Читать онлайн Майя Плисецкая. Грация и Вечность

Майя Михайловна, обладавшая исключительной памятью, любила вспоминать свое раннее детство. Реже вспоминала отрочество – сплошь трагическое, более того, серьезно ее травмировавшее. На этом, впрочем, мы еще обязательно остановимся. Пока же о другом. Кто читал ее первую книгу «Я, Майя Плисецкая…», тот наверняка обратил внимание на обилие потрясающих подробностей. Примечательно, что она не вела дневников в обычном их понимании. Однако, написав за первой книгой еще две книги воспоминаний, в каждой удивляла нас нюансами, деталями, штрихами, мелочами и тонкостями, более характерными для людей пишущих, а не танцующих. И объяснение этому до примитивизма простое: талантливый человек во всем талантлив. А Плисецкая была гениальной, что бы о ней ни говорили и ни писали как многочисленные поклонники, так и столь же значительный отряд ее не признающих. При этом те и другие не смогут отрицать главного: балерина Плисецкая – наиболее яркая звезда не только отечественного – мирового балета. Скажу даже больше: в определенном смысле Майя Михайловна как бы и закрыла тему классического балета на современном этапе, не просто достигнув в нем всех мыслимых и даже немыслимых высот, но и развив, продвинув его к таким горизонтам, до которых в обозримом будущем вряд ли кто из ее последователей дотянется. А становиться сегодня на пуанты и не быть последователем этой величайшей балерины всех времен и народов даже теоретически невозможно.

Проще говоря, Плисецкая побила раз и очень надолго (если не навсегда!) любые возможные балетные рекорды. Даже в очень солидные для балерины годы она с завидной регулярностью появлялась на самых престижных мировых сценах. И вовсе не потому, что ею двигало только неуемное творческое тщеславие, хотя она его была и не лишена. Просто ее везде и всюду люди хотели видеть. (Между прочим, еще в 65 лет, разогревшись как следует, Майя Михайловна спокойно делала шпагат, и я при этом не раз присутствовал!). За свои же активные годы пребывания на сцене она станцевала все, что в принципе можно было станцевать на балетной сцене. Плюс еще – все, что хотела. За вычетом «Жизели». И то не станцевала, потому что, как сама признавалась: «Что-то во мне противилось, сопротивлялось, спорило. Уж как-то не вышло. Хотя, наверное, если бы очень хотелось, я бы своего добилась, станцевала». Никто еще не повторил такого масштабного балетного подвига. И – не повторит. У Плисецкой единственной во всем подлунном мире были несколько собственных, только для нее поставленных, танцевальных спектаклей, и почти все они стали вещами классическими. История мирового балета подобных аналогов тоже не знает. Наконец, ни одна современная балерина, не говоря уже о танцовщицах прошлого, даже приблизиться не может к той непостижимой для человеческого воображения численности выступлений, которые были в активе Плисецкой и которые продолжали увеличиваться, поскольку она, как уже говорилось, вполне обоснованно выходила на сцену и в очень преклонных годах.

Книга рекордов Гиннесса в этом смысле может отдыхать, ибо уже никто в мире не сможет установить точную цифру сценических выступлений балерины. Теоретически подобный отсчет можно провести только по Большому театру, куда Плисецкая поступила после хореографического училища в 1943 году, да по мировым гастролям, которые начались у нее с 1947 года. А как быть с ее выступлениями, скажем, на фронтовых подмостках? Ведь доподлинно известно, что юная Майя танцевала для бойцов Красной армии еще в 1942 году. Вот документ – командировочное удостоверение: «Предъявитель сего Плисецкая М. М. командируется в действующую армию сроком с 5 мая 1942 года по 1 июля 1942 года». Она была тогда ученицей восьмого класса. Кто, далее, сможет хотя бы приблизительно подсчитать ее выступления в домах культуры, клубах и просто на дощатых подмостках стадионов и парков СССР, о которых сама она писала: «Пришлось «обтанцевать» тысячи крохотных клубных сцен, нетопленых кривополых площадок, исколесить сотни растерзанных, немощеных дорог, проложить множество тягостных маршрутов, настудить, намучить ноги. Элегантность моя давалась кровью».

