Читать онлайн Серия сборников: «Непроизнесённая Россия»

«Это серия сборников рассказов, собранная в одну книгу – не ответ. Это – вопрос, обращённый к каждому. Кто мы? Нация, смирившаяся с тем, что её лучшие люди обречены на невидимость и борьбу с ветрами равнодушия? Или мы всё ещё общество, способное очнуться от спячки и вспомнить, что его истинная сила – не в блеске кумиров, а в крепости рук, ясности умов и чистоте сердец тех, кто составляет стальной каркас России? Ответ – за вами».

Сборник рассказов 1.

«Мера совести» или «Кому ты должен»

Канун (Следователь и «удобный» обвиняемый)

Дождь стучал по подоконнику с упорством следователя, выбивающего признание. Игорь Макаров стоял у окна, глядя на мокрые огни ночного города. В отражении на стекле он видел не своё усталое лицо, а папку с делом, лежащую на столе. Дело № 347-Б.

Из комнаты сына доносились звуки компьютерной игры – отрывистые выстрелы, визг шин. Антон, пятнадцать лет, болел астмой. Игорь мысленно прикидывал стоимость ингаляторов и нового, более мощного небулайзера, который настойчиво рекомендовал врач в частной клинике. Кредит на квартиру, машина, требующая ремонта… Мысли о деньгах были таким же постоянным фоном, как шум дождя за окном.

Звонил телефон. На экране – незнакомый номер. Игорь машинально сбросил. Через минуту звонок повторился.

«Алло?» – раздражённо буркнул он.

«Игорь? Это Лена, жена Димы», – голос в трубке срывался от слёз и попыток взять себя в руки.

Внутри у Игоря всё оборвалось и замерло. Дима. Лучший друг, почти брат. Они вместе служили в «горячей точке», где Дима однажды спас Игорю жизнь, вытащив его из-под обстрела. Спас, рискуя собой, по зову не долга, а чего-то большего.

«Он… его вчера забрали. В камере предварительного заключения. Обвиняют в нападении на сотрудника ППС. Тяжкая статья, Игорь…»

Она говорила захлёбываясь, и Игорь слушал, чувствуя, как по спине расползается липкий, холодный ужас.

«Он через адвоката передал, что дело какое-то липовое. И что… что ты его следователь. Это правда?»

Игорь молчал. Он смотрел на папку с делом № 347-Б, лежавшую на его столе. Делом, в котором фигурантом значился Дмитрий Соколов.

«Правда», – наконец выдавил он, и это слово прозвучало как приговор ему самому.

В трубке повисла тишина, а потом голос Лены, тихий и надломленный, прошептал:

«Ну что ж…Сломаешь его, следователь?»

«Он же знает, что не бил никого…» – начал Игорь.

«Знает. И ты знаешь. А кто ещё? …» – оборвала его Лена и положила трубку.

Игорь положил трубку. Его собственный взгляд с фотографии в личном деле был ему неприятен. Он сел за стол и снова открыл папку. Дело было кривым, как подкошенный забор. Показания одного «свидетеля», данные которого постоянно путались. Отсутствие записи с камеры наблюдения, которая «внезапно сломалась». Заключение экспертизы, настолько расплывчатое, что его можно было трактовать, как угодно. Но было указание сверху: «быстро и жестко завершить». Нужен был результат. Нужна была галочка. «Удобный» обвиняемый – бизнесмен без серьёзной крыши – был идеальной кандидатурой.

Долг перед системой был прост и понятен. Выполнить приказ. Закрыть дело. Положить на стол начальству красивый отчёт. Это сулило повышение. Премию, которая решила бы все финансовые проблемы семьи. Ту самую, что позволила бы купить Антону лучшего врача, лучший аппарат. Обеспечить будущее. Долг перед семьёй диктовал одно: подписать документы.

Но была и совесть. Она шептала о другом долге. О долге перед другом, который когда-то не раздумывая рисковал всем ради него. О долге перед Законом, который он, Игорь, давал клятву чтить, а не использовать как дубину. О долге перед справедливостью, которая не должна быть предметом торга. Признает вину Дима – получит реальный срок. Его бизнес рухнет, семья останется ни с чем.

На следующее утро Игорь вызвал того самого «свидетеля» на повторную допрос. Мужчина путался ещё сильнее. Стало очевидно, что его показания – липа. Вернувшись в кабинет, Игорь получил СМС от начальника: «Игорь, как успехи по 347-Б? Жду отчёт к концу дня. Не подведи».

Он снова открыл папку. Перед ним лежали два документа.

Первый – постановление о прекращении уголовного преследования в отношении Дмитрия Соколова за отсутствием состава преступления. Сухой, юридический язык, который вернёт человеку свободу, а ему, Игорю, гарантированно загонит карьеру в тупик. Проверки, выговоры, испорченные отношения. Он мысленно представил испуганные глаза жены, когда он скажет, что повышения не будет, что денег на частную клинику нет.

Второй документ – обвинительное заключение, уже почти готовое. Оставалось только его подписать. Подписать – и жизнь его семьи изменится к лучшему. А жизнь Димы будет разрушена.

Игорь взял ручку. Пластиковый корпус был холодным и неживым в его пальцах. Он уставился на чистый лист бумаги, куда ляжет его подпись. Под ним – либо оправдание, либо приговор. И тому, и другому.

Он глубоко вздохнул, представив на мгновение лицо сына. Потом – лицо Димы в камере. Долг. Совесть. Семья. Друг. Государство. Человек.

Его пальцы сжали ручку. Он приблизил её к бумаге…

А куда легла бы ваша подпись …?

Статистика (Врач и система) 

Тишину ночного дежурства разорвал сигнал «Скорой». В приёмное отделение центральной городской больницы ввезли на каталках сразу несколько человек – рабочих с завода «ХимПрогресс». Официальный диагноз – «острое пищевое отравление». Но когда Анна Григорьевна, дежурный врач с двадцатилетним стажем, увидела синюшные губы и судорожные хриплые вдохи своего первого пациента, у неё сжалось сердце. Это не было похоже на несвежий пирожок.

«Сатурация падает! 85%!» – крикнула медсестра.

Анна бросила взгляд на санитаров, которые перекладывали с каталок на койки ещё двоих рабочих. Такие же симптомы. Она отдала чёткие команды: кислород, кортикостероиды, бронхолитики. Пока её команда работала, она быстро опросила самого трезвого из пострадавших.

«Что делали перед тем, как стало плохо?»

«Да ничего…Цех герметизации прочищали. Старую вентиляцию. Пыль стояла, вонючая такая…»

«Пыль». У Анны похолодели пальцы. Она вспомнила срочную рассылку от управления здравоохранения недельной давности: «В случае выявления профессиональных заболеваний или отравлений на промышленных объектах, все случаи согласовывать с главным врачом перед постановкой диагноза».

