Читать онлайн Спросите мои тайные мысли

На виду

Десять лет брака. Иногда эта круглая, красивая цифра висела на них тяжелым, хоть и позолоченным, грузом. Десять лет с тем, кого знаешь со школьной скамьи, – это и благословение, и тонкое, изматывающее проклятие. Все было слишком… правильно. Приторно-сладко, как мед, который уже не радует вкусом, а лишь навязчиво липнет к нёбу. Любовь – да, безусловно, была. Глубокая, как омут, проверенная болезнями родителей, рождением детей, общими победами и поражениями. Секс – тоже был, даже раскрепощенный и доверительный. Они знали тела друг друга как свои пять пальцев, каждую родинку, каждую ямочку, каждый стон, который можно извлечь привычным движением.

Но куда-то бесследно испарилась та самая электрическая искра неожиданности, тот пьянящий трепет новизны, что превращает просто близость в нечто запретное, головокружительное, в тайну, которую хочется разгадывать снова и снова. Их утренние поцелуи стали ритуалом, вечерние ласки – рутиной. Они любили друг друга, но перестали желать с той животной, затемняющей разум силой, что заставляет кровь стучать в висках.

Именно в один из таких дней, когда тихая рутина начинала давить особенно сильно, они и вышли гулять. Лето, щедрое и разгульное, разлилось по парку густой, знойной духотой. Воздух над раскаленными асфальтовыми дорожками дрожал, как над горном, и пыльца с цветущих лип, словно золотистая, навязчивая вуаль, кружилась в лучах заходящего, но все еще цепкого солнца.

И она, его Алина, в этот вечер была живым воплощением ускользающей юности, тем самым запретным плодом, который он, казалось, уже давно попробовал. На ней было то самое легкое, почти воздушное платье кремового, ванильного оттенка, которое он подарил ей на последний день рождения. Ткань – шифон или что-то столь же невесомое – была настолько тонкой и податливой, что солнце, пробиваясь сквозь нее, на мгновения обрисовывало соблазнительный, размытый силуэт: упругий третий размер груди, на которой, как он с замиранием сердца заметил еще дома, не было лифчика, и стройный, изящный изгиб бедер. Платье едва доходило до середины бедра, и с каждым ее шагом, с каждым движением открывался соблазнительный вид на длинные, загорелые, идеальной формы ног. Под платьем, как он прекрасно знал, была лишь эта черная, кружевная паутинка стрингов, такая минималистичная, что больше была похожа на тонкую, дерзкую ниточку, теряющуюся между ягодицами. Она была его женой, матерью его ребенка, а в этот момент выглядела как греза, сошедшая со страниц глянцевого журнала.

Он шел рядом, и украдкой, с привычной нежностью и щемящей болью, любовался ею. Его жена. Та самая девчонка, с которой он когда-то, краснея, делил одну парту, списывал контрольные и тайком держал за руку на последнем звонке. А теперь она делившая с ним ипотеку, утренние сборы ребенка в сад и вечные споры о том, что приготовить на ужин. В свои 32 он с особой остротой чувствовал легкую тяжесть набранных за сидячую зиму килограммов, этот небольшой, но упрямый «пивной» животик, который она в минуты нежности ласково называла «подушкой для объятий». И сейчас, глядя на ее летящую, невесомую походку, он с болезненной ясностью ощущал пропасть между ее вечной, сияющей, почти девчачьей молодостью и своей начинающейся обыденностью, обрюзглостью.

Она внезапно остановилась, нарушив ход его невеселых размышлений.

– Подожди секунду, дорогой, – сказала она, и в ее голосе прозвенел тот самый легкий, серебристый смешок, который сводил его с ума еще в десятом классе. – Проклятый ремешок на босоножке расстегнулся. Сейчас.

И вместо того чтобы присесть, как сделала бы любая другая женщина, Алина наклонилась вперед на прямых ногах. Это был не бытовой, неудобный поклон. Это было изящное, почти гимнастическое движение, которое вытянуло ее тело в соблазнительную, напряженную струну. Ее пальцы потянулись к щиколотке, спина прогнулась в мягкой, соблазнительной дуге, а ее попа, упругая, круглая, идеальной формы, откровенно и вызывающе поднялась вверх, вырисовывая под тонкой, податливой тканью платья идеальный, дразнящий рельеф обеих половинок. Он замер, завороженный этим нечаянным, но таким совершенным видом.

Именно в этот самый момент, будто сама судьба, устав от их супружеской лени, решила подтолкнуть их в спину, налетел игривый, порывистый ветер. Он был не просто дуновением, он был настойчивым, дерзким, почти осязаемым в своей наглости. Он с наслаждением ворвался в открывшееся пространство под подолом ее платья, с силой взметнув его вверх. Ткань, легкая и послушная, взлетела, забилась на мгновение в воздухе и легла на ее спину, как откинутое покрывало с произведения искусства.

И это искусство предстало перед ним во всей своей обнаженной, сражающей наповал красоте. Ее поза была до невозможного эротичной: глубокий наклон вперед обнажил ее гладкую, загорелую спину, узкую, изящную талию и те самые тугие, совершенные ягодицы, теперь полностью открытые взгляду, залитые золотым светом заката. Черная шелковая ниточка стрингов была настолько узкой, что казалась просто нарисованной на коде, лишь подчеркивая, а не скрывая, сокровенную, темную щель между ее сведенных, напряженных бедер. Загорелая, бархатистая кожа налилась румянцем – то ли от стыда, то ли от прилива крови, то ли от того и другого вместе. Это была картина такой откровенной, такой беззащитной и оттого невероятно возбуждающей наготы, что у Алексея на секунду потемнело в глазах. Это было его. Только его.

