Читать онлайн 33 Письма сказать прощай

ПРЕДИСЛОВИЕ:

Есть прощания, которые случаются в один миг: хлопок двери, последний взгляд с перрона, короткое «всё» в телефонной трубке. А есть другие – протяжные, многослойные, длящиеся гораздо дольше, чем сама любовь. Они требуют не молчания, а слов. Слишком многих слов. Целого языка, созданного специально для того, чтобы описать, как из твоего мира уходит целая вселенная.

Этот сборник – не о том мгновенном разрыве, что разрезает жизнь пополам. Он о том, что происходит после. О титаническом, почти безумном труде души, которая пытается это разлуку прожить, выговорить, выписать.

Тридцать три письма.

Почему тридцать три? Не по числу лет или дней. Это число полноты. Число-цикл. Это все буквы алфавита, которыми можно описать боль. Все ноты в гамме тоски. Все ступени, которые необходимо пройти, чтобы спуститься в самое сердце горя и… найти выход с другой стороны.

Каждое письмо в этой книге – не просто стихотворение. Это акт археологии собственной души. Сначала мы идём по следам «Камней в груди» – через онемение, тяжесть, слёзы, что не приносят облегчения. Мы пишем письма, которые никогда не будут отправлены, потому что адресат больше не существует в том измерении, где возможен диалог.

Затем нас затягивают «Призраки в комнате». Прошлое становится навязчивее настоящего. Каждый угол, каждый звук, каждый запах – крючок, на который подцепляется память. Мы пишем к ним, мы пишем о них, мы пытаемся либо изгнать их, либо навеки законсервировать в чернилах.

Перелом наступает в главе «Горение черновиков». Здесь рождается гнев – на себя, на другого, на несправедливость мира. Это попытка сжечь мосты, уничтожить улики, вырезать память скальпелем ярости. Эти письма пахнут дымом и осколками. Они опасны и честны.

И наконец, мы входим в «Тишину после слова». Это не тишина забвения, а тишина принятия. Боль не уходит, но она меняет свою форму, становясь частью ландшафта души. Слова становятся легче, короче, пока не остаётся одно-единственное, последнее, которое и является настоящим прощанием – не с человеком, а с самой болью о нём.

Не ищите в этих строках утешения в его простом виде. Не ищите и обвинений. Ищите отражение собственного пути. Потому что прощаться приходится не только с людьми. Мы прощаемся с мечтами, с версиями себя, с иллюзиями, с целыми эпохами нашей жизни.

Возможно, вы держите этот сборник в руках именно в такой момент. Возможно, эти письма станут вашими. Возможно, вы узнаете в них дрожь своего пера, горечь своих чернил, тяжесть своего молчания.

Читайте. Пишите вместе с нами. И когда вы дойдете до последнего, тридцать третьего письма, до чистого листа, который есть главное послание всей этой книги, – может быть, вы обнаружите, что сказать «прощай» – это не значит стереть.

Это значит – понять, что письмо окончено, и бережно перевернуть страницу.

ПОСЛАНИЕ ПЕРЕД ЧТЕНИЕМ:

Прежде чем вы перевернете эту страницу, позвольте мне сказать вам несколько слов. Не как автор – а как тот, кто когда-то тоже остался наедине с пустым листом и необходимостью сказать «прощай».

Отложите на время суету дня. Приглушите свет. Останьтесь наедине с этим тихим горем и этой тихой надеждой, что живут на этих страницах.

Не спешите проглотить все письма разом. Это не роман, где нужно скорее узнать развязку. Это – дневник души, которую покинули. Вашей души? Моей? Чьей-то ещё – это не так важно. Важно, что эти слова написаны кровью, знакомой каждому, кто хоть раз терял.

Дайте себе право.

Правило только одно: читайте не глазами, а сердцем. Если в каком-то письме вы узнаете собственную боль – остановитесь. Закройте глаза. Позвольте ей быть. Если какое-то стихотворение покажется вам чужим и холодным – просто перелистните. Его час, возможно, ещё не пробил для вас.

Не ищите здесь красивого вранья о том, что «всё проходит». Здесь – правда. Правда о том, как больно. О том, как злишься. О том, как цепляешься за призраки. И о том, как однажды утром понимаешь, что дышать стало легче. Что впервые за долгое время ты заметил не провал в груди, а луч солнца на подоконнике.

