Читать онлайн Государственник

Часть 1: ИСХОДНАЯ ТОЧКА (1904)

Современность. Скоростной поезд «Восток-Экспресс» плавно несся по просторам Маньчжурии, оставляя за спиной дымку мегаполисов и уходя в бескрайнюю, продуваемую всеми ветрами степь. За окном мелькали редкие поселки, силуэты одиноких гор на горизонте и бесконечные нити проводов, уходящие вперед, к границе.

В вагоне-салоне первого класса царила тихая, климатически контролируемая идиллия. Мягкий гул кондиционера, приглушенный перешепот пассажиров, стюардесса, бесшумно катящая тележку с напитками.

У окна, в кресле у прохода, сидел молодой человек. Хоть ему уже было тридцать, на вид он выглядел моложе. Худощавое, скорее аскетичное лицо, русые волосы, коротко подстриженные, и необычно яркие, зеленые глаза, в которых читалась усталость от долгой дороги. Возвращался он из командировки, которая плавно перетекла в короткий, но насыщенный отпуск.

В его руках был смартфон. На экране, в лучах заходящего за стальные стойки вагона солнца, разворачивалась другая история – зимняя, жестокая и пафосная. Шла сцена расстрела декабристов из фильма «Союз спасения». Грохот пушек, клубы порохового дыма, белый лед, крошащийся под ядрами. Он смотрел на это отстраненно, как на диковинный спектакль, мысленно отмечая исторические неточности. Это было далекое, почти мифическое прошлое, экранизацию которого он смотрел с большим интересом.

Он потянулся к стакану с почти допитым кофе, собираясь поставить на паузу фильм, как вдруг…

Все окутала ослепительная, абсолютно бесшумная белизна. Свет был не от вспышки и не от взрыва. Он был повсюду, он был самим пространством, которое внезапно разомкнулось. Пропал гул поезда, пропали все звуки. Осталось лишь стремительное, провальное чувство падения в никуда.

Первым вернулся звук. Глухой, пульсирующий стук в висках, и сквозь него – какофония чужих голосов, воплей, стонов. Голоса были странные, ругательства и призывы о помощи звучали на русском, но таком, к которому слух не привык – с растянутыми гласными, твёрдыми «г» и обилием слов вроде «батюшки» и «караул».

Запах ударил в нос вторым. Едкая, сладковатая смесь гари, дыма, раскаленного металла и… пара. Горячего, густого пара, пахнущего машинным маслом и угольной пылью.

Он открыл глаза. Над ним было не белое больничное перекрытие, а бледное, пыльное небо. Спина и ребра ныли от жесткого давления земли. Он лежал на щебне и грязи, заваленный обломками дерева с резными элементами, похожими на обшивку старинного вагона.

С трудом приподняв голову, он увидел ад. Не ад высоких технологий, к которому могла бы привести катастрофа современного поезда. Это был хаос другого века. Чуть поодаль, завалившись набок, шипел и выпускал клубы белого пара огромный, изуродованный паровоз. Вокруг него и дальше по откосу были разбросаны, словно щепки, деревянные вагоны. Одни превратились в груду дров, из других, искорёженных, ползли люди, крича и плача. Мелькали фигуры в синих мундирах с бляхами, женщины в длинных, заляпанных грязью юбках, мужчины в картузах и форменных фуражках.

Он попытался вдохнуть полной грудью, и боль пронзила ребра. Это была не галлюцинация. Каждая деталь, каждый звук, каждый запах были слишком грубы, слишком материальны. Это был не сон. Это была новая, ужасающая реальность.

Боль в висках отступала, уступая место леденящему ужасу и оглушительной ясности. Он оттолкнул от себя обломок доски с облупившейся краской и пополз, инстинктивно пытаясь найти точку опоры в этом хаосе. Рука наткнулась на что-то мягкое и шершавое – смятый, грязный листок газеты. Он автоматически подобрал его, пытаясь стряхнуть пыль.

«Харбинский вестник». Кривые, выцветшие буквы. Взгляд скользнул ниже, к дате, 25 апреля 1904 года.

Сердце на мгновение замерло, а затем забилось с такой силой, что стало трудно дышать. 1904-й. Год Русско-японской войны. Год, который он только что видел в учебниках и кино.

«Галлюцинация. Бред. Последствия удара», – настойчиво твердил внутренний голос. Но он сжал газету в руке, ощутив шероховатость бумаги, вдохнул запах типографской краски, смешанный с гарью. Слишком реально. Слишком материально. Это был не сон. Это было место. И время.

Мозг, привыкший к анализу и структуре, начал лихорадочно работать, отсекая панику. Харбин. Маньчжурия. Китайско-Восточная железная дорога – КВЖД. Логично. Его поезд шел здесь же, спустя столетие. Значит, он не переместился в прошлое своего мира. Парадокс дедушки? Нет. Если он здесь, значит, он всегда был частью этой линии. Его рождение в XX веке – его личное будущее – в этой реальности никогда не произойдет. Это не его история, которую он может сломать. Это уже чужая реальность, которую он может… построить.

Война с Японией. Она уже идет. Цусима, Порт-Артур – всё это уже запущено, как часовой механизм. А значит и первую революцию в России не остановить. Нужно смотреть дальше. Великая война. 1914 год. И затем – обвал. Революция. Гражданская. Крах Империи.

Мысль оформилась с кристальной, безжалостной четкостью. Его миссия – не вернуться домой. Дома больше нет. Его миссия – не исправить ошибки. Их слишком много. Его миссия – спасти то, что еще можно спасти. Спасти Империю. Изнутри. Стать тем, кого позже назовут «государственником». Тенью при троне. Архитектором иного будущего.

Он медленно поднялся на ноги, отряхнув с колен пыль и щепки. Действие придало твердости. Боль притупилась, уступив место решимости. Он повернулся и посмотрел на запад, туда, где рельсы, искривленные и разорванные, всё же уходили за горизонт. Туда, где был Санкт-Петербург. Центр власти.