И именно в этот растянувшийся, словно в замедленной съемке, миг, мимо них, замедляя шаг, проходили двое. Парни. Лет восемнадцати, не больше. Два тела, пахнущих солнцем, потом юности и наглой, животной самоуверенностью. Их взгляды, словно щупальца, мгновенно прилипли, приковались к обнаженным ягодицам его жены. Один из них, тот, что был повыше, ахнул – негромко, по-детски, сдавленно.

«Вот это форма…» – прошептал он, и его голос сорвался на низкий, похотливый хрип. Он не мог оторвать глаз.

«Кажется, я только что ослеп от счастья», – фыркнул второй, его глаза бегали по каждому сантиметру обнаженной кожи, жадно, как бы фотографируя и сохраняя в памяти.

Первым, яростным, ревнивым порывом Алексея было броситься вперед, заслонить ее собой, резко опустить эту предательскую ткань и рявкнуть что-то грубое, уничижительное на этих наглых щенков. Его рука даже инстинктивно дернулась. Но что-то остановило его на полпути. Что-то горячее и темное, что клубком подкатилось к горлу. Он посмотрел в их глаза. И не увидел там насмешки или простого хулиганства. Он увидел голод. Чистое, животное, не скрываемое восхищение тем, что принадлежало ему. Он видел, как вздрагивают их молодые скулы, как замирают их тела, завороженные этим интимным, подаренным им по воле случая зрелищем. Он видел, как кадык одного из них нервно заиграл, а пальцы другого непроизвольно сжались в кулаки от сдерживаемого возбуждения.

И этот немой, но такой красноречивый восторг чужих, молодых, полных сил самцов, их неприкрытая похоть, обратились в странный, пьянящий, запретный ток, который ударил ему прямиком в пах. Его собственный член, тяжелый, налитый кровью и невероятно твердый, отозвался на эту сцену пульсирующим, почти болезненным толчком, упираясь в ткань легких летних брюк, вырисовывая на них недвусмысленную, мощную выпуклость. Его рука, должна была опустить подол, повисла в воздухе, а затем медленно опустилась вдоль тела. Он дал им время. Несколько долгих, растянувшихся, сладострастных секунд, чтобы они могли насладиться зрелищем. Он позволил им пожирать глазами ее тело, и от этого сознания его собственное тело ответило горячей, стыдной, но такой сильной волной возбуждения. Он почувствовал себя и развратным режиссером, подставившим свою актрису под взгляды толпы, и ревнивым, всемогущим божеством, снисходительно позволяющим смертным лишь на миг лицезреть свое самое совершенное творение.

Алина в это время, ничего не подозревая, наконец застегнула капризный ремешок и начала медленно выпрямляться. Только тогда, с выпрямлением спины, она почувствовала непривычную прохладу вечернего воздуха на обнаженной коже и резко, с испуганным вздохом, опустила подол, смущенно обернувшись. Ее щеки, шея, зона декольте залились ярким, пунцовым, по-девичьи стыдливым румянцем. Парни, пойманные на месте «преступления», резко, почти побежав, увеличили шаг, делая вид, что просто смотрят на деревья. Когда они поравнялись с Алексеем, тот уловил обрывки их сдавленного, взволнованного шепота, резкого и пошлого, но оттого еще более заводившего:

– …вот это жопа, я б ее по полной программе, знаешь, сзади, чтобы…

– Молчи, размечтался, а у мужа-то вся жизнь такая… представляешь? Трогать можно каждый день…

Вместо праведного гнева, который должен был бы испепелить его изнутри, Алексей почувствовал, как по его телу разливается странная, властная, первобытная гордость. Да. Это его жена. Его женщина. И они, эти пацаны, могут только смотреть, слюнявить губы и мечтать в своих одиноких кроватях. А он… он поведет ее домой, и будет делать с ней все, о чем они так громко шептались.

– Алексей… – ее голос прозвучал сдавленно, когда они остались одни на аллее. Она подошла ближе, ее глаза, широко раскрытые, сверкали смесью стыда, неловкости и какого-то нового, непонятного ему любопытства. – Ты… ты почему не поправил платье? Или хотя бы не сказал мне? Ты же все видел!

Он помялся, опустив взгляд, чувствуя себя школьником, пойманным на списывании. Ему было стыдно, но под этим стыдом клокотало что-то жаркое и властное.

– Я… я видел, как они смотрят на тебя, – наконец выдохнул он, заставляя себя встретиться с ее взглядом. – Видел их глаза. Они… они просто пожирали тебя глазами. Слышал, что они шепчут. И… прости меня, Аля, но мне это… мне это странным образом понравилось. Это меня… возбудило. Дико.

– Понравилось? – ее брови удивленно взлетели вверх, но в глубине ее синих глаз, помимо смущения, уже явно зажегся и разгорался какой-то новый, игривый, опасный огонек. Она прижалась к нему всем телом, и он почувствовал сквозь тонкую ткань платья тепло ее обнаженной кожи, упругость груди, прижатой к его руке. – Тебя… завело то, что эти мальчишки видели мою… голую задницу? Видели все… что у меня там? – ее голос упал до шепота, горячего и влажного.

– Да, – прохрипел он, его рука непроизвольно обвила ее талию, прижимая ее еще ближе, так что он почувствовал тот самый желанный изгиб. – Черт возьми, да.

– Хм, – она задумчиво, растягивая удовольствие, протянула этот звук, ее губы оказались в сантиметре от его, он чувствовал ее сладкое, фруктовое дыхание. – Ты же понимаешь, какие именно мысли были у них в голове? – продолжала она, и ее палец медленно прошелся по его грудине вниз, к животу. – Что они хотели бы со мной сделать? Как один из них сказал… «сзади»? Они, наверное, представляли, как заходят в меня сзади, как я стону под ними…

Ее рука, скользнувшая ниже, легонько, почти невесомо, ладонью накрыла его мощную, неистовую эрекцию, вздымавшую ткань брюк угрожающим бугром. Он резко, судорожно выдохнул, и все тело его напряглось.