Стремительное взросление в семейном окружении

Майя родилась семимесячной. И – левшой. В школе ее переучили на правшу. Таковы были тогда нравы. Так что писала балерина правой. Но могла и левой. Таким образом, являлась амбидекстром – человеком, обладавшим отлично развитыми полушариями мозга в одинаковой степени. О таких детях существуют многочисленные мифы, и, как правило, все они ложные. Применительно к этой конкретной малышке ложные вдвойне, потому как ходить она начала в восемь месяцев и, держась за спинку детской кроватки, подолгу прыгала. Сие нестандартное обстоятельство подвинуло всю многочисленную семью Мессереров к мысли о том, что среди них появилось дитя крайне необычное, исключительное, которому предначертано большое будущее. В еврейских семьях, впрочем, это типовое убеждение: кто-нибудь да и станет известным. Насчет многочисленности семейства тоже требуются пояснения хотя бы потому, что сама Майя Михайловна часто повторяла: «Родственниками Господь меня не обидел».

Кого она при этом имела в виду? Прежде всего деда по матери – Михаила Борисовича (Менделя Берковича) Мессерера. Этот высококлассный зубной врач в 1907 году переселился из Литвы в Москву на Сретенку, 3, квартира 3, на третьем – последнем – этаже. Бабушка Сима Моисеевна – мама мамы – запомнилась Майке лишь своим затянувшимся увяданием и тем, что ее лечил врач-китаец в широкополой пиратской шляпе. У Мессереров было двенадцать детей. Не все выжили. Скажем, Пнина умерла девятилетней от воспаления мозга. Азарий одним из первых Мессереров избрал себе драматическую стезю и стал Азариным. Работал на сцене со Станиславским, Немировичем-Данченко, Мейерхольдом. Михаил Чехов был его закадычный друг. До сих пор сохранилась их многолетняя переписка, ставшая семейной реликвией. Еще в 1929 году он стал заслуженным артистом республики. Майя видела дядю на сцене МХАТа.

Погодок Азария – Маттаний – взял тот же псевдоним Азарин. Но занимался экономикой. По доносу жены его посадили на восемь лет. В Соликамском концлагере Маттаний встретился и подружился с актером Алексеем Диким, который впоследствии играл в кино Сталина. Что и спасло жизнь дяди. Он стал помощником Дикого в самодеятельном тюремном театре. Как утверждала Майя Михайловна, этот ее родственник просто-таки поразительно был похож на Бетховена. Он и умер от легочной болезни в одном возрасте с великим музыкантом – в 57 лет.

Асаф обладал врожденным даром танцора. Майя Михайловна не раз говорила, что этот дядя много талантливее ее самой. А мои сомнения на сей счет развеяла таким примером. Асаф начал заниматься балетом в 16 лет, что само по себе трудно воспринять. А через два года его пригласили в труппу Большого. Такого случая в истории театра никогда не наблюдалось. Еще дядя был и педагогом от Бога. У него занимались Уланова, Васильев, Максимова. «Его класс, Мишенька, лечил мои исстрадавшиеся ноги. Практически всю сознательную жизнь я рысью мчалась в его класс. Мои успехи – его школа. Педагог от Бога и человек – душа. В театре его все любили».

Элишеву все звали Элей. Неудачница в мире искусства. Очень хорошо играла в театре Юрия Завадского и в Ермоловском. Но по разным причинам ее четырежды увольняли. И она четырежды восстанавливалась через суды. Умерла в молодом возрасте от рака.

Суламифь все сокращенно звали Митой. Танцевала в Большом. Личность сколь талантливая, столь и поразительно противоречивая. Когда маму Майи посадили в тюрьму, взяла племянницу к себе и растила как собственную дочь. Но при этом садистски, сладострастно и постоянно попрекала племянницу куском хлеба. Сына Мишу тоже отдала в балет и, используя все семейные связи, добилась того, чтобы он получил дебют в Большом театре. В роли Зигфрида должен был танцевать со своей двоюродной сестрой Плисецкой. «На мое смущение и робкие возражения было отрезано: «Ты мне всем обязана. Это же я хлопотала за твою мать и воспротивилась, когда пришли забирать тебя в детский дом?» Мой брат Александр все годы тюремных скитаний матери жил у Асафа. И ни разу ни он, ни жена его, художница Панель Судакевич, ничем не попрекнули его». В конце семидесятых Суламифь с сыном попросили политического убежища в американском посольстве Японии. Став «невозвращенкой», переехала в Англию. Работала педагогом в театре Ковент-Гарден. К званию народной артистки России получила орден Британской империи «За заслуги перед искусством танца». Возведена королевой Британии Елизаветой в рыцарское достоинство. К своему 90-летию награждена японским орденом Святого сокровища и Золотых лучей. А уже в лихие ельцинские годы брат Миша приехал в Москву и подал в суд иск к сестре, чтобы отобрать гараж, когда-то его маме принадлежавший. И даже не встретился с Майей…

