешь что‑то предпринять.

– Хах, как же опасна магия твоей Амуртэи, – Жнец снова усмехнулся, но в его взгляде промелькнула тень задумчивости.

Я лишь кивнул и пожал плечами, словно снимая с себя ответственность за происходящее:

– Во всяком случае, как я уже сказал, ваши условия борьбы будут равны. Пока она будет пытаться «найти себя» в обретших плоть собственных иллюзиях, ты… ты укажешь ей на истину их происхождения.

– Так симпатизируешь мне, что даешь такую явную подсказку? – Жнец улыбнулся, и в этой улыбке промелькнуло нечто, напоминающее благодарность.

– Это будет непросто, – я слегка склонил голову; глаза напротив на мгновение вспыхнули живым азартом. – Но желаю удачи победить эхо ее личной драмы.

Тишина повисла между нами, наполненная невысказанными словами и скрытыми смыслами. Жнец снова взглянул на арку перехода, теперь уже осознавая, что ждет его по ту сторону: битва с призраками ее прошлого, с тенями ее разочарований, с болью, что едва не убила ее.

Он глубоко вдохнул, ощущая, как в груди разгорается странное тепло. Не от любви – нет, еще не от любви. От предвкушения. От осознания, что за вечность у него снова есть цель, достойная бессмертия.

– Что ж, Элисса, значит… – произнес Жнец имя избранницы, шагнув к арке. – Вееро и впрямь поехавший, и я вынужден ему подыграть? Посмотрим, кто из нас сильнее: ее фантазия или мое желание усыпить ее шизу.

И с этими словами он шагнул в переливы света, оставляя меня одного.

Он только что назвал меня поехавшим? Ну да. Я всегда таким был. А Амуртэя – отражение моей сути.

Я проводил Жнеца взглядом и, глядя ему вслед, не мог сдержать улыбки:

– Да начнется игра…

Глава 2. Регентша пепельных писем

[Каэль]

Я шел, ведомый зовом сердца, к апартаментам Элиссы. Не собирался вторгаться в ее личное пространство, лишь надеялся встретить ее неподалеку. И удача мне улыбнулась.

Но она была не одна.

Рядом с ней стоял незнакомец. Его облик приковывал взгляд: багровый шрам на правой щеке, похожий на знак анархии (или, скорее, клеймо), лишь подчеркивал хищную привлекательность. Левое ухо украшали шипы, а многочисленные серьги словно декламировали темную суть владельца.

Черные волосы – прямая челка, нависающая над глазами; сзади длиннее, прикрывают шею. Слева несколько высветленных прядей складываются в узор, напоминающий волчий оскал. Поджарый, как доберман, и заметно выше меня.

Будучи Жнецом любви, я невольно оценил его ауру: она излучала ту самую притягательность, что не могла не зацепить девушку с ее вкусом. Мелькнула мысль: возможно, все мы здесь, ее кандидаты, в чем‑то схожи – хотя бы этой темной харизмой.

Незнакомец мурлыкал, глядя на Элиссу:

– Обычно мое сердце холодно как лед, но что‑то глубоко внутри меня требует тебя. Позволишь влюбиться, или же я паду в немилость?

– Можешь попробовать, – ответила Элисса, и на губах ее расцвела кокетливая улыбка.

Они остановились. Незнакомец встал перед ней, глядя прямо в глаза:

– Я сделаю так, что это того стоит, и сведу тебя с ума, Регентша пепельных писем.

«Регентша пепельных писем»…

Я замер, пытаясь осмыслить услышанное. «Пепельные письма»… Вероятно, метафора сожженных посланий, невысказанных признаний, утраченных связей. Пепел – символ необратимости, письма – ностальгии. А «регентша»… Хранительница руин этих чувств? Богиня забытых любовных исповедей? Образ отзывался эхом эпистолярных романов эпохи романтизма, где страсть всегда граничит с гибелью.

И тут незнакомец сделал шаг вперед, схватил ее за руку и уже тянулся губами к ее коже.

– Стоять! – вырвалось у меня. – А ну отошел от нее!

Он разомкнул пальцы, медленно повернулся ко мне. В его глазах вспыхнул нескрываемый интерес, смешанный с вызовом.

– Кто ты такой, чтобы вмешиваться? – произнес он, слегка склонив голову.

Я шагнул ближе, чувствуя, как в груди разгорается незнакомое прежде пламя – чистое, незамутненное воспоминаниями о прошлых поражениях. Вееро лишил меня части памяти, и теперь каждое чувство казалось первозданным, острым, как лезвие.

– Тот, кто не позволит тебе обмануть ее, – ответил я, выдерживая его взгляд.

Элисса молчала, но в ее глазах читалось любопытство. Она переводила взгляд с меня на незнакомца, словно оценивала, взвешивала.

– Обмануть? – он усмехнулся, и шрам на его лице исказился, придав улыбке зловещий оттенок. – Я лишь предлагаю ей то, чего она жаждет. Разве не видишь? Она – хранительница утраченных слов, а я – тот, кто вернет им голос.

– Она не нуждается в том, чтобы кто‑то говорил за нее, – возразил я. – Ее голос итак звучит громче всех.

Элисса слегка приподняла бровь, будто удивляясь моей дерзости. А может, ей было приятно услышать это?

– Громче всех? – незнакомец рассмеялся. – Тогда почему она молчит? Почему позволяет нам спорить за ее внимание?

Я не ответил. Вместо этого шагнул к Элиссе, не отводя взгляда от ее глаз. В них плескалось нечто неуловимое – то ли вызов, то ли ожидание.

– Потому что она выбирает, – тихо сказал я. – И выбор ее будет истинным.

На мгновение воцарилась тишина. Только ветер, пробирающийся сквозь арки Амуртэи, шелестел, словно перелистывал страницы невидимых писем.

Элисса улыбнулась – на этот раз по‑настоящему, без кокетства. И в этой улыбке было больше, чем просто благосклонность. В ней читалось обещание.

– Ты смел, это похвально, – раздался голос незнакомца. Он сделал шаг вперед, протягивая руку. – Меня зовут Дамиан. А тебя?

Я посмотрел на его ладонь, затем снова в глаза.

– Каэль.

Дамиан усмехнулся, но руку не отвел.

