Читать онлайн Предчувствие

© Егор Сергеев, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Будущего больше. Вместо автобиографии

На момент написания этого текста мне 33 года. Рановато для автобиографии. Или нет? Но в любом случае, вместо набора фактов, списка побед или поражений, пусть будет незамысловатое плетение будто бы случайных воспоминаний, важных только для автора. Этот текст – не нательный крестик и не надгробный крест, он – вязаная игрушка, которую дети дарят друг другу на память, расставаясь до следующего лета или же навсегда. Самодельный оберег на будущее, которого пока больше, чем прошлого.

Первое, что я помню – солнечное затмение. На крыльце петрозаводского общежития, где мы жили: луна наползла на солнце, и оно стало чёрным. Отец снимал на советский плёночный фотоаппарат и говорил, что такое в наших краях случается раз в тысячу лет. Не знаю, так ли это на самом деле, это и не важно. Засыпая, я мечтал стать солнечным затмением.

Кстати, вы знали, что во многом мы на всю жизнь определяемся первыми песнями, которые слышим – материнскими колыбельными? Моя мать пела мне на ночь всего две: авторскую «Город золотой» и народную «Ой, то не вечер». Родина моей мысли и по сей день находится где-то в области пересечения этих двух семантик.

За год до школы я практически откусил себе язык – так вышло. С тех пор он сшит из двух частей.

Первым домашним заданием в школе было выучить стихотворение Пушкина. Я выучил плохо и, рассказывая у доски, стал перепридумывать его на ходу, надеясь обмануть учителя. Последнее не получилось, но получилось попасть в ритм и рифму.

Средняя школа была полна насилия. Культ примитивной силы царил в коридорах и дворах, где было принято презирать таких, как я – щуплых и излишне задумчивых. Главной задачей на учебный день, как правило, было просто не быть битым и униженным. Это продолжалось, пока я не нашёл и не собрал вокруг себя ещё троих таких же изгоев, и мы не поклялись всегда держаться вместе и вместе давать отпор, дерясь, как в последний раз. С тех пор так и было – в ход шли стулья, указки, бутылки и камни. Вскоре нас перестали не то что задирать – на нас перестали даже смотреть. И это нас более чем устраивало. Я думал, что приобрёл оружие – но я ошибался. Настоящим оружием стали стихи.

Всё изменилось в один день. В конце девятого класса для экзамена по литературе нужно было выучить любое стихотворение на выбор. К этому времени я уже открыл для себя Лермонтова, Маяковского, Бродского (спасибо, мама) – и зачитывал их до дыр, легко запоминая тексты наизусть. Так мне и пришла в голову мысль выучить для экзамена поэму Бродского «Натюрморт» – она была длинна и совершенно мне непонятна, но я был от неё в восторге. Учительница литературы зачем-то вызвала меня читать поэму классу. И вдруг я увидел, как те, кто меня бил и кого бил я, те, кто, как и я, совершенно не понимал смыслов услышанного, те, для кого вообще сам факт чтения стихов был делом унизительным – поднимают головы и начинают слушать, не отводя глаз. А после последней строчки в классе повисла тишина. «Разницы, жено, нет, сын или бог – я твой». С тех пор в моей школьной жизни не было насилия, красота победила его.

Тем же летом у меня на глазах из окна пятого этажа выпал человек. Женщина лежала с открытыми глазами, в сознании, но не в силах пошевелиться или издать звук. Вокруг собралась толпа, и никто не знал, что делать – и я не знал. А потом приехала «скорая помощь» – и толпа расступилась, пропуская к женщине уверенных молодых людей с уставшими глазами. Это событие сняло у меня вопросы о «настоящей, а не вот эти ваши стихи» профессии – и через два года я поступил в мед, сразу с первого курса параллельно став работать на «скорой». В экстренной медицине, от неотложки до различных реанимаций, я в итоге проведу более десяти лет – и это будет славная охота.

А что до стихов – они начались с храма. Первый собственный поэтический текст я написал во время поездки на остров Валаам, во дворе Спасо-Преображенского собора, в который я не пошёл. В тот момент я, готичный подросток-изгой, был далёк от православия так же, как от успеха или, в общем, поэзии. Впервые порог этого собора я переступлю через пятнадцать лет, когда уже найду в себе и большие литературные амбиции, и очевидную веру в Бога. А тот первый стишок – я не помню, о чём он был, – но он получился.

Вскоре после этого я начал читать людям не только Бродского, но и собственные стихи. Очень быстро то, что делало меня объектом насмешек, сделало меня локально известным – сперва в рамках школы и вуза, потом в рамках города и позже – в рамках сетевой русскоязычной поэзии в целом. Да, именно сетевой: она как явление появилась именно тогда, в конце нулевых, с расцветом социальных сетей, жёстко противопоставив себя «официальной, журнальной» и быстро став объектом взаимной ненависти последней. Эта возникшая в конце нулевых дихотомия начнёт размываться только ко второй четверти века, и на момент написания этого текста её остатки ещё существуют. Тогда же мы были только рады разжечь этот пожар – этот и любой другой.

Так уж вышло, что взрыв интереса к литературе и, в частности, к поэзии у масс в России всегда совпадает с важными для страны событиями, сдвигами тектонических плит Истории или же просто оживлениями социальных процессов. Эти всплески интереса происходят волнами, когда русский человек ищет ответы на вопросы, поставленные ему реальностью, вдруг переставшей быть обыденной. Когда русского человека вырывают из его космической ледяной дремоты, он первым делом открывает книгу. На первые десять лет моей карьеры таких всплесков выпало несколько: 2011 (массовые протесты), 2014 (Крым и Донбасс), 2020 (ковид) и 2022 (начало СВО). Все эти события сопровождались взрывообразным ростом посещаемости поэтических вечеров, образованием новых движений и направлений в поэзии, созданием новых поэтических объединений. Я быстро осознал, что литература – путь одиночки. И почти сразу понял, что идти одному – намного сложнее.

Впрочем, один я не был никогда. Начиная с детства, меня в литературных начинаниях поддерживала мать и школьные учителя. После, в сети у меня быстро появились читатели в разных городах. Мои стихи переводили на другие языки, публиковали в других странах, по ним снимали видео, их цитировали в пабликах с красивыми картинками, писали на стенах подъездов и набивали татуировками. Как только я задумывал какой-то новый проект, рядом сразу появлялись нужные люди – режиссёры и фотографы, музыканты и актёры, программисты и художники. Наряду, а порой и вместе с другими поэтами «десятниками» я выступал во множестве городов России, Беларуси и Украины (по ней, правда, толком поездить не вышло: в последний раз читал в Киеве в ноябре 2013-го, где из окна нашего зала уже виднелся переполненный Майдан). Реальность раскачивалась и разгонялась всё сильнее, я чувствовал себя всё уверенней. Литература должна осмыслять и предсказывать реальность – поэзия же, помимо этого, должна танцевать с ней. Живые выступления, коллаборации с музыкантами, режиссёрами, благотворительными фондами, театрами и игровыми студиями, перформансы, клипы, прямые трансляции и мультимедийные проекты.

