Читать онлайн Куратор

Тихий кабинет

Тихий кабинет. Это было не просто название на двери из матового стекла с лаконичной гравировкой «Анна Воронцова. Психотерапия». Это была концепция, философия, броня. Пространство, из которого изъяли всё лишнее: случайные звуки, резкие запахи, кричащие цвета, саму возможность спонтанности. Воздух здесь, на двадцать седьмом этаже старинного особняка, переоборудованного в элитный офисный центр с видом на застывшую ртуть Патриарших прудов, казался отфильтрованным, дистиллированным, как и мысли, которые позволялось произносить вслух.

Стены, выкрашенные в сложный оттенок серого, который менялся от жемчужного до грозового в зависимости от света за панорамным окном, поглощали звук. Тяжелые шторы из фланели того же оттенка были всегда приоткрыты ровно настолько, чтобы город внизу казался детально прорисованной, но немой картой, абстрактным узором из огней и теней, не имеющим власти над этой высотной цитаделью. Мебель – два кресла из мягкой кожи цвета слоновой кости, низкий столик из темного дерева, на котором никогда не стояло ничего, кроме стакана воды, и стеллаж, где корешки немногочисленных книг были подобраны по цвету, как клавиши рояля, – всё подчинялось идее абсолютного контроля. Здесь не было семейных фотографий, дипломов в рамках, сувениров из поездок. Ничего личного. Ничего, что могло бы выдать в хозяйке кабинета человека, а не функцию.

Анна Воронцова была идеальным дополнением этого интерьера. Сегодня на ней был кашемировый костюм цвета мокрого асфальта, идеально сидящий на её подтянутой фигуре. Длинные темные волосы собраны в тугой, безупречный узел на затылке, ни единого выбившегося локона. Лицо, которое многие назвали бы красивым, в её исполнении становилось строгим: высокие скулы, прямой нос, тонкие, плотно сжатые губы. И глаза – большие, серые, как зимнее небо над Москвой, – смотрели на собеседника с пристальным, почти медицинским вниманием. В них не было ни сочувствия, ни осуждения. Только анализ.

Её метод был скальпелем. Она не предлагала утешения, не раздавала пустых советов. Она вскрывала. Аккуратно, слой за слоем, она снимала с пациентов их защитные механизмы, их ложь самим себе, их рационализации, добираясь до гноящейся раны, которую они прятали даже от себя. Это была болезненная процедура, и клиенты платили за неё огромные деньги. В этом кресле напротив неё сидели люди, управлявшие судьбами корпораций, банков, медиаимперий. Титаны, привыкшие повелевать. Здесь, в тишине её кабинета, они превращались в испуганных детей, дрожащих от собственных теней. И она, Анна, была их единственным проводником в этом персональном аду. Она держала нить. Она контролировала лабиринт.

Человек в кресле напротив кашлянул. Игорь Лебедев, медиамагнат, чьё лицо не сходило с обложек Forbes, выглядел сейчас не как хищник, а как загнанный зверь. Его дорогой костюм от Brioni был помят, узел галстука ослаблен, а пальцы с нервной быстротой теребили запонку из белого золота.

«Они следят за мной, – его голос был хриплым, приглушенным. – Я это чувствую. Везде. В машине, в офисе, дома. Камеры. Жучки. Я проверял. Мои безопасники клянутся, что всё чисто. Но они лгут. Или они идиоты. Или… или они тоже на них работают».

Анна молчала, позволяя его словам повиснуть в стерильном воздухе. Она наблюдала. Зрачки расширены, дыхание поверхностное. Уголки губ опущены. Классические маркеры тревожного расстройства с параноидальным компонентом. Она сделала мысленную пометку. Лебедев был у неё уже полгода. Его панические атаки стали реже, но паранойя, наоборот, кристаллизовалась, обретала всё более четкие, гротескные формы.

«Что заставляет вас так думать, Игорь?» – её голос был ровным и спокойным, как гладь воды в безветренный день. Контрапункт его рваной, сбивчивой речи.

«Вчера. Совещание по новому проекту. Я упомянул одну деталь. Совершенно незначительную. Офшор на Кайманах. Название – «Синий феникс». Об этом знали только я и мой юрист. А вечером… вечером мне на почту приходит спам. Реклама дайвинг-туров. Угадайте где? На Кайманах. А на картинке – рифовая рыбка. Знаете, как она называется? Синий хирург. Похоже на феникса, правда?» Он посмотрел на неё с отчаянной надеждой, ожидая подтверждения.

Анна не моргнула. Её лицо оставалось бесстрастным. «Это может быть совпадением, Игорь. Алгоритмы контекстной рекламы работают очень сложно. Вы могли где-то искать информацию, и система это запомнила».

«Нет! – он почти выкрикнул, ударив кулаком по подлокотнику. – Я ничего не искал! Это они! Они дают мне понять, что знают. Они играют со мной. Дразнят. Как кошка с мышью, прежде чем…» Он замолчал, тяжело дыша.

Анна чуть наклонила голову. «Кто – они?»

Этот вопрос она задавала каждую сессию. И каждый раз Лебедев упирался в стену. «Конкуренты… Правительство… Не знаю. Все».

«Игорь, – мягко, но настойчиво произнесла она, используя технику рефрейминга. – Давайте на минуту представим, что никакой слежки нет. Что это лишь игра вашего воображения. Что тогда будет означать этот страх? Чьими глазами вы на самом деле боитесь быть увиденным? Кто тот судья, от которого вы не можете спрятаться?»

Она видела, как её слова попали в цель. Его взгляд метнулся в сторону, к окну, за которым начинал сгущаться холодный ноябрьский вечер. Он смотрел не на город, он смотрел внутрь. В его глазах на мгновение промелькнуло что-то настоящее, не паранойя, а глубоко запрятанная, подлинная боль. Вина.

«Мой отец, – прошептал он, и это было впервые за все полгода. – Он всегда говорил, что я… ничтожество. Что всё, что я построил, я построил на костях. Он бы… он бы меня презирал».

Бинго. Скальпель коснулся нерва. Анна позволила тишине сделать свою работу. Секунды растягивались, наполняясь смыслом. Лебедев сидел, обхватив голову руками. Крепость дала трещину. Контроль был у неё.

«На сегодня наше время истекло, Игорь», – сказала она, когда минутная стрелка на её минималистичных часах достигла нужной отметки.

Он поднял на неё глаза, в них была растерянность и что-то похожее на благодарность. Он встал, машинально поправил галстук, снова превращаясь из сломленного человека в медиамагната.

«Спасибо, Анна Андреевна. До следующей недели».

«До следующей недели, Игорь».

Дверь за ним бесшумно закрылась. Анна осталась одна. Она глубоко вдохнула, выдохнула, сбрасывая с себя чужую боль, чужой страх. Это был ритуал. Она подошла к окну. Внизу, на мокром асфальте, отражались огни фонарей и витрин. Мир казался игрушечным, управляемым. Она чувствовала удовлетворение. Чистая, холодная радость профессионала, безупречно выполнившего свою работу. Её кабинет снова стал тихим. Её крепость была неприступна.

У неё было «окно» – час до последнего на сегодня клиента. Время, чтобы перезагрузиться, выпить чаю, просмотреть заметки. Она нажала кнопку на селекторе.

«Лена, сделайте мне, пожалуйста, зеленый чай. И ближайший час меня ни для кого нет».

«Хорошо, Анна Андреевна. Только…» – голос её администратора в динамике звучал непривычно неуверенно.

«Что такое?»

«Тут… к вам посетитель. Без записи. Говорит, что это очень срочно».

Анна нахмурилась. Это было нарушением протокола. Лена знала её правила. Никаких «без записи». Никогда.

«Кто это?»

«Он не представился. Просто сказал… сказал передать, что он ваш Куратор».

Слово было странным, неуместным. Куратор. В университете? В музее? Что за бред?

«Скажите ему, что я не принимаю без записи. Пусть свяжется с вами и вы подберете время».

«Я говорила, Анна Андреевна. Он… он настаивает. Говорит, вы его ждете».

Раздражение кольнуло, как игла. Нарушение границ. Посягательство на её упорядоченный мир. Вероятно, очередной сумасшедший или журналист, пытающийся прорваться ради сенсации.

«Вызовите охрану, Лена. Пусть его проводят».

«Я… я не могу, – в голосе девушки послышался страх. – Он… он просто прошел мимо меня. Он уже идет к вам по коридору».

Анна замерла. Кровь отхлынула от лица. Никто и никогда не позволял себе такого. Коридор, ведущий к её кабинету, был её территорией. Она почувствовала, как по спине пробежал холодок, инстинктивный, животный.

Дверь её кабинета открылась без стука.

