Читать онлайн Кремень Пустыни

Кремень Пустыни

Глава 1. ТРИНАДЦАТЫЙ

Воздух в Балгуре был густым и колючим. Он состоял не из кислорода, а из мельчайших частиц песка и пыли, которые вгрызались в легкие, царапали гортань и слепили глаза. Для тех, кто не родился в этом горшке, затерянном в раскаленных дюнах, каждый вдох был пыткой. Для мальчика, что несся по узким, как щели, улочкам славного города Балгур, это было привычным фоном к адреналину, выжигавшему грудь.

Ему было лет четырнадцать. Кто-то, живущий в районе Факир, возможно, назвал бы его подростком. Здесь, в Мирасе, он был старым, почти бесчувственным зверем.

За его спиной, громко лязгая и ругаясь, мчались трое. Не городская стража, нет. Это были личные псы купца Сафара, люди в добротных, но тяжелых кожаных доспехах, с лицами, на которых навсегда отпечаталось выражение тупой жестокости. Они гнались за ним не потому, что он нарушил закон. Закон в Мирасе был гибким понятием. Они гнались потому, что он, ловкий и бесшумный призрак, только что осмелился своровать у их хозяина восемь звенящих дебенов из лавки в Альхамире.

Восемь дебенов. Цена двух хороших кинжалов. Или месяц сытой жизни. Или, как знал мальчик, цена жизни его друга.

Он не бежал – он летел, босые ноги лишь мелькали над раскаленным камнем мостовой. Он знал каждый выступ, каждую трещину, каждый вонючий тупик в этом лабиринте бедности. Его преследователи знали только широкие проспекты и чистые дворы Факира. Их доспехи, дававшие им брутальный вид и защиту, здесь, в тесноте Мираса, были их тюрьмой.

Мальчик рванул в узкий проулок, где даже в полдень царил полумрак. Не сбавляя шага, он оттолкнулся от одной стены, затем от другой, используя сноровку, отточенную в тысячах таких же побегов. Через три таких толчка его руки ухватились за карниз, и он, извиваясь, как змея, взобрался на глиняную крышу.

Снизу донесся хриплый, полный бессильной ярости голос:

– Вот же щенок паршивый! Держись, гаденыш! Когда мы тебя поймаем, я лично отрежу эти юркие ножки и скормлю их уличным псам!

Мальчик не обернулся. Угрозы были той же монетой, что и песок – местной валютой, не имеющей реальной ценности. Он бежал, перепрыгивая с одной покатой крыши на другую, его тело – голодное, жилистое, обожженное солнцем – работало как идельный механизм. Босые ступни, покрытые мозолями, твердыми как подошва сапог, не скользили по глине. Старые, потертые штаны и серая, выцветшая от солнца и пота рубаха – весь его гардероб. Он не был одет – он был обернут в тряпки, как клинок в ножны.

Лишь отбежав на приличное расстояние, он позволил себе остановиться, прислониться к глиняной трубе и перевести дух. Глаза, цвета темного меда, быстро и профессионально оглядели его тело. Все конечности на месте. Ни течь свежей крови, ни новых серьезных ссадин. Пальцы, тонкие и цепкие, нашли в складках его одежды потайной карман, сшитый из прочной кожи ящерицы. Он ощутил под ними твердый, холодный комок – восемь дебенов. Добыча была при нем.

Удовлетворенный, он выпрямился и двинулся дальше, уже не бегом, а быстрой, крадущейся походкой, сливаясь с пейзажем из глины и песка.

Отсюда, с высоты, Балгур был как слоеный пирог, поданный на стол богов. И каждый слой имел свой вкус, свой цвет и свою цену.

Альхамир – слой пряный и шумный. Район рынков, где воздух гудел от тысяч голосов, смешанных с запахами специй, кожи и пота. Здесь звенели монеты, звенели мечи наемников и звенели цепи рабов. Здесь можно было купить все – от диковинных фруктов с юга до отравленного клинка или услуги наемного убийцы. И здесь же, в темных подвалах, пульсировал черный рынок, где товаром были люди, запретные зелья и тайны.

Факир – слой сладкий и жирный. Район богатых купцов и удачливых ремесленников. Улицы здесь были шире, дома – белыми и прочными, с резными решетками и внутренними садами. Здесь пахло дорогими духами, жареным мясом и властью. Здесь было чисто, потому что за чистоту платили отдельно. Здесь было безопасно, потому что за безопасность платили дороже.

Хадиш – центральный, сливочный слой. Район власти. Сюда не ступала нога бедняка. Дворцы здесь вздымались к небу, окруженные стенами и бдительной стражей. Говорили, что в Хадише даже дышалось по-другому – воздух был прохладным и напоенным ароматами цветущих садов. Здесь, в тенистых прохладных залах, решались судьбы города и всей империи.

И был Мирас. Нижний, подгорелый, горький слой пирога. Самый большой район. Район тех, кому не нашлось места в других. Бедняки, неудачники, воры, проститутки, беглые рабы и сироты. Мирас был живым, дышащим организмом, который переваривал человеческие судьбы, превращая их в пыль. Здесь царил свой закон – закон силы, хитрости и воли к жизни.

Именно сюда, на крыши Мираса, и вел свой путь мальчик. Его домом был старый, полуразрушенный склад на окраине района. Когда-то здесь хранили зерно, но время и жара сделали свое дело – половина здания обрушилась, оставив от второго этажа лишь голые стены, открытые всем ветрам и звездам. В самом углу, под самодельным навесом из обрывков брезента и пальмовых листьев, было обустроено нечто вроде лежака. Здесь он спал. Здесь хранил свои нехитрые пожитки. Здесь был дом.

Он не помнил родителей. В Мирасе это было скорее правилом, чем исключением. Детей, от которых отказались или которые потеряли родителей, «пригревала» особая организация – «Приют Милосердия». Звучало благородно. На деле это была контора по выращиванию рабов. Детей содержали в клетках, кормили калорийной, но отвратительной болтушкой из гнилых овощей и черствого хлеба, и присваивали им номера. Для удобства учета.

Имен у них не было. Они были номерами. Чтобы «подопечные» не разбежались, их клеймили. Раскаленным железом выжигали номер на левой лопатке. Бегущий номер был клеймом, меткой собственности. Любой, кто видел его, мог поймать беглеца и вернуть за вознаграждение.

В таком аду дружба была не сентиментальной прихотью, а стратегией выживания. Если сегодня ты поделился с другом краюхой хлеба, завтра он прикроет твою спину. Доверие было валютой дороже дебенов.

Тринадцатый и Десятый. Они держались вместе столько, сколько себя помнили. И сбежали тоже вместе, два года назад, воспользовавшись пожаром, устроенным другим отчаявшимся «номером».

Попав на улицы, они выживали. Воровали, работали на самых грязных подработках, обчищали карманы пьяных гуляк. Пока неделю назад Десятого не схватили стражники Сафара. Официально, казни и самосуд в империи были запрещены. Но для таких людей, как Сафар, с его связями в Хадише, «казнь вора при попытке к бегству» была лишь мелкой административной формальностью.

Тело Десятого так и не нашли.

Тринадцатый стоял на краю крыши своего убежища и смотрел на раскинувшийся внизу Мирас. Где-то там, в лабиринте, он оставил своего единственного друга. Где-то там, в роскошном особняке в Факире, жил человек, отдавший приказ.

Восемь дебенов жгли его кожу в потайном кармане. Это была не просто добыча. Это был первый шаг. Первый камень в фундаменте его мести.

Он медленно провел рукой по левой лопатке, сквозь тонкую ткань рубахи ощущая рельеф шрама – цифру 13.

У него не было имени. Но скоро оно у него будет. И его будут шептать с ужасом в богатых кварталах и с надеждой – в бедных. А пока он был всего лишь Тринадцатым. Призраком. Тенью в песках. И эта тень готовилась к бою.

Его убежище на крыше склада было не просто укрытием. Это была крепость, архив и оружейная в одном лице. Половина второго этажа действительно отсутствовала, обнажая балки и открывая вид на грязное небо Мираса, окрашивающееся в багровые тона заката. Но та часть, что уцелела, была его царством.

Он опустился на колени в дальнем углу, где под навесом из обожженной солнцем верблюжьей кожи лежала его «постель» – грубый матрас, набитый сухой травой и обрывками тканей. Он не спал, как обычные люди. Он отключался на несколько часов, всегда одним ухом прислушиваясь к шорохам города, всегда готовый к прыжку. Сон был для него роскошью, которую он не мог себе позволить.

Его пальцы, привыкшие к тонкой работе, нащупали под матрасом неприметную щель в полу. Ловким движением он поддел и приподнял доску, открывая потайную нишу. Его сокровищница. Здесь лежало то, что было дороже любых дебенов.

Во-первых, настоящий кинжал. Не заточенный кусок железа, а изделие балгурских оружейников с узкой, изогнутой как коготь ястреба клинком. Рукоять была обмотана потрескавшейся кожей, но баланс был идеален. Он нашел его в сточной канаве рядом с телом какого-то неудачливого наемника. Кинжал был его последним аргументом.

Во-вторых, несколько свертков. В одном – высушенные листья и кора особого кактуса, растущего в окрестных дюнах. Если разжечь их и вдохнуть дым, он притуплял боль и голод, обострял реакции, но затуманивал разум. Он использовал это скупо, только в самых отчаянных ситуациях. В другом – обрывки чистого пергамента, кусок угля и заточенная палочка для письма. Он не умел читать, но он умел рисовать. Его карты районов Балгура с пометками о патрулях, караванных путях и постовых стражи были точнее, чем у любого городского чиновника.

В-третьих, маленькая, вырезанная из черного дерева фигурка скачущей лошади. Бесполезная безделушка. Ее ему отдал Десятый за день до поимки. «Чтобы у тебя был талисман, брат. Для удачи». Удачи не случилось.

Он вытащил восемь дебенов. Монеты были тяжелыми, холодными. Он разложил их перед собой на голом полу, словно проводя некий ритуал. Восемь кружков, отливающих тусклым блеском в свете угасающего дня. Он не видел в них богатства. Он видел ступени. Ступени к своей цели.

«Один дебен – информация у стражников у ворот в Факир», – продумал он, перебирая монеты. «Два – яд. Не тот, что убивает сразу, а медленный, парализующий. Три – взятка прислуге, чтобы узнал распорядок дня Сафара. Остальные… на побег. Если останутся».

План был безумным, самоубийственным. Он это понимал. Но иного пути не было. Честь? Справедливость? Это были слова из другого мира, из Факира или Хадиша. Здесь, в Мирасе, был только закон когтя и клыка. Сафар убил его брата. Он убьет Сафара. Все просто.

Он отодвинул монеты и взял в руки деревянную лошадку. Грубая резьба. Но он помнил, как Десятый старался, сидя рядом с ним на этой самой крыше, вырезая ее обломком стекла.

«Когда-нибудь мы уедем отсюда, Тринадцатый», – говорил он, его глаза, обычно наполненные усталой покорностью, в такие моменты светились несвойственным им огнем. «Купим двух лошадей. Самых быстрых. И помчимся через всю пустыню. Говорят, на западе есть море. Вода, простирающаяся до горизонта. Представляешь?»

Он представлял. Теперь это стало его наваждением. Он закроет глаза и увидит не песок, а бескрайнюю синеву. Не крики торговцев и вонь Мираса, а шум прибоя. Это была их общая мечта. Теперь он должен был осуществить ее в одиночку. Но сначала – месть.

Внезапный звук заставил его вздрогнуть. Едва слышный скрежет камешка на краю крыши. Не ветер. Не животное. Животные двигались иначе.

Он, не издав ни звука, в одно мгновение оказался за грубой балкой, сливаясь с глубокой тенью. Кинжал был уже в его руке. Дыхание замедлилось, сердцебиение, наоборот, участилось, но не от страха, а от готовности. Его глаза, сузившись, впились в источник звука.

На противоположном краю крыши, на фоне пылающего заката, стояла фигура.

Это был не стражник. Не бандит. Даже не один из агентов Сафара. Фигура была закутана в простой, темный плащ с капюшоном, скрывавшим черты лица. Но осанка, сама манера держаться выдавали в нем нечто иное. Он стоял неподвижно, как скала, и от него веяло таким спокойствием и силой, что воздух вокруг, казалось, сгустился.

Незнакомец медленно повернул голову, и его взгляд, тяжелый и пронзительный, словно удар копья, упал точно на ту балку, за которой скрывался Тринадцатый. Он видел его. С самого начала видел.

– Выходи, – произнес незнакомец. Его голос был низким, беззвучным, как шелест песка по камню, но он прозвучал с абсолютной ясностью, заглушая отдаленные крики города. – Я не причиню тебе вреда. Пока.

Что-то в этом голосе заставило мальчика повиноваться. Не страх, а необъяснимое, древнее чувство – как щенок подчиняется воле взрослого волка. Он вышел из укрытия, но не убрал кинжал.

– Кто ты? – его собственный голос прозвучал хрипло и чуть выше обычного. Он с ненавистью отметил эту слабость.

Незнакомец не ответил сразу. Его скрытый взгляд скользнул по убежищу, по щели в полу, по разложенным монетам, по деревянной лошадке в руке мальчика. Казалось, он прочитал всю его жизнь за несколько секунд.

– Ты планируешь идти на Сафара, – констатировал он. Это не был вопрос. – С восемью дебенами и детским кинжалом. Это не месть. Это самоубийство.

– Мое дело, – огрызнулся Тринадцатый, сжимая рукоять.

– Нет, – холодно парировал незнакомец. – Твое тело, твоя жизнь – это единственный капитал, который у тебя есть. Тратить его так глупо – преступление.

Он сделал шаг вперед. Мальчик инстинктивно отпрянул, приняв боевую стойку.

– Успокойся. Если бы я хотел твоей смерти, ты бы уже не дышал.

– Что тебе нужно? – просипел Тринадцатый.

– Я предлагаю сделку. Я дам тебе не монеты. Не одноразовый яд. Я дам тебе силу. Настоящую силу. Силу, перед которой дрогнут стражники Сафара. Силу, которая заставит самого купца испытать страх, прежде чем он испустит последний вздох. Силу, чтобы стать не жертвой, а судьей.

Слова висели в воздухе, сладкие и ядовитые. Они попадали прямо в самую суть его желаний, в ту ярость, что пылала у него в груди.

– Почему? – спросил он, все еще не веря. – Почему я?

Капюшон чуть склонился набок.

– Потому что ты – глина, которую еще не испортил горшечник. Ты голоден. У тебя нет корней, которые держат других на месте. Ты ненавидишь, и эта ненависть еще не съела тебя изнутри, а закалила, как сталь. И ты выжил. Здесь. Один. Это о многом говорит.

Он снова сделал шаг, сократив дистанцию.

