Читать онлайн Чудодей

Глава 1

Девушка была красивой. Когда-то при жизни, конечно, не сейчас. В кровавом месиве на белой коже не было ничего красивого.

– Первая? – поинтересовался я у Старосты, ставя на землю свой походный туесок[1].

– Пятая за год… – Староста виновато потупился. – Не серчай, бачко[2], мы ж тока мест сообразили, что тут чудодей нужен. Сразу за вами и послали.

– Добре, – я кивнул. Можно подумать, меня хоть когда-нибудь звали вовремя.

Заметил я и то, с каким усилием Староста назвал меня «бачко». В том тоже не было его вины: сложно величать так человека вдвое моложе себя. По крайней мере, на вид моложе. Бороду что ли все-таки отрастить?.. Еще бы росла она, зараза.

Открыв туесок, я вытащил из крепления на крышке пузырек и закапал в глаза растворенную в маковой росе чудь. Иные чудодеи сыпали ее в глаза прямо сырую, но я предпочитал более мягкое воздействие. И более дозированное – а то как надуешь больше, чем надо, так бдишь потом всю ночь да чудищ всяких по углам высматриваешь.

– Есть у вас здесь буява[3] какая поблизости? – поинтересовался я, ненадолго закрывая защипавшие глаза.

– Как не быть? – удивился Староста. – Село, чай, большое. И с соседних сел у нас покойников хоронят. Да токо с другой она стороны. Через село все да через лес.

– Для чудищ, что людей по ночам убивают, и семь верст – что твоя дорожка до сараю, – ответил я рассеянно и наконец огляделся.

Кровь. Много крови. Чудь всегда подсвечивала именно кровь – хоть старую, хоть свежую. Ярко-алая, она мерцала, манила в сгустившившемся и посеревшем воздухе. Все было неважно для порождений чуди, кроме крови. И самой чуди…

– Списочек бы мне, – сказал я и, не удержавшись, потянулся к особливо крупному сгустку чуди на жирном сочном листе клена. Староста меня не понял. – Перечень, говорю. Кто у вас тут из чудищ обитает. Вижу, что немало.

– Ну так эта… – Староста замялся, прикидывая в уме. – Так все, поди, как у всех. Суседки[4] в каждом доме, дворовые, овинники… Ну да те в лес не ходют. С бабаем[5] местным баган[6] наш договорился. Чтоб тот скотину не пугал, да и девок заодно. Даже свой вазила[7]-табунник у нас живет. Говорю ж: село большое у нас. А в окрестностях все по мелочи – ауки[8] мелкие да багники[9] на болоте.

– А лешаки? – я уже не мог остановиться – все собирал и собирал щедро рассыпанную по поляне чудь в серебряную табакерку, всегда готовую для таких дел.

– Да какие тут лешаки! – отмахнулся Староста. – Леса сплошь исхоженные, тропинками изрезанные. Грибов да ягод едва лукошко наберешь. Лесавок[10] если парочка, да и те хоронятся от людей. У нас-то только чудицы остались, чудищ-то сто лет, поди, как не видали, а уж чудовищ и подавно.

Про волколаков и прочую хищную чудскую фауну я спрашивать не стал. Как и пугать старика своим нездешним говором. Чудь – она ведь на многое глаза открывала. Например, на то, что родной мой мир, которому я уже лет тридцать как успешно помогаю, далеко не единственный.

– Добре, – повторил я, стараясь говорить покороче. – Ты иди, уважаемый, до дому. Выделите мне хатку какую, я у вас погощу. А покамест осмотреть мне тут надо. Авось увижу что интересное…

– Так ждет вас хатка-то! – обрадовался Староста. – Справная хатка у нас для вашего брата есть, баньку уже затопили, стол накрыли. Ждем вас, чудодей-бачко, воротайтеся побыстрее.

И, отвесив мне поклон до самой посыпанной чудью травы, он поспешно запрыгнул на толстенькую кобылку да и уехал прочь.

Я проводил его завистливым взглядом: мой компаньон лошадей не любил… Точнее, лошади не любили его и наотрез отказывались везти нас обоих хоть верхом, хоть в телеге. Только в крытой кибитке, которую мой помощник мог окрестить временным домом и оплести своими чудскими чарами, мы могли перемещаться с относительным комфортом – в таком виде лошади нас не боялись, чувствовали, что чудь наша добро несет.

– Вылезай, – я засунул руку в туесок и похлопал по большой скудельнице[11] на дне. – Работа тебе, – и поднял тяжелую глиняную крышку.

В изломанном чудью свете солнца было хорошо видно, как из широкого горла скудельницы высовываются тонкие, покрытые короткой шерстью лапки, хватаются за край туеска и вытягивают на свет круглое, полностью покрытое длинным мехом тельце.

Легко, словно кот, подскочив, мой помощник выпрыгнул на траву и, как и всегда в таких случаях, немедленно начал трястись, переступая с лапки на лапку. Лес, траву да сырую землю Батаня[12], как любой домовой, совершенно не любил, но за много лет наших скитаний привык. Но все равно первое прикосновение доставляло ему заметный дискомфорт.

Оставив Батаню собираться с духом, чтобы начать бегать вокруг и собирать на свою шерсть рассыпанную вокруг чудь, я приступил к настоящему осмотру.

Все порождения чуди – от мелких чудиц до огромных чудовищ – оставляли после себя характерные следы. На всех на них чудь лежала плотным слоем и в момент резкого движения слетала – с кого просто осыпалась пылью, с кого слезала ошметками, стекала каплями или рассыпалась во все стороны острыми сверкающими иглами. Свойства ее от вида и формы совершенно не зависели, вот только твердые и крупные частицы собирать было не в пример легче. Хотя мне лично жаловаться не приходилось – всю самую сложную работу делал для меня Батаня. И именно благодаря ему мои запасы чуди не приходилось пополнять путем долгой и сложной охоты на опасных чудовищ.

Сегодня же я планировал поживиться. То, что осталось от бедной девушки… Накрыть ее надо, что ли? Вот только чем… Не собственным же тулупом. Ладно, Староста пришлет потом людей. Главное – сотворить с ней такое мог только кто-то крупный. Волколак, леший или взрослый матерый ляд[13]. А значит, и чудь с них осыпалась щедро. Даже странно, что со всего леса еще не сбежались духи послабее, чтобы собрать бесхозное богатство. Или…

Я нахмурился. Сколько я ни вглядывался в траву, сколько ни ходил по поляне туда-сюда, но так и не нашел ничего крупнее той капли на кленовом листе – вот только та была размером с лесной орех, не больше, и легко поместилась в моей табакерке, приспособленной для быстрого сбора чуди.

Та же чудь, что была рассыпана на поляне, не была результатом нападения – она копилась тут естественным путем, словно хвойный опад под деревьями или пыль на печной полке.

– Да кто же тебя убил-то?.. – спросил я у мертвой девушки с досадой.

Растащить чудь лесные обитатели просто не смогли бы – в лесу духи сильные, здоровые. Так, по мелочи отщипнут, прилепят на шкурку, да пойдут мимо. А из деревни никто добраться бы не успел, даже если бы осмелился. Получалось одно из двух: либо девушку убивали медленно, не делая резких движений, либо сотворившее это чудище было истощено, и чуди на его теле было так мало, что держалась она намертво.

Я посмотрел на Батаню. Он уже радостно резвился на полянке, собирая чудь, как мокрая тряпка – рассыпанную по столу муку. Я же вернулся к девушке. Раз очевидных для чудодея следов найти не удалось, стоило попробовать попробовать найти следы, очевидные для простого человека. Ну то есть как «найти»… Искать ничего не пришлось – все было, так сказать, на поверхности. Ужасные раны на гладкой коже были не рваными, не кусанными, а какими-то будто резаными. Я видел такое очень давно, еще во время обучения, когда чудь открывала мне тайны этого мира со всей его красотой и жестокостью.

В том мире чуди уже почти не осталось, ее приходилось брать с собой в тяжелых серебряных крынках – ни другой какой металл, ни хорошо обожженная глина, ни даже отличное прозрачное иномирское стекло не могли удержать ее в плену достаточно долго. Но мир без чуди не означал мира без чудовищ, вот только раны они наносили не когтями или зубами, а хорошо заточенными ножами с чересчур тонким лезвием и с ручкой из неприятного искусственного материала. Хотя, по правде, все в этом мире было каким-то неприятным, отталкивающим. И при том странно притягательным. Настолько, что я провел там много времени. Слишком много.

На всякий случай я еще раз обошел не только саму поляну, но и углубился в лес. Там тоже не было никаких следов крупных чудищ, да я их уже и не искал. Теперь меня интересовали следы в осевшей на травах да кустах чуди. Более размытые, рваные, без четких очертаний и краев, они все равно были похожи на те, что оставляют копыта да лапы в рыхлом снегу. Лесная косуля, вепрь, заяц, лиса, молодой лось – их следы я различал прекрасно, хоть не был ни охотником, ни следопытом. А вот зверя покрупнее не разобрать. То ли медведь, то ли корова заблудшая, то ли человек. А может, и вовсе песья стая догонялки затеяла да стрясла тут все с веток, словно Хозяин Леса продирался. Верно Староста сказал – больно хоженые тут места. Кто угодно ошиваться может, хоть зверь, хоть ребенок заигравшийся, хоть балий[14]-травник, по чудскую траву охочий.

Когда я вернулся к туеску, Батаня уже схоронился в своей скудельнице. Тяжко ему было под открытым небом, непокойно. А уж когда меня рядом не было – и подавно. Прилипшая к длинной шерсти чудь сияла синим светом, отчего казалось, будто крышка парила над горловиной горшка.

