Читать онлайн Самоубийство писателя К.

Невероятная история, произошедшая в городе Москва, очевидцем которой явился автор, постаравшийся правдиво изложить ее в этой книге

1

Писатель К. застрелился. Человек по жизни мирный, неконфликтный, доброжелательный. Никто не знал, откуда у него пистолет. Он никогда не интересовался оружием, не испытывал интереса к охоте, как некоторые его коллеги, любившие пострелять в живое. Почему К. это сделал, понять было невозможно. Остался бы он живым после рокового выстрела, тогда можно было бы у него спросить, но он умер. Ему удалось выстрелить в самое сердце.

На похороны на кладбище приехало много людей, что для вдовы было удивительно, ведь К. не был особенно знаменит и не светился в общественной жизни, не мелькал на телеэкранах, подобно некоторым творческим деятелям, изливавшим на телезрителей потоки пустых верноподданнических речей.

И тем не менее, народу было много, и всё люди приличные, из культурной среды и науки, без каких-либо вездесущих депутатов Думы и важных чиновников, от которых нередко зависит наше благополучие.

Немало оказалось и желающих сказать у гроба, стоявшего на возвышении, прощальные слова. Что тоже было для вдовы удивительно, и это в некоторой степени смягчило ее горе. Ораторы с печальными лицами по большей части говорили о человеческих качествах К., меньше о его творчестве, но и литературному его дарованию должное все же воздали.

Обычно когда на кладбище говорят прощальные речи, среди присутствующих наблюдаются такие персонажи, что томятся в мучительном ожидании, когда гроб с умершим опустят, наконец, в яму, засыплют его землей, и можно будет отправляться на поминки. Но здесь народ сочувственно слушал, не отвлекаясь на разные бытовые мелочи из личной жизни, а наоборот, думая о вечности и о том, что когда-то «и я лягу в землю». У многих женщин глаза блестели от слез. Да и некоторые мужчины тоже не могли сдержаться и лезли в карманы за носовыми платками.

Когда могильщики опускали гроб в землю, неожиданно зазвучал одинокий голос саксофона, исполнявший какую-то печальную мелодию, от которой защемило сердце, и вся толпа дружно повернулась на этот голос, желая увидеть того, кто играл на инструменте. Это оказался мужчина лет сорока пяти, с небритым по-современному лицом, с печальными еврейскими глазами. Кто он и в каких отношениях был с покойным, – этого никто не знал. Как бы то ни было, смотревшие на саксофониста люди, оценили его появление, и каждый подумал о том, как этот скорбный голос саксофона оказался к месту.

Когда приехали с кладбища в Дом литераторов, в «Арт-кафе», на поминки и стали рассаживаться в отдельном зале, где был накрыт длинный стол, оказалось, что не всем хватает места. Брат вдовы покойного писателя, занимавшийся организацией похорон, распорядился поставить дополнительные столики. Пока их ставили и накрывали, брат обсудил с метрдотелем, что следует добавить к первоначальному меню из напитков и закусок. Тех, кто приехал на поминки сверх первичного списка, оказалось человек двадцать или около того. Но всех рассадили.

Когда все расселись, освоились, обменялись вежливыми фразами с соседями по столу, положили что-то из закусок на свои тарелки и наполнили рюмки, поднялся брат вдовы и с маской скорби на лице предложил присутствующим выпить за покойного, человека замечательного, несуетливого, достойно прожившего свою жизнь.

Люди выпили. После этого несколько мгновений в зале стояла тишина, словно присутствующие все еще находились на кладбище и смотрели, как могильщики опускают гроб в землю. Потом застучали ножи и вилки, зазвучали негромкие голоса.

Минуту спустя встала бледная вдова с бокалом красного вина в руке, поблагодарила присутствующих за то, что они почтили память ее покойного мужа, придя на кладбище и сюда, на поминки. Было видно, что она наглоталась лекарств, что позволило ей и у могилы, и здесь, в кафе, держать себя в руках и стоически переносить свое горе. Затем она сказала, каким замечательным человеком и мужем был покойный К., как он ее любил, как был верен ей всю жизнь.

Наташа Миль, театральная актриса, привлекательная особа тридцати семи лет, одетая в черный свитер и такого же цвета брюки, сидевшая среди прочих за главным столом и бывшая одно время любовницей К., отметила про себя: да, он был верен тебе, дорогая, до последнего часа. И в этом ее замечании не было сарказма. Писатель К., с которым у Наташи был полуторагодичный роман, так и не решился оставить жену и уйти к Наташе, заявив однажды, что не может этого сделать, и Наташе Миль пришлось оборвать эту связь. Сидевший рядом с Наташей ее приятель, Беспалов, мужчина между тридцатью пятью и сорока, худощавый, в джинсовой куртке, человек здесь случайный, которого она затащила на похороны, не желая идти одна, почувствовал, как Наташа нервно шевельнулась на стуле, и спросил: «Что-то не так?» Та в ответ покачала головой: нет-нет, все в порядке.

После слов, сказанных вдовой, когда все выпили, звон вилок и ножей стал энергичнее, голоса зазвучали громче и оживленнее. Разгоряченные напитками, участники застолья раскрепостились, расслабились и даже заулыбались. Поедая закуски, непринужденно переговаривались друг с другом, обсуждая и сами похороны, и изюминку в финале – скорбный голос саксофона, зазвучавший в тот момент, когда могильщики опускали гроб в землю и забрасывали его землей. И все вспомнившие об этом начинали искать глазами среди присутствующих саксофониста, но не находили его. Вероятно, те, кто устраивал похороны, пригласили музыканта со стороны, подумали участники застолья. Во всяком случае, вся эта затея с саксофоном была хороша.

С рюмкой водки в руке поднялся мужчина лет шестидесяти, в очках, еще достаточно стройный, уверенный в себе, в прошлом киноартист, а ныне депутат городской думы, по фамилии Евгеньев. Следует признать, что автор повествования, сообщая о том, что среди присутствующих на кладбище не было случайных лиц из числа депутатов и чиновников, ошибся, не заметив там Евгеньева. Хотя если учитывать актерское прошлое депутата, последнего смело можно отнести к представителям художественной интеллигенции. Следовательно, не будем строги к автору, допустившему промашку.

Евгеньев, оглядывая присутствующих и часто обращая свой взор к вдове и ее брату, сидевшим во главе стола, долго говорил о себе, о своей дружбе с покойным, о том, каким замечательным человеком был К., оказавший влияние своим творчеством на самых разных людей. Писатель К. был несуетлив, вел себя достойно во все времена, подчеркнул он. И много чего еще сказал Евгеньев в адрес покойного. Когда он крутил головой, стекла его модных очков коротко вспыхивали, отражая свет светильников, горевших в зале, будто в знак подтверждения его слов.

Вдова, несколько захмелевшая от вина и потерявшая нить многословной речи Евгеньева, задалась недоуменным вопросом: о ком депутат говорит? Кто такой «выдающийся и оказавший влияние»?.. На мгновение ей подумалось, что она сидит на поминках президента Академии наук или кого-то еще круче. Ведь то, что говорил депутат, мало вязалось с образом ее мужа, рядового, скромного в быту человека. В этот момент Евгеньев заговорил о самоубийстве К. и сказал, что решение покончить с собой – было большой ошибкой писателя, но тут же добавил, посерьезнев лицом: видимо, у К. имелись на то свои причины, о чем мы никогда не узнаем, раз он не оставил предсмертной записки. И тут вдова сообразила, что гладкий сытый мужчина в модных очках говорит о ее муже.

