Читать онлайн Усадьба Сфинкса

Глава 1

Ночной безжизненный свет разливается по стене сероватыми призрачными полотнищами, похожими на колышущиеся полупрозрачные простыни. Бледные тени скользят по ним, как по экрану потустороннего кинотеатра, в котором беззвучно крутят старую черно-белую киноленту. Я не сплю и не бодрствую, и в моем полусне тени превращаются в причудливо переплетенные образы: принцесса в высокой башне, протягивающая из окна руки; женский лик с провалами глаз, черными словно бездна, и широким шлейфом темных волос; каббалистические фигуры, старец на троне, а потом вдруг чудовище, похожее на исполинского волка, пожирающего светило. Я пытаюсь увидеть в этом какой-то сюжет или смысл, но сознание проваливается в вязкое забытье, и всякий раз я засыпаю под утро с чувством, что был должен кого-то спасти, но не смог.

Я открываю глаза, когда подкрадывается тусклый рассвет. За окном о железный скошенный подоконник неровной дробью стучат капли дождя. Волшебный экран в свете унылого утра пропал, вновь превратившись в оклеенную лоснящимися вытертыми обоями стену небольшой комнаты, тесной от громоздкого трехстворчатого шкафа с перекошенными приоткрытыми дверцами, книжного стеллажа, стола, компании из четырех разных стульев и огромного комода, в пустых ящиках которого, пахнущих морилкой и нафталином, среди высохших насекомых и пыли я обнаружил вскрытую пачку презервативов «Гусарские» и довоенное издание «Библии для верующих и неверующих» –  наследие прежних жильцов.

Прошло всего восемь дней, но мне кажется, что в этой обстановке я давно уже дома.

Больная усталостью женщина с темными кругами вокруг глаз, у которой я нанял эту квартиру, долго пыталась получить от меня внятный ответ на вопрос, зачем я приехал в Анненбаум и чем планирую тут заниматься, видимо опасаясь, что я совью в стенах ее единственного актива преступное гнездо, организую наркоторговлю или еще что похуже, но в итоге удовлетворилась полной предоплатой наличными за месяц вперед и еще такой же суммой в качестве страхового взноса, выдав взамен связку из двух старомодных железных ключей.

Я провожу мои дни почти одинаково. Варю кофе на маленькой кухне с узким окном, выходящим во двор, где за густыми кустами черемухи и высокими раскидистыми тополями виднеется заросшая сорной травой площадка с ржавыми рамами футбольных ворот и горкой в виде покосившейся железной ракеты. Зажигаю газовую колонку, всякий раз гулко ухающую так, словно хочет меня напугать, и принимаю душ, стоя в шершавой, пожелтевшей от времени ванне, стараясь не обращать внимания на вонь из сточной трубы. Я не люблю эту квартиру, и она, кажется, платит мне тем же. Это похоже на вынужденное сожительство с женщиной недоброй и некрасивой, которой нужно, чтобы кто-то оплачивал коммуналку, а тебе просто требуется место кое-как перекантоваться от заката и до рассвета. Такие союзы обычно возникают как временные, но чреваты фатальным постоянством. На кухонном подоконнике в треснувшем горшке стоял почти засохший алоэ, царапавший коричневыми колючками стекло, как будто в отчаянной попытке выбраться отсюда наружу; я взялся было его поливать, но благодарности не ощутил. После завтрака я стараюсь не засиживаться: одеваюсь, натягиваю пальто, беру зонт и выхожу из квартиры. На лестнице есть еще три двери, одна напротив моей, две на первом этаже, но соседей я не встречал ни разу и только обонял их невидимое присутствие –  это был сладковатый аромат тления, сушеных трав и лекарств, лишь единожды перебитый крепким запахом пота и табака.

Каждый день я выхожу на прогулку. Мне нравится долго ходить пешком, это помогает успокоиться. От сидения в четырех стенах я быстро прихожу в состояние, которое пугает меня самого.

Примерно в ста километрах на северо-восток от этого места находится Санкт-Петербург; в двадцати километрах к северу –  море. C залива временами налетает холодный порывистый ветер, пропитанный запахом соли и открытых просторов, предвещающий скорые осенние бури; из Петербурга иногда приезжают по делу, хотя дел в Анненбауме не так чтобы много. Весь город можно пройти с севера на юг неспешным шагом меньше, чем за пару часов, что я и делаю. На второй день моего пребывания здесь, любопытства ради и чтобы скрасить дневное безделье, я заказал себе через городское сообщество в социальной сети индивидуальную обзорную экскурсию по городу. В назначенное время появилась миловидная светлокудрая девушка, в голубых глазах которой еще не угасла надежда, в розовом пальто, под белым зонтом, с бейджем и с громкоговорителем на груди, хотя я и предупреждал, что буду один. Она представилась Василисой, экскурсоводом, краеведом и журналисткой, ведущей местный новостной канал, а потом профессионально поставленным голосом сообщила:

– Анненбаум –  город со славной историей!

К сожалению, течение времени, прокатившееся по Анненбауму революциями, войнами, возрождением и новым крахом империй, унесло в небытие бо́льшую часть свидетельств этой славной истории. Оставшееся, как это часто случается, сгруппировалось вокруг центральной площади: здание вокзала постройки начала XIX века, одноэтажное бывшее ремесленное училище, где ныне располагался краеведческий музей, памятник неизвестному солдату и вросший в землю на перекрестке двух улиц дом какого-то купца, каменный снизу и деревянный вверху, на котором ветер трепал наполовину оторванный красный баннер с надписью «КСЕРОКС».

– А завершим мы экскурсию осмотром главной достопримечательности –  места, где был основан наш город!

Согласно исторической легенде, в 1732 году императрица Анна Иоанновна, следуя из Москвы в Санкт-Петербург и сделав по непонятной прихоти изрядный крюк к западу, остановилась на безымянной почтовой станции, где и посадила деревце, маленький дуб, вокруг которого в забытой богом глуши вырос город. Собственно, название Анненбаум и означает «дерево Анны». Оно изображено на городском гербе, с похожими на змей корнями, зеленой кроной и простирающейся над ним с небес благословляющей дланью. Я ожидал увидеть древний дуб, мощного исполина с окаменевшей корой, изборожденной глубокими морщинами, но Василиса подвела меня к непримечательной железной оградке, почти скрытой разросшимися кустами сирени. Внутри нее посередине квадрата вздувшегося асфальта примерно метр на метр, на металлическом стержне имелась выцветшая табличка, сообщавшая: «ЗДЕСЬ рос ДУБ, посаженный императрицей Анной Иоанновной по дороге в Санкт-Петербург».

– Почти каждый год планируется на этом месте посадить саженец, да все как-то откладывается, –  словно бы извиняясь, объяснила Василиса. –  Вот в прошлом году была круглая дата, 290 лет городу, все ждали, что администрация все-таки высадит дерево, но что-то у них опять не сложилось. Наверное, бюджета нет, только оградку покрасили. Вот, теперь будем ждать трехсотлетия.

Мы постояли молча. Из трещин в асфальте за оградой торчала робкая травка.

– Вы летом к нам приезжайте, –  сказала на прощание Василиса. –  У нас летом хорошо.

С тех пор я гуляю один.

Моя квартира находится на втором этаже старого двухэтажного дома со штукатуркой, облупившейся на стенах, будто шкура больного животного: здесь немало таких среди молчаливых переулков и тихих дворов, а местами еще встречаются вросшие в землю и покосившиеся от времени деревянные многоквартирные бараки. Мелкий дождь нехотя шелестит по зонту, как будто и сам ждет, когда наконец кончится. Я иду уже привычной дорогой через дворы, мимо ржавеющих машин со спущенными колесами и мертвых лебедей из автомобильных покрышек рядом с парадными. Влажный воздух густой от осенних ароматов сырости и сладковатого тлена, и я с наслаждением вдыхаю его полной грудью вместе с острой ноткой запаха гниющих яблок. В документах прошедших эпох Анненбаум описывается как место радости и отдохновения, утопающее в зелени садов, и это, наверное, единственное, что сохранилось тут с тех давних времен: спутанные заросли черемухи и сирени, рдеющий перезрелыми ягодами шиповник, рябины в мелкой красной россыпи, высокие липы, клены и тополи, и даже плодоносящие яблони во дворах, согнувшиеся под тяжестью непрошенного урожая и роняющие спелые яблоки в мокрую осеннюю землю.

Я выхожу к центральной площади. Кроме безрадостно-желтого здания местной администрации и поминальной оградки на месте дуба императрицы здесь имеется собранный из серого пластика двухэтажный торговый центр «Роял Плаза», над боковыми дверями которого светятся по ночам адским пламенем вывески «КАЛЬЯН» и «КАРАОКЕ», и пара вполне приличных многоэтажных домов, выстроенных лет двадцать назад, во времена всеобщего оптимизма и бурных валютных потоков, уронивших несколько капель и в Анненбаум. Во время прогулки я почти не встречаю прохожих и ни разу не видел школьников, хотя уже середина сентября. Город кажется странно безлюдным, и даже в маленьком городском парке с большой и относительно новой детской площадкой нет ни женщин с колясками, ни детишек в песочнице. Только однажды пузатый отец молча качал на качелях сидящего неподвижно ребенка, глядя в смартфон.

За парком тянется узкий проспект, стиснутый с двух сторон длинными домами с рядами разноцветных вывесок на первых этажах: пункты доставки, алкогольные супермаркеты, торговые точки с разливным пивом и неожиданно много секс-шопов, что с учетом численности населения составляло, наверное, главную городскую загадку. На столбах неопрятная шелуха объявлений: работа, кредит, снова работа, пропала без вести… За пыльной витриной пустого обувного магазина стоит продавщица и, облокотившись на полки с мужскими сандалиями, с тоской смотрит наружу сквозь пыльное стекло. Наверное, думает, как хорошо бывает тут летом. Чуть поодаль, над массивом черных крыш и серых домов, возвышается грязно-белая громада нового собора, в любую погоду ослепительно сверкающего золотом всех пяти куполов, одинаково чуждого и грешной земле, и равнодушному серому небу.

Однажды, чтобы как-то разнообразить маршрут, я отправился на местное кладбище, о чем немедленно пожалел. Ничего общего с представлявшимися мне романтическими тенистыми аллеями, овеянными меланхолической грустью, вдоль которых в живописных зарослях скрыты старинные склепы и надгробия в виде ангелов, тут не было. Место оказалось жутким, хотя от кладбища и странно ждать жизнерадостности. Множество серых, неухоженных и заросших могил, стиснутых почти вплотную друг к другу, выглядели неприветливо и словно говорили: нам и так скверно, так еще и ты заявился. Над всем кладбищем висел обволакивающе плотный, тяжелый запах разрытой земли, хотя я не видел ни одной свежей могилы. Пока я шел, петляя по узким дорожкам, было еще терпимо, но стоило остановиться, чтобы попытаться прочесть стертую надпись на покосившемся черном могильном камне, как за меня сразу же словно уцепились десятки невидимых тонких пальцев. Я поспешил убраться оттуда, и когда почти выбежал за ворота, то у меня было чувство, что я весь как будто облеплен угрюмыми тяжелыми комарами.

Похоже, во мне все-таки оставалось куда больше жизни, чем я полагал.

На обратном пути я обыкновенно обедаю в торговом центре у гостеприимных узбеков, а потом на некоторое время возвращаюсь обратно в квартиру, чтобы как-то скоротать время до вечера. Иногда я смотрю какой-нибудь фильм на ноутбуке, но стараюсь пользоваться им пореже: когда наступит время, на моем компьютере и на телефоне должно сохраниться как можно меньше любой информации. Поэтому чаще я беру наугад книгу из довольно обширной библиотеки, явно собранной еще родителями нынешней хозяйки квартиры, а потом брошенной за ненадобностью. Так я прочел что-то из «Проклятых королей» Мориса Дрюона, а сейчас взялся за «Диалоги» Платона.

«Обрати внимание на следующее: потому ли боги любят благочестивое, что оно благочестиво, или оно благочестиво потому, что его любят боги?»

Я смотрю в окно и думаю, что на самом деле настоящие боги не любят ничего и никого.

К вечеру дождь кончился, и расступившиеся ненадолго тучи пропустили последние косые лучи уходящего солнца. Осенний закат, холодно-нежный, будто влюбленный нарцисс, наполнил древесные кроны золотистым сиянием. Когда я выхожу на улицу в сумерках, окна домов светятся уютным желтым и теплым красноватым светом, словно окошки сказочных домиков на иллюстрации в книге волшебных историй. Я вспоминаю, что в одном из северных языков есть специальное слово, обозначающее погоду, которая лучше выглядит из окна, и думаю, что нужно придумать еще одно, называющие вот такие завораживающе таинственные и уютные с виду дома, на которые предпочтительно смотреть издали. Снаружи кажется, что за желтоватыми шторами тикают часы в тишине кабинета, вдоль стен которого протянулись полки с самыми интересными в мире книгами; что в гостиной за круглым столом под абажуром собрались три поколения дружной семьи; или что просто кто-то пьет чай в маленькой кухне и улыбается своим мыслям. Но не дай бог действительно оказаться внутри: обшарпанные стены, тараканы, грязь, вонь и убогий быт, в котором от застарелой бедности и безысходности давно махнули рукой на опрятность; детские коляски в пропахших сыростью и кислятиной коридорах; некрасивые, раньше времени увядшие женщины, старики, доживающие век через силу, и сутулые, злые мужчины, довольствующиеся тем, что дают. Иногда я встречаю их во дворах, ловлю на себе косые злобные взгляды, и тогда сбавляю шаг, смотрю в ответ, но они сразу опускают голову и быстро проходят мимо. Однажды я гулял вечером, и у входа в один из деревянных бараков заметил двух полицейских, –  рослых, распухших от тяжелых бронежилетов, с большими круглыми головами шлемов, как будто некомическая пародия на Труляля и Траляля. С ними были еще двое: высокий, костистый широкоплечий мужчина с взъерошенными волосами, похожими на иглы дикобраза, и рослый юноша в куртке-бомбере поверх ярко-желтого спортивного костюма. Покосившаяся входная дверь барака была приоткрыта, на пороге стояла женщина с опухшим лицом и жирными волосами, забранными в пучок. Голоса полицейских гудели неразборчиво, женский срывался на визгливые ноты:

– Нету никого! Всех забрали уже! Кто еще вам нужен?!

За ее спиной в грязном сумраке виднелся детский трехколесный велосипед. Когда я проходил мимо, все замолчали и повернулись ко мне. Я немного сбавил шаг, чувствуя спиной внимательные взгляды, но, вопреки ожиданиям, никто меня не окликнул…

Я иду в сторону городской площади, потом сворачиваю на короткий бульвар, и минут через десять вижу перед собой вывеску заведения, в котором ежевечерне просиживаю ровно с восьми и до самого закрытия в полночь.

Много лет назад, в дни своего открытия, этот паб получил гордое имя «О’Рурк» и оформление интерьера в популярном тогда стиле: зеленый пластик на стенах, отделка барной стойки под темный дуб, изображающая медь латунь дверных ручек и репродукции английских рекламных плакатов и киноафиш 50-х годов. Имелась даже стойка для хостес у подножия лестницы, по которой с улицы сюда спускались гости, не говоря уже про полный штат барменов и официантов. Но время шло, и ныне паб представлял собой печальный памятник чьим-то амбициям и несбывшимся надеждам: пропали хостес, протерлись до дыр угловые диваны, охромели столы и стулья, пивных кранов осталось всего два, а на смену теперь выходила единственная бармен, кое-как исполнявшая и обязанности официантки. В довершение всего две первые буквы вывески не светились уже пару месяцев, и застенчиво краснеющее сквозь дождливые сумерки «…урк» составляло печальную, но точную рифму окружающему. Местные называли это заведение «У Рурка», и я думал, что, если задержусь тут подольше, то наверняка увижу его превращение в рюмочную «У Руркича».

Впрочем, в городе место считалось приличным: пусть просторный зал в полуподвале никогда не был полон более, чем на треть, тем не менее сюда приходили поужинать, выпить, назначали деловые встречи и даже свидания те, кто не желал найти приключений и хлебнуть истинного нуара на задворках торгового центра под вывесками «КАЛЬЯН» и «КАРАОКЕ».