По мнению Майи Михайловны, самым красивым среди братьев и сестер Мессереров был Эмануил. Вдобавок еще и чрезвычайно скромного Нулу любила вся семья. Тяги к искусству он не испытывал, зато стал очень приличным инженером-строителем. Погиб двадцатипятилетним в первый год Великой Отечественной войны от фашистской фугасной бомбы, когда дежурил на чердаке собственного дома. Младший сын Мессереров Аминадав обнаружил в дымящихся развалинах только одну руку брата.

Аминадав тоже стал инженером, только электриком. Запомнился Майе Михайловне своей какой-то неестественной, почти болезной сострадательностью и желанием разделять с родственниками их тяготы и невзгоды. Всем и все чинил, выстаивал в очередях за дефицитом. Жена бросила его именно из-за патологической филантропии.

Самым младшим ребенком Михаила Борисовича Мессерера стала дочь от второй жены Раисы Марковны – Эрелле. Когда он умер в эвакуации под Куйбышевом на втором году войны в 76 лет, – дочери исполнилось два года.

Рахиль – мама Майи – очень хорошо училась в школе и с детства мечтала о карьере актрисы. В числе первых окончила ВГИК. Еще в студенческие годы начала сниматься в немом кино, став звездой по имени Ра. Ее прекрасная библейская внешность – черные волосы с ровным пробором, темные глаза, тонкие черты породистого лица необычайно подходили для кинематографа. Ей доставались, как правило, роли восточных женщин, страдающих от законов шариата. В 1920-е годы Ра Мессерер снялась в таких фильмах, как «Вторая жена», «Прокаженная», «Долина слез», «Сто двадцать тысяч в год». В те же студенческие годы Рахиль вышла замуж за Михаила Плисецкого. Их познакомил однокурсник, младший брат Михаила. Какое-то время Рахиль колебалась между братьями, как в той известной песне: «Кто из них желаннее, руку сжать кому? // Сердцем растревоженным так и не пойму. // Хоть ни в чем не схожие, оба хороши… // Милая рябинушка, сердцу подскажи». Выбрала старшего Мишу и крепко его полюбила. Он отвечал тем же. Даже когда ее стряпня оказывалась из рук вон плохой – ел и нахваливал. Отец с матерью практически никогда не ссорились. Во всяком случае, Майя Михайловна не могла вспомнить хотя бы «завалящего скандальчика в семье». Из чего следует неоспоримый вывод: девочка росла в родительской любви и согласии.

Когда Михаила Плисецкого назначили генеральным консулом в Баренцбурге и начальником советской концессии угольных рудников Шпицбергена, семья поехала с ним. Быт встретил их сложностями невероятными: ни благоустроенности элементарной, ни тем более хоть каких-то развлечений. Все это Рахиль изо всех сил стремилась создавать сама. Вместе с другими женщинами шила одеяла, устраивала самодеятельные театральные представления. И с радостью растила Майю с Аликом.

…Почти полтора десятка лет я имел счастливую возможность общаться с Рахилью Михайловной. Однажды спросил ее: если исключить трагически тяжелые тюремные годы, то что больше всего ей помнится из прошлой жизни? Не задумываясь, многое повидавшая на своем веку женщина ответила: «Время, проведенное на Шпицбергене. Молодой была и горя еще настоящего не вкусила».