Его цель была больше не билет домой и не просто выживание. Его цель была в тысячах верст отсюда, за линией фронта текущей войны, в кабинетах министров и приёмных царя. Путь лежал через всю войну. И он понимал всю призрачность этого замысла. Он не был ни гением, ни пророком – просто человеком, затерявшимся во времени, с единственным оружием – знанием о грядущем крахе. Но разве этого недостаточно, чтобы попытаться? Разве одна-единственная искра, вовремя попавшая в пороховую бочку истории, не может изменить силу взрыва? Сомнения грызли его изнутри, но шаг вперёд был твёрдым. Он сделает этот шаг. А там – посмотрим.

Вдалеке уже слышались отрывистые команды, лай собак и скрип подвод – это спешили спасатели. Время истекало. Он, делая вид, что шарит по карманам в поисках уцелевших вещей, а на самом деле – быстро и методично обыскивая разбросанный скарб, нашел его первым. Смартфон лежал в пыли, экраном вниз. Сердце ёкнуло. Он поднял его, заслонив телом от посторонних глаз, и нажал кнопку. Экран ожил, показав 58% заряда и застывший кадр: декабристы на льду. Эта икона его прежней жизни теперь была самым ценным и самым опасным артефактом. Он сунул телефон во внутренний карман пиджака, ощущая его вес как клятву.

Его взгляд выхватил из груды обломков полураскрытый дорожный саквояж. Внутри, аккуратно сложенные, лежали брюки из плотного сукна, рубаха, поношенный, но крепкий пиджак и сапоги. Не богато, но добротно. То, что носят мелкие чиновники, конторщики. Он отполз в тень развороченного колесного парка и, скрытый от глаз, быстро переоделся. Его современная одежда: джинсы, кроссовки, футболка и пиджак; странная и бесполезная, была скомкана и набита на дно бесхозного чемодана, после чего, придавлена чужими вещами.

В карманах разбросанной одежды, он искал деньги и нашел! В одном из пальто оказался кожаный кошелек. Несколько кредитных билетов, мелочь. Сумма, на которую можно прожить несколько дней и купить билет до Харбина. В другом кармане – обрывок письма с печатью какой-то коммерческой фирмы и подписью «Мл. конторщик В. Петров».

Легенда начала обрастать плотью. Владислав Петров. Младший конторщик. Был в Порт-Артуре, навещал друга. Диковинную одежду, в которой его нашли, купил у европейских торговцев – любопытство подвело. Осенью 1903-го уплыл во Владивосток, а теперь возвращался домой, в Саратов. Всё просто, всё правдоподобно, всё трудно проверить.

К нему уже подходили двое – инженер в замасленной форме и человек с повязкой Красного Креста.

– Вы, гражданин! Пострадали? Фамилия? Документы при вас?

Он приложил руку ко лбу, изображая слабость и потрясение, и беспомощно махнул рукой в сторону самого страшного зрелища – горящего вагона, из которого валил чёрный, едкий дым.

– Там… всё там осталось… – его голос звучал хрипло и искренне. – В кармане сюртука… паспорт, деньги…

Инженер сокрушённо вздохнул, кивая:

– Понятно, понятно. Ничего, в Харбине в управлении дороги справку дадут, в полиции новый паспорт оформят. Вы как, сможете до подводы дойти?

– Спасибо… Постараюсь, – пробормотал он, уже чувствуя, как грубоватая ткань пиджака натирает плечо, а в кармане лежит ключ к иному будущему. Физическое превращение завершилось. Теперь начиналось ментальное.

С того момента, как он перестал быть просто потерпевшим и стал игроком, его взгляд изменился. Теперь он видел не просто хаос, а его структуру, его ужасающую цену. Пока спасатели организовывали импровизированный лазарет, он, стараясь не привлекать внимания, помогал переносить раненых. Это давало ему возможность осмотреться, оценить масштаб.

И масштаб был чудовищным. То, что он сначала принял за груды тряпья и обломков, при ближайшем рассмотрении оказалось телами. Много тел. Значительно больше, чем три десятка, о которых он позже прочитает в учебниках истории. Он мысленно отметил это: аномалия. Последствие его перехода? Взрывная волна, пришедшая из разорванного временного тоннеля? Неважно. Факт был налицо – реальность уже исказилась вокруг него, как пространство вокруг массивного тела.

Воздух гудел от стонов. Он видел окровавленные лица, неестественно вывернутые конечности, осколки дерева, торчащие из живого тела. Одна женщина, прижав к груди окровавленный узел с пожитками, безучастно смотрела в небо, не обращая внимания на глубокую рану на плече. Рядом мальчик лет десяти тряс за руку неподвижно лежащего мужчину в форме, тихо звая: «Папа? Папа, вставай…»

Это был не киношный хаос, приглаженный и условный. Это была первобытная, грубая человеческая боль. Смятение, ужас, физические страдания. И над всем этим – сладковато-приторный, отвратительный запах, который он сначала не мог опознать, а потом с ужасом понял – это запах паленого мяса и волос. Горели не только вагоны.

Он сглотнул подступивший к горлу комок, чувствуя, как холодная решимость внутри него закаляется, как сталь, в горне этого ада. Эти люди были пешками в истории, которая должна была привести к миллионам таких же смертей. Он не мог спасти их всех здесь и сейчас. Но, возможно, он мог спасти тех, кто еще не родился, кто не должен был погибнуть в окопах Великой войны, в подвалах ЧК, от голода в разоренной стране.

Он отвернулся от очередного обугленного тела, зажатого между скатившимися с рельсов вагонами. Его миссия, только что бывшая абстрактной идеей, теперь обрела плоть и кровь. И запах смерти. Он был готов.

