Читать онлайн Эндорфин

Посвящается тебе, тому самому человеку, что разделил мою жизнь на «до» и «после».

Если бы не ты, эта история так и осталась бы в тени – не написанной, не прожитой, не услышанной.

Ты стал тем, кто дал мне смелость вывести первое слово.

Спасибо.

Пролог

История Мии действительно была историей постоянного противостояния. Снаружи она могла казаться человеком, достигшим значительных высот для своих лет, но внутри нее шла непрекращающаяся борьба, и начало этой борьбы лежало в далеком прошлом.

Семья Мии представляла собой крепость с очень толстыми стенами и определенными, незыблемыми законами. Эти законы были просты и заключались в следовании установленному порядку, приоритете практичности над мечтами и необходимости соответствовать ожиданиям окружения. Мия же с самого детства была девочкой с другим складом ума. Она видела мир не в четких контурах, а в полутонах и оттенках, ее интересовали причины поступков людей, а не сами поступки как факт. Родители трактовали ее вдумчивость как упрямство, ее мечтательность как лень, а ее вопросы – как вызов их авторитету. Стена непонимания росла с каждым годом, превращая дом из места, которое должно давать тепло, в поле молчаливой холодной войны.

В такие моменты отчуждения человек инстинктивно ищет опору в друзьях. Но и здесь судьба не была к Мие благосклонна. Друзья в ее жизни появлялись и исчезали, как актеры, выходящие на сцену лишь на одно действие. Они были спутниками определенных периодов: школьных лет, университета, первой работы. Каждая такая дружба была искренней в своем моменте, но не выдерживала испытания временем или кардинальными переменами в жизни Мии. Лишь одна нить протянулась сквозь годы – нить дружбы с единственной подругой Алисой. Эта девушка стала для Мии тихой гаванью, молчаливым свидетелем всех ее бурь. Они могли не общаться месяцами, будучи занятыми своими делами, но в момент кризиса звонок или сообщение от подруги приходили точно в нужный момент, и между ними не требовалось долгих объяснений. Эта связь была тем якорем, который не давал Мие окончательно унестись в открытое море одиночества.

В восемнадцать лет, устав от постоянного чувства, что ее не слышат и не понимают, Мия совершила поступок, который казался ей спасением, а на деле оказался бегством. Она вышла замуж. Брак этот был заключен не по холодному расчету и не по страстной любви, а по отчаянной надежде обрести, наконец, свой уголок, свое пространство, где ее правила будут главными. Виктор был хорошим человеком, но они были слишком разными, она слишком молода, он сух. Разница в двенадцать лет давала о себе знать. Они были слишком ранеными собственными историями, чтобы суметь построить что-то прочное. Пять лет их совместной жизни напоминали попытку сложить пазл из деталей разных наборов. Что-то вроде картины складывалось, но общая картина никогда не была целостной, а несходство деталей вызывало постоянное раздражение.

Личная жизнь Мии в этом браке давно превратилась в тщательно выстроенную систему защит. Мия вскоре после свадьбы поняла, что ее супруг был человеком холодным и замкнутым. Его отстраненность она поначалу принимала за солидность, пока горькая правда не открылась ей: у мужа была давняя любовница. Это открытие не стало громом среди ясного неба. Оно пришло тихо, через мелкие несоответствия, через случайно оброненные фразы, через ледяную пустоту в его взгляде, когда он был рядом с ней. Мия оказалась не в крепости, а в фикции, в декорации семьи, где каждый играл свою роль, скрывая истинные чувства.

Именно в эту пору внутреннего смятения, унижения и полного крушения доверия к миру в ее жизни и появился Тот Самый. Тогда, в те годы брака, Мия не скрывала эти отношения. Это было ее оружием и ее щитом. Когда открылась правда о любовнице мужа, ее охватила не просто боль, а яростное, холодное чувство унижения. Она, с ее гордостью и обостренным чувством справедливости, не могла и не хотела оставаться в роли обманутой жены, тихо страдающей в уголке. Ее реакцией был не уход в себя, а вызов, брошенный прямо в лицо неверному супругу.

Она не стала устраивать истерик с битьем посуды. Вместо этого она избрала тактику молчаливого, но демонстративного противостояния. Она перестала скрывать свои поздние возвращения, перестала придумывать оправдания для звонков, которые раздавались в неурочный час. Она смотрела на мужа прямым, почти вызывающим взглядом, в котором читалось: «Ты начал эту игру. Теперь играй по моим правилам». Это была ее форма самоутверждения в мире, который внезапно лишился всякой опоры. Если ее брак был фикцией, то она превратила эту фикцию в театр военных действий, где отказывалась быть пассивной жертвой. Эти отношения стали для нее не просто любовной связью. Они были актом протеста, публичным, хоть и безмолвным, заявлением о своей свободе.

Однако отношения с тем самым человеком стали для Мии не просто неудачным романом. Они превратились в долгое, мучительное саморазрушение, из которого она вышла с единственной ясной мыслью: больше никогда. Это была не любовь, а болезненная зависимость, схватка двух раненых людей, которые не столько лечили, сколько калечили раны друг друга. Она встретила его в тот момент, когда мир рушился, и он показался ей спасением. Но очень скоро спасение обернулось новой ловушкой.

Первый раз он изменил ей почти сразу. Узнав об этом, Мия испытала не просто боль предательства. Ее охватил ужас дежавю. Но на этот раз она простила. Простила не потому, что была слаба, а потому, что сила ее чувств была сильнее гордости. Второй раз ударил больнее. Но к тому времени их жизни переплелись слишком тесно, и снова она нашла в себе силы простить, похоронив часть себя самой. Третий раз окончательно добил ее. Это было уже не удар ножом, а холодное, циничное подтверждение того, что она для него ничего не значит. Начался долгий, мучительный период ссор, взаимных упреков и горьких осознаний, что исправлять уже нечего.

Когда они наконец разошлись, в Мии не осталось ничего от той девушки, что когда-то вступила в эти отношения. Осталась только выжженная земля и железная, выстраданная клятва: никогда больше не допускать такого в свою жизнь.

Развод с Виктором, случившийся, когда Мие было двадцать три года, не был громким скандалом. Это было тихое, усталое решение, принятое двумя взрослыми людьми. И здесь проявилась одна из удивительных черт характера Мии – ее прагматизм, смешанный с необъяснимой верностью тем, кто когда-то был близок. Ей удалось сохранить с бывшим мужем хорошие, почти партнерские отношения. Однако между ними всегда существовала невидимая, но ощутимая натянутость, словно старый шрам, который ноет при смене погоды.

Казалось бы, после такого жизненного крушения требуется долгое восстановление. Но Мия обладала редкостной внутренней силой и острым, стратегическим умом. Она не позволила себе надолго погрузиться в пучину самосожаления. Вместо этого она направила всю свою энергию, всю свою природную хитрость – не в низком смысле обмана, а в высоком, как способность просчитывать ходы и видеть возможности – в профессиональную сферу. К двадцати четырем годам она уже управляла частной клиникой. Это достижение было добыто тяжелым трудом, умением лавировать в интригах и проявлять железную волю.

Однако судьба, будто испытывая ее на прочность, постоянно подбрасывала испытания. Ее жизнь напоминала путь корабля по неспокойному океану. Вот она, казалось бы, вывела свой корабль на спокойный курс, как вдруг налетал шторм: проблемы с влиятельными пациентами, внезапные проверки или предательство сотрудников. И каждый раз ей приходилось собирать всю свою волю, весь свой ум, чтобы залатать пробоины и снова лечь на прежний курс. Усталость от постоянной борьбы стала ее вечной спутницей.

Именно поэтому ее нынешняя жизнь была построена на принципах строгого самоконтроля. Ее свобода была формой одиночного заключения, самой безопасной из возможных тюрем. Она предпочитала жить сама по себе, потому что любая попытка совместной жизни ассоциировалась у нее с той токсичной борьбой, что чуть не свела ее с ума.

До одного дня…

Глава 1. «Бери»

Тихий вечер медленно опускался на старую хрущёвку, окрашивая небо за окном в грязновато-лиловые тона. В крохотной кухне, едва вмещавшей двоих, воздух был густым и тяжёлым. Он был пропитан не только едким сигаретным дымом, вьющимся причудливыми кольцами под потолком, но и чем-то ещё – сладковатым, почти волшебным ароматом, который щекотал ноздри и вызывал лёгкое головокружение, словно лёгкое опьянение от некрепкого заклинания.

Мия сидела, поджав под себя босые ноги, на единственной кухонной кушетке, обитой потёртым зелёным дерматином. Её взгляд, обычно острый и собранный, сейчас был рассеянным и туманным, он блуждал в дымной завесе, будто пытаясь разглядеть в ней ответы на не заданные вопросы.

На старом деревянном столе, покрытом потертой клеёнкой с блёклым цветочным узором, стояли две тарелки с дымящейся едой. Запах простой, но сытной еды смешивался с табачным дымком и той странной сладостью, создавая странный, но уютный коктейль.

Дверь скрипнула, и в кухню вошёл Геббельс. Молодой человек, чьи внушительные размеры казались ещё больше в тесном пространстве. Он был высоким, с широкими плечами и крепким торсом, который напрягался под простой серой футболкой. Его волосы, цвета спелой пшеницы, были коротко стрижены. Но больше всего выдавали его не физические данные, а глаза – голубые, как летнее небо, но сейчас, как и у Мии, затянутые лёгкой красной дымкой, будто от бессонницы или сдерживаемых эмоций.

Он тяжело опустился на кушетку рядом с Мией, она жалобно заскрипела под его весом. Несколько секунд он молча смотрел на Мию, изучая её осунувшееся лицо и тёмные круги под глазами.

– Ну что, тебя беспокоит? – его голос прозвучал тихо, низко, почти шёпотом, но в нём чувствовалась такая сила, что дымовые кольца на миг дрогнули.

Мия медленно перевела на него взгляд, её губы тронула слабая, усталая улыбка.

– Ничего… Просто устала.

Геббельс лишь фыркнул, скрестив на груди мощные руки.

– Рассказывай. Всё-таки, с чего тебя так кроет и за что ты переживаешь.

Она отвела взгляд, снова уставившись в сизую пелену у потолка.

– Это сложно… Понимаешь, Геббельс… – она сделала паузу, подбирая слова. – Иногда одно-единственное событие перечёркивает всю жизнь. Меняет всё.