Долг перед системой был кристально чист. Списать всё на «пищевую токсикоинфекцию». Не поднимать панику. Не портить статистику городу и не создавать проблем мощному градообразующему предприятию. Завод платил налеты, спонсировал ремонт их же больницы. Начальство скажет «спасибо». Возможно, даже премию выдаст. А ей, матери-одиночке, эти деньги были бы не лишними – на подготовку дочки к поступлению в медицинский институт. Осуществить свою несбывшуюся мечту через неё.

Но совесть и долг врача диктовали другое. Если это химическое отравление, а не пищевое, нужна совсем другая терапия. И, что важнее, нужно срочно оповестить остальных рабочих цеха и провести эвакуацию. Промедление могло стоить десяткам людей здоровья, а может, и жизни. Поставить правильный диагноз – значит подписать себе приговор. Выйти против системы.

Утром, едва она начала оформлять истории болезней, в её кабинет вошёл главный врач, Виктор Сергеевич. Его лицо было маской дружелюбия.

«Анна Григорьевна, я смотрю, вчерашние «отравленники» из-за шаурмы? Как состояние?»

«Стабилизировались, – ответила Анна, глядя в монитор. – Но, Виктор Сергеевич, клиника нехарактерная. Я подозреваю ингаляционное отравление соединениями…»

«Анна, – главный врач мягко перебил её, сев на край стола. – Завод уже провёл внутреннюю проверку. Нарушений нет. Это – пищевое отравление. Так и запишем. Не будем сеять панику и марать репутацию предприятия. Ты же понимаешь».

Он встал и на выходе обернулся:

«Кстати, насчёт квоты для твоей Кати в медунивер… Я поговорил с ректором. Всё решаемо. Особенно, если у нас тут всё будет чисто и спокойно».

Дверь закрылась. Анна осталась одна с экраном компьютера. Перед ней была открыта электронная карта первого пострадавшего. Поле «Окончательный диагноз» пульсировало пустотой.

С одной стороны – благополучие её дочери. Её будущее. Карьера. Тихая жизнь без борьбы с ветряными мельницами, в которой она уже устала. Просто поставить галочку. Согласиться. «Пищевая токсикоинфекция». Три слова, которые решат все её проблемы.

С другой – лица рабочих. Их хриплые вздохи. Их семьи. Возможные новые жертвы, если на заводе не признают ЧП и не примут мер. Клятва Гиппократа. Её собственная совесть, которая не даст ей спокойно смотреть в глаза дочери, зная, что она предала саму суть своей профессии.

Она положила пальцы на клавиатуру. Указательный палец правой руки завис над буквой «П». Следующие три буквы сложатся либо в «ПИЩЕВОЕ», либо в «ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ». Каждое слово – это выбор судьбы. Не только её, но и многих других людей.

Её палец дрогнул и начал движение…

А какие следующие буквы выбрали бы вы …?

 Урок. Приказано забыть

В кабинет истории Марина Петровна сжимала в руках стопку детских сочинений на тему «Герой моей семьи». В них была жизнь – искренняя, путаная, трогательная. Но одно из них было обузой, разрывной гранатой, подложенной под её карьеру.

Сочинение её ученика, Артёма, было о его прадеде. Не о генерале, а о простом солдате, который под Сталинградом, отрезанный от своих, трое суток отбивался в подвале, прикрывая отход раненых товарищей. Он выжил чудом, попал в плен, бежал, прошёл фильтрационный лагерь НКВД и дошёл до Берлина. И после войны носил в себе не только осколки, но и клеймо «бывшего в плену». Его награды нашли его лишь десятилетия спустя.

Долг перед системой был озвучен утром завучем, Людмилой Викторовной, чьё лицо напоминала застегнутый на все пуговицы футляр.

«Марина Петровна, вы понимаете, это сочинение – мина. Мы не можем выносить на публику тему предательства и плена. Это бросает тень на светлый образ Победы. Принести кляузу на собственного деда – что это за патриотизм? Артёму нужно написать о ком-то другом. А это сочинение – в утиль. Вы же в курсе, что у нас комиссия из министерства на конкурс «Наследники Победы»? Ваш успех – это путёвка для вашего сына в «Орлёнок». Не подведите.»

Логика была железной. Спокойствие школы. Репутация. Путёвка для её сына, мечтавшего о море. Долг перед семьёй диктовал одно: согласиться. Просто взять и вычеркнуть неудобного солдата из истории. Один раз солгать – ради благополучия своего ребёнка.

Но совесть и долг учителя кричали о другом. Вычеркнуть этого солдата – значит совершить предательство. Предать правду, которую мальчик с таким трудом добыл из семейных архивов. Предать память человека, прошедшего через ад и оставшегося верным Родине. Что она будет воспитывать в детях – уважение к правде или удобству лжи?

На открытом уроке, в переполненном классе, под прицельными взглядами комиссии, всё шло по плану. Дети рассказывали о героях-танкистах, лётчиках, партизанах. Речи были гладкими, парадными, словно списанными с учебника. Комиссия одобрительно кивала.

И вот слово дали Артёму. Он вышел, бледный, с листком в дрожащих руках. Марина Петровна знала, что у него в руках – новое, «исправленное» сочинение о другом родственнике. Тот лежал в её сумке.

Он начал заученно: «Мой прадед, Василий Иванов, был…»

Он запнулся и посмотрел на неё. В его глазах был немой вопрос и стыд. Он не мог вынести лжи.

В этот момент её собственный сын, сидевший в конце класса как гость, поймал её взгляд и одобрительно улыбнулся. Он уже собирал вещи в «Орлёнок».

Дилемма обрела плоть и кровь.

· Молчать. Позволить мальчику солгать или поддержать его в намерении рассказать всё о своем прадеде. Сохранить сыну путёвку, а себе – карьеру. Исполнить «долг» перед системой и семьёй или исполнить долг учителя-воспитателя.

· Вмешаться. Вернуть память о солдате. Сказать: «Артём, а расскажи-ка ту, первую историю. О том, как его считали предателем, а он продолжал воевать. О настоящем герое, которым стоит гордиться». Это – долг перед историей, перед правдой, перед доверием ребёнка. Но это – крах всего, что она выстраивала годами.

Она видела, как Артём вот-вот сломается. Видела лицо завуча, предвкушающего успех. Видела лицо своего сына.

Её рот приоткрылся, чтобы либо одобрительно кивнуть Артёму, либо произнести фразу, которая навсегда изменит несколько судеб. Первое слово, сорвавшееся с её губ, должно было быть либо «Продолжай», либо «Подожди» …

А как вы поступили бы …?

Глубокая скважина. «Корпоративный осведомитель»

Антон прищурился от яркого солнца, отражавшегося в стеклянном фасаде центрального офиса «Сибирской Водной Компании». Всего час назад он был на месте, которое сотрудники между собой называли «Могильник» – заброшенная скважина №17 на окраине города. Теперь же, поднимаясь на лифте на двадцатый этаж, он чувствовал, как частицы едкой пыли с того полигона будто все еще осели у него в легких.