– Значит, Каэль. Посмотрим, кто из нас сумеет услышать ее настоящий голос.

В тот самый миг, когда Дамиан еще держал руку протянутой, а между мной и им повисла немая схватка взглядов, пространство вокруг дрогнуло. Воздух сгустился, будто перед грозой, и из мерцающей дымки выступил новый соперник.

Он двигался так, словно пространство само расступалось перед ним. Пепельно‑русые волосы отливали серебром в свете Амуртэи, а осанка выдавала в нем благородного льва – величественного, уверенного, привыкшего к восхищенным взглядам. Но взгляд… Взгляд хищной кошки – острый, пронизывающий, будто он видел не только внешность, но и самые темные уголки души.

Его пиджак был небрежно расстегнут, бесстыдно обнажая тренированный торс, словно вызов всем условностям. На шее – массивная цепь, тяжелая и блестящая, будто не украшение, а оковы, кричащие: «Я узник своих чувств к тебе».

Он не стал медлить с приветствиями. Шагнул прямо к Элиссе, игнорируя нас с Дамианом, и произнес голосом, в котором смешались бархатная убежденность и дерзкий напор:

– У меня нет стереотипов. Я переосмысливаю судьбу. Ты – биение моего сердца, ты – моя логика, ты – мой путь. Вперед, Элисса, – он протянул руку, – давай шагнем в это совершенно новое пространство. Нельзя зацикливаться на прошлом.

Элисса чуть отступила, но не от страха – от изумления. Ее глаза расширились, будто она пыталась прочесть в нем что‑то, недоступное нам.

Дамиан первым нарушил молчание. Его губы скривились в холодной усмешке:

– И кто же ты, смельчак, ворвавшийся без приглашения?

Новый соперник даже не взглянул на него. Все его внимание было приковано к Элиссе.

– Меня зовут Верон, – наконец произнес он, не отрывая взгляда от ее лица. – И я знаю, что ты чувствуешь. Ты устала от полутонов. Ты хочешь огня, который не просто греет, а сжигает все лишнее.

Я почувствовал, как внутри закипает раздражение. Этот Верон говорил так, будто уже владел ее сердцем. Будто имел право заявлять, что понимает ее лучше.

– Ты говоришь красиво, – я шагнул вперед, закрывая Элиссу собой. – Но слова – это лишь ветер. Что ты готов дать ей, кроме красивых фраз?

Верон медленно перевел взгляд на меня. Его глаза сверкнули, и в этот миг я понял: он не просто соперник. Он – стихия.

– Я готов дать ей все. Даже то, чего она сама не смеет желать.

Ветер в Амуртэи усилился, взметая невидимые вихри.

Элисса молчала. Но в ее глазах уже разгоралось пламя – не страх, не растерянность, а интерес.

Я стоял, чувствуя, как напряжение стягивается в тугой узел между мной, Вероном и Дамианом. Воздух дрожал от невысказанных вызовов, от столкновения трех разных истин о том, что есть любовь.

И вдруг все замерло.

Ветер стих. Шум мира словно приглушили невидимой рукой. В этой внезапной тишине возник аромат – мха, дождя и чего‑то неуловимо нежного, будто лепестки сакуры коснулись воздуха.

Из мерцающей дымки выступил незнакомец. Он двигался так, что сам простор Амуртэи словно расступался, давая ему дорогу. Ни пафоса, ни вызова – только спокойная уверенность того, кто знает: ему не нужно доказывать свое место.

Я сразу отметил странную двойственность этого облика. В чертах лица читалось что‑то японское – тонкий изгиб бровей, чуть раскосые глаза, в которых переливался золотистый свет, словно в лесной реке на закате. Но волосы – мягкие, пшеничного оттенка, слегка вьющиеся – придавали ему образ странника, привыкшего к долгим дорогам.

А еще – его губы. Пухлые, чувственные, будто созданные для шепота. В их спокойном изгибе таилась сила, которую я не мог сразу определить. Не страсть Верона, не дерзкая решимость Дамиана – что‑то иное.

Он не стал подходить к Элиссе с протянутой рукой, не бросил громких слов. Просто встал рядом – так естественно, будто всегда был частью ее мира.

– Еще один? – голос Верона резанул тишину, как клинок. – Сколько вас тут, желающих переписать ее судьбу?

Дамиан лишь усмехнулся, но я видел: его задевает, что внимание Элиссы дрогнуло. Он привык быть центром, а не одним из.

А я… я молчал. Что‑то в третьем сопернике тревожило меня – не угрозой, а иной природой силы. Он не пытался завладеть моментом, он был в нем.

Когда он заговорил, голос его звучал тихо, но проникал глубже любых речей:

– Ты устала. Я вижу это в твоих глазах. Но ты не одна. Позволь тишине стать твоим союзником.

Элисса замерла. Я видел, как ее взгляд изменился – впервые за долгое время в нем не было настороженности. Только интерес.

– Кто ты? – наконец, подала голос Элисса, будто вспомнила, что все еще обладает даром речи.

Он чуть склонил голову, и в этом движении была такая естественная грация, что даже Верон на мгновение умолк.

– Меня зовут Сильван, – произнес он, не отводя взгляда от Элиссы. – Я не пришел бороться за тебя. Я пришел… услышать тебя.

Его слова повисли в воздухе, словно капли утренней росы. В них не было ни вызова, ни обещания – только тихая уверенность, будто он знал что‑то, недоступное нам.

Верон фыркнул:

– Услышать? В любви не нужны слушатели. Нужны действующие лица.

Дамиан скрестил руки:

– Тишина – это просто отсутствие звука. А я предлагаю действие.

А я вдруг понял: в словах Сильвана была сила, которой не хватало нам всем. Не страсть, не революция – присутствие. Он не стремился победить, он хотел услышать.

И в этот миг я осознал: он опаснее их обоих. Потому что если Дамиан пытался зажечь в Элиссе пламя, а Верон звал разорвать прошлое, то Сильван… он предлагал ей то, чего она, возможно, искала больше всего. Право быть.

Ветер снова поднялся, но теперь он нес не угрозу, а шепот начала отбора.

