Читать онлайн Асимптота

Глава 1

Двадцатые числа августа. Ровно год назад Квазар впервые позволил себе сойти с ума. Он позволил себе огромную слабость и дал своим навязчивостям одержать над ним верх. Примерно два года назад он впервые признался самому себе в том, что является не таким уж нормальным и здоровым человеком, каким считал на протяжении всей жизни. А три года назад вся эта история началась.

Молодой человек двадцати лет от роду уставшими глазами уставился в белый, нависший монитор, где ожидал открытия заветного файла, теребя большим пальцем левой руки заусенец на указательном. Обычно он вдобавок к вышеперечисленному еще и нервно дергал ногой, но сейчас на это будто совсем не было сил. Последнее время выдалось отнюдь не благополучным для него и его, и так, хрупкой психики: погружение в обсессию и свою болезнь все глубже и глубже сказывалось совсем негативно, к тому же, работа в театре выматывала нещадно, высасывала последние соки и забирала последние крупицы личного времени.

Любил ли он театр? Сложно сказать. Он занимался и интересовался театральной тематикой начиная с глубокого детства. Сначала его культурно обогащал отец, водил по разным детским спектаклям, музеям и читал ему книжки с самого детства. Затем в его жизни появился еще один человек, напрямую связанный с театром и работающий там, он и вдохновил подрастающего Квазара на театральную карьеру несмотря на то, что его жизнь развивалась совершенно в противоположном направлении. Квазар с горем пополам доучился в школе, и поняв, что не имеет никаких шансов на сдачу вступительных экзаменов для университета со своим уже тогда ухудшавшимся состоянием – ушел в колледж. Поступил на техническую специальность, а не на ту, что нравилась, чтобы не сгинуть с голоду в недалеком будущем. Так же, как и в школе, с трудом доучился, и сорвался в другую страну, бросив родной город, комфорт, старые привычки и оставив старого себя в этом месте.

Конечно, он любил театр! Пусть он и был достаточно тихим и не шибко стремился к развитию в этой сфере, но именно театральное искусство и приближенность к этой сфере давала ему особенное моральное удовлетворение. Но это не была искренняя и чистая, вдохновенная любовь, в которой человек находится в согласии с собой и отдает себя любимому делу настолько, насколько можно позволять забирать работе. Это была тяжелая, зависимая, абьюзивная любовь, которая ощущалась, как черная, вязкая, липкая, одновременно заполняющая собой все внутренности и образующая вакуум в груди, заставляющая задыхаться, глотать слезы, не понимая – хочешь ли ты наконец уйти, или не хочешь уходить никогда.

Но и ненавидел театр он с той же силой. Все составляющие театральной профессии и специфики заставляли его ловить себя на резко негативных мыслях о самоустранении. Огромные тексты, обязательное постоянное развитие вне зависимости от того, есть ли у тебя на это силы и желание, необходимость физической подготовки и моральной устойчивости, которой никогда не было и без этого чертового театра. Каждая репетиция ощущалась, как изнасилование своей души и себя в целом. Но без театра было так же невозможно жить. Короче говоря – вполне стандартные зависимые отношения, только не с человеком – а с работой. «Как и у всех».

Но со временем стало все сложнее просыпаться, продирать глаза и ловить себя на том, что ты не являешься собой, так же, как и не можешь полноценно являться кем-то другим. Смотря в зеркало, Квазар видел всё более и более уставшее лицо, но никак не мог запомнить собственные черты. Он помнил только то, что на его левой стороне лица было три родинки – две под губой и одна под глазом. А несколько лет назад синяков под глазами и уж тем более мешков не было вовсе. Затем он проживал свой день со стойким ощущением отвращения от самого себя и чем-то вроде деперсонализации, иногда пусто рассматривая свои руки или давая себе внутреннюю пощечину за то, что ушел в себя и позволил себе быть собой.

Но как же все пришло к этому?

Квазар закинул голову назад, на спинку старого продавленного дивана, уставился в потрескавшийся потолок. Из динамика напрочь битого телефона играла какая-то депрессивно-отчаянная музыка, очередная страдальческая песня, автор которой явно недавно пережил расставание или того хуже. Либо просто психически неустойчивая личность, что устраивало и даже привлекало Квазара намного больше. Что же должно было такого случиться, чтобы заставить человека уехать из стабильных и комфортных условий, устроиться на работу к черту на куличиках, еще и в такое нестандартное место, как театр, истязать душу и тело, еще и медленно, но верно и заметно превращаться в стереотипного психа?

Гаспе.

Преподаватель в его колледже, ведущий одну из технических специальностей и по совместительству преподававший в университете, в который Квазар так и не поступил, а не в таком уж и далеком прошлом – актер театра. Именно эта сплетня стала катализатором для одержимости.

Гаспе, Гаспе, Гаспе. Называть его более официально Квазар не любил, ведь тот был старше на жалких пять лет. Великий и ужасный, человек-загадка, душа любой компании, талантливый актер, невероятных знаний человек, харизма прет даже через буквы, да настолько, что хочет просочиться через экран и очется слушать его лекции без конца и края. Протянуть руку вперед, к монитору, прощупывать его и его манеру речи, но никогда напрямую не контактировать. Это было основным правилом его сталкинга, которое никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя было нарушать: приближаться, быть рядом, наблюдать, но никогда, никогда не касаться. Асимптота. Прямая бесконечно приближается к графику, но никогда не коснется его.

