Читать онлайн Красный ртутный след
Шепот, рожденный в реторте закрытого города
Сырая октябрьская морось цеплялась за ветровое стекло «Волги», и дворники, скрипнув, лениво смахивали ее в стороны, оставляя мутные дуги. За окном проплывал уставший подмосковный пейзаж: почерневшие от влаги избы, скелеты березовых рощ, ржавые остовы какой-то сельскохозяйственной техники, брошенной в раскисшем поле. Ржавчина. Она была повсюду. Въелась в металл, в землю, казалось, даже в низкое, свинцовое небо. Цвет безнадежности.
Водитель, молчаливый сержант из гаража особого назначения, вел машину ровно и уверенно, не обращая внимания на колдобины, которые то и дело заставляли меня прикусывать язык. Он знал дорогу. Такие, как он, всегда знают дорогу в места, которых нет на карте. Мы ехали в Дубну-3. Почтовый ящик, закрытый город, наукоград. Место, где лучшие умы страны ковали невидимый щит Родины, а заодно, вероятно, и меч. Место, куда просто так не попадают. И откуда просто так не исчезают.
Телефонный звонок генерала Морозова выдернул меня из полузабытья в моей холостяцкой квартире на Профсоюзной два часа назад. Его голос в трубке был сухим и трескучим, как старый пергамент. «Волков, машина ждет. Дубна-три. НИИ-Семнадцать. Труп. Ведущий химик Арсентьев. Местные топчутся, ждут тебя. Официально – самоубийство на почве переутомления. Неофициально – разберешься». Короткие гудки. Генерал не любил лишних слов. Особенно по «вертушке».
«Самоубийство». Это слово всегда вызывало у меня привкус железа во рту. Удобное слово. Оно закрывает дела, успокаивает начальство, позволяет не копать слишком глубоко. Но когда ради «самоубийства» ведущего специалиста секретного НИИ срывают с места майора Пятого управления, это значит, что под тонкой корочкой официальной версии булькает что-то очень горячее и дурно пахнущее.
Машина сбавила ход. Впереди из тумана вырос бетонный забор с колючей проволокой поверху и стандартный КПП со шлагбаумом. Часовой в промокшей шинели, автомат на груди. Сержант протянул в окошко документы. Часовой долго всматривался в наши с водителем лица, сверяя их с фотографиями в предписании, потом козырнул и нажал кнопку. Шлагбаум нехотя пополз вверх, открывая въезд в город-призрак.
За периметром мир не изменился, просто стал более упорядоченным, геометрически правильным. Типовые пятиэтажки, выстроенные в строгие каре. Пустынные улицы, названные именами академиков и элементов таблицы Менделеева. Редкие прохожие в одинаковых серых плащах и шляпах, кутающиеся от ветра. Даже деревья здесь росли ровными рядами, словно по команде. Город-лаборатория, где люди были лишь частью большого эксперимента.
НИИ-17 оказалось длинным, приземистым зданием из силикатного кирпича, обнесенным собственным, внутренним забором. У входа нас уже ждали. Двое. Один – высокий, грузный мужчина в милицейской форме, капитан, судя по погонам. Лицо у него было красное, обветренное, глаза маленькие, беспокойные. Второй – щуплый, в очках с толстыми линзами и потертом драповом пальто, явно из гражданских. Директор института, не иначе.
Я вышел из машины. Ветер тут же попытался вырвать из рук папку и залезть под воротник плаща.
«Капитан Сидоров, районное управление», – представился милиционер, протягивая вялую, влажную руку.
«Директор института, Фомин Петр Сергеевич», – второй говорил тихо, почти шепотом, будто боялся, что стены услышат. Он руки не подал, лишь нервно потер ладони одна о другую.
«Волков, – я не стал уточнять ведомство. Они и так знали. – Где объект?»
«Сюда, товарищ майор», – засуетился Фомин, семеня впереди. – «Третий этаж. Лаборатория неорганического синтеза. Мы ничего не трогали, как только… как только обнаружили».
«Кто обнаружил?» – спросил я, поднимаясь по гулким бетонным ступеням. Внутри пахло хлоркой и озоном. Стерильный запах, который пытался перебить что-то еще, какой-то другой, более вязкий и сладковатый аромат.
«Лаборант. Звягинцев. Утром пришел, дверь была заперта изнутри. Постучал, ответа нет. Вызвали слесаря, вскрыли… а там…» – Фомин замолчал, подбирая слова.
«А там несчастный случай, – закончил за него капитан Сидоров. – Похоже, колба какая-то взорвалась. Он, видать, надышался чем-то… Сердце слабое. Врачи говорят, обширный инфаркт».
«Врачи из вашей районной поликлиники?» – уточнил я, не оборачиваясь.
Сидоров замялся. «Ну да. Скорую же вызвали…»
«Хорошо поработали, капитан. Оперативно».
Мой тон заставил его замолчать. Мы остановились перед дверью с табличкой «Лаборатория №3. Зав. – проф. Арсентьев И.С.». Дверь была опечатана грубой бумажной лентой с печатью районного УВД. Рядом, прислонившись к стене, стоял молодой парень в белом халате, наброшенном поверх свитера. Лицо его было цвета промокашки. Тот самый лаборант Звягинцев. Он отвел глаза, когда я на него посмотрел.
«Снимайте», – кивнул я Сидорову на печать.
Он сорвал бумагу. Я толкнул дверь.
Запах ударил в нос сразу. Смесь озона от работающей под потолком кварцевой лампы, резкой химии и того самого приторно-медного запаха, который уже ни с чем не спутаешь. Запах запекшейся крови.
Лаборатория была разгромлена. Не так, как бывает при взрыве – с эпицентром и расходящейся волной разрушений. Это был хаос иного рода. Целенаправленный. Перевернутые столы, разбитые реторты и колбы на полу, осколки стекла хрустели под ногами. Бумаги, исписанные формулами, были разбросаны повсюду, некоторые втоптаны в лужи каких-то реактивов, которые шипели и пузырились, разъедая линолеум. Вытяжной шкаф был разбит, его толстое стекло треснуло паутиной.
А посреди всего этого лежал он. Профессор Арсентьев.
Он лежал на спине, раскинув руки, словно пытался обнять потолок. Белый халат был распахнут и пропитан чем-то темно-бурым. Лица практически не было. То, что от него осталось, представляло собой багровую массу. Рядом валялись осколки большой стеклянной реторты. Версия Сидорова про «взорвавшуюся колбу» обретала плоть, но что-то было не так. Слишком много повреждений. И слишком много крови. Химические ожоги выглядят иначе. Это было похоже на работу мясника.
Я обошел тело кругом. Фомин и Сидоров остались в дверях, брезгливо заглядывая внутрь.
«Закрыто изнутри, говорите?» – спросил я, не отрывая взгляда от замка на двери. Обычный английский замок, с вертушкой с внутренней стороны.
«Да, – подтвердил Фомин. – Слесарь подтвердит. Пришлось высверливать».
Я присел на корточки. Осмотрел руки покойного. Пальцы были сбиты, ногти сломаны. Следы борьбы? Или он сам в агонии царапал пол? На полу, рядом с правой рукой, я заметил странные царапины на линолеуме, словно кто-то пытался что-то начертить. Но разобрать было невозможно.
Мой взгляд скользнул дальше, в угол лаборатории. Там стоял массивный несгораемый шкаф. Сейф. Дверца была приоткрыта. Внутри – пусто.
«Что он хранил в сейфе?» – спросил я, поднимаясь.
Фомин переступил с ноги на ногу. «Рабочие материалы. Журналы, расчеты. Личный архив. Игорь Степанович был очень… щепетилен. Все самое важное держал под замком».
«Личный архив пропал, а вы говорите – самоубийство от переутомления? Он что, перед смертью решил сжечь все труды своей жизни и аккуратно вынести пепел из запертой лаборатории?»
Директор побледнел еще сильнее. «Я не знаю… Может, он его сам куда-то переложил…»
«Может, – согласился я. – А может, ему помогли. И с архивом, и с инфарктом». Я подошел к столу, который уцелел. На нем стоял телефон. Обычный аппарат с диском. Я поднял трубку. Гудка не было. Проследил взглядом провод. Он был аккуратно перерезан у самой стены. Случайность? При таком погроме – вряд ли.
Я повернулся к директору и милиционеру. «Мне нужен список всех, кто работал с Арсентьевым. С кем он контактировал в последние дни. Друзья, враги, любовницы. Все. Капитан, обеспечьте охрану этажа. Никого не впускать, никого не выпускать. Мне нужен кабинет для работы. И вызовите из Москвы нашу экспертную группу. Ваших «врачей» попросите больше не беспокоиться».
Сидоров кивнул, обрадованный возможностью заняться чем-то понятным и убраться подальше от трупа. Фомин выглядел так, будто вот-вот потеряет сознание.
«Товарищ майор… Вы поймите, у нас учреждение особого режима… Скандал нам не нужен… Может, все-таки…»
«Может, все-таки вы дадите мне кабинет, Петр Сергеевич? – мой голос стал тихим и твердым. – Или вы хотите обсуждать режимность вашего учреждения с моим начальством на Лубянке?»
Фомин сглотнул и поспешил выполнить приказание.
Через час я сидел в его собственном просторном кабинете с портретом Брежнева на стене. Передо мной лежал список сотрудников лаборатории. Четыре фамилии. Двое старших научных сотрудников, один младший и лаборант Звягинцев. Я решил начать с тех, кто был по званию выше.
Первым вошел невысокий, сутулый мужчина лет пятидесяти, с залысинами и бегающими глазками. Лазарев, Семен Маркович. Он сел на краешек стула, положив на колени портфель, и вцепился в него так, словно там были все сокровища мира.
«Вы давно работали с профессором Арсентьевым?» – начал я стандартно.
«Двенадцать лет, – голос у Лазарева был тихий, с легкой хрипотцой. – Со дня основания лаборатории».