На пороге стоял мужчина. Среднего роста, среднего телосложения, в ничем не примечательном темном пальто. На вид лет сорок пять. Волосы темные, короткая стрижка. Лицо… она бы не смогла описать его через пять минут. Никаких особых примет. Ни шрамов, ни родинок. Такое лицо могло принадлежать бухгалтеру, менеджеру, кому угодно. Оно идеально терялось в толпе. Но глаза… Глаза были другими. Светлые, почти прозрачные, они смотрели на неё не так, как смотрят обычные люди. Без эмоций, без интереса, но с абсолютным, всепроникающим знанием. Словно рентгеновский аппарат.

Он вошел, мягко прикрыв за собой дверь. Его движения были плавными, бесшумными. Он не выглядел ни наглым, ни агрессивным. Он двигался так, будто это был его кабинет, а она – посетитель.

«Добрый вечер, Анна Андреевна», – его голос был тихим, вкрадчивым, без определенной интонации.

Анна заставила себя выпрямиться, вернуть лицу маску невозмутимости. Контроль. Главное – контроль.

«Я не знаю, кто вы, и я вас не принимала. Прошу вас покинуть мой кабинет».

Он проигнорировал её слова. Осмотрел кабинет с легким, едва заметным кивком, словно одобряя её выбор. Затем его взгляд остановился на кресле, в котором только что сидел Лебедев. Он подошел и сел в него. Нарушение всех мыслимых и немыслимых правил. Это было её пространство. Её алтарь. А он осквернил его своим присутствием.

«Прекрасный кабинет, – сказал он, устраиваясь поудобнее. – Очень… безопасный. Идеальная тишина. Почти звуконепроницаемый. Вы ведь специально выбирали окна с тройным остеклением и дополнительной шумоизоляцией, верно? Чтобы ничто не отвлекало от… процесса».

Анна молчала, чувствуя, как сердце начинает биться чаще. Она нажала на телефоне кнопку быстрого набора – охрана. Гудков не было. Линия была мертва.

Паника поднялась из глубины желудка ледяной волной. Она подавила её. Она – профессионал. Она работала с психопатами и людьми с тяжелыми расстройствами. Она справится.

«Если вы не уйдете немедленно, я буду вынуждена…»

«Вынуждены что, Анна? – он впервые назвал её по имени, без отчества, и это прозвучало недопустимо фамильярно. – Вы уже попробовали вызвать охрану. Линия не работает. Как и ваш мобильный, если вы решите проверить. И интернет. Никаких сигналов. Только мы с вами. В тихом кабинете».

Он улыбнулся. Это была не улыбка, а лишь движение мышц. Глаза оставались холодными, как лед.

Анна села в свое кресло. Инстинкт подсказал ей, что стоять – значит выдать свою уязвимость. Нужно было вернуть себе позицию силы. Сесть за свой стол, в свое кресло. Восстановить статус-кво.

«Чего вы хотите?» – её голос прозвучал тверже, чем она ожидала.

«Я? – он склонил голову набок, с каким-то исследовательским любопытством разглядывая её. – Я хочу вам помочь. Провести сеанс. Только сегодня в роли терапевта буду я».

Абсурдность ситуации была настолько велика, что на мгновение Анне показалось, что она спит. Это был дурной сон, порождение усталости в конце тяжелого дня.

«Вы не в себе», – констатировала она, используя свой самый клинический, отстраненный тон.

«Напротив. Я как раз полностью в себе. А вот вы, Анна, скоро начнете в этом сомневаться. Давайте начнем. Последний час у вас был Игорь Лебедев. Медиамагнат. Сорок девять лет. Вторичный брак, двое детей от первого. Диагноз, который вы ему поставили – генерализованное тревожное расстройство с элементами параноидального бреда. Верно?»

Каждое его слово было ударом молота по стеклу. Он не мог этого знать. Записи сессий хранились на зашифрованном сервере без доступа к сети. Бумажных копий она не вела. Никогда.

«Он говорил о слежке, – продолжал незнакомец, не обращая внимания на её побелевшее лицо. – Привел в пример случай с офшором «Синий феникс». Вы совершенно правильно предположили, что это работа контекстной рекламы. Вы даже использовали термин «рефрейминг», когда пытались сместить фокус его страха на фигуру отца. «Чьими глазами вы на самом деле боитесь быть увиденным?» – блестящая формулировка. Точная, хирургическая. Это ваш стиль».

Мир вокруг Анны начал терять четкость. Звуки стали вязкими. Тиканье настенных часов, которого она никогда не замечала, теперь отдавалось в висках глухими ударами. Она смотрела на него, пытаясь найти хоть какое-то объяснение. Лебедев его подослал? Проверка? Но зачем? И откуда такие детали? Он цитировал её дословно. Он знал её мысли.

«Кто… вы?» – прошептала она.

«Я же представился. Я ваш Куратор. Я здесь, чтобы направить вас. Вы достигли определенного потолка, Анна. Ваш метод эффективен, но ему не хватает… глубины. Вы вскрываете нарывы, но боитесь заглянуть в бездну. И в свою, и в чужую. Я научу вас».

Он говорил об этом так, словно обсуждал учебный план. Спокойно, методично, разрушая её реальность.

«Вы… Вы поставили прослушку в моем кабинете?» – это было единственное рациональное объяснение. Унизительное, страшное, но хотя бы объяснимое в рамках законов физики.

Он снова улыбнулся своей мертвой улыбкой. «Прослушка? Это так… грубо. Аналогово. Нет, Анна. Я не слушаю. Я знаю. Я знаю, что в тот момент, когда Лебедев говорил об отце, вы почувствовали укол профессиональной гордости. Вы подумали: «Бинго. Скальпель коснулся нерва». А сразу после его ухода, глядя на город из окна, вы сравнили себя с кукловодом, который держит в руках нити от этих сильных, властных, но таких сломленных мужчин. Вы наслаждались своим контролем, своей властью. Ведь так?»

Это было немыслимо. Он озвучил её самые сокровенные, мимолетные мысли. Те, в которых она не признавалась даже себе. Те, что были её профессиональным грехом, её маленьким темным секретом.

Комната поплыла. Анна вцепилась в подлокотники своего кресла. Кожа показалась ей ледяной. Она заставила себя дышать. Вдох. Выдох. Техника заземления. Сосредоточься на ощущениях. Твердый пол под ногами. Запах озона от кондиционера. Шершавая обивка кресла.

«Это какой-то трюк, – сказала она, обращаясь больше к себе, чем к нему. – Фокус. Гипноз».

«Гипноз? – он усмехнулся. – Интересная теория. Но нет. Всё гораздо проще. И сложнее. Я просто знаю вас, Анна. Лучше, чем вы сами себя знаете. Я знаю о вашей безупречной репутации. О вашем стальном самоконтроле. О стене, которую вы выстроили вокруг себя после… того случая».

Он сделал паузу. Драматическую, выверенную, как в театре. И Анна поняла, что сейчас произойдет самое страшное. Она почувствовала это на клеточном уровне.

«Вы ведь поэтому так боитесь ошибиться, – его голос стал еще тише, интимнее, проникая под кожу. – Поэтому ваш контроль стал тотальным. Вы боитесь повторения. Боитесь снова увидеть в чужих глазах то самое отчаяние, которое не смогли распознать тогда. В интернатуре. С вашим первым настоящим пациентом».

Нет. Нет, только не это. Эту дверь она замуровала много лет назад. Залила бетоном. Сверху построила всю свою жизнь, всю свою карьеру.

«Вы так тщательно стерли все упоминания об этом, – продолжал он, и его тихий голос был подобен звуку лопаты, раскапывающей старую могилу. – Ни в одном резюме, ни в одной биографии. Даже ваши близкие друзья не знают. Вы похоронили это так глубоко, что, наверное, и сами почти поверили, что этого не было. Но память тела, память души… она никуда не девается, правда? Она сидит занозой, отравляя всё. Этот вечный страх. Этот тихий шепот в голове по ночам: «А что, если я снова не справлюсь?».

Она смотрела на него, и не могла произнести ни слова. Её профессиональные навыки, её защита, её скальпель – всё оказалось бесполезным. Она была не врачом, она была пациентом под микроскопом. Голая, беззащитная, препарированная.

Он наклонился вперед, положив локти на колени. Его прозрачные глаза смотрели прямо в её душу.

«Вы даже имя её похоронили, – сказал он, и каждое слово было гвоздем, вбиваемым в крышку её гроба. – Забыли. Вытеснили. Чтобы не чувствовать боль. Но я вам напомню, Анна. Я здесь, чтобы помочь вам вспомнить. Её звали Катя. Екатерина Сомова. Двадцать один год. Диагноз – пограничное расстройство личности. Она повесилась в палате через два дня после вашего последнего с ней разговора. В предсмертной записке она написала только одну фразу: «Доктор Воронцова сказала, что выхода нет».

И в этот момент стена рухнула.