Судя по реакции родных и близких, недовольно переглядывавшихся, им не нравился разговор о самоубийстве, который завел Евгеньев (мало ли что, не надо лезть куда не следует!). И брат вдовы, не выдержав, поднялся в рост и, нарушая всякие приличия, прервал депутата, поблагодарив за сказанное и давая понять, что тот на поминках, а не на думской трибуне.

Евгеньев был недоволен тем, что его прервали, но не стал спорить и, показушно выпив стоя за покойного, сел.

Присутствующие некоторое время закусывали, продолжая вполголоса беседовать между собой, кто-то смеялся. Все как-то повеселели. Хорошему самочувствию способствовал щедро накрытый стол и мысль о том, что жизнь чудесна, что ты жив, здоров, полон сил и тебе еще не скоро предстоит путешествие в мир иной.

Где-то в конце первого часа поминального застолья слово попросила немолодая дама, скромно одетая, с ниткой простеньких светлых бус под горлом.

– Для всех нас смерть Александра Ивановича – большое горе! – проговорила она. – Разве можно было ожидать?.. Отдавая должное его памяти и пользуясь возможностью, я хочу предложить присутствующим… выпить за мою дочь, Инну… Инну Марьяш… сыгравшую не последнюю роль в его жизни… – неожиданно заявила дама, чем привела в замешательство присутствующих.

Брат вдовы, озадаченный, как и прочие, подобным заявлением и впервые видевший эту даму, растерянно спросил:

– Она что, тоже умерла?..

– Нет, нет, слава богу, она жива, – без тени смущения ответила дама. – Она сейчас находится далеко… В другой стране… Иначе она непременно была бы здесь с нами…

Родственники и друзья покойного с недоумением разглядывали немолодую даму. Вроде нормальная с виду женщина, опрятно одетая, с аккуратно подстриженными седыми волосами, похожая на школьную учительницу, и предлагает выпить за свою дочь на чужих поминках!

– С какой стати мы должны пить за вашу дочь? – спросил кто-то из близких родственников, обращаясь к седой даме, надеясь ее деликатно образумить.

– Видите ли… – проговорила дама. И сделала пояснение: – Благодаря моей дочери, Инне Марьяш, покойный Александр Иванович написал свою лучшую книгу «Веселые дни любви».

– В каком смысле – благодаря вашей дочери? – напрягся брат вдовы.

Сама вдова вглядывалась в лицо седой дамы, которое показалось ей знакомым, пытаясь вспомнить, где она могла ее видеть. Но так и не вспомнила. Об Инне Марьяш вдова что-то мельком слышала от мужа.

Наташа Миль тоже разглядывала даму, и что-то похожее на ревность возникло в ней. Когда они с К. находились в любовных отношениях, тот как-то, любуясь Наташей, сказал, что хочет написать о ней рассказ или даже повесть, но так и не сделал этого. Уже после того, как они расстались, при случайной встрече в театре Ленком, К. сообщил ей, что работает над романом из современной жизни, толчком к которому послужила история одной девушки. Возможно, это и была… Инна Марьяш.

– В каком смысле благодаря вашей дочери, как вы говорите, он написал эту книгу?.. – настойчиво переспросил брат вдовы.

И с беспокойством взглянул на сестру, опасаясь за ее самочувствие. С покойным К. у него были доверительные отношения, и когда тот работал над романом «Веселые дни любви», то часто обсуждал свои идеи с братом жены. Но в разговорах не упоминал никаких имен – ни женских, ни мужских.

– Роман написан на основе любовной истории моей дочери. Всё то, что она ему рассказала, он использовал, работая над книгой, – гордо повторила седая дама. И заявила совсем уж крамольное: – В некотором смысле она была музой Александра Ивановича. В период работы над романом он был влюблен в нее… – И, услышав возмущенный ропот и поймав на себе растерянный взгляд вдовы, громко пояснила, подняв вверх указательный палец: – Платонически! Платонически, и не более того!

– Это неправда! – загудели присутствующие, оскорбленные подобным заявлением, и, уже не сдерживаясь, набросились на седую даму с бранными словами, осуждая ее за вызывающее поведение на поминках.

Наташа Миль была возмущенна, как и прочие. Зато ее приятеля, Сергея Беспалова, которого она затащила на поминки, подобная сцена немало позабавила. И он с трудом сдерживал улыбку.

Когда скандал набрал обороты и послышались гневные возгласы, потребовавшие от матери неизвестной Инны Марьяш покинуть зал, неожиданно прозвучал громкий звонок мобильного телефона.

Сидящие за столом стали переглядываться: у кого звонит мобильник, кто не выключил звук? Брат вдовы не сразу сообразил, что звонок доносится из его кармана, и был весьма удивлен этому обстоятельству – он хорошо помнил, что перед началом застолья убрал в аппарате звук. Он достал из кармана свой смартфон. И увидел, что звонят по WhatsApp. Номер абонента был ему незнаком. Брат вдовы поначалу хотел отключить смартфон, но передумал и включил связь. Отвернулся в сторону, чтобы не мешать другим. Каково же было его удивление, а потом потрясение, когда он увидел на экране аппарата живое лицо покойного К. «Что вы там набросились на мать Инны Марьяш?! – проговорил К. недовольно. – Оставьте бедную женщину в покое! Она сказала правду!» Брат вдовы лишился дара речи, потом стал заикаться, пытаясь объяснить сидящим поблизости, что видит на экране смартфона живое лицо человека, которого сегодня буквально три часа назад зарыли в землю. Но так и не смог овладеть речью.

Он включил звук на громкий режим и повернул экран смартфона к сидящим поблизости участникам поминок – показал сначала сидящим слева, потом сидящим справа, чтобы те могли увидеть лицо того, кто ему звонит. А писатель К. на экране продолжал выражать свое недовольство: «Это правда, что историю, описанную в романе «Веселые дни любви», мне рассказала Инна Марьяш. Я специально держал это в секрете и ждал подходящего момента, чтобы рассказать об этом, но не успел. И если мать Инны предлагает вам выпить за свою дочь, то не следует ее за это осуждать… Это говорю вам я, из-за кого вы здесь собрались… Инна сейчас серьезно больна… Она находится на лечении в Израиле. Пожелайте ей здоровья!»

Увидев покойного мужа на экране смартфона, вдова писателя потеряла сознание, и если бы несчастную не подхватила ее дочь от первого брака, крепкая молодая женщина, та свалилась бы со стула на пол. Да и другие участники застолья, из числа дам, тех, что сидели поближе к брату вдовы и могли хорошо рассмотреть бледное лицо покойного писателя на экране смартфона, были близки к тому, чтобы лишиться чувств.

Но не все присутствующие сообразили, что писатель К. «находится в прямом эфире» и выражает недовольство тем, что участники застолья «набросились» на мать Инны Марьяш.

– Это что, видеозапись? – спросил человек с лысой головой, институтский приятель К.

– Нет… Это… Александр Иванович говорит с нами в настоящий момент… – попытался объяснить лысому брат вдовы, овладевший наконец своей речью. – Он звонит по WhatsApp… Сейчас… – и осекся, понимая, что произнес нечто несуразное: К. лежит в данную минуту в могиле (а что он там, сомнений не было!), и он же говорит по смартфону. – Ну, не знаю как… но, в общем, это он звонит… – добавил брат вдовы нервно.