– Мы зовемся «Скрытый Мираж». Для толпы мы – легенда, сказка для запугивания детей. Для тех, у кого есть власть, мы – кошмар, который может материализоваться в любой момент. Мы – те, кто восстанавливает равновесие. Мы – «Кремни», из которых высекается искра истинной справедливости.

– Убийцы, – резко сказал мальчик.

– Хирурги, – безразлично поправил незнакомец. – Отсекающие гниющие конечности, чтобы спасти тело. Сафар – лишь один из нарывов. Я предлагаю тебе не просто убить его. Я предлагаю тебе стать тем, перед кем будут трепетать все Сафары этого мира. Придешь со мной – и через год ты будешь смеяться над своим сегодняшним планом, как над детской забавой.

Тринадцатый смотрел на него, пытаясь найти ложь в этих скрытых чертах. Он видел лишь абсолютную, леденящую уверенность. Это не был блеф. Этот человек говорил правду. Какую-то страшную, невероятную правду.

Его взгляд упал на деревянную лошадку. Мечта о побеге. О море. А затем – на холодные дебены. Мечта о мести.

Он медленно, почти церемониально, опустил клинок. Он не вложил его в ножны, а просто отпустил, позволив ему упасть на пол с глухим стуком. Он сделал шаг навстречу Незнакомцу.

– Хорошо, – сказал он, и в его голосе впервые не было ни юношеской надломленности, ни звериной агрессии. Был холодный, стальной отзвук принятого решения. – Я готов.

Тень под капюшоном, казалось, дрогнула в подобии улыбки.

– С этого момента, №13, ты мертв. Как и твой друг. Ты родился заново. Отныне твое имя – Халид.

Он развернулся и, не оглядываясь, двинулся к краю крыши. Халид, уже Халид, бросил последний взгляд на свое убежище, на разбросанные монеты, на деревянную лошадку, оставшуюся лежать на полу. Он не взял ничего. Все его прошлое было сожжено в горниле этого решения.

Он шагнул в след за Учителем, в сгущающиеся сумерки, навстречу своей новой судьбе. Судьбе Кремня.

Решение было принято. Слово «Халид» прозвучало в воздухе как приговор, отзываясь эхом в его сознании. Оно было чужим, тяжелым, как чужая броня. Но в его глубине таилась странная сила. «Бессмертный». Не имя, а заклинание. Обещание.

Он стоял, все еще чувствуя под босыми ногами шероховатость глиняной черепицы, и смотрел на спину Учителя. Тот не двинулся с места, давая ему время. Время проститься. Халид окинул взглядом свое царство – прохудившийся навес, потертый матрац, щель в полу, где хранились его жалкие сокровища. Его взгляд задержался на маленькой деревянной лошадке, лежавшей в пыли. Она казалась такой же беззащитной и брошенной, как он сам час назад.

Он не почувствовал ни тоски, ни сожаления. Был лишь холодный, безжалостный расчет, выкованный на улицах Мираса. Это место дало ему кров, но оно же забрало у него все. Оно было тюрьмой, чьи стены он принял за дом. Теперь пришло время сжечь за собой все мосты.

Медленно, почти ритуально, он подошел к краю крыши, где лежали восемь дебенов. Он не стал их собирать. Вместо этого, одним резким движением он смахнул их с карниза. Монеты, звякнув, полетели вниз, в грязный переулок, где тут же началась быстрая и беззвучная драка за нежданную добычу. Он избавился от старого плана. От груза.

Затем он повернулся к Учителю. Тот все так же стоял неподвижно, но теперь, когда первый шок прошел, Халид мог разглядеть его детальнее.

Плащ Учителя был из плотной, потертой ткани цвета пыльной земли, без каких-либо опознавательных знаков. Но когда он слегка пошевелился, Халид заметил под ним тонкие, но прочные кожаные доспехи, облегавшие торс и плечи. На поясе висело нечто, похожее на компактный чехол для лука или другое странное оружие. Его руки, сложенные на груди, были облачены в перчатки из мягкой, но прочной кожи, с усиленными костяшками. На них виднелись тонкие, почти неразличимые узоры, похожие на татуировки или магические руны.

Но больше всего Халида поразили его руки. Длинные, жилистые пальцы, покрытые сетью старых шрамов и мозолей. Это были руки ремесленника. Но ремесленника, чьим материалом была плоть, а инструментом – сталь.

И его лицо. Вернее, то, что можно было разглядеть в сгущающихся сумерках. Учитель откинул капюшон, и Халид увидел лицо мужчины лет пятидесяти, с кожей, иссушенной солнцем и ветром до состояния старого пергамента. Волосы, коротко остриженные, были тронуты сединой у висков. Нос – орлиный, сломанный в старой драке. Но главное – глаза. Они были цвета темного янтаря, почти золотые, и в них не было ни капли эмоций. Они не сверкали гневом, не светились добротой. Они просто видели. Видели все. Пыль на его ресницах, малейшее напряжение в его мышцах, сам ритм его дыхания. Взгляд Учителя был скальпелем, вскрывающим его душу.

– Ты все оставил? – спросил Учитель. Его голос по-прежнему был тихим, но теперь в нем слышались обертоны – скрип песка под ногами, шепот ветра в дюнах.

– Здесь нечего брать, – ответил Халид, и это была чистая правда.

– Хорошо. Первый урок: мертвецы не носят с собой воспоминаний. Они тянут тебя на дно.

Учитель развернулся и подошел к краю крыши, выходившему не в переулок, а в узкий разлом между двумя складами, уходящий вниз на два десятка метров. Стены были почти отвесными, с редкими сколами и выступами.

– Идем, – сказал он просто и шагнул в пустоту.

Халид ахнул и бросился вперед, ожидая увидеть падающее тело. Но он не падал.

Учитель не просто спускался. Он стекал по стене, как капля воды по стеклу. Его движения были неестественно плавными и точными. Он не искал опору; казалось, он заранее знал каждый атом на поверхности стены. Пальцы его рук, казалось, лишь касались камня, а не цеплялись за него. Ступни ставились на самые невозможные, узкие выступы, но его равновесие было абсолютным. Он не нарушал тишины. Ни единого звона застежки, ни срыва камешка. Это был танец с гравитацией, и гравитация проигрывала.

«Это не просто ловкость», – пронеслось в голове у Халида. «Это… что-то другое». Он видел лучших акробатов и воров Мираса. Они были неуклюжими младенцами по сравнению с этим.

Спустившись на треть высоты, Учитель остановился, вцепившись пальцами одной руки в крошечную щель, и посмотрел наверх. Его золотые глаза сверкнули в темноте.

– Твоя очередь, Халид. Покажи, на что способна твоя ненависть. Дай ей вести твое тело.

Сердце Халида заколотилось. Это было испытание. Провалишься – и все кончено. Он останется здесь, Тринадцатым, с его разбитыми мечтами. Он посмотрел вниз, на темную пропасть, где едва виднелась фигура Учителя. Смерть ждала внизу. Но не это пугало его больше всего. Его пугало остаться.

Он глубоко вдохнул. Вспомнил лицо Десятого. Вспомнил его смех. Вспомнил его последний, полный ужаса крик. Холодная ярость, знакомая и почти уютная, затопила его. Она выжгла страх, оставив лишь чистую, кристальную концентрацию.

Он перекинул ногу через парапет. Его босые ступни ощутили шероховатость камня. Он не думал. Он чувствовал. Годы жизни на улице, тысячи побегов по крышам – все это было черновой подготовкой. Его тело помнило то, что его разум еще не осознавал.

Первый шаг. Второй. Он спускался, как животное, как паук. Движения его были не такими изящными, как у Учителя, – они были более резкими, более дикими. Где Учитель тек, Халид цеплялся и рвался. Он скользил, камешек срывался из-под его ноги и с тихим стуком падал вниз. Он замирал, сердце уходя в пятки, но ярость внутри снова толкала его вперед. «Я не умру здесь. Не сегодня».

Он не видел взгляда Учителя, пристально следившего за каждым его движением, оценивающего не столько технику, сколько дух.

Когда до земли оставалось около пяти метров, его нога соскользнула с мокрого от конденсата выступа. Он полетел вниз, беспомощно кувыркаясь в воздухе. Но вместо паники его разум пронзила лишь одна мысль: «Так вот как это закончится».

Сильная рука схватила его за шиворот, резко приглушив падение. Он грузно приземлился на ноги, пошатнулся, но устоял. Учитель стоял рядом. Он не проявил ни усилия, ни одышки.

– Неистово, – произнес Учитель, и в его голосе впервые прозвучало нечто, похожее на одобрение. – Грязно. Безрассудно. Но в этом есть искра. Искра жизни.

Халид, тяжело дыша, выпрямился. Его руки были в ссадинах, ноги дрожали от напряжения. Но он был жив.

– Как… как ты это сделал? – выдохнул он. – На стене. Это и есть сила «Кремней»?

Учитель повернулся и пошел по темному переулку, и Халид, не раздумывая, последовал за ним, как щенок.

– Сила? Нет. Это следствие. Это «Внутренняя Песня», – сказал Учитель, не оборачиваясь. – Все в этом мире вибрирует. Камень, воздух, плоть, мысль. «Кремень» учится слышать эту вибрацию. Слышать Песню мира. А слыша – влиять на нее. Замедлить свое дыхание до шепота камня. Обострить зрение до зоркости сокола. Ускорить мысль до скорости падающей звезды. То, что ты видел, – не магия. Это контроль. Абсолютный контроль разума над телом.

Он остановился и посмотрел на Халида, и в его золотых глазах вспыхнул холодный огонь.

– Твоя ненависть, твоя боль… пока что это лишь грубый, необработанный шум. Мы научим тебя превращать его в симфонию. Симфонию тишины и смерти. Ты научишься не просто бегать по стенам, Халид. Ты научишься ходить по ним так, чтобы сами стены не знали о твоем присутствии.

Они вышли из переулка на пустынную улицу, ведущую к городским стенам. Ночь окончательно вступила в свои права, и над Балгуром вспыхнули первые, самые яркие звезды.

– Куда мы идем? – спросил Халид.

– Прочь из этого города. В пустыню. Там находится наше убежище. «Скрытый Мираж» – это не просто группа людей. Это храм. И для тебя он станет кузницей. Мы будем бить по телу и духу, пока не выбьем из тебя все слабое. Пока от Тринадцатого не останется лишь пепел. А из этого пепла мы вылепим «Кремня». Тебе будет больно. Ты будешь проклинать тот день, когда согласился пойти со мной.

Халид смотрел на удаляющиеся огни Мираса, на темный силуэт района Факир, где в своем дворце спал Сафар. Он больше не чувствовал ярости. Он чувствовал холодную, безраздельную уверенность.

– Я готов, – повторил он, и на этот раз в его голосе не было и тени сомнения.

Он сделал последний шаг, и тьма поглотила его.

Глава 2. ЦЕНА КАРМАНОВ

Прошлое никогда не умирает. Оно не уходит даже тогда, когда его пытаешься забыть. Оно прячется в складках памяти, в мышечных зажимах, в снах, которые приходят в предрассветные часы. Для Халида, ставшего «Кремнем», прошлое было не просто памятью. Оно было шрамом на левой лопатке и незаживающей раной в груди. И прежде чем двигаться дальше, в кузницу «Скрытого Миража», он должен был оглянуться. Оглянуться на тот день, который навсегда разделил его жизнь на «до» и «после».

Тогда его еще звали Тринадцатым.

За три дня до той самой погони, что началась с восьми дебенов, и за неделю до того, как Десятый перестал дышать, они сидели на своем излюбленном наблюдательном пункте – плоской крыше полуразрушенной часовни на стыке Мираса и Альхамира. Отсюда, как на ладони, был виден весь кипящий жизнью рынок Альхамира, а за ним, за высокой стеной, угадывались белые чистые стены Факира.

Солнце медленно клонилось к закату, окрашивая небо в цвета расплавленного золота и меди. Воздух был густым и тяжелым, наполненным ароматами жареного мяса, пряностей, человеческого пота и звериного помета. Снизу доносился гул тысячи голосов, звон монет, мычание вьючных животных и отдаленные крики зазывал.

Тринадцатый и Десятый лежали на животах, свесив головы над самым краем крыши. Они наблюдали. Для них это было не развлечением, а работой. Они изучали ритм рынка, патрули стражников, привычки богатых купцов, приехавших поторговать. Они искали слабину в броне этого огромного организма.

Десятый был чуть младше, ему едва ли исполнилось тринадцать. В отличие от Тринадцатого, чье лицо уже затвердело в маску равнодушия, в его чертах еще оставалась какая-то мягкость. Его волосы были светлее, пшеничного оттенка, а глаза – цвета речной воды, всегда немного удивленные. Но эта мягкость была обманчива. Он был таким же цепким, быстрым и выносливым, как и его друг. Просто его выживание проявлялось иначе – не в молчаливой ярости, а в поразительной способности находить маленькие радости среди окружающего ада.

– Смотри, – тихо сказал Десятый, указывая пальцем на богато одетого толстяка, который с важным видом расхаживал между прилавками с тканями. – Видишь, как он держит свой кошель? Прячет в кулак, будто боится, что его вырвут. Наверное, новичок. Не знает, что воры Альхамира работают тоньше.

Тринадцатый молча кивнул, его глаза, холодные и внимательные, безошибочно выискивали в толпе более сложные цели. Он не просто видел людей – он видел их привычки, их страхи, их маршруты.

– Этот не стоит усилий, – буркнул он. – Сторожей у него двое, идут сзади, держат дистанцию. К тому же, он нервный. Любой щипок – поднимет крик на весь рынок.

Десятый вздохнул и перевернулся на спину, глядя в небо, где начали зажигаться первые звезды.

– А ты не устал, Тринадцатый? От этой вечной слежки, от этого вечного расчета?

– Усталость – роскошь, – отрезал Тринадцатый, не отрывая взгляда от толпы. – Ее могут позволить себе сытые.

– Я не об этом. – Десятый замолчал на мгновение, подбирая слова. – Иногда мне кажется, что мы как эти ящерицы, что бегают по стенам. Мы так заняты поиском очередной мошки, что не видим неба над головой.

Тринадцатый нахмурился. Эти разговоры «о небе» были у Десятого все чаще. Они были опасны. Мечты делали тебя уязвимым. Они заставляли рисковать там, где нужно было быть осторожным.

– Небо никуда не денется, – сказал он жестко. – А мошка может быть последней.

– Знаю, знаю, – Десятый махнул рукой, но в его голосе слышалась непокорность. – Но я не хочу всю жизнь ловить мошек. Мы же договорились. Лошади. Море.

Он вытащил из складок своей потертой рубахи ту самую деревянную лошадку и протянул другу.

– Держи. Я ее почти закончил. Пусть у тебя побудет. На счастье.

Тринадцатый нехотя взял фигурку. Резьба была грубой, но в ней чувствовалась душа. Он сжал ее в кулаке, ощущая шершавость дерева.