Эти 33 письма – это 33 шага по самой трудной дороге: дороге прощания с тем, что было дорого. Пройдите их не торопясь. Вместе с ними вы проживете всё: от первого онемения до последнего, выстраданного отпускания.

И когда вы дойдете до конца, до финального чистого листа, возможно, вы почувствуете не пустоту, а лёгкость. Не потому что боль исчезла, а потому что вы нашли в себе силы назвать её по имени и проводить до порога.

Теперь сделайте вдох. И начните.

Письмо первое «Дрожь»

Сегодня я купил тупой конверт,

Бумагу плотную, что пахнет пылью и тоской.

И перо, чтоб не дрогнуло, – но вот

Оно дрожит, как лист под ветровой атакой.

Я ставлю дату. Число. Чертёж

Из капель, что упали с моего лица.

Ещё ни слова. Просто тишину нарушу дрожь,

Что бьёт в виски и до кончиков пальцев донцится.

Какое первое найти проклятое слово?

«Здравствуй» – смешно. «Ненавижу» – ложь.

Меж «помнишь» и «прости» лежит овраг суровый,

И я стою на краю. И не могу я быть пригож.

Я начинаю. Заглавную «П» вывожу с трудом,

Она похожа на разбитый портик колонны.

Я пишу тебе. Но ты уже не ты. И дом

Уже не наш. И я здесь – гость, погоревший, посторонний.

Чернила капнули, как клякса из души,

Расползается пятно, похожее на рану.

Я пишу тебе. Чтобы в ночной тиши

Не сойти с ума от этого прощального бала.

Ещё ни строчки по-настоящему о главном,

Только подготовка, ритуал, обман.

Но этот шаг, он кажется единственно-правильным,

С него начнётся мой крестный путь, мой личный план.

Тридцать три послания в никуда,

Чтобы собрать осколки в хрупкий сосуд.

И это – первое. Ещё не «навсегда»,

Но шаг, который безвозвратно двери приоткрыл ту.

Дрожит рука. Дрожит свеча. Дрожит листок.

Вся комната плывёт в слепом, солёном море.

Я ставлю точку. Первый шаг. Ещё никто не одинок,

Но одиночество уже стучится на пороге.

Прощай, что не решаюсь я сказать.

Здравствуй, моя печаль, на тридцать три письма.

Осталось только продолжать.

И верить, что когда-нибудь дрожь эта – невыносима – стихнет сама.

Письмо второе с пометкой «не отправлено»

Я напишу тебе. В подробностях. Сначала

О том, как дождь стучит по крыше, как обычно,

И как котёнок, что приблудный, просил со скамейки счастья,

И как в кафе том самом – да, представь! – всё те же блины.

Я опишу узор на стекле, что мороз нарисовал за ночь,

Расскажу о книге, где герой был так на нас похож,

Что я засмеялась и… потом рыдала в подушку.

Но это – между прочим. Так, деталь. Не обращай внимания.

Я напишу, что планы наши – помнишь, старые, смешные? —

Вдруг кажутся такими близкими. Почти рукой подать.

И, кажется, стоит тебе лишь повернуться на углу,

Как всё вернётся на круги своя. Без всяких объяснений.

Я не упомну о том, что окна наши выходят в разные дворы,

Что в шкафу висит лишь половина от того, что было.

Я сделаю вид, что эта тишина – всего лишь пауза,

Что ты в командировке. Длиной… ну, скажем, в тридцать три письма.

Я приложу засушенный цветок. Тот самый, синий.

Ты удивишься: «Как он сохранился?» – и заметишь,

Что чернила на конверте чуть размыты.

Скажешь, наверное, «опять дождь». И забудешь.

Я поставлю дату. Завтрашним числом.

Как будто это письмо придет к тебе ещё до той размолвки,

И ты, прочтя его, позвонишь, спросишь: «Что за чепуха?»

И мы посмеёмся. И всё исправится. Словно паутинка.

Но вот я пишу последнюю строку. «С любовью». Без прикрас.

И заклеиваю конверт. И даже ставлю марку.