В эту минуту К. отключился, и экран смартфона погас.

Некоторое время за столом царило молчание. Мать Инны Марьяш, не менее прочих удивленная звонку покойного писателя, с превосходством поглядывала на окружающих: как бы то ни было, но К. встал на ее защиту и подтвердил, что она сказала правду.

– Бросьте! Это видеозапись! – махнул рукой лысый однокурсник К. – Не морочьте голову!

– Если это видеозапись, как вы утверждаете, – вмешался в разговор друг Наташи Миль, Беспалов, – значит, она была сделана ранее… А если она была сделана ранее, откуда покойный К. мог знать в тот момент, что он трагически погибнет, а эта уважаемая женщина предложит на поминках тост за свою дочь, после чего присутствующие набросятся на нее?

– Да! Как он мог это знать? – с победной интонацией вопросила воспрянувшая духом мать Инны Марьяш.

– В таком случае объясните мне, – не мог успокоиться лысый друг покойного, – как человек, который лежит в могиле, может в то же самое время говорить по телефону, если это… как вы заявляете, не видеозапись?

Беспалов почесал подбородок и попытался объяснить случившееся, в том числе и себе самому.

– Существуют фантомные боли, это известный факт, – сказал он, – когда у человека болят утраченные когда-либо при авариях конечности или удаленные стоматологом зубы… У вас нет руки или ноги, но они время от времени болят, порою весьма сильно… Вероятно, существует и фантомное изображение умерших… Писатель К. помер, а его изображение существует в пространстве и может входить в контакт с живыми людьми. Нечто вроде кино. Так мне кажется… Быть может, какие-нибудь магнитные волны формируют это фантомное изображение или происходит что-то подобное…

– Забавно! – воскликнул коллега покойного, писатель Рыбин-Фишман. – Наш друг К. умер, и он же говорит по телефону! Он что же, звонит нам из потустороннего мира?..

– Друг мой! – обратился к Беспалову лысый однокурсник покойного К. – Вам бы прямым ходом в Нобелевские лауреаты! – Он пьяно ухмыльнулся. – Такие заполошные идеи в самый раз для Нобеля… Признаюсь вам, мне, атеисту с советских времен, мало верится в ваше… так называемое «фантомное изображение»!

Беспалов невозмутимо пожал плечами.

– Я высказал всего лишь версию… А вы уж – хотите верьте, хотите нет!

– Предлагаю вспомнить о первопричине нашего застолья! Мы здесь за тем, чтобы помянуть покойного К.! – воскликнул депутат Евгеньев, предварительно взглянув на часы и отметив про себя, что через полчаса он должен уйти. – Что же касается телефонного звонка… Думаю, это чья-то неуместная шутка! Бывают такие, с позволения сказать, шутники! Бог им судья! Забудем о них и помянем еще раз Александра Ивановича!

Следует заметить, что столь необычный телефонный звонок неожиданным образом повлиял на дальнейший ход поминок. Некоторые из присутствующих так были напуганы происшедшим, что решили досрочно покинуть застолье. И как-то тихо, тихо, без лишнего шума, не привлекая внимания, покинули зал – вроде бы удалились в туалет или отправились покурить. Оказавшись в коридоре, покинувшие зал осеняли себя крестным знамением, желая отогнать прочь нечистую силу.

Те же, кто ко времени странного телефонного звонка успели уже хорошо выпить, вели себя по-другому. Они воспринимали случившееся как чей-то розыгрыш, не совсем, правда, уместный для такого печального события, как поминки. И продолжали пить и есть и вести оживленные разговоры, вспоминая всякие смешные истории, связанные с покойным.

У вдовы писателя после произошедшего разболелась голова, и ее увезла домой дочь от первого брака.

Брат вдовы после телефонного разговора с покойным К. заметно сник, перестал управлять застольем и сидел теперь, словно пришибленный, уныло поглядывая по сторонам.

Роль ведущего взял на себя бойкий Рыбин-Фишман. Пользуясь отсутствием вдовы и ее дочери и желая соответствовать воле покойного, высказанной им по смартфону, предложил тост за Инну Марьяш, находящуюся в Израиле. Пожелал ей скорейшего выздоровления, чем весьма порадовал ее мать, сидевшую с поджатыми губами.

– Да, – сказал Рыбин-Фишман, – книга «Веселые дни любви» – замечательная книга! Слава богу, я успел сказать об этом Александру Ивановичу при жизни.

Следует заметить, что Рыбин-Фишман солгал. Он завидовал К., его литературному дарованию, и когда прочел роман «Веселые дни любви», явившийся, по общему мнению, серьезной удачей покойного, сказал тому при встрече, что это – провал, печальная неудача (извини, старик, за правду, но истина дороже!). К. в ответ только молча усмехнулся.

Тем, кто оставался в зале и находился в подпитии, уже было без разницы, за кого пить – за покойного К., или за его вдову, или за Инну Марьяш, или за черта в ступе и всё человечество! Рыбина-Фишмана поддержали и выпили за Марьяш. Причем кто-то упорно и пьяно повторял: «За марьяж, за карточный марьяж! Две карты – король и дама – это серьезный вариант!» Мать Инны, похожая на учительницу, хотела дать острастку нетрезвому шутнику, но потом махнула рукой. Слава богу, выпили за ее болеющую девочку!

Беспалов наклонился к уху Наташи Миль.

– По-моему, пора отчаливать… – шепнул он, оглядывая оставшуюся публику. – Ловить здесь больше нечего…

– Я хотела с Фишманом переговорить, – сказала Наташа. – Ладно, я ему позвоню…

– Давай сделаем так: сначала ты уйдешь, а потом я… – предложил Беспалов.

Наташа взяла сумочку и, улыбнувшись кому-то из театральных знакомых, вышла из-за стола – словно пошла в туалет, поправить макияж и прическу.

Когда она ушла, провожавший ее взглядом театральный приятель встретился с Беспаловым глазами:

– Как вы думаете, Он будет еще звонить?

– Кто – он? – не понял Беспалов.

– Ну, этот… фантомное изображение.

Беспалов пожал плечами.

– Не знаю. Здесь у меня нет ответа… Сойдутся ли вновь энергетические волны – неизвестно…

Он поднялся и покинул зал.

Когда садились в такси, Наташа пьяно качнулась. Беспалов успел ее поддержать.

Уже в дороге Наташа сделала неожиданное признание:

– У меня с ним был роман…

– С кем? – не понял Беспалов.

– С покойным К.

Признание Наташи удивило Беспалова. Он внимательно посмотрел на нее и почему-то спросил:

– Ну и как он?

И тут же сообразил, что вопрос его звучит несколько пошло. Хотя он имел в виду не то, каким любовником был покойный К., а как он вел себя с женщиной, с которой у него были близкие отношения: был ли он щедр? скрывал ли их отношения от знакомых, ведь он был женат? и так далее.

Но подвыпившая Наташа, думавшая в эту минуту о своем, не уловила в вопросе Беспалова оттенка пошлости.

– Если бы К. сделал мне предложение, – сказала она, повернувшись к Беспалову, – я вышла бы за него замуж, не раздумывая… Но увы, – Наташа печально усмехнулась, – предложения не последовало. И мы расстались. Тянуть дальше эту связь я не могла. Слишком это было мучительно.

Некоторое время оба молчали. Наташа вспоминала какие-то милые глупости, связанные с покойным К. в период начала их любви, когда и она, и он были охвачены страстью. Беспалов пытался представить себе, как они смотрелись в паре.