Мужа арестовали за «шпионскую деятельность» весной 1937 года. Рахиль кормила грудью малыша Азарика, когда за ней пришли в первый раз. Грудничок на руках ненадолго отсрочил арест. Но уже было ясно, что трагедии не избежать. Рахиль отдала двенадцатилетнюю Майю сестре Суламифи, Алика – брату Асафу. С новорожденным Азариком отправилась по этапу в так называемый АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников Родины). К счастью для Рахиль, ее брат Асаф в то время находился на пике балетной карьеры. За его здоровье однажды поднимал тост сам Сталин. Семья умоляла Асафа помочь сестре. И тот сумел заручиться поддержкой заместителя наркома НКВД. По его распоряжению матери с ребенком лагерь заменили на вольное поселение в Чимкенте. Что стало спасением для обоих. У семьи появилась возможность отправлять страждущей Рахили посылки с продуктами. Однажды в коробке оказались несколько конфет «Мишка на Севере». Бедная женщина подумала, что это тайный код от родни: видно, муж Мишка вернулся. Долгие годы она упорно отказывалась верить в то, что супруг мертв, и на каждом шагу искала знаки, подтверждающие, что он вернется. Правду о его судьбе она узнала лишь много лет спустя.

За два месяца до начала войны осужденной с маленьким Азариком разрешили вернуться в Москву. Рахиль всецело посвятила себя заботам о многочисленной родне и собственных детях. Майя Михайловна эту материнскую черту охарактеризовала так: «Был у нее и «пунктик». Родственники. Родственники ближние и дальние. Все родственники должны жить дружно, помогать друг другу, танцевать друг с другом и даже, если придется, друг с другом петь. Бацилла эта запала в нее от того же деда, который приходил в неистовое умиление от совместных танцев Асафа и Суламифи. Моего отца, так же как и меня до дня сегодняшнего, эта «родственникомания» раздражала и раздражает. А характер у мамы был мягкий и твердый, добрый и упрямый. Когда в тридцать восьмом году ее арестовали и требовали подписать, что муж шпион, изменник, диверсант, преступник, участник заговора против Сталина и прочее, и прочее, – она наотрез отказалась. Случай по тем временам героический».

Все трое детей Рахили Михайловны добились определенных успехов в балете. Спектакли с участием «старшенькой Майи» она часто посещала. Много раз мы сидели с ней в партере рядом. Некоторые зрители ее узнавали и просили дать автограф. Рахиль Михайловна всякий раз каллиграфически и скромно выводила: «На долгую память Имярек от мамы Майи». По гроб жизни не забуду, как однажды к ней подошли две болгарки и стали восхищаться танцем дочери. А я, грешен, перед этим, по заданию Майи Михайловны, развлекал и в некотором смысле ублажал мэра Клайпеды Алоизаса Полвиловича Вянцкуса. (У Щедрина и Плисецкой был дом для круглогодичного проживания в районе Тракайских озер Литвы.) Так вот мы с мэром в буфете приняли по несколько бокалов шампанского, и я, расхрабрившись, стал переводить восторги болгарок (учил язык в училище). Рахиль Михайловна пыталась меня урезонить, дескать, я все понимаю. Но Остапа, как говорится, понесло. На следующий день я позвонил ей, извинился за свой нетрезвый треп и услышал: «Да что вы, Мишенька. Я совсем на вас не сержусь. Вы как толмач были так уморительны, что я от души посмеялась. До следующих встреч!»

В последние годы жизни Рахиль Михайловна получила возможность часто путешествовать. Она гостила в Англии у сестры Суламифи. Полгода провела на Кубе, где работал младший сын Азарий. В сопровождении среднего сына Александра много путешествовала по Америке. Суждено было этой, так много перенесшей женщине, испытать на старости лет еще одну тяжелейшую трагедию – смерть сына Александра. Сама она скончалась на 92-м году и похоронена в семейной могиле на Новодевичьем кладбище.

Михаил Эммануилович – отец Майи – родился в семье Менделя Мееровича и Симы Израилевны Плисецких. В Гражданскую войну воевал за красных. Членом РКП(б) стал в 1919 году. Учился в Экономическом институте, занимался производством первых советских фильмов на киностудиях «Бухкино» и «Звезда Востока». Тогда и женился на звезде немого кино Ра Мессерер. Потом работал во ВЦИК, в народных комиссариатах иностранных дел и внешней торговли. С 1932 года – руководитель советской угольной концессии на острове Шпицберген и одновременно генеральный консул СССР. По возвращении в Москву возглавил «Арктикуголь». Арестован весной 1937 года по обвинению в шпионаже. Расстрелян 8 января 1938 года.