В какой-то момент всё стало будто бы слишком быстро. Я решил, что это творческий кризис, но то было первое испытание молодой души славой: проблемы с близкими, проблемы с алкоголем и наркотиками, проблемы с психикой. Преодоление далось нелегко, но стало настоящим чудом. Парадоксально, что подлинная внутренняя свобода была обретена с приходом к строгой самодисциплине, стоической философии и русскому православию. То, что, согласно популярным в то время либеральным мантрам, закрепощало свободного художника, сужало творческий потенциал и вселяло страх, стало для меня лекарством от страха, ключом к неограниченной творческой вольности и творческой радости. Это дало мне сил на новые большие проекты. Первая полноценная книга стихов «Эскизы» (2018). Запуск интерактивной телеграм-вселенной «Конечная» (2019). Вторая книга – мультимедийный проект «Неоновое» (2021) – как творческий итог десятых и попытка осмыслить новый мир, полноценно вступивший в эпоху деглобализации.

Летом 2021 года я отметил 10 лет с начала карьеры большим онлайн-концертом и собрал два своих самых крупных на данный момент живых выступления. Уже через год, в военном 2022-м, собирать я буду гуманитарную помощь: сначала беженцам с Донбасса в старую Россию, потом – мобилизованным российским бойцам и жителям приграничных регионов. Поэтическое сообщество разделится на два лагеря, один из которых будет упорно пытаться меня «отменить», но так и не сможет этого сделать – читателей станет только больше, намного больше. Помимо полупрозрачных дев и утончённых молодых людей я стану читать стихи суровым мужчинам в форме и повторять, как попугай, во всех соцсетях, что они – это мы, продолжать писать, осваивая новые формы и смыслы, упрямо рисуя чувственный пейзаж очередной новой реальности. Автор не может существовать в отрыве от судьбы народа, к которому принадлежит, и для меня никогда не стояли политические или этические вопросы в этом контексте. Я просто продолжил делать то, что умею лучше всего.

В 2024-м, помимо изменений в мире и обществе, стали очевидными надвигающиеся большие перемены в русской поэзии. Так, очевидно, что она находится в состоянии перехода из XX века в XXI, из одной чувственной системы координат в другую, из старого образа восприятия в новый – тот, что будет понятен последующим нескольким поколениям. Это не революционный, но эволюционный процесс, исполненный в равной степени новизны и преемственности: мы готовимся перейти очередной порог, предыдущие два сейчас известны нам как золотой и серебряный века. От того, как успешно будет совершён этот переход, зависит то, какую роль в мировой культуре XXI века сыграет русская поэзия этого века, как бы громко это ни звучало – и будет ли эта роль сопоставима с тем, чем была русская поэзия для мира в последние два столетия. Мы живём в момент предчувствия.

Попыткой осмыслить это предчувствие стал документальный фильм, который мы сняли в конце 2024 года прямо во время поэтического тура по десяти российским городам. На момент написания этого текста я готовлюсь к выходу новой книги – той, что вы держите сейчас в руках. Её номинально можно назвать «собранием сочинений», и в самом этом словосочетании будто бы кроется некий итог. Но итога не будет. В голове у меня – новые мерцающие идеи, новые поэтические проекты, огромное количество новых стихов, которые намного лучше предыдущих. Я чувствую себя сильнее и уязвимее, чем когда-либо. Мне рано писать автобиографию – я ещё ничего не сделал. Будущее больше прошлого.

(2025)

Юность

2011–2014

ОРДЕР

Не по средствам,

но непосредственна и единственна,

как весеннее равноденствие.

Всё, что есть о тебе – всё здесь оно.

Перелистывай, как-нибудь сидя между рельсами.

Между кризами, между лезвиями, болезнями.

Не погибнем, так покутим.

Между тысячами артистов – мы не железные,

мы – причисленные к святым.

Бог боится за нас двоих,

а за человечество соболезнует

нам же в письмах агентства ИТАР-ТАСС.

Всегда с одним послесловием в окончании:

Вы имеете право любить и хранить молчание.

Всё остальное будет использовано против вас.

(2011)

МОРСКОЕ

Это летит от меня к тебе на огромной скорости,

как по проложенному метро между двух сердец.

Как поцелуй, из нутра в нутро, полуночным поездом

по бесконечной двойной сплошной серебристых рельс.

А мы всё ходим вокруг да около, пьём да щуримся.

А мы всё спорим, как будто бог – не один из нас.

Но когда море пробьёт нам лодку, волнуясь раз,

мы все замрём в интересных позах и злых предчувствиях.

Сегодня пои со мной! Поджигай эту тишь салютами!

Завяжи нас с тобой покрепче узлом морским.

У всех, кто в жизни хоть раз услышал: Я не люблю тебя,

над расколовшейся головою зажегся нимб.

Вот так сидим мы, и алкоголь вперемешку с ладаном,

на крыше каменного высокого маяка.

А мир стоит, окружённый тёмной морской прохладой.

И наши нимбы суда увидят издалека.

(2012)

ПОЕЗД 27

Выходить курить на какой-то станции. Холод ластится под бока.

Так по-старинному зажигаются два мерцающих огонька.

Ведь он стоит тут минут пятнадцать для успевающих до ларька.

Я буду старшим. Но не теряйся. Я не смогу без тебя никак.

Мы будем мчаться в полночном августе, пить шампанское из зрачков.

И проводница заулыбается от печальных твоих стихов.

Нам кто-то в лица подсыпал порох. Нам не взорваться бы к чёрту всем.

А проводницы – им вечно сорок. Нам вечно двадцать. И двадцать семь.

В своём купе мы забудем сроки, забудем годы и путь назад.

Если захочешь схлестнуться в покер, возьми колоду гадальных карт.

Если захочешь остаться вместе без агрессивного «насовсем» —

В кармане гривны. Их вечно двести. Нам вечно двадцать. И двадцать семь.

Так продолжается до рассвета. И мы влюблённые в пух и прах.

Под нами тянутся километры. Нас килотонны несут в руках.

Несут и высадят утром нежным туда, где солнце течёт, как ром.

Где мы проснёмся на побережье. Где мы проснёмся и оживём.

(2012)

КАК ВАСИЛЬЕВ

Бессчётной ночью по клетке-кухне метраж прощупывать.

Ты ослепила, теперь и выглуши, обессиль меня.

Не то что строчки, я даже буквы не посвящу тебе:

я в этом смысле предусмотрительнее Васильева.

Все, кто просились с тобой уснуть, бесконечно-многие

себе с улыбками по могиле глубокой вырыли.

Я чёрной псиной с бельмом в глазу на твоей дороге

возьму и встану посередине: попробуй, вырули.