– Мы соберем нужную сумму, – сказал он, и в его голосе впервые за весь день прозвучала не расчетливая холодность, а нечто похожее на тепло. – Просто нужна одна большая добыча. Одна, но верная.

– И где мы ее возьмем? – спросил Десятый, снова переворачиваясь на живот. – У стражников в карманах только медяки. Богачи из Факира не ходят по Мирасу. А в Альхамире за каждым купцом как минимум двое охранников.

Тринадцатый молчал. Он уже несколько дней обдумывал один план. План рискованный, почти безумный. Но другого выхода не было. Их жизнь в Мирасе была медленным угасанием. Рано или поздно их поймают, или покалечат, или они просто умрут от голода и болезней.

– Сафар, – тихо произнес он, как будто боясь, что ветер донесет это имя до чужих ушей.

Десятый замер и смотрел на него с широко раскрытыми глазами.

– Ты спятил? Сафар? Его личная охрана – это не рыночные стражники. Это ветераны, которые видели кровь. Говорят, он платит им столько, что они готовы убить за него родную мать.

– Именно поэтому у него и стоит искать, – Тринадцатый повернулся к другу, и в его глазах горел холодный огонь. – Он слишком уверен в себе. Он думает, что его власть и деньги защищают его от всего. Но у него есть слабость.

– Какая? – прошептал Десятый, заинтригованный.

– Его сын. Мальчик лет семи. Сафар его обожает. Каждую среду он отправляет слугу в лавку древностей «Семь Печатей» за новой игрушкой или книгой для мальчика. Лавка находится на окраине Альхамира, недалеко от наших владений. Слуга – старый, полуслепой человек. Он всегда носит с собой резную шкатулку с деньгами для покупок. Но это не главное.

Тринадцатый помолчал, давая другу понять всю серьезность своего замысла.

– Говорят, что помимо игрушек, Сафар покупает там старинные свитки. Карты, манускрипты. У него есть кабинет, полный ими. И он платит за них огромные деньги. В прошлом месяце он приобрел один маленький, потрепанный свиток за пятнадцать дебенов. Пятнадцать! Мы могли бы жить на них полгода.

Десятый свистнул.

– Пятнадцать дебенов за клочок старой кожи? Сумасшедший.

– Не сумасшедший, – поправил Тринадцатый. – Он коллекционирует знания. А знания, как оказалось, дороже золота. И в этой же лавке, по слухам, сейчас находится новый свиток. Тот, что привезли с севера, из-за гор. Ходят шепоты, что за него уже предлагали двадцать дебенов, но хозяин лавки, старик Омар, не продает. Ждет, пока Сафар перебьет цену.

– Двадцать дебенов… – Десятый сглотнул. Такая сумма была за гранью его воображения. – Но как мы его достанем? Омар – хитрый старый лис. Его лавка – как крепость.

– Не крепость, – улыбнулся Тринадцатый, и в его улыбке не было ни капли веселья. – А лабиринт. Полный хлама и теней. Я был внутри. Месяц назад, когда он нанимал мальчиков для разгрузки товара. Я запомнил расположение полок, клетей, заднюю дверь, ведущую в тупик. Омар хранит самые ценные вещи в потайной нише за своим прилавком. Но он стар, и после полудня его клонит в сон. Он сидит и дремлет, положив голову на руки.

– И что? Мы просто подойдем и возьмем его? – недоверчиво спросил Десятый.

– Нет, – Тринадцатый покачал головой. – Мы устроим отвлечение. Ты подожжешь тряпки в бочке с отходами рядом с его задней дверью. Будет дым, суматоха. Омар выбежит посмотреть. А я в это время проникну за прилавок. Свиток небольшой, я смогу спрятать его за пазухой.

– А если он не выйдет? Или если свитка не будет на месте? Или если нас поймают? – посыпались вопросы от Десятого.

– Тогда нам конец, – холодно констатировал Тринадцатый. – Но если мы не попробуем, наш конец все равно наступит. Просто чуть позже. И от голода, а не от меча.

Он посмотрел на друга, пытаясь прочитать в его глазах решение. Он не мог сделать это один. Нужны были два человека.

Десятый долго смотрел на огни рынка, которые начинали зажигаться в сгущающихся сумерках. Он смотрел на ту жизнь, которая была так близка и так недостижима. Потом его взгляд упал на деревянную лошадку, которую он только что подарил. Он глубоко вздохнул, и в его глазах вспыхнул тот самый огонь, который Тринадцатый видел так редко – огонь надежды, смешанной со страхом.

– Хорошо, – сказал Десятый, и его голос дрожал, но он был твердым. – Решено. Завтра. В час, когда солнце в зените и весь рынок засыпает от жары.

Они ударили по рукам. Договор был скреплен. Их судьба, как клубок, покатилась по наклонной плоскости, и остановить ее было уже невозможно.

Ночь после принятия решения была беспокойной. Тринадцатый почти не сомкнул глаз, прокручивая в голове план снова и снова, выискивая слабые места. Он знал, что один неверный шаг, одна случайность – и всё рухнет. А цена провала будет слишком высока.

С первыми лучами солнца, которые лишь усилили удушливый жар, они приступили к подготовке. Их первый визит был на окраину Мираса, к дымным кварталам, где ютились красильщики тканей и кожевенники. Воздух здесь был едким и густым, а земля пропиталась цветными стоками, превратившись в ядовитую грязь.

Им нужна была ветошь, которая хорошо горит и дает много дыма. Тринадцатый знал, что просто поджечь кучу тряпок – недостаточно. Нужен был дым густой, удушливый, способный вызвать панику. Он выменял у зазевавшегося подмастерья охапку промасленных обрезков кожи и пропитанную легковоспламеняющимся составом паклю, использовавшуюся для розжига печей. В качестве платы он отдал последний медный обол – мелочь, но для них это была немалая сумма.

Десятый, в свою очередь, отправился к старому колодцу, что считался границей между Мирасом и Альхамиром. Там он раздобыл полый стебель гигантского кактуса, который мог служить примитивной трубкой для раздувания огня. Их инструменты были жалкими, но для их цели – идеальными.

Затем наступила время разведки. Они снова забрались на крышу часовни, но теперь их интересовала не общая картина, а конкретная точка – лавка «Семь Печатей».

Она была одноэтажной, сложенной из темного, почти черного камня, который впитывал солнечный свет, словно губка. Окна были маленькими, похожими на бойницы, зарешеченными коваными прутьями, переплетенными в причудливый узор. Вывеска – деревянная доска, на которой когда-то была нарисована разбитая печать и семь звезд, – теперь была настолько выцветшей, что с трудом поддавалась расшифровке.

Главной особенностью лавки была ее дверь. Массивная, из черного дерева, окованная толстыми полосами железа. Она всегда была закрыта, даже в самый пик торговли. Посетители стучали в нее особым образом, и лишь после этого из-за двери раздавался скрип засова.

– Видишь? – тихо сказал Тринадцатый, указывая на узкую щель между лавкой и соседним зданием. – Это не просто проход. Это ловушка.

Щель вела в тупик, где стояла та самая бочка с отходами. Но по пути туда нужно было миновать задний вход в лавку – такую же крепкую дверь, но поменьше. Тринадцатый заметил, что над этой дверью, почти под самой крышей, есть небольшое слуховое окно, прикрытое ставней. Окно было слишком высоко, чтобы до него добраться, но оно могло служить для вентиляции.

– Омар не доверяет никому, – продолжал Тринадцатый. – Он сам отпирает и запирает двери. Но он старый. Его реакция замедленна. Когда ты подожже́шь тряпки в бочке, дым пойдет вверх. Он будет выбиваться из-под ставни того окна. Омар почует запах гари и выйдет через заднюю дверь проверить. Это наш шанс.

Десятый молча кивнул, его лицо было серьезным. Он понимал, что от его действий теперь зависит не только их успех, но и жизнь друга.

Они провели остаток дня, отрабатывая сигналы. Свист птицы – «все чисто». Резкий, обрывистый крик вороны – «тревога, уходи». Они договорились о месте встречи после кражи – в заброшенной цистерне для сбора дождевой воды на другой стороне Альхамира.

Вечером, вернувшись в свое убежище на складе, они провели последнюю проверку. Тринадцатый разложил на полу свой «арсенал»: сверток с промасленной паклей, кремень и огниво, маленький, но острый нож, который он всегда носил за голенищем. Десятый вытащил свой «инструмент» – тот самый полый стебель.

– Завтра в час дня, – проговорил Тринадцатый, глядя на друга. – Ровно в час. Солнце в зените, стража сонная, торговцы прячутся от жары. Омар будет дремать.

– Ровно в час, – подтвердил Десятый. Его голос был твердым, но в глазах читалось напряжение.

Они не стали разговаривать о том, что будет, если их поймают. Это было табу. Такие мысли притягивают неудачу. Вместо этого они молча сидели, слушая, как над городом поднимается луна, холодная и безучастная. Каждый из них был погружен в свои мысли. Тринадцатый планировал, Десятый – боялся. Но оба они были готовы.

Наступило утро дня «Икс». Они не завтракали – полный желудок делал тело тяжелым, а разум – вялым. Они вышли из убежища с первыми лучами солнца, когда Мирас только начинал просыпаться. Их движения были отточенными и без лишней суеты. Они выглядели как два обычных беспризорника, ищущих, чем бы поживиться. Ничто не выдавало в них пару, готовящуюся на дерзкое ограбление.

Они разделились еще на подходах к Альхамиру. Десятый двинулся в сторону задней части лавки, чтобы занять позицию у бочки. Тринадцатый же смешался с толпой на главной улице рынка. Ему нужно было дождаться сигнала и быть готовым ворваться в лавку в момент, когда Омар ее покинет.

Тринадцатый нашел себе укрытие в глубине ниши, где торговали глиняной посудой. Отсюда был виден вход в «Семь Печатей». Он присел на корточки, сделав вид, что завязывает ремешок на своей истонченной обуви. Его сердце билось ровно и громко. Он чувствовал каждый удар, отдававшийся в висках. Время замедлилось. Он видел, как муха ползет по теплому камню, как пылинки кружатся в столбе солнечного света. Он был сосредоточен, как хищник перед прыжком.

Он ждал. Солнце поднималось все выше, становясь безжалостным тираном. Толпа на рынке поредела, уступив жаре. Наступил час, когда город замирал в полуденном оцепенении.

Тринадцатый взглянул на солнце. Почти время. Он мысленно представил себе Десятого, который сейчас, затаившись в узком проходе, готовит свой «дымовый снаряд». Еще мгновение, и…

Внезапно дверь лавки «Семь Печатей» скрипнула и приоткрылась. На пороге появился старик Омар.

Сердце Тринадцатого на мгновение замерло. Не сейчас! Еще не время! Он вжался в тень, стараясь стать невидимым. Его мозг лихорадочно работал: почему Омар вышел? Он что-то заподозрил? План рушился, не успев начаться.

Но старик не выглядел встревоженным. Он был именно таким, каким его описывали: очень старым, сгорбленным, с бородой, которая словно бы пыталась скрыть его иссохшееся, покрытое морщинами лицо. Его руки, длинные и костлявые, с пальцами, похожими на корни древнего дерева, дрожали мелкой дрожью. Он был облачен в простые, но чистые одежды из небеленого льна. На его лице читалась не тревога, а легкое раздражение и сонная одурь.

Омар что-то пробормотал себе под нос, неразборчивое и сердитое, и, прищурившись от яркого света, сделал несколько шагов от двери. Он потянулся, с хрустом разминая кости спины, и его взгляд блуждал по почти пустынной улице. Казалось, он просто вышел подышать воздухом, чтобы разогнать дремоту, навеянную душной атмосферой его лавки.

«Идиот, – беззвучно выругался Тринадцатый. – Возвращайся внутрь».

Он не смел пошевелиться, боясь привлечь внимание. Каждая секунда ожидания была мучительной. Он мысленно представлял себе Десятого, замершего в щели между зданиями с его тлеющим трутом. Что он думает сейчас? Видит ли он Омара? Понял ли, что план под угрозой?

Казалось, прошла вечность. Наконец, старик, тяжело вздохнув, развернулся и, пошатываясь, скрылся за черным деревом двери. Послышался глухой стук тяжелого засова. Лавка снова закрылась.

Тринадцатый выдохнул, но расслабляться было рано. Теперь все зависело от точности. Он снова погрузился в состояние напряженного ожидания, сверяясь с положением солнца. Еще несколько минут.

И тут он уловил едва заметное изменение в воздухе. Слабый, едва уловимый запах гари. Не запах костра или печи, а чего-то едкого, химического. Это оно.

Почти сразу же с задней стороны лавки донесся приглушенный крик. Голос Омара, но теперь в нем не было сонливости – лишь испуг и ярость. Послышались звуки спешных шагов, скрип отпираемой задней двери.

«Сейчас».

Тринадцатый, как пружина, сорвался с места. Он не побежал, а ринулся к главному входу, оставаясь в тени навесов. Его босые ноги бесшумно несли его по горячему камню. Он оказался у двери через несколько сердечных сокращений.

Его пальцы нашли в складках пояса тонкую, гибкую пластинку закаленной стали – отмычку, которую он самолично выковал из обломка старой пилы. Он вставил ее в замочную скважину, стараясь дышать ровно. Замок был старым, сложным, но не современным. Он чувствовал его внутреннее устройство кончиками пальцев, представляя себе штифты, которые нужно было приподнять. Это был навык, отточенный до автоматизма.

Сверху, со стороны заднего двора, доносились возбужденные крики Омара и кого-то еще, вероятно, соседа. Они обнаружили дымящуюся бочку.

Щелк.

Тихий, но такой желанный звук. Тринадцатый толкнул дверь. Она бесшумно подалась внутрь. Он скользнул в полумрак лавки, как змея, и сразу же прикрыл дверь за собой.

Его обдало волной странных запахов. Пахло старым пергаментом, пылью веков, сушеными травами, воском, кожей и чем-то еще – металлическим, почти озонным. Свет едва проникал сквозь маленькие оконца, выхватывая из тьмы причудливые формы: стеллажи, доверху забитые свитками в кожаных футлярах, полки с древними артефактами непонятного назначения, стеклянные сосуды с заспиртованными существами, статуэтки богов с забытыми именами. Воздух был густым и неподвижным, словно сама история здесь сперлась в горле.

Не теряя ни секунды, Тринадцатый прокрался за массивный прилавок из темного дерева, заваленный лупами, весами и разобранными механизмами. Именно здесь, согласно его разведданным, должна была быть тайник. Он опустился на колени, и его пальцы заскользили по резным панелям в нижней части стола, ища незаметную глазу неровность, щель, выступ.

И он нашел ее. Маленькую, стилизованную под сучок, пуговицу из дерева. Он нажал на нее.

Раздался тихий щелчок, и одна из панелей отъехала в сторону, открыв неглубокую, но длинную нишу. Внутри, на бархатной подкладке, лежало несколько предметов. Несколько мешочков с монетами (его пальцы мгновенно оценили их вес), пара перстней с крупными камнями. И то, что он искал.