– Какое? – не унимался он, его голубые глаза пристально следили за каждым её движением.

Мия закрыла глаза, словно защищаясь от нахлынувших воспоминаний.

– Ты встречаешь человека… Особенного. И потом всё идёт наперекосяк. Вся твоя аккуратная, выстроенная жизнь летит к чёрту.

– Рассказывай… – его голос смягчился, в нём появились нотки нежности, которые он, казалось, тщательно скрывал.

Мия сделала глубокий, прерывистый вдох, словно готовясь к прыжку в холодную воду. И начала свой рассказ. Её голос стал глухим, отстранённым, а взгляд – остекленевшим. Она словно физически переместилась в тот день, в тот самый момент, когда всё изменилось. Воздух на кухне сгустился, и даже таинственный сладкий аромат на мгновение отступил, уступив место тяжёлому предчувствию.

– Мия! Что у нас сегодня по собеседованиям?

Голос Василия прозвучал из-за ее спины, пока она перекладывала бумаги на столе. Он вошел в ординаторскую бесшумно, как это часто у него получалось.

Мия не повернулась сразу, дав себе секунду, чтобы докрутить колпачок на дорогой ручке и поставить ее в стаканчик с канцелярскими принадлежностями. Жест был выверенным, демонстрирующим контроль над временем и ситуацией.

– Еще пять хирургов. – ее голос был ровным, без особых интонаций. Она откинулась на спинку кресла и наконец посмотрела на партнера. – Вась, слушай, они ходят к нам толпами. Пора бы уже определиться.

Василий, мужчина с усталым лицом и внимательными глазами, тяжело вздохнул. Он обошел стол и присел на его край, скрестив руки на груди.

– Ты сама не согласовала ни одну кандидатуру. От меня-то что ты хочешь? – в его вопросе звучала не раздражение, скорее усталая констатация факта. Они прошли через множество таких обсуждений, и их диалог напоминал хорошо отрепетированную пьесу.

Мия лишь приподняла брови, тонкий жест, который Василий знал лучше любых слов. Это означало одновременно «не спорь со мной» и «у меня есть свои соображения». Молча, она достала из ящика стопку свежих анкет и принялась медленно их перелистывать. Ее пальцы скользили по плотной бумаге, задерживаясь на графах об опыте работы, специализации, рекомендациях.

Она смотрела их одну за другой, но видела не только написанное. Она искала подтекст. Слишком уверенные формулировки могли говорить о завышенном самомнении, а излишняя скромность – о недостатке навыков. Каждая анкета была не просто документом, а портретом человека, которого она потенциально впустит в свое дело, в свою тщательно выстроенную вселенную.

Василий что-то жал в экране своего телефона. Он не был заинтересован в происходящем с той же страстью, что и Мия. Для него клиника была в первую очередь не очень удачным бизнес-проектом, и найм нового сотрудника был вопросом эффективности и затрат. Для Мии же это было сродни выбору солдата для своей армии. От каждого зависела репутация ее детища, и она не могла позволить себе ошибку.

В ординаторской было достаточно тепло, даже душновато. Запах старого дерева мебели, кофе и стерильной чистоты создавал особую атмосферу замкнутого мира. За большим окном, в которое были видны огни дневного города, стояла поздняя осень. Холодный ветер гнал по асфальту желтые листья, но здесь, внутри, царил свой микроклимат, созданный волей и характером Мии. Этот контраст между уютной, контролируемой внутренней средой и хаотичным внешним миром был метафорой всей ее жизни.

Мия отложила одну анкету, затем другую. Ее лицо оставалось невозмутимым, но в глазах, которые она поднимала на мгновение, чтобы посмотреть в окно на промозглый день, мелькала тень усталости. Не от работы, а от этой вечной необходимости быть настороже, взвешивать, оценивать, никому не доверять до конца. Даже Василию, своему партнеру. Особенно Василию. Ведь доверие когда-то уже привело ее к краю пропасти. И она дала себе слово никогда больше не подходить к нему так близко.

В дверь постучали. Стук был легким, почти несмелым. Мия и Василий переглянулись, и на мгновение в воздухе повисло молчаливое понимание – привычный ритуал начинался снова.

– Войдите, – отозвалась Мия, ее голос прозвучал собранно и официально.

Дверь открылась, и в ординаторскую заглянула администратор, женщина с серьезным выражением лица.

– К Вам подошли на собеседование. Первый кандидат, Игорь Сергеевич.

– Отлично, приглашай, – проговорила Мия и плавным движением отодвинула свое кресло вглубь комнаты, в угол, откуда открывался лучший обзор на всю ординаторскую и на дверь. Это была ее привычная позиция наблюдателя, позволяющая видеть все, оставаясь частично в тени.

Василий, все так же сидя на краю стола, покачал головой и тихо хмыкнул. Он наблюдал за ее маневром с легкой иронией.

– Все как обычно. Ты же у нас владелец и главный врач. Вот и задавай вопросы. Войди в роль.

Мия бросила на него быстрый, холодный взгляд, но Василий продолжал, опустив голос до почти шепота, чтобы его не услышали за дверью.

– Ну а смысл? Решаешь-то в итоге ты. Я тут для антуража.

– Смысл? – Мия отчеканила слово, и в ее интонации прозвучала сталь. – Ты врач. Ты нанимаешь человека в клинику. Ты с ним работать будешь. Это твоя зона ответственности.

– Ну это же фикция, и ты это прекрасно знаешь, – парировал Василий, разводя руками. – Я задам ему пару формальных вопросов о технике швов, об имплантатах, а ты будешь сидеть в своем углу, как следователь на допросе, и смотреть, как он потеет. И решение примешь не по ответам, а твоему личному впечатлению.

– Вась, – отрезала Мия. Одно только слово, произнесенное тихо, но с такой неоспоримой властью, что Василий замолчал, лишь вздохнув и пожав плечами. Он понял, что спор бесполезен.

В этот момент дверь снова открылась, и администратор пропустила внутрь первого кандидата. Мужчина лет сорока, в строгом костюме, с деловым портфелем в руках. Он вошел неуверенно, его взгляд скользнул по Василию, сидящему за столом, Мия он даже не заметил.

Василий, подчиняясь негласному сценарию, сделал шаг вперед, изобразил на лице гостеприимную улыбку и протянул руку.

– Игорь Сергеевич? Очень приятно. Василий, генеральный директор и главный врач. Проходите, присаживайтесь.

Мия же не двигалась с места. Она сложила руки и устремила на кандидата пристальный, изучающий взгляд. Ее молчание было красноречивее любых вопросов. Оно заполняло комнату, создавая напряжение, которое должен был преодолеть соискатель. Она наблюдала за каждым его жестом, за тем, как он садится, как кладет портфель, как отводит глаза. Она искала малейшие признаки неуверенности, высокомерия, слабости. Это была ее настоящая работа на собеседовании – не задавать вопросы, а читать ответы, которые человек неосознанно дает всем своим существом. А Василий в это время выполнял роль приманки, доброго следователя, за которым стоял безмолвный и строгий судья.

Собеседование оказалось таким же скучным и предсказуемым, как и многие до него. Уже с первых минут, с того момента, как кандидат, Игорь Сергеевич, начал отвечать на вежливые, выверенные вопросы Василия, Мия поняла – нет.

Это была не просто ошибка в резюме или недостаток опыта. Это была полная, абсолютная несовместимость. Его ответы звучали заученно, словно он прочитал пособие для успешного прохождения собеседований. Он говорил о командной работе, но в его глазах не было огня, лишь расчетливое желание понравиться. Он перечислял свои достижения, но делал это с таким видом, будто зачитывал бухгалтерский отчет. В его профессиональной биографии не было изъянов, но в нем самом не было души, той самой искры, которую Мия искала в каждом, кого допускала в свое дело.

Василий продолжал диалог, кивая и задавая уточняющие вопросы. Он исполнял свою роль безупречно, создавая видимость живого интереса. Но Мия уже вынесла приговор. Она медленно потянулась к стопке анкет и вытащила из нее бланк, принадлежащий кандидату. Взяв дорогую перьевую ручку, она начала механически, почти бессознательно водить ею по полям бумажного документа. На чистом поле появлялись ровные, геометрические узоры – переплетающиеся линии, спирали, квадраты внутри квадратов. Эти абстрактные рисунки были ничем иным, как визуализацией ее скуки и полного отсутствия интереса. Анкета, еще несколько минут назад бывшая потенциальным досье на нового сотрудника, мгновенно превратилась в никчемный лист, на полях которого можно было рисовать, чтобы не уснуть.

Ее взгляд время от времени скользил по кандидату, но он уже не изучал его, а просто фиксировал присутствие. Она отмечала, как он слишком старательно подбирает слова, как избегает прямого взгляда, предпочитая смотреть на Василия. Все это лишь подтверждало ее первоначальное впечатление. Этот человек был винтиком. Хорошим, качественным, но винтиком. А ее клиника, ее детище, нуждалось не в винтиках, а в личностях, в тех, кто способен думать не по инструкции.

Мысли Мии начали уплывать. Она уже обдумывала планы на вечер, вспоминала о незавершенном отчете, который ждал ее в кабинете. Собеседование превратилось в фоновый шум, в формальность, которую нужно было пережить. Рисунок на поле анкеты становился все сложнее и замысловатее. Она даже не смотрела на него, ее рука двигалась сама собой, подчиняясь внутреннему ритму нетерпения и легкого раздражения.

Василий, бросив на нее украдкой взгляд, увидел склоненную над бумагой голову и движение руки. Он понял этот безмолвный сигнал. Решение было принято, и его роль теперь заключалась в том, чтобы вежливо и без лишних эмоций завершить эту беседу, которая для Мии уже давно закончилась. Он сделал небольшую паузу и перевел разговор к организационным деталям, давая понять, что время, отведенное на встречу, подходит к концу. Мия же продолжала выводить свои ровные, холодные узоры на полях никому не нужной анкеты, мысленно поставив на этом кандидате жирный крест.

– Еще один не прошел… – тихо произнесла Мия.

Ее слова, произнесенные почти шепотом, казалось, прижались к стенам, не решаясь долететь до улицы. Отсутствие высоты, этажной изоляции, делало пространство клиники уязвимым. Оно было не башней, а скорее аквариумом, встроенным в фундамент большого жилого дома.