Часть 2: ПЕРЕПУТЬЕ (1904-1905)

Дорога в европейскую часть России заняла больше месяца, превратившись в череду товарных поездов, попутных подвод и ночёвок в грязноватых номерах при станциях. В Харбине ему, как и обещали, выдали в управлении КВЖД временную справку, с которой он, уже как «Владислав Петров», отправился в долгий путь на запад. Каждая верста, каждый день отдаляли его от катастрофы, приближая к цели. Война с Японией была где-то далеко, отголоском её служили лишь сводки в газетах, которые он жадно читал на каждой остановке, и встречные эшелоны с ранеными. Их бледные, отрешенные лица были ещё одним напоминанием – часы тикают.

В Саратов он прибыл в душный июльский день. Город, раскинувшийся на волжских холмах, встретил его пылью, криками извозчиков и гулом ярмарочной толпы. Он нашёл пристанище в меблированных комнатах на тихой окраинной улице – неброское, дешёвое место, где никто не задавал лишних вопросов. Комната с одним окном, узкая железная кровать, комод и стол под керосиновой лампой стали его первой крепостью в этом мире.

Через неделю, экономя последние рубли, он по объявлению устроился в газету «Саратовский листок». Не писателем или репортёром, а помощником наборщика в типографию. Работа была монотонной и требовала лишь аккуратности: расставлять свинцовые литеры в кассы по вечерам, подносить готовые формы к станку. Но для него это был ключ к сокровищнице. Пока его пальцы, ещё помнившие сенсорный экран, перебирали шершавые металлические буквы, его глаза впитывали всё: стиль статей, обороты речи, имена губернских чиновников, местные цены на хлеб, сводки с театра военных действий. Он учил язык эпохи не по учебникам, а изнутри, как учат родной.

Именно там, в груде свежих оттисков, он наткнулся на короткую заметку в разделе происшествий. «Крушение на КВЖД». Сердце его на мгновение замерло. В нескольких сухих строках сообщалось, что 25 апреля на перегоне Шуанмяоцзы – Сыпингай в результате нарушения технических норм погиб 69 человек, ранено 82. Он перечитал цифры несколько раз. Так и есть. Он лишь мог догадываться о том, что это крушение поезда уже не соответствует с его реальностью. Его появление здесь уже стоило трёх десятков лишних жизней. Это знание жгло изнутри, придавая его планам жёсткую, почти жестокую необходимость.

По вечерам, когда типография затихала, он отправлялся в публичную библиотеку. Он штудировал не беллетристику, а тома законов, справочники по экономике, подшивки столичных газет. Он изучал не прошлое – он изучал поле будущей битвы, искал слабые места в Империи, которые предстояло укрепить, и точки приложения силы, чтобы сдвинуть всю махину с мёртвой точки истории.

Комната тонет в сумерках. Он сидит за столом, придвинув поближе коптящую керосиновую лампу. В её неровном свете лицо его кажется ещё более сосредоточенным, а зелёные глаза горят холодным огнем. Перед ним – несколько листов дешёвой бумаги. Он обмакивает перо в чернильницу и начинает писать. Почерк он старается выводить чётким, казённым, без индивидуальных черт.

Ваше Превосходительство, Пётр Аркадьевич,

Пишет Вам человек, не имеющий возможности открыться, но обладающий информацией, жизненно важной для будущего России. Я – аналитик, и моё оружие – логика и изучение открытых данных, паттернов истории и текущей политической конъюнктуры. Прошу отнестись к нижеизложенному не как к пророчеству, а как к трезвому прогнозу, выведенному из очевидных, но игнорируемых фактов.

Военная угроза.  *Вторая Тихоокеанская эскадра под командованием вице-адмирала Рожественского обречена. Весной 1905 года, по достижении вод между Японией и Корейским полуостровом, её ждёт разгром. Дальнее, изматывающее плавание, техническое отставание, превосходство японского флота в скорости и тактике – всё это с неизбежностью ведёт к катастрофе. Потеря флота станет точкой кипения.

Внутриполитические последствия.  Поражение в войне станет детонатором для взрыва, который зреет уже сейчас. В течение 1905-1907 годов Россию захлестнет волна террора и революционного брожения. Забастовки, мятежи в армии, крестьянские волнения. Ключевые фигуры, координирующие смуту из-за рубежа и внутри страны: Владимир Ильич Ульянов-Ленин, Борис Савинков, Александр Парвус. Их сети растут, и бездействие власти их лишь укрепляет.

Историческая параллель и Ваша роль.  Вы, Пётр Аркадьевич, – фигура того же масштаба и трагического потенциала, что и император Александр II. Как и он, Вы – реформатор и патриот, видящий глубинные болезни империи и пытающийся их излечить. И, как он, Вы становитесь живым укором и главной мишенью для всех врагов порядка – от косных консерваторов, видящих в реформах угрозу своим привилегиям, до революционеров-терростов, для которых сильная и обновляющаяся Россия – смертельная опасность. Ваши идеи – кость в горле у тех, кто жаждет хаоса. А потому, покуда Вы действуете правильно и решительно, на Вас будут готовиться покушения. Не одно, а множество. Таков удел тех, кто осмеливается вести Россию вперёд.

Предлагаемые упреждающие меры (реформы):

Аграрная реформа:

Предоставить каждому крестьянину право выхода из общины с закреплением за ним земельного надела в частную собственность.

Главная опора государства – собственник. Наша община – это архаичный пережиток, консервирующий бедность и не дающий проявиться инициативе. Крестьянин должен стать хозяином на своей земле. Необходимо предоставить каждому право выхода из общины с закреплением надела в частную собственность. Пусть это будут хутора или отруба – форма должна быть удобной для хозяина. Расширить полномочия и увеличить капитал Крестьянского поземельного банка для кредитования таких собственников.