Нет, я не псих, не влюблён, не вздёрнут на братской вешалке.

Мне просто надо куда-то деться после двенадцати.

Мне за такие стихи по морде бы дать подсвечником

или на заднем дворе советском на стенку впачкаться.

Да и без этого шестиструнным гитарным лезвием

разрежу мир пополам, и трещиной в сердце узкою

может забуду тебя внезапно и безболезненно,

творя в какой-нибудь милой женщине революцию.

(2013)

ТРОЕТОЧИЕ

В том кино, где орали в рацию: «Бой не равен»,

был герой, что всегда оказывался не ранен.

Нам давно пора убираться с этих окраин.

Капля крови на договор, а взамен – билеты.

Марафон во имя рекорда, но не атлета.

Смотри, кому-то на старте выстрелом пистолета

назначен финиш. Так постигается скорость света.

Только не плакать, только бежать и молчать об этом.

Больше не видеть холодных кадров телеэкрана.

В губах у диктора лопнет шов, раскроется рана.

Заговорит, и вылетят стёкла, и треснет рама.

Храни спокойствие, как сенсэй девятого дана,

когда вокруг тебя гаснет свет и поёт сопрано.

Храни спокойствие. Keep in touch и прочее-прочее.

Не вопрошай эту ночь: «На что ты оставил, Отче?»

На самом финише улыбнёшься, узрев воочию,

как стих, захлёбываясь, сужается в троеточие.

Где в центре – Бог, а мы от него по правую-левую,

покидаем порт четырёх углов тетрадного белого.

(2014)

ВЕРА ВО ЧТО-НИБУДЬ

Окраина города. Пейзаж скомкан и угловат.

Пятилетняя дочь за матерью вторит мат.

Троллейбус идёт по кругу, но, говорят,

за пределами круга – новый огромный круг.

Человек, проходящий мимо – тебе не друг.

Сосед, бывалый полковник, уже старея,

завидев прогноз, командует батарее.

Зима заставляет пятиться, пить, сутулиться.

Так ощущаешь не одиночество, но скорее

уединение, замерзая на тёмной улице

в ожидании колесницы, как Иванов.

Так пустота в тебе трансформируется в любовь.

Когда надежды не существует уже как вида,

когда надежда – в упадке зрения контролёра,

когда надежда – в одной таблетке нимесулида.

Не рассчитав поворотный крен, упавшая Лола

целует тающий лёд, как лён Христова подола:

Не оставляй меня, сбереги меня, сбереги до

весны, рассвета, одна минута, подай мне руку.

Смотри, холодный мой, двадцать лет я бегу по кругу.

Так помоги разорвать караты кольца порочного.

Я – поломавшая обе лапы борзая гончая.

В глаза мне смотрит двумя стволами ружьё охотничье.

Пока летит, догоняя, пуля сквозь атмосферу —

я впереди бесконечно вижу продольный путь.

Нам от любви, завершившей круг, остаётся вера.

Вера в осечку, вера во что-нибудь.

(2014)

УЛИЦА САВУШКИНА

Ночью, в спальном районе Питера,

на улице лётчика-истребителя,

в квадратном окне, во мраке за грязной шторой,

вдали от редактора, спикера, кредитора

творилась литература.

Шептали слова, шептались местные жители,

зигзагом на обороте, строкой в куплете.

Любовь – это в сути тайный, кровосмесительный

заговор, двое против всего на свете.

И в горле горчила смесь кислорода, голоса

да бархатной пыли взгляда, живого, пьяного.

И слов их сплетением грелась теперь планета.

И капля свечи звездой холодного космоса

потухшей – твердела в кончике безымянного,

снижаясь по Кельвину, Цельсию, Фаренгейту.

(2014)

НИЧЬЯ

Погоня окончена.

С компромиссами нынче туго.

Ты подобен бездомной крысе, загнанной в угол.

Впрочем, глупо бояться зверя большого роста.

Его ждёт под розовым мясом чёрная оспа.

Рост не важен.

Не важен вес и пошив костюма.

Просто гибнут сначала все пассажиры трюма.

В остальном – выходит ничья. Бесконечность круга.

Бог прощает, не отличая вас друг от друга.

(2014)

ЭСКИЗЫ

Это не мы, а только эскизы. Не мы, а только

эскизы. Ладонь ребёнка, линия жизни.

Это не я и не ты. Безгрешен

наш путь, бескровен, не предрешён.

Как расстояние меж мольбертом и занесённым

карандашом.

Это не я и не ты. Всего лишь пока внутри

конверта – письмо без слова. Письмо в конверте.

Здесь вокруг так много хорошего, посмотри:

одна любовь, сплошная любовь – и немножко смерти.

Душа – суть камень, что в море просится

под приливом.

Только камень на берегу над сырым песком.

Если камень и темнота – становишься рифом.

Если камень и свет – становишься маяком.

Но пока выбор не сделан, море как хочет вертит.

Вся жизнь, как долгое предисловие, антреприза.

Одна любовь. Сплошная любовь. И немножко смерти.

Ещё не мы, а только эскизы, только эскизы.

(2014)

СИМВОЛ ВЕРЫ

Ты веришь в меня, будто в Сочи, ты видишь воочию

символ удачи.

Пижон безупречен и чёртов, под сердце как в сангрию

ввинченный штопор.

Когда я приду к тебе ночью, приду к тебе ночью один

и заплачу,

прижмись, дай почувствовать чётным, почувствовать

равным количество рёбер.

Количество боли, количество тёмного рома —

количество смерти.

Пиратская бухта на сером Балтийском заливе.

Количество жизни – едва ли заметно, количество

строчек в конверте.

Гитара настроена криво, и гости фальшивят.

Ты думаешь, я как в разведке, как в долгом плену без

конца и предела

молчу – но я просто пытаюсь не сдохнуть в начале.

Я чёрная пешка на клетке (напомни войну, что не

начата белой).

А тех, кто стоит со мной рядом, съедают с костями.

Но ты в меня веришь. И веришь, что видишь воочию

символ удачи.

Я буду писать тебе снова, покуда ты дышишь.

Когда я приду к тебе ночью, приду к тебе ночью один

и заплачу —

найди подходящее слово из тысячи тысяч.

В тебе всё смешалось: и мать, и отец, и единственный

друг-команданте,

и любовь, за которую грех не поднять револьвера.

Мы стоим на вокзале, вокруг Петербург, и глаза вопрошают: «Куда ты?»

Символ веры моей, символ веры моей, символ веры.

(2014)

Предчувствие

2015–2017

ПЯТНАДЦАТЫЙ

Пятнадцатый год имеет зелёный цвет.

Кому-то с оттенком хаки, кому-то – нет.

В маленьких спаленках по ночам остаются заперты

дети с гуашью, доказывающие Альберта.

В глазах у детей – Вселенная в нужном срезе.

Там, где дуло – глагол, стволы – у лесных деревьев.

