Читать онлайн Дело кооператива «Рубин»

Мертвец на свалке истории

Телефон закричал в шесть ноль две. Не зазвонил, не затрещал, а именно закричал – высоким, дребезжащим фальцетом, словно ему перерезали проводную глотку. Андрей Кириллов, не открывая глаз, протянул руку с кровати, нащупал на тумбочке холодный пластик аппарата и снял трубку. Мир сузился до голоса дежурного, плоского и лишенного интонаций, будто его пропускали через слой мокрой ваты.

– Петрович, у нас труп. Промзона за Капотней.

Кириллов сел. Позвоночник хрустнул. В комнате было темно и холодно, как в склепе. За окном октябрьская Москва еще не решила, чем ей быть сегодня – серым рассветом или продолжением ночи.

– Особенности? – спросил он, и собственный голос показался чужим, простуженным.

– Обычный. Мужик в пальто. Башка проломлена. Местные грибники наткнулись.

Грибники. В октябре. За Капотней. Кириллов мысленно усмехнулся. Хорошие грибы, наверное. С синими ножками и веселыми картинками после употребления.

– Группа выехала?

– Уже там. Патологоанатом в пути. Ждут тебя.

– Буду.

Он положил трубку, не дожидаясь ответа. Сидел несколько мгновений в темноте, слушая, как за стеной ворочается и вздыхает во сне сын, Павел. Ему снилось что-то свое, подростковое, далекое от проломленных черепов и промзон. Потом зажег лампу на тумбочке. Желтый свет выхватил из мрака пыльный абажур, стопку книг, стакан с недопитым чаем и лежащий рядом «Макаров». Его вороненая сталь тускло отсвечивала, привычная и успокаивающая, как рука старого друга. Наследие другой жизни, вплавленное в эту, мирную, как осколок в тело.

На кухне было еще холоднее. Сквозило из рассохшейся рамы. Ирина уже не спала, сидела за столом в старом халате, обхватив руками чашку. Она не смотрела на него, ее взгляд был устремлен в темное окно, где отражалась их маленькая, убогая кухня.

– Опять? – спросила она, не поворачивая головы. Вопрос был риторическим. Обвинением.

– Работа, – бросил он, наливая в чайник воды.

– У тебя всегда работа. Такое чувство, что ты живешь не здесь, а там, среди них.

Среди них. Среди мертвых. Она была права. Он проводил с ними больше времени, чем с живыми. Они, по крайней-мере, не лгали. Их истории были написаны на их телах, простым и ясным языком синяков, ссадин и входных отверстий.

– Ира, не начинай.

– Я не начинаю, Андрей. Я заканчиваю. Я устала ждать, что ты вернешься. Не с работы, а вообще.

Он промолчал, чиркнул спичкой, поднес к конфорке. Синее пламя с шипением вырвалось наружу. Он поставил чайник и прислонился к холодной стене. Ее плечи в халате поникли. Она выглядела старше своих тридцати шести. Усталость прочертила тонкие линии у рта, потушила свет в глазах, который он когда-то так любил. Эта квартира, этот быт, его вечное отсутствие – все это медленно стирало ее, как ластик стирает карандашный набросок.

– Деньги на ботинки Павлу я оставил на комоде, – сказал он, чтобы сказать хоть что-то.

– Спасибо. Хоть кто-то в этой семье будет ходить в целом.

Чайник засвистел. Кириллов налил кипяток в свою щербатую кружку, бросил туда пакетик грузинского чая. Жидкость окрасилась в мутный, ржавый цвет. Он пил стоя, обжигая губы. Вкуса не было. Просто горячая вода.

– Будь осторожен, – сказала она в спину, когда он уже надевал в прихожей потертую кожаную куртку. В ее голосе не было тепла, только привычка. Формула, которую произносят, не задумываясь о смысле.

– Всегда, – ответил он и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Служебная «шестерка» пахла бензином, табачным дымом и сыростью. Мотор завелся с натужным кашлем, и Кириллов вывернул со двора на сонные улицы. Город просыпался неохотно. Редкие троллейбусы, похожие на светящихся сонных гусениц, ползли сквозь утреннюю мглу. Дворники в оранжевых жилетах скребли метелками по асфальту, поднимая в воздух вихри жухлой листвы. Это была его Москва – не та, с открыток, с Кремлем и Большим театром, а настоящая: серая, обшарпанная, уставшая. Город, который он знал по изнанке, по его темным углам, грязным подъездам и безымянным трупам.

Дорога за МКАД превратилась в полосу препятствий. Асфальт кончился, сменившись разбитой бетонкой, которая трясла машину так, что зубы стучали. Вокруг расстилался унылый пейзаж. Скелеты недостроенных цехов, ржавые остовы какой-то техники, горы строительного мусора. Это было чистилище, место, куда город свозил все, что ему больше не было нужно, все, что сломалось, сгнило и умерло. Идеальное место для еще одного покойника.

Он увидел их издалека. Сине-красные всполохи милицейской мигалки лениво мазали по серому небу. «УАЗик» оперативной группы и белый «рафик» судмедэкспертов стояли у подножия огромного холма из спрессованного мусора. Ветер, гулявший здесь беспрепятственно, доносил тошнотворный запах гнили, сырой земли и чего-то еще, сладковато-металлического. Запах его работы.

Кириллов заглушил мотор и вышел. Холодный ветер тут же пробрался под куртку, заставил поежиться. Земля под ногами хлюпала, превратившись в вязкую, жирную грязь. У «УАЗика» курил молодой лейтенант Петров, вчерашний выпускник школы милиции. Увидев Кириллова, он вытянулся, бросил окурок.

– Здравия желаю, товарищ майор.

– Вольно, лейтенант. Где он?

– Там, наверху. Аркадий Борисович уже осматривает.

Они полезли вверх по скользкому склону. Ноги вязли в смеси грязи, битого стекла и обрывков полиэтилена. Свалка жила своей жизнью. Над головой с карканьем кружила стая ворон, черных, как обугленные клочки бумаги. Где-то в глубине мусорных гор что-то гудело и скрежетало. Это была изнанка великой страны, ее пищеварительная система, перемалывающая остатки чужих жизней.

Тело лежало на относительно ровной площадке, усеянной ржавыми консервными банками и осколками шифера. Оно лежало ничком, раскинув руки, словно пыталось обнять этот уродливый мир. На нем было приличное драповое пальто, теперь перепачканное грязью, и стоптанные, но когда-то дорогие ботинки. Рядом на корточках сидел Аркадий Борисович, судмедэксперт, грузный, невозмутимый мужчина с лицом римского сенатора, уставшего от зрелища гладиаторских боев.

– Привет, Андрей, – пробасил он, не оборачиваясь. – Сотый? Или уже тысячный?

– Сбился со счета, – Кириллов присел рядом. – Что у нас?

– У нас гражданин, лет сорока, европеоидной внешности, – монотонно заговорил Аркадий Борисович, надевая резиновые перчатки. – Смерть наступила часов восемь-десять назад. Причина, предварительно, – открытая черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью. Вот, полюбуйся.

Он аккуратно приподнял голову покойного. Спутанные темные волосы были склеены кровью, а на затылке зияла страшная рана, вдавленный перелом, обнаживший белую кость.

– Один удар, – констатировал эксперт. – Но от души. Чем-то тяжелым и тупым. Арматура, труба, молоток – выбирай на вкус. Судя по отсутствию следов борьбы, били со спины, неожиданно.

Кириллов смотрел на мертвеца. Лицо, вдавленное в грязь, было обычным. Слегка одутловатое, с синевой небритости на щеках. Таких лиц он видел тысячи в очередях, в метро, в пивных. Лицо человека без особых примет.

– Личность?

Лейтенант Петров протянул Кириллову паспорт в полиэтиленовом пакете.

– Семенов Олег Игоревич, сорок два года. Прописан на Рязанке. В карманах – семьдесят три рубля мелочью, ключ от квартиры, расческа. Ничего интересного. Пробили по учетам. Привлекался по сто пятьдесят четвертой. Спекуляция. Мелкая фарца у «Березки».

Кириллов кивнул. Картина складывалась простая и до зевоты знакомая. Мелкий делец Семенов с кем-то не поделил пару сотен рублей, полученных за джинсы или блок «Мальборо». Слово за слово, пьяная ссора, удар арматурой по голове. Труп вывезли сюда, на свалку истории, чтобы не нашли сразу. Обычная «бытовуха», «глухарь», который, скорее всего, так и останется висеть нераскрытым. Еще одна папка в шкафу, еще одна строчка в отчете.

– Понятые есть? – спросил он у Петрова.

– Так точно. Грибники те самые. Водители с автобазы. Ждут в машине, трясутся.

– Отработайте с ними. И начинайте прочесывать окрестности. Ищите орудие убийства, следы машины. Хотя в этой грязи… – он махнул рукой.

– Есть, товарищ майор! – Петров козырнул и поскользнулся, едва не упав.