А после – несу к почтовому ящику… и стою как раз,

Не в силах опустить его в холодную железную пасть до самого утра.

Пометка «не отправлено» – не на конверте. В сердце.

Это я сама себе солгала в очередной раз.

И письмо это ляжет в ящик – не почтовый, а тот, что в столе,

Рядом с первой дрожью… и с пониманием, что отрицание – тоже фраз.

Письмо третье «О тишине»

Не сразу это понялось. Сначала

Был голос – твой, обрезанный, стальной.

Слово «всё», что прозвучало, как опасно

Натянутая струна над пропастой.

Потом – механизм замка, чёткий, сухой,

Удар, что эхом в костях отозвался.

И мир, что вымер в один миг. И я

Стою, как столб, в который гром ударился.

И вот она пришла. Не тишина – иная суть.

Не отсутствие звуков, а наличие не-звука.

Она гудит. В ушах. В висках. Глухая, острая, как будто

В мозгу включили частоту, сводящую с ума.

В этом гуле тонут часы, дыханье, стук крови.

Он заполняет комнату тягучим, плотным воском.

Я пробую кричать – но гаснут голосовые связки,

Я пробую слушать – но слышу только этот звон.

Он – след твоих последних фраз. Их негатив.

Тот ультразвук разрыва, что не слышит ухо, но слышит душа.

В нём – эхо всех «люблю», что мы когда-то говорили,

Перемолотое в пыль, в один сплошной невнятный гул.

Я раскрываю рот, как рыба на берегу,

Но этот вакуум не пропускает ни вибрации.

Я зажимаю уши – но он внутри, под черепом,

Поёт свою монотонную, безумную песню.

В ней нет ни мелодии, ни слов. В ней – приговор.

Она – звучание пустоты, что заняла твоё место.

Она – доказательство от противного: Был Ты. И – нет.

И этот звон в ушах – единственный теперь ответ.

И я пишу это письмо в полной тишине,

Но буквы складываются в такт тому гулу проклятому.

И кажется, что если он когда-нибудь стихнет,

Я услышу самое страшное – правду. Что ты не вернёшься.

И потому я молча слушаю, как этот звон съедает меня.

Письмо четвертое «Тяжесть»

Я думал, тишина – вот самый трудный враг,

Что звон в ушах – предел телесной муки.

Но оказалось, воздух изменил свои свойства:

Он стал густым, как сироп, липким и тяжёлым.

Им дышится не вдохами – глотками,

Как будто пьёшь незримый, вязкий мёд.

Он заполняет лёгкие не кислородом,

А чем-то противным, что обратно не идёт.

Я пробую сделать шаг – и он сопротивляется,

Плывёт вокруг меня, как желе, как смола.

И в нём кружатся пылинки, не решаясь опуститься,

И время в нём застыло, и его свела.

В этом сиропе тонут звуки: лай собаки, детский плач,

Доносятся ко мне искажёнными, с дна.

И собственный свой голос я едва различаю,

Он не летит, а падает, не в силах подняться до окна.

Я пробую взмахнуть рукой – и чувствую, как вязнет

Моё движение в этой плотной пустоте.

Всё стало замедленным, как в дурном, сонном фильме,

И я, и весь мой мир – на дне прозрачной кружки с тягучей теменью.

А за стеклом – их жизнь. Их воздух, он по-прежнему прозрачен,

Они легко дышат, смеются на ходу.

Они не знают, что у нас тут, в этой комнате,

Произошла катастрофа. Изменилась атмосфера. Я в аду.

И я пишу тебе, обмакивая перо

В эту густую жидкость, что была когда-то воздухом.

Буквы расплываются, как будто под водою,

И фразы тяжелеют, наливаются свинцом и осадком.

Я задыхаюсь. Медленно. Без пафоса, без жеста.

Без шумной агонии. Почти что буднично.

И, кажется, если я сейчас закрою глаза, то окаменею

В этом янтаре из боли, в этом сиропе обыденности и пыли.

И, может, через сто лет какой-нибудь археолог,

Найдя мой окаменевший лик с пером в руке,

Сочтёт, что я застыл в попытке что-то заключить в объятья.

Но это объятья – этой густоты. Что стала на моём пути рекой.

И в ней я тону. Молча. С открытыми глазами.