Гаспе был исключением из любых правил, которое было бы невозможно не запомнить, как «на ноль делить нельзя» или то, что на оборудовании нужно задавать сложные пароли, а не «passwd». Возвращаясь к теме, каждое его движение было выверенным, словно отрепетированным бесчисленное количество раз. Он будто задействовал сразу все группы мышц в своем теле, и был в этом не хаотичен – а наоборот, пугающе упорядоченным и правильным. Его жестикуляции, ухмылки, потирания рук друг о друга перед каким-то ответственным заданием. Все вызывало восторг у окружающих его людей и Квазара в особенности. Сам Квазар не имел права приблизиться и войти в его окружение, но тщетно пытался, так же, как и пытался стать самим Гаспе. Последнее было особенно странным, хотя наиболее простым для объяснения. Откуда взялась одержимость, что за ней стояло? Квазар сам изучал различные материалы, истории… сталкеров.

Да, пожалуй, то, чем он занимался – можно было назвать сталкингом. И все больше изучая истории разных людей, особенно со стороны тех, кто отличался одержимым поведением – он делал для себя выводы о том, что сам абсолютно точно принадлежит к такому типу людей, но не находил схожих мотивов. Квазар точно знал, что существует несколько видов сталкеров – влюбленные, мстящие, и тихие. Влюбленные следят за своими жертвами, ведь болезненно романтически влюблены в них, хотят получить взаимность и быть вместе. Мстящие чаще всего являются бывшими – партнерами, друзьями, коллегами, и хотят в конечном счете запугать свою жертву или даже уничтожить. А тихие не хотят получить взаимного обращения на них внимания, а лишь хотят быть рядом по каким-либо личным причинам, и именно этим «подразделением» сталкеров себя считал молодой актер.

Ну и наборчик, конечно.

И вот тут начиналась проблема.

Мотив "тихого сталкера"казался недостаточным, слишком поверхностным для того, чтобы объяснить всё. Личные причины – не объясняло ничего. Что за личные причины заставляют человека тратить столько времени и сил на изучение другого? Что заставляет Квазара, как и любого другого самодостаточного человека с собственной дорогой, уходить в тень и жить не собственной, а чужой жизнью? Изучая материалы о сталкерах, он наткнулся на термин "идентификация". Это психологический механизм, при котором человек неосознанно перенимает черты, манеры, даже убеждения другого человека, с которым чувствует сильную связь. Но идентификация обычно происходит в детстве, с родителями или другими значимыми фигурами. А Гаспе был просто коллегой. Человеком, которого Квазар знал относительно недолго.

Он попытался найти в себе восхищение талантом Гаспе. Да, тот был великолепен, безусловно, обладал пугающе обширными знаниями в преподаваемой области на фоне других преподавателей, еще и каждую лекцию, каждый семинар превращал в настоящее выступление. Было что-то еще, что заставляло Квазара чувствовать себя неполноценным, несовершенным в сравнении с ним. Будто Гаспе обладал каким-то секретом, ключом к идеальной жизни, и этот секрет Квазар отчаянно хотел заполучить. И мысль была тревожной. Запахло одержимостью в самом нездоровом ее проявлении.

Лекции Гаспе начинал с следующих слов:

«Вставать не нужно. Если не интересен предмет – стоит уже задуматься о том, чем будете заниматься в армии. Если все-таки польстите меня своим вниманием – пересаживайтесь ко мне поближе, орать на всю аудиторию не собираюсь.»

Имеет смысл…

Квазар устало откинулся на спинку кресла, чувствуя легкую тошноту. Квазар хотел быть Гаспе.

В смысле обладания его совершенством, его талантом, его безупречностью, просто тем, каким являлся Гаспе, он ему смертельно завидовал во многих аспектах.

Тут к ногам прижался любимый кот, а затем запрыгнул на колени и стал тыкаться лбом в лицо Квазара. Коричневая шерсть малыша Элвиса была ужасно мягкой под рукой хозяина, и после нескольких поглаживаний по извивающейся тушке – кот начал довольно мурчать и устраиваться поудобнее.

«Хороший.»

Квазар всегда чувствовал себя обманщиком. Талантливым, да, но обманщиком. Он играл роли, перевоплощался в других людей, но никогда не чувствовал себя по-настоящему собой. Потому и пошел в театр. Но Гаспе, с его непоколебимой уверенностью в себе, казался ему настоящим, подлинным, не нуждающимся в масках и ролях. А Квазар отчаянно хотел быть настоящим. Хотел почувствовать себя уверенным и сильным, как Гаспе. Но вместо того, чтобы работать над собой, развивать свои собственные качества, он пошел по пути наименьшего сопротивления – решил просто присвоить чужое. И вот тут кроется корень проблемы.

Он ищет не Гаспе, а себя самого. Себя, каким он хотел бы быть. Осознание этого обрушилось на него, как холодный душ. Он почувствовал не только тошноту, но и глубокий стыд. Он превратился в жалкого паразита, питающегося чужой жизнью вместо того, чтобы строить свою собственную.

Так что его одержимость – это не восхищение, не любовь, а отчаянная попытка компенсировать собственную неполноценность.

Элвис замурчал громче, чувствуя его смятение. Квазар прижал кота к себе, чувствуя, как тепло маленького комочка успокаивает его. Возможно, еще не все потеряно. Возможно, он еще может выкарабкаться из этой ямы, найти свой собственный путь, стать Гаспе – кем он всегда мечтал быть, не присваивая чужое, а создавая свое.