– Ох, – тихо, с притворным удивлением прошептала она, и в ее голосе зазвучала та самая властная, хищная, забытая нотка, от которой у него перехватывало дыхание. Ее пальцы сжали его через ткань, не больно, но властно, заставляя его вздрогнуть всем телом и невольно выгнуть таз вперед. – Тебе правда так заводит, Алексей? – ее губы коснулись его мочки уха, а кончик языка обжег кожу. – Мысль о том, что другие мужчины, молодые, наглые, с полными сил телами, хотят меня трахнуть? Что они видели то, что видел только ты? Что они, наверное, сегодня, в своих комнатах, будут дрочить, представляя, как входят в меня, как я кричу от их… размера?

– Да! Да, черт возьми, да! – вырвалось у него, голос был хриплым, чужим, полным неподдельной, животной страсти. Он был на грани, готов был взять ее тут же, на земле, под смущенно шелестящими листьями. – Прости…

– Тш-ш-ш, тише, – перебила она его, и ее губы расплылись в загадочной, многообещающей, по-кошачьи самодовольной улыбке. Она провела кончиком языка по его нижней губе, заставляя его содрогнуться. – Нечего прощать тут. Я все вижу. Это же так по-мужски, мой ревнивец. Пометить свою территорию, дав другим только посмотреть, но не потрогать. Никогда. – Она впилась в него взглядом, темным и глубоким, как омут. – Только ты знаешь, какая я на вкус… правда? Только ты знаешь, какие звуки я издаю, когда кончаю. Они могут только мечтать.

Она взяла его под руку, уже не просто супруга, а собственница, уверенная в своей власти, и они медленно пошли дальше по погружающейся в вечерние сумерки аллее. Но теперь она шла не просто задумчивой. В ее походке появилась новая, кошачья, вызывающая грация, покачивание бедрами стало чуть более выраженным, осознанным. Она шла, зная, что зажгла в муже огонь, которого не было много лет. А он, Алексей, чувствовал, как по его венам разливается незнакомый, дикий, первобытный адреналин, смешанный с всепоглощающим вожделением. Их прогулка только начиналась, и он с трепетом, с лихорадочным нетерпением гадал, чем закончится этот вечер. Одно он знал точно – скуке, рутине и уютной обыденности в их постели пришел конец. И на смену им шло нечто новое, опасное, пьянящее и невероятно желанное.

Невозможный экспонат

«Решение принято. Без обсуждений».

Ее голос, низкий и вязкий, как теплый мед, заполнил стерильное пространство кабинета, не оставляя места для возражений. Мария Лазаревна откинулась в кресле из темного полированного дерева, и луч света от торшера выхватил из полумрака ее руку с длинными, ухоженными пальцами, лежавшую на столешнице. Пальцы медленно барабанили по гладкой поверхности, отбивая беззвучный ритм – единственный признак нетерпения.

Перед ней, затая дыхание, стоял молодой сотрудник, Артем. Его новый пиджак слегка топорщился на плечах, выдавая недавнюю покупку и неумение с ним обращаться.

– Но, Мария Лазаревна, бюджет… – начал он, и его голос дрогнул.

– Бюджет, Артем, – она перебила его, не повышая тона, – это то, что я говорю. Понятно?

Ее взгляд, тяжелый и изучающий, скользнул по его лицу, опустился ниже, к воротнику рубашки, где пульсировала жилка на шее, задержался на его руках, сжимавших папку с бумагами. Беспокойные, живые руки с коротко остриженными ногтями. Она представила, как эти пальцы сжимают не папку, а что-то иное… Как они дрожат от волнения, пытаясь расстегнуть сложную застежку на ее блузке. Мысль промелькнула, как тень, не изменив ни одного мускула на ее лице.

– Понятно, – выдохнул он, покраснев.

– Прекрасно. Можете быть свободны.

Он кивнул и, почти задевая косяк, вышел из кабинета. Дверь закрылась с тихим щелчком. Мария провела ладонью по холодной поверхности стола, ощущая идеальную гладкость лакированного дерева. Ее мир был выстроен, отполирован и безупречен, как этот стол. Каждый предмет в кабинете – от бронзовой скульптуры на столе до эскизов в тонких рамах на стенах – был тщательно подобран и служил продолжением ее воли.

В кармане ее строгого жакета тихо завибрировал телефон. Она не спеша достала его. На экране – неизвестный номер. Сообщение было кратким: «Жду. Лофт на Берсеневской. 21:00. В.»

Уголки ее губ дрогнули в подобии улыбки. Не «Виктор», не «Я». Просто «В.» Таинственность. Она это ценила. Она положила телефон обратно в карман, и ее пальцы на мгновение коснулись ткани у груди, почувствовав под плотной шерстью жакета упругость собственного тела, скрытую от всех этих Артемов, этих деловых партнеров. Другой мир, теплый и живой, существовал прямо под этой безупречной оболочкой.

Она подошла к панорамному окну. Город внизу был похож на гигантскую, сверкающую инсталляцию. Ее отражение в стекле – женщина с идеальной прической, в безупречном костюме, с лицом, не выражающим ничего, кроме холодной компетентности. Но где-то там, в этом городе, ее ждал человек, который, возможно, посмеет увидеть не Лазаревну, владелицу галереи, а просто Марию. Женщину.