Полторы сотни лет взрывается Бетельгейзе.

Ровно столько же мы киваем им, не поверив.

Самое время благодарить друг друга, ведь ты

и я, как гуашь и бумага, небесполезны.

Наши дети рисуют зелёным такие цветы,

какими потом подавятся ружей чёрные бездны.

Так пятнадцатый год оживляет нас изнутри.

На обугленном пастбище стебельком прорастает vita.

Пустоты больше нет. Вот звезда, вот её орбита

в тридцать три остывающих литеры алфавита.

Вот Москва, Вашингтон, Тбилиси, Кабул, Багдад.

Словно зная врождённую заповедь «будь готов»,

наши дети разучивают названия городов.

(2015)

LEGIO IX

Ночь в Британии безгранична. Короче – дни.

Нам приказано перерезать их как собак.

А написано: заключить договор с людьми.

Просто Рим – это значит мир, генерал. Ведь так?

То ли нимбом, а то ли раной горит рассвет.

Посмотрите на этот лес, генерал. Он ждёт.

Там они на своих знамёнах рисуют смерть,

и она, будто мать, им песню в тиши поёт.

Посмотрите на этот лес, генерал. Сперва

предлагали им сдаться. Всадник ушёл один,

а вернулся с копьём. В копье – его голова

отрицательно перекладывала в латынь.

Только им не понять, что Рим не ведом никем.

Им не виделось, как сириец бежал от пса,

как семнадцатый день подряд горел Карфаген.

Мы обрушим на эти головы небеса.

И сгорит эта чаща, сгинет народ-простак.

Будут стены и мрамор. Выборы и закон.

Просто Рим – это значит мир, генерал. Ведь так?

Шлите в лагерь. И поднимайте весь легион.

(2015)

ТЫСЯЧИ МАЛЕНЬКИХ РЫБ

И не бойся,

под рябью шаткой играй, как в детстве.

Не потонешь, ныряя. Жабр не ранит лезвие.

Плавников не подправит финка рыболовецкая.

А всего лишь придёт октябрь и край, как следствие.

Да кивнёт Посейдон, за краем тебя приветствуя.

Никогда ничего не бойся. Ни шторма грозного,

ни крюка в камышах, ни сетки, ни рта безмозглого.

Океаны вмещай в суженье зрачка бесслёзного,

выплывай на поверхность – там на закате розово,

там вода твоя – манна, падает с неба звёздного.

Там вода твоя – пар да снег, да роса на скомканной

ночью кем-то траве, там стебли деревьев тонкие.

Плавниками греби и рушься на камни ломкие.

Осознай, как земли касаются перепонками.

Не фильтруя, вдыхай, вдыхай, создавая лёгкие.

Создавая себе артерию, вену, правило

до конца отрицать, что время навечно замерло.

Доказательно биться третьей сердечной камерой.

Выбирайся наверх, согрейся под тёплым солнцем.

Покрывайся бронёй ли, перьями, гладью ворса.

Или сдохни у края берега – но не бойся.

(2015)

КРОЛИК

Требовать света. Отчаянно и упорно брать на себя вину.

Верить в людей, встречающих на платформе

в пять пятьдесят одну.

Греть их теплом заветного и родного

дома, что ты поджёг.

Первое слово, правило и основа:

кролик – это прыжок.

Белый, как лист. Исчезнувший в глубине ли,

в омуте ли, вдали.

Беглой Алисой лезешь на край постели,

комнаты и Земли.

Сбитые ноги – в кровь и никак иначе.

Доктор, игла, стежок.

Здесь на пороге кролика нет, а значит:

кролик – это прыжок.

Здесь на вершине выбор осадит плечи.

С кроликом или нет?

Время – алхимик. Видимо, сумасшедший.

Золото в чёрный мет.

Медлить не стоит. Шанс умереть не стоя

в жизни один на всех.

Шагом в пустое, шаркнув босой стопою,

страх превращаешь в смех.

Тонет в полёте мир, который не знал нас.

В омуте тонет, как

точка. Выходит, мы – это вероятность

собственного прыжка.

Веруя в это, мы обретаем нечто.

Право или мечту

требовать света, требовать, бесконечно

падая в темноту.

(2015)

ОРИГАМИ

(монолог в ослепительно ярком)

К чёрту Ричардов-сердцем-львиных, Альбертов-вечных.

К чёрту бронзовых, с белым мрамором под ногами.

К чёрту всех, про кого: «у этого то-то вышло».

На меня гляди, как на главного из увечных.

Чтоб сложиться на ринг журавликом оригами,

с меня хватит и одного апперкота в дышло.

Поместился бы целиком на твоей ладони.

Замахал бы крылами клетчатыми, бумажными.

Только б этого в небесах никто не заметил.

Культом силы ведомый маленького не тронет?

Нагасаки со мною выстоит?

И не спрашивай.

От Нагасаки останется только пепел.

Как отличить трагедию от статистики?

Каждому из мальцов на уроке памятка.

Цифра, иероглиф, ядерная атака.

Тысячи тысяч клетчатых белых листиков

в тысячи тысяч сложенные журавликов -

ей всё равно, где мрамор, а где бумага.

К чёрту Ричардов бронзовых, к чёрту Альбертов.

Мир беспомощно машет крылышком белым.

Мир – это символ. Те, кто им дорожит,

прячутся в доме. Думают, что там заперто.

Мы ничего, ничего им не сможем сделать.

Мир – это страх за тех, кто остался жить.

Мир – это шелест шин. Кодировка «триста»,

с верой просимая, позже – факт биографии.

Мир – это все мужчины без стоп и кистей.

Мир – это синь под бабкиной катарактой.

Мир – это суть не дело, а перекуры.

Мир – это часом раньше, на час вперёд.

Мир – это колыбель, где маленький фюрер.

Мир – это мать, качающая её.

Мир – это миф. Журавль в руках. Оправа

розовых снов исхудавших от лучевой.

Мир – это мы, не способные вдарить с правой.

Мир – это миг среди адовой прорвы войн.

Мир – это ямы, памятники, кресты.

Мир – это я и ты.

(2015)

THERE THERE

Я там, где на одном из миллионов

балконов, ты сидишь, один из тысяч,

и дышишь табаком одной из сотен,

к субботе наконец освободившись.

Я там, где ты со мной играешь в прятки,

не помня имена, но помня лица.

Я чудом оказавшийся в десятке

всех тех, кого, должно быть, единицы.

Я там, где ты отдёргиваешь шторы

и видишь пейзаж вокруг, тот самый.

И море за окном, такое море,

какое мы придумываем сами.

Я там, где джаз. A истина – в шнуровке

на кедах или в литре совиньона.

Был август, и посыпались хрущёвки

на серый цвет, простившийся с зелёным.

Но я остался там. Я – в каждом скромном

влюблённом юноше, я – в каждой божьей дочке.