«Какие у вас были отношения?»
«Рабочие. Сугубо рабочие. Игорь Степанович был человек… в себе. Гений, безусловно. Но сложный».
«В чем это выражалось?»
«Он был одержим работой. Последние полгода почти не выходил из лаборатории. Спал здесь же, на диванчике. Говорил, что стоит на пороге великого открытия». Лазарев нервно облизнул губы.
«Какого открытия? Он делился с вами подробностями?»
«Нет. Что вы. Он ни с кем не делился. Работал один. Это было… его личное направление. Сверхсекретное. Даже я не знал сути. Он только отшучивался, цитировал алхимиков… Говорил, что создает философский камень двадцатого века».
«Философский камень? – я поднял бровь. – А具体нее?»
Лазарев поежился. Он оглянулся на дверь, словно проверяя, не подслушивают ли. Потом наклонился ко мне через стол. Его дыхание пахло валерьянкой.
«Он был гений, товарищ майор. Но в последнее время… странный. Все время говорил о какой-то новой материи. Невероятной плотности. Источник колоссальной энергии. Он верил, что сможет изменить мир».
«И как называлась эта материя?» – спросил я, чувствуя, как в воздухе нарастает напряжение. Это было оно. То, ради чего меня сюда прислали. То, что не вписывалось в протокол.
Лазарев замялся. Его пальцы побелели, так сильно он сжимал ручку своего портфеля.
«Семен Маркович, – мой голос стал мягче, почти доверительным. – Человек мертв. Его убили, и я почти уверен, что это связано с его работой. Если вы что-то знаете и промолчите, это может плохо кончиться. И для дела, и для вас».
Он снова сглотнул. Посмотрел мне в глаза, и я увидел в них не просто страх. Я увидел ужас. Тот животный ужас человека, который случайно заглянул за кулисы и увидел там нечто такое, чего видеть не должен был.
Он снова наклонился и прошептал так тихо, что я едва расслышал. Два слова, которые прозвучали в стерильной тишине директорского кабинета как пароль в другой, неведомый мир. Мир, где гениальные ученые создают философские камни и умирают за это страшной смертью.
«Красная ртуть».
Он произнес это и отшатнулся, словно обжегся. Словно само это словосочетание было ядовитым.
Красная ртуть. Я никогда раньше не слышал этих слов. Они ничего мне не говорили. Но по реакции Лазарева я понял – это не просто название. Это ключ. К пропавшему архиву, к жестокому убийству, ко всему этому делу.
«Что это такое?» – спросил я так же тихо.
«Я не знаю! – Лазарев почти взвизгнул, потом испуганно огляделся и снова перешел на шепот. – Это просто… название. Рабочее название. Он сам его придумал. Говорил, что это… алхимическая аллюзия. Я ничего не знаю, товарищ майор, честное слово! Я занимался своим проектом, совершенно другим!»
Он врал. Может, он и не знал формулы. Но он знал больше, чем говорил. Его страх был слишком велик для простого неведения.
«В последнее время к Арсентьеву кто-нибудь приходил? Посторонние?»
«Нет, к нам посторонних не пускают, вы же знаете. Только…» – он запнулся.
«Только?» – подтолкнул я его.
«Недели три назад был звонок. Из министерства. Я случайно услышал, как он разговаривал. Очень возбужденно. Даже кричал. Что-то про… про то, что они не понимают, с чем играют. Что это нельзя отдавать военным. Что это не оружие, а… нечто иное».
«С кем он говорил? Фамилию не знаете?»
«Нет. Он просто называл его «товарищ генерал». Потом бросил трубку. А на следующий день… на следующий день он заперся в лаборатории окончательно. И попросил меня достать ему кое-какие реактивы. Не по официальным каналам».
«Что за реактивы?»
«Редкие изотопы. Осмий-187. Еще кое-что. Я достал. Через старые связи в другом институте. Думал, для дела надо…» – Лазарев смотрел на меня умоляюще.
Я молчал, давая ему выговориться. Он был напуган. Он понимал, что его «помощь» теперь выглядит как соучастие.
«Он изменился после того звонка, – продолжал шептать Лазарев. – Стал… дерганым. Параноиком. Все время смотрел в окно. Говорил, что за ним следят. Что его работа… она притягивает стервятников. Я думал, это от переутомления. А теперь…»
Он не договорил. Но я понял. Теперь он так не думал.
Я отпустил его, взяв подписку о невыезде. Он выскочил из кабинета, как ошпаренный.
Я остался один. На столе передо мной лежал чистый лист бумаги. Я взял ручку и написал на нем два слова: «Красная ртуть».
Картина вырисовывалась уродливая. Гениальный ученый на пороге грандиозного открытия. Или грандиозного безумия. Секретный проект, который он ведет в одиночку. Конфликт с неким «товарищем генералом» из министерства. Паранойя, страх слежки. А потом – разгромленная лаборатория, изуродованный труп и пропавший архив. Официальная версия о самоубийстве рассыпалась в пыль. Это было убийство. Жестокое, показательное. Убили, чтобы забрать его работу. Или чтобы заставить его замолчать.
Я подошел к окну. Снаружи все так же висела серая хмарь. По пустынной аллее шли двое в одинаковых плащах. Сотрудники? Или те самые «стервятники», которых так боялся покойный профессор? В этом городе невозможно было отличить одно от другого.
Телефон на столе Фомина зазвонил. Резко, требовательно. Я поднял трубку.
«Волков».
«Олег, это Морозов. Ну, что там у тебя?» – голос генерала был нетерпеливым.
«Не самоубийство, товарищ генерал».
«Я так и думал, – в голосе не было удивления. – Что-то нарыл?»
«Пока только название. Красная ртуть. Вам о чем-нибудь говорит?»
На том конце провода повисла пауза. Долгая, тяжелая. Я слышал только треск в линии. Морозов молчал. Он никогда не молчал просто так. Его молчание было информативнее многих слов. Оно означало, что я попал. Попал в точку.
«Возвращайся в Москву. Немедленно, – наконец произнес он. Голос его изменился, стал жестким, как сталь. – Передай дело местным. Напишешь рапорт – бытовой конфликт на почве ревности, что-нибудь в этом духе. И забудь эти два слова. Ты их не слышал. Это приказ, Волков».
«Но, товарищ генерал, здесь убийство, пропал архив…»
«Это приказ! – рявкнул он так, что мембрана в трубке затрещала. – Машина ждет. Через два часа ты должен быть у меня. И ни слова никому. Понял?»
«Так точно», – выдавил я.
Он повесил трубку.
Я медленно положил свою. Приказ. Все ясно и понятно. Замести следы, закопать дело, сделать вид, что ничего не было. Обычная работа. Я делал это десятки раз. Но сейчас что-то внутри меня сопротивлялось. Может, усталость от бесконечной лжи. Может, взгляд перепуганного Лазарева. Или образ изуродованного тела гения, который верил, что может изменить мир.
Красная ртуть.
Шепот, рожденный в реторте закрытого города. Теперь этот шепот добрался до генеральских кабинетов на Лубянке. И они испугались. Очень испугались. А то, чего боятся генералы, обычно бывает смертельно опасным.
Я посмотрел на лист бумаги с двумя написанными на нем словами. Потом аккуратно сложил его вчетверо и убрал во внутренний карман плаща. Приказ есть приказ. Я вернусь в Москву. Я напишу лживый рапорт. Но я не забуду. Такие вещи я не забываю. Это дело теперь было моим. Вне зависимости от приказов. Я сам себе его только что назначил.
Холодный блеск генеральских звезд на сукне стола
Обратная дорога в Москву всегда казалась длиннее. Словно гравитация столицы искажала не только пространство, но и время, растягивая последние километры в вязкую, серую бесконечность. Машина пахла сырой шерстью шинели водителя, табачным дымом и казенной безнадегой. За окном умирал еще один октябрьский день. Морось сменилась полноценным дождем, который барабанил по крыше «Волги» с упорством следователя, выбивающего признание из упрямого молчуна.
Сержант за рулем был частью машины. Безликий, исполнительный механизм из плоти и костей, сросшийся с баранкой и педалями. Он не задавал вопросов, не смотрел в зеркало заднего вида. Он просто вел. Его задачей было доставить меня из точки А в точку Б. Что происходило в этих точках, его не касалось. Идеальный сотрудник. Система таких любила. Они не создавали проблем.
Я смотрел на проплывающие мимо огни редких деревень, на мокрый блеск асфальта, разрезаемый светом фар. В кармане плаща лежал сложенный вчетверо лист бумаги. На нем – два слова. «Красная ртуть». Они жгли сквозь ткань, как радиоактивная метка. Приказ генерала был предельно ясен: забыть. Списать на бытовуху, закрыть дело и не лезть. Стандартная процедура. Комитет не любит шума, особенно когда этот шум доносится из секретных НИИ. Шум означает, что где-то прогнила изоляция. А это уже вопрос государственной безопасности.
Но я не мог забыть. Не из-за жажды справедливости – это чувство атрофировалось у меня много лет назад, вместе с верой в светлое будущее и качественную колбасу. Дело было в другом. В выражении лица Лазарева. В том животном, первобытном ужасе, который не подделаешь. Люди так боятся не начальства и не тюрьмы. Так боятся неведомого, того, что заглянуло к ним из-за края привычного мира и помахало костлявой рукой. И еще – в жестокости, с которой убили Арсентьева. Это была не просто работа. Это было послание. Яростное, кровавое, выведенное на останках человека. Послание, адресованное всем, кто посмеет сунуться следом.
Приказ Морозова был ложью. Попытка замести мусор под ковер была настолько очевидной, что становилась оскорбительной. Генерал знал больше. Его долгое молчание в трубке было красноречивее любого приказа. Он знал, что такое «Красная ртуть», и он этого боялся. А раз боится генерал-майор КГБ, значит, дело пахнет не просто неприятностями. Оно пахнет братской могилой, в которой могут похоронить и правых, и виноватых, и случайных прохожих.