Глава 3. Условия отбора

[Каэль]

В тот миг, когда ветер, кружившийся вокруг Элиссы, достиг своей высшей точки, пространство дрогнуло, словно невидимая завеса разорвалась – и в центре круга возник Вееро.

Его появление не сопровождалось ни вспышкой света, ни раскатом грома. Он просто был – как факт, не требующий доказательств. Длинный плащ-безрукавка, капюшон, надвинутый на лицо, полы переливчатой ткани струились вокруг него. Внешность – юное, почти ангельское лицо, тонкие черты, безмятежная улыбка. Но стоило ему заговорить – и контраст стал ошеломляющим.

– Ну что ж, – произнес он грубым, хриплым голосом, словно горло его годами терзали крики или дым пожаров, – наконец‑то вы все познакомились.

Мы невольно отступили на шаг, образуя широкий круг вокруг Элиссы и Вееро. Даже Сильван, сохранявший невозмутимость, слегка склонил голову в знак уважения.

Вееро медленно обвел нас взглядом – каждого по очереди, словно взвешивая в уме наши достоинства и слабости. Его голос, низкий и скрежещущий, резал тишину, будто ржавый нож:

– Вы стоите перед Регентшей пепельных писем, – начал он, – и каждый из вас видит в ней что‑то свое. Но прежде чем вы продолжите свой путь, я должен обозначить правила.

Он поднял руку, и в воздухе вспыхнули три символа: пламя – пульсирующее, переменчивое; лист – тихий, но стойкий; молния – резкая, разрывающая тьму.

– Эти знаки будут сопровождать вас, – пояснил он, и каждое слово вырывалось из его горла с тяжелым, почти звериным рыком. – Они напомнят о сути вашего стремления. Но есть и запреты, которые никто не вправе нарушить.

Он сделал паузу, и в тишине прозвучали его слова – четкие, как высеченные в камне, но при этом звучащие так, будто их выталкивали из глубины израненной души:

– Нельзя принуждать. Ни силой, ни магией, ни хитростью. Ее выбор должен быть свободным. Нельзя стирать память. Прошлые чувства – часть ее пути. Вы можете предложить новое, но не вправе уничтожать старое.

Нельзя лгать. Не о себе, не о своих намерениях, не о прошлом. Правда – единственное оружие, которое здесь дозволено.

Нельзя покидать пределы Амуртэи, пока испытание не завершится. Это место – арена вашего соперничества.

Нельзя касаться ее без ее позволения. Даже случайное прикосновение будет считаться нарушением.

Вееро опустил руку, и символы растаяли в воздухе, оставив едва заметный след – словно призрачные тени.

– Каждый из вас получит ключ – символ вашего права участвовать. Он будет гореть ярче, когда вы приближаетесь к истине ее сердца, и тускнеть, если сбиваетесь с пути.

Из ладони Вееро вырвался свет – четыре луча, каждый из которых нашел своего адресата:

Верон получил алый кристалл, пульсирующий, как сердце в лихорадке; Дамиан – серебряный клинок, мерцающий холодным огнем; Сильван – зеленый лист, светящийся изнутри, будто живой; Я, Каэль, – лазурный камень, переливающийся всеми оттенками утреннего неба.

– Помните, – продолжил он, и хрипота в его голосе вдруг стала еще заметнее, будто он сдерживал рвущийся наружу рык, – ваша цель не в том, чтобы победить друг друга. Ваша цель – помочь Элиссе найти ее собственную истину.

Он обвел взглядом пространство, и на миг показалось, что стены Амуртэи задышали, отзываясь на его слова.

– И еще одно. Вы должны понимать суть этого места. Амуртэя – не сад розовых грез. Здесь любовь не обязана быть счастливой. Она может быть болезненной, безумной, даже разрушительной. Но всегда – настоящей. Здесь чувства обнажены, как нервы. Здесь нет места притворству.

Вееро повернулся к Элиссе. Его взгляд смягчился, но голос остался таким же грубым, будто даже нежность не могла сгладить эту хрипотцу:

– А ты, Регентша, помни, тебе не обязательно говорить вслух. Ты можешь молчать – и все равно быть услышанной. В Амуртэе даже безмолвный зов достигает тех, кто умеет слушать. Ты можешь не произносить ни слова, но твое сердце будет звучать громче любых речей.

Элисса кивнула, не сводя взгляда с Вееро. В ее глазах читалась смесь тревоги и решимости.

– Я готова, – произнесла она.

Вееро улыбнулся – тепло, но с оттенком грусти. А потом, уже тише, с тем же грубым, надтреснутым тембром, добавил:

– Тогда пусть начнется твой отбор. И да хранит вас мудрость сердца.

Он шагнул назад – и растворился в воздухе, словно был лишь видением. Но ключи в наших руках продолжали светиться, напоминая: игра началась.

…

[Вееро]

Я смотрю на Каэля – и вижу не просто участника испытания. Вижу… историю.

Он стоит чуть сгорбившись, будто несет на плечах груз, которого никто не замечает. Но в этом изгибе спины – не покорность, а сдержанная сила. Словно он знает: выпрямиться можно в любой миг, но пока не время.

Лицо – будто выточено из лунного света. Четкие скулы, прямой нос, линия подбородка мягкая, но уверенная. В анфас – симметрия, почти нечеловеческая. В профиль – легкий изгиб, который превращает мраморную безупречность в живую, дышащую плоть.

А глаза… О, эти глаза – его тайна. Темно‑карие, с золотыми искрами, как угли в глубине пещеры. Они говорят больше, чем он сам. В них – два полюса: пронзительность воина и уязвимость поэта. Иногда кажется, будто он сам боится заглянуть в их глубину.

Волосы – темные, с медным отливом, будто тронутые закатом. Падают на лоб небрежно, но эта небрежность обманчива. Я знаю: за прядью, прикрывающей висок, прячется шрам. Тонкий, как трещина на фарфоре. Не уродство – отметка судьбы. Он не прячет его, но и не выставляет напоказ. Как будто говорит: «Я не идеален, но это моя правда».

Руки… Длинные пальцы, чуть загрубевшие на подушечках. Он крутит серебряный браслет на запястье, когда волнуется. Этот жест – как тиканье часов: молчаливое напоминание о времени, которого всегда мало.

