Читать онлайн Свободное падение

Пролог

Странное чувство понимать, что в жизни что-то идет не так, и все равно плыть по этому течению, не сопротивляться. Ложь. Лаборатория. Он. Страшно, насколько привычными могут стать вещи, которые когда-то казались недопустимыми, аморальными, просто жестокими.

Направляясь на очередное «свидание», я снова думаю об этом. Не знаю только зачем. Смысла в подобном самоанализе нет никакого.

Очередной поздний вечер.

Мое очередное «задержусь на работе».

Тесное подсобное помещение.

И Джефф.

Он даже не удосужился переодеться. Его форма, помятая после тренировки, все еще хранит запах пота и железа – запах войны. В другой жизни это могло бы показаться мне отталкивающим, но сейчас это единственное, что напоминает мне о том, что я еще жива. Его руки, сильные и грубые, хватают меня так, будто хотят стереть все то, что я сделала сегодня, все то, чем я стала. И я позволяю ему. Потому что именно здесь, в этих минутах, я снова чувствую себя человеком.

Лицо касается стены. Слышу, как он снимает штаны. Чувствую, как его рука сильнее прогибает меня, давя на спину.

Его прикосновения – это не нежность. Это не любовь. Это что-то более первобытное, более грубое и оттого более честное. Здесь нет места притворству, нет масок, которые я ежедневно примеряю перед мужем, перед самой собой. Здесь есть только тьма, которая поглощает все: мои мысли, мои страхи, мою вину.

Зажмуриваюсь, когда его руки скользят по моей коже. Не потому, что мне больно. А потому, что если я открою глаза, то увижу правду. Увижу себя такой, какая я есть на самом деле. Женщину, которая предала все, во что когда-то верила. Мать, которая забыла своих детей. Жену, которая предала мужа. Ученого, который переступил через мораль ради данных и результатов.

– Тише, – шепчет он, но его голос режет, как сталь. Грубый. Непреклонный.

Джефф снимает с меня халат. Расстегивает платье, задирает его. Его движения лишены сомнений. Он знает, чего хочет. И он знает, кто я. Джефф не пытается сделать вид, будто я другая. Возможно, именно поэтому я возвращаюсь к нему снова и снова. Потому что только здесь, в этой темноте, я могу быть собой. Той, кем стала.

– Шире, Карли, – произносит он тоном, не терпящим возражений, и его ладонь обжигает мою кожу коротким, резким шлепком по ягодицам.

Его тело давит на мое, прижимая к холодной стене. Я чувствую его тяжесть, его силу, его власть надо мной. Кобура с оружием касается моей обнаженной кожи – ледяной металл напоминает о том мире, из которого он пришел. О мире, где нет места слабости. Где каждый шаг рассчитан, каждое движение имеет цель.

И сейчас, под грузом его тела и власти, я чувствую себя лучше. Здесь то, что я заслужила.

Может быть, это и есть мой ад. Но, возможно, именно здесь, в этой тьме, я нахожу свою последнюю опору. Последний способ дышать.

Еще миг, и я чувствую Джеффа в себе. Его движения резки, почти механически точны – как будто он выполняет еще одну миссию, еще один приказ. Но в этом есть что-то странно успокаивающее. Только его тело, мое тело и пустота, которая растекается между нами, заполняя все вокруг.

– Не двигайся, – командует он, и я послушно замираю. Его голос здесь – закон, единственный, которому я готова подчиняться. Он не требует от меня быть кем-то другим. Он берет меня такой, какая я есть. Разбитой. Грязной. Опустошенной.

Каждый толчок – это попытка забыть. Забыть, что я сделала. Забыть, кем стала. Забыть, что где-то там, за пределами этого помещения, есть мир, в котором я должна играть роль жены, матери, ученого. Здесь же нет ролей. Здесь есть только правда. Грубая, безжалостная правда о том, что я уже не человек. Я инструмент. Оружие. Такая же, как те, над кем проводила эксперименты.

Руки Джеффа скользят по моему телу, оставляя следы, которые будут видны еще несколько дней. Каждое прикосновение – это метка, напоминание о том, кто я и где нахожусь. Его пальцы сжимаются на моих запястьях, заставляя меня чувствовать себя уязвимой, слабой. Но именно в этой уязвимости есть что-то освобождающее. Я больше не должна быть сильной. Не должна держать все под контролем. Здесь он берет на себя эту роль.

– Как же ты это любишь, быть моей… – его голос низкий, хриплый, словно он сам едва сдерживается. Он не спрашивает. Он утверждает. И я не могу не согласиться, потому что это правда. В этот момент я действительно принадлежу ему. Полностью и без остатка.

Его движения становятся резче, настойчивее. Он трахает меня жестче, заставляя чувствовать каждый момент его власти надо мной, каждый его дюйм во мне. Боль пронзает тело, но она не остается одна. Она смешивается с чем-то более глубоким, почти неуловимым – темным, первобытным, древним. Это чувство будто вырывается из самых недр моего существа, обнажая то, что я так долго пыталась скрыть даже от самой себя долгое время.

Джефф входит во всю длину, заполняя меня не только физически, но и этим странным, диким осознания его присутствия. Его бедра движутся резко, жестко. Каждый толчок отзывается внутри.

Я чувствую его руки, сжимающие мои бедра еще сильнее. Но мне все равно. Это не удовольствие. Это что-то большее. Что-то из древних времен. Словно мы оба вернулись к истокам, к тому времени, когда человеческие отношения были простыми и жестокими, когда не было места для лжи или игры. Только власть. Только подчинение более сильному. Все как у нас в Агентстве.

Каждое движение его тела кажется контролируемым, рассчитанным, но в то же время полным грубой, животной силы. Он берет меня так, как хочет, не спрашивая разрешения, не заботясь о том, что я могу чувствовать. Словно каждое движение стирает еще один слой лжи, которая покрывает мою душу. Я больше не доктор Карла Нейл. Я больше не жена Дэвида. Здесь я просто тело, которое он использует для своего удовлетворения. И в этом есть странная честность.

Это что-то другое. Что-то, что существует где-то между жизнью и смертью, между прошлым и настоящим, между тем, кем я была, и тем, кем стала.

Когда зубы Джеффа касаются моей кожи, оставляя следы, я вздрагиваю. Не от боли – хотя она есть. А от того, что понимаю: это то, что я заслужила. Эти укусы, эти синяки – это плата за все те решения, которые я принимала. За все те жизни, которые разрушила. За все те маски, которые надевала.

– Пожалуйста… – шепчу я, но даже сама не знаю, о чем прошу. Остановиться? Продолжить? Больше? Меньше?

– Тихо, – обрывает он меня, и его рука опускается на мое горло. Не сильно. Не до конца перекрывая дыхание. Очередное напоминание: здесь я не хозяйка. Здесь я ничто.

Его движения становятся быстрее, грубее. Тело Джеффа полностью подчиняется инстинктам. Мои пальцы скользят по холодной стене, царапая ее в попытке найти опору. На поверхности остаются едва заметные следы – маленькие борозды, словно отчаянные метки того, что я все еще здесь, что я существую. Но звука нет. Ни криков, ни стонов. Только мое дыхание, рваное и прерывистое, эхом отдается в тесном помещении: вдох, выдох, вдох, выдох. Это единственное, что у меня осталось. Единственное, что напоминает мне, что я еще жива.

Но Джефф все равно решает зажать мне рот своей ладонью. Его прикосновение грубое, бесцеремонное, но в этом есть что-то до боли знакомое. Я чувствую запах пороха, который въелся в его кожу, – тот самый запах, который всегда сопровождает его, словно он никогда не может полностью избавиться от него, даже здесь, вдали от поля боя. Этот запах вызывает во мне противоречивые чувства: тошноту и одновременно странное успокоение.

Его ладонь давит на мои губы, заглушая даже те немногие звуки, которые могли бы вырваться наружу. Это не просто акт контроля. Это заявление. Очередное напоминание о том, что он владеет и этим, каждым моим движением, каждым вздохом, что моя жизнь в его руках. И я позволяю ему. Я позволяю ему все, сдавшись уже давно.

