Читать онлайн Серый снег

Пролог

20:13

Снег не просто валил – он давил плотной, тяжёлой, мокрой мукой. Небо словно решило испечь гигантскую безжизненную коврижку. Из серого месива выпирала чёлка тайги – угрюмая, непроходимая, как стена забвения. Старый «Буран» вгрызался в неё, дребезжа изношенными «костями». Каждая кочка на снежных ухабах отдавалась в позвоночниках братьев Чуприных – Кости и Паши. Два мужика с лицами, изъеденными не столько морозом, сколько метиловым румянцем безысходности и боярышника. Под пуховиком у старшего – алюминиевая фляга с последними глотками огуречного спирта. У Кости обрез – ИЖ-18. Остатки пропитого позора. Их дед, Макар Иванович Чуприн, пытался вылепить из оболтусов, погодок погибшей дочери, настоящих людей. Но посёлок с его пьяным укладом и голодная пасть лихих девяностых, вцепившаяся в горло всей стране, сделали своё чёрное дело. На воспитательном пути обоих возник тюремный срок за угон колхозного трактора. С нар братья вернулись уже в пустой дом. Единственный предок упорными стараниями рака лёгких перебрался на погост, оставив в наследство скудный счёт в Сбербанке и безграничную, пугающую свободу. Свободу падать туда, откуда не выбираются.

За «Бураном» на промасленной ленте скользил самодельный прицеп. Уродливый гибрид из дверей старого купе и двух детских саней, похожий на катафалк для бедных. На носу саней привязана старая бочка. Для крови.

– Поддай газку, тормоз! – проорал Паша. Его голос, заглушённый мутным визором мотоциклетного шлема брата, прозвучал словно крик из-под воды.

– Запороть движок хочешь, придурок? – огрызнулся Костя, но рука, будто сама по себе, выкрутила ручку газа.

Рёв мотора полоснул зимнюю тьму, как нож – гниющее брюхо туши. Просека неумолимо сужалась. Снег становился всё глубже, а знакомая колея виднелась лишь бледными шрамами под белым саваном. И вот, между елей, чернеющих, как окаменевшие стражи, зевнула прогалина. Болото и торфяной ручей. Тёплый, жирный, дышащий паром даже в крещенскую стужу. В жёлтом свете налобных фонарей на тёмном льду качались пузырьки газа, точно живые глазки смотрят из-под воды.

– Теплушка, мать её… – ухмыльнулся Костя, глуша движок. Звук умер и сразу же навалилась тишина, тяжёлая и звенящая. Если кабан где-то рядом, то он… сюда точно ходит пить.

Свет фары снегохода пробил туман. Пар казался не просто тёплым. Он был живой, плотный, с приторно-сладковатой вонью тухлых орехов и чего-то старого и заплесневелого. Братья стянули перчатки. Воздух лип к пальцам ледяным клеем, но пара глотков спирта разлила по жилам жгучий ложный жар.

Первым движением была не ветка. Первым движением стала Тишина. Такая внезапная. Такая абсолютная, что резала уши. Лес словно замер. Не затаился – замер. Фонарь Кости «стрельнул» в сторону огромной сосны. Чёрные туши. Семейство кабанов. Большой секач с клыками-кинжалами, две свиноматки, четверо подсвинков. Стоят полукругом. Неподвижно. Глаза – тусклые, мутные шарики, засаженные в плоть, как лампочки в патроны дешёвого ночника. Смотрят на них не мигая.

– Ёба… – выдохнул Паша, и его шёпот прозвучал оглушительно в мёртвой тишине. – Чего это они замерли? Чё не бегут?

Костя медленно, с характерным щелчком переключения предохранителя поднял обрез. Прицелился в грудь секача. Животные даже не вздрогнули. Только пар из ноздрей – сизый, густой, как дымок из трубы крематория. Самый мелкий подсвинок вдруг сделал шаг вперёд. Медленно, неуклюже, как старик с больными суставами. И сел. Прямо на зад, завалившись чуть набок. Беззвучно. Как будто кто-то нажал на кнопку «выключить».

БАХ! Оглушительный выстрел обреза разорвал немоту. Картечь ударила секачу в грудь. И снова… ни визга, ни рёва. Только глухой, влажный ЧАВК! Звук, как если бы молотком врезали по тазу́, полному влажного белья. Огромная туша просто осела, как подкошенная. Остальные животные даже не вздрогнули.

Паша с перекошенным от удивления лицом выхватил обрез из рук брата, перезарядил дражайшей рукой и выстрелил в ближайшую свинью. Та рухнула, как марионетка, у которой перерезали все нитки разом. И только тогда остальные кабаны сдвинулись. Но… не бросились врассыпную в панике. Нет. Они медленно отошли метров на пять и снова замерли. Стоят. Как солдаты по команде «смирно». Неестественно. Пугающе. По-человечески.

– Они что… сдохлые изнутри? – голос Паши дрожал, рука судорожно тёрла визор шлема, оставляя грязные разводы.

– Дичь есть дичь, брат… – пробурчал Костя, доставая из-за голенища длинный и засаленный разделочный нож. Голос младшего был глухим и липким. От охотничьего азарта в нём не осталось ни следа.

Над тушами повис пороховой дух, но его быстро перебил другой запах. Сладковатый. Удушливый. Словно тухлая смородина, смешанная с дешёвым ванильным дезодорантом и… чем-то ещё. Чем-то глубоко прогорклым. Ножи вошли под лопатку с пугающей, почти неприличной лёгкостью. Из ран вместе с кровью повалил пар.

– Костян! Смотри! Кровь-то не чёрная! – Паша ткнул пальцем в снег. На белоснежном полотне растекалась розоватая жижа, пузырящаяся, как детский шампунь. Старший сморщился. Из развороченной дробью груди свиньи вытекала пенистая, шипящая… субстанция. Термин кровь к ней максимально не подходил. Совсем как газировка. Только тёплая. И пахнущая. Что смогли – слили в бочку… для кровяной колбасы сгодится.

Костя, игнорируя странности, спешно копнул ножом вглубь, к печени. Ткань была не упругая, а мягкая, рыхлая. Нож проваливался, как в мокрый пенопласт. На ладонях оставались вздутые коричневатые пятна. Он провёл пальцем по поверхности печени, сдирая тонкую и сухую плёночку – точь-в-точь карамельную корочку. И вдруг… печень чуть шевельнулась. Еле заметно. Будто вздохнула. Или собралась вздохнуть. «Показалось?» – мелькнуло в голове ледяным уколом страха. Костя отдёрнул руку, как от огня, и злобно плюнул на снег. Слюна тут же застыла жёлтой ледышкой.

– В морозе дотянет… – прохрипел он больше для себя. – Главное, чтоб не стухло. Диких пёрли… месяц назад? Всё окей было.

Паша, избавляясь от внутренностей, резко дёрнул ножом, распоров собственную ладонь. Человеческая кровь, тёмная и густая, потекла прямо в зияющую брюшную полость поверженного кабана, сопровождаемая цепочкой матерных проклятий. Старший Чуприн вытер рану о грязный брезент на прицепе. На мгновение ему показалось, что что-то тёплое, шершавое, как кошачий язык, лизануло порез. Он встряхнул руку, как от ожога.

– Мерещится, блядь… – пробормотал он, глотая комок страха.

21:36

«Буран» с рёвом рванул с места, выворачивая на просеку. За потяжелевшими санями потянулась чёрная вязкая полоса. Снег под ней шипел и плавился, оставляя продолговатые лунки-язвы. В трещинах зеркала заднего вида Костя увидел… Нет, почудилось ему, что в этих лунках что-то пузырится. Кипит. Чёрное. Он моргнул: виде́ние исчезло. Остался только пар, клубящийся над кровавым следом. Как дым над перегонным кубом самогонного аппарата, варящего нечисть.

На дверях-санях туши лежали грузно. Открытые глаза добычи смотрели в небо. Стеклянные. Молочно-голубые. Зрачки размытые, как у мертвецов. Ветер поднялся, завывая в уши, и Косте снова почудилось, что эти мутные глаза… повернулись. Следят за ним.

Пашка грубо ткнул его в бок:

– Газуй уже, тормоз! Сдадим мясо Гальке, бухнём и забудем, как страшный сон…

«Буран» сорвался с пригорка. На секунду – невесомость, короткий полёт над ручьём. Из саней выпал кровавый, смёрзшийся комок кишок или печени. Бульк – и исчез в придорожной канаве, заполненной чёрной жижей. Тихо, почти неслышно, над водой раздался хлопок, точь-в-точь как лопнувшая лампочка. Из упавшего комка вырвалось синеватое, ослепительно-яркое, как электросварка, пламя. Оно пылало секунду, холодное, бездымное, неестественное, и погасло.

Братья, предвкушающие хруст купюр, не заметили. Мотор орал, заглушая мир. А снег за санями, подтаивая от тёплой жижи, покрывался тончайшей паутинкой бордовых трещин. Как стекло, готовое разлететься.