У меня всегда было и по сию пору остается такое впечатление, что маму свою Майя Михайловна любила, а отца боготворила. Сдается мне, что с раннего детства и до смертного одра он виделся ей в ореоле этакой мученической святости. Хотя и вспоминала о нем со своей обычной цветистой ироничностью, никогда, к слову, ее не покидавшей: «Отец был уроженцем тихого яблоневого, пропыленного города Гомеля. В восемнадцатом, семнадцатилетним подростком, «записался в коммунисты», вступил в партию. Как и все донкихоты той лихой годины, он исступленно верил в – ясную сегодня и младенцу – абсурдность трагической затеи сделать все человечество счастливым, дружелюбным и бессребреным. За десяток лет до развязавшей языки перестройки я как-то сказала в запале одному старому музыканту, ненавидевшему все сопряженное со словом «советский»: «А мой отец был честный коммунист». Каким же долгим ледяным взглядом, полным сожаления, смерил он меня. Если честные коммунисты тогда и были, то они были скудоумными, наивными донкихотами. За свое легковерие и прожектерство отец заплатил сполна. В 1938 году чекисты расстреляли его, тридцатисемилетнего, а в хрущевскую оттепель посмертно реабилитировали «за отсутствием состава преступления». Какая банальная заурядная история!»

И далее: «В начале нестерпимо морозного декабря тридцать четвертого года на заднике сцены шахтерского клуба, затерявшегося во льдах Шпицбергена, висел в черном крепе намалеванный шахтерской рукой портрет Кирова. Его убили в Ленинграде. Был митинг всей советской колонии, положенный по такому случаю. Гневную речь хриплым от волнения голосом держал заместитель отца Пикель. Он слыл первым оратором в Баренцбурге. В 1937 году Пикель был одним из главных участников очередного звериного сталинского процесса. И был расстрелян. Только сейчас, к склону прожитой жизни, стала высвечиваться мне некая страшная связь имен. Пикель был секретарем у Троцкого. Все, что хоть краем, хоть косвенно было связано со словом «Троцкий», выжигалось Сталиным каленым кровавым огнем. Отец всю жизнь дружил с Пикелем. И мать часто повторяла мне, что отец был верным в дружбе. Когда Пикель остался не у дел, без работы, в политической опале, отец взял старого друга в свою команду на Шпицберген заместителем. До Шпицбергена Пикель директорствовал в Камерном театре Таирова. Разгром, учиненный талантливому театру, был, выскажу свою мрачную догадку, связан и с политической родословной Пикеля. Как гибель Мейерхольда всегда кроваво отсвечивает во мне все тем же именем – Троцкий: посвящение Мейерхольдом одного из своих спектаклей Троцкому упорно засело в коварной, мстительной, палаческой памяти Сталина».

Два замечания по поводу этих двух цитат. В последующем издании своей первой книги «Я, Майя Плисецкая…» вместо «ясную сегодня и младенцу» мы находим «и юнцу». Хотя тоже уничижительно, но все же не так примитивно, как в первом случае. Ибо нельзя ни при каких условиях утверждать, что идея, перевернувшая мир, может быть ясна младенцу. Она, та идея, и сегодня не до каждого взрослого-то доходит. Как по мне, так надо было убрать и слово «скудоумными». Поскольку люди, свершившие такую Великую Октябрьскую революцию, ну хоть ты тресни, не могли быть скудоумными по определению.

Далее, наша гнилая, в массе своей троцкистская либерастия, так много сил потратившая на изничтожение Сталина, долгие годы пыталась навязать нам мысль о том, что если бы Троцкий пришел к власти, то мы бы стали вполне себе европейской державой и не случилось бы Великой Отечественной войны. Это очень большая проблема, и о ней говорить здесь не место. Скажу о другом. В идейной борьбе против Сталина у троцкистов не существовало шансов победить. Как нынче модно писать: от слова «совсем». В 1927 году Сталин предложил Троцкому провести общепартийную дискуссию. Членов партии тогда насчитывалось 854 тысячи. Голосовало 730 тысяч. Сталина поддержали 724 тысячи, Троцкого – 6 тысяч. Увы, но в их числе был и отец Плисецкой.