Она медленно поднялась и направилась к небольшой нише, где стоял электрочайник. Движения ее сохраняли привычную выверенность, но в них читалась усталость долгого дня, прожитого под пристальными взглядами прохожих. Она взяла свою алую кружку – яркое пятно в этом мире пастельных тонов и функционального дизайна, – насыпала в нее заварки и залила водой. Пар поднялся густым облачком, затуманив на мгновение ее лицо.

В это время дверь бесшумно отворилась, и в ординаторскую вернулся Василий. Он кивком ответил на ее безмолвный взгляд и сразу уткнулся в экран своего телефона, его пальцы замерли в привычном, автоматическом жесте. Он отгородился цифровым щитом, как всегда, когда не хотел или не мог разделить бремя ее решений.

В комнате повисло молчание, но оно было иным, нежели напряженная тишина допроса. Теперь это было молчание двух людей, разделенных общим пространством, но пребывающих в параллельных реальностях.

Мия поднесла кружку к лицу, вдыхая терпкий аромат. Ее взгляд устремился в большое панорамное окно, выходящее прямо на улицу. За ним, в нескольких шагах, проплывали тени прохожих. Кто-то торопливо бежал по своим делам, кто-то медленно вел ребенка за руку, кто-то останавливался, чтобы закурить. Они бросали беглые взгляды внутрь – на стерильный свет, на белые халаты, на ее фигуру, стоящую у окна с яркой кружкой в руках. Она была на виду. Ее царство, ее тщательно выстроенный мир, не было скрыто от посторонних глаз где-то на верхнем этаже. Оно находилось здесь, на уровне чужих вздохов, чужих разговоров, чужих жизней.

Иногда ей казалось, что она чувствует вибрацию лифта в соседнем подъезде или приглушенные звуки телевизора из квартиры над головой. Это постоянное, пусть и призрачное, соседство с обыденностью, с бытом, напоминало ей, что ее клиника – не неприступная крепость, а всего лишь островок, встроенный в чужую жизнь. И каждый, кого она впускала сюда, должен был понимать эту хрупкую границу. Должен был уметь работать под тихий гул жилого дома, не теряя концентрации, и выходить после смены не в безлюдный подземный гараж, а прямо на улицу, в толпу, где его могли окликнуть по имени сосед или случайный знакомый.

Алый цвет кружки в ее руках горел словно сигнальный огонь, предупреждение или призыв, видимый всем, кто проходил мимо в наступающих сумерках. Она стояла у стекла, отделенная от мира всего лишь прозрачной преградой, и пила свой чай, ощущая тяжесть этого решения – оставить клинику там, где ей было тесно и где за ней наблюдали.

Дверь снова распахнулась, и администратор, не переступая порог, коротко доложила.

– К Вам подошли.

– Приглашай сразу. Людмила, – проговорила Мия, ее тон был ровным и без интереса, словно она отдавала команду включить свет или пополнить запас бланков.

Она совершила уже отработанное движение, отступив в свой угол и уведя кресло вглубь комнаты, на позицию молчаливого наблюдателя. Василий, понимая ритуал, занял место за столом, приготовившись играть роль первого плана, доброжелального фасада.

Спустя пару минут дверь открылась вновь, и в ординаторскую вошел молодой человек. Его появление было стремительным и уверенным. Он не стал выжидать, не позволил возникнуть неловкой паузе. Сделав два шага вперед, он прямо и открыто посмотрел на Василия и четко представился.

– Ярослав Константинович Зимин , – протягивая руку для рукопожатия, проговорил он. Его голос звучал ясно, без подобострастия, но и без вызова.

– Василий Андреевич. Очень приятно с вами познакомиться, – ответил Василий, вставая и пожимая протянутую руку. Затем он сделал легкий, почти небрежный жест в сторону угла. – Это моя помощница и заместитель, Мия Рейн.

Молодой человек – Ярослав – повернул голову в указанном направлении. Его взгляд встретился с взглядом Мии. И здесь произошло нечто, нарушавшее привычный сценарий. Он не кивнул с безразличной вежливостью, не отвел глаза, смутившись ее отстраненной позиции. Вместо этого он слегка, почти формально, но однозначно склонил голову именно в ее сторону, сопровождая этот жест прямым и открытым взглядом. Это был не жест подчинения, а жест признания. Признания ее присутствия и ее положения в этой комнате, каким бы странным оно ни казалось.

В этом простом движении читалось уважение к иерархии, которую он, только переступив порог, сумел верно счесть. Он видел, кто сидит за столом, но также видел и того, кто занял позицию в тени, и отдал должное обоим.

Мия не пошевелилась. Она не ответила на кивок. Но ее сознание, еще минуту назад пребывавшее в состоянии скуки и автоматизма, совершило резкий, почти щелкающий поворот. Ее внутренний взгляд, до этого рассеянно скользивший по кандидату, теперь сфокусировался с предельной остротой. Все ее существо, вся ее воля направилась на этого молодого человека, который только что нарушил ее ожидания одним простым и точным движением головы.

Ее собственная рука, лежавшая на ноге, непроизвольно замерла. Она больше не чувствовала усталости. Она чувствовала только настороженное, живое и чрезвычайно интенсивное внимание. Игра началась по-настоящему.

– Расскажите, что умеете, как работаете? – Василий начал задавать вопросы, откинувшись на спинку кресла. Его тон был ровным, деловым, отработанным до автоматизма.

Ярослав молча кивнул. Его движения были лишены суеты. Он снял с плеча компактный рюкзак, достал из него черный матерчатый чехол и извлек оттуда макбук. Легким, почти небрежным движением он откинул крышку, и экран ожил, отбрасывая холодный свет на его сосредоточенное лицо. Он не стал сразу начинать рассказ, а потратил несколько секунд, чтобы найти нужные файлы, демонстрируя уважение к чужому времени.

– Я подготовил несколько показательных кейсов, – проговорил он, и его пальцы затанцевали по тачпаду. – Если позволите, покажу наглядно.

И он начал рассказывать. Его речь была не заученным монологом, а живым повествованием, идущим параллельно с визуальным рядом на экране. Он показывал схемы операций, дооперационные и послеоперационные снимки, графики динамики восстановления пациентов. Но самым примечательным был не сам рассказ, а его адресат.

Каждый раз, заканчивая мысль или отвечая на очередной вопрос Василия, он поднимал взгляд и смотрел прямо на Мию. Он не бросал коротких, украдкой взглядов. Он смотрел открыто, намерено, как если бы именно она, а не Василий, была его главным собеседником и экзаменатором. Он искал в ее лице – непроницаемом и холодном – хоть какую-то реакцию, понимание, одобрение или несогласие. Он вел диалог с молчанием.

А Мия молчала. Она сидела, откинувшись в своем кресле, в ее руках был планшет с анкетой, но она не рисовала на полях абстрактных узоров. Вместо этого ее тонкие пальцы сжимали ту самую дорогую перьевую ручку. Она не писала, а лишь изредка, почти машинально, касалась кончиком пера бумаги, оставляя крошечные, почти невидимые точки напротив некоторых пунктов в резюме. Эти точки были ее тайными пометками, ее внутренним кодом, отмечающим сильные стороны, спорные моменты, места, требующие проверки.

Ее взгляд, обычно скользящий по кандидату как скальпель, был теперь полностью поглощен Ярославом. Она видела не только уверенность в его жестах, но и интеллектуальный огонь в глазах, когда он объяснял в частности сложный хирургический прием. Она наблюдала, как его пальцы, только что демонстрировавшие виртуозность на тачпаде, складывались в воздухе, иллюстрируя анатомические структуры.

Василий, исполняя свою роль, задавал все более детальные и сложные вопросы, но напряжение в комнате концентрировалось не вокруг него. Оно витало в пространстве между молчаливой девушкой в углу и молодым хирургом, который, вопреки всем протоколам, выбрал ее своим главным судьей. Он не просил одобрения. Он требовал, чтобы его работу оценили по достоинству, и обращался к тому, кто, как он верно угадал, был способен это сделать и принимал решение.

И Мия, впервые за долгий день, перестала чувствовать скуку. Ее разум, до этого дремавший, теперь работал с предельной скоростью, анализируя, сопоставляя, впитывая каждую деталь. Кончик ее пера снова опустился на бумагу, но на этот раз он не ставил точку. Он вывел короткую, энергичную черту – начало какого-то решения.

На чистом поле анкеты, под строками с опытом работы и образованием, перьевая ручка вывела одно короткое и безоговорочное слово, написанное заглавными буквами: «БЕРИ».

Это было не предложение, не рекомендация, а приказ, отлитый в свинцовую твердость двух слогов. Чернила легли на бумагу плотно, почти прорезая ее, не оставляя места для сомнений или дискуссий.

Мия не произнесла ни звука. Она не подняла глаза на Василия, не кивнула, не сделала никакого знака. Она просто положила ручку рядом с планшетом, на котором лежала анкета, и легким, точным движением пальцев развернула устройство и толкнула его через всю поверхность стола. Планшет, словно корабль, пущенный по ровной воде, заскользил и плавно остановился прямо перед Василием.

Василий, в середине заданного им же вопроса о методиках послеоперационного обезболивания, на мгновение замолчал. Его взгляд перешел с оживленного лица Ярослава на молчаливый планшет, на это единственное слово, обладающее весом и силой приговора. Он узнал этот почерк – уверенный, без единой лишней засечки. Он видел эти пометки бесчисленное количество раз, но столь категоричное резюме видел нечасто.

Ярослав, почувствовав паузу, прервал свое объяснение. Его взгляд метнулся от Василия к планшету, но он не мог разглядеть, что на нем написано. Однако он видел реакцию Василия – легкое замешательство, мгновенную переоценку ситуации. И он видел Мию, которая, наконец, подняла на него глаза. В ее взгляде не было ни одобрения, ни дружелюбия. Был лишь холодный, измерительный интерес, словно она изучала новый, сложный и перспективный инструмент.

Василий откашлялся, сбитый с ритма. Он закрыл на мгновение веки, собираясь с мыслями, и когда вновь посмотрел на Ярослава, его выражение лица изменилось. Исчезла легкая, профессиональная отстраненность. Взгляд стал пристальным, оценивающим уже не потенциального стажера, а будущего коллегу.