22:04

Окрестности у продовольственной лавки в Чурилово были не просто тёмными – они были глухими. Как будто кто-то выключил жизнь во вселенной, кроме этого проклятого пятачка. Жёлтая вывеска «Продукты и Мясо» дёргалась на ветру. Лампа внутри мигала с упорством умирающей бабочки, бившейся о стекло. То ли пыталась перегореть, то ли боялась погаснуть навсегда.

Галина Павловна Кондратьева вышла на крыльцо, кутаясь в старую ватную шаль, пропитанную запахом дешёвого кофе и безнадёги. На лице тридцати девятилетней женщины уставшая смета житейских проблем. Зима давит, поставки задерживаются, а завтра проверка из райцентра. Эта новость висела над владелицей лавки, как дамоклов меч. Тупой, ржавый, готовый рухнуть в любую секунду и окончательно разрубить её хлипкий мирок вдребезги.

– Галя-а-а! – донёсся из мрака хриплый вопль. Костя, согнувшись под нечеловеческой тяжестью, волочил за ногу полутушу кабана. – Зацени! Дикий! Полсотки весу, не меньше! На колбасу пустишь, озолотишься, Галюнчик! По-братски отдадим. У тебя неделю пауки на пустой витрине полушубок плетут.

Женщина медленно сошла со скрипучей ступеньки, направив луч фонарика на тушу. Свет в замёрзших пальцах дрожал. Ноздри нервно дёрнулись, запах… странный. Не просто дичь. Что-то сладковатое, прогорклое, забивающее даже лютый мороз в минус двадцать. Но тот же мороз сегодня был её единственным союзником. Мясо казалось дубовым, словно скала.

Луч скользнул по замёрзшей крови на шкуре. Галина увидела. Кровь не просто замёрзла. Она срослась. Образовала причудливые, острые кристаллы, переплетённые, как сахарная нить в прошлогоднем меду. Только цвет был не янтарный, а грязно-розовый… больной. Фонарь отразился от странного крошева. Мириады малиновых игл, тонких, как волос, осыпавшихся со шкуры и лежащих на снегу неестественно ярким ковром.

– А… а бумаги на груз? – выдохнула она, и голос её прозвучал чужой, тонкой струйкой пара.

– Бумаги – завтра, Галь. Не ссы! – Костя махнул свободной рукой. – Сейчас главное, чтоб не оттаяло!

Паша возник чуть позади брата, судорожно засунув окровавленную ладонь глубоко в карман. Там, под застывшей коркой, кровь зудела. Он чувствовал это. Чувствовал, как что-то в глубине раны ворочается. Мелко, назойливо.

Галина молниеносно прикинула: ревизия на носу, витрины пусты, как черепные коробки, народ злой, требует мяса… Нужно. Очень нужно. Сердце сжалось ледяным комом предчувствия, но она кивнула, коротко, резко. Не давая само́й себе шанса найти веский повод для отказа:

– Тащите. В морозилку. Быстро.

Костя стремительно рванул в сторону «Бурана». Старый снегоход, прочихавшись, взревел и потащил окровавленные сани к чёрному обшарпанному боковому входу. Туда, куда летом сгружали мешки с мукой и ящики с шипящим от жары квасом.

Когда братья скрылись в темноте за углом, Галина осталась одна. Тишина навалилась снова, тяжёлая, звенящая. И вдруг… что-то послышалось. Не звук заглушённого мотора. Не скрип векового каштана на морозе. Что-то среднее между шёпотом и бульканьем. Словно кто-то пытался говорить под водой.

Она опустила фонарь. Луч упал на колею от саней. Там, где пролилась та странная розовая жижа, снег… проплавлялся. Образовывались идеальные кружки, как от капель горячего чёрного кофе. Края их были чёрными, обугленными.

Женщина моргнула, резко, будто пытаясь стереть картинку. Мороз. Мороз всё выжжет. Как всегда выжигал. Но сердце, прожжённое горьким опытом, вонзило в грудь тонкую ледяную иглу паники. Что-то здесь было не так. Совсем не так. Её передёрнуло. Галина куталась в шаль так плотно, что костяшки пальцев побелели, и почти побежала обратно, в лавку. Она не заметила, как к подошве валенка прилип тонкий, липкий, жёлтый налёт. Первый, незаметный спороносный кусочек того кошмара, что только начинал прорастать.

Чуприны впихнули сани в узкий проулок у чёрного хода. Костя, пытаясь осветить площадку, поддал газу. Фара «Бурана» выплюнула жёлтый дрожащий сноп света, выхватив из тьмы ржавый металлический настил и запертую на амбарный замок дверь подсобного помещения. От выхлопа над снегом поднялись ленточки пара, извивающиеся, как черви в дыхании невидимого великана.

Паша, кряхтя, ухватил за копыто первую полутушу. Шкура, покрытая инеем, треснула с сухим звуком, похожим на ломающиеся кости. Из-под лопатки, точно из крошечного фонтанчика, брызнула тонкая струйка тёплой розоватой влаги. Она попала ему на рукав, оставляя тёмное пятно.

– Тьфу! – Паша скинул тушу на укатанный шинами снег. Сани отозвались высоко, жалобно, как задавленная кошка. Там, где мясо коснулось льда, тут же вспухло тёмное масляное пятно. Похожее на нефть. Только пахло оно… ванильной гнилью.

– Не роняй на землю, криворукий! – шипящим шёпотом вырвалось у Галины, открывшей дверь. Обычно внимательные, цепкие глаза хозяйки магазина скользили мимо туш. Они были прикованы к снегу под санями. Там, в свете фары, уже начинало булькать. Пузырились чёрные лужицы тёплой крови, смешиваясь со снегом и издавая тот самый услышанный ею странный шёпот.

Костя охнул, глядя на штанину: ткань на колене, пропитавшись вытекшей из саней жижей, моментально обледенела, стала хрупкой и лопнула бахромой. Он машинально облизнул пересохшие губы. Привкус был… сладкий. Как заветренный леденец, который он сосал в детстве, найденный с братом бог знает где.

Галина, стиснув зубы, отбросила промасленный брезент, прикрывавший дверь морозилки, и рванула на себя тяжёлую, обитую железом дверь. Оттуда дохнуло. Не просто холодом. Ядрёным, обжигающим лицо минусом двадцать четыре и… солёной вечностью. Запахом бесконечности, где время остановилось и даже смерть замерла в ожидании.

По уму, мясо надо было бы взвесить, записать в тетрадку, проштамповать накладную, отправить на экспертизу… но Галина отчаянно махнула рукой:

– К утру проставлю печати и наклеим ярлыки! Тащите! Быстрее!

Полутуши, скользкие от инея и тёплой слизи, подвесили на массивные кривые мясные крюки, торчащие из-под потолка камеры, как пальцы скелета. Металл царапнул за ребро туши, и в этот момент Косте почудилось… нет, он увидел, как огромный кусок мяса на крюке едва заметно дрогнул. Не от толчка. Не от холода. А сам по себе. Как будто его тронули изнутри.

«Бухнул лишнего…» – пронеслось в голове, но оправдание было тонким, как паутинка. Он поспешно отшатнулся к двери, повернувшись спиной к страшной камере.

Паша стоял у стены, лихорадочно поливая свою распоротую ладонь прямо из фляги остатками спирта. Рана под застывшей кровью мучительно пульсировала, как если бы под кожей билось второе, но крошечное сердце. Алкоголь притуплял боль, но не мог заглушить это жужжащее живое ощущение. В жёлтом свете налобного фонаря рана выглядела как ложка клубничного джема – яркая, липкая, неестественная. Он ткнул в неё спрессованным снегом. Тот не просто таял, он шипел и пузырился, оставляя на коже липкий коричневатый след, похожий на солидол.

– До утра отпустит… – буркнул он, не особо веря собственным словам, и начал судорожно заматывать руку грязной тряпкой.

Галина с силой захлопнула тяжёлую дверь. Хлопок прокатился по пустым полкам эхом похоронного звона. Взгляд женщины машинально скользнул по старому термометру, вмурованному в дверь: минус двадцать сем градусов по Цельсию. Но почему-то на лбу у неё выступила испарина.

Чуприны, потирая руки (Паша – здоровую, Костя – чтобы согреться), под фонарём пересчитывали смятые и засаленные сотенные купюры. Бумага была липкой. Как будто её облили патокой.

Галина отсчитала две тысячи и выдала две бутылки самой дешёвой водки, что хранила в качестве жидкой валюты. Задаток.

– Остальное… после ревизии, – сказала она, избегая взгляда братьев. Глаза её были прикованы к тёмной полосе под дверью морозилки. Оттуда сквозь щель медленно выползала тонкая струйка пара. Тёплого.

– Кровь с «Бурана» сотрите, как обратно поедете, – добавила она шёпотом, посмотрев в сторону дороги. – ДПС нынче злое, как черти…

Костя хотел пошутить про чертей, но во рту пересохло так, что язык прилип к нёбу. Он попытался сглотнуть и почувствовал, как по горлу скатился горячий плотный шарик. Как будто проглотил кусочек раскалённого угля.