Я спускаюсь по ступенькам к входной двери, с усилием открываю ее, потом толкаю еще одну и под надтреснутое звяканье колокольчика оказываюсь на верхней площадке внутренней лестницы. Завтра понедельник, поэтому все места за стойкой свободны, а в зале заняты только пара столов. Также было, когда я зашел сюда в первый раз: полутьма, пустота, бесшумное мелькание разноцветных пятен на экране под потолком, запах разлитого пива и подгоревшего масла и бармен Камилла за стойкой.

– Чего-то хотел, милый?

Камилла выглядит то ли как олдовая рокерша, то ли как ведьма из малобюджетного фильма 90-х годов: худая, волосы выкрашены в радикальный черный цвет, пирсинг в ушах, серьги в носу, кольца с рунами и черепами на пальцах и сложная вязь татуировок. Ей примерно за сорок, и в своей жизни она явно повидала дерьма. Камилла работает тут каждый день с полудня и до полуночи, а живет в хостеле над пабом, где числится кем-то вроде ночного портье. Не знаю, когда она спит, но наверняка у нее есть свои резоны для такой жизни.

– Чего-то хотел, милый?

У Камиллы сипловатый голос и нарочито разбитные манеры.

– И сейчас хочу, –  ответил я в первую нашу встречу. –  Что у вас самое приличное?

– Я, дорогуша.

– Нет, спасибо, опасаюсь похмелья.

Камилла ухмыльнулась, продемонстрировав отсутствие левого премоляра, и подала липкую папку с меню.

Хорошего виски в «О’Рурк» не осталось, зато уцелел запас вполне сносного коньяка, поэтому вместо запахов торфа и дегтя с рыбацких верфей я каждый вечер вдыхаю ароматы старинных дубовых бочек и согретого солнцем спелого винограда из какой-то немыслимой дали, из иной реальности, будто бы отделенной не только пространством, но и временем. Я пью коньяк маленькими глотками, стараясь не налегать, и вечер за вечером жду.

– Тебе нужно было летом приехать, у нас летом хорошо.

Камилла иногда пытается завести разговор. Она ко мне расположена, как и почти все, кто не познакомился со мною поближе, и я не даю ей возможности во мне разочароваться. Знакомства сейчас вовсе некстати, и я не стремлюсь заводить новых друзей. Мне вполне достаточно своего общества, причем в самом буквальном смысле: от долгого одиночества я приобрел привычку вслух разговаривать с самим собой, причем дело порой доходит до спора, если моя юнгианская тень начинает выдавать слишком неприятную правду, и в этой дискуссии я никогда не одерживаю победу. Но чаще мы ладим, сидим вместе в «О’Рурке» и развлекаемся тем, что рассматриваем и обсуждаем публику. Мой собеседник отражается в пыльном зеркале позади стеклянных полок за стойкой: темный костюм, белая рубашка с чуть ослабленным узлом черного узкого галстука, безупречно небрежная и стильная стрижка, бледное лицо гладко выбрито, взгляд насмешливый и немного высокомерный –  совсем как я сам в свои лучшие годы. Сейчас, с отросшими почти до плеч волосами, с длинной щетиной, в водолазке и потертом пальто я выгляжу рядом с ним обломком житейского кораблекрушения. Когда мы начинаем разговаривать вслух, Камилла обыкновенно отходит подальше, хотя и смотрит с пониманием, а я веду беседу с собственной тенью, как доктор Фауст с невидимым язвительным Мефистофелем.

– Как тебе вот этот пролетарский модник? Видно, что летом он бы надел сандалии, купленные в магазине спорттоваров, со спортивными же носками, ибо такая комбинация примиряет его с сакральным знанием о том, что это безвкусно и не комильфо.

– Что тут у нас? Синий костюм из дешевой синтетики, розовая рубашка, стрижка в пушистый кружок, преждевременно состарившийся от отсутствия перспектив –  парень явно отпросился уйти пораньше из офиса на вымученное свидание вот с этой печальной поблекшей женщиной… Да, вот и роза в целлофане на месте, сейчас Камилла принесет им сосуд для этого дара.

– Скорее всего, она его коллега из другого отдела, и других вариантов знакомства ни у него, ни у нее нет…

– Что за крик безысходности!..

Иногда появлялись представители местного истеблишмента: мужчины среднего возраста, нарочито уверенные в движениях, с лишним весом, в узких белых рубашках и кожаных куртках, с женами или подругами. Они обычно приезжают на внушительных автомобилях, считавшихся престижными лет пятнадцать назад, очень громко разговаривают по телефонам про валютные биржи, цены на золото, Дубай и миллиарды, а потом долго пересчитывают на калькуляторах принесенный им счет и еще дольше пытаются его поделить.

Наблюдения за окружающими и желчные разговоры с самим собой помогают мне стравливать понемногу агрессию, поэтому вечера проходят спокойно и мирно, хотя однажды я едва не сорвался. То ли не находящая выхода ярость душила меня сильнее обычного, то ли персонаж вызвал особенное раздражение: здоровенный, с огромным животом, с трубным голосом и манерой говорить в телефон, держа его на растопыренных толстых пальцах, как купчиха, пьющая чай из блюдечка. В один из пальцев намертво влипло обручальное кольцо, чтобы никто не вздумал покуситься на этакое сокровище. В какой-то момент он воздвигся рядом со мной и уставился, облокотившись на стойку так, что скрипнуло дерево. Я сделал вид, что не замечаю его, хотя в голове начинало шуметь.

– Ну что? Какие новости? –  наконец прогудел он с вызовом, обдавая меня перегаром.

Я повернулся и посмотрел ему в глаза. Они были выцветшими, как застиранные кальсоны.

– Самые прискорбные. Поделиться?

Он шумно задышал носом, но ему или чего-то недоставало –  алкоголя, тестостерона, а может быть, того и другого, или здравый смысл не угас окончательно под воздействием дешевого виски, или сработала интуиция, или просто ангел-хранитель, напрягшись, оттащил его от неминуемой беды, но он убрался обратно в угол, где и просидел остаток вечера, сжимая челюсти и сверля меня свирепым взглядом.

– Нужно было взять тарелку, вот эту, которую Камилла, по обыкновению, не убрала со стойки, разбить и острым краем полоснуть его поперек физиономии по глазам, –  говорю себе я из зеркала.

– Может быть, он семьянин и многодетный отец, –  неуверенно возражаю я.

– Это и ужасно.

Я не отвечаю и залпом выпиваю коньяк.

– Алкоголь не поможет, –  сочувственно сообщает мне мое отражение. –  Ничто не поможет.

Я это знал. Честно говоря, я вообще не хотел пить каждый вечер, но контекст требовал правдоподобия.

– Такие, как мы, не меняются. Наемные убийцы, завязавшие со своим ремеслом и нашедшие себя в радостях простого семейного быта, встречаются только в кино. Тут как с творчеством: если ты настоящий художник, то не писать, не сочинять, не творить не получится –  или делай то, к чему зовет тебя дар, или он сожрет тебя изнутри.

Это мне тоже было известно. Нельзя сказать, что я не пытался. Однажды на три года мне удалось кое-как выстроить баланс с окружающим миром и создать для себя хотя бы видимость нормальной жизни. Я оборвал все прежние связи и не заводил никаких новых; спрятался от самого себя и от прошлого в дела частного похоронного агента, в житейскую аскезу, в установленный распорядок, в маленький бар, который назначил для себя домом, в придуманную привязанность к девочке-бармену, которую, в сущности, толком не знал, в алкоголь, который в этой системе работал подобно медикаментозной поддержке при терапии. Я почти убедил себя, что могу довольствоваться ничтожно малым в сравнении с тем, что раньше давала мне жизнь. Все рухнуло –  или изменилось, или стало как прежде, –  когда Марину, эту несчастную девушку из бара, зверски зарезали, а я не смог остаться в стороне. Думаю, мне просто был нужен повод. За шесть недель я застрелил троих человек, убил в рукопашной схватке противника, в само существование которого многие не могли бы поверить, а еще одного сжег из армейского огнемета в центре Санкт-Петербурга, вызвав пожар и обрушение целого дома. Я прошел по кроваво-красной цепочке масштабного заговора, следствием чего стали десятки смертей людей влиятельных и богатых, а с самым могущественным и опасным из них, моим бывшим работодателем, нет, больше –  другом, опекуном, почти отцом, я фатально разорвал отношения, обманув и предав доверие. Я мог бы сбежать, уехать, забраться в какой-нибудь сонный северный городишко и жить там во внутреннем изгнании, словно на маяке, но это было уже невозможно. Я снова полной грудью вдохнул ту жизнь, от которой безуспешно пытался бежать, для которой был создан, и отказываться от нее более не собирался.

Поэтому я принял настойчивое предложение о сотрудничестве от одной таинственной юной леди, которую никогда не видел и которой однажды пообещал отомстить за то, что это она, будто хитроумный закулисный распорядитель кровавой пьесы, жестоким и хитроумным образом вернула меня обратно в мир смерти, тайн и насилия. Я был зол на нее не столько из-за Марины, растерзанной на заднем дворе бара, сколько из-за того, что чувствовал себя дураком, которым манипулировали в собственных целях, а такого я не прощал никогда и никому. Хотя, если быть откровенным, мне стоило быть за это признательным. Так леди Вивиен стала моим новым поставщиком наркотика, составляющего суть и страсть моей жизни, и нанимательницей, отправившей меня в Анненбаум.

Суть дела леди Вивиен, по присущему ей обыкновению, обрисовала лишь в общих чертах, так что для меня большая часть условий задачи оставалась неизвестной. На первом этапе нам требовалось некое нестандартное решение, которого у меня не было, зато оно имелось, судя во всему, у леди, без лишних объяснений распорядившейся каждый вечер сидеть, как приколоченному, в пабе «О’Рурк» с восьми вечера до полуночи и ждать.

– Чего именно? –  уточнил я.

– Вы поймете, когда все случится, –  было ответом.

Больше всего я боялся, что ожидание затянется и я успею привыкнуть и к Анненбауму, и к «О’Рурку», и к Камилле и, что было бы сущим кошмаром, их полюбить. За восемь дней я исходил город вдоль, поперек и еще раз вдоль и, пользуясь любезностью Камиллы, на всякий случай осмотрел все закоулки в «О’Рурке», в качестве благодарности выслушав несколько ее историй про бывших мужей, все различие между коими определялось только разновидностью запрещенных веществ, которые они употребляли.

Как обычно бывает, все произошло тогда, когда я уже перестал ждать.

Время приближалось к полуночи. В пабе оставались только я, Камилла, деловито натирающая несвежей тряпкой барную стойку, и двое засидевшихся за кружками пива гостей в углу, уже рассчитавшихся, но все еще не находящих в себе достаточно мужества завершить уик-энд перед кошмарной неизбежностью стремительно приближающегося понедельника.

На лестнице глухо звякнул колокольчик. Заскрипела тяжелая дверь, потянуло промозглым сквозняком с улицы и послышалось, как частые капли дождя барабанят по железному навесу у входа.

– Мы закрыты! –  протяжно прокричала Камилла, не отвлекаясь от стойки и тряпки. Ей не было видно, кто вошел в паб, зато увидел я.

Юная девушка, почти девочка, едва ли восемнадцати лет, стремительно спустилась по лестнице и остановилась рядом со мной, тяжело дыша и растерянно озираясь. Кажется, она сама не вполне понимала, где оказалась, просто забежав наугад в первую открытую дверь. У нее были отливающие золотом темные густые волосы, на которых дрожали капли воды, большие глаза перепуганной лани и бледное личико; я увидел, что у распахнутой теплой куртки вырваны кнопки застежек и надорван правый рукав у плеча. Девушка посмотрела на меня, на Камиллу и произнесла:

– Помогите.

Что бы ни преследовало ее во мраке ненастной ночи –  бароны-разбойники, зловещие колдуны или дракон –  оно было близко: дождь не успел сильно намочить волосы девушки, а значит, она или прибежала из соседнего дома, или выскочила из машины. Я взглянул на Камиллу. Та поняла без слов, отбросила тряпку и позвала:

– А ну-ка, пойдем со мной, моя милая!

Девушка неуверенно шагнула вперед. Камилла вынеслась из-за стойки, схватила ее за руку и потащила за собой к распашным дверям в кухню. Кроме места, где вечно сонный повар с помощником жарили стейки и рубили салаты, помимо тесных кладовых и подсобок, там был служебный выход во двор, и еще одна дверь между туалетом и душевой, ведущая на лестницу в хостел. Я надеялся, что жизненный опыт подскажет Камилле правильный выбор.

В узких окнах под потолком мелькнули бело-голубые лучи фар. Захлопали дверцы автомобилей. Дверь вновь заскрипела, жалобно и протяжно, потом раздался удар и звук слетевшей пружины; колокольчик звякнул и замолчал. Вместе с дождливым холодом в паб ворвались голоса и дробный топот тяжелой обуви по деревянной лестнице, будто по ней и вправду втягивал вниз свое тело многоногий дракон.

– …сюда она нырнула, я видел…

– …надо было посередине сажать…

– …да я думал, что заблокировано!..

В паб вбежал щуплый, небольшого роста мальчишка с сердитым мышиным личиком и редкими волосиками, намокшими и прилипшими к маленькой голове. На вид ему было лет четырнадцать; он остановился у лестницы, отдуваясь и озираясь вокруг. За ним, раскорячась на ступенях, будто краб, спешил седоватый крепкий мужик с огромными сивыми усами, свисающими, как у моржа. Еще двоих я узнал: широкоплечий молодой мужчина с взъерошенными жесткими волосами, похожими на игры дикобраза, и юноша в черной куртке и желтом спортивном костюме; он встал, широко расставив ноги в огромных белых кроссовках, и, иронично прищурившись, разглядывал обстановку. Следом спустился еще один мужчина, высокий, лет сорока, прямой осанкой, немного вьющимися волосами, задумчивым ликом и аккуратными усиками напоминающий белогвардейского офицера, какими их обыкновенно изображали в советских фильмах. Последним вошел подросток с длинными темными волосами, свешивающимися на уши из-под нелепой бейсболки салатового цвета, которая явно была ему мала; под расстегнутой кожаной курткой пламенели буквы и скалились черепа с логотипа какой-то рок-группы. Он сел на угловой диван у дальнего столика, надвинул большие наушники и со скучающим видом уставился перед собой.

Подростки выглядели как люди, ни одного дня в своей жизни не жившие плохо. Это как-то сразу заметно и не спутать ни с чем, как фирменную вещь интуитивно всегда отличишь от подделки. Похоже, сегодня им предстояло впервые столкнуться с малоприятной реальностью. А вот взрослые явно были людьми, повидавшими разные виды; они носили некое подобие военной формы: короткие темно-серые куртки, широкие брюки такого же цвета из плотной ткани с карманами на коленях и ботинки на высокой шнуровке. На поясах-«варбелтах» висели короткие металлические дубинки и кобуры, из которых высовывались пластиковые пистолетные рукояти.

– «Ярыгин», насколько я вижу, –  прокомментировал я в отражении. –  Поддерживают отечественного производителя. А командир, судя по всему, решил выделиться.

Куртку мужчины, похожего на белогвардейца, перетягивала старинная армейская портупея, на которой висела только одна закрытая кожаная кобура. В остальном он был одет так же. У всех троих на черной ткани курток с левой стороны груди была вышита ярко-алая буква «А», обведенная справа вытянутым полукругом.

Повисло молчание. Мгновенно сгустившийся воздух наполнился запахом тестостерона и дешевого лосьона после бритья. Двое за дальним столиком при виде нежданных гостей как будто слились с интерьером, сделавшись неотличимы от рекламных плакатов пива и афиш фильмов ужасов на стенах.

– Добрый вечер, –  приветливо поздоровался я. –  Вы, наверное, из клуба поклонников Натаниэля Готорна? Мы ждали вас несколько раньше.

Все молча переглянулись и посмотрели на меня.

– Ладно, это сложная шутка, согласен.

– Юморист, –  констатировал усатый мужик, осклабился и весело подмигнул. Я с готовностью подмигнул в ответ.

В кухне что-то раскатисто загрохотало, рассыпалось дробным металлическим звоном по каменным плитам пола, раздался сердитый окрик, затем удар и характерный звук падения обмякшего тела. Створки дверей распахнулись и в паб вошел еще один мужчина в темной куртке, небольшого роста, с какими-то слипшимися вместе чертами лица, как будто оно было нарисовано на воздушном шарике, который потом сдулся, с густыми черными бровями, из-под которых поблескивали почти невидимые глазки, и в намотанной на шее «арафатке». За ним появился мальчишка, очень высокий –  едва ли не выше меня, полный, с детским лицом и пухлыми нежно-розовыми щеками. На нем было застегнутое на все пуговицы толстое пальто-дафлкот и заботливо намотанный большой теплый шарф.

