Читать онлайн Фабрика колыбельных песен

© Нарин А., 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

В отравленных облаках

Стайка женщин вошла

В занавешенное пространство,

Отрезанное от материка,

Они принесли лепестки редкой красоты,

У одного не сформировано сердце…

Аниндита Саркар

Гаятри рассказывает о своей семье и Фатиме

Вымотанная за ночь, я собиралась на работу, густо наносила пудру, подводила глаза, клеила точку бинди на лоб и с ужасом думала о том, как понесу Девику младшей невестке. Даже если дочка мирно спала, я шла в большой дом точно на казнь.

– Супрабхат[1], сестрица, – говорила я робко.

– Супрабхат, – бросала младшая невестка. Видно было, что и она издёргана, собирает своим сыновьям завтрак, а школьный кеб уже едет по переулку. – Положи её на софу, провожу мальчиков и возьму.

– Спасибо тебе, сестрица, – бормотала я, опуская дочь на гору мятого белья, и выходила, стараясь быть незаметной, молясь, чтоб Девика не раскричалась.

Если бы Джатин не заболел, разве пришлось бы мне работать?

До рождения дочери мы с Джатином представляли семейные прогулки, пикники на траве, качели из баньяновых корней, купание в розовом тазу, покупку маленьких браслетов и платьев. Всё оказалось не так. Жизнь проносилась в ядовитом тумане. Но это не значит, что я не любила дочку. Я не представляла своей жизни без неё, готова была стерпеть всё. В выходные я носила её на руках в магазин, покупала разные игрушки для младенцев. Эти дни были похожи на проблески счастья, хотя Девика заливалась и орала, теряя голос. Ни бутылочка, ни укачивание не утоляли её огромного горя.

В тот день я была настолько обессилена её ночными криками, что мне хотелось прийти на вокзал, лечь в зале ожидания и провалиться в сон до самого вечера. Спать под стук колёс, под электрический голос, объявляющий о прибытии поездов. Но нужно было сдавать просроченный проект. Шеф постоянно меня ругал, забыв обо всей хорошей работе, которую я выполняла раньше. Мне было так грустно, жалость к себе мутной водой стояла в сердце: меня едва терпят во всём мире, я нужна только Джатину и Девике, и ради них я борюсь, хотя кровь едва циркулирует.

На работе я закрылась в кабинке туалета и, положив голову на колени, немного поспала. Мне даже стало легче, и я закончила проект конференц-зала гостиницы. Едва пережив остаток дня в офисе, заехала в госпиталь к моему дорогому мужу и вернулась домой. Сунула руку между решётками, подняла засов калитки.

Страшная тишина обрушилась на меня, как пощёчина. В окнах застряла темнота, двери были закрыты. Не слышно ссор племянников, рокота телевизора, разговоров. Я шагнула внутрь – никого. Полоска света рассекла комнату пополам. Слабый сквозняк прошёл по дому, коснулся занавесок, страниц в журналах.

Из своей каморки показалась, ковыляя, тётка Джатина.

– Украли девочку, – сказала она, – наши поехали в участок. Только Джатину не говори, не сообщай пока, ему и так несладко. А тебе нечего было заводить игрушку, раз она не нужна.

Пульс стал таким громким, вот-вот разобьёт череп. Я быстрым шагом бросилась через кварталы. Мужчины на мотоциклах таращились на меня, единственную женщину на улице в этот час. Я ворвалась в грязную темноту парка, посреди которого торчал уродливый глобус. Обошла этот глобус, с нелепой надеждой найти хоть что-нибудь – носочек или шапочку.

Они всегда гуляли в этом парке, глупая младшая невестка, её сыновья и моя дочка. Пока эта идиотка отвлеклась, Девику унесли. Конечно, невестка не следила, ведь это не её ребёнок; наверно, она даже была рада, что малышку забрали.

Я знала, что полиция ничего не сделает. Зря наши пошли туда, только потеряли время. Я вернулась домой и позвонила по номеру, который за девять месяцев выучила наизусть, сказала, что заплачу за помощь.