Весь бетон, все кирпичи, вся сталь, из которых Анна строила свою крепость десять лет, рассыпались в пыль. И оттуда, из темной, смрадной глубины, хлынул погребенный ужас. Она снова увидела ту больничную палату. Бледно-зеленые стены. Запах хлорки. Тусклый свет из окна. И лицо Кати – бледное, с огромными, полными слез глазами, которые умоляли о помощи. А она, Анна, молодая, самоуверенная, неопытная, сказала ей что-то из учебника. Что-то правильное, но холодное и бездушное. Что-то, что для Кати прозвучало как приговор.

Она не закричала. Звук застрял в горле. Она просто сидела в своем идеальном кресле, в своем тихом кабинете, и мир вокруг неё распадался на пиксели. Узор на персидском ковре пополз, как змея. Огни города за окном превратились в размытые, хищные кляксы. Тиканье часов стало оглушительным.

Мужчина, называвший себя её Куратором, встал. Он подошел к столику, налил себе стакан воды из графина, который предназначался для клиентов, и сделал несколько глотков. Затем поставил стакан на место.

«Вот теперь, – сказал он своим ровным, спокойным голосом, – мы можем начинать настоящую терапию. Нашу с вами терапию. Я буду присылать вам инструкции. Новых пациентов. Новые задания. Вы будете делать в точности то, что я скажу. И вы станете лучшим терапевтом, чем когда-либо могли мечтать. Вы научитесь заглядывать в бездну, Анна. Потому что теперь вы сами в ней».

Он направился к двери.

«И не пытайтесь ничего предпринимать, – бросил он через плечо, не оборачиваясь. – Искать меня, обращаться в полицию. Во-первых, человека по имени Александр Вересаев, как я вам мог бы представиться, официально не существует. Во-вторых, кому вы расскажете? Что к вам пришел человек и рассказал вам ваши же мысли? Вас сочтут сумасшедшей. Ваша безупречная карьера закончится в тот же день. Вы останетесь одна. Со своими призраками».

Он открыл дверь и вышел, так же бесшумно, как и вошел.

Дверь закрылась.

Анна осталась одна. В тишине. Но это была уже другая тишина. Не спасительная, не целительная. Это была оглушающая, вакуумная тишина космоса, в который её выбросили без скафандра. Тишина, в которой каждый шорох казался шагами призрака.

Она сидела неподвижно, может быть, минуту, может быть, час. Время потеряло смысл. Потом медленно, как во сне, она подняла голову и посмотрела на панорамное окно. Оно превратилось в огромное черное зеркало. В его глубине отражался её кабинет – искаженный, вытянутый, зловещий. И её собственная фигура – маленькая, съежившаяся тень в кресле.

Ей показалось, что за её спиной, в темном углу комнаты, стоит еще кто-то. Тень, чуть плотнее, чем окружающий мрак.

Она резко обернулась.

Никого.

Тихий кабинет был пуст. Но она знала, с абсолютной, леденящей душу уверенностью – она больше никогда не будет здесь одна. Его голос уже звучал в её голове. Он стал частью её. Её последним и самым главным пациентом. Её Куратором. Её тюремщиком.

Незваный гость

Тишина, оставшаяся после него, была совсем другой. Не той стерильной, дистиллированной тишиной, которую Анна культивировала годами, превращая свой кабинет в барокамеру для чужих душ. Та, прежняя, была плотной, осязаемой субстанцией, инструментом, позволявшим услышать самые тихие шорохи подсознания. Эта же тишина была пустой, выжженной, звенящей вакуумом, в котором не мог родиться ни один звук, кроме эха его последних слов. Она была тишиной после взрыва, оглушающей и полной невидимых осколков. Анна сидела в своем кресле, идеальном кресле из кожи цвета слоновой кости, и ощущала себя чужеродным предметом в собственном святилище. Ее тело, обычно послушное и выверенное, как хронометр, казалось парализованным. Мысли, ее острый, отточенный скальпель, превратились в вязкий, мутный кисель, в котором беспомощно барахтались обрывки фраз, образов, ощущений. Катя Сомова. Имя, которое она похоронила под десятилетием профессиональных успехов, под тоннами чужих исповедей, под гранитной плитой самоконтроля. Он раскопал эту могилу голыми руками и заставил ее заглянуть внутрь.

Мир вокруг медленно возвращал себе контуры, но они были искажены, словно отражение в кривом зеркале. Узор на персидском ковре, прежде бывший строгой геометрией, теперь извивался, как клубок змей. Панорамное окно, ее окно в управляемый, игрушечный мир, стало черным провалом, в котором тонули огни Москвы. Город больше не был картой на ее столе; он стал хищником, притаившимся во тьме. А она – добычей. Она чувствовала это на клеточном уровне, там, где заканчивается психоанализ и начинается животный, первобытный ужас. Он знал. Он не просто знал факты – он знал ощущения. «Бинго. Скальпель коснулся нерва». Эта мысль, ее собственная, мимолетная, полная профессионального тщеславия, произнесенная его тихим, вкрадчивым голосом, стала ключом, который вскрыл ее изнутри. Это было не просто вторжение. Это была аннексия.

Контроль. Нужно было вернуть контроль. Это был первый рефлекс, базовый инстинкт, на котором держалась вся ее личность. Она заставила себя пошевелиться. Пальцы, непослушные и деревянные, вцепились в подлокотники. Кожа кресла, всегда дарившая ощущение прохладной уверенности, теперь казалась липкой и чужой. Дыхание. Вдох. Выдох. Техника заземления. Сосредоточься на ощущениях. Твердый пол под ногами. Шершавая обивка кресла. Запах озона от кондиционера. Она перечисляла эти факты, как заклинание, пытаясь собрать рассыпавшуюся на пиксели реальность. Но в каждом ощущении теперь был он. Пол под ногами был тем самым полом, по которому он бесшумно прошел. Кресло хранило фантомное тепло его тела. Воздух был тем, которым он дышал.

Первым делом – проверить. Это была галлюцинация? Острый психотический эпизод, спровоцированный переутомлением? Она видела такое у своих пациентов. Мозг, доведенный до предела, способен создавать поразительно реальные симуляции. Это было бы ужасно, это означало бы конец ее карьеры, ее жизни, но это было бы объяснимо. Это укладывалось бы в парадигму ее мира, пусть и в качестве катастрофы. А вот его реальность – не укладывалась.

Она встала. Ноги держали плохо. Подойдя к столу, она дрожащей рукой нажала кнопку быстрого набора на телефоне – Лена, ее администратор. Гудков не было. Абсолютная тишина в трубке, мертвая, как космос. Он сказал, что линия не работает. Она нажала на другую кнопку – охрана. Тот же результат. Ледяная волна, которую она подавила во время его визита, снова поднялась из глубин желудка, на этот раз накрывая с головой. Она схватила свой мобильный, лежавший на столе экраном вниз. Сигнала не было. Значок «Нет сети» в углу экрана выглядел как приговор. Интернет тоже не работал. Ни Wi-Fi, ни мобильная сеть. Ее кабинет, ее цитадель на двадцать седьмом этаже, превратился в изолированную клетку, парящую над городом. «Только мы с вами. В тихом кабинете».

Хорошо. Это мог быть сбой. Технический сбой во всем здании. Маловероятно, но возможно. Или он использовал какое-то устройство, «глушилку». Это уже выходило за рамки простого психологического давления. Это была спланированная операция. Но кто? Зачем? Лебедев? Проверка лояльности, доведенная до абсурда? Игорь был параноиком, но не настолько изощренным. Его методы были грубее: деньги, шантаж, прямое давление. Это же было… искусством. Дьявольским, но искусством.

Анна подошла к двери. Взялась за холодную металлическую ручку. На мгновение ее охватил иррациональный страх, что дверь не откроется, что он запер ее здесь навсегда. Но ручка поддалась, и дверь бесшумно отворилась. Коридор был пуст. Мягкий свет от скрытых светильников падал на серый ковролин, поглощавший звуки шагов. Все было как всегда. Спокойно. Респектабельно. Нормально. Эта нормальность пугала еще больше, чем тишина в кабинете.

Она дошла до приемной. Лена сидела за своим столом, ее лицо было бледным, а взгляд – испуганным и растерянным. Она смотрела на Анну так, словно увидела привидение.

«Анна Андреевна… вы в порядке?» – голос девушки дрожал.

«Лена, тот человек, который только что вышел от меня…» – начала Анна, стараясь, чтобы ее голос звучал ровно и властно.

«Я… я не видела, чтобы кто-то выходил», – прошептала Лена.

Кровь застыла в жилах Анны. «Как не видела? Он прошел мимо тебя минуту назад. Тот, которого ты пропустила ко мне без записи».

«Никто не выходил, Анна Андреевна. Я бы увидела. Дверь не открывалась».

«Он не мог испариться, Лена!» – в голосе Анны прорезались стальные нотки. «Мужчина, около сорока пяти лет, темное пальто. Ты сама сказала мне, что он идет по коридору».