Письмо пятое «К не – тебе»

Опять я начал фразу: «Знаешь…»

И обрубил её на полуслове.

Потом стою и слушаю, как эхо

Касается бесплотно стен и не находит

Того, кому предназначалось.

Я к не-тебе несу чашку с утра,

Готовлю завтрак на двоих по старой памяти руки,

И за столом напротив – пустота такая выпуклая,

Что хочется её потрогать, как слепой.

Я к не-тебе бросаю в разговор

Забавную деталь, замеченную днём.

И мысль, не встретив ответа, зависает,

Как дым в этом густом, недвижном воздухе.

Я к не-тебе ворочаюсь ночью,

Чтоб положить руку на тёплое плечо,

И замираю, ощущая ледяную

Простыню. И понимаю. Снова. Снова.

Привычка – это автономный режим души,

Когда уже нет сердца, но нервы продолжают

Посылать сигналы в ампутированную конечность.

И мозг рисует зрение, и слух, и даже запах.

Я ловлю себя на том, что в книжном магазине

Ищу обложку в твоём вкусе, смешную.

Что слышу шутку и уже несу её тебе,

Как кот мышь приносит, требуя признания.

И вот я пишу. Это письмо. К не-тебе.

К фантому, к тени, к дыре в мироздании.

К тому, кто был адресатом всех моих снов,

А стал – грамматической ошибкой, местоимением «никто».

И странно – от этой привычки не избавиться,

Как от рефлекса моргания. Она – часть плоти.

И, может, все эти письма – просто способ

Снова и снова обращаться к тебе, не признавая,

Что ты – уже не-ты. Что ты – уже ничто.

И эта привычка обращаться в пустоту —

Последняя нить, что связывает меня

С тем безумцем, что верил, что счастье – это навсегда.

Я закончу это письмо. Поставлю точку.

И, может, завтра с утра снова скажу: «Послушай…»

И снова обожгусь молчанием в ответ.

Пока не кончатся чернила. Пока не кончусь я.

Письмо шестое «О забытом зонте»

Он стоял в углу, забытый, чёрный, сложенный,

Безмолвный укор в прихожей на моём полу.

Ты его не взял. И в этом – первый, тихий,

Осязаемый знак, что ты ушёл по-настоящему.

Не кольцо, не фотография, не книга – нет,

Именно зонт, с которым мы бродили под дождём,

Что укрывал нас обоих, создавая тесный,

Запахший мокрой шерстью, наш отдельный мир.

Он похож на сложенное крыло летучей мыши,

На закрытый веер, на скелет былой защиты.

Он не нужен тебе там, где солнце и сухо,

В той новой жизни, где мои ливни не долетают.

Я к нему прикасаюсь – пружина тугая,

Память о жесте, которым ты его раскрывал.

Я ищу на ручке след пальцев – но только холодный

Хром отвечает кожей, ничего не храня.

А сегодня утром хлынул ливень, как из ведра,

И я, на автомате, к этому углу потянулся.

И застыл, смотря на эту чёрную палку, понимая,

Что теперь мне промокнуть – единственный вариант.

Он – первый оставленный предмет. Не последняя льгота,

А именно – оставленный. Сознательно? Случайно?

Неважно. Важно, что вещь, бывшая частью обихода,

Стала реликвией горя. Музейным экспонатом.

Я его не уберу. Пусть стоит. Как страж этого порога,

Который ты переступил. Как доказательство, что ты был.

И когда я прохожу мимо, я чувствую его молчание:

«Одному тебе не справиться с непогодой, что грядёт».

И я пишу это письмо, глядя на его тёмный шёлк,

В котором, кажется, застряли капли тех прошлых дождей,

И наш смех, и наши споры, и то, как мы молча ждали,

Пока стихнет ливень, под одним куполом, дыша в унисон.

Теперь зонт остался. А ливень – нет.

И ты – нет. И мир стал больше и беззащитней.

И первый оставленный предмет кричит о разрыве

Громче, чем хлопнувшая дверь. Тише, чем эхо в груди.

Письмо седьмое «Обман»

Сегодня я решил – напишу просто.

Обычное письмо, как в старые деньки.

Без этой дрожи, без упрёков, без вопроса,

Что виснет в воздухе, обрубленный, как крик.