Кириллов снова повернулся к телу. Что-то в этой банальной сцене его беспокоило. Какая-то мелкая, незначительная деталь, которую он не мог ухватить. Он надел перчатки и начал сам методично осматривать одежду убитого. Пальто. Неплохой крой, качественная ткань. Явно не с рынка. Ботинки. Чехословацкие. Такие сейчас надо было «доставать». Семенов был не простым забулдыгой. Он был человеком, который умел жить, как это понимали в их время. Умел вертеться.

Он прощупывал карманы один за другим. Внутренний, боковые. Пусто. Все, что было, уже лежало в пакете у Петрова. Он провел рукой по подкладке. Гладкая, шелковистая ткань. И вдруг его пальцы наткнулись на уплотнение. Небольшой твердый прямоугольник, зашитый с внутренней стороны, у самого сердца. Аккуратный, почти незаметный потайной карман. Работа профессионального портного.

– Скальпель, – бросил он Аркадию Борисовичу.

Эксперт молча протянул ему тонкий блестящий инструмент. Кириллов осторожно, чтобы не повредить содержимое, распорол несколько стежков. Из разреза показался белый уголок. Он подцепил его пальцами и вытащил наружу.

Это была визитная карточка.

Но какая! Плотный, сливочного цвета картон, шершавый на ощупь. Тисненые золотом буквы складывались в два слова: «Кооператив „Рубин“». Ниже, более мелким шрифтом: «Геннадий Аркадьевич Вольский, председатель». И номер телефона. Никакого адреса.

Кириллов повертел картонку в руках. Она была совершенно чистой, не заляпанной грязью, не помятой. Словно ее положили в этот карман только вчера. Она была чужеродным предметом в этом мире гнили и распада. Осколком другой реальности.

Кооперативы. Новое слово, которое за последний год стало звучать повсюду. Одни шили джинсы-«варенки», другие пекли пирожки, третьи чинили машины. Это была мутная вода, в которой уже начинала ловиться крупная рыба. Но «Рубин»… Он никогда не слышал такого названия. И эта визитка… она не походила на самодельные картонки, которые печатали подпольные умельцы. От нее веяло солидностью, деньгами, совсем другими деньгами, чем те семьдесят три рубля, что нашли в кармане у Семенова.

– Что там? – лениво поинтересовался Аркадий Борисович, продолжая возиться с телом.

– Визитка, – ответил Кириллов. Он посмотрел на труп спекулянта. Человек, который толкал ширпотреб у валютного магазина. Человек, которого убили, скорее всего, за пару сотен. И этот человек носил в потайном кармане визитку председателя фешенебельного кооператива, зашитую у сердца, как самую большую драгоценность.

Картина перестала быть простой. Два этих мира – мир мелкого фарцовщика Семенова и мир Геннадия Вольского с его золотым тиснением – не должны были пересекаться. Их разделяла пропасть. Социальная, финансовая, любая. Но они пересеклись. Здесь, на этой вонючей свалке. И это пересечение стоило Семенову жизни.

Кириллов встал. Ветер трепал полы его куртки. Он смотрел на безрадостный пейзаж: на горы мусора, на серое, низкое небо, на своих людей, бредущих по грязи в поисках бесполезных улик. Все вокруг говорило ему, что это очередной «висяк», безнадежное дело, которое нужно поскорее списать и забыть.

Но маленькая картонка в его руке говорила о другом.

Она была ключом. Крошечным, но ключом от двери, за которой скрывалось что-то совсем не банальное. Что-то большое, серьезное и, скорее всего, очень опасное. Он еще не знал, что это, но его чутье, отточенное годами работы и войной, кричало об этом. Это дело пахло не пьяной поножовщиной. Оно пахло другими деньгами и другой властью.

Старые советские понятия здесь больше не работали. Закон джунглей, который он видел в афганских горах, прорастал теперь здесь, на свалках его родного города. И правила этой новой игры ему только предстояло изучить.

Он аккуратно положил визитку в тот же пакет, где лежал паспорт убитого.

– Аркадий Борисович, – сказал он. – Проверь его хорошенько. Каждый миллиметр. Мне нужно все, что ты сможешь найти. Любая мелочь.

Судмедэксперт поднял на него глаза. В них промелькнуло удивление.

– Зацепило, майор?

Кириллов не ответил. Он повернулся и пошел вниз по склону, к своей машине. Грязь чавкала под ботинками. Он уже не думал о Семенове. Он думал о Геннадии Вольском и его кооперативе с кровавым названием «Рубин». Эта маленькая картонка больше не была просто уликой. Она стала первым шагом в мир, которого он не знал, но чье ледяное дыхание уже почувствовал на своем затылке. И он знал, что пойдет до конца. Просто потому, что больше никто не пойдет.

Блеск импортного хрома

Адрес на визитке отсутствовал, но номер телефона был. Кириллов набрал его с дискового аппарата в своем кабинете, слушая, как пластмассовый механизм с натужным стрекотом отсчитывает семь цифр, словно отмеряя семь шагов к эшафоту. Женский голос, отшлифованный и безжизненный, как галька, ответил после второго гудка: «Кооператив „Рубин“». Никакого «слушаю», «алло» или «здравствуйте». Просто констатация факта, холодная и окончательная. Кириллов представился, небрежно бросив в трубку свое звание и фамилию, и попросил соединить с председателем. Голос на мгновение замер, словно тончайший слой льда покрыл телефонную линию, а затем уточнил, по какому вопросу.

– По личному, – ответил Кириллов, зная, что эта формулировка работает лучше любой официальной. Она создавала вакуум, который собеседник спешил заполнить собственными страхами.

Последовала короткая пауза, наполненная тихим шипением старой АТС. Затем тот же безупречный голос продиктовал адрес в районе Арбата. Не улица, а один из тихих, вмерзших в девятнадцатый век переулков, где фасады старых доходных домов смотрели на мир с аристократическим презрением.

Добирался он на метро, оставив казенную «шестерку» остывать во дворе Петровки. В подземном гуле вагонов, в запахе мокрого сукна и прелых газет, в тусклом свете, отражавшемся в усталых лицах пассажиров, он чувствовал себя на своем месте. Это был его мир, понятный и предсказуемый в своем медленном увядании. Но когда он вышел на поверхность, воздух показался другим. Здесь, в центре, осень была не такой безнадежной. Она пахла не гнилью, а дорогим табаком и кофе из редких кооперативных кафе, ее серость была благородной, как патина на старом серебре.

Здание, в котором располагался «Рубин», оказалось бывшим особняком, зажатым между двумя более высокими советскими постройками. Его лепнина осыпалась, обнаруживая под собой красную кирпичную кладку, похожую на запекшуюся кровь. Но дубовая, почти черная от времени дверь была новой, начищенной до блеска, с массивной латунной ручкой, холодной на ощупь. Никакой вывески. Только маленькая, элегантная табличка из той же латуни: «Рубин». Словно название частного клуба, а не конторы, торгующей, как он успел выяснить через дежурного, «радиоэлектронными компонентами».

Он толкнул тяжелую дверь и шагнул внутрь. И мир за его спиной перестал существовать. Словно он пересек невидимую границу между двумя враждующими государствами. Пропал запах сырости и выхлопных газов. Его сменил тонкий, едва уловимый аромат чего-то чистого, дорогого и совершенно чужого – смесь запахов свежесваренного кофе, воска для паркета и легкого цветочного одеколона. Вместо тусклой лампочки под потолком – мягкий, рассеянный свет от скрытых светильников. Вместо щербатого линолеума – светлый паркет, натертый так, что в нем можно было увидеть собственное искаженное отражение.

За стойкой из полированного дерева, похожей на алтарь в храме неизвестного божества, сидела девушка. Та самая, чей голос он слышал по телефону. Она была похожа на фотографии из запрещенных западных журналов, которые им иногда показывали на политзанятиях как пример тлетворного влияния буржуазной культуры. Светлые волосы, уложенные в сложную прическу, безупречный макияж, строгий, но идеально сидящий костюм. Она подняла на него глаза – большие, голубые, но пустые, как небо в зените, отражающее ничего.

– Майор Кириллов, – сказал он, чувствуя, как его потертая кожаная куртка и стоптанные ботинки делают его не просто чужим, а враждебным элементом в этой стерильной среде. – Я звонил.

– Да, Геннадий Аркадьевич вас ждет, – ответила она. Голос вживую был еще более отстраненным. – Прошу вас подождать минуту. Присядьте.

Она указала на диван у стены. Кириллов нехотя опустился на его край. Кожа, мягкая и упругая, была черной и холодной. Напротив, на стене, висела картина – хаотичное нагромождение цветных пятен и линий, в котором при желании можно было увидеть все, что угодно, а по сути – ничего. Искусство для тех, у кого слишком много денег и слишком мало настоящих проблем. Рядом, на низкой хромированной подставке, стоял видеомагнитофон «Panasonic», а на экране цветного телевизора «Sony» без звука сменяли друг друга кадры какого-то американского боевика. Мускулистый герой с повязкой на голове косил врагов из пулемета, взрывы расцветали беззвучными оранжевыми цветами. Идеальный мир, где насилие было просто картинкой, яркой и бессмысленной.