– Ярослав Константинович, – произнес Василий, и в его голосе появились новые, более глубокие ноты. – Вы упомянули о работе с костной пластикой при значительных атрофиях. Не могли бы вы подробнее остановиться на выборе мембран и методике фиксации трансплантата? Наш интерес к вашей кандидатуре… – он бегло глянул на планшет, – …возрос.

Пауза, последовавшая за этими словами, была красноречивее любых официальных предложений. Воздух в ординаторской словно сгустился, изменил свою плотность. Ровный гул городской жизни за стеклом первого этажа, до этого бывший просто фоновым шумом, внезапно отступил, уступив место этой многозначительной тишине.

Игра была окончена. Тот сложный танец вопросов и ответов, скрытых намерений и выверенных жестов, завершился. Теперь начиналось нечто иное – обсуждение конкретных условий, возможностей, перспектив. Начались переговоры, где каждая деталь – от графика работы до используемых имплантационных систем – приобретала вес и значение.

А Мия, откинувшись на спинку кресла, вновь сложила руки на столе. Но теперь ее поза выражала не терпеливое ожидание и не холодную отстраненность наблюдателя. В ней читалось глубокое, почти физическое удовлетворение охотника, который после долгого и безрезультатного дня выслеживания наконец-то поймал в прицел своего зверя. Не просто достойного кандидата, но того самого, чьи навыки, мышление и, что важнее, внутренний стержень совпали с ее собственными требованиями, столь же жесткими, как хирургическая сталь.

Ее работа, та самая, что заключалась не в задавании вопросов, а в чтении безмолвных ответов, в анализе невербальных сигналов и в оценке не только профессиональных компетенций, но и человеческой сути, была сделана. Ее вердикт, выведенный на планшете, был окончательным и обжалованию не подлежал. Теперь предстояло оформить сделку, ввести нового игрока в правила ее вселенной. И она была готова к этому, следя за Василием и Ярославом взглядом, в котором холодная расчетливость начала понемногу уступать место деловому, сдержанному интересу.

Они быстро обсудили детали, выбрав рабочие дни и прочие организационные моменты. Голоса их звучали деловито и четко, заполняя пространство ординаторской сухими формулировками о графиках, ставках и порядке предоставления отчетности. Слова «испытательный срок», «оплата труда», «доступ к операционным» витали в воздухе, обретая юридическую плоть и кровь.

Василий, получив недвусмысленный мандат, работал быстро и эффективно, как добросовестный управляющий, исполняющий волю сюзерена. Ярослав парировал его вопросы с той же уверенностью, с какой демонстрировал хирургические кейсы. Казалось, сделка была заключена, и осталось лишь поставить подписи.

Но сквозь этот деловой гул, сквозь обсуждение смен и оборудования, Мия не сводила с Ярослава своего пристального, не моргающего взгляда. Она наблюдала за малейшими изменениями в его выражении лица, за тем, как он впитывал информацию, как кивал, как его глаза выхватывали суть из потока административных условий.

И в этот момент, на фоне ровного голоса Василия, в ее сознании, холодном и ясном, как скальпель, промелькнула чужая, не приглашенная мысль. Она возникла внезапно, облаченная не в слова, а в смутное, почти физическое предчувствие. Мысль о том, что все это – его уверенность, ее решение, эта начинающаяся история – кончится. И кончится очень болезненно.

Это было не логическое умозаключение, а вспышка интуиции, короткое замыкание где-то в глубинах подсознания, которое уловило невидимые токи будущего. Возможно, она увидела в его упорстве не только силу, но и будущее упрямство. В его ясном взгляде – не только честность, но и безжалостную прямоту. В его готовности принять вызов – не только профессионализм, но и амбиции, которые могли перерасти в угрозу для ее безусловной власти.

Но мысль эта прожила лишь долю секунды. Она не успела оформиться, не успела породить сомнение или страх. Мия, годами тренировавшая абсолютный контроль над своими внутренними порывами, моментально отбросила ее. Она мысленно стерла ее, как стирают ошибочную пометку на чистом листе. Она не позволила предчувствию пустить корни. Оно было слабостью, а слабость была непозволительной роскошью.

Ее лицо не дрогнуло. Взгляд не потерял своей остроты. Она лишь чуть сильнее сжала пальцы, сложенные на столе, ощущая под ногтями прохладу лакированной поверхности. Она сделала свой выбор. Он был основан на фактах, на логике, на том, что она увидела и услышала. Все остальное – сентиментальные предрассудки, шепот интуиции, который она давно отучилась слушать.

Она наблюдала, как Ярослав встает, пожимает руку Василию, как его взгляд в последний раз находит ее в углу комнаты. И в ответ она позволила себе лишь едва заметное, почти не существующее движение подбородка – не кивок прощания или одобрения, а просто жест подтверждения. Подтверждения того, что договоренность достигнута. Что игра началась.

А шепот отброшенной мысли растворился в душном воздухе ординаторской, оставив после себя лишь легкий, холодный осадок на дне сознания, который она тут же игнорировала. Она ощущала его как тонкую пленку инея на стекле – видимую, но не ощутимую, готовую растаять от первого же луча воли.

Дверь закрылась за Ярославом, и в комнате воцарилась тишина, на этот раз тяжелая и зыбкая, полная невысказанных вопросов. Василий медленно повернулся к Мие, его усталое лицо было испещрено морщинами недоумения.

– Почему он? – тихо спросил Василий, отбрасывая прочь весь деловой лоск. В его голосе звучала не профессиональная ревность, а искреннее, почти растерянное любопытство.

Мия не ответила сразу. Она все еще смотрела на дверь, словно пытаясь разглядеть угасающий след нового сотрудника. Потом ее плечи едва заметно дрогнули в легком, бессознательном пожатии.

– Не знаю… – ее голос прозвучал приглушенно, она как бы прислушивалась к собственным ощущениям. – Он какой-то особенный. Все по делу, все правильно. Нет притворства, что ли. Никакого лишнего театра.

– Удивительно… – протянул Василий, качая головой. Он отошел от стола и прошелся по комнате, его руки были засунуты в карманы халата. – Просто удивительно. После всех этих маститых кандидатов с их портфолио… и вдруг такой юнец.

– Да нет, – резче отрезала Мия, поворачиваясь к нему, и в ее тоне вновь зазвучали привычные стальные нотки. – Не «вдруг». Я не действую «вдруг». Просто так чувствую. А значит, так надо. Да и плюс его кейсы, как ты сам видел, более чем неплохие. Четкие, продуманные, с полным цифровым сопровождением.

– Мия, он молод, – мягко, но настойчиво напомнил Василий, останавливаясь напротив нее. – Он только недавно закончил ординатуру. У него за плечами университетская клиника и пара частных практик. Это огромный риск. Огромный.

– Вот именно, – парировала она, и в ее глазах вспыхнул холодный огонь. – Именно что закончил. И уже показывает прекрасные, я бы сказала, отточенные результаты. И работает в цифровом протоколе, как рыба в воде. Он мыслит так, как будет мыслить медицина завтра. А не вчера, как все те, кого мы смотрели до него.

Василий внимательно смотрел на нее, и в его взгляде читалось непонимание, смешанное с внезапным прозрением. Он медленно подошел ближе, наклонился к ней и произнес так тихо, что слова едва долетели до ее слуха, но прозвучали оглушительно громко в тишине комнаты.

– Он тебе понравился.

Это была не констатация профессиональной оценки. Это была констатация факта иного, более глубокого свойства.

Мия метнула в него яростный взгляд. Ее серые глаза, обычно такие холодные и контролируемые, вспыхнули чистым, ничем не разбавленным гневом. Казалось, воздух вокруг них затрепетал от этого взгляда. Ее пальцы впились в край стола, суставы побелели.

– Не смей, – выдохнула она. Всего два слова, но они прозвучали как скрежет стали, как окончательный и бесповоротный запрет на пересечение невидимой, но хорошо известной им обоим черты. Это был щит, мгновенно возведенный против любого намека на уязвимость, против самой возможности того, что ее решение могло быть продиктовано чем-то иррациональным, чем-то человеческим.

Василий отступил на шаг, подняв руки в умиротворяющем жесте. Он все понял. Спор был окончен. Причина, по которой был нанят Ярослав, будь то профессиональное чутье или нечто большее, отныне не подлежала обсуждению. Она была похоронена под тяжестью того яростного взгляда, что мог испепелить любое любопытство на корню.

Василий молча собрал свои вещи – телефон, ключи, папку с бумагами. Воздух в ординаторской все еще вибрировал от ее гневного взгляда, и он не стал ее больше тревожить. Просто кивнул на прощание, получив в ответ короткое, почти невидимое движение подбородка, и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Мия проводила его взглядом, в котором уже не было ярости, лишь привычная отстраненность. Затем ее внимание вернулось к алой кружке, стоявшей перед ней. Чай внутри давно остыл, превратившись в мутную, прохладную жидкость цвета осенней листвы. Она сделала медленный глоток. Горьковатый, холодный вкус разлился по языку, созвучный ее внутреннему состоянию.

Опустошенность после принятого решения, за которым последовала вспышка гнева, сменилась тихой, навязчивой работой мысли. Она сидела в своей крепости на первом этаже, за стеклом, за которым мелькали тени вечерних прохожих, и пыталась понять. Пыталась докопаться до корня того импульса, той невидимой руки, которая толкнула ее перо, заставив вывести на планшете безоговорочное «БЕРИ».

Что же дернуло ее взять этого мальчишку на работу? Почему именно он?

Она перебирала в уме факты, как четки. Молод. Опыт минимален. Но кейсы… Да, кейсы были безупречны с технической точки зрения. Чистая, выверенная работа. Цифровой протокол. Он мыслил на том языке, на котором, как она верила, должна говорить медицина будущего. Это был рациональный аргумент, и она цеплялась за него, как за якорь.

Но за этим был что-то еще. Нечто, что невозможно было измерить количеством костного материала или количеством успешных имплантаций. Его прямота. Отсутствие подобострастия. То, как он смотрел ей в глаза, признавая ее власть, но не пресмыкаясь перед ней. В нем была внутренняя ось, стержень, который не гнулся под весом ее авторитета. Он был вызовом. Тихим, завуалированным профессиональным лоском, но вызовом.

И она, годами выстраивающая вокруг себя непроницаемую стену контроля, подсознательно потянулась к этому вызову, как мотылек к огню. Ее собственная уверенность, отточенная до бритвенной остроты, встретила родственную твердость, и это сработало как магнит.