– Как ты думаешь, почему он застрелился? – вдруг спросил он.

– Понятия не имею… – пожала плечами Наташа. – Никогда бы не могла предположить, что он способен на такое… Александр был человек мягкий… – И с ноткой самоуверенности добавила: – Если бы я была рядом с ним, этого не случилось бы…

– И всё же что послужило толчком?

Наташа Миль была особой неглупой и, задумавшись, попыталась найти ответ на вопрос своего приятеля:

– Причины могут быть разные… Творческий кризис… Хотя он только что написал хороший роман. Неудовлетворенность личной жизнью… Возможно, неизлечимая болезнь, которая на последнем этапе могла доставлять немало страданий… Кто знает! – Наташа вздохнула. – В любом случае, жаль его.

В такси негромко работало радио. Водитель, немолодой мужчина, слушал новости. В череде новостей прозвучало сообщение и о том, что сегодня на Троекуровском кладбище состоялись похороны писателя К. Дальше было сказано несколько слов о вкладе К. в отечественную литературу.

Беспалов, будучи тележурналистом, знал о существовании писателя К., даже прочел его роман «Веселые дни любви», но не был знаком с ним лично. Следует сказать, что роман К. произвел на Беспалова сильное впечатление, в нем оказалось немало созвучных ему мыслей, поэтому когда Наташа Миль попросила сопроводить ее на кладбище и в Дом литераторов на поминки, он согласился составить ей компанию.

«И все же что заставило этого спокойного деликатного человека, который не был предрасположен к экстравагантным поступкам, взять и выстрелить себе в сердце?.. – вновь подумал Беспалов. И спросил себя: а вот он, Беспалов, смог бы поступить подобным образом? – И вынужден был признать: – Не смог бы! Таблеток вот наглотаться еще куда ни шло, а выстрелить в сердце – нет!»

На Наташу Миль накатила волна воспоминаний, и она стала что-то рассказывать Беспалову о своих отношениях с К.

Беспалов слушал ее невнимательно. Его вдруг пронзила мысль: «Черт возьми! Надо было попросить брата вдовы посмотреть, с какого номера звонил покойный. Наверняка там остался номер!» И прервав Наташу на полуслове, он спросил:

– Ты знакома с братом вдовы?

– Шапочно… – ответила Наташа, недовольная тем, что он прервал ее рассказ. – Сегодня я видела его второй или третий раз… А зачем тебе?

– Хорошо бы узнать, с какого номера ему звонил покойный. Это может стать зацепкой!

– Зацепкой для чего?

– Чтобы узнать, кто же все-таки звонил на самом деле…

– Ничем не могу тебе помочь… – сказала Наташа. И, подумав о неожиданном звонке и о причине, послужившей поводом для него, то есть об Инне Марьяш, ставшей музой К., когда он писал последний роман, и что он это публично подтвердил, ревниво поморщилась. – Разве можно говорить об этом звонке всерьез? Кто-то валял дурака! Это какая-то подделка! Фотошоп! Зная Александра и его заботливое отношение к жене, могу с уверенностью сказать: вряд ли он стал бы публично признаваться, что Марьяш была его музой… Кстати, какая дурацкая фамилия – Марьяш!

– В тебе говорит ревность, что ты, в отличие от Марьяш, не стала его музой… У меня такое чувство, что это все же звонил «он».

– Бред какой-то!

Подъехали к дому Наташи, Беспалов расплатился, и оба вылезли из машины. Наташа опять качнулась. И вновь он подхватил ее под локоть.

Моросил мелкий дождь. Воздух вокруг был зыбкий и серый. На лица падали невидимые капли, отчего кожа щек быстро стала влажной, будто от слез. Казалось, природа лишний раз хочет напомнить о трагическом уходе К.

Подошли к подъезду, встали у двери.

– Мне кажется, ты много сегодня пила… – сказал Беспалов.

– Имею право! Умер дорогой мне человек…

За их спинами остановилась медленно подъехавшая полицейская машина с затемненными стеклами. Из-за темных стекол не видно было, кто сидит внутри и сколько там человек. Машина некоторое время стояла напротив Наташи и Беспалова, словно сидевшие внутри что-то там для себя решали. Так затаившийся в засаде хищник, увидев травоядное, пасущееся на лесной поляне, решает, напасть ему или нет. И если хищник сыт, а животное крупное и требует в борьбе с ним серьезных усилий, то хищник ретируется, не тронув жертву. Об этом подумал Беспалов, когда полицейская машина, постояв минуту-другую, медленно отползла в сторону и укатила.

Наташа подняла глаза, некоторое время смотрела в небо, моросящее дождем. Потом спросила:

– Зайти не хочешь?

Беспалов пожал плечами.

– Зачем?.. Ты хочешь что-то изменить в наших отношениях? Вряд ли! А вести досужие разговоры о жизни и прочем, извини, сегодня у меня нет ни сил, ни желания… Я устал от количества речей на поминках.

Наташа исподлобья взглянула на Беспалова.

– А если я предложу тебе остаться?

– Что случилось, дорогая? – улыбнулся Беспалов. – Ты всегда говорила, что я не в твоем вкусе. И я принял эти правила игры. Мне привычно любоваться тобою из партера. Я люблю наблюдать за тобою из зрительного зала, ты замечательная актриса.

Он поцеловал Наташу в мокрую щеку. Некоторое время подержал ее за плечи, прижимая к себе. Дождался, когда она зайдет в подъезд, повернулся и ушел.

Ночью Беспалов спал плохо. Ворочался с боку на бок. Мысли о странном телефонном звонке не давали ему покоя. И то, что он не переставал думать об этом, тоже казалось странным. Ведь с покойным писателем Беспалов не был даже знаком. Тот был старше его лет на десять или даже больше. Можно сказать, они относились к разным поколениям. В конечном итоге, что ему, Беспалову, от того, кто именно звонил брату вдовы – фантомный ли К. или подставной персонаж, снятый на видео?.. И все же разница была. Если это не розыгрыш, не дурацкая шутка, а действительно необычное явление, то это сенсация! И он, Беспалов, должен добраться до сути. Утром первым делом ему следует связаться с братом вдовы, подумал Беспалов. Найти номер его телефона и позвонить ему. И выяснить у него, с какого номера поступил звонок от покойного К.? И если номер этот обозначился в журнале вызовов, связаться по нему с тем, кто звонил. И сделать в дальнейшем об этом необычном случае телепередачу. При этом Беспалов как-то не подумал о том, что кто-то другой, из тех, кто был на поминках, может до него обнародовать на телевидении эту историю. А если бы и подумал в тот момент, то не очень огорчился бы этим. Главным сейчас было войти в контакт с покойным писателем, если, конечно, это звонил он.