Одежда – многослойная, как его душа. Черный бархат, серый шелк, серебристая вышивка. Не наряд, а доспехи. На плечах – полупрозрачная накидка, колышущаяся без ветра. Она напоминает мне о том, что он – не из этого мира. Или, точнее, он больше, чем просто Жнец любви.

Он говорит мало. Его молчание – не пустота, а концентрация. Каждое слово – как камень, брошенный в озеро: от него идут круги, которые не утихают долго. Когда он смотрит в глаза, это похоже на удар молнии: коротко, ярко, незабываемо.

Я вижу в нем парадокс: хрупкость, которая не ломается; тишину, которая звучит громче криков; красоту, которая ранит, потому что слишком настоящая.

Он – темный ангел, забывший, что он ангел. Его красота – не украшение, а броня. Его молчание – не слабость, а сила, собранная в кулак.

И знаете, что самое важное? В нем есть надежда. Не наивная вера, а твердое знание: даже если мир рушится, можно собрать его заново – по осколкам, по словам, по взглядам.

Я верю в него. Верю, что он найдет путь не только для себя, но и для Элиссы. Потому что Каэль – это тот, кто умеет видеть свет даже в самой глубокой тени. И если кто‑то способен пройти через пламя Амуртэи и остаться собой, то это он.

Глава 4. Жалящее пламя и шелк страсти Дамиана

Я сама это начала.

Не ждала, пока кто‑то осмелится. Не проверяла, кто первым нарушит правила Амуртэи.

Я решила – и выбрала.

Дамиан.

Почему он? Возможно, потому, что в его взгляде никогда не было подобострастия. Ни тени раболепного восхищения, как у других. Он не молился мне – он спорил со мной. И в этом была своя священная дерзость.

Дамиан требовал. И это пробудило во мне любопытство – почти богохульное.

«Что, если стать просто женщиной – хотя бы на одну ночь?»

Так родилась идея испытания. Испытания их – и меня самой.

Я пришла к зеркальному озеру в час, когда отражения становятся правдивее слов. Знала: он появится.

Он вышел из тени – не спеша, будто знал, что я жду. Остановился в шаге от меня. В глазах – ни вопроса, ни просьбы. Только вызов.

– Ты хотела меня видеть, – сказал он, не здороваясь.

Я улыбнулась. Не ответила. Лишь сделала полшага назад, открывая путь к беседке, где лианы светились, как застывшие молнии. Этого хватило.

Приблизившись, он отметил:

– Ты дрожишь. – Его шепот обволок меня, как дым. – Но не от страха. Ты боишься не меня – ты боишься того, что можешь почувствовать.

Его пальцы коснулись моего запястья – легко, почти невесомо. Но в этом касании была такая сосредоточенная сила, что по коже пробежали искры. Я не отстранилась. Это стало первым знаком.

– Мне не нужно видеть твой голодный взгляд, – произнес он. – Я слышу твое желание. Ты хоть понимаешь, чего именно просишь?

Я шагнула ближе. Воздух между нами сгустился, как перед грозой.

– Знаю.

Он продолжил – каждое слово, как прикосновение:

– Я скажу тебе правду: я хочу тебя. Всю. Без остатка. И я знаю – ты тоже хочешь. – В его голосе не было мольбы. Только уверенность. И это опьяняло. – Ты хочешь грубость?

– Я хочу, чтобы ты показал, что это значит.

Тишина. Тяжелая, как свинец. Потом – его смех. Низкий, опасный, пробирающий до костей.

– Хорошо. Тогда я не спрашиваю позволения.

Я стояла, не двигаясь, чувствуя, как внутри разгорается огонь – не от страсти, а от вызова.

Его пальцы сомкнулись на моем запястье – не нежно, не осторожно. Жестко. Так, что я ощутила пульсацию крови под его хваткой.

– Боишься? – шепчет он, наклоняясь к моему лицу.

– Нет… Не знаю.

– Страх – это приправа, которую ты можешь себе позволить.

Второй рукой он провел по моей шее – не лаская, а отмечая. Его прикосновение было как клеймо, как знак: «Ты – моя». Я вдохнула – и выдохнула с дрожью. Это было иначе. Не тепло. Не нежность. Власть.

Он толкнул меня к стене из черного камня. Не грубо – точно. Так, чтобы я почувствовала холод камня спиной и его жар перед собой.

– Закрой глаза, – приказал он.

Я подчинилась.

И тогда началось.

Его губы – не поцелуи, а укусы. Его руки – не объятия, а ограничения. Он не спрашивал, он брал. И в этом было что‑то первобытное, что‑то, от чего внутри все сжималось в узел.

Сначала – острое, почти болезненное ощущение наполненности. Оно ударило снизу, рвануло вверх, сковало дыхание. Я попыталась вздохнуть – и не смогла. Он держал меня за подбородок, заставляя смотреть в глаза.

– Ты хотела знать, что такое сила? – его шепот обжигал ухо. – Это не когда ты позволяешь. Это когда тебя берут.

Я почувствовала, как тело отвечает не мыслью, а импульсом: мышцы сжимаются, потом расслабляются, подчиняясь ритму, которого я не выбирала. Каждый его толчок – как удар тока: сначала боль, потом волна, от которой темнеет в глазах.

Где‑то на грани сознания я поняла: это не насилие. Это – договор. Я сама пришла. Я сама попросила. И теперь я должна принять.

Его пальцы сжали мои волосы, откидывая голову назад. Я раскрылась – не телом, а душой. Позволила ему увидеть то, что прятала даже от себя: желание быть побежденной.

– Да… – прошептала я. И это было не согласие – а освобождение.

Он улыбнулся. Не ласково. Не нежно. Удовлетворенно.

– Теперь ты знаешь.

Что‑то изменилось.

Его хватка ослабла. Ладони, еще недавно жесткие, как сталь, теперь скользили по моей коже с неожиданной нежностью. Он провел пальцами по моим волосам, убирая их с лица, – и этот жест был таким личным, что у меня перехватило дыхание.

– Я не хотел, чтобы ты думала, что я просто зверь, – сказал он тихо, почти про себя. – Ты заслуживаешь большего.

Я подняла взгляд – и увидела в его глазах то, чего не замечала раньше: страх. Не за себя. За меня.