Кириллов смотрел на экран и думал о Семенове, лежащем ничком на горе мусора, с проломленным черепом. Два вида насилия. Одно – глянцевое, импортное, упакованное в пластиковый корпус. Другое – настоящее, грязное, пахнущее кровью и гнилью. И он вдруг с абсолютной ясностью понял, что между ними есть прямая связь. Этот блестящий мирок, этот оазис западной жизни, построенный посреди обшарпанной Москвы, питался соками того, другого мира. Он был паразитом, сверкающим и сытым, на гниющем теле страны.

– Хотите кофе? – Голос девушки вырвал его из размышлений. Она стояла рядом, держа в руках маленький поднос с чашкой из тонкого фарфора. – У нас финский, «Paulig».

Он хотел отказаться, сказать, что пьет только чай из щербатых кружек, мутный и горький, как сама жизнь. Но вместо этого кивнул. Взял чашку. Кофе был настоящим. Крепким, ароматным, без малейшего намека на цикорий. Он сделал глоток, обжигая язык. Вкус был настолько непривычным и чужеродным, что показался почти непристойным.

Дверь в глубине холла открылась. На пороге стоял мужчина. Лет сорока пяти, высокий, подтянутый. В идеально сшитом сером костюме, который стоил больше, чем Кириллов зарабатывал за год. Светлая рубашка, темный галстук. Лицо холеное, гладко выбритое. Мягкая, располагающая улыбка на губах и холодный, оценивающий взгляд умных глаз. Он выглядел как успешный западный бизнесмен, сошедший с экрана того самого «Sony».

– Геннадий Вольский, – представился он, протягивая руку. Рукопожатие было крепким, уверенным. Ладонь сухая и теплая. – Прошу прощения, что заставил ждать. Неотложные дела. Пройдемте ко мне.

Кабинет Вольского был продолжением приемной, но в еще более концентрированном виде. Огромный стол из темного дерева, заваленный не бумагами, а скорее идеально ровными стопками каких-то проспектов. Кожаное кресло, похожее на трон. За спиной – панорамное окно с видом на крыши старой Москвы. Вид завоевателя, взирающего на покоренный город.

– Присаживайтесь, майор, – Вольский указал на одно из двух кресел для посетителей. – Чем могу быть полезен органам правопорядка? Надеюсь, это не связано с налоговой инспекцией? Они в последнее время проявляют к кооперативному движению нездоровый интерес.

Он произнес это с легкой, обезоруживающей усмешкой. Его голос был таким же, как и все вокруг – плавным, дорогим, хорошо поставленным. Голос человека, привыкшего, что его слушают и ему подчиняются.

Кириллов сел, поставив пустую кофейную чашку на краешек гигантского стола. Он чувствовал себя не в своей тарелке, но не показывал этого. Его лицо было непроницаемой маской, выработанной годами службы.

– Это связано с убийством, – сказал он ровно, глядя прямо в глаза Вольскому.

Улыбка с лица кооператора не сошла, но стала тоньше, острее, как лезвие скальпеля. Глаза на долю секунды сузились. Едва заметное движение, которое Кириллов, однако, отметил.

– Вот как? Это уже серьезнее. И какое отношение я или мой скромный кооператив имеем к столь печальному событию?

– Вам знакома фамилия Семенов? Олег Игоревич.

Вольский нахмурился, изображая напряженную работу мысли. Он откинулся в кресле, соединил кончики пальцев. Жест был отточенным, наверняка подсмотренным в тех же западных фильмах.

– Семенов… Семенов… – протянул он. – Знаете, майор, через нас проходят десятки, если не сотни людей. Клиенты, поставщики, просто просители… Фамилия вроде бы на слуху, но…

Он нажал кнопку на селекторе.

– Светлана, зайдите, пожалуйста.

Секретарша вошла в кабинет бесшумно, как призрак. Она остановилась у стола, сложив руки перед собой. Ее лицо было воплощением профессиональной бесстрастности.

– Светочка, – мягко обратился к ней Вольский, – не припомните ли вы некоего Олега Семенова? Майор интересуется.

Кириллов перевел взгляд на девушку. И вот здесь он увидел то, чего не было в глазах ее начальника. На мгновение ее ресницы дрогнули. Всего лишь миг, легкое, почти неуловимое трепетание. А потом ее пальцы, сцепленные в замок, сжались чуть сильнее, так что костяшки побелели. Она смотрела не на Кириллова, а куда-то поверх его плеча, на стену.

– Да, Геннадий Аркадьевич, – сказала она ровным, но каким-то сдавленным голосом. – Он приходил на прошлой неделе. Хотел приобрести партию видеомагнитофонов.

– Ах, вот оно что! – Вольский щелкнул пальцами, словно внезапно все вспомнил. – Тот самый! Невысокий такой, полноватый? Точно! Спасибо, Светочка, вы свободны.

Девушка так же бесшумно развернулась и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

– Ну вот, все и прояснилось, – с прежней обезоруживающей улыбкой сказал Вольский. – Виноват, память уже не та. Да, был такой клиент. Потенциальный. Хотел купить у нас крупную партию «электроники», как он выразился. Кажется, пятьдесят штук. Для какой-то организации на севере.

– И что, купил? – спросил Кириллов.

– В том-то и дело, что нет. Мы работаем по предоплате, майор. Новые времена – новые правила. А у господина Семенова, как выяснилось, не было всей суммы. Он просил отдать ему товар под честное слово, обещал расплатиться через неделю. Знаете, я в бизнесе не первый день. И я сразу вижу человека, который пытается, скажем так, быть, а не казаться. Он производил впечатление мелкого дельца, пытавшегося прыгнуть выше головы. Я ему, разумеется, отказал. Вежливо, но твердо. Он ушел расстроенный, и больше я его не видел. А что с ним случилось?

Рассказ был гладким, логичным и совершенно правдоподобным. Он объяснял все. И наличие визитки – Семенов взял ее, чтобы знать, куда нести деньги. И то, что она была в потайном кармане – для такого человека визитка председателя «Рубина» была своего рода сокровищем, пропуском в мир больших денег, который он хранил, как талисман. Все сходилось. Слишком хорошо сходилось.

– Его убили, – сказал Кириллов. – Сегодня ночью. Ударом по голове. Тело нашли на свалке в Капотне.

Он внимательно следил за реакцией Вольского. Тот покачал головой, на его лице отразилась скорбь. Такая же безупречная и дорогая, как его костюм.

– Какой ужас. Бедняга. Впрочем, чему удивляться… В наше смутное время человеческая жизнь, увы, не стоит и ломаного гроша. Вероятно, связался не с теми людьми. Эти мелкие фарцовщики, спекулянты… их мир жесток. Наверняка не поделил с кем-то пару джинсов или блок импортных сигарет. Мне искренне жаль. Но, как вы понимаете, я тут ни при чем. Наша сделка не состоялась. И слава богу, как я теперь погляжу.

Он говорил правильно, сочувственно, но его глаза оставались холодными. В них не было ни удивления, ни жалости. Только расчет. Кириллов чувствовал ложь. Не умом, а всем своим существом. Это было почти физическое ощущение, как сквозняк в теплой комнате. Ложь сквозила в безупречной гладкости его речи, в отточенных жестах, в слишком правильной скорби на его лице. Он видел людей, которые лгали от страха, – они потели, путались в словах, бегали глазами. Вольский не был таким. Он лгал спокойно, уверенно, с полным осознанием своего превосходства. Он не боялся, что его поймают. Он был уверен, что его ложь – это и есть правда, по крайней мере, та единственная правда, которую услышит Кириллов.

– Вы с ним встречались один на один? – продолжил допрос майор.

– Разумеется. Я всегда лично беседую с крупными клиентами. Мы разговаривали здесь, в этом кабинете. Минут двадцать. Кроме нас и Светланы, которая приносила кофе, никого не было. Если вам нужно мое алиби на прошлую ночь, то я ужинал с… весьма уважаемыми людьми. Думаю, их имена вам о многом скажут. Но я бы не хотел впутывать их в это грязное дело. Надеюсь, до этого не дойдет?

В последнем вопросе прозвучала сталь. Это была уже не просьба, а мягкое предупреждение. Намек на связи, на уровень, на то, что майору милиции не стоит слишком усердствовать, когда дело касается «уважаемых людей».

– Пока не дойдет, – Кириллов встал. Разговор был исчерпан. Дальше давить было бессмысленно. Он не получит здесь ничего, кроме еще одного слоя полированной, дорогой лжи. – Спасибо за ваше время, гражданин Вольский. Возможно, мне понадобится поговорить с вашей секретаршей.

– О, пожалуйста, – Вольский тоже поднялся, обошел стол и снова протянул руку. – Светлана – девушка исполнительная, но, боюсь, она расскажет вам то же самое. Мы будем рады помочь следствию всем, чем сможем. Обращайтесь в любое время.