Выстроив свой план, Беспалов, наконец, уснул. Сон был беспокойный. Став участником событий, имевших место во сне, Беспалов оказался в каком-то старом доме, где были грязные потрескавшиеся стены, исписанные нецензурными словами, закопченные потолки над лестничными пролетами, заплеванные, в окурках, ступени лестниц. Беспалов долго ходил по этажам, отыскивая нужную ему квартиру. Он звонил в двери, ему открывали, и всякий раз оказывалось, что это не то, что ему нужно. Из одной двери выглянул высохший морщинистый старик с длинной седой бородой, погрозил ему костлявым пальцем…

2

Владимир Яковлевич Олоновский, мужчина, которому давно за семьдесят, или, попросту говоря, человек старый, в прошлом режиссер кино, снявший полтора десятка кинокартин, а ныне глубокий пенсионер, в последнее время часто пребывал в угнетенном состоянии духа. Его удручало плохое физическое самочувствие, связанное с наступлением старости, при котором он уже не мог быть столь активен, как в прежние годы. К тому же самочувствие это ухудшалось, пополняясь новыми хворобами. Да и уход из жизни ровесников, приятелей, прежних товарищей по работе (которые в последнее время сыпались во множестве в мир иной, как перезревшие плоды с веток фруктовых деревьев) не добавлял оптимизма. Олоновского приводили в раздражение все эти досужие разговоры о том, что «в каждом возрасте есть хорошее, что есть хорошее и в старости, когда человек живет, достигнув вершин мудрости». «Идите к черту! – заявлял Олоновский утешителям. – Старость – мерзость! Чего хорошего, когда человек смердит и разлагается от болезней!» Не раз бывший режиссер заявлял подобное и жене, женщине доброй и сострадательной, которая повторяла те же нелепости и считала, что в любом положении следует искать светлые стороны. И в преклонном возрасте тоже. Но не было, не было ничего стоящего, по мнению Олоновского, в старости, несущей человеку немощь и маразм!

В последние годы Олоновский вел достаточно закрытый образ жизни. Общался только с близкими людьми и хорошими знакомыми, не ходил ни на какие общественные сборища. Не принимал «журналюг», неоднократно предлагавших взять у него интервью. Отказывался от участия в различных телевизионных ток-шоу, считая, что появление в подобных передачах равносильно нравственному самоубийству. Последние лет десять Олоновский не снимал фильмы и занимался литературной работой, писал повести и романы, которые печатало одно известное издательство, и первую половину дня проводил за компьютером, который освоил двадцать лет назад, перейдя на компьютер с пишущей машинки «Эрика». Литературная работа отвлекала от невеселых мыслей и давала ощущение собственной нужности, хотя бы на короткое время. И все же литературная работа не могла погасить в полной мере все эти мрачные мысли, обуревавшие его в последнее время. Олоновский понимал, что жизнь прошла, от нее остались только жалкие крохи, которые вскоре сметут со стола, и, вкупе с частым плохим самочувствием, дальнейшее существование представлялось ему лишенным смысла, ведь ничто не способно изменить ход вещей и сделать нынешнее бытие радостным и желанным. Проще было бы, наглотавшись подходящих таблеток, ускорить свой уход, катапультировать себя из этой жизни, подобно летчику, вылетающему пулей за пределы истребителя! Но Олоновский не мог себе позволить этого. На то были две причины: первая – он считал, в силу своих нравственных установок, что самоубийство – большой грех; и вторая – не мог нанести глубокую душевную рану жене.

Сегодня с утра Олоновскому все было не в радость. И солнце казалось каким-то тусклым, и омлет, приготовленный женой на завтрак, горчил, и правое бедро побаливало больше обычного. А суть была в том, что несколько дней назад он дал слабину и согласился принять у себя в квартире одного тележурналиста, некоего Беспалова. Тот буквально уговорил Олоновского дать ему интервью, сославшись на то, что делает телепередачу о покойном режиссере Марлене Хуциеве и хотел бы поговорить о нем с Олоновским, который, по имеющейся у него информации, в свое время, будучи членом съемочной группы, работал на съемках фильма «Застава Ильича», который в начале шестидесятых снимал Хуциев. И раз речь шла о Хуциеве, а не о самом Олоновском, тот не счел возможным отказать журналисту, потому как всю жизнь тепло относился к Хуциеву и очень его уважал. Встреча была назначена на сегодняшнее утро, на 11 часов, и с каждой минутой, приближавшей ее, Олоновский все больше раздражался и уже сожалел о том, что дал согласие. Пришлось к приходу журналиста надеть свежую рубашку и отглаженные брюки, прибрать на письменном столе, и главное – отложить на потом свою работу за компьютером. Кроме того, Олоновского мучил звук пылесоса, которым жена орудовала в его кабинете, стараясь навести там чистоту. Всякий раз, когда в квартире гудел пылесос, у Олоновского появлялось желание устроить короткое замыкание, чтобы никогда не слышать его наглые жужжащие звуки, но мысль о том, что, устроив замыкание, он не сможет работать на компьютере, удерживала его от подобного поступка.

Журналист появился ровно в назначенное время. Но он пришел не один. С ним пришла его команда: телеоператор с камерой на штативе, звукооператор со своей аппаратурой и осветитель, державший в руках большую картонную коробку с осветительными приборами внутри.

Жена Олоновского, встретившая гостей в прихожей, провела их в кабинет мужа. Те вежливо поздоровались с кинорежиссером.

Увидев, что Беспалов не один, а с компанией, Олоновский окончательно расстроился. «На черта мне этот цирк?! – подумал он раздраженно. – Думаю, Хуциев простил бы меня, если бы я отказался от этого интервью…»

Беспалов, сдержанно улыбнувшись, представился сам и представил своих коллег.

Получив согласие от жены Олоновского на проведение подготовительных работ (та в отличие от мужа была рада приходу телевизионщиков, надеясь, что они как-то расшевелят затворника), гости приступили к подготовке съемки. Олоновский, устроившись в своем кресле, с мрачным видом наблюдал за их приготовлениями.

Беспалов, поняв, что бытовые вопросы в доме решает жена режиссера, попросил у нее пару стульев, так как в кабинете Олоновского, кроме кресла хозяина, не было сидячих мест. Разве что тахта, но она была предназначена для сна хозяина кабинета, на ней лежали сверху постельное белье и подушка, накрытые покрывалом. Жена Олоновского предложила Беспалову взять стулья в гостиной, из тех, что дружно окружали обеденный стол.

Беспалов со звукооператором сходили в гостиную и принесли оттуда два стула. Свой стул Беспалов поставил напротив Олоновского, всё так же мрачно наблюдавшего за происходящим.

Пока осветитель расставлял осветительные приборы, а оператор, определив точку, устанавливал камеру, Беспалов с вежливым выражением на лице задал режиссеру несколько вопросов общего характера, не имеющих отношения к избранной теме, желая таким образом настроить его на предстоящий разговор. Тот односложно отвечал на них, давая понять, что он собеседник не слишком веселый и Беспалову не следует рассчитывать на затейливые байки из кинематографической жизни.

Когда всё было готово и журналист заявил, что можно начинать, Олоновский остановил его жестом руки.

– Лишний раз хочу подчеркнуть, – сказал он, – что разговор, согласно договоренности, пойдет только о Хуциеве. О моей судьбе мы говорить не будем.

– Да, я согласен, – подтвердил Беспалов, припомнив, с каким трудом он уговорил Олоновского на это интервью.

– Итак, что вас интересует? – спросил кинорежиссер.

Весь его колючий вид не располагал к доверительной беседе. Но Беспалов понимал, что отступать некуда и он должен получить это интервью.

– Вы работали на культовом фильме Хуциева «Застава Ильича», были членом съемочной группы… Как создалась эта картина?

– Атмосфера на съемках была легкой и, можно сказать, веселой… – ответил Олоновский. – Все были молоды. Полны надежд… Участие в съемках этой картины многое мне дало… – Взгляд его вдруг затуманился. – Вы знаете… Как, вы сказали, вас зовут?

– Сергей.