Что же касается советского государственного и культурного деятеля Ричарда Витольдовича Пикеля, то Майя Михайловна тут попросту ошиблась. Он не был секретарем у Троцкого, а секретарствовал у Овсея-Гершен Ароновича Радомысленского – Григория Зиновьева, одного из главных претендентов на лидерство в коммунистической партии. Эсер Е. Е. Лазарев о нем писал: «Ленин стал разливать свой яд через обычный канал – через своего послушного и верного лакея – энергичного, циничного, деревянного и бессердечного опричника – «товарища Зиновьева». А о Пикеле Елена Семеновна Булгакова вспоминала: «Главискусство решило снять со сцены пьесы Булгакова «Дни Турбиных» в МХТ и «Багровый остров» в Камерном театре. Третья пьеса того же автора «Зойкина квартира» уже снята с репертуара Театра им. Вахтангова. Перед тем был запрещен уже репетировавшийся в Художественном театре «Бег». И Ричард Пикель – тот самый Пикель, которому через очень короткое время суждено было стать одной из первых жертв в дьявольской мясорубке обвинений и расстрелов 30-х годов, – пока находившийся на высоте Ричард Пикель объявил удовлетворенно: «В этом сезоне зритель не увидит булгаковских пьес. Снятие булгаковских пьес знаменует собой тематическое оздоровление репертуара».

Другой вопрос, что и Пикеля, и Плисецкого Троцкий знал преотлично. Они оба были, если так можно выразиться, замечательными офицерами в армии Льва Давидовича Бронштейна – Троцкого, а отнюдь не прекраснодушными донкихотами. По крайней мере, как истинные служители идей последнего, готовы были выполнить любой приказ своего кумира. А «демон революции» Троцкий еще в 1927 году на Пленуме ЦК, когда Сталин впервые предложил исключить его из партии, взял слово и, обращаясь к своим политическим противникам, сказал: «Вы – группа бездарных бюрократов. Если станет вопрос о судьбе советской страны, если произойдет война, вы будете совершенно бессильны организовать оборону страны и добиться победы. Тогда, когда враг будет в 100 километрах от Москвы, мы сделаем то, что сделал в свое время Клемансо, – мы свергнем бездарное правительство; но с той разницей, что Клемансо удовлетворился взятием власти, а мы, кроме того, расстреляем эту тупую банду ничтожных бюрократов, предавших революцию. Да, мы это сделаем. Вы тоже хотели бы расстрелять нас, но вы не смеете. А мы посмеем, так как это будет совершенно необходимым условием победы».

Разумеется, двигаясь как бы по сослагательной исторической стезе, мы можем предположить, что вряд ли Троцкий, приди он к власти, был бы столь кровожаден, как Сталин. Но это как знать. Даже судя по приведенному высказыванию «демона революции», уже не говоря о чинимых им зверствах в Гражданскую, лично у меня оптимизма насчет лояльности Льва Давыдовича к политическим врагам очень мало. А у Майи Михайловны такой оптимизм, что называется, наличествовал. Тем более что писала она свою первую книгу в период, когда перестройка не просто «развязала языки», а форменным образом буйствовала в общественном сознании, особенно в СМИ, взнузданными отечественными либералами, в основном наследниками тех самых троцкистов. Не будь балерина столь сильно ими подогрета, она бы вряд ли описывала прошлое своей семьи и страны столь густо-темными красками. Она часто высказывалась в суждениях резко, нередко позволяла себе даже непредсказуемые поступки, что видно хотя бы из письма Н. С. Хрущеву: «Последние несколько лет я вела себя из рук вон неправильно, не понимая той ответственности, которая лежит на мне как на артистке Большого театра. Прежде всего я, что называется, безудержно «болтала языком», что абсолютно непозволительно для человека, который так на виду, как я. Часто я нетактично вела себя на приемах, беседуя главным образом с иностранцами». Все так. Однако Майя Михайловна никогда не была кровожадной и мстительной. Мы с ней несколько раз касались темы репрессий, и однажды она заметила: «Нет, я никогда не прощу той коварной сталинской власти горя, содеянного мне и моей семье. Правда, что и мстить я никогда не стану».