Они снова обменялись рукопожатиями. На выходе из кабинета Кириллов задержал взгляд на секретарше. Она сидела за своей стойкой, идеально прямая, и делала вид, что разбирает какие-то бумаги. Но он видел, как напряжена линия ее плеч, как неестественно застыло ее красивое лицо. Она чувствовала его взгляд, но боялась поднять глаза.

Он вышел из офиса, и тяжелая дубовая дверь закрылась за ним с мягким щелчком, отрезая мир импортного хрома от серой московской осени. Он постоял мгновение на тротуаре, вдыхая влажный, прохладный воздух. Во рту все еще стоял привкус финского кофе. Он чувствовал себя так, словно вынырнул из глубокого омута на поверхность.

У него не было ни одной зацепки. Ни одного факта, противоречащего версии Вольского. Алиби кооператора, он не сомневался, будет железобетонным. Слова его будут подтверждены «уважаемыми людьми». Дело Семенова так и останется «висяком», очередной историей о мелком спекулянте, который не поделил добычу со своими подельниками.

Но Кириллов знал, что это не так. Он это не просто знал – он чувствовал. Чувствовал так же ясно, как холод латунной ручки и вкус чужого, дорогого кофе. Он видел это в мимолетном испуге в глазах секретарши и в звенящей пустоте в глазах ее хозяина. Кооператив «Рубин» был не просто успешным предприятием. Это был фасад. Идеально выстроенный, сверкающий, дорогой фасад. А за ним скрывалось что-то совсем другое. Что-то темное, большое и достаточно смертоносное, чтобы раздавить череп мелкому дельцу и выбросить его тело на свалку, как ненужный мусор.

Он сунул руки в карманы куртки и пошел прочь по арбатскому переулку, не оглядываясь. Он еще не знал, что именно скрывается за этим блестящим фасадом. Но он знал, что должен это выяснить. Потому что больше некому. Потому что мир Геннадия Вольского и мир Олега Семенова пересеклись. И на месте их пересечения остался труп. А это уже была его территория. Его работа. И его война.

Вторая запись в книге учета

Воздух в кабинете был тяжел, как мокрая солдатская шинель. Он состоял из пыли, въевшейся в папки с делами, горечи остывшего чая и невысказанного раздражения. Кириллов сидел за своим столом, заваленным бумагами, и механически перебирал их, не видя смысла. Уже второй день он тонул в этих казенных листах, пытаясь найти хоть что-то на Геннадия Вольского и его кооператив «Рубин». Результат был предсказуем, как смена времен года. Чист. Идеально чист. Словно Вольский родился вчера, сразу в итальянском костюме и с безупречной биографией. Были, конечно, старые справки из ОБХСС, какие-то мутные дела о подпольных цехах, но все они заканчивались одинаково – «за отсутствием состава преступления». Человек умел договариваться. Умел выходить из воды не просто сухим – отутюженным.

Кириллов откинулся на спинку стула, который жалобно скрипнул, протестуя. Во рту стоял привкус финского кофе из офиса «Рубина» – чужеродный, приторный, как ложь Вольского. Он все еще видел его глаза – пустые и расчетливые, как у рептилии. И испуг в глазах секретарши Светланы, мимолетный, как тень от пролетевшей птицы. Она боялась. Не его, не милицейского значка. Она боялась своего начальника. Этот страх был единственной реальной зацепкой, но он был невесом, его не пришьешь к делу.

Он посмотрел в окно. Октябрьское небо висело над Москвой грязной тряпкой. Город жил своей жизнью, спешил, гудел, толкался в очередях, а здесь, в этом кабинете, время застыло. Он чувствовал себя хранителем музея, в котором экспонаты – чужие трагедии, а посетителей давно нет. Дело Семенова, мелкого фарцовщика со свалки, уже начало покрываться пылью. Оно лежало в папке с резинкой, помеченное как потенциальный «висяк». Все говорило об этом: отсутствие свидетелей, мотив, который рассыпался при ближайшем рассмотрении, и эта визитка, которая вела в никуда, в полированный тупик на Арбате.

Телефонный звонок прорезал тишину, как скальпель. Резкий, требовательный. Кириллов снял трубку, не ожидая ничего, кроме очередной порции рутины.

– Кириллов.

– Петрович, это я, дежурный. У нас еще один. Адрес записывай: Ленинский проспект, сто двенадцать, корпус три, квартира семьдесят четыре.

– Что там? – спросил Кириллов, и холодок, не имеющий отношения к сквозняку из окна, пробежал по спине.

– Повешенный. Соседка дверь вскрыла с участковым. Сказала, на работу не вышел, телефон не отвечает.

– Личность установлена?

– Да. Зильберман Аркадий Наумович, шестьдесят второго года рождения. Прописан там же. Группа уже на месте. Ждут тебя.

Кириллов молча положил трубку. Пальцы похолодели. Он не знал никакого Зильбермана, никогда не слышал этой фамилии. Но что-то внутри, древний, как мир, инстинкт охотника, уже соединило этот звонок с золотым тиснением на визитке Вольского. Это было иррационально, нелогично, но он знал. Просто знал.

Он поднялся, накинул свою потертую кожанку. Выходя из кабинета, он бросил взгляд на папку с делом Семенова. Она больше не казалась ему мертвым грузом. Она стала первой строчкой в какой-то новой, страшной книге учета. И он ехал на вторую.

Квартира на Ленинском проспекте была полной противоположностью той роскоши, что он видел в офисе «Рубина», и того убожества, в котором он жил сам. Это был островок застывшей советской интеллигентности. Стены от пола до потолка занимали книжные полки. Не модные детективы в ярких обложках, а ряды академических изданий, классика, словари, техническая литература. Пахло не сыростью и пылью, а старой бумагой, воском для натирки паркета и чем-то неуловимо аптечным, может, валокордином. В квартире царил такой идеальный порядок, что он казался нежилым. Каждая книга стояла на своем месте, выровненная по корешку. На письменном столе – идеальные стопки бумаг, ручки в стаканчике, пресс-папье. Ни пылинки.

Покойник висел посреди гостиной, привязав веревку к массивной бронзовой люстре с хрустальными подвесками. Он был в домашних брюках и аккуратной, застегнутой на все пуговицы рубашке. Ноги в чистых носках едва не касались натертого паркета. Это был невысокий, полноватый мужчина лет сорока пяти, с залысинами и мягкими, оплывшими чертами лица. Глаза были закрыты, на лице застыло выражение какого-то обиженного удивления. Смерть не обезобразила его, а скорее сделала похожим на восковую фигуру.

– Аркадий Борисович, что скажешь? – тихо спросил Кириллов, обращаясь к судмедэксперту. Тот как раз заканчивал предварительный осмотр.

– Что скажу, Андрей? Классика. Асфиксия в результате повешения. Явных следов борьбы не вижу. Странгуляционная борозда четкая, восходящая. Все как по учебнику. Смерть наступила, думаю, часов десять-двенадцать назад. Ночью, значит.

– Самоубийство?

Аркадий Борисович пожал своими массивными плечами.

– Похоже на то. Стул вот, опрокинутый. Аккуратно так опрокинутый, заметь. Ничего не задел, скатерть со стола не сдернул. Педантичный был покойник. Даже вешаться пошел по всем правилам.

Кириллов медленно обводил комнату взглядом. Что-то было не так. Все было слишком правильно. Слишком чисто. Словно декорация в театре. Он подошел к письменному столу. На нем, под стеклом, лежали фотографии. Вот Зильберман, молодой, с густой шевелюрой, обнимает пожилую женщину, видимо, мать. Вот он же, в компании каких-то людей на фоне гор. Улыбается. А в центре, на самом видном месте, лежал аккуратно сложенный вдвое лист из школьной тетради в клеточку. Предсмертная записка.

Кириллов осторожно, кончиком карандаша, развернул ее. Почерк был каллиграфическим. Мелкие, круглые, почти бисерные буквы складывались в ровные строчки. Ни одной помарки, ни одной дрогнувшей линии.

«В моей смерти прошу никого не винить. Я не могу больше жить с грузом обмана. Деньги, которые я растратил, были для меня непосильным искушением. Я подвел хороших людей, доверившихся мне. Простите, если сможете. Аркадий Зильберман».

– Растрата, значит, – пробормотал молодой лейтенант из местного отделения, заглядывая Кириллову через плечо. – Все сходится. Довели человека.

Кириллов не ответил. Он смотрел на подпись. Аккуратная, каллиграфическая, как и весь текст. Он представил себе человека, который решил свести счеты с жизнью. Человека, стоящего на пороге небытия. Он видел таких. Их руки тряслись. Их мысли путались. Их последние слова были обрывками фраз, криком отчаяния, а не бухгалтерским отчетом. Эта записка была слишком гладкой. Слишком правильной. Она была написана не для того, чтобы объяснить свой уход, а для того, чтобы закрыть дело.