– На улице нет, –  сказал человек в «арафатке». –  Ушла. Или тут прячется.

К счастью, Камиллу не подвело чутье и дверь она выбрала верную. Я откашлялся. Все снова посмотрели на меня.

– Господа, паб закрыт, –  сообщил я. –  Кстати, если мальчикам нет восемнадцати, им тут вообще делать нечего.

Толстый парень в дафлкоте вздернул подбородок, шагнул ко мне и толкнул в грудь.

– Где девчонка?

У него был ломкий голос подростка и тон человека, привыкшего, что его приказы исполняются мгновенно и беспрекословно.

– Дружок, понимаю, я в твои годы тоже бегал за девочками, но сейчас для этого поздновато. Ночь на дворе. К тому же, похоже, ты не в ее вкусе, что можно понять.

Мальчишка вспыхнул и занес пухлый кулак. Не вставая с барного табурета, я коротко размахнулся левой рукой и ладонью хлестнул по большой мягкой щеке так, что другая заколыхалась. На лице у него появилось обиженное и растерянное выражение человека, впервые по этому лицу получившего. Он покачнулся, заморгал, попытался усесться на стоявший поблизости стул, промахнулся и с грохотом рухнул, увлекая за собой и стул, и стол за мгновение до того, как чуть замешкавшийся мужчина в «арафатке» успел его подхватить.

Я заметил движение с другой стороны и повернулся. Юноша в спортивном костюме поднял полусогнутые руки и начал, подпрыгивая, приближаться ко мне. Это напоминало воинственные танцы, которые исполняют друг перед другом, выскочив из автомобилей, повздорившие на дороге клерки. Я встал и несильно пробил ему носком ноги в корпус. Он охнул, согнулся пополам и осел у стены.

Я опасался, что в ход пойдут пистолеты –  это могло бы осложнить дело, –  но все обошлось. Мужчина со взъерошенными волосами снял с пояса дубинку и начал неспеша приближаться, покачиваясь и равнодушно глядя чуть в сторону. Он был будто собран из широких костей и двигался плавно, как умелый танцор. Второй, с трудом кое-как усадив оглушенного пощечиной толстого мальчишку на стул, медленно подходил с другой стороны, слегка постукивая своей дубинкой по барной стойке.

– Они убийцы, –  сообщило мое отражение. –  Все четверо.

– Вижу, –  ответил я. –  Наконец-то.

Время замедлилось и окружающее приобрело какую-то кристальную, прозрачную ясность. Я видел и слышал все: как стонет, приходя в себя среди рассыпанных ножей и вилок, повар на кухне; как в хостеле тремя этажами выше дважды повернулся ключ в замке, надежно заперев дверь; как на пивном кране дрожит, готовясь сорваться, мутная капля. Внутри меня по жилам и венам словно побежали пузырьки газировки, и я почувствовал, как приближается ликующая, беспримесная, восхитительная ярость. Это была не прокисшая унылая злоба, копящаяся от чувства своей ущербности, будто жидкая гниль на дне мусорного бака, которую трусливо вымещают на слабых; не свирепая ненависть психопата, потерявшего чувство реальности и грозящего этой самой реальности казнями и испепелением; не дофаминовая жажда насилия и чужого страдания как у маньяков; это было живое пьянящее чувство, чистое, как кислород.

Двое приближаются ко мне с двух сторон. Эти парни умеют действовать в паре, и навык свой приобрели явно не на тренировках по керлингу. Высокий как будто лениво делает несколько ложных замахов, а потом резко атакует, целя в висок. Я бью навстречу движению тыльной стороной ладони и попадаю точно в запястье. Дубинка вылетает у него из руки, бешено крутится в воздухе и падает за стойку, где что-то разлетается осколками и металлическим дребезгом. Кулак моей правой руки врезается ему в шею сбоку, он хватается за нее обеими руками и начинает стремительно багроветь.

– Сзади, –  говорит отражение.

Я чуть наклоняюсь –  дубинка, с гудением взрезав воздух, шевелит волосы на затылке, –  бью локтем назад, попадаю в точку солнечного сплетения и оборачиваюсь, когда мужчина в арафатке, ловя воздух широко открытым ртом, пытается замахнуться еще раз. Я перехватываю руку и бросаю его через плечо так, что он сшибает своего задыхающегося приятеля, и оба с шумом валятся на пол. Дубинка остается у меня в руке. С пивного крана срывается капля и звонко разбивается о железный поддон.

– Ты мог сломать ему гортань, вмять ее в шею, –  слышу я голос из зеркала. –  Или вогнать переносицу в мозг. А второго, когда он разинул рот, надеть этим ртом на барную стойку и добавить кулаком по затылку, чтобы лопнула челюсть…

Я это знаю. Я чувствую себя, как алкоголик, после недельного воздержания вынужденный в приличном обществе пить маленькими глотками легкое проссеко и с трудом справляющийся с искушением махнуть бокал залпом, а потом присосаться к бутылке. Мне ни в коем случае нельзя ни калечить их, ни тем более убивать, и я сдерживаюсь, как могу, довольствуясь малым. Высокий все еще сипит и откашливается, держась за горло, его мозг пытается справиться с критическим недостатком кислорода; я знаю, что ему вряд ли удастся подняться в ближайшие пару минут, но второй быстро опомнился после падения и уже готов встать, но я не проламываю ему голову дубинкой, как мне бы хотелось –  в нескольких местах, пока кости черепа не деформируются и лицо не исказится до неузнаваемости, –  а только аккуратно бью металлическим краем в бровь. Поток алой крови заливает ему левый глаз.

– Не сметь!..

Маленький щуплый мальчишка бросается на меня с искаженным от гнева лицом и с безрассудной храбростью человека, сталкивавшегося с опасностью только в кино и компьютерных играх. В его высоко занесенной руке зажата плетка с утолщением на конце. Я на миг растерялся, не зная, как поступить, но тут усатый дядька осторожно и даже с какой-то нежностью придержал его сзади огромными ручищами за хилую грудь.

– Тише, тише, Василий Иванович! Дайте-ка мне.

Мальчишка, раздувая ноздри и не сводя с меня воинственного взгляда, отступил назад. Усатый добродушно ощерился, от чего вокруг глаз разбежались веселые морщинки, и сказал дружелюбно:

– Ну ты чего, землячок? Палку-то брось!

Я отбросил дубинку в сторону.

– Конец ему, –  говорит кто-то. –  Сейчас Петька его завалит.

Кем бы ни был усатый Петька, вести поединок по правилам маркиза Куинсберри он явно не собирался. Я, впрочем, тоже не был ни панчером, ни слаггером, да и вообще не умел боксировать.

Он стремительно шагает вправо, потом влево и бьет, целя в ключицу. Я позволяю ему ударить меня, только немного отклонившись, и тут же жалею об этом: сжатые в клюв толстые сильные пальцы попадают в верх груди с такой силой, что я чувствую, как на мгновение немеет левая сторона. В следующий миг Петька снова смещается и успевает схватить меня за пальто. Я срываю захват, бью локтем в лицо, но он блокирует и лупит мне правой в бок, вонзая в ребра выдвинутый из кулака сустав среднего пальца. У него увесистый жесткий удар, и я понимаю, что играть с ним вполсилы не стоит, а потому отталкиваю от себя и, уже нисколько не сдерживаясь, бью прямым ударом ногой в грудь. Ощущение такое, как будто я протаранил дуб Анны Иоанновны. Такой удар обычно ломает ребра и вышибает вон дух, но Петька только отлетел на пару шагов, ударился спиной в стену –  вниз посыпались с треском и звоном старые фотографии Дублина, –  устоял на ногах, оскалился и снова пошел на меня. Боковым зрением я увидел, как широкоплечий, покачиваясь, поднимается с пола. Его напарник, жмурясь левым глазом и утирая кровь «арафаткой», уже отыскал свою дубинку. Дальше без увечий и смерти обойтись бы не удалось: это были не расхрабрившиеся выпивохи из бара и не уличные хулиганы, но люди умелые, опытные и мотивированные. Шоу пора было завершать.

Я сместился так, чтобы держать в поле зрения всех троих и оказаться спиной к похожему на белогвардейского офицера.

«Ну же, –  подумал я. –  Ну».

– Отставить, –  прозвучал сзади негромкий голос, и я почувствовал, как мне в затылок уперся холодный ствол.

Все замерли. Я медленно повернулся. На меня смотрели ледяные голубые глаза и дуло аутентичного «нагана» времен Гражданской войны, от рукояти которого к кобуре тянулся тонкий кожаный ремешок.

– Пристрели его, Граф!

Сидевший на диване мальчишка в салатовой бейсболке стянул наушники и уставился на меня злобным взглядом. Один его глаз был совершенно черный, а другой какого-то неопределенного, прозрачно-светлого цвета.

– Пристрели его, Граф! Убей, пристрели его!

У него был высокий, почти девчоночий голос. В глазах Графа мелькнуло сомнение. Я подумал, что он действительно выстрелит, и вдруг почувствовал облегчение. Пусть все кончится здесь и сейчас. Немного неожиданно, но уж как есть. Больше ни беспокойств, ни тревог.

– Да, Граф, –  сказал я и прижался лбом к дулу «нагана». –  Пристрели.

Граф медлил.

– Я сказал, убей его! –  тонкий мальчишеский голос зазвенел требовательно и почти истерично. –  Я приказываю, убей!

Граф опустил револьвер и замахнулся. За то время, пока рукоять «нагана» по широкой дуге совершала путь до моей головы, я бы успел отобрать его, выбить Графу дулом передние зубы, засунуть ствол в рот и выстрелить, но покорно дождался удара, после которого провалился в глубокую тьму, словно дайвер, совершающий привычное погружение.

Глава 2

Алина поскользнулась на размокшей от дождя, истоптанной глине узкой дорожки, едва устояла, чуть не выронила зонт, поскользнулась еще раз и упала бы в лужу, но кто-то подхватил ее под руку.

– Спасибо, –  сказала она.

Лицо мужчины было смутно знакомым, но она не могла вспомнить, откуда: то ли кто-то из Следственного комитета, то ли из районного розыска.

– Давайте, я помогу дойти? Тут скользко, да и неудобно на каблуках, –  предложил он.

– Не стоит, –  улыбнулась Алина. –  Я привыкла справляться сама.

Новый участок кладбища начинался там, где обрывался, едва выступая из леса, разбитый асфальт подъездной дороги: огромное, открытое дождю и ветру поле, плоская пустошь из песка и суглинка, по которой до самой сероватой кромки далекого чахлого леса тянулись ряды деревянных крестов с пластиковыми венками, черный и белый мрамор надгробий и свежие ямы могил. Идти было далеко, и длинная цепочка медленно ползущих разноцветных зонтов растянулась на несколько сотен метров.

– Безобразие это, конечно, –  послышалось из-под соседнего зонтика. –  Человек почти шестьдесят лет отпахал, а в комитете не могли найти для могилы поприличнее места…

Кто-то ответил сочувственным вздохом.

– До последнего дня работал… говорят, на остановке нашли…

Генрих Осипович Левин в последние годы руководил гистологическим отделением в Бюро судебно-медицинской экспертизы, а до того, еще с советских времен, несколько десятков лет работал с розыском и со следствием, был экспертом отдела исследования трупов, одно время даже начальствовал, и у многих имелись основания для признательности. Алина предполагала, что на похоронах соберется немало людей, но все же была удивлена, сколько оказалось тех, кто утром дождливого понедельника счел своим долгом проводить в последний путь тишайшего и мудрейшего Генриха Осиповича. У самой Алины, помимо искреннего уважения, тоже были особенные причины для благодарности своему старому наставнику и коллеге.

Низкое небо, потемневшее и набухшее холодной влагой, тяжело навалилось на кладбище, как мертвецки пьяный сосед в общественном транспорте. Дождь превратился в ливень. Вода заливалась в валторны и геликоны стоящих по щиколотку в луже музыкантов духового оркестра, и траурный марш захлебнулся, уступив монотонному гулу ливня и частой дроби разбивающихся о зонты капель. Глинистые края могилы медленно оползали; яма наполнялась коричневой мутной водой, почти скрывшей уже крышку гроба.

«Прощайте, Генрих Осипович. Спасибо за все».

Алина постояла секунду и отошла. Когда через несколько шагов она обернулась, то увидела, как к могиле подошла высокая женщина в блестящем длинном черном плаще с поднятым широким воротником. В распущенных темных волосах блестели редкие нити серебра, огромные солнечные очки до половины скрывали бледное лицо. Большой черный зонт над ней держал пожилой мужчина с военной осанкой, аккуратной стрижкой и чуть заметной боксерской горбинкой на переносице. Опираясь на его руку, женщина наклонилась, подняла несколько слипшихся комочков глины и бросила в могилу. Алина на секунду отвела взгляд, чтобы разойтись на узкой дорожке с немолодой дамой с букетом ярких тигровых лилий, а когда снова оглянулась, то ни женщины, ни ее спутника не увидела.

Алина пыталась идти осторожно, аккуратно ступая меж луж и осклизлых неровностей, но все равно, когда добралась до подъездной дороги, безнадежно промочила ноги и забрызгала брюки грязью и глиной. Почти новые туфли на каблуке было жаль; может быть, следовало одеться попроще, но Алина решила, что будничные кроссовки и джинсы не подойдут для торжественно-скорбного случая прощания и что хотя бы так, пусть лишь одевшись нарядней обычного, она выкажет Генриху Осиповичу последнюю благодарность.

Старые участки кладбища заросли густым лесом; над узкой дорогой огромные сосны и ели раскинули развесистые широкие ветви, роняя с них крупные дождевые капли. Алина шла вдоль длинного ряда припаркованных автомобилей и черных микроавтобусов и вспоминала, когда видела Генриха Осиповича в последний раз: да, больше года назад, когда зашла к нему в кабинет попрощаться перед своим увольнением из Бюро. Он тогда единственный не пришел ее проводить; может быть, потому что не разделял всеобщего плохо скрываемого ликования по поводу ухода Алины. Зато прочие не сдерживались: в торжественно украшенном актовом зале собрались все, от директора до лаборанток и санитаров из морга, преподнесли Алине чайный сервиз с узором «кобальтовая сетка» на двенадцать персон, а потом на фоне большого баннера с надписью «В добрый путь!» почти час с таким энтузиазмом говорили о том, какое правильное решение она приняла, как важно не бояться выйти из зоны комфорта, идти собственным путем и ни в коем случае не оглядываться, что впору было бы удивиться, отчего они сами остаются на месте, а не маршируют своим путем бодрым шагом в колонне по два.

– Вас все боятся, Алина Сергеевна, –  немного стесняясь сообщила ей как-то ассистентка Лера, которой Алина за несколько лет работы не сказала ни одного резкого слова. –  Даже я иногда.

Алина об этом прекрасно знала, и знание это удовольствия не доставляло. Причины тоже секретом не являлись. Самые общие были просты: Алину считали чрезмерно строгой, требовательной, не склонной смягчать критику, а еще без колебаний и мгновенно подписывавшей любое с истерикой брошенное на стол заявление об уходе.

– Опять ко мне люди бегали плакать, –  с мягкой укоризной выговаривал Алине за чашкой чая директор Бюро в своем кабинете. –  Вы уж постарайтесь там с ними помягче как-то, что ли…

– Иван Владиленович, я и так мягкая, как январский снег в морозную ночь, –  отвечала Алина. –  Все, что я требую от людей, –  это качественно делать свою работу, исполнять обещания, соблюдать договоренности и предупреждать, когда сделать этого не удается. Если из-за этого кто-то считает, что я пожираю младенцев и откусываю головы живым голубям, то это их проблемы.

Иван Владиленович смущенно посмеивался, но смотрел настороженно: у него, как и у прочих, существовали и другие, менее очевидные, но более серьезные причины для опасений.