Моего дорогого мужа я знала ещё до рождения. Наши дома стояли рядом в Талси-нагар. Отцы и дядюшки вместе ходили в чайную, играли в карром[2] и в карты. Старики выносили табуретки и сидели у дверей до ночи, женщины вместе смотрели телевизор.

Я плавала в животе, слушала, как моя мама жуёт и глотает жареное тесто, а Джатин елозит на коленях своей матери. «Пойдём в парк, сестрица, пусть Джатин побегает», – говорила моя мама, и мы шли в конец квартала – там находился парк. Меня качало в околоплодных водах, как рыбку в полиэтиленовом пакете. Я слышала, что Джатин кричит и смеётся, гоняется за белочками и попугаями. Мы с ним были близкими людьми уже тогда, до моего появления, и потом, когда играли в тени наших домов. И после, когда нас навечно сблизил яд одной декабрьской ночи.

В ту бесконечную ночь медленные ветры дули на север. Шакти-нагар, колония Рисладар, дома у железнодорожной станции стали районами мёртвых. Хуже всех пришлось жителям трущоб у подножия фабрики – они очутились внутри облака.

Нашим семьям хватило ума не идти в кварталы, на которые «Юнион Карбайд»[3] выворачивало токсичной рвотой. Хотя отрава затекала в узкие переулки, окна, щели, мы не погибли, как жители северных районов. Наши дома находились на западе города, и это нас спасло.

В ту тихую ночь я спала на полу у кровати мамы и папы. Соседи постучали в дверь, стали звать отца. Голоса были знакомыми и не испугали нас. Родители поднялись, перешагнули через меня и открыли дверь. Я тоже встала, ступила босиком на бетонное крылечко. По улицам крался нежный туман. Свет в храме превратился в зыбкую точку. Фонарь над входом в дом Джатина растёкся в блёклое пятно.

На мгновение я застыла от волшебства и таинственной красоты. Но тут же мне обожгло глаза, будто кто-то рассыпал в воздухе специи. У меня запершило в горле, взрослые тоже закашляли, стали тереть веки. Острая приправа проникла в грудь, на сетчатку глаз, попала в кровь. Взрослые говорили, что где-то горит склад пряностей.

Тогда ещё никто не думал на фабрику. «Юнион Карбайд» в то время не был чем-то важным – обычный завод среди города. На него никто не обращал внимания, если не работал там. Но именно фабрика прославила Бхопал, Город озёр, а вовсе не его поэтичная природа и древние мечети.

В ту долгую ночь воздух был густым, заколдованным. Весь город плавал в околоплодных водах. По улице скользили полутени, образы людей. Их становилось всё больше, они сливались в рыхлую массу, закрашенную тьмой и туманом, текли на север, к больнице, к вокзалу. Кто-то из мужчин нашей семьи, опасаясь смятения толпы и паники, решил, что нужно идти в другую сторону.

Мы ничего не взяли с собой, думали, что вернёмся утром. Тогда никто не думал о вещах. Да и дома внутри заволокло, ничего нельзя было отыскать.

Мы двинулись на трассу, за город, прижимаясь к стенам домов, чтобы нас не смели толпы. Я уже забыла, а Джатин говорил, что было очень холодно, но в то же время холод был словно где-то далеко. Меня и Джатина закутали в большие куртки взрослых и понесли на руках. Казалось, что мы пьём огонь. Лицо чесалось, словно от прикосновения к ядовитой траве.

Люди вокруг теряли сознание. Невестка из семьи Джатина сказала, что больше не может идти, её муж остался с ней. Больше их никогда не видели, даже тела исчезли. Моей маме было труднее всех, она останавливалась, сжимала пальцами мутный воздух. Она ждала тогда второго ребёнка. Это был мальчик, братик. Я читала потом, что плоды мужского пола умирали гораздо чаще, как более уязвимые и восприимчивые к потрясениям. В газете, которую я нашла в офисе общины, было написано так: «При любом внутриутробном шоке вероятность потери плода мужского пола выше». Когда я прочитала это, то порадовалась, что мой любимый муж к тому времени уже родился, успел стать самостоятельным существом.