И мысль об этом была одновременно пугающей и пьяняще жел

Шелковый шнурок халата с шипением скользнул по коже, когда Мария развязала его. Тяжелая ткань упала на пол бархатным вздохом, обнажив тело. Не молодое уже тело, но все еще прекрасное в своей завершенности, как мраморная статуя, хранящая тепло. Она подошла к трельяжу, ее отражение дрожало в старинных зеркалах, сросшихся под темным деревом.

«Антон», – подумала она, проводя ладонью по бедру, вспоминая молодого художника. Его восторженные, липкие от краски пальцы, его наивный трепет. Он боготворил каждую линию ее тела, как будто это была не плоть, а шедевр. Она позволила ему писать ее, часами лежа в позах, которые сама же и придумывала. Ей нравилось быть его неосуществимой мечтой, учить его не только смешивать краски, но и проводить кистью по внутренней стороне бедра. Жанр «невинности и открытия». Слишком сладкий. Слишком быстрый.

Ее пальцы нашли шрам ниже пупка – след от аппендицита, маленькую деталь, которую тщательно ретушировали на ее официальных фото. «Сергей». Мастер по монтажу. Грубые руки, пахнущие металлом и потом. Он не смотрел на нее как на богиню. Его взгляд был простым и голодным. Он брал ее в подсобке галереи, среди упаковочной стружки и деревянных ящиков, прижимая к холодной стене. Примитивно, почти по-звериному. Но в этой животной простоте был свой катарсис. Жанр «грубой силы». Освежающе, но утомительно.

Она повернулась, глядя на свою спину в зеркале. «Фредерик». Галерист из Милана. Утонченный, с манерами патриция и глазами инквизитора. Он привез с собой чемодан извращенных игрушек и шептал на ухо по-итальянски слова, от которых кровь стыла и кипела одновременно. Он коллекционировал не тела, а реакции. И она, холодная Мария Лазаревна, стала для него сложным пазлом. Жанр «изысканного разложения». Интеллектуально, изощренно, но… пусто.

Она открыла шкатулку на туалетном столике. Внутри лежали не украшения, а безделушки: мольбертик, свинцовая гирька, шелковая маска для сна. Ее «каталог». Каждый предмет – метка, напоминание о роли, которую она сыграла. Она была режиссером в этом театре, строго отмеряя длительность актов, завершая спектакль, когда чувство новизны угасало, и «экспонат» переставал быть уникальным.

Ее пальцы потянулись к простому черному шелковому комплекту, лежавшему отдельно. Не для соблазнения. Для ритуала. Дорогой шелк сложного кроя, который должен был обнять ее тело, подчеркивая не доступность, а неприступность. Сегодня вечером был новый «экспонат». Виктор. Не красавец, не атлет. Солидный. Уставший. В его глазах она прочла не голод, а понимание. Как будто он с первого взгляда увидел не ее, а всю эту бутафорию – и шкатулку, и каталог, и саму эту игру.

Она надела белье. Шелк холодно прильнул к коже, обещая тепло. Впервые за долгое время ее пальцы чуть дрогнули, застегивая застежку. Не страх. Нет. Предвкушение. Предвкушение того, что в безупречно расставленной коллекции может появиться артефакт, который не впишется ни в один жанр. Который, возможно, захочет коллекционировать ее саму.

Запах старого кирпича, воска для пола и едва уловимый аромат дорогого мужского парфюма – вот чем пах ее частный мир. Лофт на Берсеневской не был домом. Он был сценой. Мария провела рукой по грубой, прохладной поверхности кирпичной стены, выравнивая дыхание. Ее каблуки глухо стучали по отполированному до матового блеска полу, отражавшему блики от панорамного окна.

– Вы опаздываете на семь минут, – сказала она, не поворачиваясь от вида ночного города.

– Трафик, – его голос прозвучал с порога, низкий и спокойный. – И не «вы». Здесь нет никого, кому мы могли бы испортить репутацию, Мария.

Она медленно обернулась. Виктор снимал пальто, его движения были лишены суеты. Он перекинул его через спинку кресла из потертой кожи и прошел вглубь помещения, его взгляд скользнул по ее темно-синему шелковому платью, которое облегало тело, словно вторая кожа.

– «В.» От Виктор? – она сделала глоток виски, чувствуя, как обжигающая влага растекается по жилам.

– От «Вполне достаточно», – он подошел к массивному дубовому столу, служившему баром, и налил себе виски, не спрашивая. – Для начала.

Он приблизился, и теперь она чувствовала исходящее от него тепло.

– Прямолинейность – это мило, – сказала она, держа бокал обеими руками, чтобы скрыть легкую дрожь в пальцах. – Но искусство требует нюансов.

– А мы здесь занимаемся искусством? – он сделал глоток, его глаза не отрывались от нее. – Я думал, речь о чем-то более… приземленном. О твоей знаменитой коллекции. Молодой художник, грубый монтажник, утонченный итальянец…

Она похолодела внутри, но лицо не дрогнуло. Как он узнал?

– Ты выставляешь декорации, Мария. А где сама актриса? Та, что без грима?

Его рука поднялась, и пальцы почти коснулись ее щеки. Она замерла, ожидая прикосновения, но оно не последовало. Этот несостоявшийся жест был сильнее любого касания.

– Боишься? – прошептала она, и голос ее прозвучал хрипло.

– Интересуюсь, – поправил он. – Есть разница.

Он медленно обошел ее, и ее кожа загоралась под его взглядом. Она чувствовала себя экспонатом на просмотре, и это ее одновременно унижало и возбуждало.

– Хватит прятаться, – сказал он на ухо, и его горячее дыхание обожгло ее. – Покажись мне.

