Читать онлайн УЗОР КРОВАВОЙ ПРЯЖИ

Глава 1 ПРОЛОГ: СОН ВОЛКА

Последний луч солнца, густой и тягучий, как мед, увяз в частоколе и умер в тенях, тянущихся от длинных домов с покатыми крышами. Воздух в стойбище клана Седогривых Волков был насыщен запахами хвои, дыма и томящегося на огне мяса – знакомое, уютное дыхание дома, которое юный Эйнар впитывал всей кожей, словно бальзам.

Ему было шестнадцать зим, и сегодняшняя ночь должна была стать для него первой полноценной Стражей У Сна. Честь, о которой он мечтал с тех пор, как впервые смог удержать в руках отцовский топор. Он стоял на краю стойбища, у тотемного столба, на котором резной лик Волка, окрашенный охрой и сажей, смотрел в сторону леса вечными, знающими глазами. Ладонь Эйнара лежала на шершавой древесине, и он чувствовал под пальцами едва заметную вибрацию – пульс «Великого Сна», дремлющего под землей. Сон его клана. Сон Волка.

Он обернулся, окидывая взглядом готовящееся к празднику стойбище. Женщины нанизывали на вертела туши свежезабитых кабанов, их смех звенел в вечерней прохладе. Старики, устроившись на бревнах, тихо беседовали, попивая мутный бражный напиток из рогов. Дети с визгом носились между домов, их босые ноги шлепали по утоптанной земле. Его младшая сестренка, Сигрид, старательно плела венок из сосновых веток, ее язык от усердия высунулся изо рта.

Идиллия. Картина, которую Эйнар видел сотни раз, но сегодня она казалась ему особенно хрупкой, словно узор инея на стекле, который вот-вот растает от дыхания.

– Нюхаешь ветер, щенок? – хриплый голос старого Торвальда вывел его из раздумий. Седовласый воин с лицом, испещренным шрамами, как карта былых сражений, прислонился к соседнему столбу, скрестив на груди руки.

– Чую покой, старик, – улыбнулся Эйнар. – И жалею твои старые кости, которым сегодня придется бдеть у огня, пока я буду на Страже.

Торвальд фыркнул, но в уголках его глаз собрались лучики морщин – подобие улыбки. – Покой – это приманка, дитя мое. Волк спит, но уши его настороже. И когти остры. Не забывай. Чуешь покой – ищи под ним железо. Чуешь тишину – вслушивайся в нее. Великий Сон никогда не бывает полностью безмолвным. Если тишина стала абсолютной – значит, кто-то ее выследил и придушил.

Эйнар кивнул, стараясь придать своему лицу выражение взрослой серьезности. Поучения стариков он слышл всегда, но сегодня они ложились на почву, удобренную предстоящим испытанием, и прорастали не просто словами, а чем-то более важным – ощущением ответственности.

– Я буду внимателен, – пообещал он.

– Смотри, – буркнул Торвальд и, оттолкнувшись от столба, направился к общему костру, где уже начинали собираться воины.

Эйнар снова остался один. Он вдохнул полной грудью. Воздух действительно изменился. Покой, о котором он говорил, начал кристаллизоваться, становясь слишком густым, слишком тяжелым. Птицы в лесу вдруг разом смолкли. Смолкли не постепенно, а будто ножницами перерезали их песню. Даже смех женщин стал тише, настороженнее.

Он почувствовал, как по спине пробежал холодный мурашек. Не страх еще, нет. Предчувствие. То самое «железо» под «покоем», о котором говорил Торвальд.

И тогда он их увидел.

Они вышли из леса беззвучно, словно тени, оторвавшиеся от стволов вековых елей. Фигуры в темных, облегающих одеждах, лица скрывали гладкие, полированные маски из белой кости. На масках не было никаких черт – лишь идеально ровные овалы, безглазые и безротые. Их движения были неестественно плавными, точными, лишенными всякой суеты. Они не крались. Они просто перемещались, будто скользили по невидимым рельсам.

Стойбище замерло. Женщины инстинктивно прижали к себе детей. Мужчины схватились за оружие. Рык, исходящий от воинов у костра, был низким, звериным – предупреждение и вызов.

Костяные маски повернулись в их сторону. Одна из фигур подняла руку. Движение было не быстрым, а скорее методичным, как у машиниста, приводящего в действие сложный механизм.

И началось.

Это не была битва. Бится тот, кто жив, кто дышит, кто чувствует ярость и страх. То, что произошло дальше, было ритуалом. Хладнокровным, выверенным действом.