– Ну пойдем поглядим, что тут за деревня… – сказал я ему и прикрыл крышку плотнее.

Глава 2

Уже темнело, и идти по лесной дороге мне было страшновато. Чудища редко нападали на людей, а уж на чудодеев – и подавно. Это если б они тут вообще водились. Но на девушку же все-таки напали… Да и в принципе. Ночь в любом мире, хоть чудовом, хоть без, была временем, когда нечисть любого происхождения выползала из своих углов.

До околицы мы добрались глубоко заполночь. Я уже давно привык везде ходить на своих двоих, но все равно каждый раз отчаянно мечтал о какой-нибудь не ведающей страха лошади. Или железной повозке, как в Бесчудье. Самоходной, на колесах. Я ее всегда слегка опасался, но пользовался с превеликим удовольствием. Особенно той, которую можно было вызвать прямо к хате. Здесь вызвать можно было разве что ездового беса, но тратить на это запасы чуди я стал бы только в том случае, если это был бы единственный способ спасти свою и Батанину шкуры.

Помеченную чудовским знаком хату я нашел быстро. Это было хорошо, это было правильно. Чтят местные чудодеев, держат для нас угол.

Двор был чисто выметен, да только все равно сразу стало ясно, что хата нежилая: ни следов дворового перед крыльцом, ни жирных клякс лапок банника на окнах бани. Еще бы домового в хате не оказалось – и будет нам с Батаней раздолье. Не то чтобы я не любил домашних чудиц, но характером те были ровно как и люди – все разные. Кто-то хоронился от нас, не показываясь, а кто-то встречал у порога да расспрашивал до утра о всяких разностях. Бывало, кто и злом встречал, но на тех Батаня быстро управу находил. Домашние-то чудицы слабенькие были – только своя чудь на них и была, другой взять неоткуда. Порой совсем мало ее на них налипало, едва различишь вообще в темноте. Мой же Батаня даже после вычесывания светился во тьме как огромная синяя лучина.

Но сегодня меряться чудью не пришлось – хата оказалась девственно пуста. Батаня нетерпеливо высунулся из туеска и тут же деловито побежал опутывать сени своими чарами.

– Ты особо не старайся пока, быть можно, мы тут и не задержимся, – сказал я ему, но куда там.

Больше всего мой домовой любил осваиваться на новом месте да наводить свои порядки в не занятой никем хате. Впрочем, и в занятой тоже любил, но все-таки старался сдерживаться в присутствии хозяина, а то и вовсе насупленно сидел в своей скудельнице и отыгрывался потом в первом же походном шалаше. На самом деле это очень удобно – иметь в спутниках домового, и не только потому что это решало проблему с запасами чуди. Достаточно было установить хоть какую-то крышу над головой, даже самую условную, и Батаня принимался за дело. Хоть в дождь, хоть в зной, хоть в лютый холод в свитом им чудовском гнезде было сухо, тепло и уютно – да так, что и уходить-то не хотелось. Сил он, правда, тратил на это тем больше, чем меньше было стен у временного укрытия, поэтому я старался не злоупотреблять. Чуди по земле, конечно, рассыпано немало, но и собирать ее постоянно – не такой уж и простой и быстрый процесс.

Хатка была справная. Даже удивительно, что на нее никто не позарился. Толстые сухие бревна, ровный отполированный пол, чистые занавески на больших прозрачных окнах. А главное – кто-то позаботился и растопил печь. Пусть на дворе и было лишь начало осени, а покуда добрался я до временного своего жилища, успел продрогнуть. Понадеявшись, что и баньку давно уже затопили, я оставил Батаню на хозяйстве и пошел в парильню.

Мыться без присмотра банника было как-то странно. Как долго я привыкал, будучи еще только учеником, к тому, что, оказывается, в этом мире за мной наблюдают – так непривычно мне теперь было в совершенно пустой бане. Надо будет завтра к кому-то в гости сходить, что ли… Хоть посмотреть, как нормальные люди живут, успокоить душу. С баганом местным да вазилой-табунником дружбу свести. Силы у них всегда побольше, чем у мелких деревенских чудиц, а в крупных селах с большим общинным хозяйством они и вовсе в настоящих чудищ вырастали. Ну и знали, конечно, поболе, чем Староста да люд деревенский.

Но сначала надо наведаться на буяву. Без Батани, конечно, ему мертвяковская колоземица[15] губительна была. Как и слишком рьяно освященная земля. Так что любой погост[16] мы обходили широкой дугой, а коли очень надо было – я один шел.

Сейчас надо. Кладбищенской нечисти немало на земле водилось, и, по сути, если кто и мог задрать человека, так кто-то из них. Перед глазами снова встал изувеченный труп красивой девушки. В хату ней зайти надо будет. Обряд провести… Но это вечером.

Без заботы банника баня стремительно остывала, и размываться, а тем более париться, я не стал. Смыв скользкое немылкое мыло теплой, уже совсем не горячей водой, я завернулся в полотенце. Все-таки в Бесчудье были свои плюсы – мыло у них не в пример душистее да пенистей. То, что в брусочках. А то, что с водой намешали да в банки разлили, я на дух не переносил. Как и еду их в вонючих жестяных банках, бледных кур без вкуса и запаха, упакованных в богомерзкий пластик и хлеб с рыхлым белым мякишем под тонкой, как береста, невнятной коркой.

Так, что-то я проголодался.

К счастью, в печурке отлично натопленной печи прятались небольшой пирог на кислом тесте с рыбой да визигой[17], горшочек гороховой каши с копченым кабаньим салом, пареная репа с брусникой и прочей ягодой да блюдце киселя[18] на меду.

На столе же ко всему нашелся холодный печеный олений окорок, сочный и пряный, и круглый свежий каравай. Две запотевшие крынки довершали дело – с холодным ягодным узваром[19] и густой свежей простоквашей.

Взяв блюдце, я наложил всего понемногу и поставил обратно в печурку для Батани – там ему было привычней. Обычно домовые не могли по-настоящему есть еду – они посыпали ее чудью, чтобы впитала вкус, и размазывали ее потом обратно по шерсти. Но мой друг был достаточно силен, чтобы слопать угощение до последней крошки.

Поужинали мы в уютном молчании. На самом деле я вообще не был уверен в том, умеет ли Батаня разговаривать – со мной он этот навык никогда не применял. Но другие домовые порой болтали охотно, и слабенькие, больше похожие на сгустки темноты, и матерые старички, умеющие оборачиваться человеком. Маленьким, конечно, не выше кошки, но все-таки человечком.

Батаня же всегда выглядел одинаково и одинаково молчал. Хотя нет, иногда он умел молчать недовольно или, как сейчас, – умиротворенно.

– Ну ладно, иди сюда, – позвал я его после ужина. – А то опять всю ночь трещать будешь.

И правда – напитанная чудью шерсть топорщилась, искрилась и потрескивала как хороший ночной костер. Батаня подождал, пока я с удобством устроюсь на печной полати вместе с нашим туеском, быстренько оплел чарами стол, чтобы еда на нем не испортилась к утру, и забрался ко мне на колени.

Не знаю, делал ли такое еще хоть один из ныне здравствующих чудодеев, но у нас с Батаней был свой личный обряд. Тяжелым серебряным гребнем я расчесывал его косматую шерсть, счесывая с нее чудь на серебряное блюдце, а потом аккуратно пересыпал добычу в серебряные крынки. Сейчас у меня с собой было только две походных – одна полная для работы и одна полупустая для запасов, – но дома у нас хранилось настоящее богатство: два кованых сундука, набитых такими крынками под завязку. Мое чудодейское наследие за почти тридцать лет скитаний по этому миру.

Не всегда улов таким богатым, как сегодня. Пожалуй, по здешним лесам стоило побродить подольше – авось очередная крыночка под крышечку забьется… Батаня разомлел, да и я уже отчаянно зевал, в очередной раз пересыпая чудь в сосуд с помощью тонкого листа серебра, согнутого воронкой.

Спать Батаня полез в запечье – как и всегда, когда самое любимое место всех домовых не бывало занято. Иногда особо радушные хозяева уступали гостю свою кровать, хотя чаще, если ночевать приходилось в чужом доме, он устраивался у меня в изголовье. Но здесь, в специальной чудодеевой хатке, печь была большой, чистой и прекрасной, и я буквально представлял, с каким удовольствием мой компаньон устроится за ее теплым боком…

Из-за печки Батаня метнулся ошпаренным котом и одним прыжком вскочил ко мне на полати. Его крупное и увесистое для домового тело мелко тряслось, а лапками он с силой вцепился в мою руку, хотя обычно избегал трогать живую человеческую кожу.

– Что с тобой? – выдохнул я и едва не обхватил инстинктивно дрожащего домового руками, лишь в последний момент вспомнив, что делать этого не стоит. – Что случилось?

Батаня поднял на меня желтые глаза, и у меня внутри все захолодело: в них плескался совершенно живой, почти человеческий ужас. Но секунда шла за секундой, и домовой постепенно успокоился – перестал трястись, отпустил меня и указал лапкой за печь.

Не понимая, что же происходит, я спустился на пол, зажег длинную лучину из собственных запасов и полез проверять запечье.

И сразу понял, что так напугало моего в принципе очень даже храброго компаньона. Чудь из глаз уже почти вымылась после того, как я закапал капли на поляне, но того, что оставалось, мне хватило, чтобы увидеть большой комок шерсти, маленькие берестяные тапочки на том, что когда-то было лапками, и цветную пыльную курточку.

Все, что осталось от домового, совсем еще недавно жившего за этой замечательной печью.