Предоставить каждому крестьянину право выхода из общины с закреплением за ним земельного надела в частную собственность. Опыт других держав здесь красноречив. Во Франции малые наделы создали массу консервативных собственников, но их дробление ведет к слабости. В Германии – мощные юнкерские хозяйства, опора трона, но породили безземельный пролетариат батраков, питающий социалистов. В США – свободные фермеры, главная опора республики, готовые с оружием в руках защищать свою землю и закон. Нам нужна золотая середина: создать класс крестьян-собственников, достаточно сильных, чтобы быть независимыми, и достаточно многочисленных, чтобы стать основой государства. Но в отличие от Америки, у нас нет бескрайних свободных земель на Западе. Потому наш путь – не раздача целины, а переустройство существующих земель.

Ключ – Крестьянский поземельный банк. Государство не может и не должно скупать все земли за казённый счёт. Банк должен выдавать крестьянам целевые ссуды на выкуп наделов у помещиков под низкие проценты. Помещик сразу получает живые деньги на переустройство своего хозяйства или инвестиции в промышленность, крестьянин – землю, за которую будет платить долгие годы, а потому будет кровно заинтересован в её процветании. Так мы избежим и французского дробления, и немецкого батрачества.

Политическая и социальная реформа:

Ввести бессословный, независимый и гласный суд. Закон един для всех.

Всеобщее начальное образование – не роскошь, а стратегическая необходимость. Грамотный народ – сильное государство.

Развитие инфраструктуры в деревне: дороги, связь, элеваторы. Это оживит торговлю и экономику.

Отдельно – проблема адской урбанизации. Сотни тысяч людей сваливаются в города как стихийное бедствие, ютясь в казармах и подвалах, питая собой самую радикальную смуту. Нужно обуздать этот поток и дать людям стабильность. Предлагается обязать крупных промышленников по примеру западных коллег (форд, крупы) строить для своих рабочих добротные, но дешёвые многоквартирные дома. Не дворцы, а просторные светлые квартиры с водопроводом и отоплением, построенные по типовым проектам из дешёвых материалов, что удешевит строительство. Часть стоимости квартиры можно удерживать из заработной платы, чтобы через 10 лет жилье переходило в собственность рабочего. Или же – просто передавать его в дар после десяти лет добросовестной службы на предприятии. Рабочий, имеющий свой угол, свою крепость, перестает быть люмпеном, готовым на бунт. Он становится хозяином, заинтересованным в порядке. Это выгодно и ему, и заводу, и государству.

Дополнительные меры:

Поощрение кооперативного движения – кредитные, сбытовые, закупочные товарищества.

Развитие сельскохозяйственного машиностроения и мелиорации.

Создание сети низших и средних сельскохозяйственных школ.

Реформа местного самоуправления с расширением прав земств.

Введение прогрессивного подоходного налога.

Государственное страхование рабочих от болезней и несчастных случаев.

Ограничение рабочего дня на промышленных предприятиях.

Развитие системы профессионально-технического образования.

Время работает против нас. Силовое подавление беспорядков необходимо, но недостаточно. Только упреждающие, глубокие реформы, создающие широкий класс лояльных государству собственников, могут вырвать почву из-под ног революционеров и сохранить Империю.

С глубоким уважением к Вашей твердости и преданности России,

Неизвестный Вам патриот В.П.

Кабинет саратовского губернатора тонул в скупом вечернем свете, пробивавшемся сквозь высокие окна. Пётр Аркадьевич Столыпин откинулся на спинку кресла, сжимая в руке несколько исписанных листов. Письмо. Анонимное. Подброшенное в груду входящей корреспонденции. Обычно такие послания, полные бреда или доносов, он просматривал бегло и отправлял в архив. Но это… это было иным.

Его первая реакция была скепсисом, почти раздражением. «Вторая эскадра обречена… Разгром в водах между Японией и Кореей…» Самоуверенный блеф. Абсурд. Но затем его взгляд упал на следующий абзац. «Волна террора… 1905-1907 годы… Ключевые фигуры: Владимир Ильич Ульянов-Ленин, Борис Савинков, Александр Парвус». Имена. Конкретные имена. Не просто «злоумышленники», а фамилии, некоторые ему знакомые по сводкам Департамента полиции, другие – новые. Это уже не бред, это – информация. Пугающе точная.

Он встал и прошелся по кабинету, его высокая, мощная фигура отбрасывала длинную тень на паркет. «Вы – фигура того же масштаба, что и император Александр II… Ваши идеи – кость в горле у тех, кто жаждет хаоса… На Вас будут готовиться покушения. Не одно, а множество».

Слова жгли. В них не было лести, лишь холодная, безжалостная констатация. Он и сам чувствовал растущее напряжение, ненависть, что клубилась в губернии, доносилась из столиц. Но чтобы сформулировать это так… Это был диагноз, поставленный скальпелем.

Он снова сел и перечитал раздел о реформах. И здесь его ждало главное потрясение. Это были не просто благие пожелания. Это была продуманная, детализированная программа, во многом зеркально отражавшая его собственные, ещё не озвученные широко мысли. Выход из общины. Хутора. Крестьянский банк как двигатель реформы. Анализ зарубежного опыта – не слепое копирование, а взвешенный синтез. И главное – понимание, что ключ не в силе, а в создании класса собственников, кровно заинтересованных в стабильности.

И та, вторая часть – про рабочие кварталы, про «адскую урбанизацию». Это было гениально и пугающе. Он, Столыпин, мыслил категориями земли, деревни. А этот неизвестный смотрел дальше – на дымящиеся трубы заводов, в перенаселённые города, и видел там корень будущей смуты. И предлагал решение – не подачку, а стратегию превращения пролетария в хозяина.

Он отложил листы. Скепсис испарился, сменившись леденящим душу предчувствием. Если этот аноним прав в деталях реформ, которые казались ему, Столыпину, его внутренним открытием… то можно ли усомниться в его предсказаниях о войне и революции?

Пётр Аркадьевич подошл к окну. За ним раскинулся Саратов, губерния, вся Россия – огромная, неповоротливая, клонящаяся к кризису. Кто-то там, в толпе, знал это. Кто-то видел путь. И этот кто-то предупреждал его не как пророк, а как стратег.