Его пальцы нашли пряжку на ее плече. Металлическая застежка с тихим щелчком разомкнулась, и шелк с шелестом пополз вниз, обнажая ключицу, затем плечо. Холодный воздух лофта обжег кожу, но прикосновение его ладони было еще горячее. Он не торопился, снимая с нее платье, как снимают упаковку с бесценного произведения. Ткань упала на пол беззвучным вздохом, открывая ее целиком. Он откинул голову, изучая ее, и в его взгляде не было восторга – только холодная, аналитическая оценка, от которой по телу пробежали мурашки.

Он развернул ее и прижал к холодной кирпичной стене. Шероховатая, неотесанная поверхность впилась в нежную кожу ее спины, и этот контраст – жар его тела и ледяной камень – заставил ее выдохнуть короткий, прерывистый стон. Его колено мягко, но неумолимо раздвинуло ее сведенные ноги. Он не спешил, позволяя ей прочувствовать весь стыд и сладость этой вынужденной открытости.

– Молчи, – его голос прозвучал гулом у самого уха, парализуя волю. – Просто почувствуй.

Его руки скользили по ее обнаженной спине, заставляя мурашки бежать вниз, к самой пояснице. Его большие, шершавые ладони обхватили ее ягодицы, сжимая упругую плоть так сильно, что на коже проступили белые отпечатки пальцев, тут же наливавшиеся алым румянцем. Одна рука двинулась вперед, по внутренней стороне ее бедра, поднимаясь к самой сокровенной теплоте, уже влажной и пульсирующей в ожидании.

Он повернул ее к себе. Его губы нашли ее губы не для поцелуя, а для поглощения. Это было медленное, властное завоевание. Его язык проник в ее рот, и она, потеряв опору, вцепилась в его плечи, чувствуя под тонкой тканью водолазки напряжение мощных мышц. Он оторвался, его губы скользнули по ее шеи, вниз, к ключице, а затем опустились ниже, к напряженному, возбужденному соску. Губы сомкнулись вокруг него, язык водил по нежной кожице, и она закинула голову назад, издавая тихие, похожие на стон вздохи. Его зубы слегка сжали кончик, и острая, сладкая боль заставила ее выгнуться, прижимаясь к нему еще теснее.

Он опустил ее на грубую медвежью шкуру, расстеленную перед низким диваном. Шерсть колола обнаженную кожу, и это болезненное, животное ощущение окончательно срывало с нее все покровы. Он, стоя на коленях между ее раздвинутых ног, смотрел на нее – всю, без остатка, смотрящую на него расширенными от страха и желания зрачками. Легким движением он сбросил с себя водолазку, и в полумраке она увидела его тело – неидеальное, мужское, с легкой сединой на груди и шрамом на ребре. Он был реальным, и это пугало больше всего.

Его пальцы вернулись к тому влажному, горячему центру ее тела. Два пальца медленно, с невыносимой точностью вошли в нее, и она резко выгнулась, чувствуя, как внутренние мышцы судорожно сжались вокруг них. Он не двигался, позволяя ей привыкнуть к этому вторжению, а затем начал мерный, глубокий ход, находя внутри нее ту самую точку, от которой зрение плыло, а в низу живота закручивался тугой, огненный клубок.

– Вот же… вот здесь… – его шепот был горячим и влажным у ее уха. – Ты вся сжимаешься… вся ждешь.

Она не могла отрицать. Ее тело, предательское и жадное, само рвалось навстречу этим губительным прикосновениям. Он убрал пальцы, и она почувствовала пустоту, немой вопль разочарования. Но через мгновение он заменил их собой. Головка его члена, упругая и массивная, уперлась в ее вход, на секунду замерла, а затем одним бескомпромиссным, разрывающим движением вошла в нее до конца.

Воздух вырвался из ее легких немым криком. Он заполнил ее всю, упираясь в самую глубь. Он не двигался, давая ей осознать всю полноту этого проникновения. А затем начал двигаться. Не быстрые, судорожные толчки, а медленные, глубокие, вымеренные движения, каждый из которых задевал ту самую чувствительную точку, заставляя ее бесконтрольно стонать. Его ладонь легла на ее горло, не сдавливая, а просто чувствуя, как под тонкой кожей бешено стучит ее пульс, сливаясь в ритм с его яростными ударами.

– Открой глаза, – приказал он, и его голос был низким и хриплым от напряжения. – Смотри, кто тебя трахает.

И она, покорная, открыла их. И увидела в его взгляде не восхищение, а темный, безжалостный восторг от ее полной утраты контроля. Ее тело больше не подчинялось ей, оно вздымалось навстречу ему, требуя большего, требуя конца. Нарастающая волна была уже нестерпимой, сжимая низ живота стальными тисками.

– Я… я сейчас… – успела она простонать.

– Знаю, – рыкнул он в ответ, ускоряя темп, его движения стали резче, жестче, точно выбивающие из нее последние проблески сознания.

Оргазм накатил не взрывом, а обвалом, долгим, судорожным, выворачивающим наизнанку спазмом, который заставил ее дико вскрикнуть и впиться ногтями ему в спину. Она чувствовала, как ее внутренности судорожно сжимаются вокруг его члена, и это стало его последним триггером. С низким стоном он вонзился в нее в последний раз, глубоко и до конца, и она почувствовала внутри себя горячий пульсирующий поток, заполняющий ее.

Они замерли, оба дыша на разрыв, покрытые липким потом. Он лежал на ней всей тяжестью своего тела, и это бремя было невыразимо сладостно. Его член, постепенно смягчаясь, все еще был в ней, и она не хотела, чтобы он уходил, потому что с его уходом должна была вернуться реальность.

Он поднялся на локоть, закурил. Дым тянулся к черным балкам под потолком. Его глаза в полумраке казались совсем темными.