Машина въехала в Москву. Город встретил нас миллионами огней, отраженных в мокром асфальте. Он походил на гигантскую шкатулку с рассыпанными драгоценностями, гниющими изнутри. Здесь ложь была воздухом, которым все дышали. Она пропитывала стены кабинетов, страницы газет, кухонные разговоры. Я был ее частью. Профессиональным лжецом на службе у государства. Но даже в нашем ремесле есть градации. Одно дело – лгать врагу. Совсем другое – лгать самому себе. Приказ Морозова толкал меня ко второй категории.
Площадь Дзержинского. Монументальное здание Комитета нависало над проспектом, как гранитный айсберг. Сердце системы. Место, где частные страхи и надежды перемалывались в государственную целесообразность. Сержант остановил машину у служебного подъезда.
«Приехали, товарищ майор».
Я молча кивнул и вышел в холодную сырость. Дождь тут же вцепился в лицо тысячами ледяных иголок. Я поднял воротник плаща и пошел к массивным дверям.
Внутри царила своя, особенная атмосфера. Смесь запахов мастики, казенной бумаги и едва уловимого электрического потрескивания от аппаратуры в кабинетах. Воздух был плотным, тяжелым от невысказанных слов и затаенных подозрений. Здесь даже тишина была напряженной, звенящей. Коридоры, длинные и гулкие, расходились во все стороны, как артерии гигантского организма. Я шел по ним, и эхо моих шагов было единственным звуком. Люди, встречавшиеся на пути, двигались бесшумно, скользили вдоль стен, как тени. Здесь не принято было смотреть в глаза. Прямой взгляд – это вызов. Или допрос.
Кабинет Морозова находился на четвертом этаже. Его приемная была обставлена с той тяжеловесной, безликой роскошью, которая должна была символизировать стабильность и незыблемость власти. Секретарь, капитан лет тридцати с выправкой гвардейца и пустыми глазами манекена, поднялся мне навстречу.
«Генерал-майор ждет вас, Олег Дмитриевич».
Он не спросил, кто я. Здесь все всегда знали, кто ты и зачем пришел. Я кивнул и прошел к двустворчатой двери, отделанной мореным дубом. За этой дверью заканчивались предположения и начинались факты. Или новая, еще более изощренная ложь.
Морозов сидел за своим столом. Стол был огромен, как палуба авианосца, покрыт зеленым сукном, на котором сиротливо лежала одна папка и массивный письменный прибор из малахита. Сам генерал на фоне этого стола казался меньше, чем был на самом деле. Грузный, с одутловатым лицом, на котором застыло выражение усталой брезгливости ко всему сущему. Его глаза, маленькие и светлые, как два осколка мутного льда, впились в меня, едва я вошел. Он не предложил сесть.
«Волков». Голос у него был ровный, безэмоциональный. Голос человека, привыкшего отдавать приказы, которые не обсуждаются. «Рапорт по Дубне готов?»
«Практически, товарищ генерал. Бытовой конфликт на почве профессиональной ревности. Подозреваемый – старший научный сотрудник Лазарев. Мотив – зависть к успехам Арсентьева. В состоянии аффекта…»
Я говорил заученные слова, глядя куда-то мимо его плеча, на портрет Дзержинского на стене. Железный Феликс смотрел с портрета с укоризной. Или мне так казалось.
«Достаточно», – прервал меня Морозов. Он сделал едва заметный жест рукой, словно смахивая невидимую пыль со стола. «Этот рапорт можешь сжечь. Вместе со своими подозрениями».
Он выдержал паузу, оценивая мою реакцию. Я молчал. Игра началась.
«То, что ты там нарыл… название…» – он не произнес эти два слова вслух, словно боясь, что стены их услышат и запомнят. «Это государственная тайна высшей категории. Настолько высшей, что о ней не знает почти никто. И лучше бы так и оставалось».
Он открыл ту самую единственную папку на столе. Внутри она была пуста. Это тоже был жест. Символ.
«Пару месяцев назад по нашим каналам за рубежом начала проходить информация. Странная, обрывочная. О некоем проекте под кодовым названием "Красная ртуть". Вещество с невероятными свойствами. Компактный источник энергии. Детонатор для термоядерных боеприпасов нового поколения. Алхимическая мечта, философский камень двадцатого века. Наши западные "партнеры" проявили к этой сказке нездоровый интерес. Их резидентуры здесь встали на уши. Начали прощупывать оборонку, научные круги».
Морозов говорил медленно, отчеканивая каждое слово. Он не смотрел на меня, его взгляд был устремлен в пустоту за окном, где сгущались московские сумерки.
«Мы считали это дезинформацией. Провокацией. Попыткой заставить нас тратить ресурсы на поиски черной кошки в темной комнате. Особенно когда ее там нет. Но потом… потом всплыла фамилия Арсентьева. Гений. Одиночка. Человек с репутацией чудака, способного на что угодно. И вот теперь Арсентьев мертв. А его личный архив исчез».
Он наконец посмотрел на меня. Его ледяные глаза, казалось, пытались просверлить меня насквозь, заглянуть за сетчатку, прямо в мозг.
«Картина тебе ясна, Волков? Если слухи о "ртути" – правда, и разработки Арсентьева попадут не в те руки, последствия будут… катастрофическими. Если это блеф, но западные разведки поверят в него и решат, что мы скрываем новое сверхоружие, – это новый виток гонки вооружений. Карибский кризис покажется нам детской игрой в песочнице. В любом случае, мы сидим на пороховой бочке. А убийство в Дубне – это спичка, которую кто-то уже поднес к фитилю».
Я по-прежнему молчал. Теперь я понимал масштаб его страха. Это был не страх за свою карьеру. Это был страх государственного масштаба. Страх человека, заглянувшего в пропасть и увидевшего, что она заглядывает в него.
«Официального расследования не будет», – продолжил он, и его голос стал тише, тверже. – «Дело по Дубне официально закрыто как несчастный случай. Взрыв реактива. Трагическая ошибка. Семье – соболезнования и пенсия. Никаких бумаг. Никаких приказов. Никаких следов. С этой минуты ты работаешь один. Неофициально. Твоя задача – найти убийц Арсентьева. Найти его архив. И самое главное – выяснить, что, черт побери, такое "Красная ртуть" и существует ли она на самом деле. Ты – призрак, Волков. Тебя нет. Если провалишься, если засветишься, – мы тебя не знаем. Я лично подпишу приказ о твоем аресте как иностранного агента, пытавшегося дискредитировать органы. Ты меня понял?»
Я понял. Я был не просто следователем. Я был расходным материалом. Предохранителем, который должен сгореть, если напряжение в сети станет слишком высоким. Меня не втягивали в игру. Меня делали ее центральной фигурой, мишенью, на которую будут нацелены все стволы.
«Так точно, товарищ генерал», – мой голос прозвучал глухо.
«Это не все». Морозов откинулся на спинку массивного кресла, которое протестующе скрипнуло. «Ты слишком давно работаешь в одиночку. Стал неуправляемым. Думаешь, я не знаю о твоих походах по кабакам? О твоих "информаторах" из мира, который мы должны искоренять? В этот раз так не пойдет. Тебе нужен контроль».
Он нажал кнопку на селекторе.
«Вызовите ко мне лейтенанта Малинина».
Дверь открылась почти сразу, словно человек за ней только и ждал этой команды. В кабинет вошел молодой лейтенант. Высокий, подтянутый, в идеально отглаженной форме. Лицо – как с плаката о призыве в армию: открытое, честное, волевой подбородок, ясные голубые глаза. В нем все было правильным до тошноты. От блеска сапог до казенного оптимизма во взгляде. Он встал по стойке «смирно», глядя прямо перед собой.
«Лейтенант Малинин по вашему приказанию прибыл!» – отрапортовал он звонким, полным энергии голосом.
«Вольно, Малинин». Морозов обвел нас обоих тяжелым взглядом. «Знакомьтесь. Майор Волков. Лейтенант Малинин. С этого момента вы работаете вместе. Малинин, ты поступаешь в полное распоряжение майора Волкова. Будешь его глазами, ушами и, если понадобится, руками. Выполнять все его приказы беспрекословно. Обо всем докладывать мне лично. Ежедневно».
Последняя фраза была адресована не лейтенанту. Она была адресована мне. Это был не напарник. Это был надсмотрщик. Нянька. Ошейник, который на меня надели, чтобы держать на коротком поводке. Морозов мне не доверял. Он использовал меня, как используют опытного, но злобного пса, спуская с цепи, но оставляя за спиной человека с ружьем.
«Юрий Малинин», – лейтенант повернулся ко мне и протянул руку. Рукопожатие у него было крепкое, сухое. – «Для меня честь работать с вами, товарищ майор. Я много читал о ваших прошлых делах в архиве».
В его голосе звучало неподдельное восхищение. Он видел во мне легенду, героя. Он еще не знал, что герои существуют только в отчетах и наградных листах. В жизни существуют уставшие, сломленные люди, делающие грязную работу. Я посмотрел в его ясные глаза и увидел в них себя. Пятнадцать лет назад. Такого же верящего в идеалы, в правоту дела, в незыблемость системы. Эта вера дорого мне обошлась.
«Волков», – коротко ответил я, отпуская его руку. – «Архивы врут, лейтенант. Запомни это. Это первое правило нашей работы».
Малинин слегка смутился, но быстро взял себя в руки.
«Так точно, товарищ майор».
«Свободны», – бросил Морозов, давая понять, что аудиенция окончена. Он снова уткнулся в свою пустую папку, словно нас уже не было в кабинете.
Мы вышли. Я и моя тень. Мой контролер. Мое напоминание о том, кем я когда-то был.
В длинном, пустом коридоре наши шаги звучали по-разному. Его – четкий, размеренный строевой шаг победителя. Мои – шаркающее, усталое эхо. Мы шли молча. Воздух между нами был наэлектризован от недоверия и недосказанности.