Глава 3

Батаня тихо выл на одной ноте. Все-таки он умел издавать звуки, но я предпочел бы так никогда этого и не узнать.

Они были все мертвые.

Банник лежал за уже совсем остывшей каменкой. Обычно банники были щуплыми, сухими от вечного жара, но зато с лоснящейся и кудрявящейся от пара шерстью. Этот тоже был кудлатый, но толстенький, что молодой боровок. Неудивительно – баню в гостевой хате топили редко, вот и жировал хозяин холодной бани, чтоб не мерзнуть.

Дворовой умер совсем недавно. В темноте под крыльцом его легко было принять за небольшую собаку со стоящими торчком ушами. Чтобы достать его крепенькое поджарое тельце, пришлось разобрать несколько досок. Батаня помог расшатать крепко сидящие гвозди – все-таки крыльцо было частью дома. Хотя все, что было обнесено забором, отчасти являлось частью дома, и домовые над всем так или иначе хозяйствовали, но все-таки настоящее чудовство творить могли только внутри самой хаты.

Что делать дальше, я не знал. Так и сел на разоренное крыльцо, аккуратно положив рядом на сухие доски три трупа местных чудиц. Батаня спрятался в сенях и выл там жалобно и страшно.

– Ну полно те… – сказал я ему, не выдержав.

Будь он ребенком или животным каким, я бы, конечно, обнял его, попытался приласкать. Но порожденья чуди чудоеевых рук боялись, – даже расчесывая густую шерсть, я старался трогать ее только серебряным гребнем. А все потому что чудь на нашу кожу налипала, как сухая земля на разлитый мед, да смывалась потом водой безвозвратно.

Зайдя в сени, я спустил пониже рукава рубахи и сквозь ткань взял-таки Батаню на руки. Он не был ни детенышем, ни каким-то слабеньким чудовым духом, так что, обнимая его, я опасался, что поступаю неправильно – а коли осерчает на меня мой помощник, что делать мне тогда?..

Батаня не осерчал, но обниматься не стал. Замер в моих руках да затих наконец-то. Постояв немного, я отнес его на полати и сел рядом.

– Что делать-то надобно? – спросил, собравшись с духом. – Негоже их под открытым небом оставлять. Будь они людьми – схоронил бы. А с ними – не знаю, что делать.

Батаня молчал. Я почему-то думал, что, издав наконец-то хоть какие-то звуки, он со мной заговорит, но нет. Посидев немного не двигаясь, он вдруг запустил покрытую мехом ладошку себе в шерсть, собрал немного чуди и… размазал ее по моей руке. А потом показал на чистую руку и кивнул на сени.

– На них нет чуди! – запоздало осенило меня.

И правда. На шерсти умерших чудиц не горело ни единой синей искорки. Это было странно. «Чертовски странно», как говорили в Бесчудье. Здесь у нас черти да бесы были лишь разновидностью чудищ, изредка вырастая до чудовищ. Одни из многих. Тем удивительнее, что в иномирье именно чертей поминали постоянно, в то время как про остальных будто и забыли вовсе.

– Успел собрать кто-то? – подумал я вслух, мысленно возвращаясь к загадке. – А умерли тогда почему?..

Тут Батаня снова поднял на меня глаза и выразительно провел лапкой по тому месту, где в слошном мехе должно быть горло.

– Убили?.. – выдохнул я изумленно. Несмотря на очевидные, наверное, подсказки, нужный вывод сделать не получилось: уж больно невероятным казалось предположение. Ну правда, чудиц – и убили? Никогда о таком не слыхивал.

Но в желтых глаза Батани, которые я, кстати, видел не так уж и часто, не промелькнуло ни тени сомнений. Убили – и банника, и дворового, и суседку[20].

– И что делать-то теперь?.. – впервые за последние полвека я был готов схватиться за голову. – С местными поговорить надо. Со Старостой и с домовым его. И баганом[21] с табунником.

Батаня согласно кивнул и сложил лапки, жестом показывая – мол, спать ложись.

– Да какой уж спать… – пробормотал я.

Но спать и правда было нужно. Завтрашний день обещал быть насыщенным. И все-таки, прежде чем улечься, я снова сходил на улицу и убрал тела чудиц под крыльцо. Никакой зверь их не тронул бы, а человек – не увидел, но казалось мне неправильным оставлять домовых смотрителей под открытым небом, заслоненным одной лишь крышей без стен.

И все-таки, наверное, надо будет их как-то похоронить. Не по-людски это – оставлять все как есть, да и не по-чудьи тоже. Наверняка обряд какой был, да только я его не знал. Чудодей-то я всего три десятины, вековой мудрости пока не набрался.

Спал я плохо. То ли от страха, то ли не желая тратить чудь на место, где убили собрата, Батаня собрал все чары и окутал ими только лишь полати над моей головой. Сам же он забрался в свою скудельницу, туесок с которой я поставил здесь же, возле подушки, и просидел в ней всю ночь, шумно ворочаясь.

Я же провел остаток ночи в неуютной дреме, которая часто настигала меня, случись нам с Батаней ночевать в лесу или в поле, но никогда раньше – под надежной, казалось бы, защитой деревянных стен справной хаты.

Утром мы через силу позавтракали уже вполовину не такой вкусной снедью – без суседских чар мясо заветрилось, высохло, простокваша скисла еще сильней, став неприятно теплой, а рыбный пирог начал не слишком приятно попахивать, и собрались в дорогу.

Тревожить людей с раннего утра чудской жутью я не хотел, а потому отправился на пастбище, прихватив туесок с Батаней с собой. Обычно я оставлял его в хате, чтобы не таскать лишнюю тяжесть за собой. Но сейчас я просто не мог оставить моего друга в доме, где безжалостно расправились с такими же, как он, чудицами.

Рассвет еще только занимался, а деревня уже жила своей обычной жизнью. Кричали петухи, хлопотали бабы, мужики собирались кто в поля, кто на реку. Почти в каждом дворе стояла оседланная или запряженная в телегу лошадь, и я украдкой рассматривал их, проходя мимо. Самую паршивенькую бы мне… Можно даже слепую, чтобы Батаню моего не видела. Или на голову дурную, чтобы не понимала, что такое чудь.

Люди меня не замечали. Небольшая щепотка чуди на одежду, короткий заговор – и отводили глаза чары, покуда я сам с человеком не заговаривал. В деревне-то, может, такие уловки и ни к чему были, да только не любил я, когда меня разглядывали и вопросы лишние задавали. Чарами этими, кстати, любые чудища пользовались независимо от размера, и это еще раз доказывало, что мы, чудодеи, недалеко от них ушли.

Запоздавшая скотина еще выходила со дворов, спеша присоединиться к стаду, и я пошел за большой неторопливой коровой. Она чувствовала нас, все косилась то на меня, то на мой туесок, но шаг не ускоряла. Надо будет попросить вечером у Старосты крынку живого молока – дюже его Батаня уважал. Да и я не отказался бы, тем более что простокваша безнадежно испортится к вечеру.

Многие люди считали, что баганы, покровители скота, рогатого и не очень, живут в коровнике – у каждого свой, как дворовой во дворе или банник в бане. Но это было не так. Баган, как и вазила-табунник, были по одному на стадо и на табун. Коли коров в деревне было мало или жили они постоянно в хлеву, то баган мог и вовсе не поселиться в том селении, а если поселялся, то был слабым, бестелесным. А вот когда коровы, козы да овцы каждый день в общее стадо сбивались, а лошади скакали по полям да взгорьям в общем табуне – вот тогда эти чудицы в силу входили, даже порой до чудовищ дорастали, если животины много было.

Здесь, как и говорил Староста, на стадо было любо-дорого посмотреть. Толстые гладкие коровки, здоровенькие все, чистенькие, шли по улицам бесконечным потоком в перезвоне болтающихся на шее колокольцев. Утром – в поле, вечером – домой. Каждая коровка знала, где ее родной хлев, никогда не забывала, куда свернуть, даже если вдруг по темноте возвращалась, припозднившись – то была багана наука. Поутру соберет всех, повечеру разведет.

Ничего необычного я не замечал. Деревня как деревня, коровы как коровы. Разве что погода нынче подкачала – серо все было, того и гляди дождь пойдет. Утопающая в росе трава парила туманом, а сверху его напитывала неприятная влажная морось из низких плотных облаков. А вот коровам погода нравилась – было уже достаточно холодно и влажно, чтобы летучий кусачий гнус попрятался или вовсе успел сгинуть, но еще недостаточно зябко, чтобы искать тепла в хлеву.

На большое поле за околицей я вышел раньше паренька-пастуха, едущего без седла на низенькой толстенькой лошадке. Та явно была не рада прогулке и еле-еле плелась, понурив голову. Парнишке же, вестимо, только недавно доверили целое стадо – он внимательно следил за коровами, пересчитывал их, шевеля губами, и верно не заметил бы меня, даже не будь на мне взгляд отводящих чар.

Пройдя поле до середины, я остановился посреди сочного хруста, чавкания и фырчания – голодные животные стремились набить по-осеннему сочной травой огромные желудки, – снял туесок и полез за каплями с чудью. Ну и проверить, как там Батаня, тоже не мешало.

Домовой мой спал – не знаю, сомкнул ли он глаз этой ночью, но в безопасности своего туеска явно провалился в сладкую дрему, едва мы вышли за порог. Когда-то он привыкал к временному жилищу долго, с трудом и неохотой. Но все-таки привык, а с годами и вовсе стал считать скудельницу больше домом, чем моя собственная хатка на краю заповедной чудской рощи.

Некстати вспомнив родной дом, я с тоской поглядел на заговоренный камень, благодаря которому дорога домой всегда была легче и быстрее в несколько раз, чем любая другая, и потянулся за пузырьком с каплями.