– Где работал покойный? – спросил Кириллов, не отрывая взгляда от записки.

– Сейчас посмотрим, – лейтенант полез в бумаги, найденные в ящике стола. – Так… трудовая книжка… Ага, вот. Главный бухгалтер. Кооператив «Рубин».

Кровь ударила Кириллову в виски глухим, тяжелым толчком. Он ожидал этого. Он знал это. Но услышать подтверждение было все равно что получить удар под дых. Два дня. Два трупа. Оба связаны с «Рубином». Спекулянт, который хотел что-то купить. И главный бухгалтер, который, очевидно, знал все финансовые потоки. Это уже не было совпадением. Это была система. Зачистка. Кто-то методично убирал свидетелей, обрубал концы. И делал это так, чтобы все выглядело как несчастный случай или самоубийство. Пьяная драка на свалке. Угрызения совести из-за растраты. Идеальные версии для начальства, которое не любит сложных дел.

– Опросили кого-нибудь? Соседи, родственники? – голос Кириллова стал жестким, металлическим.

– Соседку опросили, ту, что нашла. Говорит, тихий был, вежливый. Жил один. Вчера вечером его не видела, не слышала. Ни криков, ни шума. Ничего. Родственников ищем.

Кириллов снова подошел к столу. Он чувствовал, что ответ где-то здесь, на поверхности. Убийцы были профессионалами. Они продумали все. Но профессионалы тоже оставляют следы. Иногда не материальные, а следы своего профессионализма. Их почерк. И почерком этого убийства была чрезмерная аккуратность.

Он снова посмотрел на записку. Она лежала на синем блокноте для записей. Толстом, с картонной обложкой. Он осторожно, пинцетом из набора эксперта, поднял листок. И замер.

Свет из окна падал на стол под определенным углом. И на верхнем, чистом листе блокнота были видны следы. Едва заметные, призрачные вдавленные линии. Когда Зильберман – или кто-то другой – писал записку, он так сильно нажимал на ручку, что на следующем листе отпечатался ее текст. Классическая ошибка. Но убийцы, инсценируя самоубийство, не стали бы писать записку на последнем листке. Они бы взяли один листок из середины пачки. А настоящий Зильберман, в отчаянии, мог схватить свой рабочий блокнот и черкнуть пару строк, не задумываясь. И убийцы, забрав настоящую записку, подложили свою, фальшивую. Или… Или они заставили его написать ее. Но нажимать на ручку заставили сильнее, чем обычно.

Но то, что он увидел, было не текстом. Это были не буквы.

Он наклонился ниже, почти касаясь носом бумаги. Призрачные линии складывались в столбцы. Цифры. Короткие, непонятные аббревиатуры. Какие-то символы, похожие на шифр. Это была не записка. Это была страница из бухгалтерской книги. Тайной, зашифрованной книги.

– Упакуйте мне этот блокнот. Весь, – бросил он эксперту. – Осторожно. Каждый листок. И записку тоже. Я сам повезу в лабораторию. Срочно.

– Что там? – Аркадий Борисович с любопытством подошел к столу.

– Вторая запись, – сказал Кириллов, глядя на повешенного. – Он оставил нам вторую запись.

На Петровке его встретил полковник Сытин. Он выплыл из своего кабинета, грузный, с багровым от одышки лицом, и перегородил Кириллову коридор.

– Кириллов, зайди, – пропыхтел он.

В кабинете у начальника пахло, как всегда, нафталином и застоявшимся табачным дымом. Сытин тяжело опустился в свое кресло, которое страдальчески заскрипело.

– Докладывай. Что там на Ленинском?

– Самоубийство. Повешение. Зильберман Аркадий Наумович. Найдена предсмертная записка. Кается в растрате, – монотонно отчеканил Кириллов.

– Ну и славно, – с облегчением выдохнул Сытин. – Еще один «глухарь» нам не нужен. Закрывай дело поскорее и сдавай в архив. У нас план горит.

– Есть одна деталь, товарищ полковник.

Сытин поморщился, как от зубной боли. Он ненавидел детали. Детали вели к проблемам, проблемы – к бессонным ночам и звонкам сверху.

– Покойный работал главным бухгалтером в кооперативе «Рубин».

Полковник нахмурился. Его маленькие глазки, утонувшие в одутловатых щеках, внимательно посмотрели на Кириллова.

– «Рубин»… Это тот самый, по которому у тебя спекулянт со свалки проходит?

– Тот самый, – подтвердил Кириллов.

Наступила тишина. Было слышно, как за окном гудят машины и как тяжело дышит Сытин.

– Совпадение, – наконец произнес он. Но голос его был уже не таким уверенным.

– Два трупа за два дня. Оба связаны с одной конторой. Это не совпадение, товарищ полковник. Это система. Я думаю, Зильбермана убили. Инсценировали самоубийство. Его заставили написать записку или подделали ее.

– Основания? – резко спросил Сытин. – У тебя есть хоть какие-то основания для таких заявлений, майор? Кроме твоей интуиции, которая уже не раз подводила.

Кириллов молчал. Он не мог рассказать ему о вдавленных строчках в блокноте. Не сейчас. Сытин был частью системы, которая не любила сложностей. Если есть простое объяснение, оно принимается за истину. Расследование по «Рубину» неминуемо затронет «уважаемых людей». А Сытин боялся их больше, чем любого преступника. Он «затормозит» дело, заберет улики, передаст их в другой отдел, где они «случайно» потеряются. Нет. Этот блокнот был его единственным козырем, и он не собирался его светить раньше времени.

– Записка написана слишком аккуратно. Идеальный порядок в квартире. Не похоже на поведение самоубийцы.

– Не похоже ему! – взорвался Сытин. – Ты у нас теперь психолог, Кириллов? Может, нам отдел криминалистики разогнать и тебя одного оставить? Есть труп, есть записка. Дело ясное. Семенова твоего прирезали в пьяной драке, а этот с собой покончил от страха, что его растрату вскроют после смерти подельника. Все логично! Не выдумывай себе сложностей! И не создавай их мне!

Он перевел дух, побагровел еще сильнее.

– Ясно выражаюсь? Занимайся делом Семенова. А Зильбермана передай участковому. Пусть оформляет как суицид и закрывает. Все! Иди работай.

Кириллов вышел из кабинета, не сказав ни слова. Он чувствовал на спине тяжелый, недовольный взгляд начальника. Приказ был ясен. Спустить все на тормозах. Забыть. Но он не мог. Не после того, что увидел на том листке.

Он зашел в свой кабинет и запер дверь. Достал из портфеля аккуратно упакованный блокнот. Это было больше, чем улика. Это был ключ. Ключ к тому, что происходило за сверкающим фасадом «Рубина». Ключ к смертям Семенова и Зильбермана. Он знал, что в лаборатории смогут восстановить вдавленный текст. И он знал, что когда они это сделают, пути назад уже не будет. Он пойдет против прямого приказа начальства. Против системы. Против тех невидимых, но могущественных людей, которые так легко распоряжались чужими жизнями.

Он посмотрел на свой старенький «Макаров», лежавший в ящике стола. Война, которую он считал давно законченной, снова нашла его. Только теперь линия фронта проходила не по афганским ущельям, а по тихим московским улицам. И враг был невидим и куда более опасен.

Кириллов поднял трубку и набрал внутренний номер экспертно-криминалистического отдела.

– Валера, привет. Это Кириллов. У меня к тебе дело. Очень срочное. И, Валера… это между нами.

Вечер опустился на город, скрыв грязь и убогость под бархатным покровом темноты. В окнах домов зажигались желтые прямоугольники света, обещая уют и покой. Но Кириллову было не до покоя. Он сидел в своем кабинете, курил одну сигарету за другой и ждал. Комната утонула в полумраке, освещенная лишь настольной лампой, выхватывавшей из темноты заваленный бумагами стол и его руки, сжимавшие остывшую чашку чая.

Каждый телефонный звонок заставлял его вздрагивать. Он ждал звонка из лаборатории. Ждал, что скажет Валера, старый ворчун и лучший специалист по документам. Сможет ли он прочитать призрачные письмена?

Он снова и снова прокручивал в голове события последних двух дней. Свалка. Грязный труп Семенова. Визитка. Блестящий, холодный офис Вольского. Его пустые глаза. Испуганная секретарша. А потом – стерильная квартира бухгалтера. Его аккуратное, мертвое тело под хрустальной люстрой. Каллиграфическая записка. И блокнот.

Две смерти. Одна – грубая, грязная, как удар арматурой. Другая – тихая, чистая, как петля. Разный почерк, но одна рука. Рука того, кто убирал следы. Семенов знал что-то, что могло навредить Вольскому. Может, он не просто хотел купить видеомагнитофоны. Может, он шантажировал его. И его убрали. А Зильберман? Он знал все. Он вел счета. Он был не просто свидетелем, он был соучастником. И когда запахло жареным, когда в игру вступила милиция, его тоже убрали. Как убирают с доски съеденную фигуру.