У лифта Малинин не выдержал.
«Товарищ майор, я понимаю, что мое назначение может показаться вам… неожиданным. Но я хочу заверить вас, что приложу все силы. Я не подведу. Для меня это дело…»
«Замолчи, лейтенант», – прервал я его, не поворачивая головы. Голос мой был тихим, но в гулком коридоре он прозвучал, как выстрел. Малинин осекся.
Я остановился и повернулся к нему. Заглянул в его честные, непонимающие глаза.
«Просто замолчи. Ты ничего не знаешь об этом деле. Ты не знаешь меня. И ты не знаешь, во что мы вляпались. Ты думаешь, это шанс проявить себя? Сделать карьеру? Это не карьера, лейтенант. Это мясорубка. И нас с тобой только что бросили в нее в качестве фарша. Твоя задача – делать то, что я говорю, и не задавать вопросов. Вообще. Особенно тех, ответы на которые ты не хочешь услышать. Понял?»
Он смотрел на меня, и в его взгляде восхищение сменялось растерянностью, а потом – упрямством. Он был не из тех, кто легко сдается.
«Понял, товарищ майор», – сказал он твердо, хотя я видел, что ничего он не понял.
Двери лифта открылись с усталым вздохом. Я шагнул в тускло освещенную кабину. Малинин вошел следом. Мы спускались вниз, в молчании. Два незнакомых человека, связанных одним секретным приказом и общей, пока еще не осознанной смертельной опасностью.
Я достал из кармана пачку «Беломора». Смял папиросу, закурил. Горький, едкий дым наполнил легкие. Он был реальным. Настоящим. В отличие от всего остального.
Игра началась. Ставки были сделаны без моего ведома. Правила мне не объяснили. На руках у меня была только одна карта – два слова, написанные на мятом листке бумаги. И молодой идеалист за спиной, который докладывал о каждом моем шаге генералу, бросившему меня в пасть волкам. Холодный блеск генеральских звезд на сукне его стола еще стоял у меня перед глазами. Это был блеск стали, из которой куют и ордена, и ножи для удара в спину. И мне предстояло очень быстро выяснить, что из этого предназначено для меня.
Разговор с тенью в прокуренном тамбуре электрички
Мы вышли из лифта на первый этаж, в гулкий вестибюль, пахнущий мокрыми шинелями и государственной тайной. Малинин шел в полушаге позади, корректно, как и положено тени. Но тень отбрасывала слишком правильные, слишком четкие блики от начищенных сапог. Она дышала. Она ждала приказа.
«Машину отпусти», – сказал я, останавливаясь у выхода, где стеклянная дверь была расчерчена косыми струями дождя.
«Но, товарищ майор, приказ был доставить вас…»
«Приказ изменился. Я его изменил. Отпусти водителя и жди меня здесь. Я скоро».
Он нахмурился, в его ясных глазах мелькнула тень служебного устава. Он пытался сопоставить мой приказ с тем, последним, который отдал ему Морозов. «Докладывать мне лично. Ежедневно». Эти слова генерала сейчас, должно быть, звучали в его голове набатом.
«Я иду в гастроном через дорогу, лейтенант. За папиросами. Или ты думаешь, я сбегу к английской королеве прямо с пачкой «Беломора»?» – мой голос был ровным, безразличным, но в нем была твердость застарелого металла. – «А если думаешь, можешь пойти со мной. Будешь нести мне авоську. Вдвоем мы будем выглядеть еще менее подозрительно».
Легкий румянец тронул его щеки. Он понял намек. Понял, что я знаю о его истинной задаче. Но он был еще слишком молод и слишком правилен, чтобы признать это. Он выбрал подчиниться прямому начальнику.
«Никак нет, товарищ майор. Жду здесь».
Он отчеканил это так, словно принимал присягу. Я кивнул и вышел под дождь. Холодные капли тут же впились в лицо, смывая с него казенную духоту здания. На той стороне проспекта действительно горели витрины «Гастронома №40». Свет был тусклый, неживой, как свет в аквариуме с дохлыми рыбами. Но я пошел не туда.
Я свернул за угол, в тень массивного здания, туда, где темнота была гуще, а шум проспекта становился глухим бормотанием. Там, у стены, притулилась серая коробка телефонной будки. Стекла были мутными от грязи и исписаны изнутри обрывками вечных истин. Внутри пахло сыростью и чужими, давно остывшими разговорами.
Трубка была холодной и липкой. Я бросил в щель две копейки. Диск прокрутился с усталым скрежетом, отсчитывая номер, который не хранился ни в одной записной книжке. Номер, который жил только в моей памяти. Длинные гудки. Один. Второй. На третьем трубку сняли. Молчание. В этом молчании слышался треск помех и еще что-то – напряженное ожидание.
«Говорит сантехник, – произнес я в трубку стандартный пароль. – У меня трубу прорвало. Заливает все к чертям».
На том конце вздохнули. Голос был тихий, шелестящий, как сухие листья. Голос человека, который привык говорить так, чтобы его не услышали.
«Что за дом?»
«Старый. На Рижском. Последний вагон из области. Через час. Жду в курилке».
«Материал дорогой нынче, – прошелестел голос. – Инструмент тоже…»
«Материал будет. Лучший. Импортный».
Я повесил трубку, не дожидаясь ответа. Разговор был окончен. Теперь оставалось только ждать и надеяться, что старые механизмы еще работают. Что страх все еще сильнее жадности. Или наоборот.
Малинин ждал меня у входа, прямой, как штык. В руках он держал мой мокрый плащ. В его взгляде читался немой вопрос, который он не решался задать.
«Папирос не оказалось, – бросил я, забирая плащ. – Поехали. Надо заехать в одно место».
Он молча кивнул и пошел к стоянке, где уже ждала черная «Волга». Он не спросил, куда мы едем. Он просто выполнял приказ. Идеальный исполнитель. Идеальный надсмотрщик. Я сел на заднее сиденье и закурил последнюю папиросу из старой пачки. Горький дым наполнил машину. Это был запах правды в этом мире тотальной лжи.
Рижский вокзал был похож на застывшее во времени чистилище. Огромный, гулкий, продуваемый сквозняками, он перемалывал людские судьбы, выплевывая их на перроны и засасывая в темные зевы вагонов. Пахло мокрым камнем, углем, дешевым табаком и безнадежностью. Под сводами высокого потолка метались голуби, такие же серые и потерянные, как и люди внизу.
Я оставил Малинина в машине на площади, приказав ждать. «Это личное, лейтенант. Очень личное. Если не вернусь через два часа, доложишь Морозову, что я ушел за папиросами и не вернулся». Он снова ничего не сказал, только плотнее сжал губы. Его правильное лицо превратилось в маску служебного долга.
Я растворился в толпе. Здесь это было легко. Толпа была безликой массой мокрых пальто, усталых лиц и потухших взглядов. Люди ехали с работы, на работу, от кого-то, к кому-то. Бесконечное броуновское движение частиц в замкнутой системе. Я купил билет до Мытищ в пригородной кассе, у сонной женщины в форменной фуражке, которая смотрела сквозь меня, как на пустое место.
Нужная мне электричка стояла на третьем пути. Старая, зеленая, с облупившейся краской, из-под которой проступала ржавчина. Она тихо вздыхала, словно уставший зверь, готовясь к очередному броску в сырую подмосковную ночь. Я вошел в последний вагон.
Внутри было тепло и тускло. Запотевшие окна превращали мир снаружи в размытые акварельные пятна света и тьмы. Вагон был почти пуст. Несколько сонных пассажиров, разбросанных по жестким дерматиновым сиденьям. Старушка с кошелкой. Мужчина в рабочей спецовке, читающий «Советский спорт». Студент с томиком Хемингуэя. Обычные люди, живущие свои обычные жизни, не подозревающие о том, что рядом с ними, за тонкой перегородкой, сейчас будет решаться судьба мира. Или просто моя собственная. Что, в конечном итоге, одно и то же.
Я прошел в тамбур. Здесь было холодно, пахло металлом и махоркой. Двери с грохотом ходили на своих петлях, сквозь щели задувал влажный ветер. Две мутные лампочки под потолком едва разгоняли мрак, превращая пространство в колеблющийся, дрожащий кокон. Идеальное место для разговора с тенью.
Поезд тронулся. Плавно, почти незаметно. Вокзальные огни поползли назад, потом исчезли, сменившись темнотой промзон, редкими фонарями складов и бесконечными нитями железнодорожных путей, блестящих от дождя. Город нехотя отпускал нас из своих бетонных объятий.
Дверь из вагона скрипнула. В тамбур шагнул человек. Он был маленького роста, сухой, в потертой болоньевой куртке и кепке, низко натянутой на глаза. Он не смотрел на меня. Он прошел к противоположной двери и уставился в грязное стекло, словно разглядывая что-то в мелькающей за окном темноте. Но я знал, что он видит только свое отражение. И меня в нем.
Это был Сыч. Мелкий скупщик краденого, информатор, которого я вел уже лет десять. Он был не вором и не бандитом. Он был из тех, кто крутится рядом, подбирая крошки с чужого стола. Его уши были его главным товаром. Он слышал все, что шепчут в пивных, в притонах, в воровских «малинах». Он был идеальным барометром, показывающим давление в криминальном мире. И сейчас этот барометр, казалось, вот-вот взорвется.
Мы молчали несколько минут. Поезд набрал ход, и грохот колес заполнил тамбур, превратившись в монотонный, гипнотический ритм. Это была наша музыка, наш фон. Я достал пачку «Мальборо», которую купил специально для этого случая у фарцовщика на Гоголевском. Щелкнул импортной зажигалкой. Запах дорогого табака смешался с вонью тамбура.
«Угощайся, Костя», – сказал я тихо.
Он вздрогнул, когда я назвал его по имени. Медленно повернулся. Из-под козырька кепки на меня смотрели испуганные, воспаленные глаза. Глаза ночной птицы, которую внезапно вытащили на яркий свет. Его лицо было серым, небритым, с сеточкой красных прожилок на щеках. От него пахло перегаром и страхом. Страх был основным компонентом этого запаха.