«Буран» чихнул чёрным дымом, рванул с места и унёс Чуприных обратно в таёжную темень. Двор лавки погрузился в привычную немоту. Галина замерла посреди этой тишины, вслушиваясь. Несмотря на полную звукоизоляцию толстостенного промышленного морозильника, отчётливо до слуха доносилось… кап… кап… кап… Тёплая кровь. Стекающая в железный лоток под крючьями с тушами. Звук был размеренным. Неумолимым. Как тиканье часов на руке покойника.

Она вернулась в здание и резко, почти истерично, щёлкнула выключателем у входа. Дешёвая люминесцентная лампа над прилавком вспыхнула липким, больным, жёлтым светом. Около двери морозилки, расползаясь по бетонному полу, дышало тонкое парящее розоватое пятно.

– Вот же уроды… Кровь до конца не спустили… – прошептала Галина, и голос сорвался. Однако, вместо того чтобы проверить, она повернулась спиной к пятну, к двери, к каплям… к проблемам и пошла к кассе. Считать выручку. Потому что завтра – ревизия. А ревизоры не любят пустых витрин и беспорядка в отчётности. Этот мир, её мир, держался на бумажках и цифрах. Всё остальное… было просто сопутствующим кошмаром. А кошмары, как всем известно, к утру проходят.

«Не правда ли?» – ехидно шепнуло подсознание, пока она открывала лоток с дневной выручкой.

00:10

Старый снегоход плыл сквозь таёжную темень пожилым китом по белой воде. Он проковылял по прогону к трухлявому мостику, ведущему на заброшенную лесобазу. В последние годы братья предпочитали проворачивать свои делишки там. Костя играл фарой: включал – выключал. Жёлтый луч на секунду выхватывал из мрака костистые руки лысых берёз, затем снова погружал мир в черноту. Экономия бензина. Последние капли жизни. В мотоциклетном шлеме царила звенящая пустота, заполненная рёвом движка, свистом ветра и… нарастающими стонами сзади.

Паша корчился. Его рука пылала под импровизированной повязкой, будто кто-то оставил в ране тлеющий уголёк. Он размотал шарф. В тусклом свете кожа вокруг пореза вздулась сиреневой розочкой, огромной, мерзкой, как обморожение третьей степени. Но это не было следствием холода. Сама рана сочилась странной водянисто-красной слизью, похожей на разбавленный томатный суп из консервной банки с истекшим сроком годности.

– Дай спирту… – прошипел Паша, его голос был хриплым, чужим. Костя не глядя протянул флягу через плечо. Паша схватил и припал к горлышку, жадно глотая. Подавился, спирт обжёг глотку, но это был единственный огонь, способный хоть на миг затмить адское жжение в руке. В этот момент «Буран» толкнуло – гусеница зацепилась за скрытую под снегом корягу.

Снегоход подпрыгнул и замер. За ним встали сани. Из горловины наполовину заполненной бочки выплеснулся багровый веер из брызг. Он попал Паше прямо за шиворот и на шлем. Тепло! Чужая кровь опалила кожу. На секунду мир перед глазами затянуло красным занавесом. Он зажмурился и… увидел. Кабан. Тот самый огромный секач. Стоит в метре от «Бурана». Уши опущены. Клыки наружу. И он… улыбается? Оскал мёртвой плоти, полный немого обещания. Паша вскрикнул, дико, по-звериному, и распахнул глаза.

Темнота. Никакого кабана.

– Хватит жрать спирт, дебил! – рявкнул Костя. Младший брат рванул газ. «Буран» с хрустом вырвался из плена коряги. Сзади, в бочке, тихо булькнуло. Из её горловины медленно поднялся белый пузырь размером с кулак. Он повисел в воздухе, как призрак, затем лопнул с едва слышным хлюпом. Пар из пузыря повис на мгновение, словно задумавшись, а затем поплыл следом за удаляющимся «Бураном», как хвост призрачной кометы, быстро растворяясь в ледяной темноте.

Избушка на краю просеки встретила их запахами: плесенью, въевшейся в брёвна; старым самогоном, пролитым на пол; разлитой соляркой, горькой и едкой. Запахами дома. Костя, кряхтя, сбросил оставленную для пропитания полутушу с саней прямо под окна. Он накрыл её грязным брезентом – не столько от волков, сколько чтобы не видеть этих стеклянных молочно-голубых глаз, которые мерещились в темноте.

«До утра…» – подумал он, но мысль тут же оборвалась.

Паша рухнул на жестяную раскладушку. Дрожь лихорадки сотрясала тело, сгущая воздух в избе до состояния киселя. На покрасневшем лице и шее выступила испарина – густая, липкая, как будто он только что пробежал марафон. При этом тело под промокшей телогрейкой оставалось ледяным на ощупь. Парадокс боли.

Костя, бормоча что-то под нос, поставил закопчённый чайник на печурку-буржуйку. Из фляги вылил последние капли огуречного спирта в металлическое нутро. Пламя стремительно загудело и тут же воздух в избе наполнился сладковато-кислым запахом. Не дымом сырых поленьев. Нет. Это был отчётливый, жирный, тошнотворный аромат разогретого сала. Свежего. Горячего. Идущего словно из ниоткуда.

Паша рванул ворот телогрейки, пытаясь вдохнуть спёртый холодный воздух. Из-под воротника повалил густой пар, как из котла. Снаружи скрипнула доска крыльца. Лиса? Ветер? Но Паше послышалось другое: чир… чир… Медленно, с отвратительным, наслаждающимся скрежетом. Будто кто-то огромный и злой ковыряет клыком об промёрзшую землю.

– Костян… – прохрипел Паша. Его глаза, лихорадочно блестящие, были прикованы к запертой двери, – там кто-то есть! Слышь?

Брат, стиснув зубы, подошёл к двери и резко распахнул. Тёмная просека была пуста. Только снег, искрящийся под низкой кровавой луной, которая только-только выползла из-за чёрных сосен. От снега поднимался пар – густой, белый, как из гигантских варочных чанов. Костя закрыл дверь и запер щеколду. В этот момент скрип повторился. Прямо за дверью. Глубокий. Длинный. Царапающий. Как если бы когти медленно провели по деревянной обшивке.

Паша впал в горячечный бред. Ему снились кабаны. Они стояли в снегу, неподвижные, как статуи. А из глаз вместо слёз сочилась молочная кровь. И вдруг шкура с животных начала опадать. Показались лица. Лица братьев Чуприных. Его лицо. Лицо Кости. Но туловища оставались звериными – шерсть, клыки, копыта. Они смотрели на него своими мёртвыми стеклянными глазами…

Он дёрнулся, проснувшись с ощущением, что его душат. Во рту вкус ржавчины, густой и металлический. На губах засохла черноватая корка. В носу нестерпимый зуд, точно там копошатся черви. Рука… рука пылала. Опухоль багряным, синюшным волдырём раздулась от запястья почти до локтя. Ему было адски жарко, как в бане, но каждый выдох вырывался изо рта густым ледяным паром, словно он наглотался сухого льда.

Костя сидел у стола, уставившись в тусклое окно, за которым виднелся контур тайги. Он не пил. Просто сидел. Снова послышался скрип. Теперь отчётливее. Не царапанье по двери, а хруст. Он хотел было подняться, проверить, но ноги будто налились свинцом. От страха? Или что-то другое?

– Спи… – сказал он Паше, заметив, что брат открыл глаза. Голос был глухим и безжизненным.

Но сон к старшему не пришёл. Сквозь широкие щели в рассохшихся досках пола вдруг потянуло тёплым смрадом. Пахло варёной капустой и тухлым яйцом, сдобренным жидкой плесенью, которая щекотала ноздри и вызывала приступы тошноты. Паша согнулся пополам. Изо рта брызнула тёмная рвота – густой, почти чёрной массой. Она размазалась о промёрзший пол и зашипела, как сода, залитая уксусом. Поднялось облачко едкого пара.

Костя вскрикнул, инстинктивно рванув на помощь. И вдруг понял. Тёплый вонючий туман валил не только из-под пола. Его основной поток шёл из-под двери, из щели на пороге, прямо от того места, где лежала часть туши под брезентом. Он протянул руку к двери. Дерево было не холодным. Оно было влажным. И тёплым. Как ткань живого, но крайне больного тела.

02:10

Небо над избушкой посветлело. Низкая, огромная, как переспелая лопнувшая смородина, луна вылезла из-за чёрных сосен. Багровый свет залил двор. Сани с брезентом выглядели как огромное блюдо, полное сырого тёмного мяса, выставленное на пир для незваных гостей.

Дверь избы дрожала. Не от ветра. Паша стонал на раскладушке, его стоны превратились в булькающее хрипение. Костя, сидя у стола, лихорадочно пытался вспомнить слова молитвы. Хоть Отче наш, хоть что-то, хотя реально не молился в церкви ни разу в жизни. Слова путались, превращаясь в бессмыслицу. Его взгляд упал на обрез, прислонённый к печке. Ружьё! Он потянулся к нему. Но пальцы… Кожа на них потрескалась, как старый лак на картине, обнажая розоватую мокнущую плоть. Больно! Рукоять ружья в его затуманенном желеобразном взгляде словно плыла, расплывалась, ускользала.