Начну с погоды. Скажу, что осень рыжая

По городу шагает, как бродячий пёс.

Что листья падают, и это даже схоже

На тот октябрь, когда душа на встречу к тебе рос.

Расскажу про старый фильм, что шёл по телевизору,

Глупый, смешной, мы бы точно вместе посмеялись.

Напишу, что купил новые духи – «на пробу»,

И в них, представь, есть нотка, что тебе когда-то нравилась.

Я опишу свой день, час за часом, детально,

Как отчёт для начальства: вот позавтракал, вышел, сел в трамвай.

И всё это – чтобы вставить в скобках, мимоходом, случайно:

«…а вечером, как обычно, буду тебя ждать. Ты только приезжай».

Я буду строчить бойко, с лёгкостью притворной,

Улыбку натяну, как клоун перед выходом на манеж.

Я запрещу чернилам быть горькими и чёрными,

Я прикажу им быть светло-голубыми, как надежда, что ты ещё живёшь во мне.

Но вот я пишу: «Милый…» – и рука застынет.

Потом «Сегодня я…» – и снова проклятый затор.

Потому что «Милый» – это к прошлому. А «я» – это к пустоте.

И между ними – пропасть. И мой канатный танец во лжи – так неуклюж и нем.

И фразы эти, «простые», выходят картонными, плоскими,

И улыбка на лице трещит, как штукатурка от жары.

А за ней – оскал боли, гримаса одинокого волка,

Что воет на луну, которую убили дымные города.

И я зачёркиваю всё. Весь этот сладкий, липкий бред.

И остаётся на листе – клубок из жил, из нервов, из помарок.

И одно-единственное, честное, невыносимое: «НЕТ».

Нет, ничего не «как прежде». Не будет. И ты не вернёшься с закатом.

И этот обман – не для тебя. Ты его не прочтёшь.

Он – для меня. Последняя попытка сбежать от реальности в клетку.

Но реальность сильней. Она дышит в затылок. И я уничтожаю ложь,

Оставляя на память лишь горький её привкус. И знанье, что даже себя мне не обмануть.

Письмо восьмое «Солевое»

Я думал, я готов. Заточил перо о камень холодной ясности,

Придвинул лист. Разгладил его ладонью, будто стерильную повязку на рану.

Нашёл те слова, что должны лечь ровным строем, как солдаты на параде,

Чтоб боль свою взять под контроль, заключить в грамматику и в рифмы.

Я вывел первое – «Сегодня». И оно было ещё сухим и твёрдым.

Второе – «я». И тут изнутри, из-под век, из какого-то подземного родника

Прокатилась волна. Не рыдание. Нет. Просто тихий, неостановимый потоп,

Что потек по щекам и упал на зрачок буквы «я», превратив её в болото.

И всё. Пошло. Покатилось. Не удержать.

Вот капля на «вспомнил», и слово расплылось, как акварельная клякса.

Вот ещё на «прошлое» – и «шлое» поплыло, оставив лишь «про» —

Горький привкус незавершённости, обещания, что не сбылось.

Я пытаюсь писать поверх них, сквозь водяную пелену,

Но строки плывут, буквы гибнут, тонут в этом внезапном, солёном океане.

Я стираю их рукавом – бумага мнётся, становится шершавой, как кожа после долгого плача,

И проступают волокна, будто нервы, обнажённые от долгого вранья.

Что это? Не эмоция. Это – физика. Химия распада.

Это тело выдавливает из себя память, каплю за каплей.

Это соль всех тех морей, что мы с тобой не увидим,

Выкристаллизовывается на этом клочке бумаги, будто яд.

И я смотрю, как чернила, смешиваясь с этой влагой,

Текут фиолетовыми ручьями, создавая нечитаемую карту.

Карту моей страны, которую размыло, которую съела эрозия.

Ни городов, ни дорог – только реки и безымянные озёра.

И я уже не пишу. Я просто смотрю, как эта жидкость,

Что была когда-то словами, а теперь – просто материя боли,

Впитывается в страницу, утяжеляет её, делает реальной.

Это не письмо. Это – отчёт о химическом ожоге души.

И когда оно высохнет, оно будет шелестеть по-другому —