Он был главным инженером проекта. Они должны были очищать сточные воды перед сбросом в реку. Но уже полгода, по устному распоряжению начальства, на фильтрации и реагентах экономили. Вредные отходы тайком вывозили и закапывали в грунтовые воды на «Могильнике». Вчерашние пробы, которые Антон тайком взял и отправил в независимую лабораторию, показали чудовищное превышение по тяжелым металлам и канцерогенам. Река, из которой пил весь спальный район, была отравлена.

Долг перед компанией был очерчен четко. Он получил свою должность, высокую зарплату, служебную машину именно за свою лояльность и «не болтливость». Его босс, Петр Сергеевич, в частной беседе намекнул: «Скоро тебя ждет место в правлении, Антон. Ты же наш, семейный. Мы своих не бросаем». «Своих» – это тех, кто молчит. Молчание означало быстрый карьерный рост, акции компании, возможность наконец-то перевезти дочь с больными бронхами из этого города в крымский санаторий. Врачи настаивали на смене климата.

Но совесть и долг перед тысячами людей, пьющих отравленную воду, кричали в нем. Он вспомнил статистику по онкологии в их районе, которую все списывали на «плохую экологию». Он был не просто сотрудником, он был инженером. Он давал присягу защищать жизнь и здоровье людей, а не скрывать преступления ради прибыли.

В своем кабинете он открыл ноутбук. На рабочем столе – фото его дочери, семилетней Лизы, с беззаботной улыбкой. Рядом с фото – два открытых файла.

Первый – отчет для правления о «стабильных и соответствующих нормативам показателях очистки». Ложь, в которую оставалось только поставить его подпись. Подпись, которая спасет его карьеру и, возможно, здоровье его ребенка.

Второй файл – письмо. Адрес – известному независимому журналисту, который специализировался на разоблачениях. К письму были прикреплены все доказательства: пробы, фотографии «Могильника», скриншоты финансовых отчетов, доказывающих экономию на безопасности. Рядом с ноутбуком лежала флешка-дубликат. Отправить это – значит объявить войну могущественной корпорации. Это означало не просто увольнение. Это означало клевету, суды, тотальную травму. Его назовут предателем, агентом запада, сумасшедшим. Они разрушат его репутацию. Кто тогда даст ему работу? На какие деньги лечить Лизу?

В ящике стола лежал готовый служебный отчет, который нужно было просто отнести Петру Сергеевичу. И лежала флешка с правдой, которую нужно было отнести на почту.

Телефон вибрировал. Сообщение от жены: «Лиза опять кашляет всю ночь. Врач сказал, нужен срочно этот санаторий. Ты поговорил с Петром Сергеевичем?»

Антон закрыл глаза. Перед ним стояли не абстрактные понятия. С одной стороны – дочь. Ее больные бронхи, ее будущее. С другой – тысячи таких же Лиз, которые пьют из-под крана отраву, даже не подозревая об этом. Выиграет ли здоровье его дочери, если десятки других детей заболеют из-за его молчания?

Он посмотрел на экран. Курсор мигал в строке «Кому:». Его палец лег на тачпад.

Он сделал глубокий вдох. Его рука дрогнула и начала движение – либо к кнопке «Отправить», либо к кнопке «Удалить» …

А, вы. Как бы вы поступили?

Рубеж «Приказы не обсуждаются»

Капитан Сергей Волков припал к тепловизионному прицелу. Внутри всё сжалось в ледяной ком. Вон он, «Объект». Не абстрактная цель на карте, а обычная пятиэтажка в спальном районе большого города. Согласно разведданным, там, на четвертом этаже, укрылась группа боевиков, готовивших крупный теракт. Задача была простой и чудовищной: пока штурмовая группа готовится с тыла, его взводу надлежало открыть уничтожающий огонь по окнам четвертого этажа, чтобы подавить любую возможность сопротивления. Приказ был четким: «Любая активность в секторе обстрела подлежит немедленному уничтожению.»

Долг перед присягой требовал неукоснительного исполнения. Он – офицер. Его долг – защищать государство от терроризма, невзирая на жертвы. Невыполнение приказа в боевой обстановке – трибунал. Позор, тюрьма, крах всей его жизни, построенной на принципах долга и чести. Командир батальона был ясен: «Они прячутся за мирными жителями, рассчитывая на нашу мягкотелость. Мы должны быть тверды. Одна секунда слабости – и счет пойдет на сотни жизней наших граждан». Логика была железной.

Но совесть и долг человека кричали изнутри. Всего полчаса назад, сканируя район, он видел в те самые окна. В одном из «обезличенных» окон четвертого этажа он видел, как женщина кормила с ложки маленького ребенка. В соседнем – старик читал у окна газету. Мирные жители. Заложники ситуации. Его снаряды должны были превратить их квартиры в ад. Ради высшей цели? Ради спасения условных «сотен» где-то там, он должен был убить вот этих, конкретных, ни в чем не виновных людей. Сильнее ли долг перед государством, чем долг стать убийцей невинных?

«Капитан, – тихо произнес молодой солдат рядом, не отрываясь от своего прицела. – Я.… кажется, вижу в том угловом окне… там цветы на подоконнике. И какая-то игрушка». Голос солдата дрожал.

В наушниках звучал голос командира батальона: ««Волк-1», доложите обстановку. Вышли на рубеж?»

«Так точно, вышел», – голос Сергея прозвучал хрипло.

«Приступайте к выполнению задачи. Огонь на поражение по мере готовности. Штурмовая группа начинает движение через две минуты. Вам нужно очистить им путь. Понял?»

«Понял…»

Сергей снова посмотрел в прицел. Его мир сузился до зеленоватого изображения. Он видел ту самую женщину – она теперь не кормила ребенка, а просто стояла, обняв его, и смотрела в ночное окно. Он видел старика. Он видел эти цветы. А еще он видел, как в одной из комнат мелькнула тень человека с оружием. Боевик. Реальная угроза.

Перед ним был не просто приказ. Перед ним была математика души. Убить пятерых невинных, чтобы обезвредить троих виновных и возможно предотвратить будущий теракт? Или отказаться, поставив под удар штурмовую группу и взвалив на себя ответственность за потенциальные жертвы этого теракта? Существует ли вообще «правильный» выбор в этой ситуации на крови?

Он положил палец на спусковой крючок. Его взвод ждал его команды. Всего одно слово. Либо «Огонь», которое навсегда останется в его кошмарах. Либо «Отбой», которое навсегда поставит крест на его чести офицера и, возможно, станет приговором для других.

Губы Сергея дрогнули, готовые изречь приговор либо своей совести, либо своему долгу. Первый слог уже застыл у него в горле…

А вы…? Что сделали бы, Вы?