Снаружи скрип повторился. Громче. И вдруг – выбухнула доска на крыльце! Костя затаил дыхание, сердце колотилось как бешеное. В наступившей тиши, звенящей после взрыва доски, он услышал… хлюп. Отчётливый, влажный, мерзкий звук. Точь-в-точь как когда выдёргиваешь сапог из глубокой засасывающей трясины.

Он хотел закрыть глаза. Спрятаться. Но веки не слушались. Они были сухими, как пергамент. Он не мог оторвать взгляда от окна. Багровый свет луны заполнял зрачки, превращая мир в кровавую баню. И в этом багровом круге Костя увидел тени. Нечеловеческие. Кабаньи головы. Три? Четыре? Они двигались по двору, низко опустив рыла. Нюхали воздух. Но не трогали мясо под брезентом. Не трогали. Как будто знали, что оно… испорчено? Или… предназначено не им?

Одна из теней, самая большая с очертаниями секача, медленно повернулась к запотевшему грязному окну избы. Её уши, огромные, лопушистые, зашевелились, будто прислушиваясь… к жалостным стонам старшего брата. К бешеному сердцебиению младшего. К тиканью их обречённости.

Удар.

Не снаружи. Внутри головы Кости. Хруст кости, лопнувшей под прессом. Мир накренился, поплыл и потонул в кроваво-красной мути. Последнее ощущение перед тем, как тьма поглотила его целиком – тёплая жидкость, заструившаяся по губам. Солёная. С кислинкой. И с сильным металлическим привкусом ржавчины.

Глава 1. Ловушка

05:32

Галина Павловна Кондратьева открыла глаза за три минуты до будильника. Вырванный из сна организм хозяйки магазина «Продукты и Мясо» ещё цеплялся за последние тёплые обрывки радостных образов. Снилось лето, сонный шелест берёз над прудом и шестилетняя дочь, кормящая уток. Но органы чувств безжалостно возвращали в действительность. Запах подгнивших овощей со склада, пропитавший её каморку насквозь. Пыльный холод и вечная сырость, просачивающаяся сквозь потрескавшиеся плиты. Кисловатый дух тлеющей золы в буржуйке. Женщина лежала, прислушиваясь, как за тонкой стенкой в коридоре потрескивал и шипел терморегулятор. Старая железяка билась как рыба об лёд, пытаясь вытянуть температуру с жалких четырнадцати градусов к чему-то, напоминающему человеческое существование. Февраль. Месяц, когда зима уже не ревёт, а тихо душит, затягивая петлю ледяной удавки. Жители Чурилово в этот период перестают сверяться с календарём. Какая разница, какое число, когда по радио неизменное: «Минус двадцать семь, ощущается как минус тридцать пять»? Цифры холода вытеснили дни недели.

Трещина в раме окна, тонкая, как след от лезвия бритвы, пропустила внутрь струйку воздуха. Не просто холодного. Колючего. Злого. Он словно нашёптывал ледяным голосом: «Вставай, барыня. Проспишь ревизию, столичные пижоны с официальными бланками разорвут твой магазин на лоскуты. Да и штраф влепят такой, что Таньке в Челябинске не учиться придётся, а унитазы драить». Галина выдохнула непотребное слово, повисшее в воздухе белым облачком пара, и откинула тяжёлое ватное одеяло. Несмотря на то что спала в спортивном костюме, холод вдарил по телу увесистой оплеухой. Натянула валенки прямо на шершавые шерстяные носки, пропахшие потом и отчаянием. Пол под ногами был не просто холодным. Он был каменным, мёртвым, как содержимое морозилки. Из-за стены донёсся предсмертный хрип генераторного насоса. Бульканье, захлёб… и тишина. Бак опустел. Снова.

«Дизель жрёт, как конченый алкаш перед завязкой», – пронеслось в голове. Галина натянула пальто, потёртое и пропахшее кофе «3 в 1», и вышла во двор. Ночная метель улеглась, оставив после себя девственно-белое покрывало. Свежая «пудра» лежала ровным слоем, сглаживая геометрию мёрзлой почвы. Если под колеёй от саней Чуприных и была кровь, её теперь точно не увидят. Снег похоронил всё. Аккуратно. Бесшумно. Как опытный могильщик.

Вот уже третий год Галина жила, вернее, выживала в разводе. Муж, сука, не просто ушёл. Пока она выбивала кредит на ремонт протекающей крыши, тихой сапой продал дом. Единственную недвижимость, что у них была, кроме лавки, и укатил, по его словам, «к сестре на Сахалин». Два раза от него приходила открытка: «Здравствуй, Галя. Жив-здоров…» Как будто этот факт её теперь хоть как-то интересовал. Женщина вынужденно переехала в пристройку к магазину. Каморка. Дыра. Одно из окон – забитый фанерой проём, сквозь щели которого завывал ветер. Кухня – кипятильник в эмалированной кружке, вечно покрытой коричневым налётом. Ванны нет. Туалет – дыра в полу уличного сортира на заднем дворе кирпичного магазина. И всё же… её крепость. Её смысл. И её же тюрьма.

Доставшийся от родителей, он пережил Брежнева, развал Союза, лихие девяностые. Менялись вывески, названия на бумагах, а внутри… внутри всё оставалось тем же: скрипучие деревянные полки, сколоченные из потемневших досок, прилавок с выщербленными ящиками для круп и овощей. Весы со стрелкой. И ОН! Массивный, сорокакубовый монстр в подсобном помещении. По сути, неприступный бункер в облике промышленного морозильника. Броненосец из семидесятых, списанный с мясокомбината. Обшитый потёртыми алюминиевыми плитами, с ручным аварийным рычагом внутри и тугой, как грешник в аду, ручкой с поворотной защёлкой, открыть которую мог только крепкий мужик. Он вечно гудел… вернее, рычал, как старый самолёт, застрявший на взлётной полосе, но уверенно держал температуру. Минус двадцать. Как в сердце ледяного демона снаружи.

Три дня назад ручку заклинило намертво. Открыть можно было только снаружи с применением грубой силы и лома. Рычаг аварийного выхода изнутри болтался безжизненно оторванной конечностью. Вчера утром Галина, стиснув зубы, всё же вызвала ремонтников. На горизонте маячила проверка из Роспотребнадзора. Если они приедут, а камера не откроется… или, не дай бог, сломается окончательно… Штраф? Это ещё полбеды. Закрытие. Банкротство. Конец всему.

Демонтаж защёлки, сверление, подгонка нового замка – всё должно было быть сделано чисто, аккуратно, без единого намёка на ветхость сооружения. Чтобы ни у одного инспекторского носа, привыкшего чуять проблемы за версту, не дрогнул и волосок в ноздрине. Галина держалась за этот морозильник, за магазин, как утопающий за соломинку. Пока работает камера, магазин жив. Пока магазин жив, жива она. И жива её Танечка, учащаяся на бюджете в Челябинске, но каждый месяц вытягивающая из матери кровные, будто магазин был дойной коровой.

Сегодня день икс. Столичные крысы в наглаженных костюмах приедут «понюхать», чем кормят село. Какая-то сука, обиженная, что ей не дали скидку на прогорклое печенье, накатала жалобу. На якобы несвежих кур. А в стальном чреве её морозильника висят две сотни килограмм мяса дикого кабана. Без единой бумажки. Без клейма. Без ветеринарного контроля. Нарушение? Да это расстрельная статья по их меркам! Но отказаться? Значит, Тане не на что будет жить в городе. Этого Галина допустить не могла. Ни за что.

Снег под валенками хрустел с таким звуком, будто ломались крошечные косточки. Галина спустилась в подвал к «Вепрю-10», старому дизельному генератору, на который соседи много раз жаловались в сельсовет. «Не спим, Галя! Гудит как про́клятый!» Она дёрнула за стартовый тросик. Агрегат икнул, выплюнул из выхлопной трубы клубок сизого едкого дыма, который повис в морозном воздухе, как призрак. Внутри заурчали подшипники и заскрежетали шестерни. Под потолком вспыхнул тускло-жёлтый свет. Он хлестнул резким лучом, выхватывая из темноты ржавые бочки и оборудование сторожа в углу. Словно огромный больной глаз на мгновение приоткрылся и посмотрел… прямо на неё. Холодный, не мигающий, но знающий всё глаз.

05:50

Взгляд вышедшей на улицу женщины зацепился за два призрачных шарика света, выплывавших из предрассветной мглы над дорогой. Фургон. «Монтажники!» – мысль пронзила не просто холодом, ледяной иглой вины и тревоги. Сегодня придётся улыбаться чужим мужикам, пока они ковыряются в «грязном белье» – в морозильнике. Смотреть, как выдирают старую защёлку, оставляя зияющую дыру. Демонтируют сломанную ручку и подгонят новую. По её просьбе окончательно смонтируют только завтра, после ревизии. Какой профит? Галина получит официальный повод не давать заглянуть проверяющим внутрь и наткнуться на её мясные аферы.

– Да без проблем! Тишина у вас мёртвая, Галина Петровна, – согласился на условие менеджер из сервис-центра по телефону сиплым прокуренным голосом. – Да и кто полезет ночью в ваш броневик? Разве что привидения с ближайшего кладбища, да и то… погреться.