Когда все заканчивается, я чувствую, как его тело расслабляется на мне, а он кончает мне на спину. Он все еще тяжелый, но теперь эта тяжесть кажется другой. Не давящей.

Он отстраняется, одевается. Без слов. Без объятий. Без извинений. И я благодарна за это. Потому что если бы он попытался утешить меня, если бы сказал хоть одно мягкое слово, я бы, возможно, разрыдалась. А этого нельзя допустить. Ни здесь. Ни сейчас.

Я остаюсь стоять у стены, пока он уходит. Дверь закрывается за ним, и я снова одна. Но теперь могу позволить себе дышать. Хотя бы немного.

На моей коже остались следы его рук, зубов, власти. Они будут напоминать мне об этом вечере еще несколько дней. И, возможно, это хорошо. Потому что когда они исчезнут, мне снова придется играть роль. Играть роль ученого. Матери. Жены.

Но тогда… тогда у меня будут силы для этого театра.

1.

Настоящее

За окном – серая, неприятная осенняя погода. Свинцовые тучи нависают так низко, будто давят на само здание. Лужи на асфальте отражают мутное небо, и ветер гоняет по ним сухие листья, словно кто-то забыл выключить повторяющийся кошмар. Машины приезжают и уезжают, разбрызгивая грязь из этих луж. Шлагбаум поднимается и опускается, как механическая челюсть, безразличная к тому, что застревает между зубами. Кажется, это стена, которая отделяет меня от того мира, который я когда-то считала своим. Покажи пропуск – и ты внутри. Или снаружи. Но теперь мне все равно, где я. Это не имеет значения.

У меня был этот кусок пластика с моим именем. Или он все еще со мной? Я не уверена. Иногда мне кажется, что мое имя давно вычеркнули из списков Агентства, стерли, как ошибку в протоколе. Может быть, оно до сих пор существует где-то там, в цифровых архивах, аккуратно спрятанное за стеной шифров и кодов. Хотя вряд ли. Они не держат долгов. Особенно перед теми, кто сам стал частью эксперимента.

– Доктор Нейл…

Это слово сейчас режет слух. «Доктор». Как насмешка, брошенная через плечо. Роль, которую они на меня навесили, чтобы оправдать все остальное. Прежде чем стать ученым, я была Карлой. Женой. Матерью. Любовницей. Но Агентству не нужно было ничего человечного. Оно взяло только оболочку. Инструмент для опытов, которые никто не осмелится назвать по имени.

И вот я здесь. Сижу в кабинете психотерапевта. Здесь попытки создать уют только подчеркивают фальшь: мягкий ковер под ногами, который слишком толстый – видимо, чтобы заглушить шаги тех, кто боится; стены, окрашенные в пастельные тона, которые должны успокаивать, но вместо этого кажутся искусственной маской; книжные полки с томами, скорее всего никогда не открывавшимися, просто декорациями нормальности. На столе терапевта стоит фотография в рамке – мужчина с собакой на фоне заката. Слишком идеально, чтобы быть правдой.

Я замечаю эти детали, потому что не могу позволить себе думать о чем-то другом. Если начну – снова услышу их голоса. Тела на столах. Запах формалина. Щелчки приборов.

Воздух здесь пахнет странно: смесь дорогого кофе, который терапевт пьет из белой кружки, и слабый запах антисептика, как будто кто-то пытался замаскировать реальность. Интересно, он действительно верит, что эта комната может кого-то исцелить? Или это просто место просто издевательство?

– Извините, я… засмотрелась в окно, – говорю я, оборачиваясь к нему. За окном все тот же серый мир, мокрые листья и машины, которые едут неведомо куда. – Редко вижу внешний мир. Теперь это мой дом.

– Вас не устраивают условия?

Он смотрит на меня, слегка наклонив голову, будто выбирает, какой вопрос задать следующим. Его голос звучит так, будто мы обсуждаем номер в отеле: кровать king-size, вид на океан, бесплатный завтрак.

«Условия» черт его дери. Он говорит это так, будто я могу выбирать. Будто я могу сказать: «Нет, знаете, я бы предпочла вид на парк» или «Мне нужна комната с более мягким освещением».

– Все нормально, – отвечаю я, глядя ему прямо в глаза.

Он улыбается. Эта улыбка вызывает у меня желание разбить что-нибудь. Удивительно, как легко люди принимают ложь, если она произнесена ровным голосом. Я сама когда-то верила в свои слова. До того, как начала проводить опыты. До того, как поняла, что человеческий разум – это не бездна, которую можно заполнить знаниями. Это трещина. Острая, глубокая трещина, куда лучше не заглядывать. Но я заглянула.

Теперь воспоминания приходят сами. Без предупреждения. Без наркоза. Они режут реальность, как скальпель. То мерцающие экраны в лаборатории, то лица людей, чьи имена я даже не знаю. То запах кофе на кухне в старом доме, где раньше жила. Голоса детей, которых я больше не слышу. Лицо мужа, которое уже почти забыла. И лицо любовника, которое преследует меня в кошмарах.

Когда я снова смотрю в окно, то вижу не лужи и не шлагбаум. Я вижу себя – ту, которая еще верила, что может менять мир. Что наука – благо. Что ее руки не будут в крови.

Но теперь я знаю правду.

Я – не жертва.

Я – не мать.

Я – не женщина.

Я – эксперимент.

И, возможно, последняя стадия еще не закончена.

Обрывки памяти. Идеальная семья

– Испытуемый восемнадцать: смерть мозга – семь тридцать восемь пополудни.

Голос Гейла звучит так, будто он просто сообщает о конце рабочего дня. Ни тени эмоций. Ни намека на сожаление. Он аккуратно отсоединяет провода от головы мужчины, лежащего на койке, и жестом указывает ассистентам убрать тело. Еще один опыт завершен. Еще одна жизнь уходит в статистику.

Я давно не замечаю запаха формалина. Стерильный воздух лаборатории стал для меня родным. Белые стены, безликие лица, холодные приборы – все это стало частью меня. Скоро будет десять лет, как я тут работаю. Пришла еще во время магистратуры, молоденькая, с блестящими глазами и верой в науку, желая внести свой вклад в сохранение жизней военных. Частное Агентство, которое само заметило мои успехи, казалось самым лучшим местом: новейшее оборудование, умные люди, огромные перспективы. Все правда, но цена слишком высока. Теперь… я даже не помню, каково это – чувствовать себя живой вне этих стен и смотреть в зеркало без отвращения.

Томас Гейл. Пятьдесят шесть лет. Врач, ученый, хирург. Но внутри – пустота. Он изучает людей, словно они просто набор клеток и нервных импульсов. Он видит плоть, а не души. И Агентство платит ему за это. За результат. За любую цену.

Последним был двадцативосьмилетний оперативник. Не помню его имени. Возможно, мы встречались раньше. Возможно, нет. Все эти парни – одно лицо. Одинаковые взгляды. Одинаковая выправка. Одинаковая готовность умереть в любом Богом забытом уголке, чтобы избежать попадания на стол научного отдела.

– С восемнадцатым показатели были лучше, – говорит Гейл, глядя на экран. – Продолжим завтра с девятнадцатым. Мы на верном пути. Это прорыв.

Я киваю. Даже не спрашиваю, кто он. Кто будет следующим. Раньше мне было интересно. Теперь – только лишняя деталь в бесконечной цепи опытов.

Агентству не нужны подробности о личности. Ему нужны данные. Нужны опытные образцы с подходящим набором навыков. И если для этого нужно использовать тех, кого подозревают в предательстве, или просто неугодных – что ж, тем хуже для них. Люди исчезают. Без вопросов. Без объяснений. Просто пропадают. И все делают вид, что ничего не произошло, но все равно замечают эту демонстрацию наказания за непослушание.