Она сделала еще один глоток холодного чая. Горечь казалась теперь сосредоточенной и ясной. Да, это был риск. Колоссальный риск. Он мог не оправдать ожиданий. Он мог оказаться просто талантливым выскочкой. Он мог нарушить хрупкий баланс, который она годами выстраивала в клинике и в своих отношениях с Василием.

Но в этом риске была и странная притягательность. Это было вложение не только в его руки, но и в его потенциал. В его будущее, которое она, как ей казалось, могла разглядеть. Она покупала не просто сотрудника. Она покупала дикую, необъезженную породу, которую собиралась обуздать и направить.

Мия поставила пустую кружку на стол. Вопрос «почему» все еще висел в воздухе, но он больше не терзал ее. Решение было принято. Мотивы могли быть сложны и не до конца осознанны, но сам факт был неотвратим. Игра началась. И она была готова посмотреть, куда заведет ее эта новая карта, которую она сама, вопреки голосу осторожности, решила разыграть. Она мысленно перевела взгляд с прошлого на будущее. Испытательный срок в две недели. Этого хватит, чтобы все понять.

Глава 2. «Трудовая дисциплина»

Шли дни. В клинике, жизнь вошла в привычное рабочее русло, но с новым, пока еще непривычным ритмом, который задавал Ярослав.

Его первый день прошел под знаком сдержанного любопытства. Он немного стеснялся, эта робость проглядывала в том, как он не решался первым заговорить с кем-то из коллег, как внимательно, почти ученически, изучал расположение инструментов в стерилизационной и на полках, как запоминал имена всего персонала – от администраторов до ген директора. Но за этой стеснительностью не было ни зажатости, ни неуверенности. Скорее, это была тактичная пауза, дань уважения к уже сложившемуся порядку вещей. Ко всем он проявлял ровное, неизменное дружелюбие – открытый взгляд, готовность помочь, короткий, не навязчивый вопрос по делу. Он не пытался никому понравиться, он просто был таким – естественным и включенным.

И за этим всем неотступно, из своего кабинета, следила Мия. Ее наблюдение было безмолвным, непрерывным и предельно интенсивным. Она не просто видела его – она сканировала, собирала данные, как сложный прибор.

Она видела, как он на второй день, уже освоившись, подошел к ассистенту, который мучился с заевшим ящиком с инструментами, и молча, одним точным движением плеча, вправил его на место. Простой, физический жест помощи, без лишних слов. Она заметила, как он разговаривал с пожилой пациенткой, склонившись к ней так, чтобы быть на одном уровне, и его голос при этом становился на полтона ниже, спокойнее. Она слышала, как он обсуждал с ортопедом положение будущей керамической коронки, и в его вопросах не было дилетантского любопытства, а было глубокое понимание сути.

Он не старался произвести впечатление. Он просто работал. И в этой работе, в этих мелких, ежедневных проявлениях, проступал его характер. Тот самый характер, который она угадала за пятнадцать минут собеседования.

Мия почти не пересекалась с ним непосредственно. Она появлялась, как тень, в дверях операционной, когда он вел сложную операцию. Она проходила по коридору в тот момент, когда он объяснял пациенту план лечения в кабинете, и на лету ловила его четкие, лишенные медицинского жаргона формулировки. Она видела, как его первоначальная стеснительность таяла с каждым часом, уступая место спокойной профессиональной уверенности.

Она ничего не комментировала. Не хвалила и не критиковала. Ее молчание было красноречивее любых слов. Оно было испытанием само по себе. Испытанием на прочность, на умение работать не ради одобрения, а ради результата. И он, казалось, понимал эти правила их безмолвной игры. Он чувствовал ее взгляд на себе – тяжелый, изучающий, неотступный. И вместо того чтобы нервничать или, наоборот, пытаться выглядеть лучше, он просто продолжал делать свою работу. Тщательно, качественно, с той самой внутренней сосредоточенностью, которая и отличала его от других.

Мия замолчала, её взгляд, казалось, утратил последние следы осознанности, обратившись внутрь себя, в туманные глубины памяти. Воздух на кухне застыл, и только слабый запах гари табака и еще чего то, напоминал о реальности.

– Всего лишь пришел на работу… – тихо произнес Геббельс, не вопросом, а констатацией, как бы пытаясь закрепить эту простую, незыблемую точку отсчета.

– Да, но я честно не помню первые недели, – голос Мии прозвучал слабо и отрешенно. – Все уже как-то смутно. Будто не я это проживала, а смотрела старую размытую киноленту, где образы мелькают без звука и смысла. Лица коллег, коридоры, рутинные поручения – все это слилось в одно серое, безликое пятно.

Она бессильно опустила голову, и ее висок коснулся твердой мышцы плеча Геббельса. Это было движение, полное крайней усталости и бессознательного поиска опоры. Он не сдвинулся с места, не изменил позы, лишь уголки его губ дрогнули в едва уловимой, но безошибочно читаемой улыбке. Улыбке тихого удовлетворения, молчаливого принятия этой роли – быть для нее укрытием.

– Я помню первый разговор вне работы, – продолжила она, ее слова теперь были обращены не столько к нему, сколько в пространство, заполненное призраками прошлого. – Но когда это было, я не могу вспомнить. Один это день прошел или пара недель… Время тогда потеряло свою привычную структуру, оно текло иначе, то сжимаясь в мгновение, то растягиваясь в вечность.

– О чем он был? – спросил Геббельс, и его голос, низкий и глухой, прозвучал как якорь, возвращающий ее к настоящему.

Мия замерла. Ее пальцы непроизвольно сжали край дерматиновой обивки. Она закрыла глаза, и в ее сознании начали проступать контуры того вечера, еще неясные, как проявляющаяся фотография в химическом растворе.

Прошли пару недель. Холодный осадок сомнения на дне сознания Мии не растаял, но и не кристаллизовался во что-то определенное. Он просто был. Напоминанием о риске. О той боли, которая, как шепнул ей внутренний голос, может последовать за этим решением. Но пока что все, что она видела, лишь подтверждало ее первоначальный выбор. И это заставляло ее быть еще более бдительной. Потому что чем ближе человек к идеалу, тем страшнее разочарование, если он окажется миражом.

В один из вечеров, когда в клинике уже выключили основной свет и остались гореть только дежурные лампы, их пути пересеклись в коридоре. Ярослав в куртке, с рюкзаком за плечом, уже собирался домой. Мия как раз вышла из своего кабинета, держа в руках ключи и портфель из красной кожи. Они оказались лицом к лицу у самой двери, ведущей в небольшую приемную, а оттуда – на улицу.

Он не стал делать вид, что не замечает ее, не проскользнул мимо с формальным кивком. Вместо этого он остановился и, встретившись с ней взглядом, задал простой, бытовой вопрос, который, однако, впервые перекидывал мостик за пределы их сугубо профессиональных отношений.

– Ты к метро? – спросил он. Его голос звучал так же естественно, как и при обсуждении клинических случаев, без подобострастия, но и без фамильярности.

Мия на мгновение замерла. Ее взгляд, привыкший анализировать и оценивать, скользнул по его лицу, ища скрытый подтекст, манипуляцию или желание понравиться. Но не нашел ничего, кроме простой констатации факта и возможного предложения составить компанию на коротком отрезке пути. Внутри нее что-то насторожилось – инстинкт, запрещающий сближение. Но внешне она осталась совершенно невозмутимой.

– Да, – ответила она ровно, без улыбки. – Сейчас пойду.

Он не стал настаивать, но и не отступил. Вместо этого он просто констатировал очевидное, предложив логичное решение.

– Пойдем вместе, – сказал Ярослав. Это не было ни просьбой, ни приглашением. Это было разумным предположением, что два человека, идущие в одном направлении, могут идти рядом.

Мия ощутила легкое сопротивление где-то внутри, почти физическое. Ее пространство, ее уединенный путь домой, где она переключалась с роли управляющего клиники на саму себя, теперь кто-то собирался нарушить. Но отказаться без причины значило бы проявить слабость, признать, что его присутствие ее беспокоит. А она никогда ничего не признавала.

Она медленно кивнула, один раз, коротко и сдержанно.

– Хорошо, – произнесла она, и ее голос прозвучал низко и ровно.

Продолжу.

Она двинулась к выходу, и он, после секундной паузы, последовал за ней на почтительной дистанции, позволяя ей первой выйти из дверей клиники. Вечерний воздух, прохладный и влажный, пах мокрым асфальтом и опавшими листьями. Огни города отражались в лужах, оставшихся после недавнего дождя. Они оказались вместе в этом осеннем пространстве, за пределами стерильного мира клиники, и тишина между ними зазвучала иначе – не рабочей, а личной, полной невысказанных возможностей и невидимых барьеров.

Они шли медленно по тротуару, усеянному золотыми и багряными пятнами опавшей листвы. Мия достала из кармана тонкую одноразовую электронную сигарету, поднесла ее к губам и сделала глубокую затяжку. Легкий щелчок, и она выпустила в прохладный воздух облачко серовато-сладкого пара с привкусом ментола и яблока.

Они шли молча, их шаги были почти бесшумны на мокром асфальте. Это молчание было напряженным, наполненным невысказанными вопросами. Наконец Мия, не глядя на спутника, нарушила эту хрупкую дистанцию.

– Как ты выбрал нас? Почему именно наша клиника?

Ярослав, шедший чуть позади, замедлил шаг. Он достал из кармана смятую пачку сигарет и дешевую зажигалку. Пламя на мгновение осветило его резкие черты и спокойные глаза. Он прикурил, вдохнул, и резкий, горьковатый запах табака смешался со сладковатым паром от ее устройства.

– Просто выбрал по названию, – ответил он, выпуская струйку дыма.

Мия остановилась и повернулась к нему. На ее уставшем, обычно бесстрастном лице появилось искреннее, неподдельное удивление.

– В названии не было ничего связанного со стоматологией.

Она произнесла это не как упрек, а как констатацию странного факта. Их клиника называлась «Эндорфин». Ни слова о зубах, улыбках или здоровье. Лишь название гормона радости, счастья, внутреннего вознаграждения. Это был осознанный выбор, попытка отстроиться от безликих «Стоматологий» и «Дент-Артов», создать ассоциацию не с болью и лечением, а с приятными эмоциями и конечным результатом. И то, что человек пришел именно по этому, ни на что не похожему названию, казалось ей значимым. Оно говорило о том, что он либо уловил скрытый посыл, либо искал не просто работу, а нечто большее.