Оглушительный нечеловеческий рев разнесся по туманному полю, заставив Батаню проснуться и высунуться из горла горшка, отбросив тяжелую глиняную крышечку, а меня – резко выпрямиться, оглядываясь.

Рев повторился снова – то ли рык, то ли крик, то ли… Тут я расслышал в ужасном звуке четкое «му-у-у-у», и меня пробрал холодный пот. Местного быка я уже видел. Огромный, черный как смоль, с длинными извитыми рогами. Он явно был немолод и успел нагулять и перекатывающиеся под лоснящейся шкурой мышцы, и жирок, добавляющий и без того тяжеленной туше объем и вес, и опыт, позволяющий без страха кидаться на любого противника.

Холодея от страха, я метался взглядом по коровьим телам, ища черную бычью шкуру, а потом услышал его – звук вспахиваемой копытом земли.

«Бежать!» – завопило мое нутро, и я схватил туесок, вместе с ним вскакивая на ноги.

А в следующую секунду я наконец-то понял, где находился бык. По стремительно приближающемуся топоту тяжелого коровьего галопа.

У меня были сильные ноги – я привык много ходить. Но бежать на скорость, задыхаясь от ужаса, не чувствуя ног, не видя спасения… В поле не было ни деревьев, ни ям. Где-то там за туманом высился частокол деревенской оградки, а за ней начинались незнакомые пока что дворы – но как добежать до них? Как опередить пусть не чудское создание, творящее зло с помощью своих чудовских чар, а вполне обычное, мирское, но отчего-то злое именно на меня?..

В груди больно жгло, ноги онемели, но я этого не замечал – я слышал, чувствовал, как из огромных ноздрей за моей спиной толчками вырывается воздух в такт скачкам огромного тела, как разлетается под острыми копытами земля, и что все это происходит все ближе и ближе ко мне.

Что же делать?! Свернуть в высокую траву? Я не пробегу там и метра. Упасть навзничь? Бык затопчет меня или поднимет на рога. И Батаня… Батаня же еще… Едва не вскрикивая от отчаяния, я стащил со спины туесок – и когда только успел закинуть лямки на плечи?.. И отбросил его в сторону. Бык не обратил внимания на летящий предмет, а я как мог прибавил скорости без лишнего веса. Бежать было уже недалеко. Вот только понимал я: не успею. Не добегу.

На глаза навернулись слезы. От страха, от злости, от бессилия. И от ужасного томительного ожидания – вот сейчас, уже сейчас меня настигнут, проткнут, затопчут, уничтожат…

Громкий крик, и снова топот копыт – на этот раз резкий, легкий. Он отвлек, заставил обернуться. И уставшие ноги немедленно запнулись о траву.

Падение вышибло дух, но я был почти рад, что все закончилось. Может быть, я еще сумею откатиться в траву, зарыться в нее, отползти…

– Аааа! – резанул по ушам новый крик прямо за спиной. – А-а-ну! Ни-зя, кому говорю! А-ну п-шшол! Быр-ра!

Обиженное грозное мычание было ему ответом, а я наконец-то обернулся.

Парень на уже совсем не сонной лошаденке заслонял меня от тяжело дышащего быка и махал на него руками.

– П-шол, п-шол! – все повторял он громко. – Давай-давай!

«Как вовремя…» – подумал я и без сил раскинулся на траве, глядя в хмурое серое небо.

Нужно было встать, найти туесок с Батаней, убедиться, что он не расшибся. Поблагодарить спасителя. И закапать наконец в глаза капли, чтобы понять, что здесь только что произошло. Потому что ни в каком мире не нападают животные на чудодеев.

Никогда.

Глава 4

Пастушка звали Мытько, и перепугался он едва ли не больше, чем я. Соскочил со своей лошаденки, принялся меня поднимать, а потом – лазить вместе со мной по траве, ища туесок и вывалившуюся из него крышку скудельницы.

– Не серчай, бачко, – приговаривал он. – Баска добрый… Хороший бык Баска, не обижает никого. Ажно не знаю, что он удумал сегодня. Не серчай, бачко, не видел я тебя. Как увидел бы раньше – отогнал бы, а так… не серчай только, бачко…

Баска – Красавец, значит… Ну что ж, бык и правда был красивым. Насколько я успел рассмотреть.

– А скажи-ка мне, Мытько, скотина-то как обычно себя сегодня вела? – перебил я бесконечное «не серчай, бачко». – И в последнее время?

– Скотинка-то?.. – Мытько поднял на меня бледно-голубые глаза и растерянно моргнул. – Так а че она сделает-то? Как обычно все, травку кушает, молоко дает, лепешки лепит. Под призором всегда.

– Никто не болел? Не мычал без повода? Не пугался не пойми чего?

Мытько поскреб крытую льняной шапкой макушку.

– Домой согнать таперища трудно, – признался он. – Не хотют идти – и все тут.

– Вот как… – протянул я и заглянул в туесок. Капли с чудью пропали из своего гнезда на крышке и, вестимо, сгинули в траве. – Благодарствую, Мытько, за спасение, – я прижал руку к груди и ненадолго склонил голову. – Подскажи теперь, где хату Старосты искать. Посредь деревни али как?

– Посредь, посредь! – закивал парнишка. – Тама горшки красные на заборе и рябинка вся красная у ворот. Справная рябинка, сразу увидите.

Я поблагодарил снова и отвернулся к туеску. Батаня напугался так, что схватил теперь изнутри крышечку и держал ее настолько крепко, что открыть скудельницу не было никакой возможности. Ладно, пусть сидит. Чуди у меня и так было полно.

Сырая, неочищенная, ни в чем не растворенная… Как же она жглась! Насыпав в глаза по малюсенькой щепоточке, я закрыл лицо руками, пережидая, пока резь в глазах утихнет. Не до конца, конечно – теперь до вечера ходить будто с песком под веками, – но хотя бы настолько, чтобы можно было смотреть под ноги сквозь льющиеся слезы.

Можно было, конечно, сделать новые. Мак уже не цвел, но подошла бы и простая полуночная роса или даже молоко белой коровы. В последнем случае капли, конечно, надо было бы использовать сразу, для хранения они непригодны, но зато и глаза после них не болели совсем. Но на все это уже не было времени, хотя я запоздало вспомнил, что корову-то как раз было найти несложно прямо сейчас. Но кто знает, подпустил бы меня к ней баган или снова натравил бы своего подопечного. В том, что бык подчинялся именно его воле, я был почти уверен.

Наверное, от стресса, а может, и от недосыпа, моя чувствительно к чуди увеличилась, и боль в глазах не уменьшалась бесконечно долго. Мытько аж дважды лез ко мне с расспросами, что со мной да не нужно ли чем подсобить. Оба раза я отсылал его, хотя такая забота была приятна. Парнишка явно знал, кто я, но не чурался, не столбенел в ужасе и видел во мне в первую очередь человека, а не окаянную душу, водившую дружбу с чудовищами. Наконец слезы перестали течь так обильно, и я не сразу, но смог проморгаться. И даже найти глазами черного Баска. Вот только теперь он черным уже не был – всю спину от шеи до хвоста покрывал густой слой синей чуди, а на мощном крупе сидел, нахохлившись, испуганный насупленный баган.

Бык был от меня далеко, и разглядеть хозяина местного стада было сложно. Идти к нему общаться прямо сейчас у меня тоже никакого желания не было, поэтому я просто помахал ему рукой, давая понять, что вижу его и знаю о том, кто виноват в нападении на чудодея, и не без труда надел туесок на плечи. Батаня внутри зашевелился и выглянул-таки наружу. Обернувшись, я увидел, что и он внимательно смотрит на нашего обидчика. А потом Батаня погрозил ему лапой, спрятался в свой переносной дом, а я медленно побрел в деревню.

С баганом все-таки надо будет поговорить. Но потом. И в таком месте, где он не сможет натравить на меня своих коров.

По деревне я буквально плелся. Страх медленно испарялся из незнакомой с ним души, оставляя вместо себя дрожь в перегретых мышцах и неприятное звенящее опустошение. Теперь я уже сомневался, что бык бы меня убил – вряд баган хотел именно этого. По крайней мере, вид у него был не злой, а словно бы у зверя, загнанного в угол. Чем дальше отступал страх – тем яснее я понимал: если бы Хозяин скота действительно решил бы со мной расправиться, никакой пастушок ему бы не помешал.

На этот раз деревня показалась мне огромной. Я шел от дома к дому, мимо бесконечных оград, но не видел ни одной рябины. Отводящие взгляд чары спали, и на меня косились, но с вопросами, к счастью, не приставали.

«Чудодей! Чудодей это…» – слышал я шепотки – те, что преследовали меня всю жизнь.

Наконец я ее разглядел. Небольшое, но крепкое дерево, сплошь залитое ягодами как кровью. Я нахмурился. Рябина, береза, ольха, ветла[22] – чудовские деревья. Хотя так можно сказать почти про каждое, но именно они особенно реагируют на чудь. С этой рябиной было что-то не так, но, что именно, я понял, только подойдя ближе.

Был конец рюена[23] – самая пора ягод. Обычно в такое время рябины, что красно–, что черноплодные, стояли все яркие, дразня птиц сочной мякотью налитых гроздей. Дерево перед домом Старосты тоже краснело, вот только как-то тускло: ягоды были все сморщенные, сухие, словно прошлогодние. Прежде чем постучаться в украшенную искусной резьбой дверь, я подошел к рябине и раздавил в пальцах одну ягоду. Под сухой съёженной коркой была все еще сочная оранжевая мякоть – значит, урожай все-таки был этого года. Но что тогда попортило его настолько раньше срока? Даже если бы случились ранние заморозки, ягоды только стали бы еще ярче и сочнее от мороза, но не сохли бы на корню.