«Да… он вошел», – Лена испуганно кивнула. «Он просто… прошел мимо, я даже встать не успела. А потом… ничего. Я сидела здесь все время. Клянусь. Дверь вашего кабинета была закрыта, и она не открывалась до тех пор, пока вы сами из нее не вышли».

Анна смотрела на нее, пытаясь найти признаки лжи. Но в глазах Лены был только искренний страх и недоумение. Она не лгала. Или была первоклассной актрисой.

«Камеры, – отрезала Анна. – Покажи мне записи с камер в коридоре за последний час».

«Да, конечно». Лена с видимым облегчением повернулась к своему монитору, ухватившись за конкретную, выполнимую задачу. Она щелкнула мышкой несколько раз. На экране появилось изображение пустого коридора, снятое с камеры над входом в приемную.

«Вот, – Лена указала на таймкод внизу. – Время, когда он пришел. Видите? Он проходит мимо моего стола… и заходит к вам».

Анна наклонилась к экрану. Все было так, как она помнила. Вот он, неприметная фигура в темном пальто, входит в ее кабинет. Дверь за ним закрывается.

«А теперь перемотай вперед. До того момента, как я вышла».

Лена послушно передвинула ползунок времени. Минуты на таймкоде сменяли друг друга. Пять минут. Десять. Тридцать. Час. Дверь кабинета оставалась неподвижной. Коридор был пуст. Никто не входил и не выходил. А потом, в конце записи, дверь открылась, и из нее вышла она сама, Анна. Одна.

«Этого не может быть», – прошептала она. Это было физически невозможно.

«Может быть… он все еще там?» – с ужасом предположила Лена.

Анна не ответила. Она знала, что кабинет пуст. Она чувствовала эту пустоту. Она развернулась и молча пошла обратно. Лена что-то испуганно говорила ей вслед, но слова не долетали. Она снова вошла в свой кабинет и плотно закрыла за собой дверь. Осмотрела его заново, но уже другим взглядом. Не взглядом хозяйки, а взглядом криминалиста. Окна. Они не открывались – из соображений безопасности на такой высоте. Вентиляция? Решетки были слишком узкими. Другого выхода не было. Он вошел через дверь. Но не вышел.

Призрак.

Слово всплыло в сознании, холодное и абсурдное. «Вы останетесь одна. Со своими призраками». Он не просто сказал это, он это сделал. Он стер себя из реальности, оставив после себя лишь ядовитый след в ее памяти.

Она подошла к креслу, в котором он сидел. Осторожно провела рукой по кожаной обивке. Ничего. Ни запаха. Ни тепла. Ни единого волоска. Словно здесь никого и не было. Словно она действительно все это выдумала. Словно она сходила с ума.

И в этот момент она поняла суть его игры. Он не просто разрушал ее настоящее. Он давал ей в руки инструменты, чтобы она сама разрушила свое прошлое и будущее. Заставлял сомневаться в собственном рассудке. Газлайтинг в его самой чистой, самой дьявольской форме. Он не просто сказал, что ее сочтут сумасшедшей. Он создал все условия, чтобы так и произошло. Если бы она сейчас побежала к Лене, к охране, в полицию, сбивчиво рассказывая о человеке-невидимке, который читает ее мысли, но которого нет на камерах, – ее бы ждала палата с мягкими стенами. Ее безупречная карьера, построенная на логике и анализе, рухнула бы в один миг. Он загнал ее в угол, где единственным свидетелем преступления была она сама, жертва, чьи показания никто не примет всерьез.

Она собрала свои вещи в автоматическом режиме. Сумка, планшет, пальто. Движения были механическими, отстраненными. Словно она наблюдала за собой со стороны, за женщиной, которая пытается имитировать нормальность, когда ее мир раскололся на части.

«Анна Андреевна, все хорошо?» – снова спросила Лена, когда она проходила мимо. В ее голосе была неподдельная тревога.

«Да, Лена. Все в порядке, – ответила Анна голосом, который показался ей чужим. – Просто устала. Тяжелый день. Я поеду домой. Отмени последнего клиента».

«Но у вас больше никого нет сегодня».

«Да. Точно. Тогда просто… закрой все. Иди домой».

Она не стала дожидаться ответа. Вызвала лифт, и пока кабина бесшумно несла ее вниз с двадцать седьмого этажа, она смотрела на свое отражение в полированной стальной стене. Женщина, которую она там видела, выглядела так же, как и всегда: строгий узел волос, дорогое пальто, непроницаемое выражение лица. Но глаза… В глазах был ужас. Такой же, какой она когда-то видела в глазах Кати.

Подземный паркинг встретил ее гулкой тишиной и запахом холодного бетона и бензина. Здесь, внизу, под землей, паранойя обрела физические очертания. Каждый темный угол казался укрытием. Каждый далекий звук – шагами. Она почти бегом добралась до своего черного «Мерседеса», символа ее успеха, ее контроля, ее непробиваемой брони. Сейчас он казался хрупкой скорлупой. Она быстро села внутрь, заблокировала двери. Сердце колотилось о ребра, как пойманная птица. Она сидела несколько минут в полной тишине, пытаясь восстановить дыхание. Тишину нарушил тихий гул двигателя, когда она его завела.

Выезд из паркинга на мокрые, блестящие улицы Москвы был как выход из бункера в зону боевых действий. Ноябрьский вечер опустился на город, холодный и безжалостный. Моросящий дождь превращал огни фар и рекламных вывесок в расплывчатые, хищные кляксы. Дворники монотонно скребли по лобовому стеклу, словно пытаясь стереть эту враждебную реальность, но она проступала снова и снова.

Город, который она всегда воспринимала как свою естественную среду обитания, как сложную систему, правила которой она знала, теперь казался ей гигантским, бездушным механизмом, ловушкой. Стеклянные башни «Москва-Сити» вдалеке были похожи на осколки льда, на зубы дракона. Потоки машин – на потоки раскаленной лавы. Она чувствовала себя песчинкой, которую несет этот неумолимый поток.

И она чувствовала, что за ней следят.

Это было не рациональное знание, а глубинное, инстинктивное ощущение. Каждый раз, когда она смотрела в зеркало заднего вида, ей казалось, что фары машины позади горят слишком ярко, что она держится слишком близко. Когда машина сворачивала, на ее место вставала другая, и паранойя тут же переключалась на нее. Люди в соседних автомобилях, чьи лица были освещены призрачным светом смартфонов, казались ей его агентами. Каждый взгляд, брошенный в ее сторону, был оценивающим, знающим. Он мог быть где угодно. В любой из этих машин. Или он мог видеть ее глазами тысяч камер, которыми был увешан город. Она ехала по знакомому маршруту к своему дому на Патриарших, но чувствовала себя так, будто пробирается по минному полю.

Ее квартира всегда была продолжением ее кабинета. Не такая стерильная, но такая же упорядоченная. Прохладный минимализм, дорогие материалы, ничего лишнего. Место, где можно было сбросить профессиональную маску и просто быть. Сегодня, войдя в нее, она не почувствовала облегчения. Тишина здесь была такой же звенящей и враждебной, как та, что осталась в офисе. Каждый предмет – дизайнерский диван, картина современного художника на стене, идеальный порядок на книжных полках – все казалось фальшивым, декорацией. Она прошла по квартире, заглядывая в каждую комнату, проверяя замки на окнах, задергивая шторы. Это были действия загнанного зверя, проверяющего свою нору. Но нора больше не была безопасной. Он осквернил и это место тоже, потому что он проник в ее голову, а оттуда не было выхода.

Она налила себе бокал вина. Руки все еще дрожали, и терпкий, дорогой «Пино Нуар» пролился на мраморную столешницу кухни. Красная капля, похожая на кровь. Она вытерла ее, но пятно, казалось, въелось в камень. Она выпила вино залпом, как лекарство. Но оно не принесло ни тепла, ни расслабления. Алкоголь лишь обострил чувства, сделал тени в углах комнаты гуще, а тишину – оглушительнее.

Она пошла в душ, надеясь, что горячая вода смоет с нее этот день, это оцепенение, это ощущение чужого присутствия на ее коже. Она стояла под упругими струями, закрыв глаза, и перед ее внутренним взором снова и снова всплывало его лицо. Неприметное, забывающееся, и эти глаза – светлые, почти прозрачные, как лед. Глаза рентгеновского аппарата. И лицо Кати. Бледное, с огромными, полными слез глазами. Два образа сливались в один, преследуя ее, обвиняя. «Доктор Воронцова сказала, что выхода нет». Эта фраза, произнесенная его голосом, звучала в ее голове, перекрывая шум воды. Она терла кожу мочалкой до красноты, до боли, но не могла избавиться от ощущения грязи. Невидимой, несмываемой грязи.