Еще давно Квазар начал изучать жизнь Гаспе по обрывкам информации в сети. Он жадно читал интервью, смотрел видео с его участием, пытался собрать воедино мозаику его личности. Каждая новая деталь лишь усиливала его восхищение. В его воображении Гаспе превратился в рыцаря без страха и упрека, в идеального человека, в образец для подражания. Квазар представлял себе, как Гаспе с легкостью преодолевает любые трудности, как он всегда знает, что нужно делать, как он одним своим присутствием способен зарядить энергией окружающих, притянуть к себе новых друзей и горизонтальные знакомства.

Квазар, конечно, испытывал чувство стыда за свою одержимость. Знал, что это нездорово, что нормальные люди не трепещут перед незнакомцами, возводя их на пьедестал недостижимого совершенства. Он пытался бороться с этим чувством, убеждая себя, что Гаспе – всего лишь человек, такой же, как и он, со своими слабостями и страхами. Но эти рациональные доводы разбивались о каменную стену его глубочайшей и болезненной эмоциональной зависимости.

Его сны стали яркими, насыщенными, полными образов Гаспе. В этих снах он видел себя рядом с ним, разговаривал с ним, смеялся вместе с ним. Однажды его мозг даже сгенерировал сон, в котором Гаспе выступал на сцене своего бывшего театра и говорил ему что-то важное. Гаспе был его проводником в мир, где Квазар был достойным его внимания. Он хорошо, очень хорошо помнил этот сон до сих пор.

Разноцветный зал, наполненный надувными скамьями синего цвета, всё вокруг излучало радость и счастье, а в дальнем конце помещения была будто вырезанная в стене сцена. Квазар подобрался к ней, прыгая по надувным скамьям на полу, подошел к репетирующему кумиру, и тот сказал ему нечто настолько четко, что даже непонятно. Просыпаясь, Квазар чувствовал щемящую тоску по этому призрачному миру, по иллюзорной близости к объекту восхищения, которую он переживал во сне.

Во время репетиций Квазар все чаще представлял себе, что Гаспе находится в зале, наблюдает за ним, оценивает его игру. Эта мысль одновременно пугала и вдохновляла его. Он старался играть как можно лучше, чтобы заслужить похвалу своего незримого зрителя. Зависимость душила его, сковывала его свободу. Просыпаться каждый день в поту и ловить первую осознанную мысль после пробуждения, что была о нем – страшно, причем настолько, что это вводило в ступор и состояние полного отчаяния.

Наконец, экран моргнул, и на белом фоне появились строки текста. Квазар замер, словно перед прыжком в бездну. Это была старая переписка с Гаспе, датированная несколькими годами ранее. Конечно, не их переписка, а архивированная школьной любовью Гаспе где-то глубоко в интернете. Квазар начал читать, жадно впитывая каждое слово, каждое предложение.

Чем больше он читал, тем больше понимал, что его представление о Гаспе было лишь иллюзией, созданной его собственным воображением. В этих старых письмах Гаспе представал совсем другим: уязвимым, сомневающимся, ищущим. И это открытие заставило Квазара задуматься: а что, если за маской уверенности и таланта скрывается обычный человек, со своими слабостями и страхами? Что, если Гаспе – не идеал, а просто человек, который, как и все, пытается найти свое место в этом мире? И в этот момент в голове Квазара созрело решение: он должен узнать о Гаспе больше, чем знает сейчас. Он должен копнуть глубже, чтобы понять, кто он на самом деле, и почему он так сильно его волнует.

Пора бы заканчивать.

Глава 2

Квазар проснулся на следующее утро в душной комнате отчего дома. Солнце било в глаза через тонкие шторы и дополнительно нагревало и так теплый воздух. Молодой человек взял в руки телефон, снял его с зарядки и посмотрел на экран блокировки – время всего 7:21 утра, 25 августа. Недолго осталось до начала учёбы и последнего, решающего курса. Так что надо «развлекаться по полной», и с этими мыслями он попытался снова погрузиться в сон, отвернувшись к стене. Но телефон завибрировал.

– Да кто в такую рань вообще звонит?

Неохотно разлепив глаза, Квазар увидел на экране незнакомый номер. Неужели опять эта тягучая, липкая тишина в трубке? Но в этот раз все было иначе.

– Квазар? – прозвучал в динамике знакомый, до боли родной голос. Голос Гаспе. Глаза Квазара нехило округлились от такого поворота событий.

– А, да, я. – Он привстал с кровати.

– Да, это я. Слушай, тут такое дело… в серверной полный хаос. Все сотрудники еще в отпусках, а без тебя я точно не справлюсь. Можешь помочь? А то я до остальных активистов из вашей группы не дозвонился.

Предложение, словно глоток ледяной воды в пустыне, пробудило в Квазаре странную смесь чувств. С одной стороны – облегчение, ведь ничего такого не случилось, из-за чего Гаспе мог бы названивать с утра пораньше, еще и надежда на сближение, возможность вновь оказаться рядом с объектом. С другой – стыд, опасение, страх разоблачения. Разве это не фарс, думал он, разве не игра, в которой он, как марионетка, пляшет под чужую дудку? Но разве мог он отказать? Разве мог упустить шанс, пусть даже призрачный, на то, чтобы завоевать расположение Гаспе, и, может, найти больше зацепок для своего расследования?

– Да, конечно, помогу, – ответил он, стараясь придать своему голосу безразличный оттенок, словно речь шла о пустяковой услуге.