Свиток.

Он был не таким, как те, что лежали на полках. Он был меньше, свернут в узкий рулон и перевязан простой, но прочной черной нитью. Его кожаный футляр был темным, почти черным, и на ощупь казался неестественно холодным, будто высеченным из куска ночного неба. На нем не было никаких опознавательных знаков.

Тринадцатый, не раздумывая, схватил его. Холод кожуха проник сквозь кожу его ладони. Он сунул свиток за пазуху, прижав его к телу тугим ремнем, который всегда носил под рубахой. Его взгляд на мгновение задержался на мешочках с монетами. Искушение было велико. Но он помнил план. Свиток – вот цель. Остальное – лишний риск, лишний вес.

Он уже собирался закрыть нишу, когда снаружи, со стороны заднего двора, раздался новый, леденящий душу звук. Не крик Омара. А громкий, властный оклик, полный силы и угрозы.

– Старик! Что тут происходит?

Это был не голос торговца или соседа. Это был голос стражника.

План пошел наперекосяк. Патруль оказался ближе, чем они предполагали.

Тринадцатый в панике отшатнулся от прилавка, забыв закрыть тайник. Ему нужно было бежать. Сейчас же. Он метнулся к двери, приоткрыл ее на щелочку.

Улица все еще была пустынна. Но с задней стороны здания доносились уже не два, а несколько голосов. Слышались гневные вопросы, испуганные объяснения Омара.

И тут он услышал то, от чего кровь стыла в жилах. Голос Десятого. Высокий, полный отчаяния и ужаса.

– НЕТ! ОТПУСТИ!

Они поймали его. Они поймали Десятого.

Словно ошпаренный, Тринадцатый отпрянул от двери. Крик Десятого пронзил его насквозь, острое лезвие, вонзившееся прямо в мозг. Весь его безупречный план, вся холодная расчетливость мгновенно испарились, уступив место слепой, животной панике. Десятый. Они держат Десятого.

Он забыл про свиток, жгущий холодом у его груди. Он забыл про опасность. Единственной мыслью было – вырвать его, спасти.

Рванувшись к выходу, он снова приоткрыл дверь и выскользнул на улицу. Яркий солнечный свет ударил в глаза, ослепляя после полумрака лавки. Звуки с заднего двора доносились теперь отчетливо: грубый смех, угрозы, приглушенные всхлипы и короткие, отрывистые вскрики, которые издавал Десятый, когда его били.

Тринадцатый, прижимаясь к стенам, как тень, обогнал угол здания и заглянул в узкий проулок. Картина, которую он увидел, навсегда врезалась ему в память.

Десятый стоял на коленях, его светлые волосы были в пыли, а из разбитой губы текла струйка крови. Двое стражников в кожаных доспехах с эмблемой Сафара – скрещенными ятаганами над песчаной дюной – держали его с двух сторон. Третий, тот, что покрупнее и с лицом, изуродованным шрамом от виска до подбородка, стоял над ним, сняв перчатку.

– Ну что, крысенок, – сипло говорил он, ударяя Десятого по лицу. – Показать нам, где твой хвостатый друг? Или мы тебе поможем вспомнить?

– Я один… – выдохнул Десятый, его голос был прерывистым от боли и страха. – Я один… просто баловался…

– Баловался? – Стражник со шрамом грубо схватил его за волосы и задрал ему голову. – Поджечь имущество почтенного Омара – это у тебя баловство? Говори, где свиток? Старик уже все прошептал. Кто твой напарник?

Тринадцатый сжал кулаки. Его ноги сами по себе рванулись бы вперед, но остатки инстинкта самосохранения пригвоздили его к месту. Он был безоружен против троих опытных бойцов. Бросок на них был бы равносилен самоубийству.

В этот момент из задней двери лавки, отпихивая стражников, выбежал Омар. Его старческое лицо было искажено не страхом, а какой-то маниакальной яростью.

– Свиток! – кричал он, хватая стражника за рукав. – Черный свиток! Он должен быть там! Найдите его! Сафар… эмир Сафар уничтожит меня, если он пропадет! Он дороже всей этой лавки! Дороже моей жизни!

Стражник со шрамом с отвращением оттолкнул старика.

– Успокойся, червь! Мы найдем и твой свиток, и второго воришку. – Он снова повернулся к Десятому. – Последний шанс, отродье. Где он?

Десятый молчал, закрыв глаза. Его тело била мелкая дрожь, но он стиснул зубы. Он выполнял их уговор – молчать, что бы ни случилось.

Шрамоватый стражник выпрямился, и на его лице появилось жестокое понимание.

– Хорошо. Играешь в героя? Посмотрим, как ты будешь играть, когда останешься без своих быстрых ножек.

Он неторопливо вытащил из ножен на поясе короткий, тяжелый тесак. Лезвие блеснуло на солнце.

У Тринадцатого перехватило дыхание. Он понял намерение солдата. Это не была пустая угроза. В Мирасе, для беглого сироты, такие методы были в порядке вещей. Калечили часто и без лишних раздумий.

– НЕТ! – крикнул Тринадцатый, не в силах больше сдерживаться. Его крик прозвучал хрипло и отчаянно.

Все трое стражников и Омар резко обернулись в его сторону. На мгновение в их глазах застыло удивление, сменившееся торжеством хищника.

– А вот и второй голубок! – рыкнул шрамоватый. – Хватай его!

Но Тринадцатый уже не стоял на месте. Его крик был не просто всплеском эмоций – это был сознательный отвлекающий маневр. Пока все взгляды были прикованы к нему, он, словно выпущенная из лука стрела, рванулся не вперед, а назад, в сторону главной улицы.

Он бежал, не оглядываясь, вкладывая в каждый шаг всю свою ярость, боль и отчаяние. Он слышал за собой тяжелый топот и ругательства. Они бросились за ним, оставив Десятого с одним стражником.

«Я отвлеку их, – лихорадочно мыслил он, лавируя между редкими прохожими. – Отведу подальше. А потом вернусь за ним. Мы встретимся у цистерны. Все будет хорошо… должно быть хорошо…»

Это была наивная, детская надежда. Он знал улицы лучше, он был быстрее и ловчее. Через пять минут погони он уже не слышал за собой тяжелого дыхания преследователей. Он свернул в знакомый ему лабиринт тупиков и проходов, сделал крюк и, обливаясь холодным потом, пополз на крышу низкого сарая, откуда открывался вид на площадь Альхамира.

Он надеялся увидеть, что стражники, потеряв его, ушли, отпустив Десятого. Но то, что он увидел, заставило его сердце остановиться.

На площадь, ведя за собой толпу зевак, выходили те самые стражники. В центре этой процессии, с гордо поднятой головой, шел шрамоватый. А за ним… за ним волокли Десятого. Вернее, то, что от него осталось. Он не шел. Его тащили за руки, и за ним на пыльном камне оставались две кровавые полосы. Обе его ноги были обрублены по колено. Лицо было бледным, как мел, глаза закатились, оставив видны только белки. Он был в сознании, и его тело время от времени билось в беззвучной судороге.

Тринадцатый онемел. Он не мог издать ни звука. Он не мог пошевелиться. Он мог только смотреть, как его друга, его брата, волокут к деревянному помосту на середине площади, используемому для объявлений и… наказаний.

Шрамоватый стражник взошел на помост и повернулся к толпе.

– Смотрите и запоминайте! – проревел он. – Такова участь всех, кто посягает на собственность эмира Сафара! Вор №10 из «Приюта Милосердия» приговорен к высшей мере!

Он даже не назвал это казнью. «Высшая мера» для беглого раба. Никакого суда. Никакого следствия. Просто демонстрация силы.

Один из стражников подал шрамоватому тяжелый, широкий ятаган. Тот взмахнул им, привычно оценивая вес.

Тринадцатый зажмурился, но не смог закрыть уши. Он услышал тот звук. Тупой, влажный, отвратительный удар. И затем гробовая тишина, которую тут же нарушили крики и смешки толпы.

Когда он снова открыл глаза, на помосте лежало обезглавленное тело его друга. Голова откатилась в сторону, и пустые глаза смотрели прямо на него, с того места, где он прятался.

Мир для Тринадцатого перевернулся и рассыпался. Он не чувствовал больше ни страха, ни боли. Только всепоглощающую, леденящую душу пустоту. И в глубине этой пустоты начала вызревать новая, незнакомая ему до сих пор эмоция. Не ярость. Не горе. А нечто более страшное и определенное.

Холодная, безраздельная ненависть.

Он медленно, как автомат, сполз с крыши и побрел прочь, не разбирая дороги. Свиток на его груди теперь жёг его, как раскаленное железо. Это была цена. Цена карманов. Цена мечты о море.

Цена жизни его единственного друга.

Тринадцатый не помнил, как покинул площадь. Его ноги несли его сами, обходя знакомые выбоины и груды мусора, в то время как сознание было парализовано. В ушах стоял оглушительный звон, заглушавший все другие звуки города. Перед глазами, как заклинившая картинка, стояло лицо Десятого в последний миг – не живое, не мертвое, а застывшее в вечном удивлении перед жестокостью мира, которую он так и не смог до конца принять.

Физические проявления горя накатили на него волной, с которой он не мог бороться. Горло сжал спазм, его вырвало в сточную канаву желчью и водой – ведь он ничего не ел с утра. Руки дрожали мелкой, неконтролируемой дрожью, и он с силой впивался ногтями в ладони, пытаясь болью вернуть себе хоть каплю контроля. Но боль не помогала. Она была ничтожна по сравнению с тем, что творилось у него внутри. Он чувствовал, как будто ему вырезали все внутренности, оставив лишь ледяную, зияющую пустоту.

Он брел по Мирасу, и люди расступались перед ним. Не из сочувствия – по их лицам читалось понимание. Они видели его глаза – стеклянные, пустые, – и видели в них отражение собственных потерь. Одни отворачивались, не желая видеть ходячее напоминание о том, что может случиться с их собственными детьми. Другие, такие же отпетые, смотрели с циничным любопытством, оценивая степень его крушения. Женщина, стиравшая белье в корыте, перекрестилась и что-то прошептала, глядя ему вслед. Двое подростков, игравших в кости, на мгновение замолкли, в их глазах мелькнул быстрый, животный страх, прежде чем они снова погрузились в игру.

Но были и другие. На углу, у лавки торговца дешевым хлебом, собралась кучка подмастерьев и мелких торговцев. Они громко обсуждали произошедшее.

– Видал, как того пацана? – с восхищением в голосе говорил кореналый парень с обожженными руками кузнеца. – Чисто работа! Без лишних слов. Так и надо поступать с ворами, чтобы другим неповадно было!

– Сафар не станет терпеть такое у себя под носом, – вторил ему тощий торговец. – Порядок должен быть. А то эти ублюдки сбегают из приюта и думают, что им все дозволено.

– Эх, жалко пацаненка, – вздохнула пожилая женщина, разносящая лепешки. – Мальчик он был неплохой, тихий. Но что поделать? Нарушил закон господина – получил по заслугам. Такая уж жизнь.

Эти слова долетали до Тринадцатого сквозь звон в ушах, как сквозь толщу воды. Они не вызывали в нем ни гнева, ни возмущения. Они лишь подтверждали то, что он теперь понял окончательно. Для этих людей он и Десятый были не людьми. Они были номерами. Проблемой, которую нужно решать. И если проблема решалась публично и жестоко, то это лишь укрепляло их веру в «порядок». Порядок сильного. Порядок, где жизни таких, как они, ничего не стоили.

Он добрел до своего убежища на складе уже в полной темноте. Механически, словно робот, он вскарабкался на крышу. Его взгляд упал на то место, где они с Десятым вчера еще делились мечтами о море. Где он подарил ему деревянную лошадку.

Он нашел ее. Фигурка лежала в пыли, где он ее и оставил перед уходом. Он поднял ее. Дерево было теплым от дневного солнца. Он сжал его в кулаке так сильно, что щепки впились ему в ладонь, и кровь выступила между пальцев.

И тут лед внутри него треснул.

Волна наконец накатила. Не тихая пустота, а сокрушительный цунами горя, вины и ярости. Он не плакал. Рыдания, которые вырывались из его горла, были беззвучными, сухими спазмами, выворачивающими все нутро. Он бился головой о глиняную стену, снова и снова, пока в висках не застучало, а перед глазами не поплыли кровавые круги. Он скрючился на своем жалком ложе, прижимая к груди окровавленную деревяшку – единственное, что осталось от друга.

Он лежал так несколько часов, пока луна не поднялась высоко в небе. Пока город не погрузился в сон, и только отдаленный лай собак нарушал тишину. Постепенно судороги прекратились. Рыдания стихли. Он лежал на спине, уставившись в звездное небо, но не видя его.

Пустота вернулась. Но теперь она была иной. Она не была беспомощной. Она была тяжелой, как свинец, и холодной, как сталь. Она была наполнена не болью, а решением.

Он поднялся. Его движения были медленными, но точными. Он выбросил окровавленную фигурку лошади в темноту. Ему больше не нужны были мечты. Мечты мертвы.

Он подошел к краю крыши и посмотрел в сторону Факира, где среди прочих особняков стоял дворец Сафара.

– Я убью тебя, – прошептал он. Его голос был тихим, хриплым от пережитого, но в нем не было ни капли сомнения. – Я убью тебя, Сафар. Я убью всех, кто был причастен. Я сожгу твой мир дотла.

Это была не эмоциональная клятва, а констатация факта. Как то, что ночь сменяет день. Как то, что песок горяч на солнце. Он не знал как. Не знал когда. Но он знал, что это произойдет.

В этот момент, в глубокой тени разрушенной стены напротив, едва заметно шевельнулась темная фигура. Двое глаз, цвета старого золота, наблюдали за ним. Они видели его отчаяние. Видели его ярость. Видели момент, когда горе переплавилось в нечто иное – в холодную, неумолимую решимость.

Фигура не двигалась, просто наблюдая. Оценивая. И в ее безмолвном присутствии чувствовалось нечто древнее и могущественное, как сама пустыня. Оно ждало своего часа.

А Тринадцатый стоял на краю крыши, кулаки сжаты, и смотрел в ночь. Мальчик, который был, – умер. Осталось лишь пустое место, которое жаждало наполниться одной-единственной вещью.

Местью.

Глава 3. КЛЯТВА НА ПЕСКЕ

Два дня.

Сорок восемь часов, на протяжении которых Тринадцатый не спал, не ел, почти не пил. Он существовал в странном состоянии между оцепенением и лихорадочной активностью. Горе не исчезло; оно кристаллизовалось, превратилось в твердый, холодный шар в его груди, который отдавался тупой болью при каждом ударе сердца. Но теперь эта боль была его топливом.

Он больше не был мальчиком с крыши склада. Он был призраком, тенью, единственной целью которой было поглотить того, кто отнял у него все.