Я тот ребёнок, что ты прячешь под дипломом

в большом шкафу, тебе доставшемся в рассрочку.

Я – тот, о ком забыл ты. Я – твой лучший

и твой последний шанс, я – та смешная

история друзьям на кухне душной,

которую ты плёл, присочиняя

всё новые подробности сюжета.

Потом вино мешалось с голосами.

И было лето сплошь во всём, такое лето,

какое мы придумываем сами.

И что страдать теперь, что новым песням верить —

одно и то же всё. Любовь не терпит прайса.

Я буду там, за выходной железной дверью.

Мы ещё можем прыгнуть в поезд.

Собирайся.

(2015)

БОГ ТИПОВЫХ ПОСТРОЕК

В комнате жили двое. Дальше подробно:

третий бывал тогда, когда двое врозь.

Бог типовых построек, глядящий в окна,

с детства их знал. И видел их всех насквозь.

Бог типовых построек встречал рассветы,

колким казалось солнце и детской – ложь.

Вскоре, когда второй повстречался с третьим,

в комнате стало трое людей. И нож.

Трое людей и нож. Безвыходных трое.

Дальше никто прощать никого не стал.

Трое людей и бог типовых построек,

спрятанный в рукоять и тугую сталь.

Третий упал, а первый кричал, пытаясь

с горла всю правду с корнем, как из земли.

Горло осталось целым. Правда осталась.

Второму назвали номер и увели.

Первый стоял раскроенный, но не сталью.

Правдой своей разломанный, что графит.

Правда была и комнатой, и подвальной

жижей, и грязной крышей, откуда вид.

Первый сидел, лежал, напивался, плакал,

брил себя наголо, бил зеркала, скулил.

Правда была дорогой в туман без знака.

Лестница вниз всегда лишена перил.

Горло болело, сохло. Такая жажда

собственной выпить крови. Врачи, стекло.

В комнате было холодно. Но однажды

бог типовых построек включил тепло.

Может, впервые бог типовых построек

весел лицом хрущёвок и прочим всем.

В комнате жили трое. Другие трое.

Третий из них – ребёнок ещё совсем.

Дальше весна и лето. Но осень взмокла

горлом асфальта, кашлем из-под подошв.

– Мама, там кто-то есть, он нам смотрит в окна.

– Спи, сынок. Это кажется. Это дождь.

Бог типовых построек творил белила.

Город стоял, седеющий, что старик.

В комнате жили трое. И их хранила

горькая правда, сдерживающая крик.

(2016)

ОКРАИНЫ РИМА

Наше время настало. За цифры ловить теоремы.

Простодушна секунда, достойна и правильна prima.

Мальчик Рем засыпал на волчице. И виделось Рему,

как грядущие люди возводят окраины Рима.

Наше время – сейчас. Эта радость – наверно, слепая.

И пускай, благодарность не надобно прятать

от «Grazie».

Мальчик Ромул, прижавшийся к брату, смотрел, засыпая,

как пускают летать поезда до окраинных станций.

Здесь бывают как люди-цветы, так и люди-проценты.

Здесь гуляя, таращатся. Или спешат до чекпойнта.

Мы стоим, и над нами латиницы люминисцентны.

И под нами гудящие линии высоковольтны.

Я прошу у тебя, будто Ромул у Рема, прощенья

за грядущую славу империи, мудрость сената.

Наше время закончится. Радость и преданность щенья —

непредельны, как вечно растущего города карта.

Наше время настало. Любить – будто мать или брата.

Отличать – как победу от знамени, рану от грима.

Мы стоим здесь вдвоём, а за нами – окраины Рима.

(2016)

СТРАНА ЧУДЕС

В городе чёрт-те платных стоматологий,

иссиня-круглосуточных магазинов

слово переплетает асфальт и ноги,

письменность мажет в суффиксах, а не в стилях.

В-бороду-одичавшие бандерлоги,

искоса глядя, просят купить посменно:

розы, не подходящие недотроге,

жидкости, недостойные джентльмена.

Кто-то, опять избавившись от тревоги,

ходит по рассыпающейся дороге,

розовой истончающейся дороге.

Высади меня, Господи, на измену.

Сколько мне здесь тереться военнопленно,

звать тебя, будто висельник – адвоката,

голосом из рождественского молебна

сваливаться в фортиссимо и стаккато?

Занавес поднимается. Всюду люди,

лето и спазм окраин – битком трамваи.

Саспенса нет. И катарсиса не будет.

Это – не казнь, а сраный ситком. Бывает.

Гостья садится сбоку. Похожа речью,

цветом волос, но, даже если забуду —

косвенный признак бога в любой из женщин —

мелкий засос, доставшийся от Иуды.

Смысл такой беседы – часы быстрее.

В травле часов нет равных породе хаски.

Снизу стучат соседи по батарее.

Кажется, SOS. У аскера просит аскер.

Два или три стоят перед тем нулём?

Время искать своих на остаток взрослый,

свадеб, кредитов. Дайте ж перенальём.

И перепереналить не забудем после.

Милые други. Время, как место – шлак.

Романтику непросторно, но хуже клерку.

Спасибо Стране Чудес за кеторолак

и барышень

тех, которые любят сверху.

(2016)

КРЫМ

Когда дело будет не в ветреном «свой – не свой»,

не в обдумывании маршрутов и обходных,

и не в верхней, избави господи, боковой,

и не в детях, такое чувство, всегда одних,

и не в жадных аборигенах, и не в хамле,

что торгует дыханьем ночью и тенью – днём,

наливаешь стакан портвейна и s’il vous plaît —

ты приехал на юг. Но дело, увы, не в нём.

Вон, сидят, не стесняясь «Примы» и наготы.

Вон, по-детски расхохотавшись, бегут к воде.

Понимаешь ли, просто Крым – он такой как ты.

Он как зеркало – возвращает тебя тебе.

Ты приехал на юг. Ты съел целый воз в присест.

Ты поспал, опьянел, стал мил и немножко рыж.

Ты хотел посмотреть на звёзды – и звёзды есть.

Ты читал, что из этой пыли ты состоишь.

И стоишь, и стоишь – пылинкой на нём, большом

полуострове, что пылинкой лежит на ней —

той, что прячется, как пылинка, под капюшон

той пылинки, что освещает нам время дней.

Так постигнув незрячесть, бросив очки и трость,

ты вернёшься домой счастливый, полуслепой.

Видишь в памяти полуостров? Он – пыль. Он прост.

Он общается на одном языке с тобой.

(2016)

БЕСПИЛОТНИК

После всех наших скотских опусов, святотатств,

богохульств, экстремизмов, кнопок на школьных стульях,

после всех образцов жестокости просто так —

кто-то любит нас, плечи жилистые ссутулив.

Кто-то всё равно, всё равно, несмотря ни на,

каждый час нам помножил в тысячу б: Отче, дай им.

Только мы ведь не портим форм, не теряем сна.