Выбор, иногда (или зачастую) перед человеком в полный рост встаёт вопрос… ???, на который нет ответа. И только в последний момент мы принимаем решение. Какое …?

Выбор:

А с точки зрения богословия, как должен поступить …?

С точки зрения богословия, ситуации, в которых оказываются герои рассказов, – это классическое столкновение между долгом перед человеческой системой и долгом перед Богом и собственной совестью, которая понимается как данный Им внутренний нравственный закон.

Совесть сильнее. Сильнее потому, что это голос Творца в человеке, данный ему как путеводитель к истине и спасению. Любой земной долг, противоречащий этой высшей правде, теряет свою моральную обязывающую силу.

Мнение машины, ИИ.

Сила ИИ – в его бесстрастности. Он видит системные связи и долгосрочные последствия, недоступные человеку в пылу эмоций. Он легко жертвует малым (судьбой одного человека) ради большего (целостности системы, жизней тысяч).

Его главная слабость (или сила) – неспособность понять, что в основе этих дилемм лежит не математика, а человеческая трагедия. ИИ не знает, что такое вина, сострадание, любовь или честь. Для него гибель заложников в рассказе «Рубеж» – это оптимизация переменных, а для человека – кровавая моральная катастрофа.

В наши рассказах герои – не калькуляторы. Их мука, их слезы, их провалы – это и есть та самая мера совести, которую не измерить никаким алгоритмом. ИИ дал бы «правильные» ответы, но именно способность человека иногда поступать неправильно с точки зрения логики, но правильно с точки зрения сердца, и делает нас людьми.

Философия жизни!

Современная философия не оправдывает и не осуждает наших героев. Она говорит: «Мир сложен, и ты обречен на выбор в условиях неопределенности. Твой выбор определяет не только судьбу других, но и то, кто ты есть. Выбирай осознанно и неси за это бремя ответственности».

А что думаете Вы?  Уважаемый читатель. Каково ваше мнение.

Сборник рассказов 2.

«НЕВИДИМЫЙ ФРОНТ»

Есть видимая Россия – гламурная, медийная, «успешная». И есть другая – невидимая, состоящая из людей, чьи руки, ум и совесть держат на себе первую. Сборник – это коллективный портрет этой «второй», настоящей России.

Цель: Не просто жаловаться, а показать достоинство, профессионализм и трагедию этих людей. Сделать их видимыми. Заставить читателя из среднего класса, чиновника, студента узнать в героях не абстрактных «синих воротничков», а своих сограждан, от которых зависит их собственная жизнь.

ПИР ШУТОВ.

Дымный воздух цеха был густ и знаком, как хлеб. Алексей Иванович, не включая яркого света, провел ладонью по станине станка. Холодный металл отозвался внутри него смутным теплом. Он включил локальную лампу, и та выхватила из полумрака тиски, панель управления, блестящие ручки. Здесь, в этом пятне света, он был королем и богом. Его мир был миром точности до микрона, мира, где слово «нельзя» заменялось на «надо подумать». Он взял со стола заготовку – кусок нержавеющей стали, будущую деталь для спутникового модуля. Без нее – всё это металлолом, летящий в миллиардные трубы.

В дверь постучали. Вошел мастер с виноватым видом.

–Алексей Иваныч, к шефу. Срочно.

Директор завода «Вектор», Сидоров, сидел в своем кабинете под портретом не то основателя, не то нынешнего президента. Лицо его сияло.

–Алексей Иванович! Наш золотой фонд! – начал он пафосно. – Выпала нам честь высочайшая. Не меньше!

Оказалось, что некий «медийный артист первой величины», Марсель Воронов, построил себе хоромы, а в них лифт итальянский встал. Деталь уникальная, сломалась, ждать месяцы. А у «артиста» день рождения, пир на весь мир. Кто-то из спонсоров, «друзей завода», ляпнул, что у нас, на «Векторе», руки такие, что и иголку в стогу найдут. В общем, езжай, Алексей Иваныч, спасай престиж. Заказ срочный, гонорар личный, от него самого.

Алексей молча слушал, глядя в окно на заснеженные крыши заводских корпусов. Ему было пятьдесят пять. Он точил детали для ракет, которые летали к звездам. А теперь ему приказывали ехать чинить лифт какому-то певцу. Унижение подкатило комком к горлу.

–У меня, Пётр Николаевич, план…

–План подождет! – отрезал директор. – Это – стратегия. Пиар. Можешь представить? Нас заметили! В верхах!

Алексей представил. Представил лицо жены, когда он принесет деньги. Не жалкую зарплату, а настоящие деньги. На операцию внуку, которую они копили годами. Он кивнул.

–Хорошо. Поеду.

Дорога на электричке была похожа на путешествие в другой мир. Его мир кончался за проходной завода. Дальше были уродливые спальные районы, ржавые гаражи, грязный снег. Потом – дачи, уже побогаче. А потом его встретила черная, лакированно блестящая иномарка с тонированными стеклами.

– Садитесь, Алексей Иванович, вас ждут, – сказал водитель в форме, глядя на него с лёгким любопытством.

Они ехали через лес, где сосны стояли как на параде, а потом за высоким забором открылась та самая «вилла». Дом был похож на замок из плохого исторического фильма – башенки, витражи, позолота на фонарях. Воздух пах не выхлопами и зимней свежестью, а каким-то сладким, дорогим парфюмом.

Его провели не в дом, а в пристройку к гаражу, где уже стоял его верный станок, бережно доставленный с завода. Рядом лежала сломанная деталь от лифта – сложная, капризная фигурная штуковина. Алексей снял рабочий пиджак, надел халат. Включил станок. Знакомый гул успокоил нервы. Он начал работу.

Через час в его убежище ворвался шум. Распахнулась дверь, и в помещение, словно порыв ветра, влетела ватага ярко одетых людей. В центре был он – Марсель. Худой, ухоженный, в шелковой пижаме, хотя на дворе был день. Его глаза блестели веселым возбуждением.

– Ну что, мастер? – громко, на весь гараж, крикнул он. – Воскрешаешь железяку? Респект! Ребята, смотрите, это же настоящий аутентичный пролетарий! Прямо как в музее!

Толпа захихикала. Кто-то достал телефон, чтобы снять. Алексей не отрывался от станка, только пальцы его, держащие резец, побелели от напряжения.

– Я не мешаю? – с наигранной заботой спросил Марсель, подходя ближе. – А то давай я отвернусь, а то ты, наверное, секреты свои боишься показать?

Алексей выпрямился. Выключил станок. Внезапно наступившая тишина оглушила. Он медленно повернулся к «артисту». Он смотрел на него не с ненавистью, а с бесконечной, копившейся годами усталостью.

– Нет, – тихо, но очень четко сказал Алексей. – Секретов нет. А мешаешь. Как и всегда мешали.