Мы работаем над сывороткой «С».

Это буква, которая ничего не объясняет, но все говорит тем, кто должен о ней знать. Она стоит на грани: между человеком и системой, между существованием и забвением .

«С» – Стереть. Оно звучит как команда, как приговор. Коротко, без эмоций, без права на ответ.

«С» – След. После применения сыворотки остается лишь тень того, кем человек был. Его следы стираются, как будто его никогда и не было.

«С» – Символ. Это не просто название. Это предупреждение. Те, кто попадают под ее действие, становятся символами послушания – или исчезают.

Одна буква. Три слова. Но они отражают всю бездну: холодный расчет, бесчеловечность и абсолютный контроль. И когда произносят «С», никто не спрашивает, что это значит для него. Все уже знают. Смерть. И довольно мучительная.

Цель – идеальный солдат с повышенными физическими свойствами. Без страха. Без боли. Без совести. Без слабостей. Только послушное оружие, способное убивать, не задумываясь.

Когда я остаюсь одна в лаборатории, то долго смотрю на пустую койку. Мужчина, которого мы только что убили, уже меркнет в моей памяти.

Я вдруг вспоминаю, какой я была, когда пришла сюда. Молодая, наивная.

Вспоминаю первые эксперименты… И лишь сейчас понимаю, что это начало пути в пропасть.

«Если мы найдем способ улучшить выживаемость, если мы сможем создать что-то, что поможет военным вернуться домой живыми, то любая жертва оправдана», – говорила я себе.

Но уже тогда начались тревожные звоночки, которые я старательно игнорировала. Коллеги говорили о «неудачных испытуемых» так, будто это просто числа в таблице. Я еще сопротивлялась, но продолжала слушать, участвовать в разговорах.

Сама не заметила, как лица начали размываться. Сначала я запоминала их имена, пытаюсь узнать истории. Потом имена превратились в номера и для меня.

Слезы по ночам, попытки понять и принять. Как говорится, яичницу не приготовить, не разбив яиц. При испытании лекарств всегда есть жертвы. Правда обычно на них идут добровольно.

Я все чаще наблюдала за Гейлом, изучая его модель поведения. Его холодный расчет, его способность видеть только плоть и клетки, а не души. Я наблюдала, как он методично проводит эксперименты, не задавая вопросов. И постепенно моя собственная совесть начала затихать. Сама не заметила, как перестала спрашивать: «Кто этот человек? Почему он здесь?». Я просто кивала, когда Гейл сообщал о следующем испытуемом. И поняла, что что-то во мне изменилось, когда у нас на столе оказался парень из охраны, который обычно работал на шлагбауме и один из немногих улыбался.

Потому что не служить – ты уже не сможешь никогда.

Что он сделал? В чем провинился? Голова гудела от вопросов, но я затыкала саму себя, наконец, в полной мере осознав, что здесь, в нашей лаборатории, на этом столе, оказаться может любой.

Агентство – машина, которая требует абсолютной преданности. Люди исчезают без объяснений. Вопросы наказываются. Каждый сотрудник знает: если ты не играешь по правилам, ты тоже можешь стать «опытным образцом» и служить Агентству уже в таком виде.

И по сей день я постоянно вижу демонстрацию власти. Люди пропадают, и никто не осмеливается спросить почему. Это становится частью культуры страха, которая держит всех в узде. И для выживания я просто приняла правила игры. Научилась молчать, когда моя интуиция кричит, что что-то не так. Научилась выполнять приказы, даже если они шли вразрез с моими моральными принципами.

И нашла способ жить с этим отвращением к себе.

Я снова смотрю на пустую койку, но вместо нее приходят другие образы. Образ дома. Детского смеха. Образ мужа, который, возможно, сегодня купил нашим детям цветные ручки. Или забыл…

Я всегда вспоминаю предыдущий день на работе, стоит мужу задать вопрос о нем. И от этого сейчас на секунду замираю с коробкой сока в руке, но вскоре продолжаю разливать его по стаканам.

– За завтраком хочешь говорить о работе? – игриво спрашиваю я, пытаясь избавиться от фантома лаборатории, и смотрю на мужа.

Его голос. Его улыбка. Его тепло. Я улыбаюсь в ответ, пряча мысли глубоко внутри. Улыбка – мой щит. Под ним легко скрывать даже крик.

Дэвид – тот, кем я никогда уже не стану.

Не холодная машина в белом халате, а настоящий человек. У него есть цель. Идея. Слово, которое он может превратить в книгу, а книгу – в мост между наукой и людьми. Он иногда преподает биофизику в университете, пишет учебники и научно-популярные книги, которые читают по всей стране, и делает это не ради славы – ему нравится объяснять сложное просто. Нравится видеть, как кто-то понимает.

Мы познакомились на презентации его новой книги. Он стоял за столом с улыбкой, которая, кажется, могла согреть даже самых скептичных гостей. Я подошла, чтобы задать вопрос о нейронных сетях, но осталась из-за кофе и разговора, который длился почти до ночи. Мне было легко с ним. Не как с коллегами, где каждый второй словно меряется своими публикациями. Не как с отцом, который считал, что девочкам не место в лаборатории. С Дэвидом мне было… хорошо. Просто хорошо.

Он любил рассказывать. Я любила слушать. Потом были свидания. Медленные прогулки, музыка, запах его рубашки и руки, заботливо обнимающие меня. Я не спрашивала, почему ему нравилось проводить время со мной. Возможно, потому что я не была такой, как все. Или потому что он просто хотел быть рядом. Иногда любовь начинается с этого – с тишины, в которой не нужно ничего доказывать.

За восемь лет мы выросли вместе. Его книги стали бестселлерами, и он смог преподавать не ради зарплаты, а ради удовольствия. Я же из молоденькой ассистентки превратилась в заместителя руководителя проекта. Все шло своим чередом. Мы купили дом. Большой, с садом и детской, полной игрушек. У нас родились дети. Мы их любим. Мы стараемся. И, кажется, все у нас есть.

Люди называют нас идеальной семьей. Даже сейчас, после почти семи лет брака, я не могу с этим поспорить.

Дэвид добрый. Честный. Верный.

Хороший муж.

Любящий отец.

Человек, который будто светится изнутри.

Высокий, светловолосый, голубоглазый. Типичный герой из романтической сказки, которую девочки сочиняют в детстве, примеряя мамины туфли и жемчужную нить. Со временем он немного растерял былую форму – пара лишних фунтов, чуть менее мускулистые плечи, – но это его не портит. Наоборот, делает ближе. Реальнее.

Я верю в него.

В его доброту.

В его честность.

И в то, что мои дети действительно получили лучшего отца на свете.

Но последние два года я все равно изменяю ему с командиром боевой группы, который знает все о моей работе, а не ту безопасную ложь, которой я кормлю Дэвида.

– Извини, лаборатория не отпускает.

Я говорю это, не оборачиваясь. Стою у плиты, прислушиваясь к шипению масла на сковороде. Голоса, движения, даже собственные мысли – все кажется фоном. Лишь этот звук настоящий. Остальное – ложь, которую я вновь и вновь повторяю, как мантру. Которой в очередной раз кормлю мужа.

Сзади слышатся шаги. Легкие, уверенные. Дэвид подходит близко. Так близко, что я чувствую его дыхание на своей шее, прежде чем он обнимет меня за талию. Его руки всегда теплые. Слишком теплые для меня. Они будто пытаются достичь чего-то внутри, что я давно закрыла на замок. Каждый раз, когда он делает что-то такое, мне хочется кричать, что я этого не заслуживаю.

– Без моей жены вся лаборатория стоит? – шепчет он, почти ласково. В его голосе проскальзывает насмешка, но она добрая.

Я улыбаюсь. Открываю глаза. Быстро смотрю на него через плечо.

– Конечно. А если ты не отпустишь свою жену, то твои дети будут есть подгоревший завтрак.

– Мои? – смеется он. – Как будто ты к ним никакого отношения не имеешь.