Не только сотрудники Бюро судебно-медицинской экспертизы, но и многие в полицейском Главке, и в Следственном комитете, и в Прокуратуре знали, что Алина была причастна –  нет, скажем больше: активно участвовала в некоторых очень громких событиях, которые по самому скромному определению можно было назвать неоднозначными. Когда остыло пепелище пожаров, были убраны трупы, подчищены неудобные документы, а весьма значительные люди из очень серьезных ведомств договорились о едином взгляде на происшедшее, описание роли Алины во всем случившемся уместилось в несколько формальных строчек на канцелярите: во-первых, она «способствовала раскрытию фактов преступной халатности при осуществлении судебно-медицинских исследований»; во-вторых, «приняла деятельное участие в расследовании серии убийств, завершившемся со смертью подозреваемого», за что, между прочим, получила от Следственного комитета медаль «За содействие».

Все это было чистой правдой, вернее, примерно одной двадцатой той правды, основная часть которой скрывалась за плотной завесой тайны, и простые люди, привыкшие нимало не доверять официальным версиям и заявлениям, с энтузиазмом фантазировали, додумывали и пересказывали друг другу самые невероятные слухи, пугаясь собственных вымыслов. С уверенностью утверждали, например, что Алина непосредственно причастна к бесследному исчезновению предыдущего директора Бюро, харизматичного Даниила Ильича Кобота; в красках рассказывали, как она лично застрелила маньяка-убийцу, известного как Инквизитор, и бросила его обезображенный труп в горящем заброшенном здании; шептались о связях в криминальных кругах, о высоком покровительстве в силовых структурах, и, наконец, о магических способностях, позволяющих сживать со света врагов, а как неопровержимые доказательства наличия колдовского дара приводили то, что Алина уцелела в таких переделках, которые не смог бы пережить ни один человек, а так же золотисто-рыжие волосы в сочетании с зелеными глазами. Какие аргументы тут еще нужны?..

Алину не слишком волновало то, что о ней говорят и что думают; иногда ее это веселило, иногда немного раздражало, и уж точно не расстраивало настолько, чтобы увольняться. Алина занималась патологоанатомической экспертизой много лет, дело свое любила, а от руководства отделом исследования трупов еще не успела устать. Официальной причиной увольнения считалось открытие своего бизнеса: она зарегистрировала частный центр независимых экспертиз, получила лицензию и теперь занималась самостоятельно тем, что раньше делала, находясь внутри системы. Но это было лишь следствием; причина заключалась в другом. Алине нужна была пауза, чтобы привести свою жизнь в порядок –  во всяком случае, так она сформулировала это для самой себя. Самое время, когда вдруг осознаешь, что к сорока тебе стало ближе, чем к тридцати. Проблема была в том, что Алина понятия не имела, как должна выглядеть жизнь, приведенная в порядок. Иногда, и в последнее время все чаще, ночью или под утро, глядя в зеркало или лежа в постели без сна, она с досадой спрашивала себя: «Назарова, ты можешь уже наконец жить нормально?», и тут же возражала, отвечая на этот вопрос другим, не имевшим ответа: «Нормально –  это как?»

Несколько лет назад и вопроса такого не возникало: была совершенно обыкновенная жизнь, которую жила, может быть, чуть более принципиальная, чуть более требовательная к себе и другим, и да –  травмированная пережитой в юности трагической смертью матери, но все же вполне нормальная молодая женщина, перспективный эксперт-патологоанатом, с регулярным набором житейских планов и ценностей. Все изменилось, когда одним октябрьским вечером она согласилась пойти за человеком, показавшим ей другой мир, будто Чарльз Доджсон, который не только продемонстрировал Зазеркалье, но и дал возможность наяву перешагнуть тонкую грань между обыденным и невероятным. Вдруг оказалось, что жизнь вовсе не должна быть обыкновенной, что мир не делится на разум без остатка, а главное, что вот это все –  немыслимое, пугающее, страшное, опасное, темное, удивительное –  и есть то, что ей всего дороже и ближе. Это было как сон, как сумасшедший роман, как захватывающее путешествие –  а ничто из этого не длится долго.

Обыденное может тянуться годы и годы; восхитительному и чудесному отмерены дни и недели.

Сначала исчез он, ее проводник в мир страшноватых чудес, рыцарь черного плаща и кинжала, таинственный интеллектуал-мизантроп, возлюбленная тень, причина долгих бессонных ночей, проведенных в мысленных бесконечных беседах, в которых Алина то объясняла ему, насколько он бесчеловечен, жесток и не прав, то изъяснялась о любви, немного путано и смущенно, но все равно лучше, чем это вышло бы наяву.

Алина осознавала, что ее жизнь уже никогда не станет прежней, да и не хотела этого. Она чувствовала себя как человек, который лишь раз или два попробовал того настоящего, для чего был создан, а потом вновь оказался отброшен в обыденность без всяких шансов вернуться. Это следовало принять: ничто не заменит того, что с ней было, и того, кто с ней был. Не стоит даже пытаться. Предстояло просто как-то научиться жить так, чтобы не ждать, смириться с тем, что прошлое неповторимо, и не искать более приключений. Наверное, это и значило привести свою жизнь в порядок.

Черный BMW M5 подмигнул габаритами и заворчал двигателем. Какой-то мужчина, проходя мимо, с любопытством посмотрел на автомобиль и Алину, усаживающуюся на водительское место. Машина была последним подарком отца, дела которого в последнее время пошли из рук вон плохо. Сначала вся отрасль импортной виноторговли получила несколько жестоких ударов; отец кое-как справился, удержал компанию на плаву, перестроил логистику, но все же в итоге оказался вынужден продать дело, которым занимался всю жизнь. Покупатели в один прекрасный день появились, что называется, на пороге с предложением купить компанию по цене ниже рыночной втрое, подкрепленным тут же продемонстрированной объемистой папкой с аккуратно составленным перечнем всех налоговых и других нарушений за последние двадцать лет. Выбор был очевиден.

– Кто покупатель?! –  негодовала Алина.

– Какой-то генерал.

– Какой генерал? Генерал чего?! –  Алина перебирала в уме, к кому могла обратиться, и готова была даже остаться в долгу, лишь бы помочь отцу.

– Генерал чего-то, –  устало отвечал ей отец. –  Я прошу тебя, дочка, только вот в это не лезь, не нужно… Пусть будет так. Это еще не худший вариант из возможных в такой ситуации.

Алина последний раз приезжала к отцу пару недель назад: участок вокруг дома выглядел запущенным, кусты разрослись, дорожки не подметены, домовая прислуга отпущена. Папа старался держаться, но в доме было не прибрано, а сам он, кажется, слишком усердно налегал на оставшиеся запасы из винного погреба…

Жизнь ощутимо менялась, как будто сжимаясь, и становилось понятно, что чуду в ней места все меньше и меньше.

Алина в порыве желания хоть как-то помочь готова была вернуть отцу автомобиль, но он, разумеется, отказался. Она обрадовалась, хотя от этого чувства стало неловко. Машина ей очень нравилась и была еще одним источником памяти о том, что надлежало оставить в прошлом: например, как вибрирует руль, когда четыре сотни вороных лошадей разгоняются до максимальных оборотов под вой турбины, чтобы перелететь полутораметровую пропасть между расходящимися пролетами разводного моста…

От воспоминаний отвлек сигнал телефона. Алина вздрогнула, посмотрела на экран и ответила:

– Привет, Зоя.

– Привет! Ты как?

– Ну… соответственно ситуации. Проводила.

– Ой, я сочувствую… Прости, что побеспокоила, но звоню уточнить: ты будешь в офисе?

Алине вздохнула, посмотрела на туфли и ответила:

– А что у нас на сегодня?

– У нас труп, возможно, криминал! –  пошутила Зоя, но осеклась. –  Извини. Одна женщина на вечер, насколько я поняла, запрос на рецензию экспертизы трупа с признаками насильственной смерти… двух трупов, точнее. Но я могу перенести, если хочешь.

Такое бывало редко. Как правило, в частные судебно-медицинские бюро обращаются за экспертизой оказания медицинской помощи, когда наступили тяжкие или не очень последствия, в основном, после визитов к косметологу. Немного реже приходится иметь дело с травмами после автомобильных аварий и несчастными случаями на производстве или побоями, причем далеко не всегда с перспективой уголовного дела. Случаями насильственной смерти Алине в своем новом качестве независимого эксперта заниматься не приходилось ни разу.

– Не нужно, я приеду. На какое время запись?

– На семь вечера.

Оставалось время съездить домой, переодеться, привести себя в порядок и пообедать.

Низкое небо оседало на город моросящим дождем, туманная влажная пелена ниспадала от серой пустоты наверху до свинцовой холодной ряби Невы, висела в воздухе, окутывая дома, набережные, дворцы и золоченые шпили. С Троицкого моста все виделось бесконечным: и мглистые небеса, и воды реки, и монотонный дождь, словно собиравшийся идти целую вечность, подобно снегопаду мистической зимы в германских мифах, предвещающей конец света.

Алина съехала с моста и свернула на Дворцовую набережную. Слева замелькали решетки на больших окнах и зеленоватый фасад Зимнего, справа в дождливых сумерках проступали призрачные очертания ростральных колонн, здания Биржи и Кунсткамеры на Васильевском острове. Алина очень хотела работать именно в центре, но так, чтобы офис был в каком-нибудь старинном доме, с отдельным входом, и к нему не приходилось бы проходить мимо охранников, через турникеты и подниматься в лифте вместе с заспанными клерками с портфелями и картонными стаканчиками кофе в руках. Удача оказалась к ней благосклонна: как это часто случается в последнее время, знакомые бывшей сокурсницы вдруг куда-то спешно засобирались и срочно продавали переуступку права аренды скромного офиса на Большой Морской, неподалеку от окутанного зелеными тенетами реконструкции ДК Связи. Тут несколько лет работало маленькое дизайнерское агентство. Все было идеально: закрытый решетчатыми воротами типичный петербургский двор, где можно ставить машину, симпатичная дверь под украшенным кованым кружевом козырьком, и вертикальная планировка в два этажа –  на первом просторная, но не слишком, общая комната, которую можно было использовать как переговорную, и два кабинета на втором. Большие окна выходили во двор; Алина была так рада, что настроение ей не портили даже вид на низкую полутемную арку и неровную грязно-желтую стену дома напротив, покрытую сероватыми, похожими на копоть потеками, с пыльными и местами разбитыми стеклами окон, за которыми белесыми пятнами маячили то ли старые занавески, то ли чьи-то неподвижные лица. Продавцы, пообещавшие тихих соседей, не обманули: во двор выходили кривоватые двери двух лестниц, обитателями которых были люди неприметные и пожилые, а единственное исключение составлял рослый, бородатый и изрядно оборванный полусумасшедший мужик, впрочем, вполне безобидный, хотя первое время Алине было не по себе, когда он таращился на нее через панорамные окна офиса или застывал в странных позах на пороге своей парадной.

Единственным недостатком было то, что ворота во двор приходилось отпирать большим железным ключом и открывать вручную, с усилием налегая на чугунные створки и проворачивая их в заржавленных петлях. Алина обещала себе непременно что-то сделать с этой чрезмерной петербургской аутентичностью, одолеть которую не смогли предыдущие арендаторы. Зато дверь в офис была современной, с электронным замком, подмигнувшим Алине зеленым глазом.

До прихода поздней клиентки оставалось еще полчаса. Зоя сварила кофе, они сели вдвоем в комнате на первом этаже у окна, молча пили горячий американо из чайных чашек с «кобальтовой сеткой» и смотрели в окно. Есть что-то гипнотическое в созерцании льющегося дождя и капель, сползающих по стеклу длинными извилистыми потеками. Конечно, на такую погоду лучше смотреть из теплого и светлого дома, с чашкой кофе или чая в руке, чем оказаться снаружи… кажется, есть даже такое слово в одном из северных языков, чтобы называть чувство уюта, охватывающее при созерцании ненастья. Сейчас, в постепенно густеющих влажных сумерках, сквозь которые желтоватыми неровными пятнами светились окна, потоки дождя казались мистической завесой, отделяющей обыденность от потустороннего, готового явиться из волглой тьмы…

Алина покосилась на Зою. Та тоже молчала, думая о чем-то своем. Если найти отдельный офис в центре за очень скромные деньги было удачей, то встречу с Зоей Алина считала настоящим везением.

Хотя могло сложиться по-разному.

Частный центр судебно-медицинской экспертизы работает по принципу агентства: нет смысла держать в штате патологоанатомов и врачей, оборудовать собственные исследовательские центры или устраивать в подвале небольшой уютный морг с холодильниками на десяток мест. Специалисты работают по договору и привлекаются к сотрудничеству по мере надобности, лаборатории арендуются вместе с персоналом, а с моргами договариваются в установленном порядке, если требуется произвести аутопсию, что, впрочем, случается редко. Алина достаточно давно работала в этой сфере, чтобы быстро наладить нужные связи и договоренности, но все они должны были подкрепляться документально, их следовало оформлять, управлять ими, а с этим обстояло гораздо сложнее. Бухгалтер работал удаленно, и Алине необходим был кто-то в офисе для ведения дел, причем желательно со знанием специфики отрасли, поэтому полгода назад она стала искать себе ассистентку. Дело не шло: то не устраивала квалификация, то не возникало какой-то химии –  это ведь очень важно, чтобы с человеком было приятно работать, а не впадать в уныние при одной мысли о том, что вот сейчас ты приедешь на работу, а он там сидит и смотрит. Алина почти уже махнула рукой на поиски, очередной раз обвинив во всем свой трудный характер, как появилась Зоя.

Зоя была высокой, стройной, длинноногой, с полной тугой грудью, узкой талией и выпуклой круглой задницей –  не фигура, а универсальная мечта для обоих полов, Алина даже засмотрелась невольно. Затылок и виски у Зои были коротко выстрижены, густые короткие волосы выкрашены в ярко-синий цвет, разлохмачены и торчали вверх, как у панка; ногти были черными, идеально очерченные губы –  фиолетовыми, в ноздрях классического прямого носа красовались тонкие серебряные серьги, а серые глаза казались еще больше за стеклами круглых очков в тонкой железной оправе. На дворе стояло жаркое лето, и Зоя явилась на собеседование в коротком легком платье, не скрывавшем множества татуировок: знаки, символы, какие-то перечеркнутые буквы, рисунки, похожие на детские, пунктирные линии –  покрывавших руки от плеч и до кончиков пальцев и ноги от середины бедер до голени, а возможно, и ниже, но прочее было скрыто тяжелыми ботинками на высокой шнуровке, органично дополнявшими образ.

У Зои имелось прекрасное образование: Первый медицинский университет с красным дипломом по специальности «клиническая биохимия», ординатура с отличием и хорошими рекомендациями; но при этом резюме представляло собой пеструю историю человека, нигде дольше полугода не задерживавшегося. С последним местом работы Зоя рассталась год назад и на этом ее карьера взяла вынужденную, но объяснимую паузу.

– Причина увольнения?

– Мой непосредственный руководитель был бытовым сексистом с ярко выраженной мизогинией.

Алина подумала и решила рискнуть. Наверное, потому, что и сама в глубине души хотела бы выкраситься во что-нибудь радикальное, набить по всему телу татуировок и плевать на общественный вкус.

Как сотрудница Зоя оказалась находкой, а как личность была соткана из противоречий. По опыту Алина знала, что экзотические расцветки волос и татуировки обыкновенно сочетаются с зефирной душевной организацией инфантильных снежинок из поколения Z, тающих в луже слез, если им не пожелать «хорошего дня», испытывающих стресс от любых рабочих задач и способных уволиться в один день, если вдруг заскучают. Синевласая и расписная Зоя удивительно быстро наладила процессы взаимодействия и коммуникацию с внештатными специалистами и партнерами, четко сопровождала клиентов по инстанциям и процедурам, наладила документооборот, а еще не таращилась в экран, когда с ней разговаривали, обладала прекрасным чувством времени, отвечала за слова и не делала трагедии из ненормированного рабочего дня. Она даже по собственной инициативе взялась заказать вывеску, чтобы прикрыть выцветший бледно-голубой прямоугольник на стене рядом с дверью, где раньше висела табличка дизайнерской студии.

– А какое название? –  удивилась Алина.

– Это будет сюрприз, –  заявила Зоя. –  Уверена, тебе понравится. Я и для уличной консоли подала документы на согласование, а то нас трудно найти.