Выйдя из душа, она завернулась в халат и увидела, что на ее телефоне, который она оставила на кровати, мигает индикатор уведомления. Максим. Ее островок нормальности. Журналист-расследователь, умный, честный, искренне влюбленный в нее. Единственный человек в ее жизни, не связанный с миром ее пациентов, с миром больших денег и грязных секретов. Их отношения были недавними, хрупкими, но настоящими. Она посмотрела на его сообщение: «Привет. Ужин в силе? Умираю от голода и соскучился».

Ее пальцы замерли над экраном. Что она ему скажет? Как объяснить свое состояние? «Знаешь, дорогой, ко мне сегодня приходил человек-призрак, который знает все мои тайны и которого не видят камеры». Это был прямой путь в психиатрическую клинику, и он был прав – она останется одна. Она не могла втянуть Максима в это. Если за ней действительно следят, он станет уязвимостью, рычагом давления. Страх за него смешался с ее собственным ужасом, создавая тошнотворный коктейль.

Она начала печатать ответ, стирая и набирая слова заново.

«Привет. Прости, не смогу сегодня. Очень вымоталась. Тяжелый клиент. Голова раскалывается».

Ложь. Первая ложь, которая встала между ними, как стена. Она нажала «отправить» и почувствовала себя предательницей. Через секунду телефон завибрировал. Звонок. Его фотография на экране – улыбающийся, живой, настоящий – казалась изображением из другой, потерянной жизни. Она сбросила вызов. Не могла говорить. Не могла лгать ему вслух.

Тут же пришло новое сообщение: «Все в порядке? Твой голос… вернее, твое сообщение звучит странно. Я волнуюсь. Может, приехать? Привезу аспирин и твой любимый суп».

Его забота была подобна пытке. Она хотела закричать в трубку, чтобы он приехал, чтобы обнял ее, чтобы защитил от этого кошмара. Но она знала, что он не сможет. Никто не сможет.

«Нет, не надо. Правда. Просто хочу побыть одна и лечь спать. Все хорошо. Целую».

Еще одна ложь. Еще один кирпич в стене между ними. Она отключила звук на телефоне и бросила его на диван, словно он был ядовитым. Она была одна. Он добился своего. Он изолировал ее.

Она бесцельно бродила по своей идеальной, тихой квартире, которая теперь казалась огромной и пустой. Беспорядок, как и говорил он, начал проникать в ее мир. Пролитое вино, мокрое полотенце, брошенное на пол, одежда, которую она сняла перед душем, так и осталась лежать на кресле. Это были мелочи, но для нее, человека, для которого порядок был синонимом контроля, это были первые трещины в плотине.

Она села на диван. Взгляд уперся в огромное, от пола до потолка, окно. Днем оно наполняло квартиру светом, но ночью превращалось в гигантское черное зеркало. В нем отражалась ее комната – искаженная, зловещая, полная теней. И ее собственная фигура – маленькая, сжавшаяся, потерянная в этом холодном, враждебном пространстве. Ей снова, как и в кабинете, показалось, что за ее спиной, в самой густой тени у книжного шкафа, стоит кто-то еще. Темный силуэт, чуть плотнее окружающего мрака. Она знала, что если обернется, там никого не будет. И она знала, что он все равно там. Он стал тенью в ее собственном доме, в ее собственной голове. Незваный гость, который никогда не уйдет.

Она не знала, сколько просидела так, погруженная в оцепенение. Может быть, час. Может быть, три. Время потеряло свою линейность, превратилось в густую, вязкую массу страха. Она вздрогнула, когда по комнате разнесся резкий, незнакомый звук. Не ее телефон. Звук шел со стороны прихожей. Она медленно встала и, стараясь не шуметь, пошла на звук.

На маленьком столике у входной двери, где она обычно оставляла ключи, лежал тонкий черный смартфон. Не ее. Она никогда раньше его не видела. Экран светился, на нем было одно непрочитанное сообщение. Она смотрела на него, как на змею. Как он сюда попал? Она запирала дверь на два замка. Сигнализация была включена. Никто не мог войти. Но он мог. Он мог все.

Дрожащей рукой она взяла телефон. Он был холодным и безликим, без единого логотипа. Она провела пальцем по экрану, открывая сообщение. Оно было от анонимного номера. Текст состоял всего из нескольких строк.

«Первый урок, Анна. Контроль – это иллюзия. Настоящая сила – в понимании бездны. Завтра у вас сеанс с Мариной Филатовой. В 11:00. Она будет говорить о своей бессоннице и апатии. Вы позволите ей говорить пятнадцать минут. А потом зададите ей всего один вопрос. Не спрашивайте, почему она не может спать. Спросите, о чем она мечтает, когда ей все-таки удается уснуть. Дословно: «Марина, расскажите мне не о бессоннице, а о снах. О самом ярком сне, который вам приснился за последний месяц».

Не отклоняйтесь от инструкции. Я буду знать».

Под текстом была прикреплена аудиозапись. Анна колебалась, но ее профессиональное любопытство, извращенное, болезненное, смешанное с ужасом, взяло верх. Она нажала на значок воспроизведения. Из динамика полился тихий, едва различимый звук – тиканье часов. Ее часов. Тех самых, что висели у нее в кабинете. А потом она услышала свой собственный голос, записанный сегодня днем, во время сеанса с Лебедевым: «Что тогда будет означать этот страх? Чьими глазами вы на самом деле боитесь быть увиденным?». А затем – шепот Лебедева: «Мой отец…».

Запись оборвалась.

Он не просто знал ее мысли. Он был там. Он слышал все. И теперь этот телефон в ее руке был поводком. Его поводком. А она была на другом его конце.

Анна стояла посреди своей пустой квартиры, в руке у нее был чужой телефон, в голове звучал его голос, а в душе разверзалась та самая бездна, о которой он говорил. Он дал ей первое задание. Простое. Почти невинное. Всего лишь один вопрос. Но она знала, что это было не просто задание. Это был первый шаг. Первый шаг по пути, который он для нее проложил. И она понимала с леденящей душу ясностью: сделав этот шаг, она уже никогда не сможет повернуть назад. Крепость рухнула. Тихий кабинет был осквернен. А незваный гость прочно обосновался внутри. Игра началась. И правила устанавливал он.

Первое правило

Тишину можно было измерить. Взвесить. Она имела плотность и текстуру. Раньше, в той жизни, что закончилась всего несколько часов назад, тишина в ее квартире была шелковой – обволакивающей, дарующей отдых. Теперь она стала абразивной, как наждачная бумага, царапающая оголенные нервы. Анна стояла посреди гостиной, залитой призрачным светом ночного города, и держала в руке чужой телефон. Он был холодным и гладким, как речная галька, и казался в ее ладони чем-то инородным, невозможным. Артефакт из другой реальности, вторгшийся в ее выверенный, стерильный мир.

На его темном экране все еще светилось последнее сообщение. Инструкция. Первое правило новой игры, в которую ее втянули без ее согласия. А под ним – аудиофайл. Доказательство. Улика против нее самой, записанная ее же голосом. Она не решалась его удалить, как не решаются выбросить ядовитую змею, зная, что в комнате прячется другая, еще более опасная. Этот телефон был осязаемым злом, поводком, другой конец которого был в его руках.

Ее собственный телефон, брошенный на диване, казался реликтом ушедшей эпохи. Там была жизнь: сообщения от Максима, пропущенные звонки от клиентов, уведомления из банковских приложений. Целая цифровая вселенная, подтверждающая ее существование. Но этот черный, безликий прямоугольник в ее руке отрицал все это. Он был порталом в бездну, и эта бездна уже смотрела на нее.

Ночь тянулась, как смола. Анна не могла сидеть. Она ходила из угла в угол, от гигантского панорамного окна, превратившегося в черное зеркало, до идеального порядка книжных полок, которые теперь казались насмешкой. Порядок. Контроль. Какие наивные, детские слова. Она, Анна Воронцова, психотерапевт, строившая свою практику на идее о том, что любой хаос можно структурировать, любой лабиринт – пройти, имея верную карту, оказалась заперта в чужой конструкции, правил которой не знала. Он не просто вошел в ее кабинет. Он вошел в ее голову. Он не взламывал ее серверы, он читал ее мысли. «Бинго. Скальпель коснулся нерва». Эта фраза, ее собственная, триумфальная мысль, произнесенная его тихим, вкрадчивым голосом, стала ключом, отпирающим двери в ад.

Она снова и снова прокручивала в голове их разговор, препарируя его, как на сеансе. Пытаясь найти слабое место, трещину в его логике, уязвимость. Но ее не было. Его конструкция была безупречна. Он не угрожал. Он не требовал. Он констатировал. Он объяснял. Словно учитель, терпеливо растолковывающий ученице новый, пугающий закон физики. Имя Кати Сомовой, которое он извлек из самой глубокой, самой замурованной могилы в ее памяти, не было шантажом. Это была демонстрация. Он не просто знал ее прошлое. Он знал ее страх. Тот самый первобытный, экзистенциальный страх, который она, профессионал по работе с чужими страхами, так тщательно скрывала даже от себя. Страх ошибки. Страх несовершенства. Страх того, что ее стена из самоконтроля и профессионализма однажды рухнет, и все увидят под ней ту самую испуганную, неуверенную в себе интерна, которая не нашла нужных слов для отчаявшейся девушки.