Галина попыталась просчитать все плюсы и минусы этого плана. Ревизоры увидят, что оборудование обслуживается. Увидят новую ручку с документами, блестящую бирку и разуверятся в слухах о неисправностях. А то, что на сутки дверь останется без аварийного рычага изнутри… ну и ладно. Кроме туш там всё равно никого. «А если будет?» – прошипел в мозгу крошечный ледяной голосок паники. Она заткнула его ложкой сахарного песка, засыпанного в кружку с чаем. Сахар скрипел на зубах, как мелкий гравий.

Фургон закатился во двор, чихнул и выплюнул из кабины двух человек. Один рослый, крепко сбитый, в синей засаленной куртке, от которой пахло машинным маслом и потом. Второй пониже, сутуловатый, в пуховике болотного цвета. Рослый зашёл в магазин первым, его голос звучал до противного бодро… Излишне бодро для этого часа и места.

– Шура. Монтажник.

Второй долго копошился с шарфом, обмотанным вокруг нижней части лица, словно стыдился показываться. Голос глухо пробился сквозь ткань:

– Дима… Васильич…

– Надеюсь, шустро управитесь, – Галина приветливо кивнула, стараясь вложить в голос терпение, которого не было. Её пальцы сжали остывшую кружку так, что костяшки побелели. – До девяти. И не забудьте убрать срач за собой! Чтобы всё… сияло. Поняли? СИЯЛО!

Парочка прошла на склад. Загремели ключи, звякнул металлический ящик с инструментами. Галина перешла в зал магазина, щёлкнула выключателем. Люминесцентные лампы над прилавком вспыхнули болезненно-жёлтым светом, выхватив из полумрака знакомый пейзаж: облупившиеся, как старая кожа, полки с банками сгущёнки; кривую вывеску «ХЛЕБ»; старый шкаф-витрина для молока, от которого несло кислятиной и тлением резинового уплотнителя. Резиновая шторка на двери в подсобку висела криво, с одного края по ней стекала грязная капля.

Взгляд женщины, нервный, как у загнанного зверя, упал на ценник. «Свинина, 1-й сорт, 369,90 ₽». Цифра была выведена красным маркером. Из нижнего завитка девятки сползла алая капля, застывшая на стекле. При резком свете лампы она была похожа на запёкшуюся слезу. Или на каплю крови. Очень свежую.

За проёмом в подсобку раздался сдержанный звон гаечных ключей и скрежет металла по металлу. Один из мастеров прокричал:

– Петровна, ручку сняли. Теперь резинку уплотнительную аккуратненько поддеваем…

– Осторожнее там! – отозвалась Галина, не отрывая глаз от кровавой слезы на стекле. – Она же советская, та резинка… паз весь в зазубринах, как пила. Не порежьтесь!

06:35

ХРУСТ! Короткий, сухой, оглушительно громкий в тишине магазина. Звук, будто раздавили огромный орех. Или сломали кость. Шура выругался сквозь зубы, Дима крякнул от напряжения. Наступила тяжёлая, звенящая пауза. Галина замерла, прислушиваясь к стуку собственного сердца в висках.

– Всё нормуль… – донёсся наконец голос Шуры, чуть сдавленный. – Живы. Планка старая… гнилая. Треснула пополам, как спичка. Закроем листом железа. Временно.

Галина машинально кивнула пустой полке. Её рука потянулась к крошечному дешёвому обмылку, лежащему на прилавке у кассового аппарата. Она сунула его в карман. Твёрдый шершавый кусочек послужил якорем в этом бытовом шторме. Она двинулась к кассе, к толстой тетради в чёрном переплёте – журналу учёта. Любой клерк из райцентра, раскрыв её, ахнул бы от каллиграфической точности записей Галины Павловны. Каждая цифра – в аккуратном квадратике, строки – как по линейке. Но если приглядеться… между этими идеальными квадратиками в уголках страниц тонким карандашом прятались другие знаки. Маленькие, стыдливые: «-2 кг копыта», «на Т.-мол.», «-1,5 тушка каб.». Эти «минусы» были как грязь под ногтями. Не воровство у покупателей. Её собственные, «легальные» вычеты. Маленькие кражи у себя самой, поставщиков и государства. Чтобы выжить. Чтобы Танюша в Челябинске не ходила в дырявых сапогах. Чтобы лавка не захлопнулась навсегда. Искусство перемещения оборотных средств в тени бумаг, переданное отцом.

Колокольчик над косяком входной дёрнулся, издав короткий надтреснутый звук, больше похожий на стон. Деревянная дверь прогнулась под напором. Вошёл Артём, её новый грузчик. Субтильный парнишка, утонувший в спортивном костюме «Адидас», слишком лёгком для ледяного ада снаружи. Капюшон с акульими зубами делал лицо похожим на лицо испуганного подростка. В руках он сжимал накладную на сосиски и пластиковый контейнер с наклейкой: «СДЭК-Село. Для Юлии Ивановой. Пос. Речной».

– Галя Павловна, груз пришёл… Пересчитать? И в морозилку сразу? – голос его подрагивал.

Она лишь махнула рукой не глядя: «Грузи». В этот момент в кармане зажужжал телефон. Экран ослепил: «Сбербанк. Минус 21 334 ₽: погашение кредита». Цифры горели, как раскалённые угли. Она судорожно погасила экран, будто зажимая лопнувшую артерию. Минус. Вечный минус.

Артём скрылся за резиновой шторкой в подсобке. Он отсутствовал не больше пяти минут. Вернулся – и Галина едва узнала его. Лицо было белым как бумага, под глазами – синие тени. На чёлке, выбившейся из капюшона, сверкали кристаллики инея. Глаза – огромные, полные немого ужаса.

– Там… – он сглотнул, голос сорвался, – темно… Лампа одна, моргает… как… как в морге. Жуть.

Галина отвернулась, делая вид, что вытирает пыль с банки импортного горошка, который никто не покупал уже полгода. Голос её прозвучал резко, как удар топора по мякоти:

– Чего мелешь? Мясо как мясо! Не в простынях же, пацан. Не нравится – ищи работу потеплее. В пекарне, например.

06:48

Колокольчик над дверью ещё раз напомнил о себе. Сперва коротко и сдавленно, когда под аккомпанемент удушливого кашля снеговиком ввалился Виктор Никитович. Низенький и пузатый сторож. Его грозное «оружие», мощный фонарь на ремне, болтался на боку, как игрушечный пистолет. За ним, словно тень, проскользнул Колька. Худющий семнадцатилетний лоботряс с торчком неухоженных волос. Пальцы пацана дрожали мелкой предательской дрожью, снимая с полки упаковку «Балтики-9» так, будто это был чемоданчик с бомбой. Виктор Никитович бросил на него тяжёлый, усталый взгляд, полный презрения и какой-то древней деревенской брезгливости.

Вздохнул, воздух из лёгких вышел со свистом, как из проколотой шины:

– Опять этот… Без отца, мать, понятное дело, не справляется.

– Колька! – Галина дёрнула тонкими бледными губами. – Магазин закрыт… до открытия! Сдристни!

– Я ненадолго, тётя Галь… честно! – Колька метнулся к стеллажу с дешёвыми сухарями, съёжившись, как мышь, почуявшая кота. – До открытия… посижу здесь? Холодно.

Никто не стал вникать. Магазин, как прожорливый зверь, требовал «жертв» – покупателей, а не нравоучений над местным придурком.

На крыльце заскрипел снег под тяжёлыми уверенными шагами. Послышался ярый стук сбиваемого с обуви снега. Вошла Даша. Курьерша местного филиала «СДЭК-Село». Жёлтый корпоративный пуховик сидел на девушке мешком, снег таял по швам, оставляя на полу тёмные грязные потёки. В руках планшет, на лице маска из раздражения и вечного недосыпа.

– Галя, – бросила она, не здороваясь, – твой груз для Юльки снова без описи. И накладной нет. Я за него головой отвечаю, а ты как всегда – «потом».

– Оформлю после ревизии, – отмахнулась Галина, жестом указывая на пустой контейнер, который Артём оставил у прилавка. – Вали в морозилку, забирай груз и катись.

Даша фыркнула звуком, похожим на шипение змеи, и метнулась за Артёмом, который уже ковылял обратно. Галина проводила их взглядом. Две фигуры, жёлтая и серая, скользнули за резиновую шторку. Промокшие ботинки обоих оставляли на грязном линолеуме тёмные извилистые следы. Как слизняки.

«Вепрь» под полом вдруг снова чихнул. Потом кашлянул и тут же издал предсмертный хрип. Лампочки в магазине моргнули раз, другой… и погасли. Не полностью. Они замерли в полутьме, тускло тлея оранжевыми точками, как глаза спящих демонов. Генератор заглох. Вырубившийся дизель оставил магазин на милость обветшалой и дряхлой поселковой электросети. Напряжение упало до жалких значений. Тишина, навалившаяся внезапно, была гулкой и тяжёлой. Как в пустом склепе старого аэропорта, где объявили: «Все рейсы отменены. Навсегда». Снаружи отчётливо донёсся скрип санок. Соседка тащила сопящую соплями дочку в садик. И в этот миг…

БА-А-АЦ!