– Так вот, Сергей. Мне почему-то вспомнился день, когда картину после ее завершения сдавали начальству. Еще во время съемок за ней ходила скандальная слава. Принимал картину художественный совет вместе с партийным бюро и общественностью киностудии. Да, да, такова была система. Народу в большом просмотровом зале набилось битком. Я тоже был на этом просмотре. Картина производила сильное впечатление и новизной формы, и своим содержанием, непривычным для советского кино того времени. После просмотра началось обсуждение.

Олоновский вспомнил этот заполненный шумный зал, напоминавший веселую ярмарку или трибуны стадиона во время футбольного матча, где всё кипит, волнуется, и посветлел лицом, ощутив атмосферу того далекого дня. Перед ним возникли знакомые лица людей, давно ушедших в мир иной. Но в картинах, мелькавших в его памяти, они – эти люди – были живы, празднично возбуждены, ощущая важность момента, связанного с рождением чего-то нового, остро талантливого, к чему и они считали себя причастными, явившись в этот зал, чтобы определить судьбу фильма.

Несколько мгновений Олоновский молчал. Беспалов не стал подгонять его вопросом, зная, что любую паузу, тормозящую ритм интервью, можно спокойно убрать в монтаже. Но вот Олоновский вернулся из своих воспоминаний и продолжил:

– «Заставу Ильича» поддержали продвинутые, как бы сказали сегодня, люди из числа сотрудников киностудии и молодежь… Когда секретарь партийной организации попросил выразить свое отношение к фильму голосованием, за фильм проголосовало около 70 % сидящих в зале, против – 30 %. Такой результат сторонники фильма встретили дружными аплодисментами. Было это в конце шестьдесят второго года… – Олоновский вновь прервал рассказ, поймав себя на мысли, что он как-то не по делу разговорился. Но требовалось завершить историю.

Беспалов, хотя и рассчитывал на другое начало разговора, молча ждал продолжения рассказа: в конце концов, с помощью монтажа можно выстроить интервью в нужной последовательности, меняя ход вопросов и ответов.

– В начале марта шестьдесят третьего случилась беда, – продолжил Олоновский. – В Кремле прошла встреча деятелей литературы и искусства с руководителями коммунистической партии и правительства. На этой встрече генеральный секретарь Н. Хрущев выступил с резкой и несправедливой критикой фильма «Застава Ильича». Через несколько дней после этой встречи на киностудии имени М. Горького, где делался фильм, вновь собрались художественный совет, партийное бюро и общественность студии. Опять обсуждали фильм Хуциева. Надо же было как-то реагировать руководству студии и парторганизации на критику свыше.

И опять память вернула Олоновского к событиям того времени. На этот раз атмосфера в зале была совсем другая – мрачная, холодная, можно сказать, похоронная, сродни унылому серому дню за окном. Только не было в помещении гроба с покойником и траурных венков. Люди, сидевшие в зале, как-то искоса поглядывали друг на друга, стыдясь происходящего, желая уяснить, кто же из присутствующих даст слабину и станет в угоду начальству громить фильм. В памяти Олоновского возникли лица некоторых одиозных персонажей, похожих на героев триллеров, и в частности лицо парторга студии, малоодаренного кинооператора, которое светилось торжеством от того, что наконец-то удастся разделаться с авторами крамольного фильма, и в первую очередь получит по заслугам Хуциев.

– В этот день, – вспоминал Олоновский, – на обсуждении было больше критических отзывов, и когда снова провели голосование, то в поддержку фильма высказалось лишь 30 % присутствующих, а 70 % были против. Многие из тех, кто голосовал прежде за фильм, теперь, с оглядкой на начальство, голосовали против. – Олоновский, взглянув на телевизионщиков, печально усмехнулся. – Так я впервые понял, как изменчивы бывают в человеческом обществе – особенно среди творческих людей – суждения о том, что хорошо и что плохо, часто не совпадающие с реальным художественным результатом, но способствующие сохранению личного благополучия… Мне запомнилось мужественное поведение режиссера Леонида Давыдовича Лукова, нашего классика, человека, страдавшего лишним весом, с одутловатым лицом и простыми манерами. Он хвалил «Заставу Ильича» на первом обсуждении и остался впоследствии при своем мнении, что фильм – большая удача советского кинематографа. А ведь Луков первый мог «сдать» Хуциева, ведь он был человек пуганый. Ему в свое время сильно досталось от Сталина за вторую серию фильма «Большая жизнь». Одуревший от власти вождь, от которого многие нынче млеют, подверг картину жесткой несправедливой критике и смешал Лукова как ее автора с дерьмом. Луков похудел тогда килограммов на пятнадцать…

Олоновский умолк, впервые встал со своего кресла и некоторое время смотрел в окно, погруженный в свои думы.

Видя, что молчание затягивается, Беспалов хотел было задать режиссеру вопрос из числа тех, что были заготовлены им заранее, и тем самым вернуть его к продолжению рассказа, но Олоновский заговорил сам:

– Нелегко пришлось тогда Хуциеву, крепко досталось и ему, и его фильму от партийных начетников… Вот один показательный эпизод, свидетельствующий об атмосфере тех лет… В шестьдесят третьем году я с группой студийной молодежи должен был поехать в Польшу. Вам, нынешним, теперь покажется странным, но в те годы каждый выезжающий за границу, чтобы получить разрешение на выезд, должен был пройти собеседование на парткоме того предприятия, где он работал, а потом пройти такое же собеседование на бюро райкома партии. На этих собеседованиях проверяли политическую благонадежность и идеологическую прочность туриста, собравшегося за рубеж. Нередко соискателям безжалостно отказывали, увидев, что они инертны в отстаивании идей социализма или слишком самостоятельно мыслят – поперек партийных догм. Проходил перед поездкой в Польшу собеседование на парткоме студии и я со своими товарищами. Двум парням из нашей группы был задан вопрос: как они относятся к фильму «Застава Ильича»? И когда те честно сказали, что фильм им нравится, партком не дал им разрешения на выезд за границу, считая их неблагонадежными.

Тут у Олоновского в очередной раз мелькнула мысль, что он рассказывает не то, что от него хотят услышать.

– Кажется, я не в ту степь… – проговорил он.

– Да нет, нам всё интересно, что вы рассказываете… – вежливо успокоил его Беспалов. Но, тем не менее, сказал о своих пожеланиях: – Хотелось бы услышать самые разные вещи. Как Хуциев работал с актерами, как общался со сценаристом Шпаликовым… Какая атмосфера была на съемках? Ну, и вообще интересно узнать что-либо из его личной жизни того времени…

«Угу, разбежались! Сейчас я вам стану рассказывать о романах Хуциева!» – язвительно подумал Олоновский.

В этот момент случилось неожиданное: сильный порыв ветра толкнул открытую на треть створку оконной рамы, та ушла в сторону и опрокинула стоявшую на подоконнике стеклянную вазу с крупными белыми гвоздиками, купленными женой Олоновского по случаю приезда телевизионщиков и желавшей как-то украсить заваленное книгами и бумагами жилище мужа. Ваза свалилась с подоконника, ударилась об пол и разлетелась на куски. Гвоздики рассыпались веером на паркете. Когда ваза разлеталась на куски, присутствующие в комнате услышали непонятного происхождения высокий печальный звук, будто лопнула натянутая струна.

«Дело дрянь! – подумал Олоновский, глядя на осколки разбитой вазы. – Плохая примета! Вероятно, Хуциев не хочет, чтобы говорили о нем…»

На звон разбитого стекла прибежала жена Олоновского. Увидев осколки на полу, всплеснула руками.