Но ярости было недостаточно. Улицы Мираса научили его этому. Безрассудство ведет к быстрому и глупому концу. Он видел, к чему привел его первый, эмоциональный план. Теперь нужен был новый. Холодный. Точно выверенный. Он стал орудием, и он должен был отточить себя, прежде чем нанести удар.

Его первой задачей стала разведка. Особняк Сафара находился в Факире, но не в самой его глубине, а на границе с Альхамиром. Это было демонстрацией статуса купца: он был достаточно богат, чтобы жить среди знати, но его дело все еще было связано с торговлей. Здание было двухэтажным, из светлого песчаника, с внутренним двором и высокой стеной, увенчанной металлическими шипами. По периметру днем и ночью патрулировали двое стражников.

Тринадцатый понимал, что штурмовать ворота – безумие. Ему нужен был неочевидный путь. И он нашел его, используя то, что было у всех на виду, но чего никто не замечал.

Систему водостоков.

В Балгуре дожди были редки, но ливни бывали столь сильны, что могли размыть улицы. Поэтому все более-менее значимые здания имели сложную систему глиняных труб и желобов для отвода воды. Труба от крыши особняка Сафара спускалась по задней, глухой стене, как раз в узком переулке, который патруль обходил лишь изредка. Труба была прочной, но годы палящего солнца и пыльных бурь сделали ее поверхность шершавой, с множеством сколов и выбоин.

Тринадцатый провел целый день, лежа на горячей крыше дома напротив и изучая патруль. Он вычислил интервалы: стражники обходили здание за семь минут. У него было окно в три-четыре минуты, чтобы подобраться к трубе и начать подъем.

Но простого подъема было мало. Стражники на стене могли выглянуть во внутренний двор или обойти его по галерее на втором этаже. Ему нужно было стать невидимкой.

Вечером второго дня, пробираясь по крышам Альхамира, он наткнулся на мастерскую красильщика. Воздух здесь был едким, а на веревках сушились ткани всех цветов радуги. Его внимание привлекла ткань глубокого индиго, почти черного. Это был не просто цвет. Краситель был смешан с чем-то маслянистым, и ткань, даже высохшая, казалась матовой, не отражающей свет. Идеальная маскировка для ночи.

Он дождался, когда подмастерье уйдет, и, словно тень, срезал несколько длинных полотен. Позже, в своем убежище, он разорвал их на длинные полосы и обмотал ими свои выцветшие серые штаны и рубаху. Теперь его силуэт растворялся в темноте.

Следующей проблемой был звук. Босые ноги были бесшумны, но на шершавой поверхности глиняной трубы они могли соскользнуть. Решение он нашел на той же крыше красильщика – куски высохшей глины, отколовшиеся от черепицы. Он растолок их в порошок, смешал с небольшим количеством воды (драгоценная жидкость, которую он выменял на последнюю горсть фиников) и получил липкую, быстро сохнущую пасту. Покрыв ею ступни, он создал себе временную, но эффективную не скользящую «обувь».

Его оружием оставался его самодельный нож. Он достал точильный камень и провел над клинком долгие часы, пока лезвие не стало брить волосы на его руке. Острота заменяла силу.

На третий день, с наступлением ночи, он был готов.

Он двигался по крышам к Факиру, как призрак. Его сердце билось ровно и громко, но в его сознании царила непривычная тишина. Не было страха, не было сомнений. Был только маршрут, расчет времени и образ Сафара.

Он спустился в переулок за особняком, прижавшись к стене. Было темно, лишь слабый свет от фонарей на главной улице едва достигал этого места. Он замер, слившись с тенью, затаив дыхание. Послышались мерные шаги. Два стражника, бряцая доспехами, прошли по главному фасаду и скрыли за углом.

«Сейчас».

Он рванулся к трубе. Его обмотанные тканью руки и ноги с цепкостью ящерицы нашли опоры на шершавой поверхности. Паста на ступнях работала безупречно. Он лез быстро, почти бесшумно, задерживая дыхание и прислушиваясь к каждому звуку сверху.

Добравшись до верха, до кромки крыши, он замер. Крыша была плоской, с несколькими вентиляционными отверстиями, прикрытыми каменными колпаками. В центре возвышался купол, под которым, как он предполагал, находился главный зал.

Он прополз несколько метров и приник к одному из вентиляционных отверстий. Снизу доносились голоса. И один из них, густой, уверенный, пробивался сквозь остальные.

– …и к утру караван должен быть готов. Я не потерплю задержек, Касим.

– Но, эмир, наместник требует уплаты пошлины за проход через ущелье…

– Заплати! Что значат какие-то дебены по сравнению с прибылью, которую мы получим? Этот контракт с Хадрамутом откроет нам путь к морю!

Сафар. Тринадцатый сжал рукоять ножа. Он был так близко. Всего лишь тонкий слой камня и штукатурки отделял его от своей цели.

Именно в этот момент тяжелая рука легла ему на плечо.

Рука, схватившая его, была не просто тяжелой. Она была железной, обездвиживающей. Пальцы, обтянутые грубой кожей, впились в мышцы его плеча и ключицы с такой силой, что Тринадцатый почувствовал, как кости скрипят от натуги. Запах ударил в нос – прогорклый пот, промасленная кожа доспехов и что-то еще, звериное, свирепое.

Инстинкт, отточенный тысячами уличных драк и погонь, сработал быстрее мысли. Он не стал вырываться – это было бесполезно против такой хватки. Вместо этого он резко обернулся всем телом, как угорь, используя момент инерции, и одновременно вогнал острое лезвие своего ножа в то место, где, как он предполагал, находилась незащищенная доспехом подмышка атакующего.

Но клинок со звоном ударился о металлическую пластину, спрятанную под кожей мундира. Поддоспешник. Стражник был экипирован лучше, чем он предполагал.

– Ах ты крысиное отродье! – просипел над ним хриплый, полный ярости голос.

Тринадцатый поднял голову и увидел того, кто держал его. Это был не рядовой стражник. Это был Касим, капитан личной охраны Сафара, тот самый человек, с которым купец только что разговаривал внизу. Тринадцатый видел его мельком во время своих наблюдений. Он был огромен, с бычьей шеей и лицом, которое, казалось, было высечено из гранита небрежными ударами молота. Шрам, тянувшийся от виска к углу рта, дергался от гнева. Его глаза, маленькие и глубоко посаженные, горели холодным, профессиональным злорадством. Он держал в другой руке не меч, а короткую, утяжеленную дубинку с шипастой навершием – идеальное оружие для быстрого и тихого усмирения.

Расчет был прост и безжалостен. Пока Сафар вел переговоры внизу, его капитан проверял периметр. И он оказался на удивление бдителен.

– Думал, проберешься по сточной трубе, как таракан? – Касим с силой дернул его, отрывая от вентиляционного отверстия и прижимая к грубой поверхности крыши. – Я тебя еще вчера заметил, шныряющего по крышам напротив. Думал, я не знаю все лазейки в этом городе? Я здесь вырос, падаль. В таких же трущобах, как и ты.

Он придавил его дубинкой к горлу, перекрывая дыхание. Тринадцатый забился, пытаясь вырваться, но сила капитана была подавляющей. Звезды поплыли у него перед глазами.

– Ты тот второй ворюга, да? – Касим наклонился ближе, его дыхание, пахнущее чесноком и дешевым вином, обдало лицо Тринадцатого. – Тот, что сбежал. И теперь приполз отомстить за своего калеку-дружбана? Трогательно. Жаль, тебе не удастся последовать за ним так же быстро.

Касим поднял дубинку, чтобы нанести решающий удар по голове. В его глазах не было ни злобы, ни ненависти. Была лишь работа. Рутинная зачистка мусора.

И в этот миг Тринадцатый понял, что умрет. Не в драке, не в честном бою, а как животное – придушенный на крыше, так и не увидев лица своего врага. Отчаяние, смешанное с яростью, вырвалось из него в виде беззвучного крика. Его пальцы, скользя по грубой поверхности крыши, нащупали край одного из вентиляционных каменных колпаков. Он был тяжелым, но не прикрученным, а просто вставленным в паз.

Последним усилием воли, используя то, что Касим перенес вес для удара, он изо всех сил рванул каменную крышку на себя. Она сдвинулась с места с глухим скрежетом.

Это не было оружием. Это был отчаянный жест. Но его хватило. Касим, ожидавший сопротивления в другую сторону, на мгновение потерял равновесие. Его рука с дубинкой дрогнула.

Этой доли секунды Тринадцатому хватило. Он не стал пытаться вырваться. Он сделал нечто иное. Он резко поднырнул под руку капитана, оказавшись у него за спиной, и изо всех сил пнул его под колено, в подколенное сухожилие.

Касим, могучий и неповоротливый, с проклятием рухнул на одно колено. Дубинка с лязгом покатилась по черепице. Но он был профессионалом. Его падение было контролируемым, и он уже разворачивался, чтобы схватить мальчика мертвой хваткой, от которой не было спасения.

– Теперь я сломаю тебе все кости, червяк! – проревел он, и в его голосе впервые появилась личная, неподдельная злоба.

Тринадцатый отпрыгнул назад, на край крыши. Пути к отступлению не было. Позади – двадцатифутовый обрыв. Впереди – разъяренный убийца. Его нож был бесполезен. Его уловки иссякли.

И тут с края крыши, из темноты, раздался спокойный, ровный голос. Он был тихим, но в ночной тишине прозвучал так же отчетливо, как удар колокола.

– Кажется, юноша нуждается в совете.

И Тринадцатый, и Касим застыли, пораженные. На парапете, словно воплотившись из самой ночи, сидел человек. Он был закутан в темный плащ, а его лицо скрывала тень. Он сидел там, абсолютно расслабленно, свесив ноги в пустоту, и наблюдал за ними, словно за представлением бродячих актеров.

– Кто ты?! – рявкнул Касим, мгновенно вскочив на ноги и хватая свою дубинку. – Еще один вор?

Незнакомец покачал головой. Его скрытый взгляд был прикован к Тринадцатому.

– Нет. Я – наблюдатель. И мне стало интересно. Ты используешь гнев как топливо, мальчик. Это дает силу, но затуманивает разум. Ты видел трубу, но не увидел часового на соседней крыше. Ты слышал голос своей цели, но не услышал шаги этого человека за спиной. Гнев сделал тебя слепым и глухим.

– Заткнись, старик! – Касим сделал шаг к незнакомцу, размахивая дубинкой. – Я размозжу и твою голову!

Незнакомец не двинулся с места. Он лишь повернул голову в сторону капитана.

– Ты шумишь, – произнес он с легкой досадой в голосе. – И мешаешь уроку.

Касим, не привыкший к такому неповиновению, с рыком занес дубинку. Движение его было быстрым и отточенным. Удар должен был раскроить череп незваному зрителю.

Но удара не последовало.

Рука Незнакомца мелькнула в темноте. Это было не просто быстро. Это было неестественно. Движение было таким плавным и экономичным, что глаз едва успевал его зафиксировать. Он не блокировал удар. Он просто отвел его, проведя ладонью по запястью Касима, меняя траекторию. Дубинка со свистом пронеслась в сантиметре от его капюшона.

Затем Незнакомец встал. Он не принял боевую стойку. Он просто стоял, беззащитный и открытый.

Касим, опешив на мгновение, с еще большей яростью ринулся в атаку. Он наносил удары один за другим – короткие, мощные, рассчитанные на то, чтобы сломать ребра, раздробить кости. Но ни один не достиг цели. Незнакомец не уворачивался. Он скользил. Его тело двигалось с минимальной амплитудой, отклоняясь ровно настолько, чтобы острое шипье дубинки проходило мимо, разрывая лишь воздух. Он предвосхищал каждое движение капитана, читал его намерения еще до того, как они превращались в действие. Это был не бой. Это была демонстрация. Танец смерти, в котором один из партнеров даже не пытался атаковать.

Тринадцатый смотрел, завороженный и потрясенный. Он видел лучших уличных бойцов Мираса. Они были грубы, быстры и жестоки. Но то, что он видел сейчас, было искусством. Высшим мастерством, которое делало грубую силу смешной и беспомощной.

Касим, пыхтя от натуги и ярости, отступил на шаг. Его уверенность сменилась растущим, леденящим душу пониманием. Он имел дело не со стариком. Он имел дело с чем-то, что превосходило его настолько, что даже не считало его угрозой.

– Колдун… – прохрипел он, и в его голосе впервые прозвучал страх.

– Нет, – ответил Незнакомец, и его голос снова был спокоен. – Просто человек, который научился слушать. А сейчас тебе стоит услышать совет: уйди. Пока можешь.

Но для такого человека, как Касим, отступление было хуже смерти. Собрав всю свою ярость, он издал боевой клич и бросился вперед, нанося удар, в который вложил всю свою мощь.

На этот раз Незнакомец не стал уворачиваться. Его рука снова мелькнула. Раздался короткий, сухой щелчок, похожий на звук ломающейся ветки. Дубинка выпала из обмякшей руки Касима. Капитан застыл с широко раскрытыми глазами, глядя на свою руку, которая безжизненно повисла, вывернутая в неестественном положении в локте. Он не кричал. Шок был слишком силен.

– Ты сломал… мне руку… – пробормотал он, не веря своим глазам.

– Я предложил тебе уйти, – холодно заметил Незнакомец. – Ты не послушал. Теперь твои люди внизу, наверное, уже забеспокоились. У тебя есть минута, чтобы решить: либо ты спускаешься вниз и объясняешь свой провал, либо я сбрасываю тебя с этой крыши, и твоему хозяину придется искать нового капитана.

Он повернулся к Касиму спиной, демонстрируя абсолютное пренебрежение. Затем его взгляд снова упал на Тринадцатого, который все еще стоял на краю, не в силах пошевелиться.

– А ты, – сказал Незнакомец, – пойдешь со мной. Твоя охота окончена. Вернее, она только начинается. Но ты охотишься не на того зверя и не с теми клыками.

Снизу, из особняка, действительно послышались встревоженные голоса. Кто-то уже слышал шум борьбы.

Касим, сжимая здоровой рукой поврежденную, с ненавистью посмотрел на них обоих, развернулся и, сгорбившись от боли, заковылял к люку, ведущему внутрь здания.

Тринадцатый остался на крыше наедине с тем, кто только что с легкостью обратил в бегство лучшего бойца Сафара. Он смотрел на незнакомца, и впервые за долгое время в его душе, помимо ненависти, зародилось другое чувство.

Жгучее, неутолимое любопытство.

Прежде чем Тринадцатый успел что-либо сказать или сделать, Незнакомец оказался рядом с ним. Он не прошел расстояние между ними – он будто растворился в одном месте и материализовался в другом, его движение было столь плавным и бесшумным, что нарушало все привычные законы физики. В его присутствии был невыносимый, подавляющий покой, как в глазу бури.