«Не курю, Олег Дмитрич», – просипел он. Он всегда курил. Всегда стрелял у меня сигареты.
«Бросил? Завязал?»
«Здоровье… это… пошаливает».
Он врал. Его руки мелко дрожали. Он то засовывал их в карманы, то вытаскивал снова, не зная, куда их деть.
Я протянул ему пачку. «Это не «Прима». Это лекарство. От нервов».
Он колебался секунду, потом выхватил сигарету так быстро, словно боялся, что я передумаю. Прикурил от моей зажигалки, глубоко затянулся. Дым, казалось, немного успокоил его. По крайней мере, дрожь в руках стала меньше.
«Что у тебя, Костя? Почему такой дерганый?»
Он снова посмотрел в окно, избегая моего взгляда. «Время такое, Дмитрич. Нервное. Все на нервах».
«Не юли. Я тебя не за погоду приехал спрашивать. В городе что-то происходит. Что-то большое. Я это шкурой чую. А ты – ушами».
Сыч снова затянулся, так глубоко, что сигарета затрещала. Он выпустил дым в сторону, в щель между дверями.
«Лучше б я оглох, Дмитрич. Честное слово. Лучше б я совсем оглох и ослеп. Жил бы себе тихо в деревне, коров пас…»
«Про коров мне потом расскажешь. Давай по делу. Что за шум?»
Он замолчал. Грохот колес стал громче, когда мы проносились по мосту над какой-то темной рекой. Свет редких фонарей на мосту на мгновение выхватил его лицо. Оно было искажено гримасой неподдельного ужаса.
«Это не шум, Дмитрич. Это… это землетрясение. Под землей гудит. Скоро рванет, всех засыплет».
Я ждал. Я знал его манеру говорить загадками, нащупывать почву. Он боялся. Боялся тех, о ком будет говорить. И боялся меня.
«Красный порошок, – сказал я, глядя ему прямо в глаза. – Тебе говорит о чем-нибудь это название?»
Сыч дернулся так, словно я ударил его. Сигарета выпала из его пальцев, рассыпав сноп искр по грязному металлическому полу. Он посмотрел на меня с таким выражением, будто я только что произнес имя дьявола в церкви.
«Откуда…» – прошептал он, и его голос сорвался.
«Оттуда, Костя. Рассказывай. Все, что знаешь. И не ври. Я сегодня очень не люблю, когда мне врут».
Он облизал пересохшие губы. Его взгляд метался по тамбуру, словно ища выход. Но выхода не было. С одной стороны – я. С другой – те, другие. И он был зажат между нами, как между молотом и наковальней.
«Две недели назад началось, – заговорил он быстро, сбиваясь, слова цеплялись друг за друга. – Сначала шепотом. Вроде как сказка. Про какую-то хреновину. Красную. То ли порошок, то ли жидкость… Никто толком не знает. Но вроде как… если она у тебя есть… ты бог. Ты можешь все. Деньги, власть… вечная жизнь, чтоб ее. Алхимия какая-то, честное слово».
«Кто начал?»
«Кто ж его знает. Оно как зараза пошло. Сначала цеховики засуетились. У них нюх на такие вещи. Где пахнет большими деньгами, они первые. Потом блатные уши навострили. Серьезные люди. Законники. Те, кто обычно на такую чепуху не ведется».
Поезд замедлил ход, проезжая мимо какой-то маленькой, темной станции. На перроне не было ни души. Только одинокий фонарь выливал лужу желтого света на мокрые доски. Станция-призрак в ночном лесу.
«Имена, Костя. Мне нужны имена».
«Я не знаю имен, Дмитрич! – его голос снова поднялся до визга, и он испуганно оглянулся на дверь в вагон. – Я шестерка, вы ж знаете. Я слышу разговоры. Тени вижу. Имен не знаю. Но… Гвоздь интересуется. Очень. Сам не светится, но его люди везде рыщут. Нос суют в каждую щель. А если Гвоздь чем-то интересуется… значит, это не сказка».
Гвоздь. Семен Аркадьевич Григорьев. Крупнейший теневой делец Москвы. Человек, построивший подпольную империю на дефиците, левых цехах и коррупции. Он был не просто бандитом. Он был бизнесменом новой, советской формации. Умный, жестокий, безжалостный. Если в эту игру вступил Гвоздь, значит, ставки были выше, чем я мог себе представить.
«Что еще?» – надавил я.
«Это… это уже не просто разговоры, Дмитрич. Уже кровь пошла. – Сыч сглотнул, его кадык дернулся. – Неделю назад в Люберцах двоих нашли. Братья Косые. Урки молодые, безбашенные. Они тоже решили на этом деле подняться. Где-то что-то услышали, решили, что схватили бога за бороду. Начали искать выходы, хвастаться, что почти договорились… Нашли их в лесопарке. С перерезанными глотками. От уха до уха. И языки вырезаны. Чтоб не болтали лишнего. Показательно. Для всех остальных, кто слишком любопытный».
Картина становилась все уродливее. Убийство Арсентьева было не началом. Оно было лишь одним из эпизодов. Бойня уже началась. И она шла не в тиши секретных лабораторий, а на улицах, в темных переулках, в лесопарках. Утечка была не просто утечкой. Это был прорванный гнойник. И его содержимое хлынуло в криминальный мир, отравляя все вокруг.
«Кто еще, кроме Гвоздя?»
«Все, Дмитрич. Почти все. Кто покрупнее. Сходняки каждый день. Воры друг на друга косятся. Старые союзы трещат. Каждый думает, что сосед вот-вот эту штуку найдет и всех остальных под нож пустит. Паранойя. Как в тридцать седьмом, ей-богу. За информацию… за любую кроху информации о порошке или о людях, которые с ним связаны… платят такие деньги, каких я в жизни не видел. И убивают. За одно неосторожное слово убивают».
Он замолчал, тяжело дыша. Он рассказал все. Вывернул свой страх наизнанку. Теперь он был пуст и еще более уязвим.
Я достал из внутреннего кармана несколько сложенных сотенных купюр. Новые, хрустящие. Протянул ему.
«Это на корову. В деревне».
Он посмотрел на деньги, потом на меня. В его глазах была смесь жадности и ужаса. Он понимал, что эти деньги – плата не только за информацию. Это плата за риск. И клеймо. Теперь он мой. Окончательно.
Он быстро, по-птичьи, выхватил деньги и сунул в карман.
«Профессор был… Арсентьев… – вдруг прошептал он, словно вспомнив что-то важное. – Фамилия такая… Про него спрашивали. Про его семью. Дочь, вроде, у него есть…»
Это был удар под дых. Они уже ищут Анну. Они не знали, что искать, и поэтому искали всех, кто был рядом с источником.
Поезд начал тормозить. Мы подъезжали к Мытищам.
«Тебе здесь сходить, Костя. – мой голос был глухим. – Сядешь на встречную. И заляг на дно. Глубоко. Так, чтобы даже я тебя найти не смог. Если всплывешь – ты покойник. Понял?»
Он судорожно закивал. Его лицо было цвета мокрого асфальта.
«Понял, Дмитрич. Все понял. Я… я теперь не существую».
Поезд остановился. Сыч, не глядя на меня, дернул ручку двери и выскочил на темный, пустынный перрон. Он не побежал. Он просто быстро пошел, почти растворяясь в ночной мгле, маленькая, сутулая фигура, уносящая свой страх и мои деньги. Через мгновение он исчез. Словно его и не было.
Двери с шипением закрылись. Поезд дернулся и снова пополз во тьму. Я остался один в грохочущем, холодном тамбуре. Достал свою пачку «Беломора», размял папиросу. Руки слегка дрожали, и я никак не мог попасть концом папиросы в огонь зажигалки.
Разговор с тенью состоялся. И тень подтвердила худшее. Это была не просто охота спецслужб за секретной формулой. Это была золотая лихорадка. Всеобщая, кровавая, безумная. Цеховики, воры в законе, и где-то на периферии – иностранные разведки. Все они гонялись за призраком, за мифом о всемогуществе. И этот миф уже обрел плоть и кровь. Кровь Арсентьева. Кровь братьев Косых.
Я наконец прикурил. Едкий дым обжег горло. Утечка произошла. Давно. И теперь этот вирус, эта вера в красное чудо, распространялся с чудовищной скоростью, порождая хаос и смерть. И я был в самом его эпицентре. Не следователь. Не охотник. А просто еще одна фигура на доске, которую двигала чужая, невидимая рука. И вокруг меня сжималось кольцо из теней, гораздо более страшных, чем маленький, перепуганный Сыч. Они уже искали Анну.
Электричка неслась сквозь ночь, сквозь индустриальные пейзажи Подмосковья, мимо темных заводов и тускло освещенных станций. А я стоял в прокуренном тамбуре, и холодный ветер задувал мне в душу, и я понимал, что эта ночь еще очень, очень далека от рассвета.
Осколки прошлого в пыльной мастерской на Арбате
Адрес, нацарапанный карандашом на вырванном из блокнота листке, привел меня на Арбат. Не на парадную, витринную его часть, а в один из кривых, горбатых переулков, вросших в главный проспект, как ребра в позвоночник. Дождь здесь казался гуще, а тени глубже. Он стекал по лепнине облупившихся фасадов, оставляя грязные подтеки, словно слезы на лице немытого старика. Воздух был пропитан сырой штукатуркой и выхлопными газами редких машин, пробиравшихся по узкому проезду. Внизу, у подъезда, остался Малинин. Он сидел в незаметной «Волге» из автопарка Девятого управления, изображая скучающего водителя, ждущего начальника с какого-нибудь совещания. Идеальное прикрытие. Он был идеальным во всем. И это раздражало больше всего. Он был моим поводком, и сейчас я чувствовал его натяжение даже сквозь толщу кирпичных стен.