Варвары, привыкшие к яростным схваткам, к грубой силе, оказались беспомощны перед этой странной, почти танцевальной жестокостью. Клинки Седогривых со свистом рассекали воздух, но костяные маски уворачивались с сантиметровой точностью, их тела изгибались, ускользая от ударов, которые казались неотразимыми. Их собственное оружие – тонкие, как иглы, стилеты – вонзалось в горла, подмышки, в основания черепов. Быстро. Тихо. Эффективно.

Эйнар, сжимая рукоять своего топора, увидел, как Торвальд, ревя от ярости, занес секиру над одной из масок. В тот же миг другая фигура оказалась за спиной старика. Игла стилета блеснула в закатном свете. Торвальд замер, его глаза расширились от изумления, затем потускнели. Он рухнул на колени, а потом – лицом в землю.

Крик, который сорвался с губ Эйнара, был полон не столько ужаса, сколько протеста против этого кощунства, против осквернения его мира, его Сна.

Он ринулся вперед, подняв топор. Его мишенью стала высокая фигура, стоявшая в стороне и наблюдавшая, не принимая участия в бойне. Возможно, лидер. Маска повернулась к нему. Эйнар замахнулся, вложив в удар всю силу отчаяния.

И промахнулся.

Его топор впился в тотемный столб с глухим стуком. Прежде чем он смог вырвать его, острая, жгучая боль пронзила ему спину чуть ниже лопатки. Он вскрикнул, почувствовав, как его легкие наполняются теплой жидкостью. Ноги подкосились.

Он упал на спину, захлебываясь собственной кровью. Мир поплыл перед глазами, окрасившись в багровые тона. Он видел, как последних воинов его клана методично добивают. Видел, как костяные маски собирают тела в центре стойбища, складывая их в жуткую пирамиду.

Та самая высокая фигура подошла к тотемному столбу, у подножия которого лежал Эйнар. В ее руках был сверток. Она развернула его. Это был ковер. Небольшой, не больше половины человеческого роста, сотканный из грубоватой, но прочной шерсти. Узор на нем был странным, несимметричным – сплетение алых, черных и серебряных нитей, напоминающее то ли карту звездного неба, увиденную в бреду, толи внутренности только что добытого зверя.

Фигура пришпилила ковер к тотемному столбу выше резного лика Волка. Кинжал, который она использовала, был странной формы – изогнутый, как серп месяца.

Затем маски встали вокруг пирамиды из тел. Они подняли руки, и их пальцы заплелись в сложные, причудливые фигуры. Зазвучало бормотание. Не язык, который Эйнар когда-либо слышал. Это был звук, от которого закладывало уши и слезились глаза. Звук, скребущий по самой грани между реальностью и кошмаром.

Воздух загустел до состояния желе. Свет померк. Эйнар почувствовал, как из него, из земли, из тел его сородичей начинает вытягиваться что-то незримое. Их боль. Их агония. Их последние, оборванные сны. Эта субстанция впитывалась в пришпиленный ковер.

Алый узор на нем вдруг вспыхнул. Не отраженным светом, а собственным, багровым, пульсирующим в такт затухающим сердцам. Нить за нитью, узел за узлом, узор оживал, вбирая в себя смерть целого клана.

Эйнар чувствовал, как его собственная жизнь истекает через эту рану в реальности. Его взгляд затуманивался. Последнее, что он видел – этот светящийся, кровью запекшейся ковер, в котором угадывался чудовищный, непостижимый замысел. Он пытался найти в нем знакомые очертания Сна Волка, но находил лишь его искажение, его пародию, его пожирание.

И тогда до него дошла страшная, последняя мысль. Их не просто убили. Их использовали. Топливо. Краска. Нить в чужом, чудовищном полотне.

Тьма накатила на него густой, тяжелой волной, не обещая ни покоя, ни нового сна. Лишь окончательное, безмолвное расплетение.

А ковер на столбе светился в сгущающихся сумерках, как только что открытая, все еще живая рана на теле мира.

Глава 2 ПРЯХА И ПРИЗРАК

Воздух в мастерской на вершине башни особняка ван Дорн был густым и многослойным, словно сам сотканный из времен. Он состоял из запахов: старого воска, которым натирали деревянные части гигантского станка; ворвани для смазки скрипящих шестерен; сухих трав, разложенных по дубовым полочкам в изящных фарфоровых чашечках – полынь для очищения, шалфей для ясности, дурман-трава для рискованных погружений в кошмары. И едва уловимой, но вездесущей пыли – не простой уличной, а особой, сновиденческой, состоящей из микроскопических обломков забытых грез, что оседала на каждом предмете, делая его немного больше, чем он был.