Он отступает, оставляя после себя пустоту. Я знаю, что он улыбается. Знаю, что любит меня.

Именно поэтому мне становится трудно дышать.

– А если серьезно… Ты ничего не можешь сделать? Чтобы пораньше уйти. Я уже и забыл, когда мы все вместе ужинали.

Его голос изменился. Постарел. Устал. Он начинает чувствовать это – расстояние между нами. То самое, которое я строю каждый день.

Я выключаю конфорку. Подхожу к шкафчику. Открываю его. Хочется просто стоять и смотреть внутрь, пока слова оседают где-то глубоко.

Могу ли я уйти пораньше?

Конечно.

Хочу ли провести вечер с семьей?

Да.

Но почему-то каждый раз, возвращаясь домой, я чувствую, как вокруг смыкаются стены. Стены из кривых зеркал, в которых я вижу не себя, а чужое отражение. Женщину в образе идеальной матери, любящей жены, хорошего человека. Кем я давно перестала быть.

В этих стенах все искажено. Дом не кажется домом. Разговоры с детьми – словно фоновая музыка. Даже объятия Дэвида теряют вес. Я ухожу под воду. Медленно. Бесшумно. Так, что никто не замечает.

И давно бы уже погибла, если бы не Джефф.

Если бы не тот вечер два года назад.

Не случайная связь.

Не удар тока, который вернул меня к жизни.

Джефф не знает, что стал моим спасением. Он даже не догадывается, что каждая встреча с ним – это вдох в водовороте, где я тону. Что его грубые прикосновения – это последний якорь, за который я еще могу уцепиться, чтобы не исчезнуть совсем.

А теперь – почти две недели без него.

Болото, которое затягивает меня все глубже.

Крик в горле, который не может вырваться.

И я знаю: если он станет слишком громким, он просто разорвет меня изнутри.

Но дома – нельзя.

С мужем – нельзя.

С собой – тоже.

– Не могу, – коротко отвечаю я, стараясь придать голосу твердость. – Может, завтра. Наверное, буду очень поздно, но постараюсь решить все сегодня.

Голос звучит мягко. Почти ласково. Я знаю, что Дэвид поверит. Он всегда верит. Потому что любит. Потому что видит во мне ту, кем я была раньше. Потому что считает, что у меня нет причин ему лгать.

После встречи с Джеффом я снова смогу улыбаться.

Снова буду целовать мужа.

Играть с детьми.

Вспомню, как быть собой.

Или хотя бы напоминать себя прежнюю.

Пусть это всего лишь иллюзия.

Пусть наша семья – фасад.

Но я сделаю все, чтобы он оставался целым.

Потому что Дэвид этого заслуживает.

А я… я сделаю вид, что тоже заслуживаю быть рядом с ним.

2.

Настоящее

За окном – серый, неприятный туман осенней погоды. Воздух в комнате кажется стерильным, как и все вокруг. Я стою у окна, но не смотрю наружу. Вместо этого я наблюдаю за тем, как моя тень отражается в стекле, словно кто-то другой стоит там, за пределами моего тела. Слова психотерапевта режут тишину как лезвие.

– Давайте поговорим о капитане Джеффри Бердте, – произносит он ровным, профессиональным тоном, будто это лишь еще один вопрос из длинного списка.

Я чувствую, как что-то внутри меня напрягается. Джефф… Его образ вспыхивает перед глазами: жесткий взгляд, шрам над бровью, его грубые руки, которые знают, как причинять боль. Контраст между этим человеком и холодной формальностью терапевта почти смешон.

– А смысл? – спрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал безразлично. Но внутри все дрожит. Я медленно отхожу от окна, направляясь к кушетке, словно каждое движение требует усилий. – Между нами все кончено.

Мои слова повисают в воздухе. Я смотрю прямо на психотерапевта, но вижу только себя, отраженную в его очках. Хорошая ли из меня актриса? Я обманывала Дэвида два года, притворяясь, что между нами все нормально. Притворялась, что просто исследую мозг, влияние препаратов, ситуаций… И долгое время мне это даже удавалось. Когда же все пошло не так? Может быть, я сама поверила в свою ложь. В другую реальность. В ту, где я все еще могу считать себя человеком.

– И мысли об этом мешают вашей реабилитации сейчас? Достижению цели: возвращение к работе? – продолжает он, словно выстреливая очередной вопрос.

От одного упоминания о том, чем я занимаюсь «сейчас», сердце начинает биться быстрее. Мои эксперименты… Те люди, которых я разрушила. Тела на столах. Глаза, полные надежды, прежде чем потухнуть навсегда. Я нарушила все возможные законы человечности. И все равно продолжаю двигаться по этому пути. Наверное, если долго вести себя как монстр, быть им, то нет ничего удивительного в том, что в итоге ты возвращаешься к этому, не умея больше делать ничего другого.

– Нет, – отвечаю я твердо, хотя внутри все трещит по швам. – Я доведу свое дело до конца.

– Потому что у вас нет выбора?

Его вопросы звучат как удары. Резкие, точные. Как теннисный мяч, летящий через сетку. Я знаю правильные ответы. Знаю, как говорить уверенно. Но внутри все переворачивается.

– Потому что я этого хочу, – добавляю я, и мой голос звучит почти убедительно. Почти.

Я знаю, что в безопасности. Агентство не станет уничтожать меня, пока я нужна им живой. Они хотят, чтобы я была функциональной. Чтобы я продолжала работать. Но часть меня ждет того момента, когда они решат, что я больше не представляю ценности. Другая же часть хочет жить. Хоть как-то. Хоть такой жизнью.

Очередная дерьмовая путаница в моей голове.

Я вспоминаю Джеффа. Его прикосновения, которые одновременно причиняли боль и давали ощущение жизни. И мужа. Дэвид – идеальный. Хорошие девочки часто мечтают о муже вроде Дэвида, но рано или поздно в их жизни появляется и плохой парень, которого они хотят не меньше. Который пробуждает в них то, что они боятся признать. И это ощущение жизни, пусть и было грязным, нездоровым, манило даже в самые темные времена просто потому, что отличалось от серой действительности, которая убивала все живое внутри. Именно это ощущение – жизнь среди разрушений – привлекает меня. Оно отличается от страшного кошмара, который убил все человеческое во мне, чтобы я не сошла с ума от сожаления и жалости к людям. Оно напоминает мне, что я еще способна чувствовать хоть что-то после запретов испытывать сострадание. Даже если это боль.

Обрывки памяти. Хорошая девочка

Чем ближе я подъезжаю к Агентству, тем сильнее чувствую прилив энергии. Мысль о том, что уже сегодня вечером смогу выбраться из этого болота, придает мне сил. Я прислоняю пропуск к датчику, улыбаюсь охране впервые за эту бесконечную неделю и заезжаю на парковку. По привычному маршруту направляюсь в лабораторию, машинально вглядываясь в лица мужчин, мимо которых прохожу.

Если подумать здраво, то в лаборатории можно прекратить его искать. Джеффу вообще нечего делать на моем этаже. Командир боевой группы редко покидает тренировочные базы, особенно в обычные рабочие дни. Главная сложность наших встреч заключается именно в невозможности сделать их незаметными. Он – как черное пятно среди стерильных стен и белых халатов. Я – еще более чужеродный элемент в его мире, на тренировочных базах или в спортзалах, и привлекаю слишком много внимания мужчин.

Телефон мог бы облегчить общение, но я не решаюсь пойти на это, опасаясь, что муж или дети могут случайно увидеть сообщения.