Он опустился на колени, не разрывая зрительного контакта. Его руки легли на мои бедра – бережно, почти благоговейно.

– Позволь мне показать, что значит настоящая сила, – прошептал он.

И тогда я поняла: его грубость была лишь оболочкой. Щитом, за которым пряталась уязвимость. А теперь он снимал этот щит – для меня.

Его прикосновения стали другими. Не властными – бережными. Он изучал мое тело, как изучают древний текст: медленно, внимательно, запоминая каждую реакцию.

Теперь его движения – не рваные, не жадные. Плавные, глубокие, выверенные. Я почувствовала, как напряжение внизу живота меняется: боль уходит, остается пульсация – теплая, тягучая, как мед. Она растекается по венам, наполняет каждую клетку.

– Ты красивая, – сказал он, проводя ладонью по моей щеке. – Даже когда пытаешься казаться сильной.

Я рассмеялась – коротко, с облегчением.

– А ты – даже когда пытаешься казаться жестоким.

Мы лежали на полу беседки, переплетенные руками и ногами. Его дыхание согревало мою шею. Тишина вокруг была такой густой, что казалось, она могла говорить.

Дамиан приподнялся на локте, всматриваясь в мое лицо.

– Ты в порядке? – спросил он.

Я улыбнулась.

– Лучше, чем в порядке.

Он кивнул, будто подтверждая что‑то для себя, и прижался губами к моему виску. Этот поцелуй был не требованием – извинением. И признанием.

– Прости, если было слишком, – произнес он.

– Не извиняйся, – я коснулась его лица, заставляя посмотреть на меня. – Это было… правильно.

– И что теперь?

Я выпрямилась. Позволила себе вдохнуть глубоко, ощутить каждую ноту боли, каждую искру удовольствия – все, что он оставил во мне.

– Теперь я знаю, что могу выдержать.

Дамиан подошел ближе, но не коснулся.

– А что дальше?

Я посмотрела ему в глаза – твердо, без дрожи.

– Честно? Пойду к другому.

– Это конец? – спросил он без нажима.

– Для нас – нет. – Я остановилась у выхода из беседки, обернувшись. – Если не согласен, можешь выбыть добровольно.

Дамиан кивнул. Ни гнева, ни упрека – только спокойное принятие.

– Тогда иди. Но если захочешь повторить…

– Захочу, – перебила я. – Но в другой раз.

Он улыбнулся. Не дерзко, как раньше, а тепло.

Я вышла из беседки, зная: это не конец. Это начало.

Потому что теперь я познала две грани Дамиана: и огонь, и шелк. И поняла: его обольщение – в умении быть разным.

Выходя из беседки, я ощущала странную легкость. Как будто сбросила невидимый груз, который носила годами. Дамиан дал мне не только ночь страсти – он дал мне право. Право испытывать, право выбирать, право уходить.

Для меня это не просто сцена страсти, а ритуал познания: я испытыла не только Дамиана, но и себя – и вышла из него обновленной.

[Вееро| послесловие наблюдения]

Я наблюдал. Не вмешивался. Так было нужно.

В Амуртэе все имеет вес: взгляд, вздох, прикосновение. Но не всякое событие должно стать достоянием других. То, что свершилось между Элиссой и Дамианом, – не зрелище. Это было таинство.

Почему они остались наедине?

Правила испытания допускают многое – но не все. Есть грань, за которой начинается личное. И я, хранитель границ, знаю: некоторые двери нельзя открывать настежь.

Я мог бы пустить по ветру обрывки шепота, чтобы каждый услышал, как дрожал голос Элиссы. Но не стал. Потому что истинное испытание – не в том, чтобы показать. А в том, чтобы понять.

Что скрыто от глаз – живет в сердце. Другие не узнают, что было в той беседке. Не увидят ни ссадины от камня на спине Элиссы, ни нежности, с которой Дамиан потом касался этого места. Не услышат ни ее «Да…», ни его «Прости».

И это правильно. Есть истины, которые нельзя измерить баллами или знаками. Они – как тень на воде: попробуй схватить – рассыплется.

Мой долг – хранить молчание. Я не стану показывать следы прикосновений. Потому что победа здесь – не в моем одобрении – судьи. А в том, что каждый из них узнает что‑то новое о себе.

Элисса узнала: она может быть слабой – и от этого не станет меньше. Дамиан узнал: его сила – не в грубости, а в умении остановиться.

Это их знание. Их тайна. Их право.

Но когда Элисса встретится с Каэлем, Вероном или Сильваном, они не увидят в ее глазах отголосков этой ночи. Она унесет их с собой – как носят под сердцем невысказанные молитвы.

А я? Я буду стоять в тени, как стоял всегда.

Следить.

Хранить.

Не выдавать.

Потому что в Амуртэе самое важное – то, что остается невидимым.

Глава 5.

После пламени к ласкам в тишине

[Элисса]

Вода в купальне была почти горячей – ровно такой, чтобы кожа чуть покалывала, а мысли становились тягучими, как мед. Я опустилась в нее медленно, позволяя теплу обнимать тело, словно второе одеяло.

На краю мраморного бортика – раскрытая книга. «Венера в мехах». Страницы чуть загнулись от влажности воздуха, но я не спешила их разглаживать. Читала не глазами – ощущала строки кожей.

«Страсть – это боль, превращенная в наслаждение».

Я усмехнулась. Как точно. Как… знакомо.

В комнате пахло сандалом и влажной каменной кладкой. За окном – ни звука. Амуртэя спала, укрытая ночным туманом. Только изредка доносилось далекое журчание фонтанов – будто кто‑то перелистывал страницы невидимой книги.

Я провела ладонью по воде, наблюдая, как расходятся круги. В отражении – размытый силуэт: я, но другая. Не Регентша. Не испытательница. Просто женщина, которая только что пережила.

Пальцы сами потянулись к шее – там, где остались едва заметные следы жестких прикосновений. Провела по ним кончиками пальцев: сначала легкое жжение, потом – тепло. Как память о огне, который уже погас, но оставил в костях свой отсвет.

На низком столике у окна – граммофон. Я завела его еще до купания, не выбирая пластинку. Теперь из рупора лилась музыка – что‑то барочное, медленное, с протяжными скрипками. Не для танца. Для слушания.