Он медленно повернулся к столу. Письмо было не угрозой. Оно было картой. Картой сражения, которое уже начиналось. И первым ходом в этой партии должен был стать он. Он взял колокольчик и резко позвонил. На пороге возник фигура дежурного чиновника.

– Распорядитесь, – голос Столыпина прозвучал тихо, но с той сталью, которую сразу узнавали подчиненные. – Доставить мне все последние сводки по эскадре Рожественского. И подготовьте досье на эти имена. – Он записал имена революционеров из письма и передал дежурному. –Всё, что есть. И чтобы розыскные мероприятия по автору этого письма велись с максимальной деликатностью. Мне нужен он живым и невредимым. Я хочу с ним поговорить.

Когда чиновник скрылся за дверью, Столыпин снова взял в руки исписанные листы. Хоть военные прогнозы могли оказаться блефом, болезненной фантазией. Но реформы… Это его не просто заинтересовало, а поразило. Губернатор понимал, что все предложения в письме словно сняты с его языка. Глубочайшее понимание русской болезни и трезвое видение лекарства. Того самого лекарства, которое он и сам пытался для себя сформулировать.

1905 год повис над Россией чёрным стягом. Сперва – трагедия Кровавого воскресенья, затем – нарастающий вал забастовок и беспорядков. И наконец, как апофеоз национального унижения, пришла страшная, не укладывающаяся в голове весть: эскадра Рожественского разгромлена в Цусимском проливе. Почти полностью.

В эти дни Пётр Аркадьевич, всё ещё остававшийся губернатором Саратова, но уже привлекаемый к решению общегосударственных задач в условиях кризиса, мысленно возвращался к тому письму. Предсказание сбылось. С пугающей, дьявольской точностью. Теперь анонимный корреспондент виделся ему не просто талантливым аналитиком, а кем-то вроде пророка, предвидевшим весь этот кошмар. Розыск, несмотря на все усилия, результатов не дал. «В.П.» растворился в толпе.

И вот, в «Саратовском листке», в разделе частных объявлений, его взгляд зацепился за короткую, ничем не примечательную строку: «Ищу попутчика для поездки в имение Столыпиных. Готов обсудить условия. В.П.»

Их первая встреча состоялась в том же строгом, аскетичном кабинете саратовского губернатора. Нане Владислав Петров, вошел, сохраняя внешнее спокойствие, но внутри всё сжалось от напряжения. Перед ним сидел не просто сановник, а один из самых мощных умов империи, человек с пронзительным, тяжёлым взглядом.

Столыпин несколько секунд молча изучал его, отложив в сторону газету с тем самым объявлением.

– Итак, мистер «В.П.», – начал он, и его голос был ровным, но в нём чувствовалась сталь. – Вы заставили себя ждать. Объясните мне: почему вы решили выйти из тени лишь сейчас, когда ваши… прогнозы… стали для всех горькой реальностью? Почему не явились сразу, когда я вел активные поиски?

Владислав глубоко вздохнул, встречая его взгляд. Он готовился к этому вопросу.

– Разрешите представиться – Владислав Петров. – Он сделал небольшую паузу, давая имени зазвучать в тишине кабинета. – Что касается промедления… Мой прогноз о Цусиме, поданный в январе, выглядел бы как бред сумасшедшего или, что куда хуже, как осведомленность японского шпиона. Любая попытка выйти на связь до того, как события подтвердят мою правоту, закончилась бы для меня не беседой в этом кабинете, а камерой в Петропавловской крепости по обвинению в государственной измене. Мне нужны были неопровержимые доказательства. Январское «Кровавое воскресенье» стало первым. Майская Цусима – окончательным. Теперь вы знаете – я не шпион и не мистик. Я – аналитик.

– Аналитик, – не без едва уловимой иронии повторил Столыпин. – Ваш «метод паттернов», как вы это назвали в письме. Объясните. Как по открытым данным можно было предсказать гибель эскадры с такой точностью?

– Это математика, Пётр Аркадьевич, – голос Владислава зазвучал увереннее. Он входил в свою роль. – Скорость хода японских кораблей известна. Техническое состояние наших броненосцев – тоже, оно освещалось в прессе до их отправки. Логистика угольных погрузок, маршрут, известная тактика адмирала Того… Но самое главное – Япония – это островная держава, наш фронт на востоке, ей проще отправлять как сухопутные, так и морские подкрепления, а у нас, мало того, что сложно снабжать армию на востоке, так еще и флот разделен и обязан присутствовать как минимум в трех точках дислокации. Сложив эти данные, можно было с высокой долей вероятности смоделировать место и исход встречи. Я лишь сложил пазл, который все видели, но не хотели рассматривать целиком. То же и с революцией: экономические сводки, отчеты о забастовках, рост радикальных изданий – всё это были тревожные сигналы, которые власть предпочла проигнорировать.

– Вы предлагаете бороться со смутой не виселицами, а реформами, – перешёл к сути Столыпин. – Но виселицы нужны. Без силовой операции государство рухнет здесь и сейчас.

– Я не отрицаю необходимости силовой операции, – парировал гость. – Это хирургическое вмешательство, чтобы остановить кровотечение. Но если не лечить саму болезнь – гнилую экономику, бесправие крестьян, нищету рабочих – рана откроется вновь. И следующее кровотечение будет смертельным. Виселицы уничтожают симптом. Реформы – причину. Вы можете казнить десять террористов, но, если вы не дадите тысячам честных людей надежду на лучшую долю, вы вырастите на их месте сто новых.

Столыпин задумался, его пальцы медленно барабанили по столу. В кабинете повисла тишина. Он видел перед собой не юркого просителя, не фанатика, а холодного стратега. Человека, который мысленно оперировал категориями целых классов, экономических моделей и исторических процессов.