За годы романа у нас выработалась система. После командировок мы встречаемся в маленьком кафе внизу, которое обслуживает только сотрудников. Иногда эта система кажется мне удобной, иногда раздражает – она постоянно напоминает об измене. Но ни один из нас не предлагает ничего менять. Хотя бы здесь можно перекинуться парой слов, договориться о следующей встрече или просто вспомнить, как все началось…

Джефф Бердт – не тот мужчина, о котором мечтают в романах. У нас разница лет пять, но выглядит он значительно старше. Его внешность больше пугает, чем привлекает: хмурое лицо, темная одежда, подчеркивающая натренированное тело, и взмокшие волосы после тренировок создают образ, от которого хочется держаться подальше. Но дело даже не в этом. Его взгляд… Этот ледяной, режущий взгляд способен заморозить на месте даже тех, кто обучен убивать без колебаний. Каждый раз, когда я встречаюсь с ним глазами, внутри все сжимается. Мысли о совместной жизни, доме, детях? Нет. Они никогда не возникали. И все же, два года назад, сидя в том баре, я не могла отвести от него глаз.

Мы с доктором Гейлом показывали новую сыворотку спонсорам. За пределами Яунды, столицы Камеруна, где эхо гражданской войны еще не затихло, хотя официально она уже закончилась, мы стояли перед очередной партией людей, предоставленных нам для экспериментов. Их лица слились в одно бесконечное пятно в моей памяти. Сколько их было вообще? Десятки? Сотни? Я перестала считать.

Каждый день я провожу среди стерильных стен лаборатории, но они не защищают меня от осознания того, кто я есть на самом деле. Здесь, в этом болоте из крови и страхов, я нашла свое место. И, возможно, именно поэтому Джефф кажется мне таким родным. Он такой же сломленный, как и я. Только его тьма – это оружие, а моя… моя тьма скрыта за научными терминами и белым халатом.

Я потягиваю дешевый виски в баре неподалеку от гостиницы, пытаясь утопить мысли о последних днях и лицах тех, кто прошел через мои руки. Слишком много лиц. Слишком много глаз, полных боли и страха. Я не замечаю, как кто-то садится рядом, пока его голос – холодный, режущий, словно сталь – не разрывает тишину:

– Вам нужно вернуться в номер, доктор Нейл.

Я вздрагиваю, поворачиваюсь. Джефф. Конечно, это он. Его взгляд, тяжелый и пронизывающий, пригвождает меня к месту. Он прав, я знаю это. Но его правота не делает ее менее горькой. Этот бар – не место для таких, как я. Здесь слишком грязно, слишком опасно. Но возвращение в гостиницу, к коллегам, к вооруженной охране, которая следит за каждым моим шагом, кажется еще более невыносимым.

– Я хочу выпить, – говорю я, пытаясь сохранить хотя бы видимость контроля над ситуацией.

– В гостинице есть бар, – отрезает он, его голос лишен эмоций.

– Я хочу выпить без взглядов людей, с которыми и на которых работаю, – слова вырываются прежде, чем я успеваю подумать.

– В номере есть мини-бар.

– Я хочу выпить без взглядов людей, с которыми работаю и на которых работаю, но в общественном месте, – продолжаю я, чувствуя, как алкоголь разливается по венам, заставляя меня быть честнее, чем следовало бы.

– Здесь небезопасно, – его тон становится жестче, почти угрожающим.

– У вас на все есть ответ, мистер Бердт? – я смотрю на него, пытаясь скрыть дрожь в голосе.

– Командир Бердт, – поправляет он, и его глаза становятся еще холоднее.

Я делаю еще глоток, чувствуя, как виски обжигает горло, но не может согреть душу. Она давно мертва.

Я нарочито медленно отпиваю из стакана, глядя на Джеффа. На миг мне кажется, что он не станет меня силой вытаскивать отсюда… но тут же понимаю, насколько наивна эта мысль. У Бердта репутация человека, который не церемонится. Возможно, я даже ищу неприятности, словно жажду наказания за все, что сделала.

– Я не под вашим командованием, насколько я знаю, – бросаю я вызывающе, хотя внутри все сжимается от напряжения.

Оно здесь. С нами. Оседает в воздухе, и дышать становиться сложнее в ожидании ответа.

– Тогда капитан Бердт, – уточняет он.

Делаю еще глоток. Виски обжигает горло, желудок: слишком крепкий, слишком мерзкий. Кашляю, чувствуя, как щеки начинают пылать. И больше всего бесит, что это происходит именно перед ним.

Мой телефон звонит. Высвечивается фото мужа с детьми. Звонок через видеосвязь. Я смотрю на экран, пока звонок не обрывается сам собой. Новая волна вины накрывает меня с головой.

– Проблемы в семейной жизни? – усмехается Джефф, и его тон полон издевки.

– Не совсем ваше дело, но… я не люблю общаться с семьей во время таких командировок, – выпаливаю я, сама не понимая зачем. Это звучит как оправдание, но кому оно вообще нужно? Даже себе я давно перестала верить.

– Кольца на пальце нет, – замечает Джефф, и его взгляд скользит по моей руке.

– Бриллианты и медицинские перчатки плохо сочетаются, – бормочу я, опуская глаза на безымянный палец. Но чем больше думаю об этом, тем глубже проваливаюсь в трясину собственных лицемерия и лжи.

– Повторите, пожалуйста, – прошу бармена, пододвигая пустой стакан.

– Не повторяйте, принесите счет, – обрывает меня Джефф. Его слова звучат как приказ, от которого не откажешься.

– Вы лишаете этот бар выручки, – говорю я с горечью, чувствуя себя загнанной в угол.

– Оставь ему хорошие чаевые, – отвечает он, пододвигая ко мне чек.

Я смотрю то на счет, то на свой пустой стакан. Глупое, детское упрямство берет верх.

– Повторите, пожалуйста, – снова обращаюсь я к бармену, игнорируя Джеффа.

– Только попробуй, – бросает он, и эти слова явно адресованы не мне, а бармену. В них слышится угроза, холодная и неотвратимая.

Я вижу, как молодой бармен за стойкой колеблется, и его нерешительность почти осязаема. Ему не больше двадцати пяти: худощавый, с кожей цвета темного меда и коротко стриженными волосами, которые словно никогда не знали расчески. Его белая рубашка с чужого плеча слегка помята, а на левом рукаве виднеется плохо зашитая дыра. Он из тех, кто привык выживать, но сейчас его глаза выдают страх – он явно знает, что Джефф не тот человек, с которым стоит связываться.

– Оплатите счет, пожалуйста. И уходите, – произносит он, стараясь сохранить профессиональный тон, но его голос дрожит, а фальшивая улыбка кажется нарисованной на лице, которое слишком часто видело плохое.

Я ругаюсь сквозь зубы, швыряю деньги на стойку и поднимаюсь. Этот раунд явно не за мной.

//

– А если бы я не ушла… ты бы увел меня силой? – слова срываются с губ прежде, чем я успеваю их обдумать. Мы уже едем обратно в гостиницу. Машина Джеффа куда комфортнее старого душного такси, на котором я добиралась до бара, но тоска внутри только усиливается. Алкоголь давит на желудок, голову, размазывая мысли, но что-то заставляет меня вернуться к этому разговору. Какая-то странная недосказанность, которая цепляет, будоражит, вызывает мурашки.

– А ты много об этом думала? – его усмешка звучит как пощечина, а следующие слова режут еще сильнее: – Любишь, когда грубо?

– Вы, силовики, отвратительны, – бросаю я, пытаясь придать голосу презрение, но оно выходит слишком нарочитым, почти фальшивым.

– А вы, ученые, слишком много о себе возомнили, – парирует он, и в его голосе появляется что-то темное, опасное. – Иногда так и хочется либо отодрать как следует, либо по морде заехать. Чтобы сбить всю эту спесь и вернуть на грешную землю.

Я замираю на секунду, задаваясь вопросом, что из этого он хотел бы сделать со мной. Но мысль слишком пугающая, чтобы задерживаться на ней. Разговор набирает обороты, и мой разум, затуманенный дешевым виски, не протестует. Напротив, он подталкивает продолжать, словно в этом состоянии мне наконец-то позволено быть собой. Не нужно притворяться хорошей женой, заботливой матерью, человеком, который не ставит жуткие эксперименты на людях. Джефф знает, кто я. Знает, зачем я здесь. И, кажется, плевать ему на то, что я замужем.