Отец оторвал кусок своей рубашки, намочил в уличном кране и повязал маме на лицо. Мы продолжали идти сквозь агонизирующий город. В голове что-то нарушилось, я не воспринимала происходящего вокруг. Под ногами валялись потерянные туфли, шали. Умирающие собаки сучили лапами на земле. Бабушку вырвало, и для меня это оказалось страшней, чем задыхающиеся толпы. Мама совсем потеряла силы, отец поволочил её на себе. Люди опускались у стен, заходили в чужие дома и ложились там на пол. Джатин помнит, как один человек лёг на землю и засыпал себя листьями и мусором.

Мои глаза уже едва видели, яд забрался под веки. Я хотела, чтоб меня положили в колодец или выкопали мне яму глубоко в земле, только бы перестало жечь кожу, горло и глаза.

Внезапно сгустки тумана рассёк свет фар – ехал грузовик. Наши отцы и дядюшки стали кричать, хрипло, будто вороны. Я боялась, что их крик не достигнет шофёра. Но тот остановился и посадил нас. В кузове была женщина, она лежала в тёмной луже. Нам с Джатином велели отвернуться. Наши женщины завозились вокруг той, пытаясь помочь. Джатин держал меня за руку, я чувствовала, как ослабли его пальцы. Ночь по-прежнему казалась трагически волшебной.

Проехал джип, кто-то объявил в громкоговоритель: «Возвращайтесь домой, закройте окна. Мы контролируем ситуацию». Никто не слушал. А даже если слышал, то не понимал смысла слов. Вернуться было невозможно, каждый шаг причинял боль.

Внизу, у колёс грузовика, в тумане шевелились человеческие существа, закутанные в одеяла, похожие на призраков. Наш водитель больше не останавливался. Видно, хотел спасти свою жизнь. К рассвету он вывез нас на междугороднюю трассу. Мы сошли у ближайших домов.

В красном утреннем свете деревья скрючили узловатые ветви без листьев. На обочине лежал мёртвый телёнок. Все плохо видели, глаза превратились в щели на распухшей воспалённой коже. Отец Джатина попросил, чтобы нас впустили в какой-то дом на окраине. Хозяйка хотела дать нам молока, но оно оказалось зелёным, как свежий мох. Она вылила молоко на землю, дала нам чаю, но никто не смог пить – так горело горло.

Вечером мужчины попросили у соседей мопед и поехали в город за вещами. Вернувшись, они сказали, что там всюду тела, их никто не убирает. Все вперемешку: люди, собаки и коровы. Только мухи медленно ползают по ним. Видно, насекомым яд нипочём. Мужчины сказали, что деревья у наших домов засохли и плоды почернели. Больше мы не вернулись в Бхопал. После долгих дней рвоты и слабости мы все перебрались в Лакхнау, примкнули к общине пострадавших от аварии. Там мы и жили, когда случилась эта история с Фатимой.

Однажды мы с Джатином были в горах, в Уттаракханде[4], и вдруг пошёл снег. Я вытянула руку, на ладонь легли узорные кристаллы, безупречные слёзы бога. Я никогда не видела ничего подобного. Смотрела на них, как на самое прекрасное творение, но они стали таять от тепла моей кожи. Я подумала, что наша община подобна этим снежинкам.

Тают и исчезают мужчины и женщины, тихие и незаметные, умирают дети, которые никогда не были в Бхопале, но родились от тех, кто жил там. Иногда смерть перескакивает через поколение, как хищник, и внезапно начинают болеть внуки тех, кто дышал воздухом декабрьской ночи. Уходят активисты, всё меньше людей борются за справедливую компенсацию, пишут разоблачительные статьи, дают интервью. Я боюсь, что однажды мир совсем забудет о нас. Мы держимся вместе, мы дрейфуем, как прокажённые, которых посадили в лодку и отправили в океан.