– Вы рисковали, выходя на меня, – наконец произнёс он. – Что вы хотите получить?

– Возможность работать, – ответил Владислав без колебаний. – Не посты и не награды. Доступ к информации и возможность предлагать решения. Я могу быть вашим «отделом стратегического анализа». Тенью, которая видит чуть дальше других.

Столыпин медленно кивнул. В его глазах читалось не просто впечатление, а решимость.

– Хорошо, господин Петров. С сегодняшнего дня мы начинаем негласное сотрудничество. Вы будете получать от меня задания и вопросы. Ваши аналитические записки – только лично в мои руки. Никто, слышите, никто не должен знать о вашем существовании и вашей роли. Вы остаётесь в тени. Для всех вы – никто. Для чиновничьего аппарата вы – никто. Для меня… вы можете стать скальпелем, который поможет вырезать гнилые ткани этой болезни. Только смотрите – рука должна быть твёрдой, а разрез – точным. Ошибешься – погубишь и себя, и пациента.

Столыпин медленно подошёл к окну, его мощная фигура заслонила бледный саратовский свет. Он стоял молча, глядя на пыльную улицу, где суетились извозчики и пешеходы, не подозревавшие, что в этом кабинете решается судьба империи.

– Но для начала, – его голос прозвучал приглушённо, без оборота к собеседнику, – я хотел бы больше узнать о твоей аналитике. Не о выводах, а о сути метода. В принципе, схема понятна… складываешь факты, как пазл. Но у меня в голове не укладывается, как этому научиться? Как взгляд на цифры в газете и слухи о скорости японских кораблей может превратиться в… в точную карту грядущего разгрома? Это ремесло? Или дар, данный свыше, подобно пророческому?

Он наконец повернулся. Его пронзительный взгляд был устремлён на Владислава, в нём читалось не просто любопытство, но и глубокая, почти физическая потребность понять механизм работы этого необычного инструмента, который самолично явился к нему в кабинет.

– Растолкуй мне, Петров, как плотнику объясняют устройство нового рубанка. Что именно ты делаешь? Берёшь кипу газет, садишься за стол… и что далее? Как рождается мысль? Как ты отделяешь зёрна от плевел – важное от второстепенного? На чём основывается твоя уверенность? – Он сделал паузу, и в его вопросе послышалась лёгкая, сдержанная досада. – Я за этот год перечитал горы докладов. У меня лучшие чины Отдельного корпуса жандармов составляют сводки. Они фиксируют факты – вышел листопрок, произошла стачка, найден склад оружия. Но сложить из этого цельную картину замысла противника… предугадать его следующий ход… Это удаётся немногим. А ты… ты предрёк гибель эскадры за тысячи вёрст. Как?

– Голос Столыпина прозвучал тише, но от этого в нём стало лишь больше напряжения. – Цусиму, пусть и с чудовищной точностью, ещё можно списать на трезвый военно-стратегический расчёт. Пусть гениальный, но расчёт. Однако имена…

Он резко повернулся от окна, и его взгляд, тяжёлый и испытующий, снова впился во Владислава.

– …Имена, Петров. Ульянов-Ленин, скрывающийся в Женеве. Савинков, эта тень с бомбой под сюртуком. Парвус, финансовый гений сомнительных предприятий. Откуда они у тебя? Такую осведомлённость могли иметь лишь начальники сыскных отделений, агенты закордонной агентуры или… сами причастные к смуте. Третьего, как говорится, не дано. Объясните этот парадокс.

Владислав почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это был самый опасный вопрос. Он опустил взгляд, делая вид, что подбирает слова, выигрывая секунды.

– Пётр Аркадьевич, с эсерами и социал-демократами я столкнулся… можно сказать, по личным мотивам, – начал он осторожно, чувствуя, что каждая фраза – это шаг по канату над пропастью. – Их террор, их слепая вера в то, что всё можно разрушить до основания и построить что-то новое… это не просто преступление. Это болезнь ума. Меня это раздражало, заставляло копаться в их литературе, в их газетёнках, вроде ленинской «Искры»… Это ведь тоже открытые данные, если знать, где искать. От одной прочитанной листовки тянешь за ниточку – находишь упоминание о другом деятеле, от него – к третьему… Так, по крупицам, и складывается картина их сети. Я не шпион. Я… читатель с аналитическим складом ума.

Он рискнул поднять взгляд и продолжил, переходя в легкое наступление, чтобы отвлечь внимание:

– А их идея… эта утопия всеобщего равенства… она не просто вредна. Она противоестественна. Люди рождаются разными – с разной волей, умом, жаждой действия. Сделать их равными можно лишь одним способом – насильно прижать всех к одной земле, обезличить, опустить до общего низкого уровня. Свобода и равенство – это две чаши весов. Подними одну – другая неминуемо опустится. Можно быть свободным, но не равным другим в талантах или богатстве. Или можно стать «равным» – но лишь в рабстве, где у всех одинаковые цепи и пайка. Коммунизм – это религия зависти, выданная за научную теорию.

Столыпин слушал, не двигаясь. Его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах мелькало стремительное движение мысли – оценка, сопоставление, проверка на прочность.

– Религия зависти… – наконец повторил он задумчиво. – Выражение меткое. И ваше рассуждение о весах… остро. – Он медленно прошелся назад, к столу, и опёрся о него костяшками пальцев. – Но вернёмся к именам. Ваше объяснение… оно имеет право на существование. Возможно, именно так и рождаются гениальные сыщики – от частного раздражения к системному анализу.

Он сделал паузу, и в воздухе повисла тяжёлая, значимая тишина.