Нужная квартира находилась на последнем этаже старого доходного дома, в мансарде, куда вела узкая, скрипучая лестница, пахнущая кошками и прокисшими щами. Лифта не было. Поднимаясь, я считал стертые ступени, и каждый шаг отдавался глухим эхом в моем сознании. Они уже ищут ее. Гвоздь. Воры. Цеховики. Тени без имен и лиц. Они не знали, что искать, поэтому собирались трясти всех, кто мог знать. А дочь – это первый, кого начинают трясти. И я шел к ней, неся в себе эту грязную новость, как скрытую болезнь. Я был вестником беды, хотя официальной причиной моего визита были соболезнования и пара рутинных вопросов. Ложь была моей униформой.
Дверь была обита старым, потрескавшимся дерматином. Латунная табличка с выгравированной фамилией «Арсентьевы» потускнела от времени. Я нажал на кнопку звонка, услышав внутри дребезжащий, надтреснутый звук, похожий на кашель астматика. Долго никто не открывал. Я уже хотел нажать снова, когда за дверью послышались тихие шаги. Щелкнул один замок, потом второй, более тугой.
Дверь приоткрылась ровно на длину цепочки. В темной щели я увидел лицо. Оно принадлежало молодой женщине. Большие, темные глаза, сейчас опухшие от слез, смотрели с настороженным вопросом. В них не было страха, только бездонная усталость и глухая боль. Длинные русые волосы были небрежно собраны на затылке, несколько прядей выбились и падали на высокий лоб. Она была в простом темном платье, поверх которого был надет рабочий фартук, испачканный краской.
«Анна Игоревна Арсентьева?» – мой голос прозвучал в гулкой тишине подъезда чужеродно, как скрежет металла по стеклу.
«Да», – ответила она тихо, но твердо. «Вы кто?»
«Майор Волков. Комитет Государственной Безопасности. Могу я войти? Есть несколько вопросов по поводу вашего отца».
Я ожидал чего угодно: что она захлопнет дверь, начнет кричать, позовет на помощь. Но она лишь внимательно, изучающе посмотрела на меня. Ее взгляд скользнул по моему лицу, по казенному плащу, по рукам. Она словно пыталась прочитать что-то не в моих словах, а во мне самом. Потом, с едва слышным вздохом, она закрыла дверь, сняла цепочку и снова открыла, отступая вглубь квартиры.
«Проходите».
Я шагнул через порог, и мир изменился. Словно я перешел из черно-белого кино в цветное. Затхлый запах подъезда сменился сложным, терпким ароматом скипидара, льняного масла, старого дерева и пыли. Это был не запах запустения, а запах работы, запах жизни, замершей в процессе. Квартира оказалась мастерской. Или мастерская была квартирой. Огромное, почти во всю стену, наклонное окно мансарды смотрело на мокрые крыши Москвы. Дневной свет, серый и безжизненный, проходя сквозь него, становился мягким, рассеянным, заполняя пространство рабочей тишиной.
Вдоль стен стояли стеллажи, забитые книгами по искусству, банками с пигментами, склянками с лаками. На мольбертах стояли иконы. Старые, темные доски, с которых смотрели строгие, всезнающие лики святых. Некоторые были в процессе реставрации: расчищенные участки горели первозданными, чистыми красками – киноварью, лазуритом, золотом. Они сияли посреди вековой копоти, как окна в другой мир. В центре комнаты стоял большой рабочий стол, заваленный инструментами, кистями, ватными тампонами. Здесь шла тихая, кропотливая война со временем. Битва за сохранение смысла.
Она молча указала мне на старое кресло с протертыми подлокотниками. Сама села на высокий табурет у стола, спиной к свету. Ее силуэт четко вырисовывался на фоне окна. Хрупкий, но не сломленный.
«Я слушаю вас, товарищ майор». Она произнесла мое звание с едва уловимой иронией. Интеллигентская ирония, щит против казенщины.
«Анна Игоревна, примите мои соболезнования. Ваш отец был великим ученым». Стандартная формула. Звучала фальшиво даже для моих ушей.
Она криво усмехнулась. «Официальная версия – несчастный случай. Переутомление, взрыв колбы. Я правильно понимаю?»
«Это предварительная версия», – солгал я, глядя ей в глаза.
«Предварительная ложь», – поправила она. Голос ее не дрогнул. «Мой отец не был неряхой. Он был педантом. И его сердце было здоровым, как у космонавта. Он проходил медкомиссию каждые полгода. Вы ведь это знаете».
Я молчал. Она была умнее, чем я предполагал. Прямолинейнее.
«Что вы на самом деле хотите узнать, майор?» – спросила она, сложив на коленях тонкие, длинные пальцы, тоже испачканные краской. «Вам ведь не интересна правда о его смерти. Вам интересно то, над чем он работал».
«Мне интересна правда. Любая», – сказал я. И в этот момент это было почти истиной. «Ваш отец… в последнее время он не вел себя странно? Не выглядел обеспокоенным, напуганным?»
Она надолго замолчала, глядя на темную доску перед собой. На ней проступали очертания Богоматери. Лик был почти стерт, остались только глаза. Печальные, мудрые.
«Он всегда был… в себе», – наконец произнесла она. «Он жил в своем мире. Мире идей, формул. Но в последние месяцы он изменился. Стал… рассеянным. Словно слушал что-то, чего не слышали другие. Иногда я заставала его стоящим у окна. Он просто смотрел на улицу. Часами. Он никогда так не делал раньше. Он говорил, что реальный мир – это лишь несовершенное отражение мира идей. А тут вдруг начал вглядываться в отражения».
«Он говорил, что за ним следят?»
Она перевела на меня взгляд. В нем промелькнуло что-то новое. Недоверие смешалось с любопытством. «Нет. Не говорил. Но я это чувствовала. Возле дома стали появляться одинаковые люди в одинаковых плащах. Они читали газеты в любую погоду. Иногда по ночам в телефонной трубке раздавались щелчки. Отец делал вид, что не замечает. Но он все замечал. Он просто не хотел меня в это втягивать».
«У него были враги? Конфликты на работе?»
«Враги? – она снова усмехнулась, но на этот раз горько. – У него не было врагов, майор. У него были только конкуренты. Мелкие, завистливые люди, которые не понимали и половины того, о чем он думал. Они не враги. Они просто… плесень. Она не убивает дерево, она просто растет на нем, когда оно начинает гнить».
Она говорила об отце с такой смесью любви и почти религиозного почитания, что это исключало любую мысль о его причастности к чему-то грязному, противозаконному. В ее мире он был гением, пророком, которого не поняли. И этот мир сейчас рухнул.
«За неделю до… до всего, – ее голос впервые дрогнул, – он приехал ко мне. Вечером. Это было странно, он редко покидал свой город. Он был взволнован. Не напуган. Именно взволнован, как человек перед важным выступлением. Он привез с собой одну вещь. И попросил меня ее спрятать. Сказал, что это очень важно. Сказал, что если с ним что-то случится, я должна отдать это тому, кто будет искать не виновных, а истину».
Мое сердце, старый, изношенный механизм, пропустило удар. Это было оно. То, за чем я приехал. То, чего не нашли в разгромленной лаборатории. Личный архив.
«Что это за вещь, Анна Игоревна?»
Она встала, подошла к одному из стеллажей, заставленному тяжелыми фолиантами. Провела рукой по корешкам, словно ища нужный. Потом отодвинула несколько книг и извлекла из глубины полки то, что там было спрятано.
Это был не ящик с бумагами и не папка с документами. Это был старый, потрепанный дневник в обложке из толстой, потемневшей кожи, перетянутый кожаным же ремешком. Он выглядел как нечто из другого века.
Она положила его на стол передо мной. Пылинки, потревоженные ее движением, затанцевали в луче света от окна.
«Вот», – сказала она. – «Он вел его почти всю жизнь. Но в последние годы забросил. А полгода назад снова начал писать. Почти каждый день».
Я протянул руку, но не коснулся дневника. «Он говорил, что в нем?»
«Он сказал, что в нем – он сам. Настоящий. Не профессор Арсентьев, лауреат и академик. А просто Игорь. Сказал, что формулы лгут, они лишь описывают тень от реальности. А здесь, – она коснулась кончиками пальцев кожаной обложки, – он пытался поймать саму реальность». Она посмотрела мне прямо в глаза. Ее взгляд был испытанием. «Теперь вы должны решить, майор, за чем вы пришли. За тенью или за реальностью».
Это был поединок. Она отдавала мне самое ценное, что у нее осталось от отца, и одновременно бросала вызов. Проверяла меня. Я медленно развязал ремешок. Он поддался с сухим шорохом. Открыл первую попавшуюся страницу.
Я ожидал увидеть столбцы расчетов, химические формулы, чертежи. Но страница была заполнена убористым, бисерным почерком, который то и дело сбивался на вставки на латыни и древнегреческом. Это были не научные записи. Это были философские эссе, размышления, афоризмы.
«Человек – это существо, создающее мифы, – прочел я вполголоса. – Мы строим цивилизации на историях, которые рассказываем друг другу. Наука – самый могущественный миф из всех, ибо она лучше других притворяется реальностью. Но что, если создать миф абсолютный? Миф, вера в который будет изменять реальность сильнее, чем сама реальность? Создать гомункула из чистой веры, который пожрет своих создателей…»
Я перелистнул несколько страниц.
«Алхимики искали не золото. Они искали способ превращения. Трансмутации. Превращения материи. Но главный их секрет был в том, что они искали способ превращения духа. Они поняли, что материя – лишь глина в руках веры. Дай людям достаточно сильный символ, и они сами превратят свинец в золото, а потом и золото в прах. Величайшее оружие – это не то, что убивает тело, а то, что порабощает разум».
Я снова посмотрел на Анну. Она наблюдала за мной, не отрываясь.
«Здесь нет никаких формул», – констатировал я очевидное.