Тем же летом Алина, в рамках программы приведения жизни в порядок, начала заниматься боксом: нужно было куда-то выпускать пар. Раньше она выпускала его, расстреливая десяток обойм из «глока» или «зиг зауэра» в тире на Матисовом острове, а если и после стрельбы давление пара еще ощущалось, то в ход шел верный вибратор-кролик. Но потом стало маловато и этого. Женщина-тренер по имени Света, чемпион всех возможных соревнований и ассоциаций, отнеслась поначалу к Алине со скепсисом, ставила на мешки, без энтузиазма давала работать по лапам, пока Алина не попросилась в спарринг.

– Вас, наверное, нельзя бить по лицу? –  кисло спросила Света.

Алина заверила, что можно и нужно. Света прониклась, и тренировки сразу стали куда веселее, пар выпускался со свистом, а на работу Алина однажды пришла с обширным синяком на скуле. Зоя заметила, поджала губы, весь день ходила вокруг и около, как бы невзначай завела разговор о домашнем насилии, абьюзе, кризисных центрах и в итоге предложила свою помощь. Алина сначала не поняла, а потом рассказала про бокс. Зоя немедленно восхитилась и заявила, что тоже пойдет заниматься. Алину это участие очень тронуло: она не помнила, кто и когда еще проявлял к ней такое внимание и заботу.

Алина всегда уверяла себя, что ей безразлична собственная внешность и нипочем возраст, пусть даже золото густых волос очевидно тускнело, а зеленые глаза стали цветом похожи на увядшую траву на дне ледяной зимней лужи. Но однажды утром, расчесываясь у зеркала, она вдруг заметила у себя седой волос. Это было похоже на официальное уведомление о старости, скрепленное печатью времени. Алина неожиданно распереживалась так, что рассказала об этом событии Зое. Та немедленно разразилась целым гимном радости приятия себя и красоте женской седины, которую ни в коем случае нельзя закрашивать в угоду токсичной феминности, что звучало немного странно от молодой женщины, закрасившей синим не то чтобы седину, но и просто естественный цвет волос. Впрочем, это тоже относилось к противоречиям сложной натуры Зои, которая, например, считала себя прогрессивной феминисткой, использовала слова «авторка» и «режиссерка», сочувствовала экологическим активистам и заокеанскому движению BLM, но при этом кривилась и закатывала глаза, если видела в приложении такси, что к ней едет водитель с именем типа «Фарходжон».

Из боксерских упражнений Алины и кейса с седым волосом Зоя сделала некоторые выводы –  да и кто бы не сделал? –  и как-то однажды, когда они дольше обычного задержались в офисе, завела разговор про интимное. Алина, не ожидая сама от себя, тему поддержала. Нет, она не рассказала Зое про свою возлюбленную тень; о том, как ведет яростные споры с ним по ночам; как вздрагивает, увидев на улице высокий силуэт в черном пальто, и как однажды, совершенно уверенная, что это он, бежала от Почтамтского до Поцелуева моста за незнакомцем, который оказался вовсе на него не похож. Ничего этого она не рассказала, но Зое хватило и малого.

– Тебе обязательно нужно с кем-то познакомиться, –  твердо сказала Зоя. –  В конце концов, необходимо заботиться о своем женском начале! Не говоря уже о здоровье. Ты анализы на гормоны когда в последний раз сдавала?

Аргумент про здоровье и гормоны объективно крыть было нечем, так что Алина согласилась установить себе приложение для быстрых знакомств и загрузить туда фотографию. Довольно скоро нашелся некий Олег, и Алина сразу же, чтобы не дать себе возможности передумать, согласилась пойти на свидание.

Олег был обходительный, с приятной внешностью, которую трудно описать и невозможно запомнить. Ресторан выбрал приличный, не опоздал, пришел с розами и даже подвинул стул, когда Алина садилась. Поговорили о личном: тридцать восемь, разведен, двое детей, с бывшей женой отношения хорошие. Потом о бизнесе: мы единственные на Северо-Западе, кто работает с таким оборудованием, причем у нас не только монтаж, но и сервис, представляешь? А еще недавно ездил в Китай на производство. Не забыл рассказать про планы: поменять машину и встретить Новый год на Бали. И про хобби: фитнес и горный велосипед.

Никаких международных шпионских организаций, убийств и стрельбы из армейского огнемета во дворе-колодце.

– А ты чем увлекаешься?

Алина рассказала про бокс и тир на Матисовом острове. Олег активно слушал и с энтузиазмом кивал головой.

После ужина на такси поехали к Алине домой. «Если уж начала, то нужно идти до конца», –  сказала она себе, но пожалела уже на середине прелюдии и пыталась сосредоточиться на процессе, отгоняя мысли о том, что могла бы сейчас с бокалом белого вина смотреть сериал. Олег очень старался, и когда он в четвертый раз спросил, хорошо ли ей, Алина, чувствуя себя преглупо, будто героиня какой-то молодежной комедии, как могла, сымитировала оргазм. Нужно было завершать этот фарс, да и клитор, натертый старательным Олегом, уже побаливал.

Перспектива провести так всю ночь вызывала желание прыгнуть в окно, и, хотя время приближалось к полуночи, Алина написала Зое: «Набери меня». И –  о чудо! –  она набрала.

– Алло! Что? Слушай, мне так неудобно сейчас… А без меня точно никак? Ладно, выезжаю!

Олег все понял, собрался быстро и деликатно отказался от кофе. Уходя, заметил следы зашпаклеванных отверстий в шкафах и стенах прихожей.

– Висело что-то?

– Нет, –  ответила Алина. –  Это от пуль.

– Каких пуль?

– Из автомата Калашникова.

– Смешная шутка!

– А я не шучу.

Олег исчез в ночи и больше не давал о себе знать. Алина дважды приняла душ и четыре раза чистила зубы. Той ночью она ни с кем не разговаривала.

Подруг у Алины не было. Так сложилось, что все как-то пропали и не появлялись больше, а давали о себе знать, только если становились вдруг коучами, и тогда врывались во все сторис мессенджеров и социальных сетей с прогревом, напором и приглашениями на сессию по проявленности в стиле «Возьму только четверых, успевайте!». И всё, хоть отписывайся.

А теперь, глядя на Зою, сидящую рядом и задумчиво пьющую кофе, Алина подумала, что, по странной иронии судьбы, подругу она себе буквально наняла на работу.

Посетительница позвонила в дверь в пятнадцать минут восьмого. Негромко поздоровалась, тихо поблагодарила Зою, которая помогла ей снять промокший плащ, и молчаливым покачиванием головы отказалась от чая и кофе. На вид ей было около сорока пяти; забранные в аккуратный пучок волосы с проседью, приятное интеллигентное лицо с очень бледными, искусанными губами, руки учительницы или библиотекаря: мягкие, с ровно остриженными ногтями, привыкшие к мелу и книгам больше, чем к прикосновениям маникюрши; серый опрятный костюм из вязаной ткани и яркая шелковая косынка на шее, повязанная по привычке. Она поставила на стул рядом обширную сумку и представилась.

– Меня зовут Катерина Ивановна Белопольская.

Голос был негромкий и ровный, как шелест дождя за окном.

– Простите, что задержалась, искала глазами вывеску или табличку, а вы во дворе… Я пришла сюда от имени двух семей, –  продолжала она. –  К сожалению, я единственная, кто смог взять на себя эту миссию: Яков Евгеньевич, мой супруг, в настоящее время находится в госпитале Военно-медицинской академии… видите ли, он и сам военный, офицер в запасе… неважно… Он в предынфарктном состоянии, а Тихомировы, Любочка и Володя, сейчас просто не в силах выйти из дома после недавнего разговора со следователем…

Катерина Ивановна замолчала и посмотрела на Алину. У нее были красивые светло-голубые глаза, чуть запавшие и очень сухие. Так выглядят глаза, в которых не осталось слез. Она вытащила из кармана пиджака тонкий белый платок и стала сжимать его в руках.

– Видите ли, на днях Тихомировых вызвали и сообщили о решении прекратить уголовное дело в связи со смертью подозреваемого. Что проведены все необходимые экспертизы, и у следствия нет сомнений… Они были в шоковом состоянии, что можно понять, поэтому совершенно не глядя подписали какую-то бумажку, которую подсунул им следователь, и оказалось, что это согласие на прекращение дела, но, конечно же, на самом деле ни они, ни мы не согласны…

Платок перекрутился и впился в пальцы до багровых рубцов.

– Катерина Ивановна, –  мягко сказала Алина. –  Я прошу вас рассказать мне все по порядку, с самого начала, хорошо? Как я могу помочь вам это сделать?

Катерина Ивановна вздохнула и выпрямилась.

– Простите меня. Всё. Я взяла себя в руки. Просто еще слишком мало времени…

Зоя бесшумно поставила перед Катериной Ивановной стакан воды. Та кивнула с благодарностью, сделала глоток, зажала платочек в кулак и заговорила размеренно и негромко, так, как делает человек, рассказывавший одно и то же несколько раз и научившийся в повторяемости формы прятать боль и скорбь.

– Мы дружим семьями уже три года: я с моим мужем и Тихомировы –  с того времени, как наши дети еще в девятом классе полюбили друг друга… Можно же так сказать, полюбили? Это немного старомодно звучит, сейчас говорят что-то вроде «стали встречаться», но все оттого, что не могут подобрать иного определения тем отношениям, в которые вступают меж собой люди. Но мы привыкли к другому, и я хочу подчеркнуть, что Сашенька и Вадюша именно полюбили друг друга, никак не менее… Как в старых фильмах, знаете?.. Ну, и мы тоже сдружились, что неудивительно, ибо, если можно так выразиться, люди одного круга: я педагог в музыкальной школе, мой муж –  бывший военнослужащий, офицер… я говорила, кажется… Люба Тихомирова научный сотрудник на кафедре лингвистики в Университете, а Володя работает в какой-то нефтяной компании, он геолог-разведчик. Я так подробно рассказываю для того, чтобы вы знали: наши дети из интеллигентных семей, где привыкли уважать, доверять и где приняты открытые отношения друг с другом. Любовь наших детей развивалась у нас на глазах, мы поддерживали их, иногда помогали справляться с какими-то мелкими ссорами –  мелкими, я подчеркну это… Никогда не было и речи о том, чтобы кто-то из них, даже повздорив, сказал о другом резкое слово, не говоря уже чтобы ударить –  о таком нельзя и помыслить. Мы с дочерью очень близки… были близки, она делилась со мной в том числе интимными тайнами, когда настало для этого время… да, может быть, у современной молодежи оно настает несколько раньше, чем у нашего поколения… так вот, и в интимной сфере их отношения были… как сказать… нежными и бережными, да. Бережными. И очень красивыми. Они и сами были очень красивой парой, вот, посмотрите.

Катерина Ивановна протянула смартфон. Зоя встала, подошла посмотреть и вздохнула. Молодой человек был симпатичным, но вполне обыкновенным: рыжеватый, чуть лопоухий, мальчишески вытянувшийся, и оттого худощавый. А вот Александра Белопольская оказалась изумительно красива какой-то величественной северной красотой: мягкий овал лица, большие голубые глаза с томной поволокой, еще по-детски припухлые, нежные губы и длинные, густые, пшеничного цвета косы. На фото она стояла почти вровень по росту с долговязым Вадимом, и казалась более статной и совсем чуть-чуть полноватой, что бывает у девушек ее типажа, только вступающих в период зрелости, и что совсем ее не портило.

– Вот это мы все вместе ездили в Крым… а вот это с выпускного: вот мой муж, а вот Тихомировы рядом с Вадюшей…

В чертах юной красавицы Саши с трудом, но можно было увидеть что-то от интеллигентной внешности Катерины Ивановны, зато на своего отца, невысокого лысоватого человека с квадратным лицом и маленькими глазками, она не походила вовсе.

– Действительно, очень красивая пара, –  сказала Алина. –  Никак не могу понять, на кого Александра больше похожа: на вас или на вашего мужа?

Бледные губы Катерины Ивановны впервые дрогнули в подобии слабой улыбки.

– Вы тоже заметили? Да, Сашенька внешностью пошла совсем не в нас, зато удивительно схожа с моей бабушкой, своей прабабкой, почти одно лицо, насколько можно судить по старым фотокарточкам… Странные причуды генетики.

Катерина Ивановна помолчала, убрала телефон и продолжила.

– Ребята закончили в этом году школу и поступили в один университет и даже на один факультет, чтобы быть вместе, –  продолжала Катерина Ивановна. –  В Горный, знаете? Там еще форма такая, немного старомодная… Вадим, конечно, был увлечен геологией с подачи отца, ну а Сашенька подстроилась. У них ведь все было очень серьезно. И вот мы с Тихомировыми вместе решили, что не будет ничего дурного в том, что ребята станут жить вместе, тем более что Саше как раз в конце августа исполнилось восемнадцать. Средств на покупку квартиры у нас нет, брать в долг или разменивать жилье никто не хотел: это такая морока, да и зачем? Мы скинулись, и в июле через знакомых сняли ребятам очень симпатичную отдельную квартирку недалеко от Университета, чтобы можно было пешком ходить, на 16-й Линии… Они так радовались! Я вот думаю часто, что если бы они остались жить с нами, то кто знает…

Белый платок снова врезался в руку. Катерина Ивановна помолчала и продолжила.

– Они прожили там чуть больше месяца. В этой квартире их и нашли. Ребята каждый день с нами созванивались, и вполне естественно, что когда дети не позвонили сами, не отвечали на наши звонки и сообщения ни днем, ни вечером, ни ночью, то на следующее утро мы все четверо собрались и поехали…

– Катерина Ивановна, –  сказала Алина. –  Пожалуйста, вот с этого момента постарайтесь все вспомнить в мельчайших подробностях. Я знаю, это непросто, но вы попытайтесь.

Катерина Ивановна кивнула.

– Я уже рассказывала это и оперативному сотруднику, и следователю… Думаю, что смогу повторить.

Влажная тьма прильнула снаружи к окну, будто прислушиваясь. Чья-то тень появилась из провала арки двора, преломилась в свете единственного фонаря на стене, заскользила по стенам, словно вдруг превратившись из человека в какое-то жутковатое хищное существо, отразилась на миг в сотнях дождевых капель и снова исчезла. Алина внимательно слушала.

…Раннее осеннее утро, сквозь плотные тучи едва пробивается тусклое свечение нехотя просыпающегося солнца. На узкой улице пусто; еще только зажигаются первые окна, за которыми кое-как под назойливые призывы будильников выбираются из вязкого утреннего сна обитатели окрестных домов; покрытые каплями влаги автомобили не тронулись с места, и прохожие, зябко поеживаясь, еще не зашагали к метро; только какая-то фигура в бесформенном длинном плаще маячит во мгле, ведя на поводке большого понурого мокрого пса.

У четырех человек, вышедших из такси у парадной четырехэтажного дома красного кирпича, напряженные и немного растерянные лица, как у людей, нечасто сталкивающихся с бедой. Они поднимают головы и смотрят наверх: три окна на четвертом этаже безнадежно темны, рама одного чуть-чуть приоткрыта. За поблескивающими в свете фонарей стеклами застыла пугающая неизвестность.

– Ну, заходим, –  неуверенно проговорил кто-то.

Стены полутемной парадной лестницы отзываются шепотом эха на шорох шагов. Мужчины тяжело дышат, женщины переговариваются негромко:

– Мы уже разное думали, может быть, ушли в гости к кому-то, а телефоны дома оставили, или не зарядили вовремя и не заметили, а может быть, их обокрали, и они сейчас в полиции заявление пишут…

За дверью квартиры непроницаемая ватная тишина. Тускло звякнула связка ключей. Лязгнул, отпираясь, замок, раз и другой. Дверь дернулась, но не открылась: ее держал засов, задвинутый изнутри.

– И вот тут нам стало ясно, что случилось какое-то страшное несчастье. Я немедленно позвонила хозяйке квартиры, она неподалеку живет и сразу пришла, и тогда уже вызвали специальную службу, чтобы вскрыть дверь…

Четверть часа, когда ждали хозяйку, и потом еще полчаса, пока через просыпающийся город спешили мастера взлома, они почти непрерывно звонили, раз за разом нажимая кнопку, откликающуюся пронзительным зуммером за запертой дверью, разрываясь между надеждой услышать шаги и звук отпираемого засова и ужасом осознания, что этого не произойдет. Нет ничего хуже ожидания тогда, когда беда уже очевидно стряслась и разбуженная тревогой фантазия рисует образы и ситуации, одни страшнее других, но, как бы ни были ужасны созданные воображением чудовищные картины, реальность очень часто их превосходит…

– Дверь наконец вскрыли, и я вошла первой. Знаете, я еще на лестнице чувствовала этот запах, а в квартире он был густой, как патока…

Недвижный сумрак квартиры был полон густым цветочным ароматом. Слева от входа светилось окно кухни, на вешалке в коридоре висела одежда, стояла на тумбочке женская сумочка. Дверь в комнату была закрыта. Из-под нее сочился холодный сквозняк и запах цветов. Катерина Ивановна, шедшая первой, толкнула дверь, открыла и остановилась на пороге, будто наткнувшись на стену. Через мгновение сзади пронзительно вскрикнула и упала, лишившись чувств, мама Вадима.