Сорвав испорченную рябиновую гроздь, я сунул ее в карман и решительно отворил калитку старостова подворья… чтобы буквально застыть на пороге, не решаясь сделать шаг. Что ж, хотя бы гадать над судьбой рябины не нужно.

Мертвое дерево росло перед мертвым серым двором без единого всполоха чуди.

Жена у Старосты была круглолицей, радушной и с виду пышущей здоровьем. Но от меня не укрылось, как она слегка прихрамывает, придерживает левый бок. И светлые волосы цвета спелой пшеницы, выбивающиеся из-под платка, выглядели потускневшими.

Приняла она меня тепло. И сразу же, даже без просьб, налила большую чашку молока. И удивилась, когда я попросил еще одну – поменьше. Пугать я ее не стал – просто сунул чашку в туесок, дождался, когда она найдет опору в Батаниных лапках, и убрал руку.

– Кот у вас там? – поинтересовалась женщина. – Может, сметанки ему?

– Можно и сметанки, – согласился я. Сметану Батаня тоже любил. – А муж твой, хозяйка, скоро вернется?

– Должо́н быстро управиться, – женщина оглянулась на толпящихся в сенях детишек. – Бутко, сбегай до бачко, скажи: чудодей говорить желает.

Я мог бы сказать, что подожду, но не стал останавливать хозяйку. Вряд ли я, конечно, разберусь со всем творящимся здесь страхом быстро, но хотя бы попытаюсь.

– Мне посмотреть надобно. Дом ваш, – сказал я, когда старшенький из ребятишек убежал. За ним увязалось еще несколько – и это было хорошо. Все равно детей придется отослать из хаты, пока я буду искать тела.

В том, что чудицы мертвы и в этом доме, я был уже уверен.

– Наш?.. – переспросила хозяйка удивленно. А потом переполошилась. – Вы верно напутали что! Наш-то зачем смотреть? Девонек тех я как родных привечала: пока малые были, с моими старшенькими играли от зорьки до зорьки! Мы никак к этим ужостям не причастны!

– Нет, конечно, нет! – я поспешил успокаивающе вскинуть руки. И понизил голос. – Ты лучше скажи, матушка, не чувствовала ли ты себя дома плохо в последнее время?

– Плохо?.. – хозяйка грузно осела на лавку и тяжело вздохнула. – Как луна расти пошла – так что-то все время не очень хорошо, – призналась она. – И причин кручиниться-то нет, а будто сил никаких нет. Порой ввечеру сяду за стол, и такая тоска нападает… Хоть вой аки зверь лесной.

– Понятно… – я погладил пальцем гладкую древесину столешницы без единого следа суседкиных чар.

– А вот еще чаго, – быстро сказала хозяйка. – Продукты как-то быстро портиться стали. Только молока надою, раз – и скисло уже. Ни сливок слить, ни детям кашу сварить порой не успеваю. Может, заболела, думаю, корова-то наша. Поспрошала по дворам – у всех напасть такая же. И мясо портится, и овощи. Один раз вообще Купава наша – уж до чего мастерица! – пирог из печи уже порченный вынула. Не сгорел он, нет! Внутри порченный. Как будто злая сила какая чары свои бесовские наслала.

От таких новостей меня пробрал холод, даром что в хате было жарко натоплено.

– У всех? – переспросил я. – У всей деревни молоко портится?

– Ну в каждый двор я не ходила… – протянула хозяйка испуганно. – Но у товарок моих – у всех чудицы лютуют. Они, небось, девок-то и сгубили!

– Да нет, хозяюшка, молоко вам портят вовсе не чудицы… – вздохнул я.

«А их отсутствие…» – продолжил мысленно, но рассказывать про свои догадки не спешил. Нужно было осмотреть дом – точнее, все дома, – а потом уже делать выводы. А коли я ошибаюсь? Ох, как же мне хотелось ошибаться…

Глава 5

Староста вернулся быстро. Я успел пообедать и скормить Батане полблина. Толстый, масляный, горячий… Мне хватило одного, чтобы насытиться, даже не макая в красное земляничное варенье. Его я съел просто так, с безвкусным морковным чаем[24].

Вот что мне нравилось в Бесчудье – так это чай. И это была практически единственная причина, почему я возвращался туда снова и снова. Чай, а еще шоколад. И мишки из густого плотного фруктового киселя, зовущегося мармаладом. Именно тогда, в светлице добротной деревянной избы местного Старосты, я впервые задумался о том, что на самом деле в Бесчудье было не так уж плохо. Уже за одну возможность надеть под сапоги из сыромятной кожи чудо-носки, которые не промокали, отлично грели и стоили просто непозволительно дорого, я был ему благодарен. Кстати, проблем с деньгами у меня в Бесчудье не было. Новенькие монеты из моего мира считались там «старинными и отлично сохранившимися», так что достаточно было лишь немного усилий, чтобы выгодно их продать, и я мог жить там вполне безбедно. Спасибо, конечно, моему учителю, что когда-то рассказал про все хитрости, иначе сам бы я никогда не додумался и, скорее всего, обходил бы Бесчудье десятой дорогой.

Половину Батаниного блина я запихивал в себя уже с трудом, боясь разомлеть в тепле и сытости. А млеть было совсем не время.

Когда Староста вернулся, я попросил его жену и детей удалиться. Разговор предстоял нелегкий.

– Это что же получается… – после моего рассказа этот крепкий мужик, которого и медведем-шатуном, поди, не напугаешь, спал с лица. – Кто-то чудиц наших убивает почем зря?

– Похоже на то, – кивнул я и отставил кружку с недопитым морковным настоем. – Я проверю хатку вашу? Может, смогу понять, что с домовым случилось.

– Так а точно он мертвый-то? – в глазах Старосты зажглась надежда.

Мне жаль было ее разрушать, но дом, хранимый чудицами, выглядел совсем по-другому. И все-таки я не ответил и молча полез за печку.

На этот раз высохшее тельце домового нашлось прямо на полатях. Там, где наверняка спали и сам хозяин, и хозяйка, и, возможно, кто-то из ребятишек. Неспособные видеть чудь и ее порождения, они преспокойно ложились рядом с трупом своего защитника и спали так, по всей видимости, не одну неделю. Этого домового убили намного раньше, чем того, что жил в чудодеевой хате, и, видимо, только бесконечное трудолюбие хозяев спасло дом от увядания.

При жизни домовой был сильным. Рослый, плотный. Наверняка и чары у него крепкие получались, и пирожок-другой из печи он утащить мог. Сейчас же… Я осторожно перевернул покрытое мехом тельце. В отличие от Батани, этот домой был с короткой шерстью, и я увидел его искаженное смертью личико. Высохшее, словно вывешенная на просушку рыба.

Я не хотел показывать его Батане. Думал завернуть в тряпицу да переложить под печь, пока не придумаю, что делать с телами. Но мой домовой решил за себя сам. Староста аж подпрыгнул, когда крышка туеска задергалась, шарахнулся в сторону, когда Батаня откинул ее прочь и выбрался наружу. Видеть Староста его, конечно, не видел, но понимал, что происходит что-то чудское.

– Не надо, не смотри… – попытался остановить я Батаню, но тот уже запрыгнул на полати.

Несколько мгновений ничего не происходило – Батаня просто смотрел на своего мертвого собрата, напряженно застыв на краю печи. А потом он поднял голову и закричал. Громко, страшно, пронзительно.

От этого крика Староста заозирался было, а потом сжался, втянув голову в плечи. Я не знал, слышит ли он что-то ушами или скорее чувствует этот крик как что-то очень неприятное глубоко в сердце, да не стал спрашивать. Не время сейчас для праздного любопытства.

Неотвратимо близилась ночь, и я не знал, что мне делать. Мы проверили половину деревни – двор за двором. Батаня больше не кричал. Он уже знал, что мы найдем в каждом из них. Он сидел у меня у меня на плече, дрожа и больно цепляясь за волосы, но стойко перенес все испытания сегодняшнего дня. До сих пор я даже не знал, как сильно могут переживать чудицы за своих собратьев. Как вообще много чувств и смелости под этой густой косматой шерстью.

– Я боюсь ночевать в том доме, – признался я Старосте, когда начало темнеть. – Не за себя боюсь, а…

Староста кивнул. Он ни разу не спросил, с кем я перешептываюсь и кому подставляю плечо, но, похоже, сделал какие-то свои выводы.

– Оставайтесь у нас, коли хотите, – предложил он. – Только уж не знаю, поможем ли мы чем. Своего-то суседку, получается, не уберегли. И остальных…

Банники, дворовые, пара баюнков[25] и даже крупный, высокий вазила-табунник – все они были мертвы. И теперь я хорошо понимал, почему баган напал на меня, не дав сказать ни слова.

– Не думаю, что вы могли что-то сделать, – покачал я головой. – Я не знаю, что их убило, но точно не простой человек.

– Может, хворь какая?.. – Староста задумчиво потрепал бороду.

– Я не знаю, – пришлось признаться мне. – Никогда не слыхивал, чтобы чудицы болели. И чтобы убивали их – тоже. Ну вот что, – решил я затем. – Переночую сегодня в хлеву вашем. Потолкую с баганом.

Если захочет он со мной говорить.

– В сене-то? – Староста нахмурился. – Как скажешь, бачко. Отнесу туда тебе одеяло. Потрапезничай только с нами.

На это я согласился. Весь день на ногах, да и ночь предстояла бессонная. Надо было поесть и хоть немного передохнуть.