Мы выручаем друг друга. Помогаем детям с хрупкими вывернутыми конечностями, тем, кто не может отличить день от ночи, с аутизмом, умственными отклонениями и серьёзными трудностями в обучении. Помогаем взрослым с раком сетчатки, всем, кому тяжело работать из-за странного изнеможения. Мы поддерживаем тех, кто потерял близких, а это случается постоянно. Бхопал никогда не останавливается, он пожирает новых и новых людей. Вы понимаете, что значит Бхопал? Он просочился в будущее и кончится только смертью последнего человека.

В то декабрьское утро, обожжённое ядом, мы сидели на полу в чужом доме возле междугородней трассы. Я расчесала себе уши до крови, Джатин не выходил из туалета. А маме стало совсем плохо, она сжимала зубами пыльную дупатту[5] и смотрела на меня с тоской и жалостью. Врачей и «Скорую помощь» найти было невозможно – все отправились на место аварии. Папа снова попросил у соседей мопед и повёз маму по ближайшим городкам. Они проехали один, другой город, все больницы были переполнены. Тогда они повернули в деревню, где был только ветеринар. Он и принял дитя, но малыш, мой младший братик, крепко спал. Я навсегда осталась единственным ребёнком.

Пока я росла, родители с тревогой думали: «Какой же изъян проявится в нашей Гаятри? Что же с ней будет не так?» В детстве я часто ловила на себе их взгляды: они смотрели, будто ждали, не отрастёт ли у меня хвост, не выпадут ли волосы. Мне было даже смешно: «Ну чего они так боятся?»

Я была здоровой девочкой, внешне не отличалась от других детей. Только кожа желтовата и белки глаз мутные, возможно, из-за ожога. Я чаще простужалась, отставала в школе, даже два раза сходила в пятый класс, но благодаря своему прилежанию справилась с учёбой, окончила колледж. Эти небольшие сложности казались ерундой по сравнению с тем, что происходило в общине, и с теми, кто не смог уехать из Бхопала. До нас доходили газетные статьи и слухи о слепцах, сумасшедших, женщинах, которые рожали чудовищ. Родители смотрели на меня и радовались, что всё обошлось. Но яд всё это время жил во мне и разрушал моё тело.

Мои родители ушли из жизни рано: оба заболели раком. Община предложила мне выйти за Джатина. Наши главные сказали, что он проверялся у врачей, с его здоровьем, в том числе репродуктивным, всё хорошо. Родителей Джатина тоже не стало, он жил с дальней роднёй, седьмой водой на киселе. Эти его родственники были из Лакхнау, все крепкие и сильные. Я боялась, что они не одобрят девушку с отметиной Бхопала, но они приняли меня дружелюбно.

Нашу свадьбу отмечали всей общиной. Кажется, в тот прекрасный день я даже видела маму и папу в праздничных огнях, среди уставших от болезней, но радостных людей. Наша свадьба всем давала надежду. Она значила больше, чем весёлая церемония, понимаете?

Мы поселились в колонии Бумажной фабрики – это кварталы для работников умственного труда между старым и новым городом. Родственники Джатина жили в большом доме в два этажа, а мы в другом, с одной спальней. Чтобы зайти к нам, нужно было обойти главный дом, пройти через внутренний дворик с высокой оградой, изуродованной колючей проволокой для защиты от воров. В ограду вдавливался старый баньян, чьи летучие корни меланхолично свисали. Я мечтала привязать среди этих корней колыбель нашего ребёнка.

В первые дни после свадьбы над постелью висели бордовые воздушные шары, перевязанные золотыми лентами. Ленты стекали с потолка, как баньяновые корни. Мы с Джатином бросались под это праздничное облако. Мы не стеснялись друг друга, потому что всегда жили рядом, росли в одной общине. Наши тела были заранее близки. Мы будто продолжали оставленную в детстве игру. Днём касались друг друга через окно прачечной, дурачились среди ветвей, с нетерпением дожидаясь ночи, когда из большого дома раздаётся только тихий рокот телевизора.