Звуки переплетались с каплями, стекающими по стенам. Я закрыла глаза и позволила мелодии вести меня: вниз, к тяжести в животе – там, где еще пульсировало воспоминание о его ритме

Я вновь взяла книгу, провела пальцем по строке: «Подчинение – это не слабость. Это выбор».

– Выбор, – повторила я вслух. Голос прозвучал непривычно низко, будто принадлежал кому‑то другому.

Дамиан не сломал меня. Он просто показал дверь – ту, которую я сама боялась открыть. А теперь, выйдя оттуда, я чувствовала не опустошение, а… насыщенность. Как будто тело запомнило что‑то важное, что разум еще не успел перевести в слова.

Вода начала остывать. Я потянулась за шелковым полотенцем, брошенным на скамью. Обвила его вокруг плеч, но не встала. Еще минута. Еще один аккорд скрипки.

Когда музыка закончилась, я поднялась. Капли стекали по спине, оставляя холодные следы. В зеркале – мое новое отражение.

…

[Вееро. Взгляд хранителя]

Когда Элисса вошла в Амуртэю, она была незаметной. Но стены места выбрали ее, почувствовали потенциал. И началось преображение.

Я, хранитель границ, вижу следы процесса: сначала мерцание вокруг силуэта, потом мягкость в походке, затем огонь в волосах. Амуртэя лепит образ, как скульптор.

Кожа стала фарфоровой, с теплым подтоном и легким румянцем – не болезнь, а знак избранности. Глаза обрели глубину: темная основа, янтарные вкрапления – теперь они не просто видят, а проникают. Губы сохранили форму, но заиграли влажным сиянием – словно Амуртэя навсегда запечатлела с ней собственный поцелуй. Волосы вспыхнули малиново‑медным огнем, будто вплетены нити цветного стекла – свечение изнутри.

Осанка обрела достоинство: каждый шаг – танец на грани равновесия.

Элисса стоит перед зеркалом, обернутая в шелковое полотенце. Капли стекают по спине. Она снова касается шеи, где еще пульсирует память о прикосновениях Дамиана, проводит рукой по огненным волосам, вглядывается в чужие завораживающие глаза.

В ее движениях новая уверенность. Знание о силе, пришедшее через боль и наслаждение.

Ее облик – не просто красота. Это сигнал: ловушка для тех, кто видит лишь оболочку.

Она – не кукла. Она – соавтор. Амуртэя дала инструменты, но выбор – за ней.

Элисса гасит лампу. Тени танцуют на стенах – свидетели прошедшей ночи.

Завтра новый день. Новый выбор.

И Амуртэя останется с ней – в отблеске волос, глубине взгляда, легком румянце.

***

[Элисса]

(К познанию себя | продолжение)

Я шла к Сильвану не как к мужчине – как к зеркалу. После Дамиана во мне бушевал хаос: его страсть оставила ожоги на коже и гул в голове. Мне нужно было услышать тишину. Настоящую. Не пустоту, а полноту.

В саду камней я сняла все, что могло звенеть: браслеты, кольца, серьги. Оставила шелковый пояс с пряжками – он тоже был лишним. Мне нужно прийти к нему пустой.

В саду даже ветер не смел шуметь. Белые валуны стояли, как молчаливые стражи, черный песок лежал ровными полосами, вода стекала по мшистым плитам без звука. Я остановилась у бассейна. Волнующая гладь была неподвижной – как зеркало.

Он сидел у воды, спиной ко мне. Но я знала: он чувствует мое присутствие.

Он не обернулся. Поднял руку – не ко мне, а к воздуху между нами. Пальцы шевельнулись, словно настраивали невидимые струны. Приглашение?

Я опустилась рядом, не касаясь его. Закрыла глаза, намереваясь говорить, но неловкость сдавила грудь, звук застрял в горле.

Прошло несколько мгновений, прежде чем он коснулся меня. Его пальцы скользнули по запястью – не властно, не требовательно, а внимательно, будто читали рельеф моих вен, изучали карту моей жизни.

Я задержала дыхание. Кожа покалывала от едва уловимых прикосновений – как если бы по ней пробегали солнечные лучи. Сердце билось ровно, но каждый удар отдавался в висках глухим эхом. Дыхание постепенно синхронизировалось с его дыханием – мы становились единым ритмом. Мысли растворялись, оставляя только ощущение: я есть.

Сильван провел пальцами по тыльной стороне ладони, затем – по предплечью. Каждое движение было выверено, как нота в беззвучной мелодии. Я не видела его лица, но ощущала: он слушает меня всем существом.

Когда его рука коснулась моей шеи, я наклонилась ближе, позволяя его пальцам очертить линию подбородка. Это не было соблазнением. Это было признанием: «Я здесь. Я вижу тебя. Я принимаю тебя».

И тогда он заговорил – впервые за все время. Голос низкий, но не тихий: он звучал внутри меня, минуя уши:

– Ты пришла не за словами. Ты пришла за правдой.

Я не ответила. Не могла. Но в этом не было нужды.

– Правда в том, что ты больше, чем позволяешь себе знать.

Его пальцы замерли на моей скуле. Я почувствовала тепло, растекающееся по коже, как солнечный свет сквозь закрытые веки.

– Что я должна увидеть? – наконец прошептала я.

– Себя. Без масок. Без ролей. Без «должна».

Его прикосновения пробуждали во мне странную нежность – не к нему, а к себе. Я начала ощущать каждую клеточку своего тела: как воздух касается кожи, как кровь течет по венам, как сердце бьется в груди. Это была не страсть, а возвращение – будто я впервые узнавала себя через его руки.

Мне не нужно было ничего доказывать. Не нужно быть сильной. Не нужно играть роль.

Я подняла руку и коснулась его ладони. Не чтобы остановить – чтобы продолжить прикосновение. Теперь мои пальцы вели его руку по моей шее, по ключице, по плечу. Это было похоже на то, как если бы я сама себя ласкала, но через него.

Он не сопротивлялся. Только следовал за моим движением, позволяя мне вести. И когда его пальцы оказались на сокровенном розовом бутоне, накатила волна эйфории – мягкая, но всепоглощающая. Она началась где‑то в центре груди и растеклась по всему телу, как теплый воск.