– Теперь у нас мало времени, – произнес он, и его голос, все такой же тихий, обладал теперь железной повелительностью. – Они поднимут тревогу. Иди.

Он не схватил Тринадцатого за руку, не толкнул его. Он просто повернулся и пошел к краю крыши, противоположному тому, откуда они пришли. Тринадцатый, все еще находясь под гипнозом случившегося, последовал за ним, как загипнотизированный.

Они подошли к самому краю. Внизу, в трех метрах под ними, виднелась узкая, не более полутора футов шириной, каменная карниз, окаймлявшая стену особняка. Падать с нее – верная смерть.

– Первый урок начинается сейчас, – сказал Незнакомец, не оборачиваясь. – Следуй за мной. Повторяй каждое мое движение. Дыши в ритм моего дыхания. Думай о том, о чем думаю я. О пустоте.

С этими словами он шагнул в пустоту.

Тринадцатый замер, ожидая падения. Но его не последовало. Незнакомец не упал. Он приземлился на узкий карниз. Не как человек, а как падающий лист – абсолютно бесшумно, без малейшего колебания корпуса. Его ступни встали на выступ с такой точностью, будто они были частью камня. Он не держался за стену. Его руки оставались свободно опущенными вдоль тела. Он просто стоял там, где стоять было невозможно.

Затем он двинулся. Не боком, не прижимаясь к стене, как это делал бы любой нормальный человек, а прямо, как если бы шел по широкому проспекту. Его шаги были скользящими, плавными, и с каждым шагом его тело微 (слегка) смещалось, сохраняя идеальный баланс. Он не шел – он тек по карнизу, словно вода.

«Это безумие», – пронеслось в голове у Тринадцатого. «Он убьет себя. И убьет меня».

Снизу доносились все более громкие крики. Послышался лязг оружия. Топот тяжелых сапог по мраморным полам внутри особняка. Их искали.

У него не было выбора. Остаться – означало быть схваченным и разделить участь Десятого. Следовать за этим безумцем – возможно, тоже умереть, но… но он только что видел, на что способен этот человек. В его душе боролись животный страх и то самое жгучее любопытство. Любопытство пересилило.

Он глубоко вдохнул, пытаясь унять дрожь в ногах. Он вспомнил слова Незнакомца. «Дыши в ритм моего дыхания». Он сосредоточился на спине человека перед ним, пытаясь уловить ритм. «Думай о пустоте». Он попытался выбросить из головы все – и страх, и ярость, и образ Десятого. Осталось лишь холодное, безэмоциональное наблюдение.

Он шагнул.

Удар ступней о камень отозвался во всем теле. Карниз казался еще уже, чем сверху. Ветер, которого он не чувствовал на крыше, теперь пытался сорвать его вниз. Его тело напряглось, инстинктивно пытаясь прижаться к стене, найти точку опоры.

– Не борись со страхом, – донесся до него спокойный голос Незнакомца, который уже был в десяти футах впереди. – Прими его. Сделай его частью себя. Страх обостряет чувства. Используй его.

Тринадцатый заставил себя выпрямиться. Он представил, что его ноги – это корни, врастающие в камень. Он сделал следующий шаг. Затем еще один. Его движения были неуклюжими, робкими по сравнению с плавной походкой Учителя. Каждый шаг давался с огромным трудом. Каждый мускул кричал от напряжения. Но он двигался.

Они обогнули угол здания. Особняк Сафара остался позади. Впереди простирались крыши Альхамира, похожие на застывшие каменные волны. Незнакомец, не замедляя шага, подошел к узкому промежутку, метров пять шириной, отделявшему этот дом от следующего. Без разбега, с той же неспешной, уверенной походкой, он шагнул в пустоту.

Тринадцатый застыл на краю, наблюдая, как фигура Учителя перелетает через провал, его плащ развевался, как крылья ночной птицы. Он приземлился на противоположной стороне, не оглядываясь, и продолжил путь.

«Я не смогу», – подумал Тринадцатый с отчаянием. Пять метров. Для него, привыкший к прыжкам по крышам Мираса, это было возможно, но не с такого узкого карниза, не с такой высоты, не после только что пережитого шока.

– Твой разум говорит тебе, что ты не сможешь, – сказал Незнакомец, остановившись на той стороне. Его голос, казалось, звучал прямо у него в голове, заглушая отдаленные крики погони. – Но твое тело знает, что может. Доверься телу. Доверься пустоте. Прыгай.

Тринадцатый закрыл глаза. Он снова попытался выбросить все мысли. Он не думал о падении. Он не думал о смерти. Он думал только о движении. О цели. О том, чтобы оказаться на той стороне.

Он оттолкнулся.

Полет длился вечность и мгновение одновременно. Воздух свистел в ушах. Внизу проплывали крошечные огоньки фонарей и фигурки людей. Затем – удар. Жесткий, но контролируемый. Он приземлился, сгруппировавшись, и покатился по грубой черепице, гася инерцию. Он лежал, тяжело дыша, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

Над ним склонилась тень. Незнакомец смотрел на него. В свете луны Тринадцатый впервые разглядел нижнюю часть его лица – твердый, решительный подбородок, тонкие губы, тронутые легкой улыбкой.

– Неидеально, – произнес Учитель. – Но искра есть. Теперь бежим.

Они побежали. И бег их был не похож ни на что, что Тринадцатый знал прежде. Незнакомец не бежал – он скользил по крышам, его ступни лишь касались поверхности, не производя ни звука. Он выбирал путь не самый короткий, а самый незаметный, используя каждый выступ, каждую тень, каждый изгиб архитектуры. Он двигался так, будто знал этот город наизусть, будто сам был его частью.

Тринадцатый изо всех сил старался повторять, копировать, догонять. Он спотыкался, он шумел, он тяжело дышал. Но он не отставал. Адреналин, смешанный с невероятным восторгом от того, что он еще жив и что он видит нечто совершенно новое, придавал ему силы.

Вскоре крики погони остались далеко позади, растворившись в ночном гуле Балгура. Они спустились с крыш в какой-то темный, безлюдный переулок на самой границе Мираса, где даже воздух пах иначе – не специями и богатством, а нищетой и отчаянием.

Незнакомец остановился, прислонившись к стене. Он был столь же спокоен и невозмутим, как и в начале их бегства. На нем не было ни капли пота, его дыхание было ровным.

Тринадцатый, напротив, стоял, опершись руками о колени, и жадно глотал воздух. Его тело дрожало от перенапряжения и остатков страха. Но в его глазах, когда он поднял их на Учителя, горел новый огонь. Это был не огонь ярости. Это был огонь откровения.

Он только что столкнулся с чем-то, что перевернуло его представление о мире. Он думал, что сила – это скорость, хитрость, умение владеть ножом. Он думал, что месть – это единственный способ существования. Но этот человек показал ему иную реальность. Реальность, где сила рождалась из абсолютного контроля. Где движение было сродни магии. Где один человек мог обратить в бегство лучшую охрану, не пролив ни капли крови.

– Кто ты? – выдохнул Тринадцатый, и его голос был хриплым от усталости и эмоций. – Что… что это было?

Незнакомец смотрел на него, и его скрытый взгляд, казалось, проникал в самую душу.

– Это был провал, – ответил он безжалостно. – Твоя месть провалилась. Ты был слеп, глух и беспомощен. Ты был на волосок от смерти. И все потому, что ты пытался сражаться с тигром, вооружившись заостренной палкой.

Он сделал шаг вперед.

– Я предлагаю тебе не палку. Я предлагаю тебе стать тигром. Ты хочешь мести? Хорошо. Но твоя месть будет не яростным, слепым ударом. Она будет тихой, неотвратимой и абсолютной. Она придет тогда, когда ты захочешь, а не когда тебя поймают на крыше, как щенка. Ты хочешь убить Сафара? Я научу тебя, как сделать так, чтобы он даже не узнал, откуда пришел удар. Чтобы он умер в собственной постели, окруженный стражей, и никто не понял, что случилось.

Его слова висели в воздухе, сладкие и опасные. Они попадали в самое сердце его боли, его ненависти, его желания. Но теперь они предлагали не просто смерть врага. Они предлагали могущество.

– Почему? – снова задал он свой старый вопрос, но на этот раз с новой интонацией – не с недоверием, а с жаждой понимания. – Почему ты помогаешь мне?

– Потому что я вижу в тебя потенциал, – ответил Учитель. – Я вижу кремень. Грубый, необработанный, но настоящий. Искру, которую можно раздуть в пламя. Мир, в котором мы живем, болен, мальчик. Он прогнил насквозь. Такие люди, как Сафар, – лишь симптомы болезни. Мы – «Скрытый Мираж» – не банда убийц. Мы хирурги. Мы находим раковые опухоли этого мира и вырезаем их. Чисто. Без шума. Без следа. Мы восстанавливаем равновесие. И для этой работы нужны не просто грубые руки. Нужны умы. Нужна воля. Нужны те, кто способен отбросить все личное и служить высшей цели.

Он протянул руку, не для рукопожатия, а как жест, указывающий на путь.

– Ты можешь вернуться в свой Мирас. Можешь попытаться снова. И тебя убьют. Или ты идешь со мной. Ты оставляешь свое прошлое, свое имя, свою боль. Ты становишься никем. И из этого ничто мы вылепим того, перед кем будут трепетать короли и халифы. Выбор за тобой.

Тринадцатый стоял на распутье. С одной стороны – знакомый путь ненависти и вероятной смерти. С другой – пугающая, неведомая тропа, ведущая в темноту, но сулящая силу, о которой он не мог и мечтать.

Он посмотрел в сторону, где находился особняк Сафара. Он вспомнил лицо Десятого. Он вспомнил холодную пустоту на площади. И он понял, что его старый путь ведет в никуда.

Он выпрямился. Дрожь в ногах прошла. Его взгляд стал твердым и ясным.

– Я иду с тобой, – сказал он.

На этот раз в его голосе не было ни тени сомнения. Это было решение. Приговор самому себе и своему старому «я».

Тень под капюшоном, казалось, дрогнула в подобии улыбки.

– Тогда с этого момента №13 мертв. Как и твой друг. Ты родился заново. Отныне твое имя – Халид.

Он развернулся и пошел вглубь переулка, в самую густую тьму. Халид, уже Халид, бросил последний взгляд на знакомые очертания Мираса. Он не испытывал ни тоски, ни сожаления. Он чувствовал лишь холодную решимость.

Он шагнул в след за Учителем, навстречу своей новой судьбе. Судьбе Кремня.

Они не пошли через ворота. Даже в ночные часы, когда формальный запрет на выход из города для таких, как он, не имел реальной силы, Учитель выбрал иной путь. Они двигались по самым гнилым и безлюдным задворкам Мираса, пока не достигли участка городской стены, который больше походил на руины после давнего обвала. Камни были выворочены, образуя естественную, хоть и опасную, груду, по которой можно было подняться.

Подъем был немым. Учитель не сказал ни слова, лишь жестом указывал方向 (направление), куда ставить ногу, за что цепляться рукой. Халид следовал за ним, и теперь, когда адреналин схлынул, его начало добирать истощение. Каждая мышца горела огнем, веки наливались свинцом, а в висках стучал неустанный молоток. Холодная решимость, что вела его еще час назад, теперь смешивалась с физической немощью, делая каждый шаг мучительным.

С вершины стены на них пахнуло иным воздухом. Не спертым, густым и многоголосым воздухом города, а бескрайним, безжалостным дыханием пустыни. Он был сухим, холодным и невероятно чистым. Он пах пылью, унесенной за тысячи миль, остывшим камнем и далекими звездами. Халид впервые в жизни видел пустыню такой – не как угрозу на горизонте, а как бесконечный океан, в который ему предстояло шагнуть.

Они спустились по внешней стороне стены, еще более разрушенной, и его босые ноги впервые коснулись настоящего песка за пределами Балгура. Он был холодным и шелковистым, совсем не таким, как раскаленный днем песок на улицах Мираса.

Учитель не стал ждать, пока он освоится. Он двинулся в ночь, его темный плащ сливался с тенями барханов. Халид поплелся следом, спотыкаясь о невидимые в темноте камни. Они шли в полной тишине, нарушаемой лишь шелестом их шагов и далеким завыванием шакала. Город с его огнями и шумом остался позади, превратившись в тусклое свечение на фоне черного неба.

Через час, а может два – Халид потерял счет времени – его силы начали подходить к концу. Ноги подкашивались, в груди выл голод, а жажда стала навязчивой, оглушающей мыслью. Он уже не видел цели, не понимал, куда они идут. Перед ним была лишь спина Учителя, не подававшего признаков усталости, и бесконечная, однообразная рябь песчаных дюн.

В какой-то момент он не удержал равновесия и рухнул на колени. Песок оказался мягким и обманчиво гостеприимным. Его тело умоляло о пощаде, о сне, хоть о минуте покоя.

– Встань, – раздался над ним голос Учителя. В нем не было ни жесткости, ни сочувствия. Констатация факта. – Если ты ляжешь сейчас, ты не встанешь. Пустыня не прощает слабости. Она принимает в свое лоно только тех, кто борется до конца.

– Я… не могу… – выдохнул Халид, и его голос прозвучал хрипло и беспомощно.

– «Не могу» – это слово для людей, у которых есть выбор, – ответил Учитель. – У тебя его нет. Позади – город, который хочет твоей смерти. Впереди – единственный шанс. Встань.

И снова в его тоне была та же неоспоримая сила, что заставила Халида шагнуть на карниз. Он уперся руками в колени, его мускулы дрожали от неповиновения, но он заставил их работать. С нечеловеческим усилием он поднялся на ноги. Мир поплыл перед глазами.

– Хорошо, – произнес Учитель, и в его голосе вновь прозвучало что-то, отдаленно напоминающее одобрение. – Боль – это просто сигнал. Усталость – иллюзия, навязанная телу разумом. Ты должен научиться отключать разум. Слушать только тело. А тело твое, Халид, хочет жить. Оно сильнее, чем ты думаешь.

Он протянул Халиду небольшую кожаную флягу. Тот с жадностью прильнул к ней, ожидая вкус прохладной воды. Но во рту у него распространился горьковатый, терпкий вкус. Это был не вода, а какой-то густой, почти желеобразный отвар трав. Он обжигал горло, но через мгновение по телу разлилась волна тепла, отступала дрожь в ногах, а острота голода и жажды притупилась, словно отодвинулась за плотную завесу.

– Это не сила, – предупредил Учитель, забирая флягу. – Это костыль. Им можно пользоваться лишь изредка, чтобы не сломаться, пока твое тело не научится обходиться без него. Идем.

Они снова зашагали. Отвар действительно дал ему второе дыхание, но теперь усталость копилась где-то глубже, на уровне костей. Он шел, почти не видя ничего перед собой, механически ставя ноги в следы Учителя.