Звук был не просто громким. Он был физическим. Как будто в недрах здания захлопнулся огромный стальной капкан. Ленты на дверном проёме подсобки распахнулись и на пороге возник Шура. Запыхавшийся и смущённый. Лицо его, обычно спокойное, даже под слоем грязных полос было бледным. В глазах не испуг, а какое-то ошеломлённое недоумение.

– Петровна! – выдохнул он, голос сорвался. – Сняли… ручки сняли. Затворный механизм пришлось вынуть. Новый бы поставить… да Димка, дебила кусок, сверло нужное забыл! Так что… – он махнул рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи, – монтаж новой ручки переносим на завтра. А дверь… вы её пока не закрывайте до упора, лады? А то не откроете! Шпингалет то фурычит. Притворите и всё. Щель, конечно, останется…

– Как это не закрывайте?! – Галина вскипела, голос предательски взвизгнул. Её легальный способ продемонстрировать кукиш ревизорам перед закрытой дверью таял на глазах. – У меня там продукции на сотни тысяч! А если воры?

– У вас и днём-то покупателей нет. Ночью кто полезет? – Шура фыркнул, оглядывая пустой зал. Взгляд упал на Виктора Никитовича, копошащегося у люка в подвал. – Вон, даже сторож ваш и тот в свою берлогу полез. Не волнуйтесь, Галина. Щас придумаем, как подшаманить!

Виктор Никитович действительно спускался по скрипучей лестнице в подвал, где в кромешной тьме гудели и мигали раскалёнными глазами пять видеокарт его тайной «майнинг-фермы». «Кабель проверить», – буркнул он для отмазки. На самом деле убедиться, не сбилось ли за ночь что в этой адской топке, пожирающей его скудную пенсию.

Галине захотелось заорать, начать спорить с ремонтниками, но силы вдруг оставили. Ревизоры приедут через два часа. А эти болваны всё испортят, если сейчас она начнёт истерить. Она стиснула кулаки так, что ногти впились в ладони.

– Ладно, – выдавила она сквозь зубы, лихорадочно соображая, куда спрятать дичь. – Думайте. Но к восьми утра чтобы пофиксили! Слышите?!

06:58

Чурилово под утро промёрзло насквозь, дыша ледяным паром, но в магазин вдруг вполз… запах. Не просто запах. Вонь. Едкая, маслянистая, как будто кто-то прямо на прилавке сварил старые покрышки в чане с дешёвой соляркой. Пахло палёной изоляцией, горелой пластмассой и чем-то невыразимо гнилым. Этот смрад обволакивал горло, щекотал ноздри, вызывая спазмический кашель. Галина выбежала во двор и увидела: из-под наружной двери подвала, того самого, куда сполз Виктор Никитович, вился тонкий жёлтый дымок. Тёплый и зловонный. Как дыхание спящего дракона из болот.

– Витя! – крикнула она, голос сорвался на визг. – Ты там не угорел?! Отзовись!

– Не истери в портки, – раздался недовольное ворчание сторожа. – Из-за твоего уёбищного вепря два блока питания коротнуло.

Ещё в сентябре овдовевший военный пенсионер продал свою единственную корову и купил на «Авито» бэушное оборудование для майнинга. Галина сначала крутила пальцем у виска, «сошёл с ума, дедушка», но потом махнула рукой. Во-первых, он оплачивал электричество. Во-вторых, благодаря ему в магазине был стабильный интернет, единственный в окру́ге. Ей это подходило: касса работала, онлайн-чеки уходили куда следует.

Сдержав рвущуюся наружу в ответ брань, Галина вернулась. На стеклянной витрине, где красовалась цена «369,90» за свинину, цифра «9»… расплылась. Не просто потекла. Она кровоточила. Алый маркер потёк вниз жирными каплями, оставляя на стекле багровые подтёки, похожие на струйки свежей крови. Галина замерла, глядя на необычное свидетельство порчи. Посреди зала возник Колька. Он всё ещё прижимал к груди коробку с пивом, как щит. Глаза бегали, как у затравленного зверька.

– Тётя Галь… – прошептал он сорвавшимся голосом, – я заныкаюсь до открытия? Дядя Витя… он… он ругаться будет… если увидит… – Пацан, изъяв одну бутылку из упаковки, метнулся к проёму, за которым скрывался вход в морозильную камеру. Туда, куда уже «провалились» Артём и Даша.

«День ещё не начался, а уже так хочется, чтобы он завершился!» – пронеслось в голове хозяйки магазина, и мысль эта была полна бессильной ярости. Она сделала шаг, чтобы рявкнуть: «Колька, стой! Не лезь туда!» – но…

Лампочки над прилавком мигнули в последний раз. Жалко. Слабо. И погасли. Окончательно. Магазин погрузился в кромешную ледяную мглу. Тишина навалилась внезапно, абсолютная и звенящая. Такую можно было резать. И в этой тишине Галина услышала, как где-то в глубине, за прилавком, с лёгким зловещим треском лопнуло стекло витрины с конфетами. От холода. Или от чего-то другого. И тогда прозвучал этот звук. Глухой. Тяжёлый. Окончательный.

ЛЯЗГ!

Металлический, леденящий душу скрежет, за которым последовал глухой мощный удар. Как будто огромная стальная пасть жадно захлопнулась. Галина поняла мгновенно, сердце ёкнуло, остановившись на долю секунды. Сквозняком захлопнуло дверь морозильной камеры. Тяжёлую, бронированную, с сорванной ручкой и неработающим аварийным рычагом внутри. Никто не услышал этого лязга, кроме Галины. Виктор Никитович копошился в ядовитом тумане подвала своей «фермы». Монтажники что-то сверлили у себя в фургоне. В торговом зале осталась только хозяйка и всепоглощающая ледяная тишина. Тишина кладбища. Или морозильника. Разницы уже не было.

07:05

Стук захлопнувшейся двери прокатился по внутренностям камеры не просто звуком – а ударом. Физическим. Воздух дрогнул, как поверхность пруда, в который швырнули кирпич. Колька мгновенно пожалел, что вообще сюда сунулся. Он сжимал бутылку «Балтики-9», но пальцы стремительно коченели, а поверхность становилась скользкой, как мокрая рыба. На секунду померещилось, что стекло истончилось до толщины папиросной бумаги и вот-вот лопнет, разрезав ему ладонь до кости. Он бросил бутылку на ближайшую коробку с заледеневшими пластами сала. Та покатилась, звякнув, но не разбилась. Парень попытался отдышаться. Воздух резал лёгкие, словно лезвие.

Даша в своём жёлтом пуховике-мешке чертыхалась сквозь стучащие зубы. Телефон в руке мигал алым предсмертным сигналом: «1%». Она планировала зарядить его в конторе. Аварийная лампочка под потолком дёрнулась, выплюнув тусклый рыжий всполох света, будто кривая сальная свеча на сквозняке, и снова погрузила камеру в дрожащую морозную полутьму. Тени заплясали на стенах, удлиняя висящие туши до размеров висельников.

Артём, не раздумывая, подскочил и хлопнул ладонью по ледяной металлической створке закрывшейся двери. КЛЯНЦ! Звонкий удар пронёсся эхо-сверчками по полкам, заставив покачнуться мёртвые бока кабанов. Лёд на крюках зловеще скрипнул.

– Эй, Галя Павловна! – голос резонировал, ударившись о металл. Он врезал ещё раз, изо всех сил. – Дверь захлопнулась! Слышите?!

Ответа не было. Ни гула голосов снаружи, ни привычного глухого позвякивания механизма компрессора. Только глухая, непроницаемая стальная мембрана. Чёртова плита склепа.

– Тихо! – шикнула Даша, прижав замёрзший палец к посиневшим губам. Её глаза расширились в полутьме. – Слышите?

Все замерли. Где-то над головами едва слышно потрескивал защитный пластик светильника.

– Что слушать? – прошипел Колька, обхватив себя руками. – Ни черта…

Тхонк.

Едва различимый сиплый треск. Где-то в глубине камеры, за горами ящиков с заморозкой. Потом ещё: тхонк-тхонк. Будто кто-то пассатижами отковыривает кусок льда от оцинкованной стенки. Или… грызёт его.

– Кто-то снаружи возится? – предположила Даша, отмахиваясь планшетом, но в голос прокралась тоненькая нить сомнения. – Сейчас откроют.

Но дверь не открывалась. Секунды медленно растягивались в минуты. Колька подошёл к двери, вжавшись лицом в ледяной металл. В угасающем свете лампочки он разглядел место, где раньше торчал «грибок» аварийной ручки. Теперь там зияла рваная дыра, окружённая клочьями старого почерневшего герметика. Цветом – как запёкшаяся кровь.

– Стильно, – сипло хохотнул он и тут же согнулся от приступа кашля. Нервный смех вырвался клокочущим ледяным облаком, сводящим скулы.

Артём перехватил взгляд Даши. В её глазах бурлил не только страх замёрзнуть. Если дверь быстро не откроют, её заказ СДЭКа сорвётся. А это вычет из без того мизерной зарплаты и голодная неделя впереди.