– А мне вот интересно, – продолжаю я, вкладывая в голос максимум яда, хотя понимаю, что пора бы сменить тему, – давно ли капитаны, командиры, боевых групп лично вытаскивают заблудших ученых из баров?

– Только если есть желание, – отвечает он ровно, почти безразлично. Но в следующих словах слышится явное удовольствие: – И если сами позволяют этому ученому уйти из гостиницы. – Он делает паузу, а затем добавляет с откровенным снисхождением: – Детка, ты же не думала, что вот так просто одна ушла, и никто тебя не заметил?

Его слова убивают своей меткостью, и я чувствую, как внутри все сжимается.

Я думала об этом по дороге в бар. Странно, что все произошло так… просто. В нашей организации ничего не бывает просто. Каждый шаг, каждое решение – под контролем. Но я вышла из гостиницы, села в такси, добралась до бара, выпила свое пойло. Никто не задерживал меня, не допрашивал, не заподозрил в шпионаже или измене. Если бы захотели, я бы уже оказалась на том самом месте, где обычно оказываются люди, попавшие под подозрение. Я знаю это лучше кого-либо. Но почему-то мне все равно.

– Мне не было до этого особого дела, – медленно произношу я. – Я просто… устала от своих мыслей.

Машина замедляется, когда мы подъезжаем к гостинице. Я смотрю в окно на тускло освещенные улицы: грязные лужи, отражающие фонари, ржавые тележки у придорожных ларьков, силуэты людей, спешащих куда-то в темноте. Город кажется живым существом, чьи внутренности пропитаны потом, кровью и страхом. Джефф ведет машину уверено, его руки на руле выглядят так же грубо, как его голос.

Он припарковывается, и я тянусь к ручке двери, чтобы выбраться наружу. Но его рука перехватывает мое колено прежде, чем я успеваю открыть дверь. Даже через юбку я чувствую мозоли на его ладони, грубость кожи, которая рассказывает свои истории.

– Не спеши, – говорит он тише, другой рукой разжимая мои пальцы, все еще цепляющиеся за ручку.

Правила? Приличия? Муж? Все это кажется таким далеким, будто принадлежит другой жизни. Его рука скользит выше по моей ноге, а вторая уже отводит мои волосы за ухо, словно он хочет получше рассмотреть мое лицо. Мозолистые пальцы касаются кожи нежно, но обманчиво. Он выглядит так, будто оценивает товар, примеривается, решает, стоит ли покупать.

Я смотрю на него, как загипнотизированный зверек, понимающий, что сейчас его схватят, но не способный сдвинуться с места. Живот начинает слегка тянуть, а в голове полный хаос.

– Дурная ты с таким личиком и в такой обтягивающей юбке по местам вроде того бара ходить и пить местное пойло, – процедил он.

– Я…

– Оставь мне ключ-карту от номера, – обрывает он меня, его голос становится жестче.

– Я… замужем…

– Я тебя из семьи уводить не собираюсь, – отвечает он спокойно, но его рука продолжает двигаться вверх, пока не достигает начала чулка. – Не делай вид, что ты сейчас сухая, как пустыня. Глазки уже горят, не бойся признаться себе в желании, чтобы твои перышки немного взлохматили. Оставь. Мне. Ключ-карту. От. Номера.

Я задумываюсь. Может быть, он прав? Все идет именно к этому: вопросы о кольце, проигнорированный звонок мужа, разговоры, давно перешедшие грань приличий. Какая-то часть меня действительно хочет этого. Иначе бы я уже ушла. Без лишних слов я достаю ключ из сумки и протягиваю ему. Что ж, я хотела встряски, хотела почувствовать хоть что-то. Вот оно. Пожалуйста. Кто-то говорил, будь осторожна в своих желаниях.

Джефф убирает руку с моего лица, и на миг я чувствую странное разочарование. Неужели мне настолько приятно то, что происходит? Он кладет ключ в карман куртки и снова притягивает меня к себе, беря за подбородок. Его голос холоден, как сталь:

– Возьми другую карту на ресепшене, выпей крепкий кофе и жди меня в своем номере. Не переодевайся, не принимай душ. Ничего не меняй. Выпей кофе и жди меня. Поняла?

Мой муж никогда так со мной не разговаривал. Дэвид всегда внимателен, заботлив, показывает свое воспитание даже в мелочах. А с Джеффом я чувствую себя шлюхой, готовой исполнить любую прихоть клиента за деньги. Только вот я до конца не понимаю, что получаю взамен.

Но ответ все равно срывается с губ прежде, чем я успеваю подумать:

– Да…

…Я уже не понимаю, как научилась чувствовать его приближение – даже спиной, даже в толпе. Словно воздух меняется, когда он рядом, наполняется чем-то тяжелым, опасным. Я стою за маленьким столиком для стоящих, машинально размешивая сахар в кофе, когда по телу снова пробегает этот ток. Этот знакомый холодок, который я уже не могу игнорировать.

Джефф входит в кафе, продолжая разговор с одним из своих людей. Его голос груб и резок, как всегда, но в нем есть что-то магнетическое – то, от чего все внутри меня замирает. Он скользит взглядом по помещению, кивает в мою сторону и, бросив несколько коротких фраз собеседнику, направляется ко мне.

– Детка, здесь-то меня глазами не раздевай, – усмехается он, останавливаясь рядом со столиком. – У тебя будет возможность сделать это вечером.

– Заткнись, – начинаю я, но он перебивает, будто не слышит:

– Мне надо написать рапорт о командировке, но часам к восьми я буду дома. Приезжай.

В этот момент к нам подходит парень, с которым он говорил. В руках у него стакан с кофе, и он улыбается мне так, словно пытается сгладить грубость Джеффа.

– Извините, вы не против, что мы вас потесним? Некуда стаканчик поставить, чтобы сахар размешать, – говорит он, указывая на столик.

– Я уже уходила, – отвечаю я, чувствуя, как внутри все сжимается.

– Если из-за нас, то…

– Нет, все в порядке. Приятного аппетита, – бросаю я, не дожидаясь окончания фразы.

– И вам. Спасибо, – отзывается он, но я уже не слушаю.

Бросаю еще один взгляд на Джеффа. Он стоит, не обращая внимания на болтовню своего приятеля, и смотрит на меня так, словно знает, что я вернусь. Что я всегда возвращаюсь.

Я разворачиваюсь и иду к выходу, чувствуя, как сердце колотится в груди. Сегодня вечером я стану другим человеком. Может быть, лучше. А может быть, еще более сломленной. Но я знаю одно: я уже не могу остановиться.

//

Я чувствую себя мышкой в его руках. Чувствую, как Джефф играет со мной, словно кот с добычей, прежде чем решить – убить или позволить пожить еще немного. Я привыкла к этому. Привыкла к тому, что в постели он делает все, что захочется ему, не спрашивая меня. Он груб, требователен, а после командировок становится особенно эгоистичным, почти жестоким. Но, по крайней мере, извращениями он не страдает.

Я привыкла.

Я понимаю.

Для меня он стал лекарством. Средством, которое позволяет мне выживать в нормальном мире. Для него, возможно, я тоже что-то вроде лекарства, чтобы что-то пережить. Но я никогда не спрашивала. Не хочу знать.

Джефф вдалбливает меня в кровать резко, методично, безжалостно. Его рука сжимает мои волосы так сильно, что я почти не могу пошевелиться. Боль смешивается с чем-то другим, более темным, более запретным, и я ненавижу себя за то, что это чувство кажется почти желанным.

Боль не остается просто болью. Она перетекает во что-то другое, более темное, почти животное. Это чувство скручивается где-то глубоко внутри, в том месте, о котором я стараюсь не думать при свете дня. Оно обжигает, но не так, как должно было бы. Это не просто физическая реакция – это что-то большее, что-то запретное, что-то, что я не хочу признавать даже самой себе. И именно это осознание вызывает во мне еще большую ненависть. Ненависть к нему, к себе, к тому, что я не могу противостоять этому.