– Знаешь, в твоей коллекции не хватает самого ценного экспоната, – сказал он спокойно.

Она, все еще не в силах говорить, лишь вопросительно подняла на него взгляд.

– Себя. Настоящую. Ту, что без ширмы.

Он поднялся, начал одеваться. Его силуэт вырисовывался на фоне освещенного окна. Мария лежала на шкуре, чувствуя, как остывает на коже испарина, и понимала, что ее безупречно расставленная коллекция только что обогатилась артефактом, который не вписывался ни в один каталог. И она не знала, что с ним делать.

Точка бифуркации

– Итак, катарсис, – голос Константина Викторовича, низкий и ровный, заполнил аудиторию, заставляя смолкнуть даже шепот на задних рядах. – Не эстетическое понятие, а технология власти. Способ переплавить человеческую боль в социальный клей.

Он оперся ладонями о кафедру, слегка наклонившись вперед. Солнечный луч из высокого окна упал на его очки, скрыв глаза, но не скрыв напряжение в скулах. В зале витал запах старых книг, дешевого кофе и легкого пота трехсот собравшихся студентов.

– Представьте афинский театр. Не развлечение. Конвейер. Зритель плачет над страданиями Эдипа – и выходит очищенным. Покорным. Гражданином. – Он выдержал паузу, медленно снял очки и принялся протирать линзы шелковым платком. Без стекол его взгляд становился острым, скальпельным. – Вопрос не в том, что вы чувствуете. Вопрос – кто держит нож, чтобы вскрыть вас для этих чувств.

Его взгляд скользнул по третьему ряду, где сидела новая аспирантка. Катя. В ее глазах горел тот особый огонь – смесь обожания и вызова. Ее губы, подкрашенные яркой помадой, были приоткрыты. Пульс на ее шее отбивал частый ритм. Константин Викторович мысленно отметил этот ритм. Идеальный субъект для инаугурации. Сильная воля. Податливая психика. Сколько сеансов потребуется, чтобы этот огонь погас и вспыхнул вновь – но уже от моей руки?

– Профессор, – подняла руку девушка с первого ряда, – но разве искусство не должно возвышать?

Он неторопливо надел очки, снова став недосягаемым интеллектуалом.

– Искусство, Марья Ивановна, не должно. Оно – инструмент. Молоток может построить храм или размозжить череп. – Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки. – Вся история культуры – это история того, как одни люди используют молоток на других. Во имя прекрасного, разумеется.

Звонок на перемену прозвучал как выстрел, разрывая завороженную тишину. Студенты зашевелились, застучали откидными сиденьями. Катя медленно собирала вещи, бросая на него взгляды, полые любопытства и вызова.

– Катя, – он остановил ее у выхода, его пальцы легли на корешок книги в ее руках. «Психология масс»^[1]. – Интересный выбор. Ле Бон считал толпу существом женственного пола. Иррациональным, нуждающимся в руке ведущего.

Она покраснела, но не отвела глаз.

– А вы согласны с ним, Константин Викторович?

– Я согласен с тем, что любая система стремится к равновесию, – его палец провел по корешку, ощущая шершавость ткани. – Между хаосом и контролем. Между болью и кайфом. Приходите на консультацию в пятницу. Обсудим вашу диссертацию. – Он убрал руку, оставив на книге невидимый след своего прикосновения. – Принесите Ле Бона. И Фрейда.

Он наблюдал, как она уходит, как напряжены ее плечи под тонкой тканью блузки. Да, три сеанса. Не больше. Повернувшись к окну, он поправил манжеты. Под крахмальным львом рубашки, на запястье левой руки, виднелся тонкий белый шрам – след от наручников, оставшийся с прошлой ночи. Он потрогал его пальцами, ощущая под кожей призрачное жжение. Маска дня была безупречна. Но под ней уже шевелился Магистр, составлявший каталог будущих преображений. И Катя в этом каталоге была пока что лишь многообещающим эскизом.

***

Щелчок замка его университетского портфеля прозвучал как сигнал к началу церемонии. Константин Викторович вынул оттуда не кипу студенческих работ, а тяжелый, потертый фолиант в кожаном переплете без опознавательных знаков. Его пальцы, привыкшие листать учебники, с почтительной жадностью провели по корешку.

Он пересек комнату, его шаги глухо отдавались в звенящей тишине. Здесь, в его святая святых, воздух был густым коктейлем из запахов: едкой щелочи из реторт, воска для кожи, старой бумаги и сладковатого, тревожного аромата ладана, который он жег для маскировки и настроения. Он подошел к стене-решетке – не как к оружейному стенду, а как ученый к своей классификации. Его взгляд скользнул по рядам инструментов, не как садист, выбирающий орудие пытки, а как хирург или таксидермист, оценивающий идеальный инструмент для предстоящей работы. Он снял не хлыст, а изящный, гибкий стек с рукоятью из черного дерева, взвесил его на ладони, проверяя баланс, и тактильно вспомнил его «историю» – на какой спине он оставил самые виртуозные, геометрические узоры.

Затем его внимание переключилось на мраморный стол алхимика. Он чиркнул спиртовкой, и синее пламя оживило стеклянный сосуд с фиолетовой жидкостью. Она зашипела, рождая едкую дымку. Это был не яд, а сложный химический реагент, создающий на коже временное, жгущее ощущение, усиливающее чувствительность – часть его «научного метода». Он капнул несколько капель из другой колбы, с ярко-красным содержимым, в маленькую чашу из темного стекла. «Эликсир покорности» – смесь мягкого миорелаксанта и психоактивной травы, помогающей субъекту «отпустить контроль». Каждый его жест был выверен, ритуализирован.