Только оказавшись снова под крышей хатки, Батаня метнулся к туеску и спрятался в нем, с грохотом захлопнув крышку. На этом Староста все-таки не выдержал.

– Кто там у тебя, чудодей-бачко? – спросил шепотом. – Не серчай за любопытство.

Я не серчал. Но и рассказывать особо не хотелось.

– Помощник мой. Хранитель, – отозвался я без какой-либо конкретики. И тут же сменил тему: – А скажи мне вот что лучше, есть ли окрест[26] деревни вашей места какие, дурной славой овеянные? Болото гиблое али чаща чудская?

Староста задумался. Потер бороду. Отпил квасу из большой кружки.

– Рядом с деревней нашей нет, – наконец сказал он твердо. – Но вот подальше, в сторону Троеверши… Большое село там, три дня пути, если напрямки, а по дороге доброй – все пять. И вот посередке-то примерно есть место нехорошее. Не ездим мы там без надобности особой, а если ездим, то с оберегами сильными да помолясь.

– Получается, это место примерно в полутора днях пути верхом? – уточнил я, прикидывая, сколько буду добираться на своих двоих.

Староста кивнул и посмотрел на меня со смесью страха и уважения.

– Пойдешь туда, бачко?

Я вздохнул.

– Пойду.

Глава 6

Хлев у Старосты был большой. Просторный, добротный – как и все постройки в этой деревне. И бык тут жил тот самый. Баска…

Верно, затея моя была опасной. Во второй раз на те же грабли – точнее, рога. Но мне отчего-то думалось, что в этот раз баган меня не тронет. И все же я слегка обезопасился – еще в хате снова засыпал чудь в глаза, попросил топленого молока, творога да кусок хорошего сыра. Баганы часто умели и сами неплохо это готовить, но в гости все равно стоило идти с дарами.

Не факт, конечно, что баган остался жить в опасном месте. Возможно, он выбрал какой-то другой двор или вовсе остался ночевать в лесу… Как бы то ни было, а я посыпал подношения чудью, поставил возле стойла Баски и собрался было забраться в разворошенный соломенный стог в дальнем углу хлева, когда понял, что место мое уже занято.

Чуди на полу было совсем мало, и лежала она полосами – будто спелые колосья в поле после дождя. Такого я раньше не видел и присел на корточки, разглядывая диковинный рисунок. Что-то он мне напоминал, и не только поле пшеницы. И лишь пройдясь по дорожке между стойлами туда-сюда, я понял, что: словно рачительная хозяйка посыпанный песком двор подметала. Основной сор вымела, а полоски от прутьев метлы на земле остались.

Немного подумав да приглядевшись, я догадался о направлении следов и, подойдя к накрытому одеялом стогу, поставил возле него свой туесок.

– Ну здравствуй, хозяин, – сказал негромко. – Не гневайся и не бойся – с добром я к тебе пришел. Мы пришли, – и открыл туесок.

Батаня не пожелал вылезать на пол и резким прыжком забрался мне на плечи, озираясь по сторонам. От неожиданной тяжести я охнул и пошатнулся, чувствуя себя лошадью, на которую внезапно запрыгнул деревенский мальчишка.

Баган, верно, за нами наблюдал. И, увидев Батаню, неохотно высунулся из сена. Одет он был по-человечьи в штаны и рубаху, ростом чуть выше моего колена. Недлинная жесткая на вид шерсть напоминала коровью и была совсем короткой на морщинистой мордочке – здешнему багану было очень немало лет. А еще у него были длинные широкие уши, как у теленка. Они смешно торчали из-под вязаной шапочки, кажется, сделанной из новенького носка.

Он смерил меня взглядом внимательных черных глаз, тоже чуть-чуть похожих на коровьи, и хрипло сказал:

– Так ты чудодей… Позвали тебя помочь, вестимо. А я и не признал.

– Бывает… – я и правда не сердился уже на несчастного запуганного чудицу. – Зла держать не буду, понимаю, что страшно тебе было. Видел я, что с табунником сделали. И с остальными.

Баган горестно вздохнул, собрал ногой раскиданное сено и сел на получившийся стожок.

– Я один остался, – сказал он, глядя себе под ноги. – Хоронился от твари проклятой то в сене, то на чердаке. Да и сама она Баску нашего дюже боялась. Я, как человече за порог, так его из стойла выпускал. Он тварь-то не видит, но все чувствует. Погонял ее як пес сторожевой, едва только сунется.

– Можно? – я тоже скатал себе сенный стожок, свернул одеяло и присел напротив багана. Батаня, подумав немного, перепрыгнул на крышку туеска и устроился на ней.

– Суседка ты! – словно запоздало опознал его баган. – Вот диво. Без одежки, с человеком под открытым небом ходишь… А я все думку думаю, кто ж ты такой.

Батаня ему не ответил – лишь нахохлился, вздыбив сверкающую чудью шерсть.

– Ты, хозяин, нам лучше про тварь расскажи, – попросил я. – Чудище, что ль, какое?

Баган глянул на меня исподлобья, разгладил шерсть на подбородке.

– Так я тебе скажу, чудодей – не ведомо мне таких чудищ. Не волколак то был, но як зверь лесной, не мертвяк, но голова что голый череп, не лешак, но словно мхом порос. Нет, не наших земель то чудище, – подвел итог баган и испуганно оглянулся на вход в хлев.

– А людей? – я тоже посмотрел на тяжелую дверь, но та была недвижима и молчалива. – Девушек тоже оно убило?

– Як знать, – вздохнул баган. – Жаль тех человечин. Три из них за коровками моими дюже справно ходили. Чистые всегда, хорошо подоены. Сызмальства матери их учили, славным хозяюшками росли. И только одна, Русанка, все больше травками занималась. Тятька[27] у нее оратай[28] местный, мамка – одежку всей деревне шьет. А она вот желды[29] откуда-то ведать начала, какие от хворей, какие для нужд всяких. Балий[30] из нее, значится, получиться должен был.

– Это не ее ли на поляне в лесу последнюю нашли?

– Ее… – баган снова вздохнул. – Не знаю я, чудодей. Не ведаю, кто убил. Можно, тварь неведома, а можно, и не она.

– Понимаю… – протянул я. – А еще одна что?

– Про нее мало знаю. Нет у ее батьки коров.

– Понятно.

Мы помолчали.

– Ты на буесть[31] мою не серчай, чудодей, – сказал вдруг баган совсем уж печально. – Я ж подумал че: не нужна чудищам чужая чудь. Чудь только людям нужна, чтобы с нами дело иметь. Вот я и того…

– Решил, что я тварь на деревню натравил, раз на мне чудь налипла, – понял я.

Тут Батаня встал на задние лапки, коих я никогда не видел из-за густого меха, и выразительно скрестил передние на пушистой груди.

– Да понял я ужо, – отмахнулся баган. – Простите великодушно.

– Полно уж, – кивнул я. – А тварь эта откуда приходит, знаешь?

– Из чащи, вестимо, – баган снова опасливо обернулся. – Но она давно уж не показывалась. Одного меня ей, видно, мало. Можно, ушла куда? В другую деревню…

– Может, и ушла, – согласился я. – Но все равно… – я подвинул к себе туесок, подождал, пока Батаня с него спрыгнет, и достал надежно закрепленный на внутренней стенке пистолет.

Баган смотрел на оружие безо всякой опаски: что это, было ему неведомо. Но с интересом.

– Диво, – одобрил он. – Чудодеева приблуда?

– Не совсем, – я с гордостью покачал головой. Про серебряные пули почти во всех мирах ходили легенды, но только в этом они действительно работали. И только разрывные, с начинкой из чуди. То, что позволяло чудищам всех размеров жить на этой земле – это же их и убивало, причем смертелен был как недостаток, так и переизбыток. Оставшись без чуди, ее порождение усыхало, как все те создания, которых загубила тварь. А добавь немного внутрь тела – и оно буквально сгорало, лопалось от слишком большого напора силы. – Не волнуйся, – успокоил я чудицу. – Если к нам кто и сунется – найдется на того управа, хоть на человека, хоть на тварь неведомую.

Вот теперь баган покосился на пистолет с уважением и наконец-то посмотрел мне в глаза.

– Поздно ты пришел, чудодей, – сказал дрогнувшим голосом. – Поздно.

– Знаю, – я не выдержал и отвел взгляд.

Глава 7

Ночью я все-таки поспал. Батаня, зная, что прекрасно выспится в своем туеске, взялся караулить, и я не был и вполовину ему так благодарен, как наконец-то расслабившийся баган. Тот, кстати, еще спал, когда я открыл глаза и осторожно выкопался из сена.

Хлев был пуст. Пригревшись и провалившись в глубокий сон, я только слышал отдаленно, как приходила хозяйка, доила коров, а после выгоняла их на пастбище. Те упирались, не хотели идти без багана, но он, измученный, уставший, наверное, впервые в жизни проспал утреннюю дойку и свою непосредственную работу.

Сейчас же уже был по-прежнему пасмурный, но все-таки яркий день. Я немного прогулялся, чтобы размять ноги. Сходил до нужника, нашел во дворе колодец. Двор, к слову, был уже пуст: деревенские вставали рано, а есéнь[32] – самая пора уборки урожая. Только самые малые дети в ней не участвовали, но те еще сидели в теплой хате.