Я пытаюсь убедить себя, что должна сопротивляться, что должна быть сильнее. Но вместо этого тело предает меня. Оно расслабляется там, где должно напрягаться, принимает то, что должно отвергать. Я чувствую, как внутри меня нарастает что-то тяжелое, темное, почти удушливое. Это смесь боли, стыда и чего-то еще, о чем я не хочу говорить даже в мыслях. Что-то, что заставляет меня желать этого больше, чем следовало бы.

И я ненавижу себя за это еще больше. За то, что моя кожа покрывается мурашками от его прикосновений. За то, что мое дыхание сбивается, когда его зубы цепляются за мою шею, оставляя следы, которые завтра будет трудно скрыть. За то, что я позволяю ему продолжать, хотя знаю, что должна была бы это остановить.

Я знаю, что завтра буду корчиться от стыда, вспоминая этот момент. Буду думать о Дэвиде, о детях, о том, какой нормальной должна быть моя жизнь. Но сейчас… сейчас я просто лежу и позволяю ему продолжать. Позволяю ему быть тем, кто он есть. Позволяю себе быть тем, кем я стала.

Толчок. Еще один. Еще один.

Я вся горю, будто лежу не на уже влажной от наших тел простыне, а на углях. По коже снова бегут мурашки, словно мелкие электрические разряды пронзают каждую клеточку. Над ухом – рваное дыхание Джеффа, оно обжигает, как пар, вырывающийся из-под крышки кипящего чайника. Его хриплый выдох смешивается с моим собственным прерывистым дыханием, создавая какой-то первобытный ритм, который я чувствую каждой клеточкой своего существа.

Мышцы напряжены до предела. Я ощущаю, как пальцы Джеффа впиваются в мою кожу сильнее и хватаюсь за простынь. Каждый нерв будто оголен, отзывается на каждое прикосновение, каждое движение.

Внутри что-то нарастает, давление, которое невозможно игнорировать, будто где-то глубоко во мне зреет взрыв. Тело становится одновременно невесомым и невероятно тяжелым, как будто гравитация то отпускает меня, то вдавливает в матрас. Сердце колотится так быстро, что кажется, будто оно вот-вот выпрыгнет из груди.

Толчки становятся резче. Я слышу хлюпанье смазки. Чувствую, как с каждой секундой теку все сильнее. Голова кружится. Воздух вокруг слишком плотный, слишком горячий, но я жадно втягиваю его. Губы распухли от поцелуев, зубы сжаты, чтобы сдержать стоны, но они все равно вырываются, хриплые, почти животные.

Постыдные.

Вульгарные.

И на долю секунды я теряю связь с реальностью. Тело больше не принадлежит мне. Оно живет своей жизнью, подчиняясь только инстинктам. Я растворяюсь в этом хаосе ощущений, и единственное, что остается реальным, – это руки Джеффа на мне, его тело, его дыхание.

Это слишком много. Слишком сильно. Слишком опасно.

Но я не могу остановиться. Не хочу. Потому что в этот момент, когда все остальное потеряно

.Когда все заканчивается, Джефф молча поднимается и направляется в ванную, даже не удостоив меня взглядом. Я остаюсь лежать, уставившись в потолок. Часы показывают почти одиннадцать вечера. В голове всплывает образ: Дэвид укладывает детей спать, сидит в спальне, читает книгу или проверяет почту. Этот образ настолько живой, что я чувствую дрожь, пробегающую по телу.

«Завтра все будет иначе», – твердо говорю я себе.

Завтра я стану человеком.

Завтра я выберусь из этой стеклянной клетки, в которую сама себя заперла.

Завтра я уложу детей, обниму их и напомню Дэвиду, какой он хороший муж. Напомню себе, что я ценю его.

Завтра все будет хорошо.

Я почти оделась, когда слышу шаги. Джефф возвращается в спальню. Снова смотрю на новые раны после командировки, которые заметила раньше: перевязка на плече, царапины, синяки.

– Уже уходишь?

Джефф подходит ближе, и его взгляд снова становится таким… сальным, пронизывающим. Я пытаюсь отступить, но он оказывается быстрее, с силой притягивая меня к себе.

– Меня ждут дома. Мне надо идти, – шепчу я, понимая, что эти слова ничего не значат.

Он молчит. Его пальцы скользят по моему лицу, спускаются к шее. Ласково, почти нежно. Я знаю, что это лишь прелюдия к чему-то более жесткому. Его руки всегда начинают мягко, чтобы потом сжиматься так сильно, что я едва могу дышать.

Я снова чувствую, как теряю контроль. Как обмякаю в его хватке. Как ненавижу себя за то, что мне это нравится.

– Как ты это получил? – спрашиваю я, указывая на перевязку. Я хочу говорить, отвлечь его, развеять этот наркотический туман, который затягивает нас обоих.

– Ерунда, – бросает он безразлично, явно не собираясь делиться деталями.

Я снова смотрю на рану. Она серьезная. Наверняка швы. Кровь. Боль.

– Хочешь поиграть в доктора? – шепчет Джефф, и его голос становится еще более издевательским. Рука скользит на мою талию, а затем он грубо хватает меня за ягодицу. Так сильно, что завтра точно останутся синяки. Но в то же время его пальцы продолжают нежно гладить мою шею.

Эта двойственность сводит с ума. И я знаю, что не смогу сопротивляться.

– Давай в другой раз, – пытаюсь отстраниться я, но Джефф, кажется, позволяет мне это сделать. Расстояние между нами становится чуть больше, и я чувствую облегчение – мнимое, временное.

– Принесешь халат с работы? – спрашивает он тише, игнорируя меня.

– Да… – выдыхаю я, зная, что спорить бесполезно.

– Хорошая девочка, – отзывается он, и его пальцы скользят под моим подбородком, словно он ласкает испуганного котенка. Я неловко улыбаюсь, но внутри все холодеет. Я давно признала тот факт, что он сломал меня. Первое время я пыталась сопротивляться. Были попытки противостоять ему, но они только причиняли боль мне самой.

Джефф тогда дразнил меня даже на работе. В постели он заставлял умолять его довести все до конца. А о той неделе, когда я полировала ртом его член почти каждый день, ничего не получая взамен, я стараюсь вообще не вспоминать. С тех пор я твердо поняла одно: проще просто сказать «да» и получить хоть какое-то удовольствие, чем строить из себя недотрогу и потом ходить неудовлетворенной.

Но сейчас он снова сильнее хватает меня за шею, прижимая к стене, стирая любые намеки на расстояние между нами. Я чувствую, как во мне просыпается первобытный инстинкт подчинения кому-то более сильному. Кому-то, кто полностью осознает свою силу и наслаждается своим физическим превосходством. Его хватка – это напоминание о том, кто здесь главный. И я знаю, что сопротивление бесполезно.

– Не понимаю я твоего мужа, – говорит он, и его голос звучит как осуждение. – Будь ты моей, я бы не давал тебе передышек. Ты ведь уже течешь от одного прикосновения, да?

Его слова причиняют боль, но не так, как его рука на моей шее. Я чувствую, как он сжимает ее, лишая последних остатков пространства между нами.

– Брак работает не так, Джефф, – выдыхаю я, пытаясь сохранить хотя бы видимость контроля. – Первое время да, все по-другому… но потом… у нас все в порядке с сексом, если тебе интересно.

Я хочу объяснить ему разницу. Объяснить, почему брак для меня важен, почему я люблю Дэвида, несмотря ни на что. Но слова застревают в горле. Как он может понять? Он – мужчина, который смотрит на меня так, словно я принадлежу ему полностью.

– Защищаешь его? – усмехается он, и в его голосе слышится издевка.

– Я люблю его, – говорю я твердо, хотя внутри все дрожит. – Так что не говори, пожалуйста, то, что собирался сказать.