Он снял пиджак, аккуратно повесил его на вешалку в форме стилизованной длани с когтями. Расстегнул манжеты рубашки, подвернул их, обнажив тонкие, но жилистые предплечья. Он не раздевался, чтобы показать мускулы; он готовил свое тело к работе, как врач перед операцией. Подойдя к массивному кожаному креслу психолога, он провел рукой по его высокой спинке, ощущая под пальцами прохладную кожу и выпуклые ромбы стяжек. Это был его трон, его рабочее место для самых сложных «сеансов психоанализа», где он вскрывал не мозг, а душу.

Наконец, он подошел к тяжелому дубовому сундуку. Внутри, на бархатных ложах, лежали его личные, самые ценные инструменты, не для общего пользования: наручники тонкой работы, похожие на украшения, но с хитрым механизмом, ограничивающим движение ровно настолько, насколько он считал нужным; маска, закрывающая только глаза, сшитая из самой мягкой кожи, чтобы лишить «субъект» одного из главных чувств, оставив только слух и осязание; и стальной плетеный прут, холодный и негнущийся, оставляющий не кровоподтеки, а глубокие, долго заживающие «воспоминания» на мышечной ткани.

Он взял маску, поднес к лицу, вдохнул ее запах – смесь кожи, пота и страха прошлых «пациентов». Его отражение в полированной поверхности медного таза на столе алхимика было искажено, разбито. Таким он и должен был быть. Ученый, алхимик, инквизитор, психолог. Магистр.

Он был готов. Константин Викторович остался в прошлом. В настоящем был только Магистр. И его лаборатория ждала.

Щелчок дверной ручки прозвучал словно гонг перед началом боя, возвещая о конце его уединения. Магистр, поправлявший на полке том Краффта-Эбинга^[2], обернулся с привычным для Магистра холодным любопытством, которое мгновенно сменилось ледяным ужасом.

В дверях, окутанная дымкой от фиолетового зелья, булькавшего в реторте, стояла она. Алиса. Его студентка с третьего курса, чьи глаза на лекциях с таким жадным вниманием следили за каждым его движением. Но сейчас в ее взгляде не было студенческого рвения. Была тревожная, до мурашек знакомая ему смесь – животного страха и стальной решимости. Дрожь в ее пальцах, сжимавших ремешок сумки, противоречила твердому подбородку и влажному блеску широко раскрытых глаз.

«Вас здесь быть не может,» – его собственный голос прозвучал глухо, будто из соседней комнаты. «Вы не должны.»

Она сделала шаг вперед, ее туфля тихо шлепнула по потертому дубовому полу. Ее взгляд скользнул по стене-решетке, задержался на хлыстах с узорчатой ручкой, на цепях, чьи звенья заканчивались изящными, но недвусмысленными крючками, на мраморном столе с его колбами, где ядовито-зеленая жидкость шипела, рождая едкий пар.

«Я прочла «Три очерка по теории сексуальности»^[3], Константин Викторович,» – ее голос был тихим, но не дрожал. «И «Psychopathia Sexualis»^[2]. И многое другое. Вы как-то сказали на семинаре, что сублимация – это ложный выход. Что истинная природа влечения требует выхода, а не маскировки.»

Он молчал, чувствуя, как под строгим кителем проступает холодный пот. Она подошла ближе к его «рабочему столу психолога» – массивному кожаному креслу с высокой спинкой, украшенной рельефными ромбами, и стяжками из толстой кожи.

«Вы говорили о желании быть объектом, о сладости отказа от контроля,» – она остановилась в шаге от него, ее дыхание сбилось. Запах ее духов – дешевых, цветочных – смешивался с ароматами воска, кожи и химикатов. «Я… я всегда это чувствовала. Во мне. А вы… вы дали этому имя. Вы показали… дверь.»

Ее рука дрогнула, и она протянула ему не тетрадь, а старую, потрепанную закладку. Он узнал ее. Она была из его личного экземпляра «Молота ведьм»^[4], пропавшего из кабинета полгода назад.

«Я следила за вами,» – прошептала она, и в этом признании была не вина, а вызов. «Я знаю, куда вы уходите по вечерам. Я знаю, кто вы здесь. И я пришла не для того, чтобы шантажировать вас. Я пришла… проситься.»

Ее взгляд упал на кожаные наручники, висящие на решетке рядом. Затем снова поднялся на него. В ее глазах он увидел не студентку, а неофитку, стоящую на пороге храма. И впервые за долгие годы Магистр почувствовал не власть, а головокружительную опасность. Она была не экспонатом. Она была зеркалом, в котором его собственная, самая темная сущность смотрела на него с мольбой и упреком. И это возбуждало его так, как не возбуждала ни одна из его прошлых, идеально спланированных сессий.

Он молчал так долго, что Алиса уже подумала, что совершила роковую ошибку. Воздух в кабинете, пропахший кожей, металлом и химикатами, стал густым и тяжёлым. Наконец, Константин медленно, почти церемониально, снял очки и положил их на мраморный стол рядом с колбой, где булькала ярко-красная жидкость.

– Проситься, – его голос был тихим, но резал слух, как стекло. – Ты представляешь, куда ты просишься, девочка? Это не семинар по повышению квалификации. Здесь не ставят оценки. Здесь… ставят клейма.

Он сделал шаг к ней, и она инстинктивно отступила, наткнувшись спиной на холодную металлическую решетку. Звон цепей прозвучал за её спиной, как похоронный звон.

– Я не девочка, – выдохнула она, пытаясь скрыть дрожь в голосе. – Я знаю, чего хочу.