– Знаете, мертвое тело выглядит жутко неправдоподобно, как будто какой-то чудовищный манекен, чья-то злая пародия на человека, которого ты знал и любил…

В неверном сероватом свете, льющемся из двух высоких окон, труп на стене был похож на видение, явившееся из кошмарного сна. Вадим висел между окон на коротком, вбитом в стену крюке; лицо с искаженными смертью чертами казалось синюшной маской с искривленными черными губами. Веревочная петля, глубоко вонзившаяся в его шею, была короткой, и голова упиралась затылком в крюк, закрывая его, отчего казалось, что труп повис в воздухе, удерживаемый неведомой силой. У его ног стояла снятая со стены большая картина в тяжелой раме.

– Пейзаж какой-то… это картина хозяйки, полуизвестного автора начала прошлого века, она не захотела ее забирать…

Старинную широкую кровать с высокой резной спинкой справа от двери устилали увядающие белоснежные лилии, целое покрывало из длинных белых цветов, запах которых был таким тяжелым и приторным, что казался сладким убийственным ядом, затопившим пространство комнаты. Посередине кровати, среди рассыпанных лилий, лежала Александра: на спине, ноги выпрямлены, руки вытянуты вдоль тела, прикрытого тонкой тканью ночной рубашки от груди до лодыжек; голова покоилась на глубокой подушке; длинные светлые волосы распущены, но не растрепаны в беспорядке, а аккуратно расчесаны; глаза закрыты, черты бледного лица покойны, будто у спящей. Она походила бы на погруженную в заколдованный сон деву из старых сказок, но белую, как лилии, кожу на шее покрывали багрово-черные отпечатки, а на левом плече чернела страшная рана, кроваво-багровая дыра размером с яйцо, оставшаяся на месте отсутствующего куска плоти.

– Этот ужасный укус…

– Кто вам сказал, что это укус?

– Я как-то сразу сама поняла… Да и в заключении судебно-медицинской экспертизы так написано: травматическое удаление фрагментов кожи и мышц на левом предплечье, предположительно, в результате укуса… Я в тот момент почему-то все очень четко осознавала, как будто восприятие обострилось, но почти ничего не чувствовала, это все потом уже нахлынуло. А тогда Люба лежала без чувств, мужчины возились с ней и я вызвала полицию, медиков, а потом по какому-то наитию стала все фотографировать на телефон на всякий случай. Вот, извольте.

Алина молча листала длинную галерею кошмарных фотографических зарисовок и чувствовала знакомый колючий холод, какое-то необъяснимое, но отчетливое ощущение потусторонней жути, которой веяло от всего, что запечатлела камера: обезображенное удушьем лицо трупа в петле на стене и аккуратно прислонившаяся к стене под его босыми ногами тяжелая рама старинной картины; трогательные предметы быта молодой пары: ноутбук с наклейками на крышке, лежащий в глубоком кресле; несколько коллекционных фигурок персонажей комиксов на полке среди книг; приоткрытое окно, через которое в квартиру проникал осенний ночной холод, доска скейтборда под рабочим столом –  и бледный лик юной красавицы, обрамленный раскрытыми лилиями, словно хищно распахнутыми жадными ртами, и со страшным ожерельем из темных отпечатков на шее.

– Катерина Ивановна, напомните, кем вы работаете?

– Я всю жизнь преподавала сольфеджио в музыкальной школе, –  было ответом. –  А что?

– Вы очень сильная женщина, если смогли сделать подробные и четкие снимки в такой страшный момент.

– Знаете, я и сама от себя подобного не ожидала. Но тогда действовала словно бы бессознательно.

Пришло время печальной и равнодушной рутины, следующей за насильственной смертью, как долгие титры после трагически-торжественного финала кинофильма: разговоры с розыском, потом со следователем. Тела забрали на экспертизу, и вот, по прошествии двенадцати дней, родителям Вадима и Саши сообщили, что следственные действия завершены, и предложили подписать согласие на прекращение дела в связи со смертью подозреваемого.

Предсказуемо, основной и единственной версией следствия стало убийство и последующее самоубийство. В материалах было изложено, что Тихомиров В. В. «по неустановленной причине» задушил Белопольскую А. Я., при этом «нанеся потерпевшей не менее одного укуса в область левого предплечья, что повлекло за собой отделение фрагмента кожного покрова и поверхностных мышц», после чего повесился сам. Двадцать пять лилий, которыми было убрано смертное ложе несчастной девушки, следствие проигнорировало, зато упомянуло задвинутый изнутри засов на двери, отсутствие следов борьбы, сохранившиеся в квартире ценные вещи и деньги.

– Следователь убеждает меня поверить в то, что наши дети занимались какими-то извращенными играми с удушением и укусами, –  бледное лицо Катерины Ивановны зарделось. –  Что Вадим, который не то что Сашу, а никого в жизни своей пальцем не тронул, задушил ее, потом впился в тело так, как не каждый зверь может укусить, после чего повесил себя на крюке от картины. От раскаяния. Я спросила про цветы: Саша лилии терпеть не могла и запаха их не выносила, как они вообще оказались в квартире, да еще в таком количестве? Но на это ответов нет, зато версия про сексуальные, простите меня за вульгарность, игрища –  в наличии. Такого ни я, ни мой муж, ни родители Вадима принять не можем и никогда с этим не согласимся. Да и что можно расследовать чуть больше, чем за неделю: ребята погибли в ночь на 5 сентября, а в прошедшую пятницу, через десять дней, нам предложили согласиться с этой чудовищной гипотезой!

– Вы что-то уже предприняли?

Катерина Ивановна сверкнула глазами.

– Безусловно! В субботу я была у адвоката. У Володи на работе порекомендовали одного, сказали, что он неплох. По виду действительно вызывает доверие. Адвокат объяснил, что прекращение дела в связи со смертью подозреваемого –  это нереабилитирующее основание, что означает фактическое признание Вадима убийцей. Для подобного требуется согласие родственников подозреваемого, которое Тихомировы от потрясения, от растерянности, под давлением –  я не знаю, как и почему, но очень неосторожно –  подписали, и теперь понадобится решение прокурора об отмене постановления о прекращении уголовного дела. Но для обращения в Прокуратуру потребуются какие-то доводы, и нам сказали, что можно поставить под сомнения результаты проведенных экспертиз, на основании которых было решено прекратить следствие. В данном случае это судебно-медицинское исследование… трупов, –  Катерина Ивановна проглотила комок в горле, –  и поэтому, собственно, я здесь. Я прошу вас провести рецензию патологоанатомической экспертизы, чтобы выявить там… не знаю… неполноту, нарушения, ну хоть что-нибудь.

Случаи, когда следствие прекращало с помощью экспертизы глухое дело, были Алине знакомы. Самым памятным было заключение о смерти от коронавирусной инфекции, сделанное в отношении найденного на улице трупа бездомного, на котором не было живого места от кровоподтеков и ссадин. Иногда на основании искусно поставленных вопросов для исследования создавались креативные полотна, достойные романа: например, история обезображенного, лишенного руки неопознанного трупа без штанов, найденного в лесу в двадцати метрах от железной дороги: по официальной версии, потерпевший повесился на собственных брюках в опасной близости от железнодорожного полотна, так что проходящий мимо состав сбил его с ветки дерева, оторвал руку, отбросил тело на несколько десятков метров в лес, а штаны унес в неведомую даль. Но сейчас было другое. Какой бы поспешной не выглядела версия следствия в отношении гибели Вадима и Александры, места для другой практически не оставалось.

– Наркологический анализ проводили?

– Да. Разумеется, там все чисто. Наши дети не были ни алкоголиками, ни наркоманами. Ни сумасшедшими, хотя следователь настойчиво и долго выспрашивал и у нас, и у несчастных Тихомировых, не было ли у Вадима странностей в поведении. Не было. Равно как и склонностей к половым перверсиям –  поверьте, я бы об этом знала.

– Кто следователь?

– Мартовский Дмитрий Геннадьевич, следователь СК по Василеостровскому району.

Имя было как будто знакомое.

– А с кем из оперативных сотрудников общались, припомните?

– Да, такой представительный мужчина с необычной фамилией… Кажется, Чекан. Да, точно! Семен Чекан.

– Дежавю, –  негромко проговорила Алина и усмехнулась. –  А кто подписывал заключение судебно-медицинской экспертизы?

– Сейчас… у меня с собой копия есть.

Катерина Ивановна открыла сумку и достала папку.

– Вот, пожалуйста.

Алина взяла, полистала, увидела подпись и оскалилась. Фамилия подписавшего была ей хорошо известна. Просто знаки какие-то.

– Я первая, к кому вы обратились?

– Нет, –  Катерина Ивановна смущенно замялась. –  Вы последняя… простите. Вчера и сегодня я побывала в нескольких частных центрах экспертизы, начиная с самых крупных. Сначала по телефону все отвечали, что готовы взяться за рецензирование результатов судебно-медицинской экспертизы, а потом при встрече, когда я рассказывала подробности, все отказывались… почему-то.

«И я прекрасно понимаю, почему», –  подумала Алина.

– Вы не могли бы подождать пару минут? Зоя, побудь с нашей гостьей.

Алина поднялась к себе в кабинет и закрыла дверь, с обратной стороны которой висело большое зеркало.

– Отсутствие следов борьбы, запертая изнутри квартира, внутри задушенная девушка и ее повесившийся молодой человек, –  сообщила она своему отражению. –  Если что-то выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то кто это?..

Но Алина по опыту знала, что внутри любой утки может оказаться яйцо с иглой, на конце которой –  смерть древнего некроманта. А эта утка крякала так, что кровь стыла в жилах.

– Взяться за эту историю –  это почти наверняка вступить в конфликт с Бюро и продемонстрировать желание испортить жизнь следствию. Это очень, очень много неприятных последствий, в том числе и для бизнеса, при совершенно неочевидном результате. Вот оно тебе надо, Назарова? Надо?

Отражение улыбнулось в ответ и его глаза засветились изумрудно-зеленым огнем.

Глава 3

Я проснулся от голосов в голове.

Ничего удивительного в этом не было, такое случалось нередко, но только эти голоса, вопреки обыкновению, ничего не требовали от меня, не кричали от страха и боли, не рычали от ярости, но только словно бы тихо, очень тихо плакали, жалобно и безнадежно, как заточенные во мраке ледяного ада потерянные души.

У меня болела шея, затекли плечи, а правая сторона головы, лежавшая на каменной кладке холодного пола, застыла, как после наркоза в кресле дантиста. Я пошевелился, с хрустом и треском расправляя суставы и мышцы, и с трудом открыл глаза. Впору было звать гномов, чтобы помогли мне поднять налитые тяжестью веки; голова кружилась, и вязкий сон затягивал обратно, в бессветную глубину забытья.

Мне повезло: Граф, хоть и был похож на реконструктора –  любителя белогвардейской романтики, –  бить умел и послал меня в глубокий нокаут, не сломав рукояткой «нагана» челюсть и не проломив черепа. Но отключение сознания от реальности на несколько минут после удара в голову –  это всегда следствие тяжелого сотрясения мозга, а с таким не шутят. Как бы тренирован ты ни был и как бы ни привык к подобным приключениям, никогда нельзя быть уверенным, каким вернешься из тьмы бессознательного, и вернешься ли вообще, так что последние несколько часов вспоминались, как череда полусонных видений, когда я то приходил в себя, то снова проваливался в небытие.

Первый раз я очнулся от нежного, будто лед, прикосновения ко лбу. Я вздрогнул; это было стекло задней дверцы машины, к которому я прислонился гудящей от боли, горячей головой, когда автомобиль качнуло на повороте. За окном на фоне безжизненно серого ночного неба мелькали черные зазубренные очертания темных елей. Внутри пахло дорогой кожей салона и разгоряченными после драки людьми. Справа, притиснув меня мощным бедром, скалился Петька. Большие зубы в сумраке отсвечивали темной охрой, глаза были похожи на белки вареных яиц. За ним виднелся профиль острого личика Василия Ивановича, словно вырезанный из черной бумаги. В зеркале заднего вида я поймал взгляд задумчивых глаз Графа, сидящего за рулем. Парень с длинными волосами сидел рядом с ним и, повернувшись, смотрел на меня. Все было неподвижно, как будто я вдруг оказался в какой-то фантасмагорической кунсткамере или музее восковых фигур. Я пошевелил руками: они были связаны у запястий жестким пластиком строительных стяжек. Петька заметил мое движение и ожил:

– Что, очухался, землячок? Не скучай, недолго осталось. Сейчас доедем до места, там и закопаем тебя. Весной подснежниками взойдешь.

Он угрюмо расхохотался. Я знал, что это вранье: если бы меня хотели убить, то пристрелили бы прямо в «О’Рурке» без лишней канители, –  но ничего не ответил. Мне было холодно и клонило в сон.

Второй раз я пришел в себя от того, что меня выволакивают из машины. От порыва промозглого ветра стала бить крупная дрожь. Перед глазами кружились размытые пятна. Я упал на колени; мне рывком помогли встать. Под ногами был мелкий гравий. Подобные голубым звездам, светили беспощадно яркие автомобильные фары, острые неровные тени чернели, как дыры в ткани мироздания, ведущие на его потустороннюю изнанку, так что было неясно, где стена непроницаемой ночной тьмы, а где стены каменной кладки. Я успел различить блеск стекол в высоких окнах, обширный двор и неправдоподобно огромную громаду, похожую на исполинский замок, закрывающую полнеба. Потом Петька схватил меня за воротник и потащил к черному провалу открытой двери, рядом с которой уже стоял Граф. В темноте мелькали желтые лучи ручных фонарей, мы долго брели через мрак, а затем поднимались по широким, неровным и гладким ступеням; Граф шел впереди, а позади кряхтел Петька, помогавший мне жесткими тумаками. Потом во тьме что-то лязгнуло и загрохотало, как будто по камню протащили длинную железную цепь, и дальнейшее снова скрылось в сумраке забытья…

Голова болела, но не слишком. Руки были свободны, хотя на запястьях болезненно краснели следы от пластмассовых стяжек. Я кое-как сел, размял руки и плечи, проверил карманы измятого, покрытого сероватой пылью пальто: они были пусты –  ни бумажника, ни телефона, ни ключей от квартиры. Все шло по плану.

Я находился в обширном помещении с неровными серыми стенами и полом, вымощенным каменными плитами, разделенном на две части железной решеткой. Из узких, похожих на бойницы окон под потолком сочился тусклый дневной свет. Я мог бы дотянуться до них, но выбраться бы все равно не удалось: нижний край проема был скошен, а из кирпичной кладки внушительных стен поверх покрытых грязными разводами стекол торчали заостренные стальные штыри. На моей половине было совершенно пусто, отсутствовал даже деревянный настил, только стояло неопрятного вида жестяное ведро, из чего я сделал вывод, что это место вряд ли постоянно используется как тюрьма, а если тут и держат кого-то взаперти, то по случаю и очень недолго. В дальнем углу, метрах в десяти от решетки, под полупрозрачным пластиком различимы были сваленные в кучу доски и слежавшиеся бумажные мешки с окаменевшим от времени содержимым. Слева в стене виднелся широкий проход.

Наручные часы показывали четверть девятого. Значит, в бессознательном состоянии я пробыл примерно восемь часов; похоже, досталось мне сильнее, чем я рассчитывал. Впрочем, ноги держали, и головокружения уже не было; я размялся и прошелся несколько раз от стены до решетки. Было прохладно, но вполне терпимо. Рядом с дальним окном от пола до потолка тянулся широкий выступ, стенки которого были чуть теплыми: вероятно, там проходила труба расположенной ниже работающей печи или большого камина. Ниоткуда не доносилось ни звука; я походил еще немного, воспользовался ведром, сел у теплой стены и стал ждать.