Геббельс молчал несколько секунд, его массивная фигура была неподвижна, лишь грудь медленно поднималась и опускалась в такт дыханию.

– Всего лишь? – наконец произнес он, и в его голосе прозвучала не столько насмешка, сколько попытка осмыслить эту простоту.

– Да всего лишь, – повторила Мия, и в ее голосе слышалась усталая покорность. – Не было ни молний, ни тревожных звоночков. Все было обманчиво тихо и обыденно.

– В какой момент ты поняла, что дело пойдет не туда? – его вопрос прозвучал как аккуратный скальпель, вскрывающий старую рану.

Мия аккуратно покрутила головой, отрицая саму постановку вопроса.

– Я этого не поняла… Нет. Он… Он просто как-то вечером возле метро меня обнял.

– В каком смысле? – Геббельс склонил голову набок, его внимательные глаза сузились.

– Ну вот так… Просто взял и обнял на прощание. Не короткий, формальный, каким обмениваются коллеги. А другой. Долгий. Твердый. В этом объятии была не просто вежливость. В нем была… тишина. И в этой тишине вдруг стало слышно все. И гул метро под ногами, и биение собственного сердца, и шелест его куртки. Мир сузился до этого пятачка тротуара и этого внезапного укрытия из рук.

– Для тебя это что-то значило?

– Больше нет, чем да, – прошептала она. – Это не было осознанным признанием. Просто я была в растерянном состоянии. Никто до этого так себя не ввел. Никто не нарушал дистанцию так внезапно и так… без спроса. И в этом не было ничего неприятного. В этом была странная, пугающая безопасность.

– Может, он тебя этим зацепил? – предположил Геббельс, его слова повисли в дымном воздухе.

– Может, – согласилась Мия без уверенности. – Но на тот момент он еще не был настолько…

– Настолько что? – он не дал ей оборвать фразу.

Мия замерла, подбирая слово, которое могло бы вместить всю суть происходящего тогда внутри нее.

– Настолько похожим на меня.

Она произнесла это тихо, но в этих словах прозвучала целая исповедь.

– Был… – низко проронил Геббельс, не как вопрос, а как приговор. – И ты это чувствовала. Под масками. Под запретами. Под всеми этими условностями… он был такой же бунтарь, как и ты. Такой же неуправляемый. Такой же… как и ты.

Мия медленно поменяла позу на кушетке. Движения ее были плавными, лишенными энергии, будто каждое из них требовало невероятных усилий. Она аккуратно легла на спину, устремив взгляд в потолок, где все еще клубились причудливые дымные тени. В ее голове царил хаос. Мысли были не просто абстрактными образами – они казались ощутимыми, физически тяжелыми, давящими на виски изнутри. Их было сотни, они сталкивались, переплетались, рождая новые, еще более громоздкие и безысходные.

Она закрыла глаза, пытаясь оградиться от этого внутреннего вихря, но он лишь набирал силу за веками. И тогда, преодолевая сопротивление собственного сознания, она медленно, с трудом продолжила говорить. Ее голос стал еще тише, еще более отстраненным, будто доносящимся из очень далекого места.

– И тогда началось… – прошептала она. – Это уже не было просто работой или редкими встречами. Это стало похоже на танец. На странный, опасный танец, где мы двигались, точно зная шаг друг друга, даже не договариваясь. Мы обменивались взглядами поверх голов коллег, и в этих взглядах был целый мир, понятный только нам двоим. Мы говорили полусловами, и каждый понимал продолжение. Это была магия. Опасная, запретная магия, которая затягивала все глубже. И я уже не могла остановиться. Я не хотела останавливаться. Потому что в этом танце, в этом безумии, я наконец-то чувствовала себя… живой. По-настоящему живой…

Это был один из совершенно обычных вечеров, ничем не примечательный, если смотреть на него со стороны. Рабочий день истек, и небольшая команда сотрудников, связанных общим делом и усталостью, решила провести время вместе. Все началось с нехитрого ритуала – похода в магазин. Мия и Ярослав вызвались пойти, будто по молчаливому сговору, оставив остальных ждать в клинике.

Они шли рядом по вечерним улицам, еще освещенным закатным солнцем, но уже наполненным прохладными тенями. Воздух был свеж и прозрачен. В магазине, под ярким бездушным светом люминесцентных ламп, они выбрали бутылку светлого рома и пакет с апельсиновым соком. Процесс был деловым и молчаливым, но в этой молчаливой согласованности уже чувствовалась незримая нить.

С покупками в руках они направились в сторону клиники, где их ждали остальные. Шаг их был небыстрым, будто оба не хотели ускоряться, растягивая эти несколько минут уединения на фоне общего времяпрепровождения. Городской шум был приглушенным, отдаленным гудением.

Именно в этом коконе из вечерней прохлады и шагающего в ногу молчания Мия и задала свой вопрос. Она произнесла его тихо, почти не глядя на него, устремив взгляд куда-то вперед, на бледнеющую полосу неба между крышами домов.

– Что у тебя с личной жизнью?

Вопрос повис в воздухе, простой и в то же время бездонный. Ярослав на секунду задумался, его плечо в легкой куртке чуть дрогнуло.

– А что с ней? – он ответил вопросом на вопрос, проверяя почву. – У меня есть, можно так сказать, девушка.

– Давно? – не отступала Мия, ее голос оставался ровным и спокойным.

– Ну, порядочно… – прозвучал уклончивый ответ, в котором сквозила нежелание раскрывать детали.

– У вас все серьезно?

Он фыркнул, коротко и сухо.

– Да нет, не знаю. Я еще молод и не знаю, насколько это все… – он не договорил, оставив фразу висеть в воздухе, и затем сам повернулся к ней. – А что?

Мия наконец посмотрела на него, и на ее губах играла легкая, едва уловимая улыбка, в которой было больше задумчивости, чем веселья.

– Да так, интересно просто.

Этот обмен репликами, такой бытовой и на поверхности ничем не примечательный, был подобен первому легкому толчку перед обвалом. Ничего значительного не было сказано, не было сделано никаких признаний. Но в этих коротких фразах, в этом взаимном зондировании почвы, проступили истинные контуры их общения. Это был уже не просто разговор коллег. Это было тихое, взаимное изучение границ и возможностей. И бутылка рома в пакете у Ярослава внезапно обрела новый смысл, превратившись из атрибута заурядной вечеринки в символ грядущих откровений, которые уже стучались в дверь, тихо, но настойчиво.

Они вернулись в клинику, переступив порог из прохладного вечернего простора в замкнутое, уже знакомое пространство, пахнущее антисептиком. Коллеги встретили их радостными возгласами, и бутылка рома, извлеченная из пакета, мгновенно стала центром всеобщего внимания. Нашлись одноразовые стаканчики, сок был вскрыт с торжествующим шипением.

Началась попойка. Та самая, нехитрая и шумная, что случается в закрытых сообществах, уставших от будничных тягот. Воздух быстро наполнился густым сладковатым запахом алкоголя. Раздавались шутки, громкие, порой бесхитростные, но вызывавшие взрывы смеха, который эхом раскатывался по пустым в этот час коридорам и кабинетам. Смех был нервным, разряжающим накопленное за день напряжение, и потому особенно громким и немного истеричным.

Мия растворилась в этом общем гуле. Она улыбалась, поддакивала, чокалась стаканчиком с соседями, но ее сознание было разделено. Одна его часть участвовала в общем веселье, а другая, словно отдельный, холодный наблюдатель, следила за Ярославом. Она видела, как он смеется, чуть откинув голову, как его рука сжимает стаканчик, как он перекидывается словом с кем-то через стол. И каждый его жест, каждая улыбка отзывались в ней тихим, нарастающим эхом.

Внешне она была частью этого коллективного тела, этого единого организма, пьющего и смеющегося. Но внутри нее зрело иное, частное и глубоко личное знание. То, что началось с тихого разговора по дороге из магазина, теперь, в этой шумной комнате, под аккомпанемент чужих голосов, обретало новую силу. Общая вечеринка была лишь фоном, декорацией для их личной, еще не озвученной драмы. И в этом контрасте – между всеобщим гомоном и их молчаливым диалогом взглядов, между показным весельем и тихим внутренним напряжением – рождалось то странное, неотвратимое чувство общности, которое связывало их прочнее, чем любые слова или совместные проекты. Они были островом в шумном океане, и вода вокруг этого острова с каждой минутой становилась все глубже и опаснее.

Но в этом шуме и суете Ярослав постепенно отдалился, его высокая фигура скрылась в глубине коридора, ведущего в ординаторскую. Мия, следуя какому-то смутному внутреннему импульсу, через несколько минут тоже направилась туда. Она вошла в полумрак ординаторской, где единственным источником света была фонарь за окном.

И тут, в темноте, возле массивного холодильника, они столкнулись нос к носу.

Оба замерли. Пространство между ними, и без того небольшое, исчезло вовсе. Они стояли так близко, что Мия чувствовала исходящее от него тепло сквозь тонкую ткань его футболки, слышала его учащенное, но старательно сдерживаемое дыхание. Ее собственное сердце, которое еще секунду назад бешено колотилось от неожиданности, вдруг замерло, словно между ударами растянулась вечность. Вокруг них воцарилась оглушительная тишина, сквозь которую не пробивался шум вечеринки из соседней комнаты.

Они смотрели друг на друга. В полумраке его глаза казались бездонными, и в них она читала то же самое смятение, ту же самую магнитную тягу, что бушевала в ней самой. Он наклонился чуть ближе, и его губы оказались в сантиметре от ее губ. Воздух между ними стал густым и заряженным, как перед грозой.

И он произнес, почти беззвучно, его слова были горячим шепотом, обжигающим ее кожу:

– Я не сплю с руководством.

В этой фразе была и попытка отгородиться, и самоограничение, и в то же время – признание в том, что мысль об этом уже здесь, витает между ними, ощутимая и опасная.

Мия не отпрянула. Ее ответ родился тихим, но твердым шепотом, в котором дрожала не неуверенность, а странная, леденящая ясность.

– Тебе никто и не предлагает.