– Однако знайте, Петров, – его голос приобрёл металлический оттенок, – что после вашего письма я дал распоряжение самым тщательным образом проверить эти три фигуры. И то, что открылось… – Столыпин коротко и безрадостно усмехнулся. – Вы даже не представляете, насколько вы были правы. Ленин – это не просто эмигрант-болтун, это идеологический штаб смуты. Савинков – её карающий меч, на совести которого жизни лучших людей России. А Парвус… этот тёмный гений финансирования, чьи схемы опутывают пол-Европы. Охранное отделение, получив направление для поиска, было, скажу я вам, потрясено. И теперь, помимо охоты на них, у них есть ещё один, не менее важный вопрос.

Столыпин выпрямился, вновь возвышаясь над сидящим Владиславом, и его взгляд стал пронзительным, почти физически ощутимым.

– Откуда у вас эта информация? Кто ваш источник? Кто тот человек или круг лиц, что снабдили вас такими сведениями? Потому что ваш «анализ открытых данных»… он хорош для военных сводок. Но для имён, скрытых в тенях заговора, его уже недостаточно. И этот вопрос интересует теперь не только меня, но и кое-кого на Фонтанке, в Департаменте полиции. Им не по нраву, когда на их поле, незвано, появляется дилетант, видящий больше, чем их лучшие агенты.

Он снова замолчал, давая этим словам повиснуть в воздухе не просто упрёком, а самой настоящей угрозой. Положение Владислава из шаткого становилось критическим. Ему нужно было найти ответ, который не выдал бы его тайны, но при этом убедил одного из самых умных людей империи.

Владислав почувствовал, как влажнеют ладони. Времени на сложную ложу не было, только на ту, что могла быть проверена и хоть как-то соответствовала образу мелкого чиновника.

– Петр Аркадьевич, – начал он, снова опуская взгляд, будто в смущении, – всё прозаичнее, чем кажется. После долгих поисков в газетах… я находил, где они собираются. Подвалы на окраинах, якобы «кассы взаимопомощи», «рабочие кружки». Я ходил туда, прикидываясь сочувствующим. Слушал. А после, когда собрания расходились, многие заходили в ближайшие кабаки… И там, с пьяного языка, за стаканом дешёвого вина, вырывалось такое, о чём молчали в подполье. – Он пожал плечами, изображая неловкость. – Далеко не каждый из них болтлив, это верно. Но один обмолвится фамилией, другой – городом, третий – намёком на «большое дело». Всё это копилось месяцами, по крупицам. Как мозаика. Я просто оказался терпеливым собирателем.

Он умолк, не решаясь поднять глаза, внутренне готовясь к новому, ещё более жёсткому допросу.

Но Столыпин, к его удивлению, лишь медленно кивнул. Скепсис в его взгляде сменился холодной, практичной оценкой. Объяснение было грубым, пахнущим потом и махоркой, но оттого – правдоподобным. Оно не требовало признания в сверхъестественном даре или наличии могущественных покровителей. Оно говорило о настойчивости, упорстве и известной доле безрассудства – качествах, которые сановник умел ценить и использовать.

– Ладно, – отрезал Столыпин, резким движением отходя от стола. – Оставим сыскные подробности. Они меня интересуют постольку поскольку. – Он остановился напротив Владислава, и в его позе, во всём его облике, появилась собранность человека, переходящего от проверки инструмента к его применению. – Скажи мне теперь вот что. Ты предсказал Цусиму. Назвал главных смутьянов. Что ещё ты видишь на своей карте грядущих бурь? Какие ещё события ты можешь предвидеть? И главное – насколько детально? Мне нужны не туманные пророчества, а конкретные цели. Куда целить? В чью утробу зарождающегося хаоса нужно ударить завтра, чтобы избежать катастрофы послезавтра?

Владислав почувствовал, как напряжение в кабинете слегка спало. Самый опасный риф был пройден. Теперь нужно было дать Столыпину пищу для размышлений, не переигрывая свою руку и оставаясь в рамках правдоподобного аналитика.

– Есть несколько догадок, – начал он осторожно, собирая мысли в кучу. – Но понимаете, в чём тут дело… Когда событие уже происходит – революция, война – его последствия, как круги по воде, просчитать проще. Чем больше деталей всплывает, тем точнее становится прогноз. А вот когда событий ещё нет… – Он развёл руками, изображая трудность задачи. – Тут можно говорить лишь о глобальных тенденциях, и всегда с большой погрешностью. Особенно в политике.

Он сделал паузу, встречая взгляд Столыпина, в котором читалось нетерпение, смешанное с интересом.

– Но есть вещи, незначительные для мира, но ключевые для страны. Вот, к примеру, вы, Пётр Аркадьевич. Вы уже не просто губернатор. Вас привлекают к подавлению смуты в масштабах империи, ваши доклады слушают в Петербурге. Вы – человек, который не просто видит пожар, но и тушит его, да ещё и предлагает, как перестроить дом, чтобы он больше не загорался. – Владислав позволил себе лёгкий, почти незаметный акцент на этих словах. – В такие времена власть ищет не болтунов, а решительных управленцев. Такой человек, как вы, нарасхват. Уже сейчас вас заметили. А раз заметили и вы справляетесь – что может быть логичнее? Не сложно догадаться, что вас ждёт стремительное движение на самый верх. Министерский портфель… Думаю, полгода, максимум – год-два, и ваше имя будет у всех на устах. Вы станете одной из ключевых фигур в правительстве. Возможно, главной фигурой в вопросах успокоения страны и её преобразования.

Он умолк, дав словам просочиться в сознание собеседника. Это был не пророческий бред, а трезвая кадровая аналитика, основанная на очевидных для проницательного наблюдателя фактах: кризис, потребность в сильной руке, растущий авторитет Столыпина.

Столыпин не ответил сразу. Он медленно прошелся по кабинету, его лицо оставалось непроницаемым, но в уголках губ таилась тень чего-то, что могло быть и удовлетворением, и новой глыбой ответственности, свалившейся на плечи.

– «Главной фигурой»… – наконец повторил он без интонации, больше для себя, чем для собеседника. – Предположим. Допустим, ваша догадка верна. Что это меняет в ваших… прогнозах?