Время приближалось к десяти, когда издалека эхом зазвучали шаги: два человека поднимались по каменной лестнице. Я встал. Из дверей вышли Граф и второй, с мелкими чертами лица и широкими густыми бровями, одна из которых была заклеена в нескольких местах тонкими полосками белого пластыря поверх наложенных швов. Арафатку он снял, а на поясе висела только дубинка. Зато Граф остался при оружии: подобие темно-серого кителя с той же эмблемой, похожей на соединенные алые буквы АЭ, перетягивала знакомая кожаная портупея, кобура с «наганом» была предусмотрительно расстегнута.

– Доброе утро, –  сказал он. –  Выспался?

– Как убитый, –  ответил я.

Граф усмехнулся. Я посмотрел на его спутника и осведомился:

– Как бровь?

Он кивнул и ответил:

– Норм.

– С тобой хотят говорить, –  сообщил Граф. –  Если дашь мне слово, как профессионал профессионалу, что не будешь пытаться напасть или убежать, пойдешь без наручников.

Я не знал, в какой сфере Граф считал себя профессионалом и почему возомнил вдруг, что мы с ним кто-то вроде коллег, но уж точно не в моей. Профессионалы моего круга никогда не скажут правду, особенно другому такому же профессионалу, и уж точно не поверят ни одному слову, если на кону возможность оставить свободными руки. Но я прищурился, покачал головой, посмотрел по углам –  вниз-влево, вниз-вправо –  и наконец, словно решившись, заявил:

– Даю слово.

Граф важно кивнул. «Как же ты на свете живешь», –  подумал я.

– Резеда, отпирай решетку! –  скомандовал он, но на несколько шагов все-таки отошел и ладонь положил на кобуру.

Бровастый Резеда, настороженно поглядывая на меня, загремел ключом в замке. Решетчатая дверь со скрипом открылась. Я вышел, приветливо улыбаясь и растирая запястья. Резеда запер решетку и молча пошел к выходу. Я отправился следом, Граф шел за мной на расстоянии пары шагов, все так же держа руку рядом с оружием. За следующим проходом в стене была широкая пологая лестница, видимо, та самая, по которой меня ночью тычками гнал наверх Петька. Она спускалась в сумрак обширного зала, похожего на заброшенный склад строительных материалов: высокие окна заложены кирпичами, вдоль стен и по углам громоздилось нечто, укрытое плотным пыльным брезентом. Пахло засохшей краской и мокрым деревом. Я наступил на мягкое, потом споткнулся, из-под ноги с дребезжанием что-то улетело во тьму. Резеда включил карманный фонарь, желтоватый широкий луч которого через пару десятков шагов выхватил из темноты невысокую дверь. Снова лязгнул ключ, и мы вышли наружу.

Утро было хмурым, как женщина, пожалевшая, что провела с тобой ночь. Дождь кончился, но воздух был таким влажным, что им могла бы дышать петербургская корюшка. В бледно-сером небе растворилось белесым пятном холодное солнце. Мы оказались во внутреннем дворе какого-то старого замка или дворца, громадность которого так впечатлила меня среди ночи: с двух сторон тянулись высокие двухэтажные корпуса, через двери в одном из которых мы вышли, а с третьей надвигался огромный и сумрачно-серый, как грозовая туча, центральный корпус из трех этажей под вытянутой остроконечной крышей, один только чердак которой мог, казалось, вместить пятиэтажку с окраины Анненбаума. Мощные колонны поддерживали нависающий полукруглый эркер второго этажа с пестрыми разноцветными витражами; под ним блестели стеклами огромные темные окна и широкие двери. По грязно-белым колоннам вверх и вниз расползлись зеленоватые пятна; на ветхой решетке из тонких реек на десяток метров вверх тянулись иссохшие, перепутанные заросли дикого винограда; серые стены покрывали трещины, кое-где обнажавшие кроваво-коричневую старинную кирпичную кладку. Рамы дверей и окон покрывала белая чешуя облупившейся краски. Мы поднялись по невысоким пологим ступеням террасы; Резеда открыл одну из створок застекленной двери, и мы вошли внутрь.

Огромный зал был погружен в тишину и полумрак. У вытертого порога на каменных плитах лежали заметенные ветром осенние листья. Высокие мраморные постаменты между стрельчатых окон украшали вазы с мертвыми высохшими цветами. Полукруглый потолок сходился четырьмя широкими сводами; сами своды были покрыты росписью, детали которой плохо различались в сумраке, так что я разглядел только множество разнообразных фигур, словно бы увлекаемых по широкой спирали к центру, где из черного круглого люка на короткой цепи свисала исполинская кованая люстра с неисчислимым количеством свечных рожков. Зеленоватая краска стен местами отслоилась и вытерлась до белизны. Оконные стекла изнутри покрывала холодная испарина. Это место могло бы показаться необитаемым, но внутри было тепло, в люстре тускло поблескивали пыльные лампочки, а в запахах сырости и унылого тлена различимы были нотки человеческого жилья, кухонного пара и едких моющих средств. В зал выходили три высокие застекленные двери; мы прошли через центральную и оказались в столь же обширном холле. Пол здесь был выложен шахматной плиткой, в углах справа и слева чернели разверстые пасти двух огромных каминов, а на стене висел старинный телефонный аппарат. Входная двустворчатая дверь была не застекленной, но напоминала ворота настоящего замка, из мореного дуба и окованные железом. Две лестницы, плавно закругляясь, уводили наверх.

Холл второго этажа оказался так же обширен; вдоль стен стояло несколько постаментов с мраморными бюстами бородатых античных старцев; в каминах я заметил остатки обугленных дров, а на каменных полках –  множество подсвечников с оплавленными свечами. В отличие от первого этажа, на втором полы были деревянными, из потемневшего от времени мозаичного паркета, покрытого мягкими и топкими, как болото, ковровыми дорожками, скрадывающими звук шагов, и мы отправились по ним в путь через анфилады коридоров и залов, мимо высоких дверей, резных деревянных панелей на стенах, гобеленов, мозаик и кованых канделябров. Тут все было огромным, тяжеловесно вычурным и отмеченным печатью той обветшалости, которая кажется восхитительной и так идет средиземноморским палаццо, а в наших широтах оборачивается промозглой сыростью, неопрятными пятнами плесени по углам и отваливающейся штукатуркой.

Пару раз откуда-то донеслись голоса: сначала строгий женский, потом, как мне показалось, сразу несколько мальчишеских. Мы шли, пока не оказались в небольшом зале, вдоль стен которого выстроились рыцарские доспехи. Коллекция составила бы предмет зависти многих музеев: классический турнирный доспех XVI века со шлемом «жабья голова», полное боевое облачение конного жандарма того же времени, кираса и узнаваемый шлем испанского пикинера, и даже довольно редкий образец раннего готического доспеха, дополненный изумительной аутентичной алебардой. Все были в отличном состоянии и грозно поблескивали полировкой, словно выстроившись в безмолвном карауле и готовые в любой момент принять бой.

Издалека донесся приглушенный, чуть хрипловатый гул: где-то в недрах замка начали отбивать полный час большие часы. Резеда остановился. Граф прошел вперед и отдернул тяжелую портьеру между французским жандармом и рыцарем в рифленом максимилиановском доспехе. За портьерой обнаружилась дверь, а за ней –  освещенная двумя канделябрами короткая лестница, заканчивающаяся еще одной дверью. Граф поднялся, повернул блестящую медную ручку и жестом пригласил меня войти. Я оказался в приемной, квадратной комнате без окон, обшитой темным деревом, с небольшой, похожей на паука, люстрой под потолком; в углу вокруг маленького столика с массивной пепельницей стояла пара глубоких кожаных честерфилдовских кресел и такой же диван; на стене в тяжелой раме висела картина охоты в стиле старых фламандских художников, над которой таращилось с ветки совиное чучело. Пахло пылью и застарелым табачным дымом.

Граф подошел к следующей двери, обернулся, одернул китель и окинул меня критическим взглядом. Я пожал плечами. Он нахмурился и сделал руками жест, как будто стряхивал что-то с груди. Я с готовностью кивнул, поплевал на ладонь и пригладил волосы. Граф свирепо зыркнул и постучал.

– Войдите! –  отозвался высокий мужской тенор.

Граф еще раз оправил китель, откашлялся и открыл дверь. Я вошел следом.

Неяркий свет пасмурного осеннего дня лился сквозь два высоких окна в просторный кабинет, обстановку которого явно создавал некто, прекрасно разбирающийся в старомодной избыточной роскоши, но имеющий мало представления о чувстве меры. Всюду были мореный дуб, красное дерево, благородная кожа обивок, полированная медь и блестящее золото. Чиппендейловские стулья и вольтеровские кресла толпились у стен, как придворные на приеме у царской особы; из-за резных спинок в одном углу возвышался сакраментальный доспех, из другого выглядывал испуганный бронзовый олень, изваянный едва ли не в натуральную величину, в ляжку которому вцепились две гончие. Широкая полка камина каррарского мрамора напоминала антикварную лавку, а собравшихся на ней фарфоровых пастушек и пастушков, кабинетных часов в сафьяновом футляре, шкатулок, подставок под кольца и статуэток купальщиц хватило бы на каталог для полноценного аукциона. Зеленая обивка стен с тусклыми золотистыми узорами была почти полностью скрыта голландскими городскими пейзажами и буколиками в резных рамах, меж которых торчали, уставившись друг на друга, головы клыкастого кабана и лося с большими рогами, под которым громоздилось покрытое патиной старинное напольное зеркало. Рядом с высоким книжным шкафом, в котором на полках чинными рядами теснились подобранные по размеру и цвету кожаные корешки, на высокой подставке стоял огромный глобус, деревянная копия знаменитого «Земного яблока» XV века, а в одно из окон глядел телескоп на медной подставке, размером с водосточную трубу. Между окон расположился обширный письменный стол с зеленым сукном, уставленный золотыми письменными приборами с чернильницами и ножами для разрезания газет и писем, среди которых мой видавший виды бумажник, потертый кнопочный телефон, связка ключей и старый ноутбук выглядели беспризорниками из приюта, вызванными на попечительский совет джентльменов. Тут же стояла початая бутылка зеленоватого стекла и старомодный телефонный аппарат. Кресло, стоявшее за столом, было похоже на трон и выглядело самым старым предметом обстановки кабинета: деревянное, с широкими подлокотниками, до зеркального блеска отполированными тысячами прикосновений, и очень высокой спинкой, украшенной прихотливым резным узором, вверху и по центру которого выделялась необычного вида двузубая корона, долженствовавшая располагаться над головой у сидящего. На стене над креслом двумя держателями было закреплено ружье, простая короткая курковая двустволка, а над ружьем нависал огромный портрет в два человеческих роста: на нем импозантного вида аристократ с каштановыми кудрями и с римским анфасом, облаченный в кирасу и царственный пурпур, задумчиво смотрел вдаль на фоне развевающихся флагов и парусов, опираясь левой рукой о стол и простирая над разложенной картой правую, указательный палец которой украшало массивное кольцо с зеленым камнем.

– Аристарх Леонидович, –  негромко сказал Граф, –  вот, привел.

Среди назойливого великолепия кабинета я не сразу заметил человека, стоявшего спиной ко мне у окна, зато тотчас узнал его, едва он ко мне повернулся. Правда, неизвестный художник явно ему польстил. В лице Аристарха Леонидовича хоть и различались породистые черты, но их явно коснулась печать вырождения: одутловатое, бледное и безбородое, с длинным острым носом, близко посаженными водянистыми глазами немного на выкате и с двумя крупными бородавками на правой щеке; длинные волосы были жидковаты и заметно поредели на макушке, ничуть не напоминая роскошную шевелюру, –  одним словом, на свой портрет он походил слабо, зато имел узнаваемое сходство с фотографией пятилетней давности, которую мне удалось отыскать в сети. Вместо кирасы он был облачен в домашнюю куртку из красного бархата, перепоясанную желтым шелковым шнуром, белую рубашку с пестрым шейным платком и фланелевые серые панталоны. В одной руке Аристарх Леонидович держал сияющий хрусталем бокал с рубиновым содержимым, в другой дымилась толстая сигара с двумя бантами. Он мельком взглянул на меня, подошел к столу, поставил бокал, с брезгливым выражением на лице покопался холеными пальцами в содержимом моих карманов, нашел среди раскатившейся мелочи вытащенные из бумажника водительские права, поднял их перед собой на вытянутой руке и церемонно прочел:

– Гронский Родион Александрович…

Потом сделал затяжку, выпустив облако сероватого сигарного дыма, перевел взгляд на меня и добавил:

– Добро пожаловать в Усадьбу Сфинкса! Вам известно, кто я?..

Я, разумеется, знал, но подавать виду не собирался. Кроме того, мое незнание выглядело совершенно правдоподобно. Попасть в Усадьбу Сфинкса было первым этапом миссии, при планировании которой даже леди Вивиен с ее почти мистическими возможностями смогла собрать лишь довольно скудные исходные данные: немного об истории самой Усадьбы, еще меньше про ее нынешнего хозяина. Впрочем, зная стиль и повадки леди, я не без оснований предполагал, что ей может быть известно куда больше. Отчасти поэтому, отчасти затем, чтобы оценить уровень защиты информации, я попробовал навести справки самостоятельно и при помощи собственного ресурса. Результаты оказались еще более скромные: только официальный сайт и ссылка на удаленную публикацию пятилетней давности в том самом местном новостном канале «Дуб Анны Иоанновны», который вела моя знакомая Василиса, под заголовком «Возвращение наследника: что принесет легендарной Усадьбе Сфинкса новый собственник»? Были еще разбросанные по нескольким древним форумам местные небылицы, которые я запомнил, но пока не считал нужным принимать всерьез. Поэтому ответ мой прозвучал почти искренне:

– Не имею удовольствия знать.

– Меня зовут Аристарх Леонидович фон Зильбер, –  ответил он с легким ироничным поклоном. –  Я владелец Усадьбы Сфинкса и основатель Академии Элиты, расположенной в этих почтенных стенах.

Рука с сигарой описала широкий круг, и синеватый дым взвился причудливыми узорами.

– Могу ли поинтересоваться, Родион Александрович, с какой целью вы приехали в Анненбаум?

– С познавательной. Желал осмотреть местные достопримечательности. Правда, мне все говорят, что тут лучше летом.

– Больше недели осматривали?

– Анненбаум –  город с богатой и славной историей.

Аристарх Леонидович усмехнулся и промолвил, не сводя с меня взгляда:

– Граф, голубчик, оставь-ка нас.

Граф помялся секунду и вышел. Повисло молчание. Аристарх Леонидович некоторое время рассматривал меня, а потом сообщил:

– Я все про вас знаю. Пока вы пользовались моим гостеприимством, мне хватило нескольких часов, чтобы получить исчерпывающую информацию –  а вы прекрасно понимаете, что в отношении вас это вовсе непросто. Но не для меня. Ресурсы, которыми я располагаю, позволяют узнавать очень многое и еще больше делать.

Я молчал. Аристарх Леонидович сделал глоток из бокала, облизал губы, пососал потухающую сигару и продолжил:

– Итак, мне известно, что вы не один десяток лет работали агентом частной разведывательной службы, возглавляемой человеком, имя которого мы не будем здесь называть –  оно знакомо и вам, и мне. По свидетельствам бывших коллег, вы были одним из лучших в своем деле, работали в основном в Китае, Таиланде и других странах Юго-Восточной Азии, но потом что-то пошло не так. Вы вернулись на родину, пытались найти себя то в частном сыске, то в похоронном бизнесе, затем на короткое время снова поступили на службу к бывшему работодателю, но обманули его, провалили дело и расстались с ним со скандалом. Уже довольно долгое время вы не имеете постоянных занятий и вот совершенно неожиданно обнаруживаетесь в сомнительном баре ничего не значащего городка, где устраиваете драку с моими людьми. Согласитесь, что вопрос мой весьма логичен, и я имею все основания его повторить: что вы делали в Анненбауме?

– Если вы действительно знаете про меня все, –  медленно сказал я, –  то должны понимать, что ответа не будет.

Фон Зильбер задумчиво сделал затяжку, выпустил дым и кивнул.

– Согласен, возможно, мы не с того начали. Давайте я немного расскажу о себе, коль скоро уж про вас мне абсолютно все известно. Сигару?

– Спасибо, но я не так давно бросил.

– Зря! Тогда, может быть, выпьете? У меня превосходный портвейн, обычно я начинаю утро с него, –  сказал он с некоторым вызовом.