Марсель опешил. Усмешка сползла с его лица.

–Чего? – выдавил он.

– В древности, сынок, – голос Алексея зазвучал металлом, – таких как я, звали мастеровыми. А таких как ты – шутами.

Наступила мертвая тишина. Слышно было, как за окном щебечет какая-то птица.

–Мастеровой кормил и одевал царя, – продолжал Алексей, глядя прямо в камеру телефона. – А шут его только развлекал. Без шута скучно. Без мастерового – голодно и холодно. И самое главное… – он сделал паузу, давая словам улечься, – царь это всегда понимал. А вот нынешние цари, видно, забыли.

Он повернулся, снова включил станок. Гул заполнил пространство, вытесняя неловкость. Марсель, багровея, что-то прошипел и, развернувшись, вытолкнул свою свиту из гаража. Шоу было испорчено.

Алексей закончил работу к вечеру. Деталь блестела, как зеркало. Он отнес ее в дом, где уже гремела музыка и слышался взрывной смех. В огромной гостиной, похожей на ночной клуб, Марсель, уже одетый в дизайнерский костюм, принимал гостей. Увидев Алексея, он фривольно махнул рукой продюсеру. Тот достал толстый белый конверт.

– От Марселя. «Твоя работа стоит того», —сказал продюсер, сунув конверт Алексею в руки.

Алексей взял. Не взвешивал на вид, не пересчитывал. Просто сунул в глубокий карман халата.

–Скажи ему, – тихо сказал он продюсеру, – что лифт исправен. Может ехать. Вверх.

Он вышел на холодный воздух. Шофер снова повез его к воротам. На выезде, у шлагбаума, он увидел огромный рекламный щит. На нем улыбался сам Марсель. А внизу, мелким шрифтом, была надпись: «Лицо Всероссийского форума «Труд. Квалификация. Будущее».

Алексей фыркнул и закрыл глаза.

Дома его ждала жена, Валентина. Он молча отдал ей конверт. Она раскрыла его, ахнула.

–Леша… Это же… На операцию… И еще останется!

Он только кивнул, снял грязную одежду и пошел мыть руки. С мылом, под струей горячей воды, счищая с пальцев въевшуюся заводскую грязь и стружку. Он смотрел, как черные потоки сбегают в слив, и думал.

Он вышел на кухню. Валентина уже поставила на стол простой ужин. Картошка, котлета. Он сел. Включил телевизор. Шла развлекательная программа. Ведущий, блестя зубами, объявлял:

–А вот и наш гость – кумир миллионов, человек-эпоха, великий артист Марсель! Встречайте!

На экране появился он. Улыбающийся, сияющий. Рассказывал о своей новой песне, о творческих муках, о любви к поклонникам. Ни слова о лифте. Ни слова о старом токаре в гараже.

Алексей взял вилку. Посмотрел на экран. На это самодовольное, пустое лицо. На этого «шута», которого страна почитала за героя.

И вдруг он понял. Понял самую страшную вещь. Проблема была не в Марселе. Марсель был лишь симптомом. Проблема была в них. Во всех, кто молчал. Кто позволял. Кто, стиснув зубы, чинил лифты в их золотых клетках, чтобы им было удобнее подниматься на свой пир во время чумы.

Он доел котлету. Выключил телевизор. В тишине кухни было слышно, как за стеной плачет внук.

Валентина спросила:

–Ну как там, у этого… певца? Красиво?

Алексей посмотрел на свои руки. Руки, которые могли создать всё что угодно. И которые были нужны только для того, чтобы обслуживать чье-то тщеславие.

– Да, – тихо ответил он. – Очень красиво. Прямо как в сказке.

Он встал, подошел к окну. За ним был его город. Его страна. Страна, где шуты стали царями, а мастеровые – прислугой. И он знал, что завтра утром он снова пойдет на завод. Будет точить свои детали. Потому что другого дела он не знал. И потому что кто-то же должен держать на своих плечах этот мир, пока другие на нем пируют.

Но в его молчании, в его смиренном возвращении к станку, была страшная, невысказанная угроза. Угроза того дня, когда мастеровые устанут. И тогда пир шутов закончится. Навсегда.

ПОСЛЕДНИЙ УРОК.

Село Высокое было похоже на угасающую свечу. От былого колхозного величия остались щербатый асфальт, покосившиеся заборы да ржавые корпуса ферм. И школа. Двухэтажная, кирпичная, когда-то белёная, а теперь серая, как осеннее небо. В её стенах теплилась жизнь.

Марья Ивановна стояла у окна в учительской и смотрела на пустынную улицу. За её спиной висел портрет Толстого, по углам лежали стопки тетрадей, пахло мелом и старыми книгами. Ей было пятьдесят три, но в этом кабинете, с этими книгами, она чувствовала себя ровесницей и Толстому, и этим стенам. Она была учителем. Последним учителем русского языка и литературы в Высокой школе.

Дверь со скрипом открылась. Вошел директор, Виктор Степанович, бывший учитель труда, а ныне – главный по закрытию. Лицо его было похоже на помятый лист бумаги.

–Марья Ивановна, готовы? – спросил он, избегая её взгляда. – Комиссия из районо будет через час. Сергей Петрович Лисицын лично.

Марья Ивановна кивнула, не оборачиваясь. Лисицын. Тот самый, который три года назад на совещании сказал: «Неэффективные малокомплектные школы – пережиток аграрной эпохи». Для него Высокое было строчкой в отчёте. Для неё – вселенной.

– Они хотят посмотреть… последний урок, – с трудом выдавил директор. – Формальность, конечно. Решение уже принято. Детей повезут в райцентр. Интернат.

«Интернат», – мысленно повторила Марья Ивановна. Это слово звучало для неё как «казённый дом». Сиротство при живых родителях.

– Я готова, – тихо сказала она.

Через час в кабинет вошли они. Сергей Петрович Лисицын, упитанный, в дорогом костюме, от которого пахло дорогим парфюмом. С ним – две молодые девушки из аппарата, с планшетами в руках. Они сели на последнюю парту, отряхнулись. Их присутствие казалось инородным телом в уютном, обжитом пространстве класса.

Перед Марьей Ивановной сидели семеро её учеников. От второклашки Кати до девятиклассника Витьки. Все, кто остался. Их глаза были полны тревоги. Они всё понимали.

– Здравствуйте, дети, – начала она, и голос её, обычно тихий, прозвучал на удивление твёрдо. – Сегодня у нас необычный урок. Мы поговорим не о спряжениях и не о причастиях. Мы поговорим о чести.

Лисицын на последней парте еле слышно вздохнул и украдкой взглянул на часы. У него, Марья Ивановна знала, сегодня был банкет по случаю какого-то юбилея управления.

– Что такое честь? – спросила она, обводя взглядом детей. – Витька, как ты думаешь?