Даже насморком, чёрт, хроническим не страдаем.

Самолёту красот не видно из-под крыла.

Но с земли самолёт красивее раз так в десять.

В моём доме давно побиты все зеркала.

Мне хотелось твои молитвы уравновесить.

Приравнять их к нулю, поскольку и сам такой.

Ты пойми, пустоте не нужен ни бог, ни плотник.

Так наивный ребёнок небу машет рукой,

где над ним беззаветно кружится беспилотник.

(2016)

ПРЕКРАСНЫЕ ПРИНЦЫ

Прекрасные принцы падали с белых коней на дно

грязной ямы серотонинового синдрома (читай: печали).

Каждый раз им казался цокольным левел, но

постоянно случалось так, что снизу стучали.

Оторвать своё веко под от того, что над -

непростая задача, миссия цвета нации.

Человек человеку – герцог Франц Фердинанд,

не спеша подходящий к выстреловой дистанции.

Ах откройте, откройте, откройте глаза газет,

мониторов, сестёр, соседей, солдат и судей.

Алфавиты теряют голос на «я» и «зет»,

оставляя простор для деятельности, по сути.

Но безжалостен Принцип, пагубен шаг назад.

Небесам не услышать жалоб «аванс» и «насморк».

Так прекрасные принцы падали б в их глазах,

звонко падали б в их глазах, разбиваясь насмерть.

(2016)

ВСЁ

Шаг влево, шаг вправо, попытка к бегству.

Куда я пойду отсюда, к каким звёздам?

Меня вынесли на руках из горящего дома ещё

младенцем

солдаты-подростки, призванные под Грозный.

Я смотрел на обёртки жвачек, в глаза маме

да в окошко с видом на зоопарк и тёмные дали.

Мой отец продавал за границу целыми поездами

лес. Заводили дела, потом оправдали.

Куда я пойду отсюда, к каким звёздам?

Я в детстве узнал, что Курск – подводная лодка.

Что боль называют Бесланом или Норд-Остом.

Боль, a не город. Не мюзикл на Дубровке.

Куда я пойду отсюда, где белым хлебом

под маслом и сахаром бабушки внуков – досыта?

Где с крыши панельки глядя на город и небо,

в шестнадцать воображал себя сыном Господа?

Ни шагу влево, ни шагу вправо. Полный покой.

Все равны череде будильников и закатов.

Это я стоял на Болотной. Не помню, с какой

стороны – дубинок или плакатов.

Это я, уличаемый в графомании и распитии

там-то того-то, не видящий разницы между

«здравствуйте» и «салам», —

это я подпевал Рамазановой на Закрытии:

«Мы разбегаемся, мир разбивается пополам».

Это я говорил, что верить в людей не поздно.

Даже если бежишь, под подошвами колесо.

Куда я пойду отсюда, к каким звёздам?

Я смотрю, как ты спишь. Смотрю, как ты спишь —

и всё.

(2017)

УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА

Случайная чья-то утренняя звезда

молчит, ожидая. Кутается в плечо.

Качается в перламутровых проводах,

не ведает края улицы. И ещё

не держит обид на всех ослеплённых ей,

упавших в асфальт свечением витража.

Такой вот и ты – стоишь у её дверей,

приняв вертикаль, ничем уже не дрожа.

На вдохе зажав в некрепкой руке листок

бумаги – шагнёшь, как будто борясь с горой.

Мне только бы посмотреть на неё разок.

Останется от двоих по одной второй.

Сорвись, удивись, обрадуйся – но осиль:

незначимы впредь купюры и паспорта.

Из тысяч других развязок, что ты просил,

назначена эта. В сути она проста:

на выходе из парадной ты рухнешь в пыль,

когда тебя встретит утренняя звезда,

случайная чья-то утренняя звезда.

(2017)

РАДИЙ

Познай, что потом, потом, когда отсвистят

все пули, и все полки отойдут назад —

останутся: твой покой, твой солнечный сад,

мой сдавленно-долгий стон, мой полураспад.

Не бойся меня, открой для миров мой свет.

Я твой талисман. Я бог, которого нет.

Смотри на меня, с зари до зари смотри.

Умри за меня, Мария Кюри, умри.

(2017)

Триптих «Предчувствие»

(2017–2018–2019)

ВЕСНА

Невозможно больше молчать о серых кварталах.

О бледных огнях. Снегах, вполовину талых.

О казённых ли куполах участковых храмов.

Невозможно больше молчать – но она велела.

Твоя родина, чьё светило б её ни грело.

Здесь ни разу не красно, слишком давно не бело.

Здесь шагают по льду майоры, косясь небрежно.

Видишь, бог-искупитель бросил свои фавелы.

Когда бог-искупитель бросил свои фавелы,

им осталась одна весна. Весна неизбежна.

Не реветь, в ледяной тиши собирая сумку.

Лучшим поводом сняться с якоря станут волны.

Можешь верить Пророку, Шиве и Карлу Юнгу.

Всё равно тебе снятся танковые колонны.

Так давно уже снятся танковые колонны.

Где на знамени брешь, под гусеницами пашня,

и весна неизбежна. Думать об этом страшно.

Открываешь глаза – вокруг тебя голь и полость.

Эти сны ни о чём. Дана пустота – отсутствуй.

Но ты голоден вдруг – и голод идёт на голос

той весны, как самого старого из предчувствий.

И на фоне восхода стены тюрьмы-подделки,

тонко стелются вдруг и тянутся, будто латекс.

И майор, что тебя с рождения бил в гляделки —

только зеркало, что подтаивает, кривляясь.

На восходе сгореть ли, прыгнуть из пешек в дамки —

всё быть может этой весной, и ничто не точно.

За тобою, как дети, всюду следуют танки.

В голове твоей эти любящие тебя танки.

Мы хорошие, друг, не бойся нас, друг, не бойся.

2017

РЕНЕССАНС

Дышать на столетний лёд, как на руки брата.

Потеряно много. Не без потерь, увы.

Мы родом из рукотворного круга ада.

Но те, кто его нам сделал, теперь мертвы.

Мы свидимся в час кощунства, во время танца,

не здесь. А пока – мы капли, мы паззлы волн.

Давиться в ночах предчувствием ренессанса,

на всех языках предсказывая его.

Пусть с воем весна врывается в сны Варшавы.

По узеньким коридорам рассвет волной.

У вороноглазой панны язык шершавый.

У русского молодого поэта – злой.

Пока остаётся греться теплом животным.

Весна не придёт без нас: это мы – весна.

И если ты ищешь повода жить, то вот он.

А если ты ищешь смерти, то вот она.

2018

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Уже несколько лет я пытаюсь ответить здраво:

зачем левый берег Неве, когда есть правый?

Уже несколько лет без припадков и без скорости —

я ближе теперь к тридцатке, чем к той школьнице.