– Так, ребята… Конец! Уходите! – заявил Олоновский, обращаясь к телевизионщикам. – Интервью закончено! – заявил он. – Прочь!

Беспалов растерялся. Еще никогда его не выставляли столь бесцеремонно за дверь.

– Но почему? – потребовал он объяснений.

– ОН не хочет.

– Кто?!

– Хуциев.

– Хуциев?! Ничего не понимаю. С чего вы это решили?!

– Ваза разбилась, а это – плохая примета… – объяснил Олоновский. – Одним словом, забирайте свои железки и дуйте отсюда! – твердым голосом заявил он, и Беспалов понял, что режиссер не шутит.

– Володя! Ты что?! – попыталась остановить его жена.

– Наталья, не вмешивайся! – резко прервал ее Олоновский.

– Послушайте! – воскликнул Беспалов. И попытался убедить Олоновского переменить свое решение: – Можно ведь посмотреть на это обстоятельство и по-другому… Быть может, в том, что ваза разбилась, кроется совсем иной смысл?

– Как вас там… Сергей? – взглянул на него Олоновский. – Я не девица с пониженной социальной ответственностью и не меняю своих решений.

«Вот старый дурак! – выругался про себя Беспалов. – Не надо было с ним связываться. К счастью, живы еще и другие, кто может рассказать о Хуциеве той поры…»

Огорченные телевизионщики стали собирать свою аппаратуру.

Жена Олоновского тем временем, вооружившись совком и веником, приступила к уборке осколков вазы с пола.

Когда она сгребала их на совок, неожиданно для хозяев дома включился старый радиоприемник, приткнувшийся к книгам на дальнем краю письменного стола и молчавший уже года два, и запел голосом покойного Марка Бернеса: «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил…»

– Вот! Еще один знак, – оживился Олоновский. И поднял вверх указательный палец: – Этот приемник молчал целую вечность. Не просто же так он включился сам по себе?

Беспалов только махнул рукой.

Когда телевизионщики, спустившись вниз, уже садились в служебный микроавтобус, ожидавший их на стоянке возле дома, у Беспалова зазвонил смартфон.

– Слушаю! – нервно выкрикнул Беспалов, вырвав аппарат из кармана.

– Что с тобой? – удивился голос в трубке. Это была Наташа Миль.

– Извини, – изменил тон Беспалов. – У меня тут на работе случилась лажа… Нервы! – объяснил он.

– Я достала тебе номер телефона брата вдовы, – сказала Наташа. – Запиши… Ты же хотел узнать, с какого номера звонил покойный.

– Или с какого бодуна… – мрачно пошутил Беспалов. – Я тебе перезвоню минут через сорок, – сказал он и отключил связь.

Микроавтобус тронулся с места и покатил по двору.

Олоновский, выглядывавший в окно и наблюдавший, как огорченные телевизионщики садятся в машину, некоторое время смотрел отъехавшему микроавтобусу вслед. «Ничего, переживут, – подумал он. – Это не смертельно…»

Его взгляд скользнул по детской площадке, по веренице разноцветных автомашин, расположившихся на стоянке, по кустам сирени, обильно росшим во дворе, зацепил мальчишку лет девяти, проехавшего на велосипеде, оценил, каково расстояние до земли (это была высота в четыре этажа), и дурная мысль возникла в его голове: «Самое время влезть на подоконник и головой вниз, чтобы покончить разом со всем этим житьем-бытьем…»

Олоновский еще с минуту терзался этой мыслью, сдерживая себя от совершения рокового шага. Потом в поле его зрения неожиданно попал какой-то работяга-строитель в серой спецовке и желтой каске, остановившийся внизу под окнами. Запрокинув голову, он внимательно смотрел на Олоновского, выглядывавшего из окна. И, будто прочитав мысли режиссера о самоубийстве, строго погрозил ему пальцем.

Олоновский от неожиданности отпрянул назад, но тут же снова выглянул в окно.

Работяга в каске стоял на прежнем месте. На этот раз, встретившись глазами с режиссером, он покрутил пальцем у виска, что, видимо, означало: дурак ты, дурак! А еще голова седая! И, резко повернувшись, пошел куда-то через двор.

«Он что, ясновидящий, этот работяга, если читает чужие мысли? – подумал Олоновский. – Или просто подурачиться решил?.. Шел мимо, увидел старика в окне, и… А может, это божий посланник? Который явился сюда, напялив на себя спецовку и каску?..» Мысль о том, что это божий посланник, какой-либо архангел или кто-то другой, подобный ему, появился внизу под окнами, приняв облик работяги со стройки и желая предостеречь его, развеселила Олоновского. Он хохотнул и направился к компьютеру. Мысли о самоубийстве как-то разом исчезли.

3

Телевизионное начальство, узнав о том, что старик Олоновский сорвал интервью и выставил съемочную группу за дверь, устроило Беспалову разнос. Плохо, значит, ты с ним договорился, если вас выставили из дома, было сказано журналисту. И где при этом был продюсер?.. Да нет, оправдывался Беспалов, договоренность была железная, я согласился на все условия старика. Мы уже начали работать, но тут случилось неожиданное, объяснил он: порыв ветра распахнул створку окна, с подоконника упала ваза с цветами и разбилась вдребезги. Олоновский счел это плохой приметой, заявил, что Хуциев, видимо, не желает данного интервью, и предложил на этом закончить. Средневековье какое-то! – посетовал Беспалов. Как бы то ни было, сказали Беспалову в заключение, тебе придется оплатить за свой счет прокат съемочной аппаратуры и рабочую смену служебного микроавтобуса. Удрученный Беспалов только махнул рукой. И, покинув начальственный кабинет, отправился на улицу, чтобы продышаться и успокоиться.

Прогулявшись и придя в себя, Беспалов смирился с неудачей, а когда выпил в баре с оператором, с которым работал, две рюмки коньяка, то даже повеселел. Тут память вернула его ко вчерашним поминкам. Он вспомнил о том, что Наташа Миль выполнила его просьбу. Беспалов вынул из кармана смартфон, нашел в нем номер телефона брата вдовы покойного К., который Наташа ему ранее продиктовала. Фамилия брата была Саврасов, звали его Виктор Ерофеевич.

«Саврасов! Художник! Грачи прилетели!» – мелькнула в голове хмельная мысль.

После некоторого размышления – звонить или не звонить? – Беспалов набрал номер Саврасова.

– Слушаю, – ответил голос в трубке.

– Это Виктор Ерофеевич?

– Да, он самый…

Беспалов представил его себе, озабоченного, с седой шевелюрой и скорбными глазами, каким он был вчера на поминках.

– Здравствуйте. Меня зовут Сергей Беспалов, я тележурналист… – Беспалов решил не ходить вокруг да около, а сразу объяснить суть дела. – Я один из тех, кто был вчера на похоронах Александра Ивановича, а потом на поминках… Лишний раз выражаю вам свои соболезнования…

– Спасибо, – сухо отозвался Саврасов.

– Кстати, вы очень интеллигентно вели застолье! – польстил Беспалов собеседнику, желая расположить его к себе. – Ну, и конечно, – продолжил он, – я, в числе прочих, стал свидетелем вашего разговора по смартфону с покойным К., который попросил присутствующих не обижать мать… как ее?.. мать Инны Марьяш…

– Да, была такая история… – безрадостно подтвердил в трубке Саврасов, полночи не спавший от мучительных мыслей об этом звонке и пытавшийся каким-либо разумным образом объяснить себе данный факт. – Простите, но… я не понимаю, с какой целью вы мне звоните?