Во рту возник горько-кислый странноватый привкус. Холод пробирался сквозь тонкие подошвы кроссовок Артёма, ботинки Даши и прохудившиеся кеды Кольки. Ноги немели. Вместе с ними немел и разум.

07:09

– Говоришь «щас откроют»? Да-да, конечно, – Артём нервно забарабанил кулаком по двери, уже не стуча, а долбя. – ГАЛИНА! ОТКРОЙ ЭТУ ЧЁРТОВУ ДВЕРЬ!

Тишина в ответ была гулкой и абсолютной. Где-то внизу, за толстыми стальными панелями и бетоном пола, глухо загрохотал мотор. То ли фургон монтажников уезжал, то ли пытались оживить дизельный «Вепрь». Лёгкая вибрация пробежала по камере. Всё помещение вздрогнуло. На крюках лениво закачались бока туш. Кабаньи ляжки лязгнули подмёрзшей костью о кость, отозвавшись металлическим скрежетом. Звук был похож на скрежет зубов.

Колька посмотрел вверх на туши, потом вниз на свои бледные руки. И ощутил странное, леденящее душу родство. Телефон Даши погас окончательно. Последняя вспышка экрана утонула в полумраке. На мгновение в камере слышались только три колотящихся сердца. Потом лампочка под потолком дрогнула, заискрилась и с трудом выдавила из себя горчичный круг света.

– Бля, температура падает быстрее, чем мои шансы на повышение, – Артём ткнул пальцем в старенький термометр, привинченный к стойке рядом с дверью. Ртутный столбец скользил вниз, как испуганная мышь: минус девятнадцать… минус двадцать… минус двадцать один.

– Да брешет эта китайская шняга, – буркнул Колька без грамма уверенности.

– Это не китайцы, придурок. Это тридцатилетний советский хлам, – поправила его Даша, растирая синеющие пальцы. Ткань её пуховика уже покрывалась блестящей коркой инея, создавая крошечный алмазный мех.

– Ещё хуже, – Артём шмыгнул носом. Сопли мгновенно схватились льдинками в ноздрях. Он огляделся, взгляд упал на ящик с инструментами у стены: – Перчатки есть? Хоть какие-нибудь!

– Я без, – продемонстрировала Даша посиневшие дрожащие кисти. Варежки она сняла снаружи, чтобы ковыряться в планшете.

– Греться надо. Двигаться, – Артём решительно шагнул к ближайшей полутуше кабана, висящей на крюке. Он сдёрнул со стойки длинный нож-крюк для разделки. Металл прилип к ладони ледяной паутиной. – Свеженький. Разрежем кабанчика. Тёплая кровь… хоть на пару секунд руки согреем.

– Ты сдурел?! – Даша отшатнулась, как от удара. – У Гали ревизия! Она нас повесит потом на этих крюках! Вас за яйца, а меня за… не важно.

– Какая на хер ревизия, если мы здесь замёрзнем, как мамонты?! – рявкнул Артём. Он оглянулся и увидел, как Колька смотрит не на него, а на нож в его руке. Взгляд парня был пустым и в то же время слишком сосредоточенным. Внутри ледяной герметичной ловушки трещала последняя тонкая перегородка. Перегородка между страхом и здравым смыслом.

07:12

Снаружи сквозь толщу стали и кирпича донёсся едва различимый скрип. Галина, наверное, копошилась у щитка. Потом раскатистый бас «Вепря», силами сторожа попытавшийся ожить. Заурчал… но захлебнулся. Пискнул, как раздавленный комар, автомат УЗО. Хлоп! Последние жалкие отблески света в щели под дверью схлопнулись окончательно.

Внутри камеры в ответ на тьму что-то щёлкнуло. Система автоматической разморозки. Древний хриплый «форсунковый» агрегат, который должен был запускаться раз в несколько часов на пару минут, чтобы топить лёд на испарителе. Но цикл сбился. Вентилятор где-то в глубине корпуса жалобно взвыл и раздул вверх струю… тёплого воздуха. Совсем крохотную.

Контраст ощущался ударом раскалённым ломом по лицу. С потолочных трубок испарителя, с решёток и с висящих туш слетели хлопья инея, осыпавшись мелкой ледяной стружкой. Показалось, что потолок рушится. Колька вскрикнул, инстинктивно раскинув руки. Бутылка «Балтики», лежавшая на коробке, упала под металлический стеллаж и разбилась с тихим жалобным бздынком. Резкий запах хмеля смешался с тяжёлым духом сырого мяса и едким шлейфом палёной солярки, поднимавшимся из подвала.

– Кто-то же должен открыть эту дверь! – прошептала Даша, приседая на корточки, прижав к груди смартфон как икону. Экран на долю секунды мигнул призрачным светом, показав 0%.

Артём, стиснув зубы, сунул кончик ножа-крюка в щель стержня дверного механизма. Попытался провернуть, создав рычаг. Гладкий обледеневший металл не давал зацепа. Нож скользил. Он постучал рукоятью по двери и выругался шёпотом, полным бессильной ярости.

Тогда Колька, блуждающий взгляд которого цеплялся за всё подряд, заметил в углу на полу серый металлический ящик. На боку коряво выведено краской: «СОТЫЙ ВЕС». Старые советские электронные весы. Дисплей, недавно заменённый на дешёвый китайский светодиод, был мёртв и темен.

– Эй, – голос Кольки сорвался. Он указал на весы. – Там… там же внутри аккумулятор. Большой. Для весов. Можно… телефон зарядить?

Слова повисли в ледяном мареве, прозвучав с сюрреалистичной глупостью. Как предложение выкопать подкоп из морозильника ложкой. Взгляды Артёма и Даши встрепенулись на мгновение, но тут же погасли. Чтобы добраться до аккумулятора, нужно отвинтить крышку, ковыряться в проводах… И где розетка в этом стальном гробу?

– Размечтался паря, – хрипло, но беззлобно хмыкнула Даша, сжимаясь в комок от холода. – Здесь сеть отродясь не ловила. Экранирует всё. Лучше руки к подмышкам покрепче прижми.

– Надо подумать! – Артём стукнул себя кулаком по лбу. Ледяная корка на куртке хрустнула. – Слушайте сюда! – он присел на корточки, притягивая их к себе жестом. Лицо в тусклом свете отсвечивало напряжённой маской. – Если… если сейчас кто-то снаружи подойдёт к двери… попытается её открыть… или прижать… мы УСЛЫШИМ. Начинаем стучать в ответ. Всем чем сможете…

Он замялся, мозг лихорадочно вспоминал код.

– Три глухих. Потом три сильных. Как SOS, только наоборот. Чтобы не спутали со случайным стуком. Наш сторож на флоте служил, может, поймёт! Ясно?

Они кивнули. Молча. Оставалось только верить. Верить, что их услышат. Что кто-то подойдёт к этой прокля́той двери. И что за ней не окажется только тишина вечно замёрзшего Чурилово.

07:18

Влажность ударила сверху, как тёплый кулак в ледяной перчатке. Испаритель, жадный до тепла, выдохнул отработанный пар. Он обволок камеру серым киселём, превратив лампочку под потолком в крошечное больное солнце, плывущее в грязном аквариуме. Света не прибавилось, стало только хуже видеть.

Даша присела на корточки, прижав ладонь к ледяному бетону пола. Холод жёг кожу, но девушка уже не чувствовала боли. В голове царила каша из мыслей. Мизерный оклад, премия за «своевременность», которая вот-вот испарится из-за этого чёртова агрегата. Картины вспыхивали ярче лампы. Начальник с багровым лицом, минус три тысячи на табло расчётов, истеричный голос матери по телефону: вечный кошмар ипотечных платежей. От переживаний сердце заколотилось как бешеное, пытаясь протолкнуть по замерзающим сосудам кровь, которая уже не могла согреть. Бесполезный огонь в запертой печке тела.

– Надо выбираться, – в голосе девушки прозвучали нотки истерики.

– Как?! – Артём вскинул голову, его лицо было бледным пятном в серой каше.

– Резинка! – она ткнула пальцем в тёмный кант уплотнителя, опоясывающий дверь изнутри. – Дубовая, старая. Но если сорвать… появится щель. Воздух пройдёт… тёплый… может, услышим…

– Щелью мы не спасёмся, – пробормотал Колька, съёжившись. – Снаружи уплотнитель дублируется. Пока Галька о нас не вспомнит, не выберемся. Она тупая, но не маньячка.

Даша подползла к двери. Провела ногтем по резине. Раздался скрип – не просто скрип, а звук, похожий на царапанье ножа по стеклу. Крошечный кусочек засохшей резины отвалился, как струп.

– Да помогите же мне, додики!

Артём оказался рядом в два шага. Он вонзил остриё ножа-крюка под край уплотнителя. Дёрнул изо всех сил. Металл против металла, пронзительно. Звук, казалось, должен был разорвать тишину магазина. Но его поглотили полуметровые стальные панели с ледяной ватой внутри. Резина не поддавалась. Она была не просто старой. Она казалась живой, вросшей в сталь и не желавшей отпускать добычу.