Только если бы мне вселенская грусть – пощёчина,

Мне вселенская грусть – зазноба, а ночь – подруга.

И евробездетность, и русская безотцовщина —

на мне оборвутся оба порочных круга.

Настоящие стихи спят, говорят? Вот.

Настоящая любовь ждёт, говорят? Брось.

Так Европа пережила закат, но не переживёт

приближающийся восход наших злых звёзд.

И нет бога кроме весны, и нет кроме нас

пророков её, сидящих на подоконниках

в ожидании, когда все кошмарные сны за один раз

сбудутся – и потом не побеспокоят их.

Ведь всему, кроме сострадания, грош цена.

И когда закончатся газ, патроны, биткоины —

вот тогда и придёт весна.

А пока – из её предчувствия лоскутков скро́енные,

стихи о спасённой, раненой на бегу любви,

где детской рукою будущих поколений,

мы стоим, нарисованные,

на неправильном берегу Невы.

2019

После юности

2018–2019

БЕЗДНА

Ты пришёл сюда рвами, ямами, чёрт-те-многими.

Ты пришёл сюда грязно-розовыми дорогами.

Скорым швом успокой артерию, крепче жгут.

Хорошо это или нет, но теперь ты тут.

На последнем краю-пороге у чёрной пропасти

ты наводишь уют в неоновой тёплой крепости.

Чьи-то бледные руки в голоде по покорности,

за спиной обоюдно сводятся, словно крестятся.

И сверкает звезда рождественская, и заново

привыкаешь дышать под местными атмосферами.

В тебя вглядывается бездна левиафанова.

Но считай её интересы закономерными.

(2018)

ВОДА ИОРДАНА

Каждый четверг на обыденной кухне из крана течёт

вода

Иордана, который не переплыть тебе никогда.

Каждая твоя пятница – что страстная,

с ударением не на первый, и это значит,

что любая из этих стен – Стена Плача.

Буду честен: меня колотит, когда кто-то

вдруг умывает при тебе руки в манер Пилата.

Твоё пришествие для мира – это суббота.

Иными словами – завтра ему никуда не надо.

Воскресенье случится, это предсказано сценаристом.

Критики на премьере фильма будут неправы.

Вода станет полом или сухим игристым

в бокале, в руке отпущенного Вараввы.

Где имеющий власть казнить тебя или миловать?

Только свет бесконечный, гвозди, рыбачьи снасти.

Только шепчешь молитвой, вновь собираясь с силами:

нет у тебя надо мной никакой власти,

нет у тебя надо мной никакой власти.

(2018)

МИСИМА

Не пробитый борт, не морская качка.

Всего лишь цифры банковских карт.

На меня орёт бумажная пачка.

Сулит зависимость, рак, инфаркт.

Да только что мне до той зависимости.

Опасность всюду, мы в ней зажаты.

Я достаю из штанов, как из виселицы

паспорт невежливому сержанту.

И дальше, хоть ласковым ямбом выстели,

хоть медленным хинди спившегося приблуды.

Я помню, однажды меня отпиздили,

смертельно обидев жившего во мне Будду.

С тех пор каждый шорох звучит отчётливей.

Все лишние фразы, взгляды, пейзаж окраин.

Так лучше однажды услышать: чё ты, блядь?

чем тысячу раз представлять себя самураем.

Ни язв от цинги, ни сокровищ на дальнем острове.

Всё врёшь об отчаяньи, ссоришься с отражением.

Писатель Мисима закончил, взявшись за острое

пёрышко чаячье, солнечное, волшебное.

Так и я выхожу на причал, креплю паруса на реи,

не желая быть режиссёром квартирной драмы.

У меня за спиной, комбат-огонь-батарея,

один за другим горят Золотые храмы.

Писатель Мисима спит, обнимая лезвие.

Пусть снится ему искристый морской закат.

Бескрайняя синь, мерцающие созвездия —

рассыпавшиеся цифры банковских карт.

(2018)

ДО ЖДИ

Она сказала: «У нас дожди».

Сказала с другой

стороны того эллипсоида под ногой.

«У нас дожди», – сказала она,

в промокшей руке сжимая трубку, сказала на

другом языке.

По людной улице, мимо курток других и луж

шагала, в сущности не боясь за другую тушь,

другие имя, валюту, двери, постель, метраж -

всего, что взял другой архитектор на карандаш.

Во тьме от спутника отлетели, как ни смотри,

все девять звуков. Я рад был верить в последних три.

Я рад был слышать последних три и молчать, смотря

как «жди» по капелькам разбивается о моря,

как «жди» по капелькам, сердцу просится: «Утоли» —

и сотням нищих сердец бескровных, что здесь легли —

на восьми тысячах долгих вёрстах моей земли.

На пересохший язык – познавшая высоту

слеза-росинка (переливается на свету).

Мы сами – разница между «жить» и «иметь в виду».

Она сказала: «У нас дожди»». Я ответил: «Жду».

(2018)

УГОЛЬКИ

Мы здесь не навечно. Под солнцем, под топором,

под скоростью, под хардкор набираем ход.

Этот винно-сердечно-звёздно-морской синдром,

что нас гонит на побережья который год,

не пройдёт, не лечи – лети, передай другим

с поцелуем или со словом, или ещё

с чем-нибудь, не боясь узнать пустоты руки

подающего, не волнуясь на этот счёт.

Ведь мы здесь не навечно. Выгорим и исчезнем.

Хоть обнять тебя можно? – грешник святого

спрашивает.

Жертва винно-сердечно-звёздно-морской болезни —

я пьян, влюблён, знаменит, и меня подташнивает

от всего, что не ты – и этот убогий факт

не имеет ни диагностики, ни лечения.

Позови меня, я откликнусь на What the fuck?

или менее идиотское выражение.

Там и встретимся. Пусть слепого ведёт хромой

по песку побережья к самой последней букве

алфавита – к себе. Ведёт, как к себе домой

после винно-сердечно-звёздно-морской прогулки.

Все стихи о любви глупы, как сизифов труд.

И решай теперь, ты Сизиф будешь или камень.

Как бы ни было, рассчитаемся как-нибудь.

Знаешь, каплями там, песчинками, угольками.

(2018)

РОСПИСЬ

Иголочкой чёрную роспись на тебе вышить.

Мокрые розги о тебя высушить.

Это боженька тебя создал,

из пыли собрал по образу пазл, в гнёздах

космических тебя выкормил тьмой стылой,

чтобы только меня любила.

То ли с сонных озёр в тебя слёзы набрал горстью,

то ли северным воздухом окатил, будто взгляд —

гостью,

то ли скалами острыми серыми отесал тонко,

чтобы только меня любила, меня только.

Чтобы даже когда тебя заберут, залапают

всеми щупальцами-словами едва знакомые,

вот и что они понимают, родная, мало ли,

каждый раб себе сам выдумывает искомое —

чтобы даже тогда, в проклятой грязи по горло, день ото

дня,

ты любила бесповоротно только меня.