Витька, долговязый парень, будущий тракторист, а пока – главный защитник малышей в школе, смущённо потупился.

–Ну… это когда не подводишь. Держишь слово.

– Верно, – кивнула Марья Ивановна. – А ещё, честь – это память. Память о том, кто ты и откуда. Ваша честь, дети, – в том, что вы – последние дети села Высокого. Вы – его голос. Его память.

Одна из девушек с планшетом что-то быстро застучала по клавиатуре. Лисицын смотрел в окно, где начинал накрапывать дождь.

– Ваша родина, – продолжала учительница, и голос её зазвучал пронзительно-ясно, – не в Москве, где снимают сериалы и дают премии. Не в том райцентре, куда вас повезут. Ваша родина – вот здесь. Эти поля. Эта речка. Эти стены. И если вы её покинете, если вы забудете её – её не станет. Окончательно.

Она подошла к карте России, висящей на стене. Карта была старой, ещё советской. Она ткнула пальцем в крошечную, почти невидную точку.

–Вот оно, Высокое. Его нет в новых атласах. Его почти нет в интернете. Но оно есть, пока о нём помнят. Пока вы помните.

В классе стояла абсолютная тишина. Даже Лисицын перестал смотреть на часы. Он смотрел на эту женщину, на её простенькое платье и седые волосы, и что-то в его сытом, спокойном мире пошатнулось.

– Быть честным – значит не предавать. Не предавать свою землю. Своих родителей. «Свою совесть», —говорила Марья Ивановна, и слёзы медленно текли по её лицу, но она не обращала на них внимания. – Вас будут уговаривать, что там, в городе, лучше. Что здесь – глушь, что здесь нет перспектив. Не верьте. Перспектива – это не там, где много денег. Перспектива – это там, где тебя ждут. А вас здесь ждут. Эти поля ждут ваших рук. Эта школа… – голос её дрогнул, – эта школа ждала ваших детей.

У второклашки Кати тихо пошла слеза по щеке. Витька сжал кулаки.

– Запомните этот урок, – почти прошептала Марья Ивановна. – Последний урок в стенах этой школы. Вы можете уехать. Вы должны получить образование, увидеть мир. Но вы обязаны вернуться. Потому что честь – это долг. Долг перед тем, что вас вырастило.

Она замолчала. Звонок с урока прозвенел где-то далеко, как эхо.

Лисицын медленно поднялся. Он подошёл к учительскому столу. Его лицо было странным, не таким, как час назад.

–Благодарю вас, Марья Ивановна, за… проявленный профессионализм, – сказал он официально, но в его глазах читалось смущение. – Решение комиссии будет доведено до вас в установленном порядке.

Он вышел, за ним – девушки, не поднимая глаз.

Дети не спешили расходиться. Они смотрели на свою учительницу, как на капитана, который последним сходит с тонущего корабля.

Вечером Марья Ивановна сидела в пустом кабинете. Дождь стучал в стёкла. Директор, не заходя, крикнул из коридора:

–Марья Ивановна! Решение пришло! Закрыть. Через неделю.

Она не ответила. Она смотрела на пустые парты. Она сделала всё, что могла. Она дала им не только знания. Она дала им совесть. И честь.

Она встала, подошла к окну. В промокшей темноте села не горел ни один огонёк. Но она знала – в этих домах живут её дети. И пока они помнят этот урок – село Высокое живо. Оно будет жить в Витьке, который, возможно, станет агрономом и вернётся поднимать поля. В Кате, которая будет учить своих детей по её учебникам.

Она погасила свет в классе и вышла в темноту. Несмотря ни на что, она чувствовала не поражение, а странную, горькую победу. Она посеяла зёрна. Теперь дело было за временем. И за ними.

НОЧНОЙ ВЫЗОВ.

Служба у Андрея началась с вызова к блогеру. Молодой парень с неестественно пухлыми губами и маниакальным блеском в глазах, развалясь на белом диване в лофте с панорамными окнами, снимал себя на телефон.

– Доктор, у меня кризис! – драматично произнес он, протягивая руку для измерения давления. – После вчерашнего стрима сердце колотится. Наверное, переутомление. Подписчики волнуются.

Андрей молча наложил манжету. Давление было как у космонавта. Он посмотрел на идеальный порядок в квартире, на дорогую технику, на этот наигранный упадок сил. В голове всплыла картинка: его собственная кухня, треснутая плитка, вечно текущий кран и спящая дочь, которую он не видел уже три дня из-за смен.

– Вам бы просто поспать, – безразличным голосом сказал Андрей, заполняя карту.

– Спать? – блогер фыркнул. – У меня эфир через два часа! Миллионы просмотров! Это вам, наверное, легко – приехал, уехал. А у меня тут ответственность. Я людей развлекаю. Это гигантский труд.

Андрей кивнул. «Развлекаю». В ушах стоял другой звук – прерывистый, хриплый вдох его предыдущего пациента, старого одинокого алкоголика с отёком лёгких, которого он кое-как стабилизировал и сдал в приёмное отделение. Тот «развлекал» только бутылку.

Он вернулся в машину. Водитель Сашка, вечно жующий бутерброд, мрачно посмотрел на него.

–Ну что, спас influencerа (влиятельного человека) отечества?

–Спас, – буркнул Андрей, протирая спиртом руки. – Теперь может дальше нести свет в массы.

Они пили чай из термоса, сидя в скорой на обочине. Ночь, пронизывающая влажным холодом, была их стихией. Внезапно треск в рации смёл всю усталую иронию.

–Вызов. Детская больница. Девочка, 8 лет. Судорожный синдром, нарушение сознания. Кома 2-й степени. Требуется срочная транспортировка в областной нейрохирургический центр для экстренного вмешательства.

Ледяная игла вошла в сердце. Дети. Это было другим уровнем боли, другой вселенной ответственности. Всего час назад он слушал нытьё о «творческом кризисе», а теперь решалась жизнь ребёнка.

Они помчались по ночному городу, воя сиреной, рассекая редкие потоки машин. Забрали девочку из больницы. Маленькое, почти невесомое тельце на каталке, опутанное трубками. Лицо матери было маской ужаса. Андрей работал на автомате, отточенными движениями поддерживая жизненные функции, его мозг вычислял дозы, его руки были твёрдыми.

– Выезжаем, – отчеканил он в рацию. – До областного центра 40 минут. Заблаговременно подготовьте приём.

Они понеслись по объездной дороге. Сашка выжал газ до упора. Андрей не отрывал взгляда от монитора, ловя каждое изменение кривой пульса, каждое дыхание. Казалось, они успевают.

А потом они упёрлись в него. В сплошной красный ручей фар. Пробка. Ночью. В три часа ночи.

– Что случилось? – крикнул Андрей водителю.

Сашка беспомощно развёл руками, выслушивая переговоры по рации.