Я думала, что вот-вот во мне появится новая жизнь, микроскопическая планета с тончайшими прожилками вен и нервов. Но ничего не менялось. Сначала я не думала об этом, но постепенно во мне разрастался страх: так не должно быть, здесь какая-то ошибка.

Тогда в некоторых аптеках стали появляться тесты на беременность, я покупала их каждый месяц. Аптекарь взглядом желал мне удачи. Но через месяц я снова возвращалась. Потом мне стало стыдно перед аптекарем, я начала покупать тесты на других, дальних улицах.

А свадебные шары постепенно сдулись, их мёртвая блестящая кожа долго валялась под баньяном.

На нашей узкой кухне я готовила только чай, а есть мы ходили в большой дом. Там на нас смотрели хитро, игриво, как на актёров народного театра, которые должны спеть или сплясать. Все ждали, что мы сообщим новость о ребёнке. На встречах общины нас встречали уже как делегатов научной конференции, что приехали выступать из-за границы. Мы были упованием для измученных людей.

Я не представляла, что говорить тем и другим. Джатин был здоров, об этом все знали. А я ездила на автобусе в дальние аптеки, ходила к врачам, пила травы, купленные по объявлению в газетах. Жила женскими циклами, а не по обычному календарю.

Однажды на встрече общины с адвокатом, который вёл дело о компенсации, я листала папку с материалами. Взгляд зацепился за статью: «Данные свидетельствуют о том, что взрыв оказал неблагоприятное воздействие на женщин, в том числе на тех, кому на момент аварии было всего несколько дней от роду, а также на тех, кто пережил аварию внутриутробно, девочек и девушек разных возрастов. Авария на «Юнион Карбайд» вызвала высокий уровень бесплодия, мертворождений, ранней менопаузы, сбоев менструаций». Я спросила у юриста, что он знает об этом. Он рассказал, что многих женщин в Бхопале по-прежнему бросают мужья из-за того, что они не способны выполнять ожидаемые семейные обязанности. Так я поняла, какой изъян оставил мне город детства.

Теперь я делала тесты уже с остервенением, но в моей моче, конечно, так и не появился нужный гормон. Потом что-то надломилось в душе, и я стала бояться самой беременности. Думала: что, если у меня родится несчастное существо с искорёженными суставами, бессмысленным взглядом? Таких детей приводят на встречи в общину, они лежат на полу или сидят в колясках, как поломанные игрушки. Ничего не чувствуют даже к своим преданным матерям. Я уже не знала, что страшней – получить такого ребёнка или состариться бездетной.

Женщине труднее смириться, чем мужчине. Идея материнства закладывается в голову в самом начале жизни. Я, как все девочки, играла в кукольную маму, на сборах общины кормила больных детей с ложечки. Быть матерью казалось естественным, а не быть – чем-то разрушительным.

Джатин отвлекался на работу, он несколько раз получал повышение, так что сильно обогнал меня, потом перешёл в другую компанию, хотя начинали мы в одном кабинете. Я медленно падала в бетонный колодец.

Я завидовала девушке из офиса, которая забеременела вне брака и была вынуждена переехать в Дубай, подальше от осуждения. Соседям, которые без конца ссорились за забором, а их сын слушал крики. Мошенникам и проституткам, пьяницам, чьи дети играют у канав, засыпанных мусором. Я не понимала, как распределяется право иметь детей и почему все эти люди более достойны, чем я.

На старых улицах Лакхнау я смотрела на детишек в куцых футболках и заляпанных штанах, которых отправили побираться, едва они научились ходить. Я думала: вот, их матери не пьют витамины, не принимают аюрведические добавки, но эти дети вылупляются, как воробьи. Я спрашивала Джатина, можем ли мы взять такого ребёнка.