Она подошла к бару, налила себе виски. Пальцы дрожали, и дорогой хрусталь звякнул о горлышко бутылки. Она сделала большой глоток, надеясь, что алкоголь притупит остроту восприятия, сожжет лед, сковавший ее изнутри. Но обжигающая жидкость лишь прочертила огненный путь по пищеводу, не принеся ни тепла, ни забвения. Вкус пепла во рту только усилился.

Ее профессиональный ум, ее единственное оружие, работал лихорадочно, перебирая варианты. Психоз? Острая диссоциация? Сложная, многоуровневая галлюцинация, спровоцированная стрессом? Она цеплялась за эту мысль, как утопающий за соломинку. Это было бы ужасно, это было бы концом ее карьеры, но это было бы объяснимо. Это укладывалось в рамки ее научной парадигмы. Но каждая деталь кричала об обратном. Мертвая линия в телефоне. Отсутствие сигнала на мобильном. Его физическое присутствие, которое чувствовала Лена. Запись на камерах, где он входит и не выходит. И этот черный смартфон, материализовавшийся в ее запертой квартире. Нет. Он был реален. И его реальность отменяла ее собственную.

Она заставила себя сесть. Дышать. Техника заземления, которой она учила своих пациентов, страдающих от панических атак. Сосредоточься на пяти вещах, которые ты видишь. Тяжелый хрустальный стакан. Блик света на темной поверхности стола. Картина на стене – хаотичное сплетение линий, которое всегда казалось ей выражением сдержанной энергии, а теперь выглядело как схема ее распадающегося сознания. Отражение в темном окне. И тень. Тень в углу, за книжным шкафом, которая была чуть гуще, чуть плотнее, чем окружающий мрак. Она резко отвернулась. Сердце заколотилось с новой силой. Четыре вещи. Четыре вещи, которые ты чувствуешь. Прохлада стекла в руке. Мягкая кожа дивана. Жесткая ткань халата. И его незримое присутствие. Оно было почти физическим. Словно воздух в комнате стал плотнее, словно изменилось давление. Она чувствовала его взгляд, даже зная, что его здесь нет.

Сон был недостижимой роскошью. Каждый раз, когда она закрывала глаза, она видела лицо Кати Сомовой. Не фотографию из личного дела, а живое, отчаявшееся лицо из последнего их разговора. Огромные, темные глаза, в которых стоял немой вопрос. А потом оно сменялось его лицом. Безликим, непримечательным, с этими прозрачными, как лед, глазами, которые смотрели без осуждения, без сочувствия. С интересом патологоанатома.

Где-то под утро, когда серое ноябрьское небо за окном начало светлеть, превращаясь из черного в свинцовое, пришло оцепенение, похожее на забытье. А вместе с ним – холодное, ясное решение. Оно родилось не из смелости, не из надежды. Оно родилось из чистого упрямства, из остатков того стального стержня, на котором держалась вся ее жизнь. Она пойдет на работу. Она проведет сеанс с Мариной Филатовой. Она будет делать то, что делала всегда. Это была единственная форма сопротивления, доступная ей. Сохранять видимость нормы, когда мир рушится. Не показать ему, что он победил. Еще не победил.

Процесс подготовки к рабочему дню всегда был ритуалом, способом надеть броню. Сегодня это было похоже на бальзамирование. Она стояла под душем, и горячая вода казалась ледяной. Она тщательно укладывала волосы, убирая их в тугой, безупречный узел, и каждый волосок казался чужим. Она выбирала костюм – темно-синий, строгий, почти военного покроя. Ее униформа. Ее камуфляж. Она наносила макияж, создавая на лице маску спокойствия и профессионализма. Но глаза… глаза выдавали ее. В них застыл тот же ужас, что она видела вчера в своем отражении в лифте. Ужас Кати. Она смотрела на себя в зеркало и видела загнанного зверя, пытающегося имитировать осанку хищника.

Поездка в офис была пыткой. Город, который она всегда воспринимала как сложный, но подчиняющийся логике организм, теперь казался враждебной, живой сущностью. Стеклянные фасады небоскребов были глазами сотен безликих наблюдателей. Поток машин – стаей хищников, преследующих ее. Каждый водитель, бросивший случайный взгляд в ее сторону, казался его агентом. Радио в машине молчало. Она не могла слушать музыку, не могла слушать новости. Любой звук казался угрозой. Она ехала, вцепившись в руль побелевшими пальцами, и чувствовала себя мишенью в гигантском тире. Он говорил: «Я буду знать». И она верила. Он мог быть где угодно. В соседней машине. В камере наблюдения на перекрестке. В отражении в витрине магазина. Он стал вездесущим. Он стал частью ее паранойи, и она уже не могла отделить реальную угрозу от игры собственного воображения.

Лена в приемной встретила ее встревоженным взглядом.

«Анна Андреевна, вы выглядите… усталой. Все в порядке?»

«Все в порядке, Лена. Просто тяжелая ночь», – солгала Анна, и ложь далась ей на удивление легко. Словно она уже привыкала к этому новому языку, на котором придется говорить с миром.

«Ваш первый клиент сегодня, Марина Филатова, уже здесь. Проводить?»

Анна кивнула, чувствуя, как внутри все сжимается. Момент настал. Она вошла в свой кабинет, и он показался ей чужим. Место силы превратилось в камеру пыток. Арену. Воздух был наэлектризован ожиданием. Она села в свое кресло, сложила руки на столешнице. Привычная поза, призванная транслировать спокойствие и контроль. Сейчас она чувствовала себя самозванкой.

Марина Филатова вошла, как всегда, с легким шлейфом дорогих духов и аурой тщательно скрываемого отчаяния. Светская львица, жена человека из списка Forbes, она выглядела так, словно сошла со страниц глянцевого журнала. Идеальная укладка, безупречный макияж, одежда последних коллекций. Но глаза были тусклыми, а в углах красиво очерченного рта залегла горькая складка.

Она опустилась в кресло для клиентов и начала говорить. Голос у нее был тихий, безжизненный. Она говорила о бессоннице, которая мучает ее уже несколько месяцев. О тотальной апатии. О том, что ни шоппинг, ни спа, ни поездки на Лазурный берег больше не приносят радости. О чувстве пустоты, которое нечем заполнить.

Анна слушала, и одна ее часть – профессиональная, та, что еще работала по старым алгоритмам, – анализировала, делала пометки. Классические симптомы депрессивного эпизода на фоне экзистенциального кризиса. Потеря смысла, аномия. Она задавала уточняющие вопросы, использовала привычные техники. Она вела сеанс. Она играла роль Анны Воронцовой.

Но другая, большая ее часть, была парализована ужасом. Она смотрела на часы на стене. Их тихое, мерное тиканье, которое она никогда раньше не замечала, теперь звучало как метроном, отсчитывающий время до приведения приговора в исполнение. Пятнадцать минут. Он дал ей пятнадцать минут. Пятнадцать минут ее старой жизни, ее старых методов. А потом…

Она смотрела на Марину и видела не просто пациентку. Она видела поле для эксперимента. Пешку в чужой игре. И это было отвратительно. Вся ее профессиональная этика, все ее принципы восставали против этого. Она была врачом, ее долг был – «не навреди». А он толкал ее именно на это. На манипуляцию, на вторжение, на использование грязных, запрещенных приемов.

Тринадцать минут. Четырнадцать.

Марина замолчала, исчерпав свои жалобы, и посмотрела на Анну с надеждой. Ждала от нее спасительной формулы, диагноза, совета.

Вот он. Момент истины. Перекресток. Она могла проигнорировать его приказ. Могла продолжить сеанс по-своему. Задать безопасный, стандартный вопрос. «Что вы чувствуете, когда лежите без сна?», «Какие мысли приходят вам в голову?».

А что потом? Что сделает он? Использует запись ее сеанса с Лебедевым? Разрушит ее карьеру? Или сделает что-то худшее? Что-то, чего она даже не могла себе представить?

Но был и другой голос в ее голове. Не страх. Что-то иное. Темное, шепчущее. Профессиональное любопытство, отравленное ядом его метода. Он обещал ей глубину. Он обещал научить ее заглядывать в бездну. И она, Анна, которая построила карьеру на вскрытии чужих душ, не могла не чувствовать извращенного соблазна. Что, если его метод работает? Что, если этот один-единственный вопрос действительно даст прорыв, которого она добивалась бы месяцами? Это была сделка с дьяволом. Ее душа, ее принципы – в обмен на знание. На силу.

Минутная стрелка перешла роковую черту.

Анна сделала глубокий вдох. Воздух показался густым и тяжелым. Она посмотрела прямо в глаза Марине.