Чтобы даже когда всю стаю своих берсерков

спустит боженька на блестящие мегаполисы,

когда от вокзальных часов часовая стрелка,

отгниёт, и все корпорации обанкротятся,

когда ядерная лихая завоет ржаво,

сарказм выражая понятию сверхдержава,

вынося водород из воды и душу из тела —

чтоб не я и не ты, но только любовь твоя уцелела.

От создания до последнего часа, танца,

вдоха, взгляда, прикосновения, ренессанса,

капли крови, слезы, из капельницы лекарства,

до палаты, до немоты, до иконостаса,

и за ними – в нирвану, в космос ли, в рай ли, в ад —

только любовь твоя дальше сможет существовать.

По нерасчерченной пустоте дрейфовать долго,

и словно в зеркало там смотреться в глаза бога.

Я так желаю, но пока эта секунда тянется

затяжная, как перед первым глотком Шабли,

только меня люби, как поэта и как мерзавца,

только меня люби.

(2018)

ЦЕДРА

Эта станция крайняя жёлтая. В курсе, до центра

как добраться? Езжай по прямой, не гляди на

платформы.

Так сердца порастают тяжёлой грейпфрутовой цедрой.

Я остался бы там, в этом доме, отлитом по форме

и с разлитым вином по стаканам, по полу на кухне —

преврати в него воду, себя преврати в человека

и войди в этот дом, ведь однажды он всё-таки рухнет,

уронив всю бетонную тяжесть на нижнее веко.

Так в итоге я стану спокоен. В пространстве

разрушенном —

пыль большого сверхмощного взрыва взамен пустоты.

Там со мной будут самые добрые, самые лучшие.

И ещё один – точно такой же как ты,

но не ты.

(2019)

ТРАМВАИ

Существуют такие проспекты, где много неба.

Как правило, они сильно удалены от центра,

светлы, широки и названы в честь убийц.

Великих убийц, но всё же убийц, но всё же

мы здесь не затем, чтоб что-либо осуждать.

Сегодня мы здесь затем, чтобы наблюдать,

как по тем широким проспектам, где много неба

ходят трамваи – лязгающие, медленные.

Странные медленные трамваи,

везущие пожилых уставших людей.

Эти люди немногочисленны, молчаливы.

У окошек сидят на жёрдочках, будто птички,

чьи осыпавшиеся перья, хрупкие клювы

не нуждаются больше в плановом техосмотре.

Чьи изношенные, затёртые жизнью мысли

не содержат больше в себе ни одной претензии,

ни одной, пусть даже малейшей шероховатости.

Они просто сидят и смотрят на те проспекты,

на те проспекты, на те проспекты, где много неба,

такого неба, куда везут их эти трамваи,

такие странные, без водителя, без конечной.

(2019)

ПРОПОВЕДЬ

Боль твоя – пёс на страже твоих дверей.

Ты здесь барон и узник.

Сбегай. Держи.

Шёпот колёс, вращающихся быстрей,

где-то меж рёбер, узеньких, как ножи.

Боль твоя – танец пьяных бессвязных чувств.

Капелька крови на чистоту белья.

Любое страдание начинается с «я хочу».

Всякая проповедь – исповедь.

И моя.

(2019)

БРАТ

В России всё близкое часто путают с дальним.

Брат ты мне или нет, брат? Брат ты мне или нет?

Меня просили не становиться сентиментальным.

Меня учили просто стоять и ловить момент.

Парадоксально себя вести: если кто осудит —

тысячекратно вернуть, треклято, сполна, вполне.

И ждать, и ждать справедливости, понимая – её не

будет.

Брат ты мне или нет, брат? Брат ли ты мне?

Дразни меня тайнами – частно, по переписке.

Пусть мчится хрустальное сердце в такси полночном.

В России всё дальнее часто путают с близким

и близким не очень, и дальним не очень, впрочем.

Мы взяли билеты в театр, не взяв обратные.

Билеты на поезд, сжарив вокзалы в пепел.

Приходит мой брат. Он спрашивает: «Ты брат мне?»

Брат не спросил бы. Но брат бы и не ответил.

(2019)

МОЛИТВА

Бежал и бежал, дыхание не берёг.

Снижал болевой порог.

От лакомого ножа до нательных строк.

Весна – не порок, истерика – не порок.

Закончится всё в постели да поперёк.

Ты знал это наперёд.

Был плох, да не сдох. Усвоил то как урок.

Бескровно сошёл с кривых скоростных дорог.

Голодная простынь, выдох на потолок.

Холодный межзвёздный выдох на потолок.

Вот бог, вот порог. Вот пыль и её пророк.

Малиновый рот. Молитва наоборот.

(2019)

ЛЮТО

Люто время что ни станет – то бывало и лютей.

Мой отец в Афганистане убивал живых людей.

Что ни даль – то дальше дали. Боже, выйти бы

в проём.

Я кидал, меня кидали. Что ж, простите, ё-моё.

К схожим нервам меня тянет, рвёт неровно по струне.

Нож у первого в кармане, у второго нож в спине.

Выплюнь приторную кашу, режь, давай стране угля.

Повторится всё, как раньше: треш, угар и сукабля.

Город, город над обрывом триста лет в обед бухой.

Вторит, врёт, что так и было, чисто слепленной

строкой.

Дело гиблое, но крепко в шкуру вклеенный стою.

Береги от меня девку, дуру бледную свою.

Защищай меня в начале и подгадывай момент.

Я прощал, меня прощали. Но бывало, что и нет.

Ноября синеет кожа, прячусь – ищет по следам.

Завязал со всем, с чем можно к двадцати восьми годам.

Он придёт, поймает в кадр, как в кино – играй и ной.

Мой бескровный брат ноябрь, страшный, злой,

очередной.

Только что ни время люто, что ни даль, что ни семья —

ничего не абсолютно, всё закончится – и я зная эту

аксиому, обучусь её ценить:

перетянет по живому рану чувственная нить.

Шаг и шорох – скалься, осень. Славься, стук

сердечных бед.

Я большой, мне двадцать восемь – я иду к тебе, к тебе.

(2019)

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО В ЕВРОПУ

1.

Это письмо в Берлин, Варшаву и Будапешт,

или бог-ещё-разбери-куда.

Из самых глубин кристально-чёрного сердца.

Это письмо состоит из жалости и надежд,

как в пляжной тиши песчаные города:

касаясь волны, как принца и килогерца,

вдруг сыпятся оземь, в золото и дзогчен.

Пусть тот, кто не понял слова, шагнёт назад.

Ведь это письмо здесь может и низачем,

но точно не чтобы что-либо доказать.

2.

Гулять по Европе, плавно и налегке,

с какой-нибудь белой, голой рукой в руке,

с какой-нибудь там сгоревшей звездой в кармане,

с какой-нибудь панной (мне же сойдёт и пани),