Это было уже не просто криминальное дело о подпольном бизнесе. Это пахло чем-то большим. Масштабом операций, легкостью, с которой убирали людей, связями Вольского, о которых намекала его уверенность… Все это складывалось в картину, которая пугала своей глубиной. Он чувствовал себя человеком, который зацепил леску и теперь тянет из мутной воды нечто огромное, темное и зубастое.

Телефон зазвонил. Кириллов схватил трубку.

– Слушаю.

– Петрович, это Валера.

– Ну что? – сердце Кириллова забилось чаще.

– Ты был прав, майор. Твой покойник был не только каллиграфом, но и силачом. Надавил так, что отпечаталось на трех листах вниз. Я все поднял. Качество отличное.

– Что там? Текст?

В трубке повисла пауза. Валера словно подбирал слова.

– Не совсем, Петрович. Это не текст в нашем понимании. Это… бухгалтерская книга. Адская книга.

– Подробнее, – потребовал Кириллов.

– Это столбцы. Даты, цифры, какие-то сокращения – «КРК», «РЖД», «ТМЖ». Похоже на коды. Суммы – астрономические. Десятки, сотни тысяч. Рядом с некоторыми фамилии, но тоже как-то зашифровано, только инициалы. И пометки – плюсы, минусы. Приход, расход. Это черная бухгалтерия, Петрович. Очень черная. И очень сложная. Я тебе копии сделал. Но чтобы это расшифровать, нужен не эксперт, а криптограф. Причем очень хороший.

Кириллов молчал, переваривая услышанное. Он был прав. Это был ключ. Теперь у него в руках была часть финансовой империи «Рубина». Ее теневая сторона.

– Валера, – сказал он медленно, отчетливо произнося каждое слово. – Никто не должен знать об этом. Ни одна душа. Ты меня понял?

– Не маленький, Петрович. Я эту бумагу в свой личный сейф запер. А тебе отдам копии. Оригинал пусть у меня полежит. Так надежнее будет.

– Спасибо, старик. Зайду через десять минут.

Он положил трубку и несколько секунд сидел неподвижно. Азарт охотника сменился холодным, тяжелым осознанием. Теперь он не просто следователь, ведущий дело. Он был хранителем тайны. Смертельно опасной тайны. Люди, которые вели эту книгу, убили уже двоих, чтобы она не всплыла. И они без колебаний убьют третьего, если узнают, что копия у него.

Он встал, подошел к окну и посмотрел на ночную Москву. Огни большого города сверкали, как россыпь драгоценных камней. Рубинов. Город жил, не подозревая, какие темные потоки текут под его асфальтом, какие кровавые сделки заключаются в его блестящих офисах.

Он больше не был частью этого города. Он был один против него. Против его новой, хищной, беспощадной сути. В руках у него был лишь листок с зашифрованными цифрами и собственное упрямство. И он не знал, чего из этого хватит на дольше.

Шифр из прошлого

Копии, снятые Валерой, лежали в нагрудном кармане, обернутые в газету. Они не жгли, не давили, но Кириллов ощущал их вес с каждым ударом сердца. Это была уже не просто улика, а смертный приговор, выписанный на казенной бумаге, с графами для дат и сумм. Чей приговор – его или тех, кто вел эту книгу, – еще предстояло выяснить. Он ехал по вечерней Москве в дребезжащем троллейбусе, вдыхая смешанный запах мокрой одежды, дешевого парфюма и усталости, и чувствовал себя чужим в этом потоке жизней. Каждый из этих людей ехал домой, к ужину, к телевизору, к своим маленьким, понятным проблемам. А он вез с собой шифр, ключ к миру, где человеческая жизнь была лишь расходной строкой в бухгалтерском отчете.

Он не мог отнести эти бумаги на Петровку. Отдать их в официальную экспертизу было равносильно тому, чтобы вывесить их на доске объявлений у входа. Сытин, с его испуганными глазами и готовностью лечь под любого, у кого чин выше, похоронит эти листы в самом глубоком архивном сейфе. Или, что вероятнее, они «потеряются» при передаче. Нет, в этой игре он был один. Система, которой он служил, превратилась в болото, и любое резкое движение могло лишь ускорить погружение. Ему нужен был кто-то извне. Кто-то, кто не принадлежал ни милиции, ни этому новому миру блестящих офисов. Кто-то из прошлого.

Память, услужливая и точная, как хороший архивариус, подсказала имя. Евгений Борисович Лядов. Старик из «соседней конторы», гений-математик, который в свое время ломал шифры, способные поставить на колени целые государства. Кириллов пересекался с ним однажды, давно, по одному мутному делу о контрабанде икон, которое быстро замяли на самом верху. Лядов тогда уже был на пенсии, его привлекли как консультанта по старой дружбе. Он сидел в углу кабинета, маленький, сухой, похожий на старого воробья, и, пока большие чины метали друг в друга громы и молнии, он за пятнадцать минут разложил на клочке бумаги всю хитроумную схему переписки, основанную на церковнославянских текстах. Потом так же тихо исчез. Кириллов запомнил его взгляд – острый, лишенный всяких эмоций, взгляд человека, для которого мир состоит не из людей и страстей, а из алгоритмов и закономерностей. И еще он запомнил адрес. Старые сталинские дома в районе Сокола. Привилегия, выданная государством за десятилетия молчаливой службы.

Троллейбус довез его до метро. Спустившись под землю, в гул и спертый воздух, он почувствовал мимолетное облегчение. Здесь, в толпе, он был анонимен. Просто еще одно усталое лицо, еще одна пара стоптанных ботинок. Но когда он вышел на Соколе, ночной ветер снова принес с собой запах опасности. Улицы здесь были тише, шире. Деревья, почти голые, чертили на фоне светящихся окон сложные, изломанные узоры. Дом Лядова оказался монументальным, как гробница фараона, с лепниной и массивными балконами. Такие дома строили для тех, кто должен был жить вечно, но их обитатели, как и все остальные, оказались смертны.

Дверь в подъезд была тяжелой, дубовой, с кованой ручкой. Внутри пахло пылью, лекарствами и чем-то кислым, может, щами. Лифт, с его скрипом и медлительностью, казался ровесником дома. На нужной площадке было две квартиры. На одной, с новой дерматиновой обивкой, блестела медная табличка с фамилией какого-то профессора. На второй, со старой, потрескавшейся краской, не было ничего, кроме глазка и кнопки звонка, пожелтевшей от времени. Кириллов нажал. Звук был дребезжащий, механический, как у старого будильника.

За дверью долго было тихо. Потом послышались шаркающие шаги. Щелкнул один замок, потом второй, такой же тяжелый, амбарный. Дверь приоткрылась ровно на длину цепочки. В щели показался глаз. Бесцветный, внимательный.

«Вам кого?» – голос был сухой, как шелест бумаги.

«Евгений Борисович? Майор Кириллов. Мы встречались лет десять назад. По делу из Загорска».

Глаз в щели не моргал. Он изучал, анализировал, сопоставлял.

«Не помню никакого майора», – сказал голос. Дверь начала закрываться.

«Шифр на псалмах. Вы тогда сказали, что это дилетантская работа. Слишком много предсказуемых повторов», – быстро проговорил Кириллов.

Дверь замерла. Цепочка звякнула и соскользнула. Дверь медленно открылась. На пороге стоял он. Лядов. Он почти не изменился. Все такой же сухой, невысокий, в старом, заношенном свитере и стоптанных тапочках. Только волосы стали совсем белыми и тонкими, как паутина.

«Проходите, майор. Раз помните такие глупости».

Квартира была похожа на архив или лавку букиниста. Книги были повсюду. Они стояли на полках до самого потолка, лежали стопками на полу, на стульях, на широком подоконнике. Воздух был густым, пропитанным запахом старой бумаги, клея и слабого табачного дыма. В единственном кресле, под тусклым светом торшера, на маленьком столике стояла шахматная доска с расставленными фигурами. Позиция выглядела сложной и безнадежной для белых.

«Раздевайтесь. Вешайте на гвоздь, – Лядов кивнул на вбитый в косяк ржавый гвоздь. – Чаю хотите? Чай у меня хороший. Грузинский. Без мусора».

«Не откажусь», – Кириллов повесил свою кожанку, которая рядом с этим миром книжной пыли казалась чем-то грубым и неуместным.

Они прошли на кухню, такую же маленькую и заставленную, как и вся квартира. Пока Лядов гремел чайником и доставал две старые чашки в сеточку, Кириллов молчал, давая старику освоиться с его присутствием. Криптограф был человеком привычки, и любое нарушение ритуала могло все испортить.

«Так что привело ко мне майора милиции посреди ночи? – спросил Лядов, не оборачиваясь, разливая кипяток. – Надеюсь, не мемуары писать собрались? Я подписку давал. На пятьдесят лет».

«Мне нужна помощь. Неофициальная».

«Милиции нужна неофициальная помощь отставного сотрудника госбезопасности? – Лядов усмехнулся. – Мир и вправду перевернулся. Или у вас там совсем все плохо?»