Джатин ничего не отвечал. Он записал меня на операцию. Отравленное тело трижды отвергло эмбрионы. Столько мучений, анализов, и всё зря. Я сидела в нашем дворе, летучие корни баньяна покачивались и чуть слышно скрипели. Я думала: «Зачем всё это? Для чего я живу?»

Родственники Джатина всегда дышали чистым воздухом в Лакхнау, у них дети появились легко и просто. Я покупала племянникам книжки и машинки, ждала, чтобы они пришли поиграть. Я бы почитала им, вдыхая голубиный запах их волос. Но в наш дворик малыши не бегали, всегда носились в палисаднике перед главным домом, там им установили качели.

Однажды через окно прачечной я услышала, как младшая невестка говорит своим сыновьям:

– Тёте и дяде грустно оттого, что птичка не приносит им ребёночка, не бегайте рядом с их комнатами.

Я подумала: «Какая она глупая! У неё что, булыжник вместо сердца?» После этого мне хотелось умереть, но я ничего не сказала Джатину, чтобы не расстраивать его ещё больше.

С каждым месяцем нам становилось всё трудней ложиться в общую постель. Мы устраивались под простынями и закрывали глаза, но сон не шёл. Мы реже и реже занимались любовью, потому что знали – это бессмысленно и ни к чему не приведёт. Удовольствие пропало, всё чаще мне казалось, что сухая бумага неизвестно зачем трётся о древесную кору.

Старый Лакхнау – город полумёртвый, в его трещины осыпаются хижины бедняков. Он похож на обнищавшего до последней степени аристократа. Но мы с Джатином любили ветхие кварталы, пёстрые от вывесок. Любили каждое здание, как человека со своей судьбой. Мысленно счищали пыль с разрушенных фасадов. Любовались тяжёлыми лепестками на воротах Руми, руинами Дворца зонтиков.

Так совпало, что мы оба изучали архитектуру, вместе начинали работать в компании, которая строит комплексы в Готми-Нагар для растущего как на дрожжах среднего класса. Старый Лакхнау, город навабов[6], умирал, новый город пил его соки. Мы с Джатином с увлечением создавали этот современный мегаполис, который отступал, брезгливо отворачиваясь от нищеты и ветоши старого Лакхнау.

Мы играли в преступников – воровали на погибающих улицах элементы декора, чтоб отдать их новым кондоминиумам и торговым центрам. Мы украли башенки вокзала для частного дома, у Бары имамбары[7] похитили лепнину для декорации подъездов элитного комплекса. Мы тайно унесли в своих блокнотах орнаменты, арки и витражи, пока они не раскололись на тысячу частиц цветного стекла и штукатурки. Элементы, инкрустированные в бетон, выполненные из современных материалов – металла и пластика, уже не казались крадеными. Заказчикам нравились наши изящные проекты, и мы любили свою работу, делали её с душой.

Люди говорят: построенные дома для архитектора – как дети, книги для писателя – всё равно что сыновья и дочери. Потомство – сотканные кашмирские ковры, сари из Бенереса с расшитой каймой, рисунки паттачитры[8]. Но это полная ерунда. Книга – не ребёнок, макет не скажет тебе «мама», а картина не обнимет маленькими ладошками. Даже обожаемая работа не могла заменить мне прикосновения к родному человечку.

Как-то мы стояли на торговой улице Хазратгандж, перерисовывая рассыпающуюся галерею, и я предложила Джатину развестись. Он захлопнул блокнот, поволок меня в какую-то сумрачную чайную и там, глядя в глаза, сказал, чтоб я не смела никогда произносить такое.

– Гаятри, мы были предназначены друг другу с рождения, мне без разницы, есть дети или нет. Ты со мной, и мне этого достаточно.

В его карих глазах появились тонкие красные нити.

Холодный воздух ударил мне в горло. Было стыдно плакать в чайной, под взглядами всех этих людей в кофтах, залатанных на локтях.

– Хватит, Гаятри, наплевать на это всё, давай жить, – сказал Джатин.