Нужно было в чем-то размешать чудь, и, немного подумав, я все-таки постучался в избу, испросив у хозяйки немного живой хлебной закваски. Вернувшись к колодцу, я набрал ведро, зачерпнул студеную водицу ладонью и пару раз макнул в нее маленький липнущий к рукам шарик. Затем насыпал туда же щепотку чуди из карманной табакерки, размешал пальцем и подождал, пока осядет муть. Капать в глаза мне было теперь нечем, поэтому я просто протер их мокрыми пальцами. И с сожалением вылил остатки раствора на траву. Это что же, мне теперь каждое утро так ухищряться придется?.. Нужно было срочно что-то с этим делать, но я пока не представлял, что. Поэтому покамест я вернулся в хлев к нахохленному, насупленному Батане, не желая оставлять его одного надолго, даром что солнце давно уж встало. Это только в сказках порожденья чуди бродили по земле исключительно по ночам. На самом деле мир чуди жил и днем, и ночью одинаково.

Батаня меня ждал. Махнул лапой, мол, иди скорее ближе. И выразительно ткнул в сторону спящего багана, когда я приблизился. А потом указал на свой туесок.

Конечно, баган бы в такую маленькую тару не поместился, но мысль своего друга я уловил: нельзя было оставлять несчастного чудицу в столь опасном месте. И в то же время я хорошо понимал: не пойдет он с нами.

– Не оставит он стадо свое, – сказал я тихо. – И дом его тоже здесь.

Батаня нахохлился еще больше и спрятал лапки в шерсть, становясь совершенно круглым. И даже закрыл глаза, как делал в минуты самого большого неудовольствия, становясь просто сгустком темноты, посыпанным чудью. Он мог сидеть так очень долго, иногда даже часами. Но не в этот раз. И минуты не прошло, как он встрепенулся, подскочил к туеску и потянул наружу тяжелую серебряную крынку. Сил ее вытащить у него не хватило, и он принялся стучать лапкой по крышке, силясь донести до меня какую-то мысль.

– Ты хочешь отдать ему нашу чудь? – я нахмурился. В принципе мне было не слишком жаль отдавать запас, благо у нас он был возобновляемый. Но Батаня продолжал стучать, и я понял, что намекает он не на это.

Тогда на что? Отдать крынку? Но зачем она чудице? Тем более серебряная – тяжелая и неудобная. Я бы и сам с удовольствием взял бы материал полегче, если бы чудь не имела свойство утекать из любой другой тары…

Так. Чудь и серебро. Не об этом ли говорит Батаня?

– Думаешь, ему нужен серебряный сундук в качестве дома? – я невольно усмехнулся. – Вариант. Вот только где мы такой найдем? А даже если найдем – не расплатимся.

К сожалению, способ разбогатеть, прекрасно работавший для Бесчудья, совершенно не имел обратной силы в нашем мире. Единственное, что я мог бы более-менее успешно здесь продавать – это конфеты, но ходить по ярмаркам в ярком колпаке и зазывно выкрикивать приглашения отведать сластей заморских – не то, чем я мечтал заниматься всю жизнь. И я точно не собирался тратить с таким трудом собираемую чудь на открытие межмирных врат, чтобы добыть конфет. На одно такое чудодейство нужно было целых две крынки чуди, а в иных местах – и все три.

Батаня перестал стучать и весь разом как-то сник, да и мне было как-то паршиво. И страшно за багана.

– Может, сделать чудодеев схрон? – после долгого раздумья предложил я. – Все знают, что чудодеево имущество трогать нельзя.

Батаня приободрился. Как и баган, которому я рассказал наш план, терпеливо дождавшись, пока хозяин хлева выспится.

– Добре, чудодей, – сказал он. – Не стану я аки мышь от кота бегать. И коровок своих на пастухов бестолковых человечьих не оставлю. Но коли поможет знак твой от твари схорониться – поклон в пояс тебе от меня будет.

– На том и порешим, – кивнул я. – Покажи место, где знак рисовать.

Дом у багана был там, где ему должно быть: на чердачном сеновале, аккурат над стойлом любимого быка Баски. Огороженный чудскими чарами угол как бы выпадал из поля зрения людей, и те не видели ни соломенную кровать, ни самодельную довольно справную мебель, ни кухонную утварь, либо тоже сделанную самим чудицей, либо стащенную когда-то у людей.

– На-ка, – баган достал что-то из плетенной корзинки с хорошо подогнанной крышкой и сунул мне в руки. – Хлеба у хозяйки попроси, а сыр не бери у нее. Толковая она для человечки, но сыр варить уметь надобно.

Я взял тяжелый сверток и развернул грубый холст. Пищу готовили только очень сильные чудицы, кто не только мог взаимодействовать с предметами человечьего мира, но и полноценно есть человеческую еду. Батаня, например, пек просто божественный хлеб, но баловал меня им нечасто. А еще жареха грибная да на сальце получалась у него отменно. Щи недельные[33] – даже из самой старой перекисшей капусты – выходили просто волшебные…

Поняв, что снова голоден, я, не в силах противостоять искушению, отломил от неровной головки сыра небольшой кусочек и положил в рот.

Да… Я не знаю, участвовала ли чудь в приготовлении, но я мгновенно захмелел, как будто глотнул ее раствор. Это была эйфория удовольствия и блаженства: никогда раньше я не ощущал такого тонкого сочетания вкуса свежих сладковатых сливок, терпкости хорошо выдержанного сыра, едва уловимого аромата грибов, орехов, желудей и теплого коровьего бока.

Баган наблюдал за мной с доброй усмешкой, а потом без слов достал еще один сверток. Принимать столь щедрые дары мне было немного неловко, но отказаться не было никаких сил.

– А то, что с собой принес – забери, – добавил баган, и я коротко кивнул.

Прежде чем ставить знак, нам пришлось озаботиться ограждением. Объясняться мне потом еще со Старостой, что это я часть чердака у него в хлеву решил досками обнести. Как еще одно стойло. Но со Старостой в любом случае придется говорить долго. Ночью, лежа в сене, я решил, как поступить с мертвыми чудицами, и сделать это надо будет до того, как идти искать неведомую тварь.

Поскольку – а поди не вернусь я назад? Кто ж их тогда похоронит?

С этими невеселыми мыслями я достал крынку с чудью и стал готовиться к обряду.

Принесенное с собой молоко все-таки пошло в дело. Я не знал, какого цвета была корова, с которой его надоили, но для того, чтобы выступить растворителем, это было и неважно.

Прекрасное огниво в серебряной оправе из Бесчудья служило мне верой и правдой уже много лет – стоило добавить в вонючую жидкость внутри немного чуди, и огонь безропотно вспыхивал хоть в снег, хоть в ливень, хоть на дне морском. Нагрев на маленьком язычке пламени серебряную ложку с молоком, я кинул в нее кусочек застывшей сосновой смолы и тщательно перемешал соломинкой. Щедрая щепотка чуди окрасила получившуюся вязкую смесь в яркий синий цвет. Подождав, пока все немного остынет, я залез в чудовскую краску двумя пальцами и принялся рисовать, старательно выговаривая слова древнего, как сама чудь, наговора.

Когда-то я спросил у своего учителя: кто же придумал эти наговоры, ритуалы, обряды? Какой человек впервые сумел увидеть чудь, воспользоваться ей, чтобы открыть мир тайного. Когда это произошло? Как? Но ответов не получил.

Когда все было готово, я удовлетворенно кивнул и растер остатки краски по одежде. Люди этого не видели, а для остальных я все равно весь светился ровным синим светом.

– Благодарствую, чудодей, – баган и правда мне поклонился, как и обещал.

– Чем могу, – кивнул я в ответ. – Береги себя.

– Чудское в помощь, – отозвался баган и проводил меня до лестницы.

Внизу мы с Батаней быстро собрались в путь, хоть тот был пока и недолгим. Нужно было плотно перекусить – в этом я надеялся на помощь хозяйки, – а потом заняться куда менее приятным делом.

В селе было больше полусотни дворов, и в каждом из них жило хотя бы по паре чудиц. И вот теперь их всех следовало как-то похоронить.

Глава 8

– Предупредить людей надобно. Пойду по хатам, в каждой ритуал проведу.

Староста смотрел на меня хмуро.

– Что ж мне говорить-то им? – спросил он со вздохом. – Испужаются все. Но и молчать как-то не по-божьи.

– Это ты, мил человек, сам реши, – покачал я головой. – С людьми как быть, я не знаю. А чудиц надо в чудь вернуть. Негоже им аки пыль под лавками валяться.

– Твоя правда, – Староста понуро кивнул.

– Скажи, что я проведу основной ритуал, а потом их задача будет топить печь всю ночь, – добавил я, немного подумав.

На самом деле это, возможно, было и не обязательно. Я вообще не был уверен, что тут обязательно, а что нет, кроме двух составных частей – огня печи и чуди. Но решил, что от нескольких дополнительных обрядов беды не будет.

Что вырастало из чуди – в чудь и превращалось, так что тела я решил предать чудскому огню. Всех вместе, в печи родной хаты. Можно было, конечно, развести печь для домового, банную каменку для банника и костер во дворе для дворового, но тогда бы я разбирался со всем этим неделю, не меньше. Да и печь всегда была сердцем всего хозяйства, к которому относились и все другие постройки.

Начать, конечно, нужно было с дома самого Старосты. Собрав тела всех его чудиц, я, подумав немного, принес сюда и трупик вазилы-табунника. Баган сообщил, что постоянного места жительства у того не было, и табунник каждую ночь ночевал то в одной конюшне, то в другой.

Теперь, следуя моей логике, нужно было соблюсти тонкий ритуал, похожий на открытие портала. По сути это и было открытие портала, только не нараспашку, а в виде совсем узенькой щелочки. И так, чтобы чудь только лишь забрала ей предложенное, но не отправила дальше. Такое я делал всего пару раз за всю свою жизнь, поэтому немного нервничал. Может быть, надо было начать с чудодейской хаты, но вся семья Старосты уже собралась вокруг печи, скорбя о своей потере.