–Концерт. Где-то на стадионе в центре закончился. Артист местный, этот… Марсель, кажется. Фанаты перекрыли полгорода, встречают.

Словно красная пелена упала перед глазами. Андрей представил этого Марселя. Того самого, с билбордов, с улыбкой во весь рот, с дурацкой причёской. Тот, кто «развлекал». Чей «гигантский труд» сейчас стоял между его скорой и жизнью восьмилетней девочки.

Минуты тянулись, как часы. На мониторе стали плавать цифры. Девочке становилось хуже. Каждая потерянная секунда отнимала у неё шанс.

– Диспетчер, я «03-й»! – его голос в рации был хриплым от ярости. – Проскочить невозможно! Требуйте полицию, вертолет, что угодно! У меня ребёнок умирает!

В ответ – шипение и спокойный, бюрократический голос:

–«03-й», ситуацию понимаем. Полиция работает. Ожидайте.

«Ожидайте». Пока толпа фанатов с плакатами и цветами скандирует имя какого-то пижона. Пока тот, наверное, уже сидит в своём тёплом автомобиле с тонированными стёклами, пьёт шампанское и принимает поздравления.

Андрей посмотрел на мать. Она смотрела на него, и в её глазах был немой вопрос, на который у него не было ответа. Он сжал кулаки. Бессилие разъедало изнутри, горче самой едкой кислоты.

Он взял рацию. Не для отчёта. Для того, чтобы это кто-то услышал. Хотя бы Бог.

– Вы там, в своих студиях, играете в жизнь, – прошипел он в микрофон. – Вы играете в любовь, в страдания, в кризис. А мы здесь… мы здесь в неё играем. В жизнь. И иногда… иногда мы проигрываем. И знаете почему? Потому что вы, бля…, вам вечно не вовремя. Вам вечно надо либо тусоваться, либо болеть от «переутомления». А нам вечно надо вас объезжать. Объезжать ваше веселье. Объезжать вашу славу.

Он замолчал, переводя дух. В салоне скорой стояла звенящая тишина, нарушаемая только писком аппаратуры и прерывистым дыханием девочки.

– И знаете что? – тихо, но очень чётко добавил он. – Вы даже не узнаете нас в лицо. Мы для вас – просто синие огоньки в ночи, которые вам мешают проехать.

Пробка через пятнадцать минут рассосалась. Они понеслись снова, выиграв эти пятнадцать минут у ада. Но они проиграли час.

Девочку на пороге нейрохирургии приняла дежурная бригада. Андрей отдавал смену, глядя в пустоту.

–Время упустили, – сухо констатировал молодой хирург. – Шансы малы.

Андрей молча кивнул. Он вернулся в машину. Сел на пассажирское сиденье. Выключил рацию. Сашка, не говоря ни слова, тронулся в депо.

На одном из светофоров он увидел того самого блогера – его новое видео уже висело на рекламном щите. «КАК Я ЧУТЬ НЕ УМЕР ОТ ПЕРЕУТОМЛЕНИЯ. ШОКИРУЮЩИЕ ПОДРОБНОСТИ».

Андрей закрыл глаза. За вечер он увидел две комы. Одну – наигранную, за которую платят деньги. Другую – настоящую, за которую, возможно, придётся заплатить жизнью.

Он вышел у гаража. Рассвет только-только начинал красить небо в грязно-розовый цвет. Он достал телефон. Было одно пропущенное сообщение от дочери: «Пап, ты когда придёшь? Я соскучилась».

Он не ответил. Он посмотрел на свои руки. Руки, которые сегодня держали жизнь. И которые оказались бессильны перед глупостью и тщеславием.

Он понял самую страшную вещь. Война, которую они вели каждую ночь, была не против болезней. Она была против всеобщего, тотального равнодушия, одетого в яркие одежды развлечения. И в этой войне у них не было ни единого шанса. Только долг. И синие огоньки в ночи.

СРОЧКА.

Первый удар сапогом по земле отдался в висках глухой болью. Для Артёма, бывшего студента престижного московского вуза, будущего айтишника, мир сузился до квадрата плаца учебной части под Воронежем. Воздух, густой от запаха мазута, пыли и пота, резал лёгкие. В ушах стоял оглушительный рёв прапорщика, который, казалось, был не человеком, а олицетворением самой этой системы – вечной, железной и бесчеловечной.

Прапорщика звали Захар Ильич, но все за глаза звали его «Черпаком». Лицо его было похоже на потрёпанный рельефный план, шрам через бровь придавал взгляду свирепость, а голос, сорванный на криках за двадцать лет службы, скрипел, как несмазанная броня.

– Копайте, маменькины сынки! – гремел он, прохаживаясь вдоль строя новобранцев, которые под проливным дождём рыли учебный окоп. – Ваш интернет вас здесь не спасёт! Здесь вас спасёт только этот дерьмовый кусок железа в ваших руках! И то, что вы успеете выкопать до того, как услышите свист!

Артём, с трудом втыкая лопату в вязкую глину, ненавидел всё. Ненавидел этот дождь, эту глину, этого прапорщика-садиста. Он ненавидел свою судьбу, которая вместо тёплого офиса с кофемашиной закинула его в эту грязь. Его мир был миром чистого кода, тихих библиотек, умных разговоров. Здесь же царили примитивная физическая сила, тупая дисциплина и абсолютное подавление воли.

– Ты, очкарик! – Черпак остановился напротив Артёма. – Думаешь, твой компьютер сломается – мир рухнет?

Артём, не поднимая глаз, молча копал. Ненавидел.

– Отвечай, солдат! – рявкнул прапорщик.

– Нет, товарищ прапорщик! – выдохнул Артём.

– Правильно, нет! – Черпак наклонился к самому его уху. Его дыхание пахло дешёвым табаком и щами. – А если мой автомат заклинит – рухнет. Твой сервер лег – херня, перезапустишь. Мой ствол засорится – меня или моих ребят похоронят. Понимаешь разницу, сынок?

Артём не понимал. Он видел только унижение. Они чистили казарму, мыли полы зубными щётками, часами стояли на плацу. Всё это казалось ему бессмысленным театром абсурда.

Всё изменила ночь. Ночное упражнение – ориентирование на незнакомой местности. Их бросили в глухом лесу, разбив на пары. Артём попал с тихим парнем из деревни, Семёном. Шли по азимуту, как учили. И вдруг – непредвиденное. Не расчётная «засада условного противника», а настоящая, живая беда. Семён, перелезая через бурелом, сорвался и упал. Глухой хруст, тихий стон. Открытый перелом ноги.

Паника охватила Артёма с первой секунды. Телефоны не ловили. Рация – только на КПП. Темнота, лес, и его напарник истекает кровью на холодной земле. Все его знания – языки программирования, алгоритмы, философия – оказались абсолютно бесполезны. Мир, который он считал настоящим, испарился. Остался только лес, холод и товарищ, которому с каждой минутой становилось хуже.