Здесь я должен заметить еще и то, что Майя Михайловна была аполитичным человеком. Она много, временами запоем, читала художественную литературу – зарубежную и особенно русскую классику. Но почти совершенно не интересовалась периодикой. В газетах и журналах обращала внимание только на публикации, связанные с театром, музыкой, балетом, вообще с культурой. А чем-нибудь бытовым или общественно-политическим интересовалась крайне редко. Говорила мне: «Меня на политинформацию в Большом можно было затянуть только на аркане. И я, Мишенька, следую заветам профессора Преображенского насчет советских газет. Не читаю их не только перед обедом, но и вообще никогда». В этой своей почти космической отдаленности от политики, от сложных исторических перипетий и реалий она очень напоминала мне Шерлока Холмса. Помните:

«– Коперник? Знакомая фамилия. Что он сделал?

– Боже мой, так ведь это же он открыл, что Земля вращается вокруг Солнца! Или этот факт вам тоже неизвестен?

– Но мои глаза, Ватсон, говорят мне, что, скорее, Солнце вращается вокруг Земли. Впрочем, может быть, он и прав, ваш Коперник.

– Простите меня, Холмс. Вы человек острого ума, это сразу видно! Как же вы не знаете вещей, которые известны каждому школьнику?

– Ну, когда я был школьником, я это знал, а потом основательно забыл. В любом случае для меня это бесполезная информация, засоряющая мозг».

Майя Михайловна никогда свой мозг не засоряла тем, что считала пустячным и не стоящим ее внимания. И правильно делала. Не хватало еще, чтобы она по телетусовкам бегала.

К чему я все это излагаю. После каждого публичного выступления Плисецкой, да даже после каждой моей публикации о творчестве балерины, обязательно находились ее злые критики. Когда – больше случалось, когда меньше, но всегда. Балерину обычно попрекали ненавистью к советской власти, вообще ненавистью к людям. За редким исключением у нее якобы все болваны, уроды, негодяи и подлецы. Они гадят, подсиживают, врут и стучат. Вот она о партнере: «Я свернула Ефимову спину, автоматной очередью пронеслось у меня в мозгу. Не будет премьеры. Пропала моя Анна Сергеевна». И первая мысль ее – о собственной роли. Партнер – как декорация. Как будто каблук сломала. Вот она, что говорила про детей: «Советские люди воспитаны на притворном, ханжеском участии к детям». А сама-то детей любит не ханжески, по-настоящему: «К концу августа беспокойство иного рода охватило меня. Появились все признаки, что забеременела. В Москву надо возвращаться. А может, родить? И расстаться с балетом? Ан жалко. После «Спартака» и чешского турне я в хорошей форме. Худая. Повременю маленько. Срок еще есть. Танцевать или детей нянчить – выбрала первое. Щедрин без восторга, но согласился. В Москве врач удостоверил. Беременна. Но аборт раньше октября делать не стоит. Не созрел еще плод».

В другом месте балерина не лучшим образом высказывается о простых людях-тружениках: «Из замысленного большевиками Дворца с Лениным на самой макушке, как известно, тоже ничего не вышло. Одно название да почтовые марки. Только попусту взорвали старинный красавец-храм Христа Спасителя. Опять погорячились. Почва не та. Теперь на этом месте полощут свои дебелые телеса в бассейне «Москва» труженики Москвы и Московской области».

А вот более чем странные рассуждения о собственной судьбе: «Почему нас оставили в школе? Не выгнали? Отчего позднее приняли в Большой театр, театр императорский? Этот вопрос я не раз задавала самой себе, близким своим. Я училась любимому делу. Участвовала во взрослых спектаклях. Выходила на сказочную сцену Большого. Под звуки великолепного оркестра. На меня ставили танцы. У меня была чистая постель. Не голодала. Клеймо дочери «врага народа» не погубило моего жизненного призвания. Я избежала преисподней советского детского дома, куда меня хотели было забрать. Я не попала в Воркуту, Освенцим, Магадан. Меня мучили, но не убили. Не сожгли в Дахау». Больше всего негодования у недоброжелателей балерины всегда вызывало ее высказывание о том, что коммунизм хуже фашизма. Стало быть, фашизм, соответственно, лучше.