– Нет! – он внезапно ударил ладонью по столешнице, заставив колбы звенеть. Его лицо исказила не злоба, а нечто более страшное – яростная, почти отчаянная попытка её спасти. От себя. – Ты не знаешь! Ты читала книжки. Ты видела картинки. Ты думаешь, это игра в непослушание? Это лаборатория, где вскрывают душу. Добровольно. И ты, с твоими романтическими фантазиями, станешь первым экспонатом в моей коллекции, который сломается насмерть.

Она смотрела на него, и её страх начал сменяться странным, пронзительным пониманием.

– Вы боитесь, – тихо сказала она. – Боитесь, что я не выдержу? Или боитесь, что выдержу?

Его рука, сжимавшая край стола, разжалась. В его глазах что-то дрогнуло. Маска Магистра дала трещину, и на мгновение в щели показался испуганный, уставший мужчина.

– Я боюсь, – его признание прозвучало оглушительно в гробовой тишине кабинета, – что увижу в твоих глазах не боль, которую я могу контролировать, а… разочарование. И тогда всё это, – он мотнул головой, оглядывая свое царство, – окажется просто дорогой бутафорией для одинокого, извращенного ума.

Он подошел к стене, снял с крючка не хлыст, а простой кожаный ремешок. Протянул его ей.

– Хочешь доказательств? – его губы тронула горькая улыбка. – Не моих. Своих. Ударь меня.

Алиса замерла, глядя на ремешок, как на змею.

– Я… не могу.

– Вот видишь, – он бросил ремешок на пол. – Ты пришла за болью, которую будешь терпеть. А истина в том, чтобы захотеть причинять. Или принять ту, что причиняют тебе, как воздух. Ты к этому не готова.

Она смотрела на него, и вдруг её глаза наполнились не слезами, а странной, почти материнской жалостью. Она увидела не Магистра, а раба своей собственной страсти. И в этом было больше интимности, чем во всех её фантазиях о наручниках и цепях.

– Хорошо, – тихо сказала она. – Я уйду.

Она повернулась к двери, её силуэт растворялся в дыму от фиолетового зелья.

– Алиса, – он остановил её, не повышая голоса. – Завтра. В девять. У меня на кафедре. Мы обсудим твой реферат по Фуко^[5].

Она кивнула, не оборачиваясь, и вышла. Дверь закрылась. Константин остался один среди своих инструментов власти, которые вдруг стали выглядеть как жалкие, беспомощные игрушки. Он поднял с пола ремешок, ощущая его шершавую кожу. Впервые за долгие годы он проиграл.

[1] – Это классический труд французского социального психолога и социолога Гюстава Ле Бона, впервые опубликованный в 1895 году.

О чём эта книга?

Ле Бон анализирует поведение толпы как единого организма, обладающего собственной психологией, отличной от психологии отдельных индивидов.

Он описывает толпу как иррациональную, легко внушаемую, эмоциональную и склонную к действиям под влиянием лидеров.

Книга оказала огромное влияние не только на психологию, но и на политику XX века. Говорят, что её изучали Ленин, Гитлер и Муссолини, чтобы научиться управлять массами.

[2] – «Психопатия сексуалис» (лат. Psychopathia Sexualis) – фундаментальный труд немецкого психиатра Рихарда фон Краффта-Эбинга, впервые опубликованный в 1886 году. Это была одна из первых научных работ, систематизировавших сексуальные девиации. Она легализовала обсуждение темы, ранее находившейся под строгим табу.

В книге описаны:

Садизм (термин произведён от имени маркиза де Сада)

Мазохизм (термин произведён от имени Леопольда фон Захер-Мазоха)

Фетишизм

Гомосексуальность

Трансвестизм

Некрофилия и другие отклонения

[3] – «Три очерка по теории сексуальности» – это фундаментальный труд Зигмунда Фрейда, опубликованный в 1905 году. Это не просто книга, а краеугольный камень психоанализа.

Для Фрейда именно сексуальная энергия (либидо) и её преобразования являются основой всей человеческой психики, культуры и неврозов.

[4] – «Молот ведьм» (лат. «Malleus Maleficarum») – это настоящий трактат XV века, написанный немецкими инквизиторами Генрихом Крамером и Якобом Шпренгером. По сути, это было инструкцией по охоте на ведьм с детальным описанием их обнаружения, допросов и пыток

Символ абсолютной власти. «Молот ведьм» – это манифест тотального доминирования одной группы (инквизиторов) над другой (ведьмами, то есть любыми инакомыслящими). В микромире Константина он – инквизитор, а его партнеры – те, чья «инаковость» (их желания, страхи) делает их объектом изучения и «исправления».

Связь сексуальности и контроля. В трактате огромное внимание уделяется «плотским утехам» ведьм, их связи с дьяволом. Для Константина это демонстрирует, как во все времена власть над телом и подавление сексуальности были инструментом контроля. Его извращенная практика – это доведение этой исторической связи до личного, интимного уровня.

[5] – Реферат по Фуко – это задание, в котором студент должен исследовать идеи французского философа Мишеля Фуко (1926-1984).

Фуко – философ власти. Но он понимал власть не как грубую силу, а как тонкую, невидимую сеть, которая пронизывает всё общество. Его ключевые идеи:

Власть и знание. Фуко утверждал, что власть производит знание. Тот, у кого власть, определяет, что является истиной, нормой, а что – отклонением.

Дисциплинарная власть. Фуко описал, как в тюрьмах, больницах и школах власть контролирует не только тела, но и души через постоянное наблюдение, нормирование и классификацию.

«Надзирать и наказывать». Это название одной из самых известных книг Фуко. Она как раз о том, как методы контроля эволюционировали от публичных пыток (отсылка к «Молоту ведьм» на его полке) к невидимому, но тотальному психологическому контролю.