Она сделала крошечную паузу, давая этим словам проникнуть в его сознание, разрушив возведенную им же стену.

– Я вообще за льдом.

Но в этой бытовой, отстраненной фразе, произнесенной в сантиметре от его губ, сквозила такая бездна невысказанного, такое понимание всей абсурдности и неизбежности происходящего, что она прозвучала громче любого признания. Они оба знали, что лед был лишь предлогом. Что они оба пришли сюда по зову одной и той же силы, которая теперь сжимала их в своем тисках, не позволяя отступить ни на шаг.

Глава 3. «Кто ты? Кто я?»

Геббельс медленно покачал головой, и в его движении читалось не столько недоверие, сколько попытка осмыслить всю глубину этой абсурдной ситуации.

– Лед? – произнес он, и его голос прозвучал низко и немного хрипло от долгого молчания. – Ты серьезно? Ты сказала про лед…

Дым от его сигареты, казалось, впитывал в себя его скептицизм, образуя причудливые, напряженные кольца под потолком.

– Ну, я действительно за ним шла… – пробормотала Мия, но даже ей самой ее оправдание показалось слабым и прозрачным, как тот самый лед, которого в итоге так и не принесли.

Геббельс, сидевший рядом, молча почесал голову, его пальцы на мгновение затерялись в коротких волосах. Затем он с тихим шелестом закурил сигарету, и новый, едкий запах смешался с уже застоявшимся воздухом кухни. Мия все так же лежала на кушетке, но ее сознание уже не принадлежало полностью этому тесному, дымному пространству. Оно уплывало, растворяясь в прошлом, и она существовала одновременно в двух реальностях – здесь, в безопасности у плеча Геббельса, и там, в темной ординаторской, где от каждого вздоха сжималось сердце.

– Ну, допустим… – не унимался Геббельс, его настойчивость была подобна работе скальпеля, аккуратно вскрывающего слои памяти. – Как так вышло, что вы стали близки?

– Не знаю, – ее ответ прозвучал отрешенно и искренне. – Оно вышло как-то само.

– Само ничего не бывает, – отрезал он, и в его словах прозвучала тяжелая, неоспоримая правда. В его мире не было места случайностям, за каждым следствием стояла причина, за каждым действием – воля.

– В какой-то момент он начал быть ближе, чем любой другой коллега, – продолжила она, ее голос стал тише, словно она прислушивалась к эху тех самых слов, сказанных когда-то в другом месте и в другое время. – Я стала ему доверять. Рассказывать о делах клиники… О проблемах… О том, о чем молчала даже перед самой собой.

– Но почему? – его вопрос был простым и потому особенно трудным.

– Я не знаю, – снова повторила она, и в ее голосе послышалась почти детская беспомощность. – Оно просто так получилось.

Геббельс сделал медленную, глубокую затяжку. Свет от свечей выхватывал из полумрака твердый контур его скулы и дым, выдыхаемый им с безжалостной ясностью.

– Нет, Мия. Не просто. – Он произнес эти слова не грубо, но с такой неотвратимой убежденностью, что они прозвучали как приговор. – Этого, опять же, ты захотела.

И в этой фразе, простой и безжалостной, заключалась вся суть. Он не спрашивал, он констатировал. Он видел ту невидимую нить желания, которую она сама протянула к другому человеку, ту молчаливую волю, которая шаг за шагом разрушала все барьеры. И теперь, лежа на кухонной кушетке, она не могла отрицать этого. Потому что он был прав. Ничто не происходит просто так.

– Я не помню, как… это все началось, – голос Мии дрогнул, став беззащитным и тихим. Она провела пальцами по вискам, как бы пытаясь в буквальном смысле выдавить из памяти ту самую, единственную точку отсчета. – Но я помню очень ясно, как сейчас, в какой именно момент я сломалась и позволила себе… все это.

Ее пальцы замерли у висков, и в кухне наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием тлеющей сигареты в руке Геббельса.

– Ты сломалась еще в самом начале, – проговорил Геббельс. Его фраза прозвучала не как обвинение, а как констатация железного, неоспоримого факта. В его голосе не было сочувствия, лишь холодная констатация истины, тяжелой и неудобной, как голый булыжник. – В тот самый момент, когда впервые позволила себе подумать, что он – не просто коллега. Когда приняла его объятие у метро не как случайность, а как знак. Каркас твоих принципов дал трещину тогда, а не в ту ночь.

Мия закрыла глаза, и ее лицо исказила гримаса, в которой смешались боль и признание. Он снова был прав. Он всегда был прав, видя корень там, где она видела лишь цветы.

– Возможно, – прошептала она, сдаваясь. – Но тот вечер… та ночь… Оно поменяло все.

Она сделала паузу, собираясь с силами, чтобы вытащить на свет самое тяжелое воспоминание, тот рубеж, за которым не было пути назад.

– Мы были в баре, – начала она, и голос ее стал монотонным, отстраненным, будто она читала чужой рассказ. – Он был именно шумным, тем самым, где вечно толчется молодежь. Грохочущая музыка вышибала все мысли из головы, мигающие разноцветные огни резали глаза, а воздух был густым от смеси парфюма, пота и алкоголя. Мы сидели за небольшим столиком, зажатые в толпе, и чтобы услышать друг друга, приходилось кричать прямо в ухо. Но в какой-то момент мы перестали кричать.

Мы не целовались. Мы даже не касались друг друга. Мы просто… сидели и молчали. И в этом самом центре бури, в эпицентре оглушительного хаоса, внутри нас воцарилась абсолютная, оглушающая тишина. И в этой тишине что-то окончательно рухнуло. Все маски, все условности, вся ложь, которую мы рассказывали сами себе, рассыпалась в пыль, сметенная этой странной, пронзительной тишиной внутри шума. И я… я просто посмотрела на него сквозь мигающий свет, сквозь танцующие тени, и поняла. Поняла, что уже не могу и не хочу бороться. Что та часть меня, что кричала «нельзя», что цеплялась за остатки здравого смысла, просто… умерла. Исчезла. В тот вечер не было страсти, Геббельс. Не было желания. Было… опустошение. И принятие. Принятие того, что я уже сломана. И что теперь единственный возможный путь – это падение.

Летний вечер был в самом разгаре, тяжелый и душный, наполненный пряными запахами нагретого за день асфальта и цветущих лип, чей аромат казался густым и осязаемым, как сироп. Воздух стоял неподвижный, насыщенный влагой, предвещавшей возможную грозу, и каждый вдох отдавался в легких теплой тяжестью. Обычный, ничем не примечательный вечер, один из череды многих, вдруг резко, словно по мановению невидимой руки, наполнился безудержным, почти истерическим весельем, возникшим из ничего – из общей усталости, из желания отсрочить неизбежный приход домой, из простого человеческого желания быть вместе.

Мия, Василий, Сергей, Ярослав и Злата сгрудились в ординаторской, где пахло лекарствами, старыми картами и пылью. Они сидели где попало – на стульях, на подоконнике, на краю письменного стола, заваленного бумагами. Из рук в руки, по кругу, передавалась бутылка с белым ромом, уже наполовину пустая. Пластиковый стаканчик был всего один, и каждый отпивал из него глоток, не брезгуя этим примитивным ритуалом. Алкоголь развязывал языки, смывая остатки дневного напряжения. Смех становился все громче и откровеннее, рождая эхо в пустых коридорах, и отчего-то это казенное помещение, с его голыми стенами и казенной мебелью, казалось в тот вечер уютнее и желаннее любого роскошного будуара.

В какой-то момент, сам не помня как, захмелевший Василий затеял яростный спор о барах. Он, размахивая руками, с горящими глазами доказывал непреложное, с его точки зрения, превосходство одного заведения над другим, сыпал названиями, цитировал якобы объективные рейтинги. Его оппонентом выступил Ярослав, возражавший ему с ленивой усмешкой. Мия, развалившись на стуле и откинув голову назад, смеялась, наблюдая за их перепалкой, и отмахивалась рукой, не воспринимая этот пыл всерьез. Ее глаза блестели от выпитого и от общей разряженной, авантюрной атмосферы, царившей в комнате. Она ловила взгляды, улыбалась Злате, и все казалось бесконечно далеким от суровой рабочей реальности.

И тогда, в одно мгновение, Ярослав, оторвавшись от созерцания мутной жидкости в стаканчике, резко выпрямился. Его движение было настолько четким и решительным, что разом прекратило и спор, и смех. Все взгляды устремились на него. Не говоря ни слова, он достал из кармана джинсов телефон, его пальцы быстро и уверенно заскользили по экрану. В его позе, в сосредоточенном выражении лица читалась не просто идея, а уже принятое решение, не терпящее возражений.

– Собирайтесь, – произнес он коротко, его голос прозвучал как приказ, но в нем слышалось обещание авантюры. – Мы едем в бар.

Этого оказалось достаточно. Все на радостных эмоциях, подхваченные его решительностью, бросились собирать вещи, как школьники, сорвавшиеся с урока. Взяли с собой и почти допитую бутылку – на дорожку.

На улице их встретил теплый летний дождь, не сильный, а мелкий и частый, будто небесная пыль. Он шепелявил по листьям, намочил плечи и волосы, но никто не обращал на это внимания. Они ввалились в подъехавшее такси, пахнущее мокрой кожей и влажным асфальтом, давясь смехом и толкаясь локтями. Машина тронулась, увозя их из мира скучной повседневности в обещанную ночь, в грохочущее сердце города, где их уже ждал тот самый бар, в котором все и должно было окончательно перевернуться.

В такси, на тесном заднем сиденье, пахнущем синтетикой и чужими духами, завершился ритуал. Мия и Ярослав, передавая бутылку меж колен, допили остатки рома. Горьковато-сладкая жидкость обжигала горло, завершая начатое в ординаторской. За окном плыли размытые огни ночного города, а стекла застилали тяжелые капли дождя.

Ярослав откинул голову на подголовник, глядя в потолок.

– Ты понимаешь, мне нужен личный ассистент, – произнес он глухо, и в его голосе прозвучала не просьба, а констатация навязчивой идеи, рожденной в алкогольном тумане.

Мия, чувствуя тяжесть выпитого и душную атмосферу салона, машинально ответила, глядя в запотевшее окно:

– Да, все я понимаю. Но я постараюсь найти его тебе.

– Нет, ты не понимаешь… – настаивал он, поворачивая к ней лицо. Его глаза в полумраке казались темными и слишком серьезными.