Владислав глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Он подбирал слова, стараясь объяснить самую сложную часть своей «методики», не выдавая главной тайны.

– К примеру… я даю вам прогноз. Но теперь у вас есть власть и вы на этот прогноз влияете. Вы его отменяете. И он не сбывается. – Он посмотрел на Столыпина, стараясь донести суть. – Но это влияние, как камень, брошенный в воду, порождает новые волны, новые последствия, которые уже не вписываются в первоначальный расчёт. Чем больше у вас власти, тем сильнее эффект. В итоге многие события, которые я мог бы предсказать, просто… не происходят. И тут раскрывается самая сложная часть.

Он на мгновение замолчал, проводя рукой по лицу, будто от усталости.

– Мозг человека сложен… Не знаю, как объяснить. Может, мне не хватает знаний или слов, а может, и того и другого. Но суть такова: дальше предугадать последствия становится почти невозможно. Наступает момент, когда никакая, даже самая лучшая аналитика не помогает. Всё приходится строить с нуля, а в голове уже сидят старые расчёты, мысли, прогнозы… и они только мешают, сбивают с толку, не дают увидеть новую, рождающуюся на твоих глазах реальность.

Он посмотрел на Столыпина почти с извинением.

– Поэтому я и стараюсь не акцентировать внимание на мелочах, а строить догадки лишь о самых глобальных, почти неизбежных событиях. А когда они наступают – вот тогда уже действовать, имея твёрдую почву под ногами. Иначе можно сойти с ума, пытаясь просчитать каждую вспышку в этом шторме.

Столыпин слушал, не перебивая. Его лицо было сосредоточенным. Он понимал логику, даже видел в ней своеобразную мудрость. Это было похоже на управление сложной машиной: слишком частое вмешательство в её работу могло привести к поломке, а не к улучшению.

– Понимаю, – наконец произнёс он, его голос прозвучал глухо. – Вы говорите о принципе неопределённости, приложенном к истории. Слишком пристальный взгляд – и явление меняется. – Он откинулся на спинку кресла, и в его глазах мелькнуло что-то от холодного любопытства учёного, столкнувшегося с новой парадоксальной теорией. – Ваша осторожность… она разумна. Более чем. Беда многих правителей в том, что они пытаются контролировать каждый шаг, каждое дуновение ветра, и в итоге теряют контроль над бурей.

Он помолчал, обдумывая сказанное, а затем его взгляд снова стал тяжёлым и цепким.

– Что ж, хорошо. Не будем пугать будущее излишним вниманием. Но и оставлять его без присмотра тоже нельзя. – Он выпрямился, и в его позе вновь появилась энергия действия. – Тогда дай мне хотя бы парочку событий. Не мелочей, а именно глобальных, как ты говоришь. Что может произойти в ближайшие годы? Какие бури должны я, как рулевой, увидеть на горизонте заранее, чтобы не быть застигнутым врасплох? Назови хоть что-то.

– Как скажете, – кивнул Владислав, чувствуя, что почва под ногами становится тверже. Он решил подойти с другого фланга. – Для большего понимания, позвольте начать немного с прошлого. С Австрии. Глупо было помогать ей с подавлением венгерского восстания.

Столыпин слегка поднял бровь, но не перебил.

– Австрия – далеко не союзник России, – продолжал Владислав, наращивая темп. – И это возвращение ей стабильности… оно может больно аукнуться нашей стране. Австрия – это лоскутное одеяло из множества наций, которое тлеет изнутри. Гораздо лучше для нас было бы, если бы она тогда развалилась. Но нет – Россия помогла ей выстоять. Улавливаете связь?

Столыпин медленно кивнул, его взгляд стал острым, аналитическим. Он видел, куда клонит собеседник.

– Вы пытаетесь донести не факт, а причинно-следственную связь, – произнёс он. – Мы сохранили на своих западных рубежах не благодарного соседа, а будущего геополитического конкурента. Всё тот же вечный балканский узел.

– Верно! – Воодушевился Владислав, видя, что мысль понята. – Балканы. Россия взяла на себя роль защитника православных христиан и славян, её влияние там – вопрос принципа и престижа. Но и Австрия хочет подчинить себе весь этот регион, у неё свои, весьма прозаические, причины. А по итогу? Россия собственными руками сохранила у себя под носом своего же врага. Союзы не вечны, они лишь тактика. А потому у России, как говаривал один умный человек, всего два верных союзника – её армия и флот. Понимаете, в чём глупость?

– Понимаю, – голос Столыпина прозвучал мрачно. – Если грянет война, воевать придётся с единой, пусть и раздираемой противоречиями, империей. А если бы она распалась ещё тогда, на наши границы вышла бы лоскутная мозаика слабых государств. Войны, возможно, и вовсе удалось бы избежать. А эти новые страны стали бы буфером… и полем для распространения нашего влияния. Да, логика железная.

– К тому же, – добавил Владислав, – Британская империя вечно мешает. Назовём состояние отношений России и Великобритании «холодной войной». Гонка за влияние в Азии, в Персии, везде – уже стала нормой.

Он обвёл кабинет взглядом, будто проверяя, нет ли лишних ушей, и понизил голос, становясь предельно серьёзным.

– Теперь, Пётр Аркадьевич, когда вы понимаете, как и на чём я основываюсь, я дам следующие прогнозы. События, которые сбудутся с вероятностью в восемьдесят из ста. И чем ближе мы будем к этим датам, тем вероятность будет выше… если, конечно, ничего кардинально не изменится. – Он сделал паузу, чтобы подчеркнуть важность следующей фразы. – Но есть одно условие. То, что я сейчас вам скажу, ни в коем случае нельзя никому рассказывать. Ни вашим ближайшим соратникам, тем более – «наверх». Малейшая утечка, попытка действовать напрямую – и всё рухнет. Я должен быть тенью, а тень не видят, пока сами не укажете на неё пальцем. Вы согласны?