«Он говорил, что его главное открытие не в химии», – ответила она. – «Оно в… человеческой природе. Он сказал, что совершил ужасную ошибку. Он думал, что затеял игру, но оказалось, что он просто подбросил спичку в пороховой погреб. Он говорил о каком-то великом обмане. Обмане, который должен был стать лекарством, но оказался ядом».
Великий обман. Эти слова эхом отозвались в тишине мастерской. Они соединились с шепотом Лазарева, со страхом Сыча, с тяжелым молчанием Морозова. Картина становилась все более странной, безумной. Я приехал искать формулу сверхоружия, а нашел дневник философа-мистика.
Я закрыл дневник. Кожаная обложка была теплой от моих рук.
«Почему вы отдаете это мне?» – спросил я. – «Вы мне не доверяете».
«Я не доверяю вашей конторе», – поправила она. – «Она сожрала моего отца, а теперь хочет сожрать его наследие. Но вы… вы задаете правильные вопросы. И в ваших глазах нет той пустой уверенности, которая есть у всех остальных. В них есть сомнение. А только сомневающийся человек может найти истину. Мой отец верил в это». Она помолчала. «И еще потому, что я боюсь. Сегодня ночью кто-то пытался вскрыть замок. Я слышала, как ковыряются в скважине. Я спугнула их, включив свет в коридоре. Они придут снова. И я не думаю, что они пришли за старыми иконами».
Удар под дых. Сыч был прав. Они уже здесь. Они опоздали совсем на немного. Мое появление, возможно, спугнуло их наблюдателя.
«Вам нельзя здесь оставаться», – сказал я, и мой голос стал жестким, приказным. Голос майора Волкова, а не сомневающегося человека. «Собирайте вещи. Самое необходимое. У вас есть, где пожить? Друзья, родственники, но только те, кому вы абсолютно доверяете».
Она посмотрела на меня с удивлением, потом с новым витком недоверия. «Вы меня пугаете, майор».
«Я пытаюсь вас спасти, Анна Игоревна. Люди, убившие вашего отца, не остановятся. Они считают, что у вас есть то, что им нужно. И они не будут задавать вопросы так вежливо, как я».
Я встал. Взял дневник со стола. Он был тяжелым, как будто кожа и бумага впитали в себя всю тяжесть мыслей и страхов профессора.
«Уезжайте. Прямо сейчас. Не возвращайтесь сюда, пока я вас не найду. Это не просьба».
Я пошел к двери, чувствуя ее взгляд на своей спине. У самого порога я остановился и обернулся. Она стояла там же, посреди своего островка света и смысла, который вот-вот должен был поглотить окружающий мрак. Хрупкая фигура, на которую обрушилась вся тяжесть мира.
«Он был хорошим человеком, майор», – сказала она тихо, словно в пустоту. – «Он просто заглянул слишком глубоко в бездну. А она, как известно, любит заглядывать в ответ. Не дайте им превратить его в монстра».
Я кивнул, не найдя слов. Вышел за дверь, тщательно прикрыв ее за собой. На лестнице меня снова обнял холод и запах тлена. Я спускался вниз, сжимая в руке дневник. Это был не ключ к разгадке. Это был ключ к новой, еще более запутанной головоломке. Я искал красную ртуть, а нашел дневник алхимика. И понял, что Игорь Арсентьев был гораздо опаснее, чем предполагал генерал Морозов. Он создал не оружие. Он создал идею. А идеи убивают надежнее любой пули. Они не оставляют следов на теле, они просто выжигают душу. И эта эпидемия уже началась.
Внизу, в машине, ждал Малинин. Он увидел меня, вышедшего из подъезда, и в его глазах я прочел немой вопрос. Я сел на переднее сиденье, положив дневник на колени.
«Что это, товарищ майор?» – все-таки не выдержал он.
«Это», – сказал я, глядя на мокрые крыши Арбата, где в мансардном окне еще горел свет, – «либо завещание гения, либо предсмертная записка безумца. И нам предстоит это выяснить».
Малинин ничего не понял. И это было хорошо. В нашем деле чем меньше понимаешь, тем дольше живешь. А я, кажется, только что начал понимать слишком много. Я открыл дневник снова. На форзаце рукой Арсентьева был выведен эпиграф. Цитата из Парацельса на латыни.
«Sola dosis facit venenum».
«Только доза делает яд ядом».
Я захлопнул дневник. Машина тронулась, увозя меня прочь от этого островка света, обратно в серую морось, в мир, где кто-то уже отмерял смертельную дозу этого нового яда. И я понятия не имел, кто держит в руках склянку.
Танец теней на сером бетоне подпольного цеха
Ночь вцепилась в Москву мертвой хваткой. Машину вел Малинин. Молча. Его правильный профиль, высеченный из гранита комсомольских идеалов, отражался в боковом стекле, накладываясь на смазанные огни проспекта. Он вел «Волгу» так, как, должно быть, жил: ровно, уверенно, строго по правилам, не срезая углов и не превышая скорости. Даже сейчас, когда мы неслись прочь от единственного островка света, который я видел за последние дни, он оставался механизмом, деталью системы. Идеальным контролером.
Дневник Арсентьева лежал у меня на коленях. Тяжелый, пахнущий старой кожей и пылью веков. Его вес был несоизмерим с физической массой. Это был вес чужой души, полной еретических мыслей о мифах, создающих реальность. Я закрыл глаза, и перед внутренним взором встало лицо Анны. Усталое, с темными кругами под глазами, но с упрямым огнем в глубине. Она отдала мне самое ценное, поставив на кон свое доверие. Доверие не мне, Волкову, а тому сомневающемуся человеку, которого разглядела за казенной униформой моего взгляда. И этот груз был тяжелее любого служебного долга.
Слова Сыча в грохочущем тамбуре электрички все еще звенели в ушах. «Красный порошок… это землетрясение». Он был прав. Под серым асфальтом города шли тектонические сдвиги. Цеховики, воры, теневые дельцы – все они почувствовали толчки и теперь метались, как крысы перед наводнением, пытаясь первыми добраться до спасительной высоты. Или до источника катастрофы.
«Нам на Каланчевскую», – бросил я в тишину салона.
Малинин коротко кивнул, не задавая вопросов. Он был обучен не задавать вопросов. Он был обучен докладывать. Я почти физически ощущал, как каждое мое слово, каждый жест фильтруется его сознанием и готовится к превращению в сухие строки отчета для генерала Морозова.
«Остановишь у универмага», – добавил я. – «Подождешь. Минут двадцать».
Он снова кивнул. Я откинулся на сиденье и закурил. Горький дым «Беломора» был привычным ядом, противоядием от чужой идеальности. Малинин едва заметно поморщился, но окна не открыл. Дисциплина.
Мне нужен был не просто шум улиц, а конкретный адрес. Сыч дал мне направление, общую картину паники. Теперь требовалась карта минного поля. И у меня был один картограф. Старый, пропитой, давно списанный со всех счетов, но с памятью, цепкой, как репейник. Зотов. Бывший опер из Угрозы, которого вышвырнули за пьянку и слишком тесные связи с теми, кого он должен был сажать. Теперь он прозябал в какой-то захудалой конторе, охраняя склад с гнилой капустой, но его старые щупальца все еще проникали в самые темные щели московского дна.
Я вышел из машины в холодную морось. Площадь трех вокзалов была похожа на растревоженный муравейник. Люди, огни, гудки поездов, крики носильщиков – все смешивалось в единый гул, в котором тонули отдельные судьбы. Я прошел мимо универмага, свернул в грязный, плохо освещенный переулок. Нужная мне дверь была скрыта за мусорными баками. Подвальное помещение, где располагалась дешевая рюмочная с липкими столами и кислым запахом пролитого пива.
Зотов сидел в самом дальнем углу, за столиком, на котором стоял граненый стакан и сиротливый бутерброд с заветренной колбасой. Он постарел. Его лицо, некогда жесткое и волевое, оплыло, покрылось сетью багровых сосудов. Только глаза остались прежними – маленькие, колючие, как два осколка грязного льда. Он увидел меня и не удивился. Лишь чуть плотнее сжал губы.
Я сел напротив, положил на стол нераспечатанную бутылку «Столичной». Он посмотрел на бутылку, потом на меня.
«Пенсия у меня хорошая, майор», – прохрипел он.
«А здоровье – не очень», – ответил я. – «От паленой водки слепнут».
Он усмехнулся, обнажив редкие желтые зубы. «Смотря что приходится видеть. Иногда ослепнуть – лучший выход».
Я наклонился к нему. «Мне нужен один человек. Кличка – Химик. Работает на цеховиков. Варит какую-то дрянь. Не синьку, не наркоту. Что-то новое. Говорят, из редких компонентов. В последнее время сильно поднялся, ищет выходы на серьезных людей».
Зотов медленно перевел взгляд со стола на мое лицо. В его глазах мелькнул интерес. Профессиональный интерес охотника, который уже не может бегать, но все еще помнит запах дичи.
«Серьезные люди сейчас все ищут одно и то же», – сказал он тихо. – «Сказку про красного бычка. Думают, он им золотые яйца нести будет».
«Мне не нужна сказка. Мне нужен тот, кто ее рассказывает. Или пытается сделать былью».
Зотов взял бутылку, повертел в руках, разглядывая этикетку, словно это был редкий документ.
«Есть один такой… Алик Шнайдер. Когда-то в шарашке какой-то сидел, срок за хозяйственные преступления. Талантливый, говорят. Может из дерьма и палок собрать то, что потом рванет не хуже тротила. После отсидки прибился к люберецким. Они ему оборудовали лабораторию где-то в промзоне. Сначала варил им левый краситель для ткани, потом еще что-то. Тихий был, незаметный. А с месяц назад вдруг задергался. Начал тратить деньги, которых у него быть не должно. Снял девку из «Националя», купил финские шмотки. И начал искать покупателей на что-то очень… эксклюзивное. Говорят, образец показывал. Красный порошок».