«И то, и другое», – признался Кириллов.

Они сели за маленький кухонный стол, застеленный клеенкой с потрескавшимся рисунком. Лядов поставил чашки. От чая шел пар, пахло травой и пылью грузинских дорог.

Кириллов достал из кармана сложенную газету, развернул и положил на стол фотокопии.

«Вот».

Лядов надел очки в тонкой металлической оправе. Он взял один из листов. Его пальцы, сухие, с проступившими венами, двигались по бумаге с какой-то особой, профессиональной нежностью, словно он прикасался не к фотокопии, а к древнему манускрипту. Он долго молчал. В комнате было слышно только тиканье старых часов-ходиков и отдаленный гул города за окном.

«Любопытно, – наконец сказал он, снимая очки. – На первый взгляд, обычный книжный шифр. Цифра – номер страницы, цифра – номер строки, цифра – номер слова. Классика. Но эти аббревиатуры… «КРК», «РЖД»… Это усложняет. Похоже на коды получателей или товаров. И символы в конце строк. Нет, это не просто. Здесь несколько слоев. Автор был человеком методичным, но с выдумкой. И параноиком. Где вы это взяли?»

«Это неважно. Важно, что это стоило жизни уже двоим».

«А теперь может стоить и третьему, – Лядов посмотрел на него поверх очков. – Тому, кто с этим пришел. Вы ведь понимаете, майор, что если я это возьму, то пути назад не будет? Для нас обоих. Люди, которые составляют такие документы, не любят, когда их читают посторонние».

«Я понимаю».

«Что я с этого получу?» – вопрос прозвучал не жадно, а деловито.

«Ничего. Кроме удовлетворения от решенной задачи. И осознания, что помогли наказать убийц».

Лядов снова усмехнулся. «Вы плохой вербовщик, майор. Апеллируете к совести. У таких, как я, ее атрофировали еще в лейтенантские годы. Но задача… задача красивая. В ней есть структура. Элегантность. Не то что ваш псаломщик из Загорска».

Он снова взял листы, придвинул к себе настольную лампу, повернул ее так, чтобы свет падал под нужным углом. Он снова погрузился в мир цифр и кодов, и Кириллов понял, что он согласился. Старый охотник почуял зверя.

Следующий день на Петровке был пропитан нервозностью. Воздух в коридорах, казалось, потрескивал от невысказанного напряжения. Кириллов, едва войдя в здание, почувствовал это кожей. Когда он проходил мимо кабинета Сытина, дверь распахнулась, словно полковник поджидал его у входа.

«Кириллов! Ко мне! Немедленно!»

Сытин был не просто багровым. Его лицо приобрело оттенок перезрелой сливы. Он ходил по кабинету из угла в угол, тяжело дыша, его грузное тело двигалось с неожиданной для его габаритов скоростью.

«Ты что себе позволяешь? – зашипел он, не дожидаясь, пока Кириллов закроет дверь. – Ты чем занимаешься?»

«Расследую убийство Семенова, товарищ полковник. Как вы и приказали».

«Не надо мне тут! – Сытин стукнул мясистым кулаком по столу. Папки подпрыгнули. – Мне уже звонили! Звонили, понимаешь? Сверху! Очень сверху! Спрашивали, почему мой майор сует свой нос в дела уважаемого кооператива «Рубин»! Почему он допрашивает их сотрудников и пугает людей!»

«Я не допрашивал, а опрашивал. И никого не пугал», – ровно ответил Кириллов. Его внутренности сжались в холодный комок. Так быстро. Он не ожидал, что реакция будет такой быстрой и такой яростной. Вольский не просто имел связи. У него были рычаги прямого действия.

«Меня не волнуют твои семантические выкрутасы! – взвизгнул Сытин. – Мне было сказано недвусмысленно. «Рубин» – образцовое предприятие новой формации. Они работают на благо страны. Их руководитель, Геннадий Аркадьевич, – уважаемый человек, почти на правительственном уровне. И мы не должны мешать им работать из-за какого-то дохлого фарцовщика! Тебе ясно?»

«Мне ясно, что главный бухгалтер этого предприятия повесился на следующий день после моего визита. Это выглядит подозрительно».

«Самоубийство! – отрезал Сытин. – Участковый закрыл дело. Растрата, угрызения совести! Все сходится! Кончай копать, Кириллов! Это приказ! Займись Семеновым. Найди его пьяных дружков, выбей признание и закрой дело к концу недели. А «Рубин» забудь. Забудь это слово. И фамилию Вольский тоже забудь. Иначе я забуду фамилию Кириллов. И поверь, в системе МВД есть места похуже твоего кабинета. Где-нибудь за Уралом. Будешь кражи кур расследовать. Если повезет».

Он остановился прямо перед Кирилловым, глядя ему в глаза. От него пахло потом, страхом и дорогим одеколоном, который не мог этот страх заглушить.

«Приказ понятен?»

«Так точно, товарищ полковник», – отчеканил Кириллов, глядя в пустоту поверх головы начальника.

Он вышел из кабинета, чувствуя, как по спине ползет липкий холодок. Это была уже не просто просьба, не дружеский совет. Это был ультиматум. Стена, в которую он уперся, оказалась выше и прочнее, чем он думал. Теперь он должен был действовать еще осторожнее. Он не мог официально запрашивать информацию, опрашивать свидетелей. Любой его шаг отслеживался.

Нужно было зайти с другой стороны. Не со стороны «Рубина», а со стороны Зильбермана. Пока Лядов работал над шифром, Кириллов решил по крупицам собрать информацию о тихом бухгалтере. Люди всегда оставляют следы, разговоры, воспоминания.

Он нашел его старое место работы. Научно-исследовательский институт проблем точного машиностроения. Звучало солидно, но Кириллов знал, что за такими вывесками часто скрываются унылые конторы, где люди десятилетиями перекладывают бумажки, пьют чай и ждут пенсии.

НИИ располагался в унылом сером здании за кольцевой дорогой. Внутри все было казенным: выкрашенные зеленой краской панели, стертый линолеум, запах пыли и кислой капусты из столовой. Он нашел отдел, где раньше работал Зильберман. Несколько женщин бальзаковского возраста и один пожилой мужчина сидели за столами, заваленными чертежами и папками. Появление человека в кожаной куртке с милицейской выправкой произвело эффект камня, брошенного в сонное болото.

Он представился, показал удостоверение, сказал, что расследует несчастный случай. Слово «убийство» он решил не произносить. Люди боятся этого слова.

«Аркадий? Аркаша? – всплеснула руками полная женщина в очках с толстыми линзами. – Господи, что случилось?»

«Он… погиб. Мы выясняем обстоятельства».

Коллеги Зильбермана переглянулись. Они говорили о нем неохотно, односложно. Тихий, замкнутый, педантичный. Гений в своем деле, мог рассчитать что угодно. Но в жизни – совершенно нелюдимый. Жил с мамой, пока та не умерла. Ни друзей, ни женщин. Только работа и книги. Года два назад он неожиданно уволился. Сказал, что нашел место получше, с зарплатой в пять раз выше. Никто не поверил. Аркаша Зильберман и большие деньги – это казалось чем-то из области фантастики.

«Он изменился перед уходом, – вдруг сказал пожилой инженер, до этого молчавший и рисовавший что-то на промокашке. – Стал… нервным. Дерганым. Раньше он был спокойный, как маятник Фуко, а тут начал по сторонам оглядываться. Словно боялся чего-то».

«Он говорил, почему уходит? Чем будет заниматься?» – спросил Кириллов.

Инженер пожал плечами. «Сказал, кооператив какой-то. Электроника. Я еще посмеялся, говорю, Аркадий, ты же паяльник от отвертки не отличишь. А он так посмотрел… странно. И говорит: „Там не паять надо. Там считать надо“. И еще что-то бормотал про большие возможности, про то, что деньги под ногами лежат, только никто их не видит».

Кириллов чувствовал, что подходит к чему-то важному. Он присел на край стола, понизив голос.

«А что-то еще? Может, странные разговоры? Новые знакомые?»

Люди молчали. Они явно что-то знали, или догадывались, но страх был сильнее. Страх перед неизвестным, перед милицией, перед переменами.

«Ну… – замялась женщина в очках. – Был один разговор. Я случайно подслушала. Он по телефону говорил. Тихо так, в коридоре. Я и слов-то не разобрала, только обрывки. Что-то про „валютный аукцион“, про „особый товар“… Я еще подумала, бредит наш Аркаша. Какие аукционы? У нас универмаг по талонам торгует».

Валютный аукцион. Слова прозвучали дико, чужеродно в этой атмосфере пыльных чертежей и запаха капусты. Но для Кириллова они легли в общую картину, как недостающий фрагмент мозаики. Это объясняло масштаб. Не просто торговля видеомагнитофонами. Что-то гораздо крупнее. Что-то, для чего нужна была черная бухгалтерия и для чего не жалко было убрать пару человек, ставших помехой.