По дороге в колледж Квазара терзали противоречивые мысли, но классная и любимая музыка в наушниках и летний ветер исправили его недовольное утреннее настроение. Но переживания и небольшая дрожь в руках все равно остались.

В серверной действительно царил хаос. Клубки проводов, мигающие индикаторы, гул оборудования – все это создавало атмосферу тревоги и безысходности. Гаспе, в своей неизменной клетчатой рубашке и очках в тонкой оправе, выглядел растерянным и уставшим. Увидев Квазара, он облегченно вздохнул.

– Спасибо, что пришел. Я уж думал, что до ночи здесь зависну. А то мне надо будет еще к девушке после работы заскочить. – Гаспе (полное имя которого Квазар специально не произносил даже в своих мыслях, настолько ему не нравилось то, что он должен обращаться к нему официально) встал со стола, на который облокачивался, и протянул руку для рукопожатия.

– У вас есть девушка?! – Квазар действительно изумился, ведь даже не думал о том, что у преподавателей есть еще и личная жизнь. Точнее, это настолько очевидная вещь, что ненароком забывается. Но тут же Квазар понял, насколько по-идиотски сейчас прозвучал, и крепко пожал руку мужчине напротив него.

Гаспе чуть изменился в лице, и его уголки губ поползли вверх.

– Есть такое. – нечто в его голосе прозвучало одновременно с насмешкой и сомнительностью, будто тот что-то знал о Квазаре.

Квазар, с головой погрузившись в работу, состоящей из распутывания проводов, старался не смотреть на Гаспе, избегая его взгляда, словно боялся, что этот неловкий разговор продолжится, и выставит его в самом дурацком свете. В какой-то момент, устав от молчания, Гаспе заговорил.

– Слушай, Квазар, я тут кое-что заметил… Ты ведь следил за мной, да?

Вопрос пронзил парня насквозь. Все его страхи и опасения воплотились в реальность. Он покраснел, как рак, и почувствовал, как земля уходит из-под ног.

– Я… Я не знаю, о чем вы говорите. – пробормотал он, отводя взгляд в сторону.

Гаспе вздохнул.

– Не нужно врать. Я видел твои сообщения, твои комментарии в сети, ты слишком неосторожен, хотя учишься на информационную безопасность. Двойка тебе, но с плюсом за интерес к теме. – и тут же сменил тему. – учеба скоро начинается. Готов вступить на финишную прямую?

Гаспе будто совершенно не смущало то, что за ним следил его ученик. Видимо, он применял в своем преподавательской карьере весьма интересные методы, раз такие выкрутасы не стали большой проблемой для него. Но то и к лучшему. Квазар оторвался от проводов и неуверенно посмотрел на Гаспе.

– Ну, не знаю. После всего этого… – Он запнулся, не зная, как продолжить.

– После всего этого? – переспросил Гаспе, приподняв бровь. – Тебе вроде не дается так тяжело учеба. И схватываешь нормально, и конспекты в порядке, и задания вовремя скидываешь. Или нет?

– Да так… Ничего особенного. Просто немного устал. – Квазар отвел взгляд.

– Дальше будет еще сложнее. И не говори глупости. Ты неплохой специалист. Нельзя бросать то, что у тебя получается. Особенно сейчас, на последнем курсе. А если уж так хочешь уйти с головой в актерство…

Квазар поднял взгляд на преподавателя, и тот продолжил:

– Это сложный вопрос. Но я думаю, что нужно и можно найти компромисс. Можно совмещать то, что тебе нравится, с тем, что у тебя получается. Не обязательно выбирать что-то одно.

Квазар вновь призадумался, перебирая в руках провода, как спутанные наушники, и усиленно принялся за работу, чтобы поскорее закончить и распрощаться с Гаспе и тем, насколько неприятно он ощущался при реальном контакте.

Театр. За кулисами давно кипит работа. Народ мечется туда-сюда по длинным коридорам с скрипящими полами, загримированным ковролином. Молодняк безостановочно бегает на перекуры в туалет, засиживаясь там в обнимку с телефоном надолго, так что выловить кого-то из коллег было невозможно. Квазар умеренным шагом проследовал на второй этаж здания театра в поисках хотя бы кого-то на своём рабочем месте. Выглядел он паршиво, пара бессонных ночей изрядно сказались на внешнем виде. Синяки под глазами стали лишь больше. В остальном – неизменная безразмерная кофта с "сатанинскими"надписями, как заметила администратор, такие же бесформенные брюки, черное пальто и небольшая сумка через плечо, увешанная забавными брелками.

Было интересно наблюдать за тем, как Квазар перемещается в пространстве. Шаг средней длины и скорости, ничего необычного в этом не было, но каждое движение ногами будто было разным и давалось с трудом. Сейчас он шагнул уверенно, следующий же шаг будет замедленно-опечаленным, а предыдущий вообще был с небольшим прихрамыванием. Руки тоже держал нестандартно. Одна, левая, всегда свободна и находится в движении, уравновешивая юношу. Вторая же всегда занята, будь то телефон, лямка сумки или что-то еще из необходимых вещей. Короче говоря, со стороны – забавный малый. Но стремиться к общению и пересечениям с ним мало кто хотел ввиду его неухоженности и замкнутого поведения. Кого интересуют похожие на него люди? Разве что такие же, как они, либо те, кто возымеет с общения выгоду. Да и такой себе экспириенс, когда ты подходишь к человеку с развернутым вопросом и искренними намерениями, а получаешь что-то наряду с "не знаю"или "да/нет".