Мои мышцы напряглись. Вот она, ниточка. Тонкая, грязная, но она вела прямо в сердце клубка.
«Где его нора?»
Зотов снова посмотрел на бутылку. «Это тебе дорого обойдется, майор. Не в водке дело. Этот ваш Химик… за ним теперь хвост длиннее, чем очередь за колбасой. И хвост этот из очень зубастых ребят. Кто первый доберется, тот и съест. Остальным – кости».
«Я не спрашиваю цену. Я спрашиваю адрес».
Он помолчал еще с минуту, словно взвешивая что-то на невидимых весах. Потом наклонился и прошептал несколько слов. Название промзоны на юге Москвы. Заброшенный цех бывшего химического комбината «Реактив».
«Там мертвая зона, – добавил он. – Десяток заводов стоят с пятидесятых годов. Охраны никакой. Идеальное место, чтобы спрятать и труп, и целое производство. Он обычно по ночам работает. Когда лишних глаз нет».
Я встал.
«Олег», – окликнул он меня. Я обернулся. – «Ты поосторожнее. Эта ваша красная хреновина… от нее уже смердит, как от чумного барака. Туда лучше не соваться».
«Я работаю ассенизатором, Зотов. Привык к запахам».
Я вышел, не оглядываясь, оставив его наедине с бутылкой водки и призраками его прошлого.
Когда я вернулся в машину, Малинин сидел в той же позе. Он посмотрел на меня, и в его взгляде читался немой вопрос, который устав запрещал ему задать.
«Поехали», – бросил я, закуривая новую папиросу. – «На юг. Будем смотреть танец теней».
Промзона встретила нас тишиной и ржавчиной. Комбинат «Реактив» был городом-призраком, памятником ушедшей эпохе индустриального энтузиазма. Гигантские корпуса цехов темнели на фоне низкого, свинцового неба. Разбитые окна, как пустые глазницы, смотрели на заросшие бурьяном подъездные пути. Ветер гулял в проржавевших конструкциях, и этот звук был похож на тяжелый вздох умирающего великана. Воздух был густым, пропитанным запахами гниющего металла, химической гари и сырой земли.
Мы оставили машину за пару кварталов, в лабиринте гаражных кооперативов. Дальше пошли пешком. Ночь была безлунной, и темнота казалась почти осязаемой. Мы двигались вдоль бетонного забора, увенчанного спиралями колючей проволоки. Местами плиты осыпались, и в проломах чернела территория мертвого завода.
«План объекта есть?» – шепотом спросил Малинин. От него пахло свежестью одеколона и казенной правотой.
«План простой, лейтенант. Ищем свет или дым. Находим источник. Дальше – по обстоятельствам».
«Без санкции на арест, без группы поддержки… Это нарушение всех инструкций, товарищ майор».
«Инструкции пишут для тех, кто сидит в кабинетах. Мы сидим в канаве. Здесь другие правила. Главное – не шуметь».
Я нашел то, что искал. Секция забора, подмытая дождями, накренилась, образовав узкую щель у самой земли. Пришлось ложиться на мокрую, холодную грязь и протискиваться внутрь. Малинин последовал за мной без колебаний, но я слышал, как он с досадой отряхивает идеально вычищенную шинель.
Территория комбината была похожа на съемочную площадку фильма о конце света. Мы крались в тени гигантских цистерн, переступая через ржавые рельсы, уходящие в никуда. Тишина давила. Ее нарушал только скрип металла под порывами ветра и далекий лай собак.
Нужный нам цех стоял в глубине территории. Длинное, приземистое здание из серого бетона. Большинство окон были забиты листами фанеры, но в трех, на втором этаже, тускло мерцал свет. Неяркий, желтоватый, словно от обычных ламп накаливания. И от тонкой трубы на крыше вился едва заметный дымок, который ветер тут же рвал на клочки.
«Они там», – прошептал я. – «Я иду к главному входу, отвлеку. Ты – по пожарной лестнице с той стороны. Окна. Твоя задача – отрезать пути к отходу. И не геройствовать. Просто блокировать».
«А ваша, товарищ майор?»
«Моя задача – войти и поговорить».
Он посмотрел на меня с сомнением, но приказ есть приказ. Бесшумно растворился в темноте. Я видел в нем себя двадцать лет назад. Та же вера в то, что мир делится на черное и белое, на устав и его нарушение. Он еще не знал, что самые страшные вещи происходят в серой зоне, где нет никаких правил.
Я подождал несколько минут, давая ему время занять позицию. Потом медленно двинулся к главному входу. Массивные железные ворота были заперты на амбарный замок, но рядом была небольшая дверь для персонала. Она оказалась незапертой. Просто прикрытой. Дилетантство. Или ловушка.
Я вытащил пистолет. Холодная тяжесть рукояти в ладони придавала уверенности. Медленно, стараясь не издать ни звука, я приоткрыл дверь. Внутри пахло озоном, кислотой и чем-то сладковатым, тошнотворным. Коридор был погружен в полумрак. Впереди виднелся тусклый свет, падающий из дверного проема. Оттуда же доносились приглушенные голоса.
Я двинулся вперед, прижимаясь к шершавой бетонной стене. Шаги тонули в слое пыли и мусора. Голоса стали громче. Говорили двое.
«…он сам не знает, что у него в руках. Думает, это просто ключ к бабкам. Идиот». Голос был хриплым, прокуренным.
«Главное, чтобы Гвоздь не прочухал раньше времени. Он таких химиков вместе с колбами съедает и не морщится». Второй голос был моложе, с визгливыми нотками.
«Гвоздь далеко. А покупатель здесь. Через два дня он привезет остаток суммы, мы ему – товар. И все. Испания, белые штаны, океан…»
Я заглянул в проем. Это был огромный цех. Высокие потолки терялись во мраке, откуда свисали цепи и крюки давно демонтированных кранов. В центре, на пятачке, освещенном несколькими лампами на проводах-времянкках, была оборудована лаборатория. Столы, заставленные колбами, ретортами, змеевиками. Какие-то агрегаты, собранные из частей заводского оборудования, гудели и булькали.
Людей было трое. Двое сидели за столом и играли в карты. Крепкие ребята в спортивных костюмах, типичные «быки» из люберецких. Третий, спиной ко мне, стоял у одного из работающих аппаратов. Худощавый, сутулый, в очках и грязном белом халате. Химик.
В этот момент под моей ногой хрустнул осколок стекла. Звук показался оглушительным в напряженной тишине.
Игроки мгновенно вскочили, опрокинув стол. У одного в руке блеснул нож, другой выхватил из-за пояса обрез. Химик резко обернулся. Его лицо было бледным, испуганным, с бегающими глазами.
«Стоять! КГБ!» – крикнул я, выходя на свет. Это была стандартная процедура, рассчитанная на психологический эффект. Иногда срабатывало. Но не в этот раз.
Парень с обрезом выстрелил не раздумывая. Грохот выстрела ударил по ушам, эхом заметался под сводами цеха. Заряд дроби вспорол бетонную стену в полуметре от моей головы, осыпав меня крошкой.
Я упал на пол, перекатился за какое-то старое оборудование. Второй выстрел. Потом тишина. Они ждали.
Я услышал звон разбитого стекла со стороны окон. Малинин.
«Уходим! Валим через коллектор!» – заорал Химик, и в его голосе звучала паника.
Один из «быков» бросился к большому люку в полу цеха. Второй, с ножом, двинулся в мою сторону, прикрывая отход.
Я выстрелил дважды, целясь по ногам. Ножевик взвыл, схватился за бедро и рухнул на бетон.
Второй уже поднял тяжелую крышку люка. Химик, схватив со стола небольшой металлический контейнер, нырнул в черное отверстие. Его охранник с обрезом последовал за ним.
Я вскочил и бросился к люку, но было поздно. Последний из них уже скрылся внизу, и я успел лишь увидеть, как массивная крышка с грохотом встает на место.
В цех через разбитое окно впрыгнул Малинин. Он подбежал ко мне, сжимая пистолет в обеих руках.
«Они ушли. Под землей», – сказал я, тяжело дыша. – «Их было трое. Один ранен».
Малинин посмотрел на стонущего на полу бандита, потом на люк. На его лице было написано разочарование. Главная цель ускользнула.
Я подошел к раненому. Он смотрел на меня с ненавистью и болью.
«Где он хранит остальное?» – спросил я, надавливая носком ботинка на простреленную ногу.
Он зашипел от боли. «Пошел ты…»
Я нажал сильнее. «У тебя два пути. Либо ты сейчас едешь в больницу, а потом в лагерь лет на пятнадцать. Либо мы с лейтенантом уходим, а ты остаешься здесь истекать кровью. Выбирай».
Он смотрел на меня несколько секунд, потом его взгляд сломался.
«В сейфе… там, в углу…» – процедил он.
В дальнем, самом темном углу цеха действительно стоял старый, ржавый несгораемый шкаф. Он был не заперт.
Я распахнул тяжелую дверцу. Внутри, на единственной полке, стояли несколько колб с мутной жидкостью и три небольших контейнера, точно таких же, как тот, что унес с собой Химик. Цилиндры из свинца, тяжелые, холодные.
Я взял один из них. Открыл. Внутри, на подложке из красного бархата, лежал небольшой стеклянный флакон, наполненный густым, темно-красным веществом, похожим на застывшую кровь. При тусклом свете ламп оно, казалось, мерцало изнутри. Красная ртуть.
Я закрыл контейнер и повернулся к Малинину.
«Вызывай группу. И скорую для этого. Оформляй все как бандитскую разборку. Ни слова о том, что мы здесь были. Никаких упоминаний КГБ. Я забираю это и ухожу».
«Но, товарищ майор… Улики. Протокол…»
«Лейтенант, – мой голос стал ледяным. – Твой протокол сейчас в руках у генерала Морозова. Выполняй приказ».
Он сжал челюсти, но кивнул. Я видел, как в нем борется устав с приказом прямого начальника.