Не перегруженная основательным базовым образованием Майя Михайловна о многих вещах рассуждала именно так, по-обывательски, без широты взгляда и глубины понимания, без постижения сложных общественных явлений. Взять хотя бы сравнение коммунизма с фашизмом. Вот здесь уж точно и юнцу должно быть понятно, что коммунизм – это прежде всего – фундаментальное равенство и братство, а фашизм – фундаментальное же неравенство и господство одних над другими. И после этого уже любые рассуждения на такую тему бессмысленны. Конечно же, мне досадно и даже обидно, что мой любимый кумир позволила себе подобное высокомерие и снобизм. Но вот что я вам скажу, дорогие друзья, даже заведомо зная, что не смогу никого переубедить. Попытайтесь все же понять мою героиню и простить ее. Хотя бы как гениальную балерину и как дочь убиенного отца. Право же, это не так уж и мало для того, чтобы смилостивиться…

У отца Майи Михайловны было два брата и две сестры. Старший Лестер Плезент еще до революции эмигрировал в США и там не просто сколотил себе капитал, а еще существенно продвинулся по иерархической лестнице, став советником президента Джона Кеннеди по юридическим вопросам. «Эта родственная связь ретиво шилась в строку моему идейному отцу на ночных пытках и допросах в подземельях Лубянки, моей растерянной матери с семимесячным младенцем в забитой рыдающими и воющими бабами камере Бутырской тюрьмы, мне, горемычной, «невыездной». Два двоюродных брата – Ситендли и Эмануэль – проживали в Нью-Йорке, но с ними Майя Михайловна никогда не встречалась. Владимир Менделевич Плисецкий окончил ВГИК. Как артист-каскадер участвовал в антрепризе знаменитой певицы Клавдии Шульженко. Его номер «Трио кастелио» считается цирковой классикой. Воевал с первых дней войны в парашютно-десантном полку. В день своего рождения 31 декабря 1941 года убит немцами во время десантирования.

Сестры отца – Елизавета Езерская и Мария Левицкая – проживали в Ленинграде.

Постижение танца

И вот такое громадное по московским меркам семейство практически единодушно решило, что рыжей Майке уготован единственный жизненный путь – подаваться в балерины. На балетный экзамен ее привела Суламифь – Мита. Приемную комиссию возглавлял тогда сам директор балетной школы Виктор Александрович Семенов. Осмотрев девятилетнюю девочку профессионально наметанным глазом, он потребовал: «Ну-ка, реверанс покажи». И после распорядился: «Берем».

Майю определили в класс Долинской. Плисецкая всю жизнь потом вспоминала своего первого балетного педагога как величайшее везение в жизни. Немножко полноватая, Евгения Ивановна обладала врожденной пластичностью и поистине ангельской терпеливостью, что есть едва ли не главное достоинство всякого настоящего педагога. Долинская еще хорошо играла на рояле и потому внятно, доступно доносила до своих учеников музыкальные фразы, точно и органично сопрягая их с танцевальными движениями. Плисецкая всегда подчеркивала: без чувства музыкально такта нет и не может быть хорошего танцовщика. Сама Майя Михайловна с этим чувством определенно на свет божий появилась. Не зря же Щедрин часто повторял, что «вышел на Плисецкую» именно через музыку: «У Майи всегда были хорошие отношения с музыкой. Мы ведь и познакомились с ней после того, как я услышал ее пение. Это произошло в доме Лили Брик, с которой мы дружили. Ее муж Василий Катанян коллекционировал звуковые автографы друзей дома. Тогда, в 1955 году, только появились первые катушечные магнитофоны, и Катанян записывал свою коллекцию на огромный магнитофон «Днепр». До сих пор вспоминаю эти бобины с пленкой, падавшей на пол и путавшейся под ногами. Однажды они спросили меня: «Не хотите ли послушать, как поет балерина из Большого театра?» Я согласился и вдруг услышал чистый голос, исполнявший сложнейшую музыку прокофьевской «Золушки» и подражавший бою часов в эпизоде, где Золушка теряла свою туфельку. Я был поражен и стал спрашивать: кто такая? кто такая? Мне отвечают: балерина, рыжеволосая красавица. Так мы и познакомились».