Сам же Квазар часто искал общения с своими сослуживцами, но быстро остывал к собеседнику и начинал игнорировать его, если тот оказывался не таким, как Кози его себе вообразил. Он всегда тянулся к интересным людям, причем, настолько интересным, насколько это было возможно. А если было невозможно – "Что ж, прощай, у меня много дел и я ужасно занят".

Что включало в себя звание "интересного человека"для Квазара и почему он вообще возомнил себе, что имеет право претендовать на общение с интересными людьми? Ведь сам он вряд ли представлял собой что-то глубокое и интригующее, загадочное, да и никогда не думал о себе в подобном ключе. "Я, да загадочный, да еще и интересный? Полная чушь". Книг он читал немного для своего возраста и профессии актера, спасала только врожденная харизма и грамотность, коими наградила природа. Но и это он старательно скрывал от чужих глаз. Было стыдно.

Интересными людьми он считал как раз таких – умных, всесторонне развитых, особенных, единственных в своём роде, таких, каких он еще никогда в своей жизни не встречал. Человек мог бы иметь диаметрально противоположные ему интересы, но все равно располагать к себе падкого на умные слова и грамотную, четкую и необычную речь юношу. К тому же, Квазар всегда был удобным для малознакомых людей и тех, кто ему искренне нравился. Всегда рядом и на связи, доступен в любое время дня и ночи, интересуется, спрашивает, поддерживает, смеется над глупыми шутками, тратит любые имеющиеся и не имеющиеся ресурсы, но потом, как только огонь затухал в его глазах, затухало и общение, а позже и вовсе бесследно исчезал. Иногда на несколько дней, даже лет, а иногда навсегда. Смотря насколько его "достал"этот человек.

Дойдя до нужной двери, Квазар остановился, прислушался. Из-за двери доносились приглушенные голоса, обрывки фраз, звон стеклянной посуды. «Кажется, кто-то уже на месте», – подумал он, и, не стуча, толкнул дверь правым плечом.

В комнате, заставленной реквизитом и костюмами, царил творческий хаос. На старом диване, обитом выцветшим бархатом, расположилась небольшая группа людей. Кто-то пил кофе, кто-то читал сценарий, кто-то просто сидел и смотрел в окно. В центре комнаты, возле зеркала, стоял мужчина в ярком гриме и примерял на себя свой старый парик, параллельно бурча о том, как же он растолстел.

Все замерли, когда Квазар вошел. Тишину прервал голос девушки, сидящей на подоконнике:

– О, Квазар. Привет. А мы тут как раз гадаем, где ты пропадаешь…

Квазар взглянул на нее. Это была ассистент режиссера, молодая нимфа с длинными белыми завитками на голове и ярко-зелеными глазами. Все ее любили, пока не начинался бухгалтерский и бюрократический кошмар.

– Простите, задержался. – Квазар прошелся по всем своим товарищам мужского пола, пожав им руки, бросил свою сумку рядом с диваном и сел на подлокотник, смотря в экран телефона.

– Да ладно, мы же знаем, что ты там ночами коды ломаешь, а не спишь, – усмехнулась ассистент, а за ней рассыпались в хохоте и остальные присутствующие. – Так что ты думаешь о новом сценарии? Нравится? – девушка кокетливо прислонилась к стене, накручивая кудри на палец с длинным белым ногтем.

Квазар пожал плечами, не отрываясь от телефона.

– Сценарий как сценарий. Обычный.

– Ну, все равно, мне интересно твое мнение. Ты у нас как серый кардинал, все видишь, все знаешь, да? – она снова улыбнулась, будто не обращая внимания на то, что Кози явно был не в настроении разговаривать с кем-то вроде нее.

Квазар внутренне скривился. Серый кардинал? Но спорить не стал, потому что это не имело смысла и значило бы то, что его задело такое прозвище.

Он оглядел комнату «внутренним взглядом» комнату, не поднимая глаз. Такой навык развился уже давно – по издаваемым людьми звукам он понимал, кто чем занят. Иногда это было действительно полезно.

Все эти люди казались ему такими далекими, такими чужими. Они говорили о чем-то, смеялись, спорили, жили какой-то своей жизнью. А он сидел здесь, как очередной кусок пазла без рисунка, просто залитый своим цветом, не в силах примкнуть к ним.

Но время шло. Холодная погода не прибавляет сил. С момента их с Гаспе "контакта"прошло более месяца, и Квазар осознал, что, по большей части, его жизнь никаким образом не поменялась. Стало лишь жаль потраченного времени на бессмысленную слежку и попытки доказать что-то то ли самому себе, то ли своему кумиру, а точнее, созданному в голове образу.

Разве что, жизнь стала постепенно налаживаться, в театре один из множества сотрудников стал вовремя приходить на работу и даже чуть задерживаться на ней во имя закрытия задач, а сын стал чаще помогать родителям. Это все о Квазаре. Внезапно он даже взялся за голову, и буквально через неделю встал на ноги, отходя от болезненно одержимого состояния, взял себя и всю свою ослабшую волю в кулак, да вспомнил лихие подростковые годы, в которые мог ответить что-угодно и кому угодно, еще и будучи самостоятельным и решительным. Начались выходные.

Мать не могла нарадоваться. Неужели дорогой сын решил взяться за голову? Лобные доли, что ли, сформировались наконец? Сначала он сводил мать по врачам, сопроводив на каждом шагу, еще и мило улыбаясь и поддерживая беседу. В моменте она даже засомневалась, все ли в порядке с сыном и не планирует ли он покончить жизнь самоубийством, раз сейчас так все хорошо? Но озвучивать свои мысли не стала. Не буди лихо, пока оно тихо.