Он не знал, куда они идут. Не знал, что ждет его в конце пути. Смерть Десятого, собственная неудача, встреча с Учителем – все это смешалось в голове в один клубок. Старая жизнь, жизнь Тринадцатого, закончилась. Она сгорела в огне его ненависти и осталась там, за стеной, в виде пепла. Новая жизнь, жизнь Халида, только начиналась. И начало ее было путем через кромешную тьму и всепоглощающую усталость.

Он поднял голову и увидел, что на востоке небо начало светлеть. Черный бархат ночи постепенно разбавлялся густыми фиолетовыми и синими тонами. Звезды бледнели. В этом предрассветном свете он впервые увидел Учителя не как тень или призрака, а как человека. Его силуэт вырисовывался на фоне просыпающейся пустыни, непоколебимый и вечный, как сам песок.

– Далеко еще? – хрипло спросил Халид.

Учитель не обернулся.

– Путь не измеряется в милях, Халид. Он измеряется в преодоленных слабостях. Ты прошел лишь первый шаг. Впереди – сотни тысяч. Но сегодня ты сделал самый важный – ты отказался от того, кем был.

Он указал рукой вперед, где в рассекающемся утреннем тумане начали проступать очертания чего-то темного и грандиозного. Скалы? Горы?

– «Скрытый Мираж» ждет, – сказал Учитель. – Наша кузница. Твой новый дом. И твоя тюрьма на ближайшие годы. Готовься, Халид. С сегодняшнего дня твоим главным врагом станешь ты сам. А мы будем бить по телу и духу, пока не выбьем из тебя все слабое. Пока от Тринадцатого не останется лишь пепел.

Халид смотрел на приближающиеся скалы, на первые лучи солнца, которые золотили гребни песчаных дюн. Он не чувствовал страха. Он чувствовал лишь бездонную, всепоглощающую усталость и странное, щемящее предвкушение.

Он сделал следующий шаг. Затем еще один. Он шел в свое новое будущее. Будущее Кремня.

Глава 4. КУЗНИЦА УБИЙЦЫ

То, что Халид принял за скалы в предрассветных сумерках, оказалось не просто горным массивом. Это была цитадель, выросшая из самого сердца пустыни, столь же древняя и безжалостная, как и окружавшие ее пески. Они подошли к подножию гигантской каменной глыбы, испещренной ветром трещинами, которые с первого взгляда казались случайными. Учитель, не замедляя шага, подвел его к одному такому разлому, темному и узкому, больше похожему на логово змеи.

– Запомни путь, – сказал Учитель, и его голос, впервые за много часов, прозвучал с отзвуком чего-то, напоминающего почтительное предупреждение. – Это Трещина Судного Дня. Единственный вход для непосвященных. И последний выход для тех, кого Мираж отринул.

Он шагнул во тьму. Халид, стиснув зубы, последовал за ним. Внутри пахло сырым камнем, пылью веков и чем-то еще – озоном, как после грозы, и легкой, едва уловимой горчинкой полыни. Проход был настолько узок, что в некоторых местах приходилось поворачиваться боком. Камень терся о плечи, осыпая его песчинками. Они шли, казалось, бесконечно, в полной, давящей тишине, нарушаемой лишь эхом их шагов.

И вот, впереди забрезжил свет. Не яркий солнечный, а мягкий, рассеянный, исходящий будто бы от самого воздуха. Халид вышел из ущелья и замер, пораженный.

Он стоял на краю гигантского подземного каньона, уходящего вниз на неопределенную глубину. Напротив, в другой его стене, зияли черные провалы пещер и гротов, соединенных изящными, почти невесомыми каменными мостами без перил. Весь этот гигантский подземный мир был освещен странными растениями – бледными, лишенными хлорофилла лианами и грибами, испускавшими фосфоресцирующее сияние. Одни светились холодным лунным светом, другие – теплым, как уголек, третьи пульсировали, словно живые сердца. Воздух был прохладным и влажным, а с глубин доносился непрерывный, убаюкивающий гул – шум подземной реки.

Это был не лагерь, не крепость. Это был целый подземный город, скрытый от глаз мира. «Скрытый Мираж».

– Добро пожаловать в Кузницу, – произнес Учитель, стоя рядом с ним. – Здесь время течет иначе. Здесь забывают внешний мир, и он забывает о тебе. Здесь тебя будут ломать. А из обломков – строить заново.

Их появление не осталось незамеченным. По мостам и уступам двигались фигуры, закутанные в простые серые одежды. Одни были быстры и легки, как тени, другие – медлительны и неподвижны, как изваяния. Никто не подошел к ним, не окликнул. Но Халид чувствовал на себе десятки взглядов. Взглядов без любопытства, без приветствия. Взглядов холодной, профессиональной оценки. Он был новым сырьем, которое только что доставили в мастерскую.

Учитель повел его вниз, по узкой, вырубленной в скале тропе. Они прошли мимо пещеры, откуда доносился ритмичный звон молотов о металл – кузница. Мимо другого грота, где в полной тишине десятки человек сидели в позах лотоса, их лица были бесстрастны, а груди почти не вздымались от дыхания. Мимо открытой площадки, где на скорости, немыслимой для человеческого глаза, сражались на тренировочных клинках двое бойцов. Их движения были так быстры, что сливались в серебристую паутину.

Наконец, они вошли в небольшую, аскетичную пещеру. Здесь не было ничего, кроме каменной лежанки, покрытой тонким одеялом, глиняного кувшина с водой и простого деревянного табурета.

– Это твоя келья, – сказал Учитель. – Здесь ты будешь спать. Здесь ты будешь восстанавливать силы. И здесь ты будешь размышлять над своими ошибками. Отсюда начинается твой путь к силе. Но прежде, чем ты сделаешь первый шаг, ты должен понять цену.

Учитель снял свой плащ и повесил его на выступ стены. Под ним оказались простые серые штаны и рубаха, ничем не отличающиеся от одежд других обитателей Миража. Но теперь Халид видел его тело – не мускулистое, как у кузнеца, а сухое, жилистое, испещренное сетью старых, едва заметных шрамов. Каждый из них был историей. Каждый – уроком.

– Сила «Кремня» не даруется, – начал Учитель, садясь на табурет. – Она вырывается. У мира. У собственного тела. У разума. Ты почувствовал вкус «Внутренней Песни» на стене особняка Сафара, когда твой страх отступил перед необходимостью. Это был лишь проблеск. Искра. Чтобы разжечь ее в пламя, нужны три составляющие.

Он поднял руку, последовательно загибая пальцы.

– Первое: Тело. Оно должно быть не сильным, а послушным. Идеальным инструментом, не знающим усталости, боли, сомнений. Его будут тренировать до предела и за пределом. Будут ломать кости и рвать связки, чтобы они срослись крепче. Будут морить голодом и жаждой, чтобы ты научился извлекать силу из самого воздуха.

– Второе: Разум. Он должен быть не умным, а ясным. Как поверхность горного озера. Ни страха, ни гнева, ни надежды. Только отражение реальности. Тебя научат замедлять время в собственных мыслях, читать намерения врага по биению его ресниц, видеть в темноте и слышать шепот за стеной.

– И третье: Воля. Она должна быть не железной, а алмазной. Непоколебимой. Ее будут испытывать так, как ты не можешь себе представить. Будут соблазнять властью, насылать кошмары, заставлять сомневаться в каждом твоем решении. Многие ломаются. Сходят с ума. Кончают с собой.

Учитель посмотрел на Халида своим пронзительным, золотым взглядом.

– Ты все еще хочешь этого? Ты все еще готов заплатить такую цену за свою месть?

Халид слушал, и каждое слово вонзалось в него, как игла. Он смотрел на шрамы на руках Учителя, на его спокойное, бесстрастное лицо. Он думал о Десятом. О том, как беспомощно он стоял на крыше, как его чуть не убил Касим. Он думал о своем нищем, жалком существовании в Мирасе. Цена была ужасна. Но цена его прошлой жизни была еще ужаснее. Она уже была оплачена кровью его друга.

– Я готов, – сказал Халид, и его голос прозвучал не как юношеская клятва, а как приговор, который он вынес сам себе.

Учитель кивнул, словно ожидал этого ответа.

– Хорошо. Сегодня ты отдыхаешь. Завтра в час рассвета я вернусь. И твое обучение начнется. Запомни, Халид: с этого момента твоим единственным врагом является твое прежнее «я». И мы будем бить по нему без пощады, пока оно не умрет.

Он вышел, оставив Халида одного в холодной, тихой пещере. Тот подошел к каменной лежанке и опустился на нее. Тело его гудело от усталости, разум был измотан до предела. Он взял кувшин, сделал глоток воды. Она была ледяной и невероятно вкусной.

Он сидел в полумраке, прислушиваясь к странным, чуждым звукам подземного города: отдаленному звону металла, шепоту шагов, гулкому эху далекого падения камня. Он был в логове убийц. В месте, где готовили орудия смерти. И он должен был стать одним из них.

Он лег на жесткое ложе, уставившись в потолок, испещренный тем же фосфоресцирующим мхом. Он думал не о мести. Он думал о том, какую цену он согласился заплатить. И впервые за долгое время его мысли были кристально чисты и спокойны. Не потому что он нашел покой. А потому что он принял свою судьбу.

Судьбу Кремня.

Сон, когда он наконец пришел, был без сновидений и тяжел, как каменная плита. Халид провалился в него, как в бездну, и вынырнул оттуда от резкого, пронзительного звука. Это не был звон колокола или крик. Это был высокий, вибрирующий свист, который, казалось, исходил от самого камня, наполняя пещеру и проникая прямо в кости.

Он сел на лежанке, сердце бешено колотясь. В гроте, куда падал свет извне, уже царил тот же призрачный, фосфоресцирующий полумрак, что и вчера. Часа рассвета здесь, под землей, не существовало. Время определялось лишь этим свистом и его собственным изможденным телом.

Дверь в его келью была открыта. На пороге стоял Учитель, столь же свежий и невозмутимый, как и всегда.

– Вставай. Испей. Проснись, – сказал он коротко. – У тебя есть время, пока не стихнет Зов Скалы, чтобы утолить жажду и опорожнить кишечник. Отхожее место в конце коридора, справа.

Халид, все еще одеревеневший от усталости, молча повиновался. Он допил остатки воды из кувшина, вышел в узкий коридор, вырубленный в скале, и нашел указанное место – простую нишу с каменным стульчаком и текущей вниз, в темноту, струей ледяной воды. Все было аскетично, функционально и лишено всякого намека на комфорт.

Когда он вернулся, Учитель жестом велел следовать за собой. Они вышли из пещеры на главный уступ, и Халид впервые увидел «Скрытый Мираж» при «дневном» свете – точнее, при том мерцающем сиянии, что исходило от грибов и лиан. Картина была поразительной.

Десятки, если не сотни людей, одетых в одинаковые серые одежды, двигались по мостам и уступам с выверенной, почти ритуальной точностью. Ни суеты, ни разговоров. Лишь шелест шагов и изредка – приглушенные команды. Они были похожи на муравьев в гигантском подземном муравейнике.

– Распорядок дня един для всех, – пояснил Учитель, ведя его по узкому мосту без перил. Халид старался не смотреть вниз, в черную бездну каньона. – Подъем с Зовом Скалы. Затем – час «Утренней Тишины»: медитация и концентрация. После – физические тренировки до первого приема пищи. Пища – дважды в день. После полудня – тренировка специализаций. Вечером – практика «Внутренней Песни». Отбой с Закатным Зовом.

Они прошли мимо огромного грота, где сотни серых фигур сидели в абсолютной тишине, скрестив ноги и выпрямив спины. Их глаза были закрыты, лица – абсолютно бесстрастны. Это и была «Утренняя Тишина». Воздух здесь был густым от сосредоточенной энергии, и Халиду почудилось, будто он слышит тихий, едва уловимый гул – словно жужжание пчелиного улья, но состоящее не из звуков, а из мыслей.

– Это Зал Безмолвия, – сказал Учитель. – Здесь учатся слушать тишину внутри себя. Без этого никакая «Песня» не будет услышана.

Далее их путь лежал через серию больших пещер, каждая из которых была посвящена своему ремеслу. Учитель не замедлял шага, но его краткие пояснения были подобны ударам кинжала – точными и безжалостными.

Пещера Стальных Лепестков. Здесь, в гуле кузнечных мехов и под ритмичный стук молотков, работали мастера-оружейники. Они были облачены в промасленные кожаные фартуки, а их руки и лица были покрыты ожогами и сажей. Халид увидел, как один из них, мужчина с обритой головой и руками, толщиной с ноги быка, оттачивал лезвие изогнутого кинжала. Но это было не просто оружие. Оно было неестественно тонким, почти гибким, и на его поверхности проступал причудливый узор, похожий на морозные цветы.

– Мастер Клинка, Измаил, – кивнул в его сторону Учитель. – Он кует не просто сталь. Он вплетает в металл «Песню», делая его прочнее булата и острее бритвы. Его клинки могут решить камень и не затупиться.

Пещера Шепчущих Смертей. Следующая пещера была тихой и прохладной. Полки до самого потолка были заставлены склянками, горшочками и ящиками с высушенными растениями, кореньями, частями животных. Несколько человек, больше похожих на алхимиков или ученых, работали с перегонными кубами и ступками. Одна женщина с лицом, скрытым капюшоном, с невероятной точностью наносила крошечную каплю маслянистой жидкости на язык мухи, привязанной к столу. Насекомое дернулось и замерло.

– Мастер Ядов, Захира, – произнес Учитель. – Она знает язык смерти на всех наречиях. Ее зелья могут убить за сердцебиение или мучить годами. Могут вызывать видения, паралич, беспамятство. Она учит, что яд – это не просто оружие, а инструмент управления.

Пещера Тысячи Личин. Это место поразило Халида больше всего. Оно было густо засажено причудливыми грибами и лианами, которые светились в темноте. Но среди этой флоры копошились, ползали и летали насекомые – огромные, незнакомые ему жуки, скорпионы с прозрачными панцирями, пауки, плетущие паутину, переливающуюся всеми цветами радуги. Мужчина в сером, с лицом, испещренным странными, похожими на укусы шрамами, запустил руку в сосуд с чем-то темным и извлек оттуда скорпиона, который тут же ужалил его в ладонь. Человек не дрогнул, лишь наблюдал, как его рука медленно синеет, а затем, выпив глоток из другой склянки, вернул ей нормальный цвет.

– Мастер Форм, Джабир, – сказал Учитель. – Он говорит с теми, у кого нет языка. Он приручает яды, что рождаются в жалах и железах. Он выращивает грибы, что могут пожирать плоть заживо или, наоборот, затягивать любую рану. Он считает, что природа – самый искусный убийца, и нужно лишь уметь у нее учиться.

Зал Иллюзий. Проходя мимо следующего грота, Халид увидел нечто странное. Несколько человек стояли посреди пещеры и, казалось, разговаривали с пустотой. Их движения были плавными, убедительными. И вдруг один из них, помахав рукой, словно растворился в воздухе. Лишь легкое дрожание света выдавало его присутствие.