«Марина, – ее собственный голос прозвучал ровно, но ей он показался чужим, словно его произносил кто-то другой, стоящий за ее спиной. – Расскажите мне не о бессоннице, а о снах. О самом ярком сне, который вам приснился за последний месяц».

Она произнесла это. Слово в слово. Как он приказал. И в этот момент она почувствовала, как что-то внутри нее обрывается. Тонкая нить, связывавшая ее с прежней собой. Она сделала первый шаг по пути, который он для нее проложил. Она подчинилась.

Марина удивленно моргнула. На ее лице отразилось недоумение.

«О снах? Но я же почти не сплю. А если и сплю, то ничего не помню. Это просто… провал в темноту».

«Постарайтесь, – мягко, но настойчиво произнесла Анна, чувствуя себя марионеткой. – Самый яркий. Неважно, был ли он приятным или страшным. Просто образ. Картинка».

Марина нахмурилась, опустила взгляд. Несколько секунд в кабинете стояла напряженная тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. Анне показалось, что она слышит, как бьется ее собственное сердце – глухо, тревожно.

И вдруг лицо Марины изменилось. Маска светской скуки треснула, и из-под нее проступило что-то живое, детское, испуганное. Ее губы задрожали.

«Был один… – прошептала она, и голос ее сорвался. – Я… я никому о нем не рассказывала. Он приснился мне недели три назад».

Она замолчала, собираясь с мыслями. Анна ждала, не дыша. Она чувствовала себя одновременно и преступницей, и первооткрывателем.

«Я снова маленькая девочка, – начала Марина медленно, словно подбирая слова в незнакомом языке. – Мне лет семь. Я на даче у бабушки. Солнечный день. Пахнет яблоками и травой. Я сижу на полу в своей комнате, и передо мной стоит старая музыкальная шкатулка. Деревянная, с выцветшим узором. Я знаю, что внутри – балерина, которая кружится под музыку. Но я не могу ее открыть. Я знаю, что ключ потерян. И я сижу, смотрю на эту шкатулку, и мне так отчаянно хочется ее открыть, услышать музыку, увидеть балерину. Я знаю, что это самое важное на свете. А потом в комнату входит мой муж. Только он не такой, как сейчас. Он огромный, как великан, и от него падает тень, которая накрывает всю комнату, всю мою жизнь. Он смотрит на меня и говорит, очень тихо, но я слышу: «Тебе это не нужно. У тебя и так все есть». И он берет эту шкатулку и убирает ее на самую верхнюю полку, куда мне никогда не дотянуться. И я остаюсь сидеть одна, в темноте. И я плачу. Не от обиды, а от того, что я понимаю, что он прав. Мне больше никогда не будет нужна эта музыка».

Когда она закончила, по ее лицу текли слезы, размывая безупречный макияж. Это были первые настоящие слезы, которые Анна видела у нее за все полгода терапии. Вся ее апатия, вся ее бессонница, вся пустота были там, в этом простом, пронзительном образе запертой музыкальной шкатулки и потерянной музыки. Это была метафора ее жизни, ее души, запертой, спрятанной на полку кем-то другим.

Анна смотрела на нее, и ее пробирал холодный озноб. Это было не просто воспоминание. Это был ключ. Диагностический инструмент невероятной точности. Он, Куратор, не зная Марины, дал ей вопрос, который вскрыл центральный конфликт, корневую травму, с хирургической точностью. Ее методы, ее скальпель, казались теперь тупым, грубым ножом по сравнению с этим. Он был прав. Это была глубина.

Она чувствовала смесь ужаса и… восхищения. Мерзкого, липкого, предательского восхищения силой его метода. Он дал ей в руки оружие, и она им воспользовалась. И оно сработало. Успех был отравлен. Радость профессионала была смешана с горечью соучастника. Она помогла Марине. Но какой ценой? Ценой своего подчинения, ценой своей свободы.

Остаток сеанса прошел как в тумане. Анна говорила нужные слова, слова утешения и поддержки, но они казались ей пустыми и фальшивыми. Она больше не была проводником. Она была инструментом. Когда Марина уходила, она впервые посмотрела на Анну с искренней благодарностью. «Спасибо, – сказала она. – Я… я кажется, что-то поняла».

Дверь за ней закрылась. Тихий кабинет снова стал тихим. Но это была уже не та тишина, что утром. Это была тишина после свершившегося преступления. Тишина соучастия. Анна сидела в своем кресле, совершенно опустошенная. Она сделала это. Она выполнила приказ. Она перешла черту. Первое правило было усвоено.

Она медленно, как во сне, протянула руку к ящику стола и достала черный смартфон. Он лежал там, где она его оставила. Она включила экран. На нем было новое сообщение. От того же анонимного номера. Оно пришло ровно в тот момент, когда за Мариной закрылась дверь. Он слушал. Он все слышал.

Сообщение было коротким. Всего два слова.

«Хорошо, Анна».

И под ними – новый аудиофайл. Анна замерла, палец завис над экраном. Она знала, что не должна этого делать. Знала, что это еще один виток спирали, затягивающей ее вниз. Но она не могла сопротивляться. Она нажала на значок воспроизведения.

Из динамика полился тихий звук. Тиканье ее настенных часов. А потом она услышала голос Марины, срывающийся, полный слез, рассказывающий о своем сне. А поверх этого, почти неслышно, как подстрочный комментарий, звучал его тихий, ровный шепот. Он не говорил, он дышал в унисон с ее мыслями, он комментировал ее состояние: «Вот он, страх… А вот – соблазн… Ты колеблешься… Ты делаешь выбор, Анна… Ты теперь моя…»

Запись оборвалась. Телефон выпал из ее ослабевших пальцев на стол. Он не просто дал ей инструкцию. Он был с ней в комнате. Он был с ней в голове. Он препарировал не только ее пациентов. Он препарировал ее. И это было только начало. Игра началась, и она уже проиграла первый раунд, даже не поняв до конца всех ее правил. А он только что установил самое главное из них: правил для него не существовало.

Папка с красной лентой

Тишина в кабинете обрела вес. Она больше не была пустотой, вакуумом, который Анна создавала для чистоты эксперимента. Теперь она была субстанцией, плотной и вязкой, как застывающий янтарь, внутри которого замерли последние мгновения ее прежней жизни. Тишина давила на барабанные перепонки, сгущалась в углах, просачивалась сквозь кожу. Это была тишина соучастия, тишина преступления, совершенного чужими руками, но по ее воле. Голос Марины Филатовой, сломленный и впервые по-настоящему живой, все еще висел в воздухе невидимым облаком, а под ним, как ядовитая подложка, слышался шепот Куратора, препарирующего ее собственные мысли в реальном времени. «Ты колеблешься… Ты делаешь выбор, Анна… Ты теперь моя…»

Черный смартфон лежал на полированной поверхности стола из темного дерева, как артефакт из ночного кошмара. Гладкий, холодный, без единого опознавательного знака. Он был идеальным орудием своего хозяина – безликим и всепроникающим. Анна смотрела на него, но видела не устройство, а замочную скважину в дверь собственной преисподней. Он дал ей ключ к душе Марины, и этот ключ идеально подошел. Прорыв в терапии был ошеломляющим, почти мгновенным. То, на что ушли бы месяцы кропотливой работы, заняло пятнадцать минут и один-единственный вопрос. Профессиональная часть ее сознания, та, что была воспитана на логике, анализе и стремлении к результату, испытывала извращенное, тошнотворное восхищение. Это было похоже на чувство хирурга, которому вручили скальпель, способный рассекать ткань без крови и боли, проникая сразу к источнику болезни. Но за использование этого инструмента пришлось заплатить частью души. Она сломала главное правило – «не навреди». Возможно, она помогла Марине, но себе она навредила непоправимо. Она позволила злу войти, дала ему право действовать через нее. Она стала его руками, его голосом.

Пальцы дрожали, когда она потянулась к ящику стола, чтобы убрать телефон с глаз долой. Спрятать улику. Но в тот же момент гладкий черный экран ожил, беззвучно вспыхнув белыми буквами. Новое сообщение. От того же анонимного номера. Сердце пропустило удар, а затем забилось тяжело и гулко, как молот о наковальню. Она знала, что это только начало. Первый урок был усвоен. Теперь начнется второй.

Ее взгляд был прикован к экрану. Она не могла не читать. Слова были простыми, почти деловыми, и от этого их зловещий подтекст становился еще гуще.

«Урок второй, Анна. Контроль – это не только иллюзия, но и привычка. Привычки создают уязвимости. Вы привыкли к своим архивам, к цифровому порядку. Но настоящие секреты хранятся не на серверах. Они хранятся на бумаге, в пыли, в забвении. Центральный медицинский архив. Сектор «Г», стеллаж 42, полка 7. Папка с красной лентой. Вы должны забрать ее. Сегодня. До закрытия архива в 18:00. Не копировать. Не фотографировать. Просто забрать и привезти в свою квартиру. Инструкции о том, что делать дальше, последуют. Не пытайтесь привлечь внимание. Не задавайте вопросов. Просто сделайте. Я буду знать, если вы отклонитесь».