Но поверх всего этого лежал главный аромат – запах свежеспряденной магии. Он был разным каждый раз, в зависимости от природы снов, с которыми работала Элира. Сегодня он отдавал озоном после грозы, горьковатой полынью и сладковатым, чуть приторным душком перезрелого персика. Запах снов Богини Ушедших Вод, чьи нити Элира только что закрепила на шелковой основе.

Она откинулась на спинку высокого рабочего кресла, сшитого из прочной кожи и отполированного временем дерева, позволив напряжению медленно покинуть плечи. Ее тонкие, до белизны чистые, но испачканные в сине-лиловых разводах пальцы отпустили серебряный челнок, и он, мелко звякнув о станину, замер на раме стана. Перед ней, натянутый, как барабанная кожа, переливаясь в свете единственной лампы-светильника, висел почти законченный ковер.

«Почти» – самое опасное слово в лексиконе Прядильщика. Между «почти» и «готово» лежала пропасть, в которой можно было потерять все: нить настроения, баланс эманаций, саму душу заказа. Один неверный узел, одна ослабленная нить – и вместо умиротворенной грусти ковер мог начать источать апатию, переходящую в глухую тоску, а то и в суицидальные мысли. Леди де Монфор, разумеется, винила бы во всем некачественную работу, а не свое собственное нестабильное восприятие.

Это был заказ для Леди Изабеллы де Монфор. Не просто декоративный аксессуар для будуара. Это был «ковер-ширма», тонкий, но мощный барьер, призванный отсекать нежелательные сновиденческие влияния и создавать в опочивальне аристократки настроение умиротворенной меланхолии. Элира провела кончиками пальцев по поверхности шелка. Нити были холодными и гладкими, как змеиная кожа, но в их глубине пульсировала едва ощутимая, живая теплота – законсервированные сны Богини Ушедших Вод, сны о тихих озерах, туманах над болотами, шепоте дождей и слезах, высохших еще до того, как они скатились по щекам.

«Символика безнадежно банальна, – мысленно констатировала она, считывая узор. – Три серебряные луны – утраченные надежды. Девять увядающих лилий – несостоявшиеся любови. Спираль, ведущая в никуда – экзистенциальная тоска. Стандартный набор для дамы, желающей продемонстрировать свою «глубину», не рискуя действительно в нее погрузиться. Ни намека на истинную боль. Одна лишь эстетизированная поза».

– Ну что, готова твоя безделушка для паучихи? – раздался голос с верхней балки, где среди теней, отбрасываемых штабелями мотков, клубилось перламутровое пятно.

Шут свесил вниз свою туманную голову, большие золотые глаза светились в полумраке скептическим любопытством. Его тело, похожее на помесь тощей кошки и небольшого лемура, медленно отцепилось от балки и бесшумно спланировало вниз, не задев ни единой висящей мотком нити, словно он был не материальным существом, а сгустком сознательного дыма.

– Это не безделушка, – отрезала Элира, не глядя на него, все еще изучая узор. – Это сложная работа. Стабильный сон-воспоминание, оправленный в узор подавленной грусти. Технически безупречно. Баланс эманаций выдержан с погрешностью в один процент.

– Технически безупречно и эмоционально стерильно, – парировал Шут, усаживаясь на угол стола и обвивая туманным хвостом свои несуществующие лапы. – Пахнет не грустью, а дорогими духами, призванными ее имитировать. Настоящая тоска пахнет потом и несвежим бельем, пустотой в карманах и одиночеством в постели в три часа ночи. Это же пахнет… инвестицией. И самодовольством.

Элира сдержала улыбку. Как всегда, он был прав. Леди де Монфор не испытывала грусти. Она ее коллекционировала, как коллекционировала все – от редких пород кошек до политических союзников. Этот ковер был очередным экспонатом в ее кунсткамере душевных состояний. Доказательством ее утонченности и глубокомыслия для таких же, как она, снобов.

– Гильдия довольна срочностью заказа, – сказала она, наконец отрывая взгляд от ковра и подходя к небольшой медной раковине в углу, чтобы смыть с рук следы работы. Вода окрасилась в легкий фиолетовый цвет, унося с собой частички сна Богини. – А отец доволен тем, что имя ван Дорн снова связано с таким влиятельным домом. Этого достаточно.

– О, да, – проворчал Шут, следя за тем, как она вытирает руки насухо грубым полотенцем. – «Доволен гильдия, доволен папенька». А наша юная пряха, заложница чужих амбиций и фамильных ожиданий, довольна ли она? Или ее единственная отрада в этом затхлом мире – это саркастичные комментарии собственного гомункула, рожденного из бракованной нити?