Но мне было не плевать. Я не могла думать ни о чём другом. Я уверенно шла к краю бездны, когда нас с Джатином пригласили в общину и предложили помочь. Активисты собрали для нас деньги. У нас были и свои накопления, всё-таки мы оба работали и почти не тратили. Мы не ездили в путешествия, только раз были в Уттаракханде и видели снег в крошечном городке у облаков. Не покупали дорогую технику и мебель. Только золото иногда, браслеты, кольца. Мы боялись, что может случиться какая-то беда. Не говорили об этом прямо, но всегда думали об этом. А тут старшие в общине сами предложили деньги из фонда. Они сказали, что поедут с нами в клинику.

Так наше семейное дело стало делом общины. Я стыдилась, хотела, чтоб всё происходило только между мной и Джатином. Нет, точнее, я хотела быть в этом одна, как в туалете, когда проводила тесты. А тут получалось, будто ко мне в уборную зашла толпа. Но я настроилась пережить стыд. У меня будет ребёнок, придётся потерпеть.

Община взяла нас под покровительство, дала шанс нам и себе. Они выбрали нас, потому что мы были относительно здоровой парой, не отравленной метилизоцианатом до самого позвоночника, как другие. Люди устали и иссохли от многолетнего горя, им нужен был родник, из которого можно пить.

Активисты общины поехали с нами в Дели. Эти люди много лет вместе с адвокатами боролись за справедливую компенсацию жертвам, ходили на митинги и тут снова взяли инициативу в свои руки. Конечно, мне хотелось приехать в клинику тихо, с Джатином, поговорить с суррогатной матерью, узнать, что она за человек. Но попросить старших, чтоб они остались дома, было немыслимо. Их лица светились радостью, они взахлёб говорили о ребёнке. К тому же они уже внесли предоплату в клинику, оплатили проживание и улучшенное питание этой женщины, суррогата, а также «повышенное медицинское обслуживание» – до сих пор не знаю, что это такое. По сути, я в той поездке была не нужна. Все формальности уже уладила община. От моего организма взять было нечего, требовалось только участие Джатина.

Но я поехала, потому что всё-таки речь шла о моём ребёнке. Кто бы ни платил, кто бы ни устраивал всё это, я должна была стать матерью этого малыша. Мы ехали на машине Джатина и к утру добрались до Дели. В предрассветной столице мне стало нехорошо, казалось, все на улицах знают, куда мы направляемся. Чудилось, что бездомные смеются, шевелят ртами, грязными от пана[9]: «Вот едет Гаятри, подделка, пустая оболочка, у неё внутри ни черта нет». С каждой минутой рос стыд за то, что я нанимаю женщину, которая выносит моего ребёнка, и что мы едем за ним, как на базар.

Клиника была где-то на окраине Дели, и мы долго плутали по закоулкам. Я подумала: «Можно ли вообще доверять такой клинике?» Активисты, словно услышав мои мысли, сказали, что клиника работает уже давно и цены приемлемы.

В холле мне казалось, что камиз надет на мне задом наперёд, бельё торчит, шальвары сзади грязные. Хотя на мне был аккуратный хлопковый костюм, который лишь слегка помялся в дороге. И волосы мои казались мне лохматыми, в веточках и гусеницах, хотя я тщательно расчесалась в машине.

Хозяин принял нас, как дорогих гостей. В его кабинете было множество вещей с разных концов Азии. Утренний свет падал на могольские миниатюры, серо-голубой ковёр, бронзовых черепах. Мы словно оказались в зачарованном мире, и сам хозяин сказал мягким, как его шерстяной ковёр, голосом:

– Вам нечего смущаться, Гаятри. Не тысячи, а миллионы женщин проходят через подобное прямо сейчас. Вы пережили страшную техногенную катастрофу, не меньшую, чем Чернобыль и Хиросима. Для нас честь помочь вам. Мы все здесь как одна семья, все наши помощницы живут ради этого.