На следующий день Квазар поехал с отцом по его делам, сел в машину на переднее сидение и не смотря в телефон общался о работе. Родитель даже не подумал о том, что что-то не так. Ну, взрослеет чадо, не всегда же ему быть несносным подлецом с юношеским максимализмом. Разве что, еще работу стоило бы сменить на что-то серьезное, но ничего эта молодежь не понимает… Ну и поколение.

По истечении этих трех дней, тесно проведенных с семьей в виде детокса, Квазар почувствовал себя немного излечившимся и достаточно здоровым для того, чтобы вернуться к тревожащей его теме и все обдумать еще раз на трезвую голову. Пока кот шуршал пеленкой в транспортировочной переноске после ветклиники, Квазар просунул в ее решетчатую дверцу пальцы и немного пошевелил ими, чтобы кот обратил внимание. Сонный придурок пытался уснуть, так как его укачивало в поездках, но пальцы привлекли его внимание, и он стал тарахтеть, как трактор, потираясь о них головой.

Квазар все еще держал руку в таком положении и смотрел в переноску, как в пустоту.

Гаспе все еще помнит о случившемся? Значило ли это что-то для него? Или Квазар был для него простой мухой, назойливо жужжавшей у его окна, которую он прогнал, хлопнув газетой, и забыв о её существовании навсегда?

Квазар уставился в окно. Пейзаж за стеклом мелькал серой полосой: поля, перелески, какие-то покосившиеся домики. Может, отец прав в своих советах? И пора действительно взяться за голову, сменить работу, найти красивую, скучную девушку, которая после заключения брачного союза станет истеричкой из-за его холода, обзавестись ипотекой и жить, жить как все нормальные люди. Звучало даже более безнадежно, чем просто выйти на одной из станций, выпустить кота на волю, а самому лечь под колесо поезда.

Но Квазар знал, что это не выход. Смириться, сдаться, стать "нормальным"– это было бы предательством себя, своих мечтаний, своей странной, запутанной, но такой любимой жизни. Он не мог отпустить театр, не мог забыть Гаспе, не мог похоронить в себе эту искру любопытства и стремления к чему-то большему. Потому, вернувшись домой, он первым делом открыл ноутбук. Не для того, чтобы рыться в чужих аккаунтах, а для того, чтобы написать Гаспе в целях излечения. Простое, короткое сообщение:

«Привет. Спасибо, что не сдал меня тогда. Я все обдумал. Хочу извиниться. И… Может, есть возможность пообщаться лично?»

Глава 3

Извинение было отправлено. Сообщение висело в мессенджере с надоедливым статусом «прочитано», но ответа не было. Ни через час, ни через день, ни через неделю. Эта тишина была оглушительнее любого крика. Она звенела в ушах, пульсировала в висках, вторила стуку сердца, выбивающего неправильный, сбитый ритм где-то в горле. Каждое утро Квазар первым делом хватал телефон, чтобы проверить – и каждый раз откладывал его с тем же каменным чувством под ложечкой. Ожидание становилось невыносимым, превращалось в навязчивую идею, в новый виток обсессии.

Вообще… у Квазара всегда была небольшая нервозность при виде определенных вещей, и он никак не мог себе ее объяснить. Например, если у него висели непрочитанные сообщения или уведомления – их было необходимо, именно необходимо прочитать для собственного душевного равновесия. Так было и со статусом «прочитано», и с любимыми кружками, и с его зависимостью. Строго по папкам, строго по документам, строго рассортировано. Но сейчас этот чертов статус раздражал особенно сильно, а потому дерганье ногой стало похожим не просто на нервный жест, а на прыжки через виртуальную скакалку.

Но если Гаспе молчал, это не значило, что о нем нельзя было узнать больше. Наоборот. Его молчание было знаком, разрешением, призывом копать глубже. По крайней мере, Квазар себе это разрешил и обозначил. Извинение было формальностью, ширмой, за которой Квазар мог снова спрятаться, чтобы продолжить свое расследование уже с новым, еще более болезненным азартом.

Он начал с архива колледжа. Старые новости на сайте, фотографии с мероприятий, списки победителей олимпиад. Гаспе был везде. Молодой, улыбчивый, с тем же пронзительным взглядом, но без легких мимических морщин у глаз и усталой складки у рта. Он держал кубки и грамоты, стоял на сцене, был окружен толпой таких же молодых и талантливых парней и девушек. Квазар выискивал его на каждом групповом снимке, увеличивал лицо, пытался прочесть мысли за улыбкой. Но это был все тот же идеал, только моложе. Это снова не то, что он хотел найти.

Затем он переключился на театр. Гаспе не раз упоминался в старых афишах, в статьях о Богом забытых постановках. Его имя стояло в одном ряду с именами людей, которые теперь казались Квазару монументальными, почти мифическими фигурами. Он читал рецензии, выискивая малейшую критику, но находил лишь восторги. «Великолепная игра», «невероятная харизма», «роль, сыгранная на разрыв». Каждое слово било по самооценке Квазара, но и подпитывало его одержимость. Да, он был прав в своих болезненных убеждениях. Был прав в том, что Гаспе – это именно тот человек, с которого можно было брать пример.