– Мастер Теней, Карим, – Учитель указал на высокого, худощавого мужчину, который наблюдал за учениками, скрестив руки на груди. – Он учит их быть ничем. Сливаться с толпой, с камнем, с ветром. Он – мастер маскировки, мимикрии и социальной инженерии. Его лучшие ученики могут войти в дворец халифа, вынести его сокровища и выйти через главные ворота, а стража будет клясться, что никого не видела.

Халид смотрел на все это, и его разум с трудом поспевал за увиденным. Это был не просто лагерь тренировок. Это была академия смерти, где каждый аспект убийства был возведен в ранг высокого искусства.

Наконец, они вышли на огромную, плоскую площадку, расположенную на одном из нижних уступов каньона. Здесь, под сводами, усыпанными светящимися грибами, словно звездами, собралось около сотни человек. Они стояли ровными рядами, безмолвные и неподвижные. В центре площадки, на небольшом возвышении, стоял тот самый Мастер Карим.

– Это Общая Площадь, – сказал Учитель. – Здесь проходят физические тренировки для всех, кто еще не определил свою стезю или чья стезя – чистая сила. Сегодня твое место здесь.

Учитель подвел его к краю рядов и отошел в сторону, слившись с тенью стены. Халид остался один, чувствуя на себе тяжелые, оценивающие взгляды десятков серых фигур. Никто не смотрел на него прямо, но он ощущал их внимание каждой клеткой своей кожи.

Мастер Карим, не говоря ни слова, поднял руку. И все, как один, приняли низкую, устойчивую стойку. Халид, после мгновения замешательства, попытался скопировать их.

И затем начался ад.

Тренировка не требовала ни объяснений, ни команд. Мастер Карим просто начинал двигаться, выполняя невероятно сложные, плавные и в то же время мощные последовательности движений. Удары ногами, блоки, перемещения. Все остальные, как отражение, повторяли за ним. Халид пытался угнаться, но его тело, привыкшее к уличной драке, было неуклюжим и непослушным. Он путал ноги, его удары были несбалансированными, дыхание сбивалось.

Он не был единственным, кто отставал. Некоторые в рядах тоже двигались с трудом, их лица были искажены усилием, на лбу выступал пот. Но они не останавливались. Они продолжали, преодолевая боль и усталость.

Через час, показавшийся вечностью, Халид чувствовал, как горят его легкие, а ноги подкашиваются. Мускулы, которые он не знал, что у него есть, горели огнем. Мастер Карим, не проявляя ни капли усталости, продолжал вести этот безмолвный, изматывающий танец смерти.

И тут Халид поймал на себе чей-то взгляд. Парень лет восемнадцати, с холодными, как лед, голубыми глазами и лицом, которое, казалось, было высечено из мрамора, смотрел на него с нескрываемым презрением. Его движения были идеально отточены, каждое – выверено и наполнено силой. В его взгляде читалось ясное послание: «Ты – слабак. Ты – мусор. Ты не принадлежишь здесь».

Халид отвел взгляд, стиснув зубы. Ярость, знакомая и почти уютная, закипела в нем. Он снова сосредоточился на движениях Мастера, пытаясь скопировать их, вложив в это всю свою ненависть и боль.

Но ярость мешала. Она делала его движения резкими, порывистыми. Он споткнулся и чуть не упал. Со стороны голубоглазого юноши донесся тихий, но отчетливый презрительный смешок.

В этот момент с тенистой стены донесся спокойный голос Учителя, обращенный только к нему:

– Гнев – это цепь, Халид. Она приковывает тебя к прошлому. Разорви ее. Дыши. Слушай «Песню» движения. Стань движением.

Халид закрыл глаза на секунду. Он выдохнул. Он попытался выбросить из головы и голубоглазого юношу, и боль, и усталость. Он сосредоточился только на ритме. На плавном течении силовых потоков в теле Мастера Карима.

И произошло нечто странное. Его собственное тело, будто повинуясь не ему, а какому-то другому закону, начало двигаться чуть плавнее. Чуть точнее. Оно все еще было неуклюжим, но теперь он чувствовал его неуклюжесть. Он понимал, где теряет баланс, где тратит лишнюю силу.

Это был лишь проблеск. Миг. Но он его поймал.

Когда спустя еще полчаса Мастер Карим, наконец, опустил руку, знаменуя конец тренировки, Халид стоял на ногах, весь мокрый от пота, дрожащий от изнеможения, но с новым, странным чувством в груди. Это было не удовлетворение. Это было понимание. Понимание того, насколько долгим будет его путь.

Голубоглазый юноша, проходя мимо, бросил на него еще один ледяной взгляд и, не сказав ни слова, растворился в толпе.

Учитель подошел к Халиду.

– Первый урок боли окончен. Теперь ты понимаешь? Твое тело – враг. И сегодня ты сделал первый шаг к тому, чтобы заключить с ним перемирие. Но до победы еще далеко.

Он повел его обратно, к его келье. По пути они снова проходили мимо Зала Безмолвия. Те, кто медитировал, все еще сидели неподвижно. Казалось, они не шелохнулись ни на миллиметр.

– После полудня, – сказал Учитель, – ты начнешь постигать вторую составляющую. Разум. А сейчас – отдых. Твои мускулы должны запомнить боль. Это станет их новым языком.

Халид молча кивнул. Он смотрел на свои руки. Они дрожали. Но теперь он смотрел на эту дрожь не как на слабость, а как на вызов.

Он вошел в свою келью, рухнул на лежанку и закрыл глаза. Перед ним проплывали образы: молот Мастера Клинка, склянки Мастера Ядов, светящиеся грибы Мастера Форм, растворяющаяся в воздухе фигура Мастера Теней. И ледяной взгляд голубоглазого юноши.

Он понял, что «Скрытый Мираж» – это не просто кузница. Это джунгли. И ему предстояло выжить в них.

Боль стала его новым состоянием. Она жила в мышцах, глухо ныла в костях и была постоянным фоном всего, что происходило вокруг. После утренней муштры на Общей Площади Учитель привел его обратно в келью и велел ждать.

Халид сидел на каменной лежанке, пытаясь растереть дрожащие ноги. Он закрыл глаза, и перед ним сразу же всплыло лицо голубоглазого юноши с его холодным презрением. Затем – окровавленное лицо Десятого. Затем – ухмылка Касима. Картинки сменяли друг друга, как в калейдоскопе, каждая – с привкусом ярости и боли. Он не мог остановить этот поток. Его разум был похож на растревоженный улей.

Ровно в назначенный час дверь открылась. Вошел Учитель.

– Встань. Пойдем. Твои мускулы уже кричат от боли. Теперь закричит разум.

Он повел Халида по лабиринту переходов вглубь скалы. Они вошли в небольшой грот, который Халид не видел раньше. Здесь не было светящихся грибов. Единственный источник света – тускло горящая масляная лампа в центре. Воздух был сухим и неподвижным. Вокруг на каменных дисках, заменявших подушки, сидели несколько человек в серых одеждах. Их глаза были закрыты, лица расслаблены. Среди них Халид узнал того самого голубоглазого парня. Он сидел с идеально прямой спиной, и на его лице не было ни единой морщинки напряжения.

– Это Келья Отражений, – тихо сказал Учитель. – Здесь ты учишься битве, которая важнее любой схватки на мечах. Битве с самим собой. Садись.

Халид опустился на свободный каменный диск. Камень был холодным и жестким.

– Закрой глаза, – скомандовал Учитель. – Сначала ты будешь слушать только свое дыхание. Ни о чем не думай. Просто слушай. Вдох. Выдох.

Халид попытался. Но стоило ему сосредоточиться на дыхании, как в голову лезли воспоминания. Скрип двери в лавке Омара. Крик Десятого. Хрип Касима. Он непроизвольно вздрагивал, его веки подрагивали.

– Ты борешься, – голос Учителя был спокоен. – Не борись. Прими. Пропусти эти мысли через себя, как сквозь сито. Они пришли и ушли. Ты – камень в реке, а мысли – вода. Они текут сквозь тебя, но не могут унести с собой.

Прошло может десять минут. Для Халида это показалось часом пыток. Он не мог усмирить свой разум. Внезапно он услышал тихий, насмешливый вздох. Он приоткрыл глаз. Голубоглазый юноша смотрел на него. В его взгляде не было уже презрения, было нечто худшее – скука и полное безразличие. Он снова закрыл глаза, продемонстрировав, что для него Халид – просто помеха, не стоящая даже эмоций.

Это задело Халида сильнее, чем прямая насмешка. Он стиснул зубы и снова попытался. Вдох. Выдох. На этот раз он представил, что его гнев – это горячий уголь в груди. Он не пытался его потушить. Он просто наблюдал за ним, как посторонний. Уголь горел, но не обжигал. Ненадолго в голове воцарилась тишина. Лишь слабый звук его собственного сердца.

– Лучше, – произнес Учитель. Его голос прозвучал прямо рядом с ним, хотя Халид не слышал его шагов. – Это лишь начало. Однажды ты научишься замедлять время в этих моментах тишины. Видеть мир в деталях, которые недоступны обычным людям. Но для начала… научись просто не мешать сам себе.

Час медитации закончился. Халид встал с ощущением, будто его мозг протащили по раскаленным углям. Он был измотан морально даже сильнее, чем физически.

Следующей остановкой стал Зал Питания. Это была огромная пещера с длинными каменными столами и скамьями. Воздух пах странно – терпко, травянисто, с оттенком железа. Никакой вкусной еды, никаких специй. Ученики молча получали свою порцию и так же молча ели.

Пища была… особенной. Каждому дали одну глубокую миску из темной глины. Внутри была густая, похожая на грязь, каша оливково-бурого цвета. В ней плавали кусочки каких-то кореньев и сверху лежала одна небольшая, но очень жирная белая личинка, напоминавшая опарыша, только крупнее и полупрозрачная.

Учитель, получив свою порцию, сел рядом с Халидом.

– Еда – это топливо, а не удовольствие, – сказал он, прежде чем Халид успел что-то спросить. – Это паста «Стальной Корень». Она готовится из измельченных корней пустынных кактусов, особых водорослей из подземной реки и… личинок скарабея-мутанта, которых выращивает Мастер Форм.

Халид с отвращением посмотрел на личинку.

– И это… съедобно?

– Более чем. – Учитель взял свою личинку пальцами и съел ее, не моргнув глазом. – «Стальной Корень» невкусен. Он отвратителен. Но одна миска дает сил на целый день тяжелых тренировок. Он заживляет микротравмы в мышцах, обостряет зрение в темноте и на время притупляет чувство страха. А личинка… – Учитель указал на миску Халида, – …это концентрат. Она дает всплеск энергии, необходимый для усвоения пасты. Без нее еда – просто комок глины в желудке. Съешь. Все.

Халид посмотрел на свою миску. Запах был странным, но не отталкивающим. Он зачерпнул немного каши. На вкус она была именно такой, как и выглядела – землянистой, грубой, с горьковатым послевкусием. Он заставил себя проглотить. Затем, с внутренней дрожью, взял личинку. Она была скользкой и упругой. Он бросил ее в рот и резко проглотил, почти не жуя.

Эффект не заставил себя ждать. Сначала по телу разлилось тепло, как от того отвара в пустыне. Затем ушла острота мышечной боли, сменившись глубокой, успокаивающей усталостью. Туман в голове от медитации рассеялся, мысли стали четкими и ясными. Он даже почувствовал легкое, едва уловимое обострение слуха – он яснее различал отдаленные звуки кузницы.

Он доел пасту до конца. Она не стала вкуснее, но теперь он чувствовал, как сила возвращается в его тело. Это было магией, но магией суровой и практичной.

Из Зала Питания они снова вышли на Общую Площадь. Послеполуденная тренировка была другой. Не было сложных последовательностей. Была одна задача: стойка на одной руке.

Мастер Карим снова стоял на возвышении, демонстрируя идеальную стойку. Его тело было вытянуто в струну, он стоял на одной правой руке, левая была прижата к боку. Он не дрожал. Он был подобен каменной статуе.

Все ученики, включая Халида, попытались повторить. Это оказалось невероятно сложно. Мускулы, и без того уставшие, горели огнем. Равновесие терялось через секунду. Халид падал снова и снова. Он видел, как падают другие. Но он также видел, как голубоглазый юноша стоял. Не так идеально, как Мастер, но стоял. Минуту. Две.

Халид снова вскочил на руку. Напрягался каждый мускул. Рука дрожала. Он упал. Снова вскочил. Упал. Он делал это снова и снова, пока мир не сузился до боли в его плече и треска в запястье. Он не смотрел на других. Он боролся только с собой. С собственной слабостью.

В этот раз Учитель не делал ему замечаний. Он просто наблюдал.

Когда тренировка закончилась, Халид не мог пошевелить правой рукой. Он брел обратно в свою келью, чувствуя себя разбитым, но… странно удовлетворенным. Он не победил. Но он сражался. И в этой битве не было места прошлому или гневу. Была только цель – удержаться на этой чертовой руке еще на одну секунду дольше.

Вечером, лежа на лежанке, он снова попытался медитировать. Просто дышать. И на этот раз у него получилось продержаться почти целую минуту, прежде чем воспоминания нахлынули снова.

Это был крошечный прогресс. Но это был его прогресс. И он понимал, что именно из таких крошечных побед и будет складываться его новая жизнь.

Последним аккордом этого бесконечного дня стал Закатный Зов – низкий, вибрирующий гонг, который, казалось, исходил из самого сердца горы. Его звук не будил и не призывал. Он убаюкивал, погружал в трансовое состояние, готовя разум и тело к отдыху.

Халид стоял на краю своего уступа, глядя на затихающий подземный город. Светящиеся грибы и лианы постепенно уменьшали свое сияние, словно подчиняясь невидимому дирижеру. Движения по мостам и уступам стали еще более плавными и редкими. Тишина, и без того глубокая, стала абсолютной.

Его тело было одним сплошным больным местом. Каждый мускул кричал о своем существовании. Рука, на которой он пытался стоять, горела огнем. Голова была тяжелой от попыток усмирить собственные мысли. Но сквозь эту всепоглощающую усталость пробивалось странное, новое для него чувство. Не радость. Не удовлетворение. Скорее… ясность.

Он прошел через ад. Физический и ментальный. И выжил. Более того, он сделал несколько крошечных, но важных шагов. Он поймал момент контроля над телом во время тренировки. Он на секунду укротил свой разум в медитации. Он съел эту чертову личинку и почувствовал, как сила возвращается в его изможденное тело.

Он вспомнил голубоглазого юношу. Тот все так же был идеален и недосягаем. Но теперь его презрение не обжигало Халида, как раньше. Оно стало просто фактом, как камень под ногами. Препятствием, которое нужно преодолеть, а не поводом для ярости.