Он поблагодарил их и ушел, оставив за спиной взбудораженный улей. Он получил то, за чем пришел. Слух. Недоказанный, туманный, но указывающий направление. «Рубин» был не просто магазином. Это была биржа. Черный рынок, где торговали не джинсами, а чем-то, что имело настоящую цену. Иконы? Антиквариат? Или что-то еще? Что-то, что можно было продать за твердую валюту.

Вечером, когда он вернулся в свой пустой кабинет, зазвонил телефон. Не служебный, а тот, что стоял на отдельном столике, почти не используемый. Звонок был тихим, неуверенным.

«Слушаю».

«Майор Кириллов?» – голос Лядова был бесцветным, как всегда.

«Да, Евгений Борисович».

«Я взломал первый слой. Книжный шифр. Ключ – „Капитал“ Маркса, первое издание пятьдесят третьего года. Весьма иронично. У вашего бухгалтера было своеобразное чувство юмора».

«Что там?» – сердце Кириллова забилось быстрее.

«Пока не много. Даты, инициалы и суммы. Очень большие суммы. Но самое интересное – пометки. Повторяющиеся аббревиатуры. Я думаю, это не товары. Это места. Или каналы. „ТМЖ“ – таможня, „РЖД“ – Рижский вокзал. „КРК“ – возможно, Кремль… Но это пока догадки. Мне нужно время на второй слой. Это уже не классическая криптография. Это что-то современное, машинное. Но я справлюсь. Есть одна зацепка. Повторяющийся числовой ряд. Похоже на ключ к перестановке».

«Сколько вам нужно времени?»

«День. Может, два. И, майор… – в голосе старика впервые послышалось что-то похожее на эмоцию. – Будьте осторожны. Судя по суммам, которые здесь фигурируют, люди, которые это писали, могут купить половину вашего министерства. И даже не заметят этой траты».

Трубка повешена. Кириллов сидел в тишине. Ночь за окном была черной и беззвездной. Он получил подтверждение. Клубок начал разматываться. И он знал, что нить ведет на самый верх, туда, где воздух разрежен, а люди уверены в своей безнаказанности. И еще он знал, что времени у него почти не осталось. Потому что где-то там, в другом конце этого города, кто-то очень могущественный уже понял, что тихий майор милиции не выполнил приказ и не забыл слово «Рубин». И этот кто-то уже отдал свой приказ.

Разговор вполголоса

Телефонный звонок выдернул его из вязкой, серой дремы прямо в полночь. Не тот аппарат, что стоял на столе и связывал его с дежурной частью, а второй, старый, с дисковым набирателем, установленный техниками для каких-то внутренних нужд и почти никогда не используемый. Его дребезжание было незнакомым и оттого тревожным, похожим на звук насекомого, попавшего в стеклянную банку. Кириллов снял трубку, не включая свет. В кабинете пахло остывшим табаком и безнадежностью.

Слушаю.

Молчание. Только треск старой линии и чье-то дыхание, прерывистое, пойманное микрофоном так близко, что казалось, будто человек стоит рядом, в непроглядной темноте кабинета. Кириллов ждал. Он умел ждать. Этому его научила война: тишина перед атакой всегда страшнее самой атаки.

Майор Кириллов? – голос был женским, едва слышным, будто его процеживали сквозь сито страха. Каждое слово было маленьким, дрожащим комком.

Он узнал этот голос. Не по тембру, который был искажен шепотом и помехами, а по той идеально выверенной интонации, которая пряталась под испугом. Голос Светланы, секретаря из кооператива «Рубин». Голос, отполированный до состояния стерильного инструмента. Теперь этот инструмент дал трещину.

Говорите, – сказал он ровно, стараясь, чтобы его собственное спокойствие перетекло по проводу на тот конец.

Они его убили… Аркадия Наумовича… – выдохнула она. – Это не самоубийство. Он ничего не крал. Он… он слишком много знал.

Кириллов прикрыл глаза. Вот оно. Тот самый крючок, который он забросил в мутную воду, зацепился. Теперь главное – не сорвать.

Что он знал?

Я не могу… по телефону… Они все слушают. Всегда.

Кто «они»? Вольский?

Пауза, наполненная ее судорожным вдохом. Это было ответом.

Он боялся, – продолжила она, торопясь, словно боялась, что связь оборвется или смелости не хватит. – Последнюю неделю он был не свой. Говорил, что все зашло слишком далеко. Про какие-то контейнеры… «левые»… Они приходят на склад под видом… под видом обычной техники. А внутри…

Что внутри?

Я не знаю! – ее голос сорвался, превратившись в исступленный шепот. – Но он говорил, что это не просто контрабанда. Что это… другое. Он вел вторую книгу. Настоящую. Я думаю, они ее нашли.

И убили его. Где мы можем встретиться? – Кириллов уже не спрашивал, а констатировал. Он чувствовал, как ее паника передается ему, превращаясь в холодный, колючий азарт охотника.

Я боюсь. За мной могут следить.

За мной тоже, – спокойно ответил он. – Это ничего не меняет. Назовите место.

Снова тишина. Он слышал, как она плачет, беззвучно, сотрясаясь всем телом. Он представлял ее: идеальная прическа растрепана, безупречный макияж потек, дорогая блузка смята в кулаке. Фасад рухнул, обнажив живой, первобытный ужас.

Нескучный сад, – наконец произнесла она. – Через час. У ротонды, которую в честь восьмисотлетия Москвы поставили. Знаете?

Знаю. Будьте осторожны. Если заметите что-то странное – уходите.

Она повесила трубку, не попрощавшись. Обрыв связи был резким, как удар ножа. Кириллов еще несколько секунд держал холодную трубку у уха, вслушиваясь в короткие гудки. Они звучали как метроном, отсчитывающий время до чего-то неотвратимого.

Он положил трубку и поднялся. В окне отражалось его собственное усталое лицо и тусклый свет настольной лампы. За стеклом беззвучно жила ночная Москва, город желтых огней и черных провалов. Он знал, что идет в ловушку. Это могло быть ловушкой, устроенной Вольским, который решил использовать перепуганную секретаршу как приманку. Это могло быть ее собственной игрой, мотивы которой были ему неизвестны. Но это был единственный шанс. Единственная нить, торчащая из гладкого, непроницаемого полотна лжи, которое соткал вокруг себя «Рубин».

Он достал из ящика стола «Макаров», проверил магазин, дослал патрон в патронник. Привычное, успокаивающее движение. Металл холодил ладонь. Он не надел плащ, только свою старую кожаную куртку. Она не стесняла движений. Выходя из кабинета, он запер дверь и двинулся по гулким, пустым коридорам Петровки. Он чувствовал себя призраком в этом застывшем здании, хранящем тысячи чужих трагедий. Сегодня ночью он шел навстречу своей собственной.

Дорога до Нескучного сада заняла меньше двадцати минут. Город спал тревожным сном. Редкие такси проносились по мокрому асфальту, их фары выхватывали из темноты пустые остановки и спешащихпо домампоздних прохожих. Кириллов вел машину спокойно, не превышая скорости, но все его чувства были обострены до предела. Он смотрел не столько на дорогу, сколько в зеркало заднего вида. Искал парные огни, которые не отстают, которые повторяют его маневры. Таких не было. Либо работали чисто, либо его никто не вел. Пока.

Он оставил «шестерку» за пару кварталов до парка, на тихой улочке, заставленной такими же неприметными машинами. Вышел из машины и растворился в тенях. Он не пошел прямо к главному входу. Он двинулся вдоль высокой чугунной ограды, перелез через нее в самом темном месте, там, где кроны старых деревьев смыкались над головой, создавая почти абсолютную темноту. Приземлился на влажную землю бесшумно, как кошка. На несколько мгновений замер, превратившись в часть пейзажа, вслушиваясь в ночные звуки парка: шелест листвы под порывами сырого ветра, далекий гул города, едва слышный скрип старого дерева.

Воздух был плотным и холодным, пах прелой листвой, речной водой и тревогой. Нескучный сад ночью был другим. Не местом для прогулок, а первобытным лесом, полным шорохов и теней, где за каждым стволом мог кто-то прятаться. Кириллов двигался не по аллеям, а по кромке зарослей, ступая по мягкой земле, чтобы не производить шума. Его глаза, привыкшие к темноте, различали малейшие оттенки черного. Вот силуэт скамейки, похожий на спящее животное. Вот изгиб дорожки, тускло блестящей от влаги.

Ротонду он увидел издалека. Белое, призрачное строение, похожее на древний храм, забытый в этом лесу. У ее основания он разглядел темную фигуру. Она была одна. Стояла неподвижно, ссутулившись, обхватив себя руками.

Кириллов не стал выходить на открытое пространство. Он обошел ротонду по широкой дуге, проверяя окрестности. Заросли кустов, овраг, спускающийся к реке, темные провалы боковых аллей. Все было тихо. Слишком тихо. Его афганский опыт кричал ему, что идеальная тишина – это признак засады. Но выбора не было.