Каждое прикосновение его пальцев отзывалось вспышкой света за закрытыми веками. Я чувствовала: как кожа становилась сверхчувствительной – даже легкое дуновение воздуха казалось лаской. Как внутри росло что‑то светлое, почти невесомое. Как исчезала граница между «я» и «он»: одно на двоих дыхание, влажные поцелуи, наши прикосновения, наши ритмы сливались в единый поток.

Это было похоже на пробуждение. На возвращение домой. На открытие двери в комнату, где всегда было тепло и безопасно, но я забыла, где ключ.

Мне словно стало мало – захотелось высвободить себя еще. Я слегка сжала его пальцы, направляя их движение. Теперь это были уже не его руки, ласкающие меня, – это я ласкала себя через его прикосновения. И в этом было что‑то невероятно освобождающее: не было стыда, не было страха, не было сомнений. Было только “я, принимающая себя целиком”.

Мое дыхание становилось глубже. Я ощущала, как каждая клеточка тела откликалась на эту странную, тихую симфонию прикосновений. Это был не пожар, как с Дамианом. Это было сияние – мягкое, ровное, всепроникающее.

Когда я достигла пика накатившей волны экстаза, Сильван внимательно посмотрел мне в глаза и нехотя отстранился. А потом словно растворился в воздухе, оставив меня одну.

Я осталась сидеть, впитывая последние отголоски его присутствия. Солнце коснулось горизонта, окрашивая камни в золотисто‑лиловые тона.

Тишина Сильвана – это тоже язык. И я научилась на нем говорить.

В тишине его ласк признала: «Я – это я. И этого достаточно».

Глава 6. Тайный знак у фонтана

[Элисса]

Я почти столкнулась с Каэлем у главного фонтана – он как раз наклонялся за упавшей перчаткой, а я, задумавшись, шла, глядя под ноги.

– Ой! – я отпрянула, едва не поскользнувшись на мокрых от брызг плитах.

Он резко выпрямился, и в тот же миг его перчатка снова упала – теперь уже между нами.

Мы оба уставились на нее, потом друг на друга.

– Это… не моя, – выпалила я.

– Моя, – спокойно сказал он, но в глазах мелькнула усмешка. – Хотя сейчас она явно чувствует себя бездомной.

Я невольно улыбнулась. Он присел, чтобы поднять перчатку, но я опередила его – нагнулась, и тут же мой локон упал прямо в фонтан.

– Вот теперь точно катастрофа, – вздохнула я, пытаясь вытащить прядь из воды.

Каэль выпрямился с перчаткой в руке и молча протянул мне чистый платок.

– Спасибо, – я промокнула волосы. – Кажется, сегодня не мой день.

– А мне кажется, самый удачный, – неожиданно серьезно ответил он. – Я искал тебя.

Я замерла с платком в руке.

– Зачем? – спросила, стараясь, чтобы голос звучал легко.

– Хотел спросить, куда ты пропала, будто целую вченость? Но теперь вижу: ты была занята – побеждала фонтаны и перчатки.

Я рассмеялась – искренне, без всякой игры.

– Если честно, я просто… – я замялась, подбирая слова.

– …училась быть собой? – он чуть наклонил голову, словно читал мои мысли.

Я удивленно подняла глаза:

– Как ты…

– У тебя новый взгляд. И новая улыбка. Не та, что для всех, а… настоящая.

Я почувствовала, как теплеют щеки.

– Ну вот, теперь я еще и краснею, – пробормотала, отводя взгляд.

– Красивое покраснение, – невозмутимо заметил он. – Особенно на фоне этого фонтана.

Я фыркнула:

– Ты невыносим.

– Зато честный.

Мы замолчали, но неловкости не было – только легкое, почти игривое напряжение.

– Так что, – он сделал шаг ближе, – ты расскажешь, где пропадала? Или мне продолжать строить теории о твоих тайных поединках с архитектурой?

– Может, потом, – я улыбнулась. – Сейчас я просто рада, что ты здесь.

– Я тоже, – его голос стал тише. – Даже если ради этого пришлось потерять перчатку и стать свидетелем твоего сражения с фонтаном.

Я сделала непроизвольное движение рукой – не то чтобы пожать ему ладонь, не то чтобы коснуться, но замерла в полужесте. В этот миг мимо пробежала кошка – не дворцовая, нет. Ее шерсть переливалась всеми оттенками лунного света, а глаза горели янтарным огнем. Она задела Каэля хвостом, едва не сбив с ног, а потом метнулась к фонтану и исчезла в брызгах, будто растворилась в воде.

Я застыла, пытаясь осознать, что только что видела.

– Странная кошка, – заметил Каэль, поправляя перчатку. – Будто… не совсем кошка.

– Она не совсем кошка, – тихо сказала я, вспоминая легенды Амуртэи. – Это Ален‑лен Лотос. Драгнил.

– Тот, кого отвергла возлюбленная? – Каэль приподнял бровь. – Говорят, он нашел приют здесь и теперь помогает тем, кто искренен в своих чувствах.

– Да. И если он появился… – я посмотрела на Каэля, и сердце дрогнуло. – Значит, он видит в нас что‑то. Что‑то настоящее.

Каэль медленно улыбнулся – не насмешливо, как раньше, а тепло, почти нежно.

– Тогда пусть смотрит. Потому что это действительно начало.

Кошка вновь мелькнула в брызгах фонтана, на секунду застыла, будто поклонилась, а потом растаяла в воздухе. Лишь легкий звон, похожий на смех, остался в тишине.

И в тот же момент за нашими спинами раздался спокойный, чуть насмешливый голос:

– Вижу, вы нашли общий язык. Или это просто фонтан так вдохновляет на сближение?

Мы обернулись. У арки, небрежно прислонившись к колонне, стоял Верон. Его глаза блестели – то ли от солнечного света, то ли от скрытого веселья. Он не выглядел раздраженным или ревнивым – скорее заинтригованным.

– Верон, – я невольно отступила на шаг от Каэля, чувствуя, как внутри все сжимается от внезапного напряжения.

– Не пугайся, – он поднял руку в шутливом жесте. – Я не собираюсь мешать. Просто… любопытно наблюдать.