От выпивки я бы тоже сейчас отказался, но нужно было поддерживать имидж, созданный полуночными посиделками в «О’Рурке», и я ответил:

– Пожалуй, да.

Из раскрытого глобуса «Земное яблоко», который предсказуемо оказался баром, появился еще один хрустальный бокал. Портвейн и в самом деле был великолепен, о чем я искренне сообщил Аристарху Леонидовичу.

– Ну еще бы! –  воскликнул он. –  Настоящий порто 1978-го! Чувствуете чернослив? А яблочную пастилу? Да вы присаживайтесь, что это мы на ногах…

Я сел на чиппендейловский стул так, чтобы краем глаза следить за дверью. Аристарх Леонидович опустился в кресло у себя за столом; двузубая корона над его головой смотрелась довольно нелепо и более напоминала внезапно выросшие рога карнавального черта, чем королевский венец. Он сделал большой глоток и с наслаждением затянулся сигарой.

– Этим местом владел еще мой отец. Можно сказать, что в некотором смысле это наше родовое гнездо. Про моего отца вы могли слышать: Леонид Иванович Зильбер, академик, доктор наук, мировая величина в области генетики… Нет? Ну, об этом как-нибудь позже. На стене, кстати, его двустволка, вместе с прочим досталась мне по наследству, я подвесил как дань уважения Чехову. Так вот, я унаследовал Усадьбу после смерти отца пять лет назад, и уже тогда у меня родилась та самая идея, которую я с успехом реализую сегодня. Да, имелись связи, довольно высокие, некоторые знакомства достались мне от отца, но это не главное, знаете ли: связи –  всего лишь ресурс, который можно развить, а можно, так сказать, и профукать… У меня степень по философии, и я прекрасно умею видеть тенденции, без ненужной скромности скажу, лучше очень и очень многих. В сочетании с интеллектом это позволяет создавать великие вещи, действительно великие.

Он затушил сигару в пепельнице размером с тазик для умывания и щедро добавил себе портвейна.

– Я открыл учебное заведение для сыновей самых влиятельных людей нашего общества… Академия Элиты! Заметьте, не просто для каких-то нуворишей с жалким миллиардом в кармане, а для тех, кто не только имеет доступ к неограниченным финансовым средствам, но еще и почти столь же не ограниченную ничем власть и, что самое главное, перспективы передачи наследования этой власти своим детям. И вот тут возникает проблема, ибо те самые дети далеко не всегда к такому готовы. Помните, как говорил Платон: плохие времена рождают сильных людей, сильные люди создают хорошие времена, хорошие времена рождают слабых людей…

– Это не Платон.

– В самом деле? А я всегда думал… Впрочем, какая разница! Так вот, отцы моих воспитанников в плохие времена проложили себе путь к богатству и власти не только умом, но и силой духа, и жестокостью –  да, иногда беспримерной, всем тем, что зовется инстинктом убийцы. Вам должно быть понятно, о чем я. И это совершенно нормально: любая аристократия всегда происходила из военной элиты, а это люди, которые способны на то, что большинству не под силу. Только кажется, что времена изменились, но на самом деле все осталось как прежде. Наш современный культурный слой тоньше ткани дорогого костюма и, когда доходит до дела, то под ним быстро обнаруживается кольчуга викинга или пиратский камзол. Ну или крестьянская рубаха, а то и рабское рубище. Да, сегодня элиты не участвуют в войнах в буквальном смысле этого слова, но та борьба за положение и власть, которую они ведут каждый день, требует не меньшей воли и силы характера, чем для того, чтобы вогнать врагу в череп секиру. Да и ставки в этой борьбе предельно высокие. Тут увольнением и отправкой на пенсию не обходится. Поэтому отцы, которые практически насмерть бьются за будущее своего рода, хотели бы видеть такими же сильными и жесткими своих сыновей. А где их этому выучить? В Кембридже, может быть? Там такому научат, что потом отцу не отделаться от позора. Никакой заграничный колледж не научит, как быть настоящей аристократией, истинной знатью. А я –  научу. Это моя миссия, если угодно, –  не допустить повсеместного наступления тех самых плохих времен, которые создаются слабыми людьми… Если не поздно еще.

Аристарх Леонидович открыл крышку настольного хьюмидора, извлек еще одну сигару и стал раскуривать ее от огромной зажигалки в виде олимпийского бегуна с горящим факелом.

– Тут дело не только в учебной программе… пых-пых… хотя и в этом тоже. У нас сбалансированный курс разнообразных предметов… пых-пых… направленных на всестороннее развитие. История, мировая художественная культура, социальная психология… пых-пых… да что за черт, никак не разгорается… риторика, логика, философия… пых-пых… Ну наконец-то! Все это дополнено обязательными уроками верховой езды, рукопашного боя, классического фехтования и стрельбы, что полезно для физического и психологического развития. Очень важно и пребывание вне привычной обстановки комфорта: условия в Усадьбе спартанские, особенно в сравнении с тем, к чему воспитанники привыкли у себя дома: интернета нет, мобильной связи тоже, смартфоны и всякие прочие гаджеты строго запрещены. Разумеется, исключен алкоголь, не говоря уже про наркотики, за этим мы следим особенно строго.

– Безусловно, –  согласился я и приподнял бокал.

Аристарх Леонидович усмехнулся:

– Это привилегии главы Академии. Как, кстати, и связь с доступом в сеть: у меня есть, разумеется, спутниковый телефон и компьютер, но даже я стараюсь использовать их не слишком часто. Для всех прочих –  полный цифровой и информационный детокс. В Усадьбе прекрасная библиотека, вполне достаточная для досуга и образования. Но главное, чему мы тут учим, –  это идея, умение осознавать себя элитой, вести себя соответственно, управлять низшими и жить в условиях четкой иерархии общественных отношений. По сути, мы формируем генетический код новой знати, можно сказать, биологический вид истинной аристократии. Каждый год воспитанники создают и защищают проект, который должен показать, насколько они продвинулись в формировании аристократического сознания. Мы с педагогическим советом даем оценку, беседуем о достижениях с отцами наших подопечных и по итогу совместно принимаем решение, завершить наше сотрудничество или продлить еще на год. Например, из нынешней группы четверо проходят уже второй курс обучения. Это, конечно, позволяет закрепить полученный результат. Плюс ежедневная практика в господских отношениях с фирсами…

– С кем, простите?

– С фирсами. Личные слуги и телохранители, трем из которых вы порядочно всыпали накануне. Это моя идея так их назвать, по имени Фирса –  помните, старый лакей из «Вишневого сада»?

– Тот, что умер в финале?

– Да, при этом никогда не желал иной жизни, кроме службы хозяевам, и до самого конца сохранил верность господам и их дому! Достойнейший пример для подражания! Наших фирсов мы набираем на службу в основном из числа бывших военных с соответствующими боевыми навыками и опытом; кроме того, военнослужащие, как правило, уже приучены к дисциплине и беспрекословному подчинению приказам, даже самоубийственным, не говоря уже про какие угодно прочие, так что процесс адаптации к роли слуги проходит легче. У них даже жалование имеется, но небольшое: простых людей большие деньги развращают. Слуга не должен жить хорошо, он должен зависеть от милости господина и быть благодарным, когда тот ее проявляет. А если закармливать деньгами, так им всегда будет мало, и станет хотеться еще, и чем больше платишь, тем больше им будет нужно, так что хоть миллион, хоть два в месяц –  они потом за эти деньги тебя же и продадут. Наши фирсы живут здесь же, всегда состоят при молодых господах, исполняют любые распоряжения, а в случае провинности несут наказание: как правило, их секут плетьми на конюшне, причем сами же воспитанники. Это великолепно развивает навык управления у одних и послушание у других. Имен у фирсов нет: как вам должно быть известно, для крепостных и слуг традиционно использовались или сокращенные уничижительные имена –  всякие Ваньки, Палашки –  или просто клички, как, например, Левша у Лескова. Это же не имя, а просто прозвище, типа Рябого или Кривого. Впрочем, такого сорта публика и сама охотно отказывается от имени, простонародью близка эстетика всяких кличек, погонял и этих… как они называются… погремух. Лично я связываю это с архаическим типом сознания, когда имя скрывалось из суеверных побуждений, чтобы не сглазили или порчу не навели. По моему замыслу, фирсы должны оставаться при господах и после выпуска из Академии, служа им до самой смерти…

– Какой возвышенный смысл для человеческой жизни.

– Вы находите? –  Аристарх Леонидович прищурился на меня сквозь дым. –  Что ж, тогда вам будет проще принять мое предложение.

– Какое же, позвольте спросить?

Фон Зильбер картинно развел руками.

– Присоединиться к Академии Элиты в качестве одного из фирсов, конечно! У нас, видите ли, может образоваться вакансия. Точнее, наш общий знакомый Граф хочет, чтобы таковая образовалась. Сейчас в Академии учатся шестеро воспитанников, четверых из которых вы видели. Самому младшему, Василию Ивановичу, едва исполнилось пятнадцать, а старшим по восемнадцать лет. Самый взрослый, кстати, мой сын Вольдемар, ему в августе сравнялось девятнадцать. Вы могли обратить на него внимание, такой импозантный, серьезный юноша с длинными волосами…

Я вспомнил ненавидящий взгляд бледно-голубого и бездонного-черного глаз и кивнул.

– Да, обратил.

– Тогда вы заметили также, что Граф –  его фирс. Но дело в том, что, помимо обязанностей слуги, Граф командует прочими фирсами, обеспечивает внутреннюю безопасность в Усадьбе, организует несение караульной службы, а еще преподает фехтование и верховую езду, что вступает в определенный диссонанс с его подчиненным положением. Для меня лично во всем этом противоречия нет, но Граф переживает некоторый внутренний раздрай. Он вообще человек интересный и небесталанный: в прошлом боевой офицер, на досуге кропает и даже издает какие-то фантастические книжки, разумеется, под псевдонимом… В общем, я сказал ему, что если он приведет достойного кандидата на позицию фирса для Вольдемара, то я согласен оставить его в должности начальника службы безопасности и учителя, а это совсем другое место в иерархии: прощайте конюшня и плети, здравствуй уважение и обращение по имени с отчеством. Он оказался так впечатлен вашими способностями, проявленными в давешней маленькой стычке, что решил привезти сюда, чтобы проверить, не пригодитесь ли вы нам в качестве его замены. Пока вы дремали, Граф успел съездить в Анненбауме, узнать адрес вашего жилища, поднять с постели и разговорить квартирную хозяйку, побывать у вас на квартире, забрать вещи и вернуться обратно –  вот что делает мотивация! Ну а потом впечатлился и я, собрав сведения по своим каналам. Считаю, что вас вполне можно принять на испытательный срок. Ну что, согласны?

Это звучало как исполненный первый пункт плана –  оказаться внутри Усадьбы и суметь здесь остаться, но в простоте достижения цели мне интуитивно чувствовался какой-то подвох. Я медлил с ответом, и тут Аристарх Леонидович небрежно добавил:

– Но сперва, разумеется, вас следует высечь.

– Что, простите?..

– Высечь, –  спокойно повторил он. –  Как и полагается, на конюшне. И это еще будет лучший исход для вас, уж поверьте. Вы знаете, чьего сына вчера пнули ногой, как собаку? Полагаю, что и представить не можете. Но даже это еще полбеды, ибо пощечину вы влепили племяннику такого человека, что я даже имя его не произношу всуе, а для себя называю просто лорд-адмирал… Знаете, let those who are in favour with their stars, of public honour and proud h2s boast…

– Whilst I, whom fortune of such triumph bars, unlooked for joy in that I honour most.

Аристарх Леонидович негромко похлопал в ладоши.

– Неплохо, неплохо! Ну, раз вы в состоянии цитировать сонеты Шекспира в оригинале, то знаете, что в его времена, дабы спасти от ненависти недалеких мракобесов-пуритан актерские труппы, их официально оформляли как слуг влиятельных вельмож, например, лорда-адмирала или лорда-камергера… Кстати, сын лорда-камергера тоже здесь учится, и к нему, слава богам, вы не приложились. Так вот, пощечина племяннику лорда-адмирала в обычной ситуации без сомнения стоила бы вам жизни, вне зависимости от ваших навыков, связей и опыта. Пусть вас не вводит в заблуждение его, так сказать, непрямое родство: Лаврентий –  сын рано овдовевшей сестры лорда-адмирала, которого он воспитал как родного сына, а любит, пожалуй, больше своих собственных детей; такое случается, порой, знаете ли, когда отцы по какой-то причине предпочитают своим сыновьям кого-то другого… Так вот, вас бы нашли в течение часа, где бы вы ни прятались, и переселили в лучший мир, причем, скорее всего, переселение это прошло бы весьма болезненно. И никакой закон не смог бы вас защитить, потому что для людей такого уровня и масштаба закона не существует. Граф спас вам жизнь тем, что притащил сюда, ослушавшись, между прочим, прямого приказа моего сына, за что ему тоже предстоит понести наказание, и весьма чувствительное, ибо Вольдемар имеет жесткий характер и тяжелую руку. Поэтому, Родион Александрович, будьте признательны, примите с достоинством то, что вам причитается, и поступайте на службу. Сейчас для вас это лучший выход.

– Я предпочту иной.

– Какой же?

– Через двери.

Аристарх Леонидович вздохнул и сокрушенно покачал головой.

– Знаете, я много размышлял на тему власти и создал собственную ее формулу, –  сообщил он. –  Когда-нибудь я разовью свои умозаключения до отдельной монографии, а пока вот вам краткая суть: власть –  это возможность убить безнаказанно. Всё, точка. Если вы подумаете, то согласитесь с такой формулировкой. И больше власти у того, кто может, оправдывая себя законом ли, необходимостью, пользой, обычаем или понятиями, убить больше людей, не боясь наказания. Так вот, любезнейший Родион Александрович, здесь, в периметре Усадьбы Сфинкса, моя власть абсолютна. Стоит мне приказать…

– Не успеете.

Фон Зильбер откинулся в кресле и прищурился на меня через дым.

– Вы безоружны, –  заявил он.

– У вас на столе нож для бумаг, пресс-папье и несколько перьевых ручек. Можете выбрать.

– Ружье заряжено.

– Даже встать не получится, не говоря уже, чтобы дотянуться.

– За дверью Граф.

– Сочувствую ему.

– Есть и другие.

– У Графа в кобуре револьвер, в нем семь патронов, мне точно хватит, –  ответил я и добавил: –  Однажды я заколол человека заточенным карандашом. Пробил ему яремную вену. Другого оружия при мне не имелось. Это было на 22-м этаже отеля «Ритц-Карлтон» в Гонконге. И я ушел оттуда целым и невредимым, притом что 21-й и 23-й этажи были полностью заняты охраной убитого. Так что не испытывайте судьбу, Аристарх Леонидович. Благодарю за портвейн.

Я встал. Кабан и лось таращились на меня со стен. Фон Зильбер смотрел с любопытством, а когда я направился к двери, вдруг громко расхохотался.

– Браво! –  вскричал он, как мне показалось, немного натянуто и едва не сорвавшись с тенора на фальцет. –  Браво! Меньшего я и не ожидал!

И снова захлопал в ладоши. Я остановился, изображая недоумение.

– Ах, да садитесь же, драгоценнейший Родион Александрович! –  Бокалы наполнились снова, а опустевшая бутылка отправилась куда-то под стол. –  Я очень рад! Очень!

Мы снова уселись напротив друг друга; со звоном соприкоснулся хрусталь.

– Конечно же, я не собирался предлагать человеку вашего уровня компетенций стать простым фирсом, пусть даже для моего сына –  бедняга Граф расстроится, ну и черт с ним! И уж точно не стал бы распивать с вами коллекционный портвейн, если бы счел пригодным только на роль слуги. Это была проверка. Если вдруг, паче чаяния, вы бы согласились быть высеченным в обмен на перспективу всю жизнь провести в качестве няньки и телохранителя, я бы дал Лаврентию выразить при помощи плетки всю степень своего неудовольствия, а потом приказал бы Графу просто вывезти вас в одно место неподалеку и там, так сказать, распрощаться, чтобы никто никогда не нашел. Но вы подтвердили мою правоту и умение разбираться в людях. У меня действительно есть к вам деловое предложение, так что давайте поговорим теперь серьезно. Но сперва я хочу вернуться к тому, с чего мы начали. Итак, что привело вас в Анненбаум?