– Ладно, ладно, – она отпила последний глоток из горлышка и поставила пустую бутылку на пол. – Я найду тебе ассистента. Твоего личного.

Злата, сидевшая у другого окна, тихо смеялась, наблюдая за этим диалогом, словно за представлением. Мия была прижата к одной дверце, Злата – к другой, а между ними, занимая собой все пространство, сидел Ярослав, образуя незримый раздел между ними.

Доехав до места, они вывалились из машины под усилившийся дождь. Крупные, тяжелые капли тут же начали мочить их плечи и головы. Они шумной гурьбой ринулись под узкий козырек какого-то закрытого магазина, образуя тесную, промокающую группу. Достали сигареты. Зажигалки чиркали одна за другой, выхватывая из темноты на мгновение сосредоточенные лица, прищуренные от дыма и ветра. Они стояли, прижавшись друг к другу в тщетной попытке укрыться от непогоды, и молча курили, глядя на пустынную улицу, залитую дождем и отсветами неоновых вывесок. И в этом молчании, под монотонный шум ливня, уже зрело то напряжение, что привело их сюда, и которое лишь усиливалось с каждой минутой.

Попасть в бар оказалось не простой затеей. У входа, под небольшим навесом, спасающим от непогоды, их поджидала первая преграда – сурового вида охранник, чей взгляд застрял на Злате, требовательно протянувшей руку для штампа. Паспорта у нее не оказалось.

– Я забыла его дома, – прозвучало почти виновато, но в ее глазах читалась растерянность.

Начались уговоры. Мия, стараясь казаться убедительной и собранной, хоть и чувствовала на себе всю тяжесть выпитого рома, подошла первой. Она говорила ровным, дипломатичным тоном, объясняя, что они все – серьезные люди, просто хотят отдохнуть после работы. Охранник, каменный исполин, лишь качал головой, его непроницаемое лицо не выражало ничего, кроме скуки от бесконечного потока таких же просителей.

Тогда вперед выдвинулся Ярослав. Он не просил, он вел переговоры. Его низкий голос, спокойный, но несущий в себе железную уверенность, звучал иначе. Он стоял прямо, его мощная фигура сама по себе была аргументом. Он не лебезил и не умолял, он что-то говорил охраннику тихо, почти вполголоса, глядя тому прямо в глаза. Мия не разобрала слов, но видела, как каменные черты лица охранника смягчились, в глазах мелькнуло что-то – то ли уважение, то ли понимание, то ли просто усталость от сопротивления. Браслеты щелкнули, веревка отъехала в сторону.

Они все-таки попали в бар.

Их накрыла стена звука – оглушительный бит, гул голосов, смех. Воздух был густым и сладким от коктейлей, дыма и парфюма. Они пробились к заказанному столику, затерянному в глубине зала, где мигающие разноцветные огни выхватывали из темноты то чье-то лицо, то бокал в руке. Они устроились в полукруглом мягком ложе, все еще отходя от случившегося у входа.

Они ждали Сергея и Василия, которые где-то застряли в городской суете, и их отсутствие создавало временный, хрупкий мирок, в котором существовали только они трое.

И пока они молча наблюдали за безумием танцпола, Ярослав, не говоря ни слова, поймал взгляд промелькнувшей официантки. Он не стал спрашивать остальных, просто быстрым жестом показал на меню и поднял несколько пальцев. Через некоторое время на их столе, словно боеприпасы перед решающим сражением, выстроились несколько палеток с разноцветными шотами. Крошечные стопки, наполненные яркими жидкостями, обещали мгновенный и мощный эффект.

И веселье начало обретать новый, стремительный и опасный оборот. Первые шоты были выпиты с кривыми улыбками и гримасами. Алкоголь ударил в голову резко, обжигающе, смешиваясь с уже выпитым ромом. Следующие палетки опустошались быстрее. Смех стал громче, граничащим с истерикой, разговоры – отрывистее и откровеннее. Злата, уже изрядно захмелев, хохотала, опираясь на плечо Мии. А сама Мия, ловя взгляд Ярослава поверх крошечных стопок, чувствовала, как исчезает последняя преграда, та самая, что отделяла простую вечеринку от чего-то гораздо более серьезного и неконтролируемого. Шоты делали свое дело – они не просто веселили, они развязывали руки, стирали остатки осторожности и приближали ту самую точку невозврата, которая висела в воздухе между ними с самого начала этого долгого вечера.

Василий и Сергей вернулись, когда атмосфера в баре достигла точки кипения. Их появление было встречено радостными возгласами, и они, не теряя ни секунды, влились в общий поток, начав лихорадочно наверстывать упущенное. Стеклянные стопки одна за другой исчезали с подноса, оставляя на языке жгучую сладость и горькое послевкусие. В хаотичном движении, когда Злата ненадолго отвлеклась, чтобы поймать взгляд знакомого на танцполе, а Сергей и Василий увлеклись спором с соседним столиком, места за ложе незаметно перераспределились. И вот уже Ярослав оказался рядом с Мией. Не просто на одном диване, а вплотную, так что тепло его тела через тонкую ткань рубашки стало осязаемым, почти обжигающим фактом.

Когда он поднял очередную стопку, его движение было чуть более размашистым, чем минуту назад.

– Мы команда, мы коллектив! – его голос прорвался сквозь гул, но в нем проскальзывала хрипотца, а в широкой улыбке читалось уже не просто веселье, а нечто сметающее преграды.

Именно в этот момент Мия почувствовала сдвиг. Не просто опьянение, а переход в иную, более опасную фазу. Ее собственная голова была тяжела, но разум оставался ясным и тревожным. Она аккуратно, почти невесомо, положила свою ладонь ему на запястье. Ее пальцы не сжимались, они просто легли на его горячую кожу, ощущая учащенную пульсацию крови под ней.

– Не стоит, – ее шепот был тихим, но твердым, он резал пространство между ними, как лезвие. – Тебе хватит.

Ее вторая рука потянулась к стопке в его пальцах, пытаясь мягко изъять ее.

– Ну нет, Мия, все нормально, – пробормотал он, и слова его споткнулись, потеряли четкость. Его взгляд, пытаясь сфокусироваться на ней, выдавал упрямство, смешанное с нарастающим туманом.

Мия не спорила. Она лишь медленно, с безмолвным укором покачала головой, и в ее глазах, казалось, отразилась вся грядущая головная боль и раскаяние утра. Спустя пару минут Ярослав бесцельно поднялся и, покачиваясь, направился вглубь зала, расталкивая танцующих. Василий, обменявшись с Мией быстрым, понимающим взглядом, без слов последовал за ним тенью.

Минуты, что они отсутствовали, растянулись в напряженном ожидании. Музыка грохотала, цветные лучи резали дым, но за их столиком воцарилась тревожная тишина. И вот Василий вернулся один. Он наклонился к Мие, и его дыхание пахло перегаром и тревогой.

– Забирай его, все, он готов, – выдавил он, понизив голос до хриплого шепота. – Он пытался уже с кем-то подраться у бара. Еле оттащил.

Холодная волна пронзила Мию, мгновенно протрезвив. Она встала, ее движения стали резкими и целеустремленными. Она скользнула в гущу толпы, ее глаза, привыкшие к деталям, выхватили знакомую спину у стойки бара. Он что-то горячо доказывал незнакомому парню, его плечи были напряжены. Она без колебаний подошла, взяла его под руку и, не говоря ни слова, уверенно повела обратно. Он не сопротивлялся, покорно шагая рядом, его энергия внезапно угасла, сменившись апатичной тяжестью.

Усадив его, она придвинулась ближе, чтобы быть услышанной, и посмотрела прямо в его мутные глаза.

– Где ты живешь? – ее вопрос прозвучал четко, без обиняков, требуя простого и конкретного ответа.

Ярослав бессмысленно ухмыльнулся, отводя взгляд.

– Я не скажу, – его голос был глухим и капризным. – Это тайная информация.

– Ярослав, это серьезно. Мне нужен твой адрес, чтобы отвезти тебя домой.

– Ни за что.

– Послушай меня. Ты не в состоянии сам добраться.

– Справлюсь. Секрет.

Она пыталась говорить мягко, почти умоляюще, затем властно и строго. Она обращалась к его рассудку, к его чувству самосохранения. Но все ее слова разбивались о глухую, непробиваемую стену алкогольного упрямства. Он отказывался, и эта, казалось бы, мелочь – несколько слов, название улицы и номер дома – превратилась в крепость, которую ей приходилось штурмовать, в то время как мир вокруг продолжал свое безумное карнавальное вращение, абсолютно безразличный к их маленькой, разворачивающейся драме.

– Хорошо… – прошипела Мия сквозь стиснутые зубы, и в этом слове не было согласия, а была холодная, стальная решимость.

Она резко встала, отодвинув стол, и взяла его за руку. Это был не просьба, не приглашение, а властный захват. Она потащила его к выходу, не оглядываясь на удивленные лица остальных. В ее движениях не было ни злости, ни раздражения – лишь безжалостная целеустремленность. Она все решила. Вот он, тот самый выбор, который делается не умом, а всем существом, когда отступать уже некуда.

Они вывалились на улицу, и их тут же окатило стеной холодного, беспощадного ливня. Дождь разошелся не на шутку, он не просто шел, он обрушивался с неба сплошным водяным потоком, заливая тротуары, превращая огни фонарей и реклам в размытые цветные пятна. Ярослав еле стоял на ногах, его тело было тяжелым и непослушным, каждую секунду грозящим сложиться пополам.

Мия, промокшая насквозь за секунды, вызвала такси, ее пальцы скользили по мокрому экрану телефона. Оттащив Ярослава до ближайшего крошечного козырька над входом в закрытый магазин, который почти не спасал от косого дождя, она прислонила его к холодной стене. Но он немедленно начал плавно сползать вбок, его ноги подкашивались. Стоять ему было невозможно.

Она с силой вернула его обратно, развернула лицом к себе и сама прижалась к нему вплотную, используя свое тело как опору, чтобы удержать его в вертикальном положении. Они замерли. Ледяные струи дождя стекали по их лицам, заливали глаза, затекали за воротники. Они снова были ближе, чем должны были быть, их мокрая одежда слиплась, и сквозь нее передавалось тепло тел, жаркое – от него, и напряженное, дрожащее – от нее.