– Наблюдать за чем? – холодно спросил Каэль, делая едва заметное движение, будто закрывая меня собой.

– За тем, как два человека пытаются понять, что им делать с тем, что между ними происходит, – Верон шагнул ближе, и теперь между нами образовался незримый треугольник. – Или, точнее, за тем, как они пытаются решить, кто им нужен больше.

Тишина повисла между нами – тяжелая, насыщенная невысказанными вопросами. Я переводила взгляд с одного на другого. Каэль – теплый, открытый, с этим новым для меня выражением доверия в глазах. Верон – загадочный, отстраненный, но с искрой интереса, от которой внутри все замирало.

Кошка снова мелькнула в фонтане – на этот раз ее силуэт был размыт, будто она не могла определиться, на чьей стороне знак.

– Похоже, даже Амуртэя не дает однозначного ответа, – тихо произнесла я.

Верон усмехнулся:

– Возможно, ответ – в вас самих. А не в знаках.

Каэль посмотрел на меня – долго, внимательно. Потом медленно произнес:

– Значит, будем искать его вместе.

Верон кивнул, не отводя взгляда:

– Или по очереди.

Верон улыбнулся – медленно, почти незаметно, но в этой улыбке скользнуло что‑то хищное, азартное. Он кивнул на черный мотобайк, притаившийся у колоннады:

– Прокатимся?

Я взглянула на Каэля. Он стоял неподвижно, руки скрещены на груди, взгляд настороженный, но в глазах – не гнев, а что‑то похожее на боль. Внутри сжалось: я не хотела ранить его. Но огонь в крови уже разгорался, и сопротивляться этому было невозможно.

– Прости, Каэль, – тихо сказала я, не отводя взгляда. – Я должна это сделать.

Он не ответил. Только кивнул – коротко, будто давая молчаливое разрешение.

– Согласна, – выдохнула я, шагнув к байку.

Верон ловко вскочил в седло, бросил мне запасной шлем:

– Держись крепче.

Я обхватила его за талию, прижалась щекой к жесткой коже куртки. Он плавно тронулся с места – и вдруг прямо перед нами, у самого фонтана, воздух замерцал, словно поверхность воды под порывом ветра.

Из мерцания медленно раскрылся портал – не рваная прореха, не зловещая тьма, а мягкий, переливающийся овал, будто сотканный из лунного света и радужных бликов. Он не пугал – он приглашал.

– Это… – начала я, но Верон уже резко нажал на газ.

– Наш билет в небо, – крикнул он.

Мы ворвались в сияние портала – и мир взорвался светом и скоростью.

На миг все вокруг стало прозрачным, будто мы пронеслись сквозь хрустальную призму. А в следующее мгновение под колесами уже не мраморные плиты, а ровное, будто отлитое из стекла, шоссе, уходящее в бесконечность. Ветер свистел в ушах, но я не боялась. Наоборот – смеялась, чувствуя, как внутри все поет от восторга.

– Нравится? – крикнул Верон, не оборачиваясь.

– Еще бы! – ответила я, и мой голос растворился в реве мотора.

Когда мы ворвались в сердце Амуртэи – город небоскребов, сверкающих, как хрустальные иглы, – Верон резко взял вверх. Байк взмыл вдоль стеклянной стены, цепляясь за невидимые выступы, за грани, которых не должно было существовать. Мы неслись по вертикали, как серферы по гигантской волне, и я поняла: он чувствует этот город, как собственное тело.

Вокруг мелькали огни, фасады, лица прохожих – все сливалось в мерцающий вихрь. Я пыталась выхватить взглядом хоть что‑то: вывески на незнакомом языке, тени в окнах, летающие экипажи, – но не успевала. Это было как смотреть на мир через призму безумия.

И тогда я перестала пытаться.

Крепко стиснув Верона в объятиях, я прижалась щекой к его спине и закрыла глаза. Теперь я чувствовала только ритм мотора, вибрирующий в груди и тепло тела Верона – единственное, что оставалось реальным в этом безумии.

– Ты не боишься? – снова крикнул он.

– Боюсь, – призналась я. – Но это лучший страх в моей жизни.

Он рассмеялся – низко, хрипло – и прибавил скорости.

Байк взлетел над городом, вырвался в открытое небо, где облака плыли, как расплавленное золото. Мы кружили между ними, ныряли в туман, выныривали в ослепительный свет. Я больше не думала о Каэле, о знаках, о том, кто из них «правильный» выбор. Сейчас существовало только это: полет, ветер, и ощущение, что я живу.

Наконец Верон начал снижаться. Мы приземлились на крыше одного из небоскребов – здесь, наверху, был крошечный сад с фонтаном и креслами из лунного камня. Он заглушил мотор, снял шлем и повернулся ко мне:

– Ну что, – в его глазах плясали отблески закатного солнца, – теперь ты поняла, почему меня называют Обольстителем Судьбы?

Я сняла шлем, встряхнула волосами. Сердце колотилось, но не от страха – от восторга.

– Потому что ты умеешь превращать страх в восторг?

– Потому что я знаю: те, кто любит экстрим, умеют чувствовать жизнь по‑настоящему, – он сделал шаг ближе. – И ты – одна из них.

Я улыбнулась:

– А ты умеешь находить таких, как я.

Он ответил не сразу – смотрел, словно пытаясь запомнить каждую черту моего лица. Потом тихо произнес:

– Это не я их нахожу. Это они находят меня.

Внизу, в лабиринте улиц, город с загадочными парочками продолжал жить своей жизнью. Где‑то там остался Каэль – и вопрос, который мы оба не решались задать. Но сейчас, на этой крыше, под бесконечным небом Амуртэи, все казалось простым.

Только я. Только “ураганный” Верон и его полет.

Глава 7. Вечер неожиданностей

[Элисса]

Верон провел рукой по панели байка – металл тихо загудел, складываясь в компактный куб.

– Куда теперь? – спросила я, все еще под впечатлением от полета. Воздух дрожал на кончиках пальцев, а внутри жило странное, пьянящее ощущение: будто я наконец‑то пришла куда‑то, хотя не знала пункта назначения.

– Ты голодна? – он приподнял бровь. – В «Лунном колоколе» подают лучший стейк из морского дракона.

– Звучит… экзотично, – я рассмеялась.