Он смеется. Словно мои слова – это абсурд, чушь, которую он даже не воспринимает всерьез. И, возможно, он прав. Как еще должны звучать мои признания для него? Для мужчины, с которым я сплю уже два года, предавая человека, которого, по моим же словам, я люблю?

– Ты бешенством матки не страдаешь, – продолжает он. – Я всегда думал, что у тебя с мужем все скучно, но спиногрызы и все такое…

– А сам почему все еще со мной? – перебиваю я, пытаясь перевести стрелки. – Сколько мы уже? Года два? Почему не ищешь девушку с перспективой?

– Лучшая защита – нападение, Карли? – он ухмыляется, и я понимаю, что совершила ошибку.

Слова застревают в горле, когда я осознаю, что только что дала ему разрешение продолжить. Он мастер этого – физических и психологических игр. Он знает, как сломить меня еще больше.

– Ты такая взволнованная, когда теряешь контроль, – шепчет он мне на ухо, его дыхание обжигает кожу. – Да и… мне тоже интересно. Я бы не тратил два года своей жизни на простую шлюху. Они быстро надоедают. А ты… ты другая. Вся такая изысканная, ухоженная, образованная. Мягкая кожа, шелковистые волосы, приятный запах… высший класс. Особое удовольствие – трахать девочку вроде тебя, особенно для мужлана вроде меня. А теперь будь послушной: у меня в штанах снова твердый, а у твоего рта есть более полезное применение.

– Джефф…

– Давай, детка, на колени. Ты знаешь, что будет хуже.

Я чувствую, как давление усиливается, заставляя меня опуститься. Мои ноги подкашиваются сами собой, и я падаю на колени и оказываюсь на одном уровне со стояком Джеффа. Беру головку в рот, облизываю, чувствую, что она раздулась и начинаю посасывать член. Размер Джеффа не позволяет заглотить полностью, и приходится помогать себе рукой. Джефф издает рваный стон и все больше засовывает член в рот, грубо хватая за волосы и подмахивая бедрами. Через несколько секунд он, видимо, решает, что этого мало, и начинает всаживать свой член мне в горло, держа мою голову и дергая за волосы вперед-назад, задавая темп.

Я не сопротивляюсь. Просто жду, когда это закончится. Моя голова послушно двигается вперед-назад, и я чувствую, как внутри меня все замирает. Мысли растворяются, время исчезает. Я просто существую в этом моменте, словно мой разум отключился, оставив только тело, которое действует само по себе.

Внезапно Джефф дергается, его хватка ослабевает, и я слышу глухой стон. Горьковатая сперма касается моего языка, и я понимаю, что он кончил. Джефф выходит из моего рта, и я чувствую, как теплая сперма стекает по моему лицу.

– Умница, – говорит он, и его голос звучит почти нежно. Его пальцы скользят по моим волосам, словно он гладит домашнее животное, а не человека.

Я поднимаю взгляд на него. На коленях. Грязная. Внутри меня будто образовалась черная дыра, которая поглощает все: стыд, страх, угрызения совести. Мне нужно домой. Мне нужно уйти. Но я остаюсь. Жду чего-то. Может быть, разрешения. Или поощрения. Или просто еще минуты, чтобы собраться с мыслями. Я сама не знаю.

– Ты так и собираешься на полу сидеть? – спрашивает он, отходя к кровати. Его голос звучит почти удивленно, но в нем нет ни капли заботы.

Я смотрю на него, следя за каждым шагом. Мои мышцы напряжены, мозг кричит: «Встань! Уходи!» Но тело не слушается. Цепочка команд где-то ломается, и я просто сижу там, на холодном полу, чувствуя себя бесполезной и опустошенной.

Проходит несколько секунд, прежде чем я понимаю, что зависла. Перед моим лицом появляется салфетка. Я медленно протягиваю руку, беру ее. Значит, он успел сходить в ванную. Снова.

– Спасибо, – шепчу я. Подношу салфетку к лицу и сразу чувствую резкий запах алоэ.

– Дурная ты женщина, – произносит Джефф, лениво потягиваясь.

– Ты уже много раз это говорил, – отвечаю я.

– Ты не меняешься, Карли. Вот и говорю, – отзывается он, снова подходя к кровати и шумно опускаясь на нее. Он смотрит на меня с каким-то странным интересом, словно изучает подопытное животное.

Он не торопит меня уйти. Если бы я захотела остаться, он позволил бы. Но я никогда этого не делаю. Только сегодня что-то другое удерживает меня. Как будто невидимая сила прибила меня к этому месту.

– Гейл что-то синтезировал, – говорю я неожиданно для самой себя. Я не планировала обсуждать это с ним. Но слова вырываются сами собой, как будто я не могу больше держать их в себе.

– Молодец. Не зря получает свое бабло и дорогие игрушки в лабораторию, – безразлично произносит Джефф.

– Ты ведь знаешь, над чем мы работаем? – продолжаю я, игнорируя внутренний голос, который кричит, что такие темы лучше не обсуждать.

– Ага. Организм на полную катушку, все возможности мозга, вся остальная заумная болтовня, – отвечает он, явно не впечатленный.

– Ты бы принял? – спрашиваю я, сама не понимая, зачем мне это важно.

– Вашу волшебную пилюлю? – усмехается он. – Детка, я, конечно, не принижаю твои докторские заслуги, ты – девочка умная, но… – он корчит гримасу. – Как-то выжил во всех жопах мира и без нее, так что предпочту все оставить так, как есть.

– А если не будет выбора?

– Выбор всегда есть, Карли. Просто нам не нравятся другие варианты, где один дерьмовей другого. Это будет именно таким случаем.

Пока он говорит, я машинально тру одну и ту же точку на лице салфеткой. Когда он замолкает, я осознаю, что мои действия стали бессмысленными. Мысль о том, что что-то грядет, не покидает меня. Она висит в воздухе, как тень, готовая накрыть все, что осталось от моей жизни.

//

Я не могу избавиться от этой мысли. Она преследует меня весь следующий день, как тень, которая не отпускает даже под ярким светом. Я ждала этого момента – когда после Джеффа смогу снова примерить свою роль жены и матери. Но что-то не дает мне покоя. Хотя настроение у меня неплохое, и это даже не остается без внимания Дэвида.

– У тебя сегодня хорошее настроение. Я уже соскучился по тебе такой… – произносит он, обнимая меня со спины. Его губы касаются моей щеки, а затем уголка губ. Я поворачиваю голову, позволяя ему поцеловать себя так, как положено.

Хоть что-то, учитывая, что я даже не могу раздеться перед ним из-за синяков от Джеффа и укусов.

– Ты просто рад бекону на завтрак, – усмехаюсь я, пытаясь сохранить легкий тон разговора.

– Что я могу сказать? Считаю, что бекон должен быть в нашем доме гораздо чаще, – важно заявляет Дэвид, выпуская меня из объятий.

– Бекон на завтрак – это вредно, – парирую я.

– Зато вкусно.

– Честное слово, Дэвид, ты порой хуже наших детей, когда речь заходит о здоровом питании.

– Ты знала, за кого выходила замуж! – шутливо восклицает он, садясь за стол.

«Зато ты не знал, на ком женишься», – мелькает в голове, но я прогоняю эту мысль.

– Я посмотрю, как там сборы наших детей, не улеглись ли они снова спать, собравшись, а ты раскладывай бекон! – говорю я нарочито властно, но его улыбка делает этот «приказ» совершенно бессмысленным.

Его тон, интонация, сам звук голоса – все это не имеет ничего общего с Джеффом. Нет той странной, первобытной самцовости, которая проникает через каждую клетку тела. Нет ощущения, будто ты стоишь один на один с хищником: опасным, готовым на все. Всего пара слов, пара движений – и вот ты уже прижата к стене, понимая, что сопротивление бесполезно. Если огонь разгорелся, если все вокруг перестало существовать, то ты уже знаешь: тебя съедят. И все же ты позволяешь зубам впиться в твою плоть, разорвать ее. Пустить в ход когти.