Лампа под потолком мигнула. Раз. Другой. И погасла. Тьма накрыла мгновенно и бесповоротно. Глубокая, густая, как зола после костра в безлунной ночи вселенной. Глаза невольных пленников метнулись в панике, выхватывая фосфорные призраки на сетчатке. Потом – ничего. Абсолютное ничто. Только кожа чувствовала ледяное дыхание.

– Да-а-аш? – голос Артёма прозвучал чуждо и сдавленно.

– Я… здесь.

Её пальцы наткнулись на его руку, сжимавшую нож. Они вцепились в рукоять вместе. Холодный металл стал единственным мостом между ними. По нему перетекала паника, дикая и липкая.

В обволакивающей слепоте запахи взорвались с новой силой. Сладковато-тухлая вонь мяса. Кислый перегар разлитого пива. Металлический привкус пота и страха на языке. И сырость. Не просто влага. Привкус старой кожи, заброшенного подвала и забытого гроба на языке. Феерия конца.

– Мелкий… ты где? – Артём не смог вспомнить имя парня.

– Тут я… ящик ногой задел…

– Только не ори.

Глаза никак не привыкали. Казалось, что стены ледяной коробки медленно, неумолимо сдвигаются. Вот-вот раздавят рёбра, выдавят лёгкие и превратят их в кровавое месиво на ледяном полу. Сверху, в кромешной тьме, хрустнул лёд. Несколько острых крошек упали на плечо Даши. Ощущение было таким, будто на кожу высыпали пригоршню колючей морской соли.

– Эй, Галя! – рявкнул Артём, пытаясь пробить тьму и сталь стен силой голоса. – Открой, ёб твою мать…

И в этот миг позади, из-за стеллажей, заскрежетало. Не у двери. Глубже. Во чреве камеры.

Колька вскрикнул дико, по-звериному:

– Бля-я-я! Там кто-то есть!

– Тихо! – Артём инстинктивно вскинул нож, но в темноте был слеп. Он шагнул на звук, и его локоть с глухим стуком угодил в свисающее ребро туши. Жёсткие, обледеневшие щетинистые волосы впились в ткань куртки, как иглы.

Скрежет повторился. Теперь ниже. Будто по бетонному полу волокли что-то тяжёлое, металлическое. Пауза. Пульсирующая тишина. И затем – три удара. Чётких. Настойчивых.

Тук. Тук-тук. ТУК.

– Это Виктор? – Даша охнула. В голосе прорвалась истеричная надежда. – Он вспомнил про нас!

– А чего он тогда… – Артём замер, прислушиваясь, – стучит как-то… не так. Три коротких, три длинных… – прошептал уже сам себе, вспоминая свой же придуманный код. Но удары не совпадали. Это было что-то другое.

– НАСРАТЬ! Стучи в ответ! – Даша судорожно толкнула парня локтем. Артём вместо двери ударил рукоятью ножа в ближайшую стальную стену: ДзЬн-дзЬн! Звук получился глухим и безнадёжным, как хлопок в пустом зале. Он утонул в стали и льду.

– Должны услышать! – его голос сорвался на визг.

В ответ прозвучало снова: ТУК… ТУК-ТУК… ТУК. И снова – гнетущая, всепоглощающая тишина.

Тем временем в дальней каморке магазине Галина Павловна яростно дёргала рубильники на щитке. Искры летели из-под панели, пахло горелой изоляцией. «Вепрь» на дворе захлебнулся в очередной раз. Первый утренний запуск высосал последние капли солярки. Галина втянула воздух – он был пропитан едкой гарью, цементной пылью и подвальной сыростью. Из фургона монтажников доносился матерный дуэт и треск умирающей дрели, мороз добивал инструмент.

07:25

В кромешной темноте морозилки Колька судорожно шарил руками по ледяному полу. Не понимая зачем, искал бутылку «Балтики». Хоть что-то знакомое в этом ледяном кошмаре. В глазах постепенно проступали зловещие силуэты предметов. Пальцы наткнулись на острые осколки. Он выругался и дёрнул руку назад. В тот же миг висящие над ним половинки кабана лениво качнулись на крючьях. Раздался скрежет кости по кости. Ему показалось, что огромные туши склонились, уставившись на него слепыми глазницами из темноты.

– Я слышу шаги, – прошипел он, голос сорвался в фальцет. – Там кто-то ходит!

– Тише ты! – Даша схватила его за рукав, её пальцы были клещами. – Слушай!

Шаги. Медленные. Тяжёлые. С характерным скрипом – будто по снегу. Безумие ситуации было в том, что вокруг – только сталь и бетон. Звук шёл не снаружи. Он словно доносился из-под пола. Из бетонной плиты.

На несколько секунд всем показалось, что из щелей в бетоне поднимается струйка пара. Холодного и зловещего. Колька почувствовал лёгкую вибрацию под ногами, будто что-то массивное переступило внизу. Артём вспомнил детство и дедов сарай. Под полом – шуршание, писк и царапанье крыс. По спине пробежали ледяные мурашки.

– Это должен быть Виктор, – прошептала Даша, сдерживая всхлипы. – Он же в подвале… под нами.

– Точно! Пусть откроет вход из подвала! – выдохнул Колька. – Разве нельзя? Здесь же должен быть лаз? Для труб… Или вентиляция, как в крепком орешке…

В этот момент с потолка сорвалась тонкая, как шило, сосулька. Она чиркнула по щеке Даши, оставив ледяной порез. Девушка вскрикнула от неожиданности и боли. Рефлекторно, в панике, она махнула рукой с ножом вверх. Лезвие лязгнуло обо что-то металлическое в потолке… и сверкнуло.

Искра! Холодно-голубая, ослепительная, как звезда смерти, она вспыхнула в темноте на долю секунды. Загудела проводка, и лампочка под потолком… ожила. Но теперь её свет был не жёлтым, а мертвенно-бледным, зеленоватым, как свет гнилушки в болоте. В этом призрачном сиянии их лица мало отличались от трупов. Колька заметил, как по щеке Даши медленно сползает тонкая алая ниточка крови.

Даша коснулась щеки и посмотрела на алый палец. Губы дрогнули. Она тихо, с бесконечной усталостью выдохнула:

– Чёрт…

В зелёном свете гаснущей лампы свиные полутуши на крюках вдруг обрели новые очертания. Рёбра, неестественно вывернутые, напоминали оскал. Кости под тонким слоем инея казались выбеленными зубами в чудовищной застывшей улыбке. Мясо улыбалось им. И ждало.

07:30

Шаги под полом стихли так же внезапно, как и начались. Вместо них со стороны дверей донёсся новый звук: хлоп! Входная дверь распахнулась? Кто-то вошёл с улицы? Крошечная струйка чуть менее ледяного воздуха, как дыхание вошедшего, смешанное с запахом снега и выхлопа, подкралась к щели под дверью морозилки. Но пленники этого не почувствовали. Их обоняние уже не различало ничего, кроме всепроникающей вони мяса, страха и собственного окоченения.

В камере снова воцарилась тишина. Не просто отсутствие звука. Тишина-душитель. Её нарушал только хриплый хлюп вентилятора где-то в потолке. Старый механизм, как умирающая жаба, пытался выдохнуть струйку тёплого пара в ледяной ад, лишь усугубляя ситуацию. Каждый вдох Артёма, Даши и Кольки становился чуть короче и чуть отчаяннее, чем предыдущий. Воздух резал лёгкие ледяной стружкой.

Артём плюхнулся на ящик с замороженными субпродуктами. Его дыхание вырывалось тяжёлыми белыми клубами, каждый выдох – стон. Даша, стиснув зубы, пыталась перетянуть шарфом порез на щеке. Руки тряслись мелкой неконтролируемой дрожью, плечи подрагивали, будто по ним били током. Колька стоял, прижавшись спиной к ледяной стене, обхватив себя руками так крепко, что костяшки пальцев побелели.

Они больше не говорили. Слова замерзали на языке. Но внутри каждого тикал маленький неумолимый метроном. Будильник в грудной клетке, отсчитывающий минуты до точки невозврата. До момента, когда пальцы откажутся шевелиться, сердце сожмётся ледяной клешнёй, а разум, отравленный холодом и паникой, распухнет и лопнет, выпустив наружу первобытное животное безумие. Осталось только понять – кого первым загрызть, чтобы согреться его кровью?

Лампа под потолком – та самая, что уже умирала дважды – моргнула. Не жалко. Не слабо. А с предсмертным усилием. Один раз. Второй. Её мертвенно-зелёный свет вспыхнул на миг, осветив три замерзающих призрака в ледяной гробнице. На сетчатке, в кромешной тьме, ещё несколько секунд висел призрачный шлейф голубоватого послесвечения. Как душа электричества, покидающая стальное тело морозильника. Оно медленно таяло, растворяясь в очередной черноте.

Тишина вернулась. Не просто отсутствием звука – погребальным саваном. Она заполнила всё и стала единственной реальностью. Холод и трое сердец, бьющихся всё медленнее в ледяной темноте, как барабаны, отбивающие похоронный марш.