Элира встретила его взгляд в потускневшем зеркале в медной раме над раковиной. Ее собственное отражение смотрело на нее усталыми глазами цвета дымчатого кварца. Пепельные волосы, убранные в тугой, сложный узел, который она ненавидела, но носила, ибо так положено девушке из рода ван Дорн. Простое серое платье из практичной шерсти, единственным украшением которого были серебряные застежки в виде иголок – ее личная, крошечная уступка эстетике, дань своему ремеслу. Хрупкая, как фарфоровая куколка, выточенная веками аристократической селекции. Но внутри… внутри бушевало нечто, что не имело ничего общего ни с фарфором, ни с куклами. Там жил голодный, пытливый ум, там клубилась энергия, которой не было выхода в этом мире размеренных жестов и замаскированных под учтивость оскорблений.

– Я довольна тем, что работа закончена, – сказала она, отворачиваясь от зеркала и гася лампу над рабочим столом. – И что теперь я могу выкроить пять часов для сна, прежде чем гильдия пришлет нового посыльного с новым «срочным» заказом, а отец напомнит о предстоящем приеме в честь дня рождения какого-нибудь никчемного кузена.

Она потушила основную лампу, оставив гореть лишь маленькую свечу в стеклянном шаре на прикроватном столике. Комната погрузилась в полумрак, и только тогда проявилась ее истинная, ночная жизнь. С полок, с висящих на стенах незаконченных работ-эскизов, с мотков нитей, разложенных в строгом порядке, исходилось тусклое, разноцветное свечение. Сны, даже законсервированные, никогда не засыпали по-настоящему. Они дышали. Иногда Элире казалось, что она спит не в комнате, а в гигантском легком, и эти мерцания – его пульсация, ритм чужого, коллективного сна, в который она была вплетена, как нить в узор.

Она скинула платье, оставшись в простой льняной сорочке, и забралась под тяжелое стеганое одеяло, набитое пухом северных гусей. Холод простыней заставил ее вздрогнуть. Шут, свернувшись калачиком, устроился в изножье кровати, его собственное свечение было ровным и умиротворяющим, как свет далекой, не тревожащей душу звезды.

– Спи, ткачиха, – прошептал он, и его голос потерял привычную язвительность, став почти нежным. – Твои собственные сны и так достаточно перепутаны с чужими. Не стоит добавлять к ним еще и усталость. Иначе проснешься с головой, полной обрывков чужих пророчеств и аристократических интриг, и не отличишь одно от другого.

Элира закрыла глаза, пытаясь отогнать навязчивые образы – сплетающиеся узоры, которые она видела даже под веками, лица аристократов с застывшими масками вместо лиц, насмешливый, оценивающий взгляд отца. Она уже начинала проваливаться в долгожданную, безвидную пустоту, где не было ни снов, ни долга, ни гильдии, когда…

…ее вырвал из полудремы звук. Негромкий, но отчетливый, режущий тишину башни, как нож разрезает шелк. Скрип ступеньки на лестнице, ведущей из нижних покоев прямиком в ее мастерскую. Не легкий, почти бесшумный шаг слуги – те были приучены растворяться в пространстве. Не тяжелая, мерная поступь отца – он не навещал ее мастерскую годами, считая это место «неподобающим для леди ван Дорн». И уж тем более не крадущаяся походка гильдейского посыльного – те стучались, выжидали и лишь потом робко входили.

Это был чужой шаг. Грубый, неуклюжий, полный незнакомой, дикой силы, которая не заботилась о тишине, потому что сама была ее господином. Дерево старых ступеней стонало под его тяжестью, и с каждым шагом этот стон становился все ближе.

Она замерла, сердце заколотилось где-то в горле, пересохший комок встав поперек. Шут мгновенно стал настороже, его туманное тело сгустилось, стало почти осязаемым, а золотые глаза превратились в две узкие, светящиеся щели, уставившиеся на дверь.

– Элира… – прошипел он, и в его голосе прозвучала редкостная тревога. – Это не наш призрак. Этот пахнет плотью. И смертью.

Дверь в мастерскую – массивная, дубовая, с железными филенками – не была заперта на замок. В мире Прядильщиков замок на двери считался дурным тоном – он мешал свободному току сновиденческих эманаций. Кто посмеет войти в покои ван Дорн, в самое сердце ее власти, без спроса? Но этот шаг не принадлежал миру аристократических условностей и тонких намеков. В нем была первозданная, не скрывающая себя угроза.