– Видите ли, Виктор Ерофеевич, – Беспалов старался не раздражаться и быть доброжелательным, – я интересуюсь разными необычными явлениями… А данный звонок из этого разряда…

– Возможно… Ну, от меня-то что вам нужно?! – с оттенком раздражения поинтересовался Саврасов, ему не по душе был этот невразумительный разговор.

Беспалов на мгновение замялся, потом честно признался:

– Мне хотелось бы связаться с тем, кто вам звонил… И выяснить, что же это все-таки было – мистическая реальность или чья-то глупая шутка?

– Связаться? Каким образом?

– У вас в смартфоне должен был остаться номер телефона позвонившего.

– И верно… – несколько подобрел Саврасов. – Как же я сам об этом не подумал?

– Дайте мне этот номер, – попросил Беспалов, – и я попытаюсь с ним связаться.

Саврасов не сразу дал ответ, некоторое время решал про себя: стоит ли давать незнакомому человеку номер телефона или не стоит?

– Перезвоните мне через пару минут, – сказал он наконец. – Этот номер у меня в смартфоне, по которому я с вами разговариваю. Мне надо посмотреть учетную запись звонков и переписать его.

Беспалов перезвонил Саврасову через несколько минут, и тот продиктовал ему номер телефона.

– Сообщите мне о результате, – попросил Саврасов. – Мне интересно, что у вас получится…

– А вы сами не желаете ему позвонить? – спросил Беспалов.

– Это темная история, – вздохнул брат вдовы, – а я предпочитаю держаться подальше от подобных вещей… Для нас смерть Александра – тяжелая потеря. Кроме того, я опасаюсь за здоровье моей сестры, ставшей свидетелем этого разговора… – И он отключил свой аппарат.

Беспалов взглянул на бумажку с номером. Заманчиво было тут же, не откладывая дело в долгий ящик, набрать его и посмотреть, что произойдет. Но он сдержал себя. Бар, где они сидели с оператором и пили коньяк, был не очень подходящим местом для такого эксперимента – много людей, много суеты. К тому же, Беспалову требовалось собраться с мыслями и подумать, о чем он станет говорить с К. (или с тем, кто выступает от его имени), если тот ему ответит. Необходимо было подготовиться. А это можно сделать лишь в спокойной обстановке, к примеру, дома, где никто не будет мешать.

И Беспалов решил ехать домой. Он попрощался с оператором, извинившись в очередной раз за поведение Олоновского, и направился к выходу. Тот посетовал, что расстроилась компания и допивать коньяк ему придется одному.

Приехав домой, Беспалов решил встать под душ – на улице была духота, душно было и в квартире – и только освежившись, звонить «виртуальному» К.

Беспалов жил один в двухкомнатной квартире. Когда-то вместе с ним здесь проживали его жена, экономист по образованию, работавшая в банке, и дочь-школьница. Но два года назад жена Ирина закрутила роман с сыном одного богатого человека, занимавшегося банковским делом, и ушла к нему, забрав с собой дочку, которая с большой неохотой расставалась с отцом, то есть с Беспаловым. Девочка неделю кряду капризничала по этому поводу, что вызывало недовольство Ирины, ее матери. Первое время дочь Танька звонила Беспалову по несколько раз на дню, они регулярно встречались в выходные. Ходили в театры, на выставки современной живописи, на соревнования по теннису. Со временем телефонные звонки становились все реже, реже становились и встречи по выходным дням. Потом контакты дочери с Беспаловым сократились до трех-четырех телефонных звонков в месяц. Встречи же совсем прекратились. Подросшая Танька, ходившая теперь в седьмой класс, ссылалась на серьезную занятость в школе, на частые уроки музыки (она обучалась игре на рояле), на занятия в детской театральной студии. Беспалова огорчало, что общение с дочерью сократилось до минимума, но он не обижался на нее. Танька была в таком возрасте, когда всё интересно и всё хочется успеть, и мысли о родителях отходят на второй план. В тех редких разговорах, которые были между ними, Беспалов никогда не спрашивал о бывшей жене и не интересовался, что представляет собой ее нынешний муж. По отдельным фразам, которые звучали у Таньки в разговоре, он понимал, что новые супруги живут в любви и согласии и что нынешний муж, дядя Лева, «приличный мужик», с которым можно иметь дело. Естественно, такая оценка человека, занявшего в семье его место, удручала Беспалова, вызывала в нем чувство ревности. Ему не хотелось, чтобы когда-нибудь «дядя Лева» занял главенствующее место в сознании его дочери. А для этого были все слагаемые: тот был богат, успешен, щедр, исполнял многие капризы Таньки (она об этом всегда рассказывала, смеясь), мог позволить себе и своим близким любую прихоть, отдых в любой точке мира (даже на космической станции, когда это станет возможным) и так далее. Беспалов, в отличие от него, не был богат, не был столь успешен и, хотя неплохо получал за свою работу на телеканале, деньгами не сорил и вел, как теперь принято говорить, «сдержанный образ жизни». Но при этом он не скупился делать дорогие подарки матери, близким друзьям и некоторым особам женского пола, иногда возникавшим в его личной жизни, таким, как Майя Ландышева, с которой он встречался в последнее время. Именно отношения с Майей не позволили ему, как человеку определенных нравственных принципов, принять после поминок предложение Наташи Миль и остаться у нее на ночь.

Выйдя из душа, Беспалов почувствовал облегчение. Оставаясь голым, он уселся на диван, размышляя на тему, о чем следует говорить с виртуальным К., если удастся с ним связаться. Но ничего путного в голову не приходило. Можно поговорить с К. о том, как прошли его похороны, подумал Беспалов, но тот, возможно, сам наблюдал за этим процессом, ведь узнал же он каким-то образом о скандале на поминках, когда некоторые из бывших там выкрикивали слова осуждения в адрес матери Инны Марьяш.

Так ничего толком и не придумав, Беспалов решил действовать исходя из обстоятельств, ведь он журналист, привык беседовать с разными людьми, способен реагировать на всякие неожиданные заявления и поступки, случающиеся по ходу интервью; его умение и опыт помогут ему и здесь.

Продолжая оставаться голым, Беспалов взял в руки смартфон и набрал по WhatsApp номер, который ему продиктовал Саврасов.

Ответа долго не было, даже слишком долго, но Беспалов продолжал терпеливо слушать надоедливые гудки. Когда он наконец решил отключить смартфон, посчитав, что дело не выгорело, в аппарате что-то коротко звякнуло. Комнату озарила короткая вспышка неизвестного происхождения (возможно, внизу на улице рабочие вели сварочные работы), неожиданно странным образом качнулась люстра под потолком, и Беспалов увидел на экране смартфона лицо покойного К.

Александр Иванович, наморщив лоб, с удивлением взирал на Беспалова. А тот в свою очередь разглядывал лицо писателя, пытаясь понять, что же на экране: электронная видеозапись, сделанная ранее при жизни К., или это «виртуальный» Александр Иванович, который существует в настоящий момент в электронном пространстве и который звонил вчера брату своей жены. Коротко стриженные волосы писателя были взъерошены, будто он только что встал с постели, на теле была светлая в крапинку рубашка с не застегнутым воротом.