Но божества не должны иметь слабостей. А Квазар отчаянно хотел их найти. Чтобы оправдать свою навязчивость? Чтобы унизить его в своих глазах? Или чтобы приблизиться, стать ближе, поняв, что и у идеала есть изъяны? Он рыскал по форумам, по социальным сетям, по старым, давно забытым блогам. Искал всех, кто мог хоть как-то пересекаться с Гаспе. Однокурсников, старых коллег по театру, случайных знакомых. Большинство писало вежливыми, но ничего не значащими фразами. «Талантливый человек», «яркий актер», «интересный преподаватель». Слишком гладко. Слишком правильно.

Пока он не наткнулся на одно интересное, и уже отдаленно звучавшее знакомо имя.

Мадлен.

Упоминание в комментариях под старой фотографией: «С Гаспе и его братом Мадленом после премьеры». Брат. У идеала есть семья.

Поиск привел его на скромную, полузаброшенную страницу. Несколько выразительных фотографий, приличное число друзей, но никаких постов за последние несколько лет. К тому же, он выглядел предельно странно и неформально. Да, Квазар и сам не выглядел привычно, но его черные волосы и огромного размера кофты вполне вписывались в современные реалии и не выделялись из толпы. А Мадлен – нет. Он выделялся.

Мадлен.

Младший брат. Это простое слово: «брат» показалось Квазару странным ключом, отпирающим дверь в параллельную вселенную. До этого момента Гаспе существовал в его сознании как нечто самодостаточное, возникшее из ниоткуда, как Афродита из пены. Он был точкой отсчета, божеством без родословной, одиноким пиком, до которого невозможно дотянуться. Мысль о том, что у него есть семья, кто-то, кто знал его до того, как он стал Гаспе – тем самым Гаспе – казалась кощунственной. Это делало его обычным. Человеком. Со всей той биографической глиной, из которой лепятся все остальные.

Квазар долго смотрел на его лицо, пытаясь найти сходство. Тот же разрез глаз, но взгляд более закрытый. Квазар вглядывался в пиксели, пытаясь найти в этих чертах отражение своего кумира, но находил лишь слабые, искаженные эхо. Как будто смотрел на испорченную копию великой картины, где мазки те же, но души нет. Он не выглядел человеком, который восхищается своим старшим братом так же, как это делали все остальные. В его позах, в наклоне головы, в легкой усмешке, мелькавшей на единственном совместном фото, читалось что-то другое – скепсис, усталость, возможно, даже пресыщение. Он видел механизм за магией, и магия его больше не впечатляла. Для Квазара это было равносильно признанию в том, что ты видел, как фокусник прячет кролика в шляпу – это разрушало всё волшебство, всю иллюзию. И это одновременно пугало и манило, как шикарная зацепка.

Квазар долго колебался, сжимая телефон в потной ладони. Это был крайний риск. Переход черты. Очередной контакт. Но молчание Гаспе давало ему карт-бланш. И сообщение далось нелегко. Сперва он напечатал от лица старой подружки из школы, но пришла мысль о том, что братья могут быть в хорошем контакте, и Гаспе заподозрит неладное, особенно после недавнего разговора в серверной. Потому сталкер набрал сообщение, тщательно подбирая слова – не слишком навязчивое, не слишком подобострастное, просто вежливый вопрос от бывшего студента, который интересуется судьбой преподавателя.

Ответ пришел почти мгновенно, будто Мадлен только и ждал этого.

«А че тебе от него надо? – было первым сообщением. – Очередной поклонник, что ли?»

Квазар почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он ответил уклончиво, что просто интересуется его творчеством, как актера. Следующее сообщение Мадлена было длинным. И оно перевернуло все с ног на голову.

«Творчеством? – будто усмехалась каждая строчка. – Ну да, он всегда умел произвести впечатление. Золотой мальчик, любимец публики и преподавателей. Всегда знал, что сказать и кому улыбнуться. А ты знаешь, сколько всего за этой улыбкой скрывается, «поклонничек»? Сколько людей он использовал и выбросил, когда они стали не нужны? Как он умеет манипулировать? Ты, наверное, тоже думаешь, что он гений и святой? Он мастерски создает образы. В том числе и образ себя. Так что держись подальше и не пудри мозги, а просто отвяжись.»

Квазар перечитал сообщение раз пять, шестой. Буквы расплывались перед глазами. Он чувствовал не возмущение, не желание защитить кумира, а странное, щемящее ощущение между ребрами, скользкое и ползучее. Это было оно. Трещина в мраморной статуе.

«Что вы имеете в виду?» – осторожно ответил он.

«Он эгоистичный нарцисс, – пришел почти немедленный ответ. – Всегда был и есть. В театре он использовал всех, кто мог продвинуть его карьеру. Дружил с нужными людьми, ходил на нужные вечеринки, а потом просто переставал замечать тех, кто ему больше неинтересен. Включая семью, меня и мать с отцом, которые ему помогали, как никто другой. Он построил свою жизнь на том, чтобы казаться, а не быть… и все с радостью попадаются на эту дешевую мишуру. Не думай, что ты один такой.»

Квазар сидел, уставившись в экран. Тошнота подкатила к горлу комом. Это было не совсем то, что он хотел услышать. Он хотел найти какую-нибудь мелкую слабость, смешную привычку, что-то человеческое, что позволило бы ему сказать: «Смотри, он такой же, как ты, он тоже не идеален!». Но Мадлен обрисовал портрет циника, расчетливого карьериста. Это противоречило всему, во что верил Квазар. Его кумир не мог быть таким. Но сомнение уже было посеяно. Ядовитое, колючее. Оно впилось в мозг и начало пускать корни.