Раздался оглушительный удар. Не стук, а именно удар. Дверь с грохотом, от которого с полок посыпались мелкие инструменты, отлетела, ударившись о каменную стену и отскочив на несколько дюймов. В проеме, заливаемом тусклым желтым светом газовых рожков из коридора, возникла фигура.

Она была на голову, если не на две, выше самого высокого мужчины, которого Элира видела в своей жизни. Широкоплечий, могучий, как гранитная скала, он заполнил собой все пространство дверного проема, блокируя его. Его одежда – грубые, протертые на коленях штаны из толстой, невыделанной кожи, потертый, некогда белый тулуп, наброшенный поверх кольчуги из тусклого металла – была чуждой, диковинной, словно сошедшей со страниц хроник о варварских землях. От него, даже на расстоянии, пахло. Пахло потом, конской сбруей, дымом костров, снежной свежестью дальних, незнакомых дорог и чем-то еще… Тяжелым, металлическим. Медью. Кровью. Кровью свежей и старой, въевшейся в кожу и одежду.

Элира вскочила с кровати, инстинктивно схватив со стола первый попавшийся под руку тяжелый предмет – бронзовое пресс-папье в виде веретена. Холодный металл слабо утешил ее леденящую дрожь.

Фигура шагнула внутрь, и свет от ее свечи, наконец, выхватил из тьмы лицо пришельца. Лицо – грубоватое, со скулами, на которые легли синие, почти черные тени усталости и недавних побоев, с губами, сжатыми в тонкую, белую от напряжения полосу. И глаза. Глаза светло-серые, как лед на горном озере в день, когда солнце скрыто за тучами. И такими же холодными, бездонными и полными невысказанной, клокочущей боли. В них горела одна-единственная эмоция – ярость. Не горячая, истеричная, а холодная, выдержанная, как сталь, закаленная в ненависти. Ярость, ставшая сутью.

Он не смотрел на нее, на ее испуг, на занесенное веретено. Его взгляд, тяжелый, как физическое прикосновение, скользнул по мастерской, по висящим на стенах полуготовым коврам, по гигантскому, молчащему сейчас станку, и в нем мелькнуло что-то – брезгливость? Глубокое, оскорбительное презрение? – и на мгновение задержался на Шуте, который замер на кровати, оскалив несуществующие зубы и издавая тихое, но злобное урчание.

Потом, наконец, его взгляд упал на Элиру. Он шагнул к столу, его движения были тяжелыми, отягощенными усталостью и броней, но не лишенными звериной, хищной грации. Он не просто шел – он надвигался. Он швырнул на полированную столешницу, заваленную ее инструментами и записями, какой-то предмет. Он упал с глухим, влажным шлепком, нарушив идеальный порядок, установленный ею часами ранее.

– Ткачиха, – голос его был низким, хриплым, будто давно не знавшим влаги, пропахшим дымом и охрипшем в бою. В нем не было вопроса, не было просьбы. Был приговор. Констатация. – Говорят, ты читаешь эти узоры. Прочти этот. Скажи, чью смерть он в себе держит.

Элира, не отрывая от него взгляда, чувствуя, как подкашиваются ноги, медленно, будто против своей воли, опустила взгляд на стол.

На светлом, отполированном до зеркального блеска дереве, рядом с ее аккуратно разложенными серебряными иглами и мотками драгоценных нитей, лежал обрывок грубого, варварского плетения. Он был грязным, испачканным землей, потертым по краям, словно его долго таскали с собой. И он был весь в бурых, засохших, местами еще липких пятнах. Пятнах крови. Их было так много, что они затмевали собой первоначальный цвет шерсти.

Но не это, в конечном счете, заставило ее сердце замереть и кровь отхлынуть от лица, оставив в ушах оглушительный звон.

Узор. Даже в полумраке, даже будучи испачканным грязью и кровью, изорванным по краям, он был виден. Алые, черные и серебряные нити сплетались в чудовищную, до жути знакомую гармонию. Тот самый узор, что она видела неделю назад в случайном, обрывочном и страшном сне-пророчестве, от которого проснулась в холодном поту и который тщетно пыталась забыть. Узор, от которого у нее тогда, как и сейчас, похолодели пальцы и по спине пробежали ледяные мурашки.

Это был сон Бога-Воина. Но не его триумфа или славы. Это была нить его ярости. Его неутоленной, слепой, всепожирающей мести.

И он был здесь. В ее святая святых. В ее мастерской. В руках у этого призрака из другого мира, пахнущего кровью, смертью и обещанием насилия.