Я не знала, что ответить, и просто кивнула. Потом нам показали Фатиму. Нас познакомили как-то бегло, уже не в кабинете, а у лестницы. Мы едва успели поздороваться, как хозяин сказал:

– Пожалуйста, Фатима, не будем утомлять тебя, можешь идти в процедурную.

Маленькая проворная санитарка подхватила её под локоть.

– Пусть отдохнёт, ей тоже многое предстоит, – сказал хозяин.

Я смотрела, как она поднимается. Круглые бёдра качались под платьем, натягивали ситцевую ткань. Я подумала: «Какая же она прекрасная, сильная, какая молодая». Мне стало грустно, что я потратила столько времени на ожидание, моя молодость рассыпалась, как фасады старых домов. Я поблёкла, моя кожа увядала. С Фатимой нас разделяли эпохи. Она состояла из свежего молока с куркумой. Я подумала, что хозяин не обманул, он и правда выбрал очень крепкую, очень здоровую женщину. Тогда уже я начала ревновать к ней ребёнка. Я была даже рада, что нам не пришлось долго разговаривать.

Мне дали чаю и сладостей, а Джатин ушёл на процедуру в соседний кабинет. Было отвратительно думать, что ему включат неприличный фильм или дадут журналы с голыми женщинами. Горько от того, что доктора сочли меня настолько некрасивой и непригодной, что не позвали в кабинет вместе с мужем. Мне было очень больно. Сердце скручивалось, как мокрая тряпка. Я ревновала к Фатиме и Джатина.

Я выпила ещё чаю и поела. Постаралась успокоиться. Коснулась своего живота, словно во мне зерно, которое нужно согреть, чтоб оно проросло.

Моё имя приглашает во дворцы, где на потолках сплетается узор тонких стеблей, где луна отражается в воде купален, а в луковичные окна лезут красные цветы гульмохара. Такой задумывалась моя жизнь родителями. И вот в дни ожидания нашего ребёнка она стала такой. Мир развернулся прекрасным полотном, сотканным богами, волшебной легендой, которая происходит наяву.

Мы с Джатином ездили на рынки и в магазины. По дороге раздавали деньги нищим детям, и они слетались, как птицы на рис, приманивали и других детишек в шлёпанцах на босу ногу, в грязных растянутых кофтах и платках. Они курлыкали: «Мадам, мадам», трясли ладошками, будто сломанными крылышками. Джатин покупал им хлеб, выгребал из кошелька всю мелочь. Мы были так счастливы, что хотели разделить свой свет со всеми попрошайками, таксистами, продавцами газет и сладостей.

Мы выбирали костюмчики, одеяльца, ещё не зная, мальчик будет или девочка. Это не имело значения, мы сразу любили этого ребёнка, боготворили его. Цвета для детской одежды мы выбирали красные и жёлтые, как специи, которые наконец осыпали нашу пресную жизнь.

Между нами возникла сумасшедшая страсть, как у солдат, которые отслужили много лет на пустынной границе. Внутри меня потекли неведомые раньше реки. Моя кожа светилась, я располнела, так что люди стали спрашивать: «У тебя хорошие новости?», и я таинственно кивала. Да, так было. А теперь я снова рассыпаюсь, как ветхие дома, оставленные жильцами.

Мы никогда не задумывались, почему хозяин клиники не дал нам выбрать суррогата. Мы даже не знали, что у нас есть выбор. Мы слышали, что некоторые люди становятся очень близки с женщинами, которые вынашивают им ребёнка. Но хозяин изначально провёл между нами и Фатимой черту, дал понять, что мы люди разного сорта и сближение станет помехой для дела.

Фатима тоже не стремилась общаться с нами. А мы… Пожалуй, мы смущались, робели перед ней. Стыдились того, что ей приходится выполнять за нас такую работу. Работу, в которую включены внутренние органы. Понимаете, это было за гранью того, к чему мы привыкли. Было мучительно, что мы обратились за таким «лечением», как назвали его врачи клиники. Потом, на фоне этой роскошной молодой женщины мы с Джатином смотрелись бледными потусторонними тенями и стеснялись самих себя.