«Но почему вы так говорите? Вы же родственники.» – выдавил он наконец.

«Потому что я его брат, как раз. – Последовал ответ. – Я видел его без грима. В прямом и переносном смысле. И поверь, зрелище не для всех.»

Одержимость не прошла. Она просто сменила вектор, как река, наткнувшаяся на гору и нашедшая новое, более извилистое и опасное русло. Теперь ей нужны были не доказательства совершенства, а доказательства несовершенства. Чтобы можно было либо разочароваться и отпустить, либо… принять его целиком, со всем этим грязным бельем, о котором так охотно рассказывал Мадлен.

Принять. Страшное слово. Оно означало не прощение, не понимание. Оно означало, что придется впустить в себя эту гниль, сделать ее частью своего собственного мира, своего культа. Это было все равно что узнать, что у твоего бога есть нарыв, и начать молиться не на его лик, а на этот нарыв, находя в его гное священный смысл. Это была уже не любовь, и не ненависть. Это была болезнь в самой последней, терминальной стадии, когда организм отказывается бороться с инфекцией и начинает интегрировать ее в себя, становясь чем-то третьим, не живым и не мертвым.

Мысль застряла в горле, не желая облекаться в слова. Либо что? Либо найти в этом падении свое собственное, извращенное наслаждение? Если он не может быть как Гаспе – чистым, идеальным, светлым – то может он может стать его тенью, его антиподом, тем, кто знает всю грязь и всю подноготную? Не вознестись к нему, а опуститься на его уровень, в его болото, чтобы наконец-то почувствовать хоть какую-то, пусть и уродливую, связь? Ведь если нельзя обладать совершенством, можно ли обладать его пороками?

Он все так же стоял у окна, и холод стекла уже не приносил облегчения. Внутри все горело. Горел старый образ, сгорая дотла, и на его пепелище уже начинало прорастать что-то новое, чудовищное и голодное. Он должен был докопаться. Докопаться до конца. Узнать все самые ужасные, самые постыдные подробности. Чтобы решить – выплюнуть этот яд или сделать его своим лекарством, своей новой правдой.

Ладно, к черту. Горит сарай – гори и хата!

Квазар вернулся к телефону. Его пальцы снова зависли над клавиатурой. Он должен узнать больше. Гораздо больше. Он снова написал Мадлену. На этот раз без церемоний, прямо, почти грубо, как сварливый больной, требующий у врача правду о своем диагнозе.

«Расскажите мне всё. Всё, что знаете. Я должен понять.»

Ответ пришел не сразу. Минуты тянулись, как часы. Квазар чувствовал, как по его спине ползут мурашки. Он уже почти решил, что напугал его, что Мадлен отступил, испугался этой внезапной, ненасытной жажды правды. Но вскоре телефон завибрировал. Длинное сообщение. Очень длинное.

Мадлен писал о детстве. О том, как Гаспе, тогда еще просто старший брат, всегда был лучшим. Лучшие оценки, лучшие друзья, лучшие подарки от родителей. Как он учился играть на чувствах, изображая обиду или радость, чтобы получить желаемое. Как однажды подставил младшего брата, свалив на него свою провинность, и смотрел, как того наказывают, с холодным, почти научным интересом. Писал о его первом театре, о том, как он использовал поклонниц, вытягивая из них деньги, внимание, связи, а потом исчезал, как только они становились не нужны. О том, как он разговаривал о своих коллегах-актерах за их спинами – цинично, язвительно, уничтожающе. Как он смеялся над наивностью студентов, которые верили в его образ мудрого наставника. А потом и вовсе поссорился с матерью из-за собственных «идиотских» убеждений и больше не писал ни одному из родителей.

«Он не верит ни во что, кроме себя, – писал Мадлен в конце. – И то ненадолго. Ему нужны зрители. Без аплодисментов он никто. Пустое место. Он ненавидит себя за эту пустоту и заливает ее восхищением других. И ты ему нужен только пока ты на него смотришь. Как только ты перестанешь – станешь для него пылью.»

Квазар дочитал и опустил телефон на колени. В комнате было тихо. Слышен был только мерный тиканье настенных часов и шум дождя за окном. Он ждал, что почувствует. Отвращение, разочарование, крах. Но вместо этого он почувствовал… странное, почти болезненное облегчение. Он поднялся с кровати и подошел к зеркалу. Вглядывался в свое отражение, уставшее, бледное, с синяками под глазами. В глазах, которые всегда искали кого-то другого, он вдруг увидел себя. Не того, кем он хотел быть, а того, кем он был. Запутанного, больного, одержимого. Но своего, своего себя.

«Он ненавидит себя за эту пустоту», – эхом отозвалось в голове.

– А ты? – спросил он вслух у своего отражения. – Ты разве не то же самое?

Одержимость не прошла. Она просто изменила форму. Раньше он хотел стать Гаспе. Теперь он хотел понять его. Понять механизм этой великой мистификации. Понять, как можно годами играть роль, не сходя с ума. И, поняв, возможно, научиться играть самого себя.

Он взял телефон и снова написал Мадлену. Всего два слова.

«Спасибо. Понял.»

Ответа не последовало. И слава богу. Диалог был исчерпан. Потребность в нем тоже. Но на душе все еще было слишком скребуще и темно.

– Он так и не ответил.

Глава 4

Какая-то дымна