Под текстом была геолокация. Точный адрес на другом конце города. И время. Таймер, безжалостно отсчитывающий секунды. Оставалось чуть больше двух часов.

Кровь отхлынула от ее лица. Центральный медицинский архив. Это было почти мифическое место, хранилище врачебных тайн за последние полвека. Получить туда доступ было сложнее, чем в хранилище Центробанка. Требовались официальные запросы, разрешения, проверки. Просто прийти с улицы и что-то забрать было немыслимо. Это было не просто сложное задание. Это была ловушка. Он толкал ее на совершение уголовного преступления. Очевидного, грубого, которое невозможно скрыть. Если ее поймают, ее карьера, ее жизнь, все будет уничтожено в один миг. Ее сочтут не просто сумасшедшей, но и преступницей.

Она вскочила, начала мерить шагами кабинет. Тихий кабинет. Ее крепость. Теперь это была клетка. Он запер ее здесь, а теперь требовал, чтобы она вышла в огромный, враждебный мир и совершила для него невозможное. Зачем? Что в этой папке? Какое это имеет отношение к ней, к его игре?

Ее профессиональный ум отчаянно пытался найти логику. Это проверка? Очередная демонстрация силы? Или он хотел, чтобы ее поймали? Может, это и есть его цель – не просто сломать ее психологически, но и уничтожить физически, социально, стереть ее из мира так же эффективно, как он стер себя с записей камер наблюдения?

Взгляд упал на ее собственный, «нормальный» телефон, лежащий на углу стола. Максим. Она могла бы позвонить ему. Рассказать все. Умный, честный, дотошный журналист-расследователь. Он бы поверил ей. Может быть. А что потом? Он начнет копать. И станет мишенью. Куратор дал ей это понять без слов: любая ее попытка найти помощь извне превратит этого человека в пешку, в рычаг давления, в потенциальную жертву. Страх за себя был ледяным, парализующим. Но страх за Максима был обжигающим, как раскаленный металл. Он заставил ее замереть. Нет. Она не втянет его в это. Он был прав. Она останется одна. Со своими призраками.

Она снова посмотрела на черный смартфон. Таймер продолжал свой безмолвный отсчет. Он не оставлял ей времени на раздумья, на планирование. Он требовал инстинктивного, немедленного подчинения. И она понимала, почему. Размышления ведут к сомнениям. Сомнения – к сопротивлению. Он выбивал почву у нее из-под ног, заставляя действовать на чистом адреналине, на страхе.

И снова тот же темный, ядовитый шепот любопытства. А что, если она сможет? Что, если она пройдет и это испытание? Что она узнает? О нем? О себе? Соблазн заглянуть в бездну, который он ей обещал, был так же силен, как и страх перед ней.

Она действовала как автомат. Собрала вещи, надела пальто, накинула на шею кашемировый шарф, словно пытаясь защититься от холода, который пробирал ее изнутри. Проходя мимо приемной, она бросила Лене, не глядя на нее: «Мне нужно срочно уехать. Отмени все на остаток дня. Если будет звонить Максим Белов, скажи, что я недоступна».

«Анна Андреевна, у вас больше никого не было на сегодня», – растерянно сказала Лена, но Анна уже не слушала. Она уже была в лифте, который нес ее вниз, в брюхо города-левиафана.

Поездка в машине была пыткой. Москва в час пик превратилась в бурлящий котел из металла, стекла и раздражения. Каждый гудок клаксона отдавался в висках. Каждый взгляд водителя соседней машины казался оценивающим, знающим. Она чувствовала себя так, словно на лбу у нее было выжжено клеймо. Отражение в зеркале заднего вида пугало: бледное, осунувшееся лицо с огромными, темными от ужаса глазами. Это было не ее лицо. Это было лицо жертвы.

Она вела машину, подчиняясь навигатору в черном смартфоне, который лежал на пассажирском сиденье. Его голос, синтезированный и бездушный, казался продолжением голоса Куратора. «Через двести метров поверните направо». Он вел ее. Он прокладывал маршрут ее падения.

Архив располагался в старом, еще дореволюционном здании из красного кирпича, затерянном в лабиринте промышленных переулков. Мрачное, монументальное строение, похожее одновременно на больницу и тюрьму. Высокий забор с колючей проволокой по верху, тяжелые железные ворота, единственная калитка с домофоном и камерой. Анна припарковалась на противоположной стороне улицы, за углом, и несколько минут просто сидела в машине, глядя на это неприступное здание. Сердце колотилось так сильно, что казалось, его стук сотрясает весь корпус автомобиля. Это безумие. Абсолютное безумие. Она не сможет этого сделать.

Телефон на сиденье снова ожил. Новое сообщение.

«Не сомневайся, Анна. Просто иди. Дверь будет открыта. Скажи охраннику на входе, что ты от профессора Орлова за документами для диссертации. Назови свою настоящую фамилию. Все уже устроено».

«Устроено». Это слово было страшнее любой угрозы. Оно означало, что его власть, его влияние простираются далеко за пределы ее кабинета, ее головы. Он мог проникать в закрытые системы, манипулировать людьми, подготавливать для нее путь. Он был не просто призраком. Он был кукловодом, а его нити тянулись повсюду.

Она выдохнула. Выбора не было. Она вышла из машины. Ноги были ватными, каждый шаг давался с трудом. Холодный ноябрьский ветер пронизывал до костей. Она подошла к калитке, нажала кнопку вызова. Камера над ней безмолвно уставилась на нее своим стеклянным глазом.

«Слушаю», – раздался хриплый голос из динамика.

«Здравствуйте. Я Воронцова. От профессора Орлова, за документами», – произнесла она, и ее собственный голос показался ей чужим, неуверенным.

Секундная пауза, показавшаяся вечностью. Затем щелчок, и калитка приоткрылась.

Внутри, в маленькой, тускло освещенной проходной, сидел пожилой охранник в выцветшей форме. Он оторвался от кроссворда и посмотрел на нее поверх очков.

«Воронцова?» – уточнил он.

Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

«Давали на вас заявку. Профессор сам звонил. Паспорт».

Она дрожащей рукой протянула ему документ. Он лениво сверил фотографию с ее лицом, что-то записал в толстый амбарный журнал, вернул паспорт и махнул рукой в сторону турникета.

«Прямо по коридору, последняя дверь слева. Там вас встретят».

Она прошла через турникет, чувствуя на спине его равнодушный взгляд. Все было слишком просто. Пугающе просто. Словно она шла по сцене, где все декорации были расставлены заранее, а все актеры знали свои роли. Кроме нее. Она была единственной, кто не понимал смысла пьесы, в которой ей отвели главную роль.

Длинный, гулкий коридор пах пылью, старой бумагой и чем-то неуловимо больничным. Стены были выкрашены в тот самый казенный бледно-зеленый цвет, который она помнила по больничной палате Кати Сомовой. Воспоминание ударило наотмашь, перехватило дыхание. Он все продумал. Каждая деталь была частью пытки.

Последняя дверь слева была обита дерматином. Анна нерешительно постучала.

«Входите», – донесся изнутри женский голос.

Она вошла в просторную комнату, заставленную металлическими стеллажами от пола до потолка. За столом сидела полная женщина в очках и белом халате, поверх теплой кофты. Архивист.

«Воронцова?» – спросила она, не поднимая глаз от бумаг. «Ваш пропуск».

Анна протянула ей бумажку, которую выдал охранник. Женщина взяла ее, поставила штамп.

«Сектор «Г», стеллаж 42, полка 7. Вы знаете, где это?»

«Примерно», – солгала Анна.

«Третий зал направо, потом до конца и налево. Там лестница на антресоли. Стеллажи пронумерованы. Не задерживайтесь, через час закрываемся». Она снова уткнулась в свои бумаги, давая понять, что аудиенция окончена.

Залы архива были похожи на катакомбы. Лабиринт из серых металлических стеллажей, уходящих в полумрак. Воздух был спертым, неподвижным. Единственным звуком был гул вентиляционных систем и шорох ее собственных шагов по бетонному полу. Свет от редких ламп под потолком едва разгонял мрак, создавая длинные, причудливые тени. Анне казалось, что в этих тенях кто-то прячется, что за каждым стеллажом за ней наблюдают невидимые глаза. Паранойя стала ее второй кожей.

Она нашла нужный зал, винтовую лестницу на антресоли. Поднялась наверх. Здесь, под самым потолком, было еще темнее и душнее. Номера на стеллажах. 38, 39, 40… Она шла вдоль узкого прохода, касаясь плечом пыльных папок. 42. Вот он. Седьмая полка. Примерно на уровне ее глаз.