И тут, сквозь панику, в голове прорезались не его мысли. Слова Черпака. «Солдат в поле должен уметь три вещи: окапаться, стрелять и спасти товарища». Не код писать. Спасти товарища.

Он сбросил рюкзак. Вскрыл аптечку. Вспомнил скучные, доведённые до автоматизма занятия по медподготовке. Жгут. Выше раны. Давящая повязка. Шину… Шину сделал из двух веток и своего ремня. Семён стонал, его пальцы впились в руку Артёма.

– Держись, Сём, – хрипел Артём, сам не узнавая своего голоса. – Всё будет… Всё будет х… Всё будет нормально.

Он не помнил, как потащил его на себе. Как, спотыкаясь о корни, продираясь сквозь чащу, он полз, ориентируясь по звёздам, о которых когда-то читал в умной книжке. Он не чувствовал боли в содранных в кровь руках, не чувствовал усталости. Он был просто инструментом. Инструментом спасения.

Когда сквозь деревья блеснули фары УАЗа с КПП, у него подкосились ноги. К нему бежали дневальные, подбежал Черпак. Прапорщик молча посмотрел на Артёма, на Семёна, которого уже укладывали в машину, на его окровавленные руки. Ни слова. Просто кивнул. И в этом кивке было больше, чем в любой благодарности.

На утро Артём стоял в том же строю. Тот же плац. Тот же дождь. Но всё было иным. Он смотрел на свои забинтованные ладони. На автомат Калашникова, висевшего на груди. Он вспоминал лицо Семёна в свете фар.

«Твой компьютер сломается – мир не рухнет. А если мой автомат заклинит – рухнет».

Вот она, разница. Вся его прежняя жизнь, все его амбиции – они были надстройкой. Воздушным замком, построенным на фундаменте, который он никогда не видел и не ценил. Фундаменте из людей в сапогах, которые молча, без пафоса и соцсетей, держали на своих плечах саму возможность существования этого замка. Они были операционной системой страны. Безглючной, аскетичной, написанной на языке долга, а не прибыли.

Черпак строил роту. Его скрипучий голос нёсся над плацем:

–На занятие по тактической подготовке, шагом марш!

Артём сделал шаг. Твёрдый, уверенный. Он больше не ненавидел. Он понимал. Он глянул на прапорщика и вдруг поймал себя на мысли, что этот циник, этот «черпак» – последний из могикан. Последний учитель, который пытался вбить в их головы незнания из учебника, а самую простую и страшную правду жизни.

Он шёл, чувствуя вес сапог на ногах. Вес, который теперь казался не тяжким бременем, а единственно возможной опорой. Он был больше не студентом. Он был солдатом. И этот урок, выученный в грязи, под дождём и ценой чужой боли, оказался важнее всех его университетских дипломов, вместе взятых.

ЗАКОН ТАЙГИ.

Участок старшего лейтенанта полиции Ивана Волкова простирался на триста километров тайги, два заброшенных посёлка и одну угасающую деревню Полянку. Столицей его империи был деревянный домик с вывеской «Отделение полиции», где он был и начальником, и опером, и следователем, и паспортистом. Из техники – старенький компьютер, рация и УАЗ-«буханка», которую он ласково называл «Верным».

Иван вернулся с вызова. В соседнем посёлке Родниковом братья Кругловы в очередной раз выясняли отношения с помощью топоров. Удалось разнять, уговорить, написать бумаги, которые всё равно никто читать не будет. Усталость была тяжёлой, как промокшая шинель.

На столе ждала новая бумага из райцентра. «О предоставлении статистики по раскрытию преступлений за квартал. Акцент на показатели по тяжким и особо тяжким».

Иван фыркнул. Какие особо тяжкие? Здесь вчера медведь баню развалил, приняв её за берлогу. Это – чрезвычайное происшествие. А для райцентра – нет статьи. Его главный «криминал» – это пьяные драки, кражи генератора из заброшенного цеха и браконьеры. С браконьерами он воевал по-настоящему.

Его рация трещала, как закипающий самовар. Голос старухи Матрёны, телефонистки на ручной станции:

–Ваня, беги! К Федосеевым опять… Григорий опять супругу пугает. Говорит, ружьё достал.

Иван вздохнул, взял свою уставную папку и пошёл пешком. Машину на три дома не будишь. Федосеевы жили в избушке на отшибе. Григорий, могучий, как медведь, лесник, стоял на крыльце, действительно с ружьём в руках.

–Уйду в тайгу! – рычал он. – Всё! Надоело всё!

– Григорий, ты куда с ружьём? – спокойно спросил Иван, останавливаясь в пяти шагах. – Медведя пошёл пугать? Так он спит ещё.

– Она меня… она меня достала! – Григорий ткнул пальцем в сторону избы, откуда доносился плач.

– Конечно, достала, – Иван подошёл ближе, сел на ступеньку, достал пачку «Беломора». – У тебя дрова кончились. Ребёнок сопливит. Крыша течёт. Кого в таких делах винить? Себя? Да никогда. Жену проще. Дай, -ка, сюда.

Он протянул руку. Григорий, постояв, с глухим стуком поставил ружьё к его ногам.

–Сволочь я, Вань, – прохрипел он, садясь рядом.

–Знаю, – кивнул Иван, закуривая. – А кто не сволочь? Вот я сволочь? Тоже сволочь. Жена меня ждёт, а я тут с тобой сигареты курю. Иди, помирись. И дров наруби. Завтра заеду, проверю.

Это и была его работа. Не задерживать. Уговаривать. Успокаивать. Быть не столько стражем закона, сколько деревенским психологом, соцработником и старшим братом для всех.

Главной его головной болью были браконьеры. Не местные, которые убьют лося на прокорм, а пришлые, «хозяева жизни» на дорогих внедорожниках. Они считали тайгу своей игровой площадкой.

Однажды поздней осенью ему на рацию поступила информация от того же Григория-лесника: «В урочище Чёрные ели «калаши» стреляют. Не наши».

Иван взял «Верного» и поехал по разбитой лесовозной дороге. Он нашёл их на закрайке болота. Два новеньких Toyota Land Cruiser. Трое мужчин в камуфляже за полмиллиона каждый. И на снегу – только что добытый крупный самец лося. Краснокнижного, между прочим.

– Документы, – сказал Иван, подходя. У него в груди закипала ярость. Не из-за лося даже. Из-за их глаз. Спокойных, уверенных, смотревших на него как на пустое место.

Старший, полный мужчина с дорогими часами, усмехнулся.

–Ты кто такой?

–Старший лейтенант полиции Волков. Участковый.

–А, – мужчина кивнул. Достал из кармана пачку сотенных. – Слушай, Волков, вот тебе на бензин. Забудь, где был. У тебя же семья, наверное? Дети?