Батаня тоже был тут. Вылез из туеска, встал на печи, держась лапкой за стену. Глаза его в сумрачном углу горели желтым и, как мне казалось, злым огнем.

Отмеряя чудь, смешивая ее с нужными минералами да травами, я думал о том, что предпочту ночевать в лесу, а не снова в этой деревне, но для этого следовало поторопиться.

Это был тот редкий случай, когда мое чудодейство стало видно простому человеческому глазу: стоило бросить подготовленную смесь в огонь печи, как тот вспыхнул ярко-синим светом, и это увидели и Староста с женой, и их дети. Ахнули, отшатнулись. Я же бережно поднял закутанные в чистую льняную скатерку тела и вручил их Старосте.

– Повторяй за мной слова, а после положи в топку, – напутствовал его негромко.

Наговор я выбрал самый простой, как говорят в Бесчудье, универсальный. Поскольку просто не знал подходящего. Просто обращение к чуди, дабы понятно было, что действие сие чудовское, а не просто так. И на всякий случай про себя еще шепотом прочитал то, что открывало портал, пока занималась синим огнем плотная ткань.

Того, что случилось дальше, я совершенно не ожидал. Сначала это была струйка – темная, густая, даже по-своему красивая. А потом черный едкий дым повалил из топки огромными плотными клубами, забивая нос, уши и глаза. Дети помладше немедленно заплакали, закричали, старшие похватали их на руки и бросились вон из комнаты, Староста схватил было печной заслон, но я остановил его, не уверенный, не сделает ли это еще хуже.

А потом огонь вдруг погас. Вместе с ним исчезли и дым, и трупы чудиц – остались лишь обожженные обрывки ткани. А в них…

Батаня понял, почувствовал первым. Вскрикнул и спрыгнул с печи, метнувшись прямо в топку. И вылез оттуда с тремя маленькими синими комочками – бесплотными, еле видными, словно сгустки синего тумана. Прижимая их груди своими маленькими лапками, Батаня подошел ко мне, и я поспешно опустился перед ним на корточки.

– Это то, что я думаю? – спросил сдавленно.

Батаня кивнул.

– Что? Что там? – обеспокоенно спросил Староста.

– Вернула чудь хранителей ваших… – протянул я, не оборачиваясь, глядя как мерцают, переливаются синими искрами новорожденные чудицы. А потом черная лапка закрыла их, словно защищая, и я понял, что все-таки придется во всей деревне искать для них серебряный сундук.

И что хоронить остальных нельзя, покуда не найдена тварь-убийца.

Серебряный дом для воскресших чудиц искали всей деревней. В итоге нашли два: совсем небольшую сундучок-шкатулочку и большущий деревянный сундук, обитый серебряными пластинами. Немного покумекав, я поставил маленький сундучок в большой, потому что боялся, что из маленького чудицы вырастут раньше, чем я вернусь в деревню, а большой мог быть недостаточно надежной защитой из-за прорех в серебряных пластинах. Батаня бережно посадил чудиц в их новый дом, а я насыпал на дно немного чуди и плотно закрыл крышку. Конечно, перед этим я как мог объяснил, почему мы их прячем, но не был до конца уверен, что столь юные духи смогли меня понять.

– Если к следующей новой луне я не вернусь, откройте ящик, – напутствовал я Старосту.

– А остальные? – с испугом посмотрел он на меня. – Коли не воротишься ты, остальные-то хаты как без домовых-то?

Это был хороший вопрос. Как и другой: почему сжигал я четыре трупа, а возродилось только три. Немного поломав над этим голову, я пришел к выводу, что в доме появились только те чудицы, что были с ними связаны, а новый вазила-табунник зародился где-то в другом месте.

– Если я не вернусь до следующего новолуния, вызовете другого чудодея, – решил я наконец. – Я напишу ему, что нужно делать.

Времени на передачу только что полученных знаний ушло немало: писать гусиным пером было тем еще испытанием для нервов. То ли дело в Бесчудье… Подумав, что, когда закончу с этим делом, наведаюсь туда, коль скоро этот мир стал так часто мне вспоминаться, я засобирался в дорогу, укладывая в туесок собственные пожитки и добрую снедь, что собрала для меня хозяйка. И только собрался предложить Батане занять свое место, как тот резко дернул меня за штанину. Обернувшись, я увидел в дверях хаты багана, явно желавшего о чем-то поговорить.

Убедившись, что я его заметил, баган исчез, а Батаня забрался в скудельницу.

– До свиданья, бачко-чудодей, – Староста и его семья дружно поклонились мне в пояс. – Большую службу ты нам сослужил.

– Еще нет, – возразил я. – Вернусь – тогда буду благодарности принимать. Берегите себя покамест.

Я двинулся было к двери, но Староста меня остановил.

– Погоди, мил человек. Как звать-то тебя?

Свое имя я называть не любил. Имя – оно над всяким, хоть над человеком, хоть над чуди порождением власть имеет. Но все же не настолько это было опасно, чтобы обидеть сейчас хорошего человека.

– Ольх, – ответил я быстро и поспешно вышел из избы.

Багана я нашел в хлеву – что было, конечно, неудивительно. Но удивительно было то, что он сказал.

– Провожу тебя, чудодей, – молвил он с мрачной решимостью. – Так далеко в лес, как Баска до вечеру увезет.

– Баска? – переспросил я удивленно.

Баган кивнул.

– Поедешь на нем аки на лошади. Баска сильный бык. И бегает быстро.

Я слегка растерялся. Мечтая о способе передвижения, я все-таки представлял себе что угодно, но только не верховую корову. Но, с другой стороны, если обзавестись конем мне все равно не светило, почему бы не воспользоваться нежданной помощью?

Тем более от деревни и правда стоило уехать как можно дальше. Затеряться в глухом лесу на ночевку, поставить мощные защитные обереги, чтобы не видно нас было ни для каких лесных обитателей.

– Добре, – справился я наконец с удивлением. – Доедем, докуда сможем. Спасибо.

Баган кивнул и жестом поманил меня следовать за собой. Мысленно представляя себе, как буду забираться на огромного быка средь чиста поля, я поправил лямки туеска и пошел за чудицей на пастбище.

Глава 9

В непосредственной близи Баска показался мне просто неприлично огромным. Его мышцы были такими твердыми, что мне чудилось, будто я касаюсь не живого существа, а деревянного истукана, обтянутого коровьей шкурой.

К счастью, карабкаться на эту гору мне не пришлось – послушный воле багана бык лег в траву и легко поднялся на ноги уже со мной на спине. Верхом я ездил неплохо, хоть и редко практиковался – в детстве я частенько бывал на месте Мытько и пас небольшое сборное стадо в родной деревеньке. Она была совсем небольшой, и всю скотину сгоняли вместе – коров, лошадей, коз и даже свиней. Последние вечно норовили куда-нибудь запропаститься, и я скакал по полям на нашей низенькой рыжей лошаденке, разыскивая то одну беглянку, то другую.

Как ни странно, на корове мне тоже уже приходилось кататься. Тоже в детстве, когда мой отец был еще молод и полон сил. Он сажал меня на нашу буренку, пока мать ее доила, а потом нес домой одной рукой меня, а другой – полное ведро молока. Мать моя была малохольной, болезной. Но очень доброй и красивой – это я запомнил отчетливо. Хотя и видел ее в последний раз, когда мне было пять лет.

Отец горевал сильно. Исхудал, да и сам будто силу потерял, перенял часть болезни у матери, сидя у ее кровати денно и нощно. Несколько лет после вокруг словно витали пары той болезни, ее ядовитые горькие споры. А потом пришла Она.

Ее звали Милава. Как и когда она появилась в нашей деревеньке, я не знал. Просто заметил, что отец вдруг снова начал улыбаться. И будто даже светлее в доме стало от этой малости. Мне все еще было немного лет, но я с первого же знакомства с ней понял, что происходит. Но почему-то было совсем не до того: Милава оказалась ведьмой. Не какой-то там травницей или знахаркой, не балией, а самой настоящей ведьмой. Чудовищем в человеческом обличье. Вот только…

Собственно, тогда я и узнал, что бояться чудовищ вовсе не нужно. Как и остальных порождений чуди от мала до велика.

Моего отца она любила ничуть не меньше, чем могла бы любить настоящая женщина. Берегла его изо всех своих чудских сил. И меня любила. Растила в ласке, с улыбкой снося шалости, радуясь любому успеху, подробно разъясняя, что было сделано плохо, а что хорошо. Иногда я думаю, что ни одна настоящая женщина не обладала таким безграничным запасом терпения и спокойствия, каким обладала Она.

И конечно, именно она провела надо мной ритуал, заставивший чудь прилипнуть к моей коже, раз и навсегда перекинув меня за черту. Впервые увидев ее в мире чуди, я… нет, не испугался. Я пришел в восторг – так ярко светились ее синие-пресиние от чуди волосы. Она была сильной. Настолько, что даже в свете чуди сохраняла человеческий облик. Каким он был на самом деле, я так никогда и не узнал. По крайней мере, пока. Может быть, когда-нибудь мы встретимся снова, и я попрошу ее об этом. Но тогда, в детстве, а потом и в юности, я всегда видел ее одинаково, и только цвет волос указывал на то, использовал я чудь или нет.

Она была моим первым учителем. Возможно, я единственный чудодей, что учился сразу у двух учителей, один из которых и сам был чудовищем. А может быть, и нет. Ведь если смогла она, то могли и другие.

Милава провела с моим отцом в его родной деревне долгих двадцать лет. Я уже вырос и покинул отчий дом вместе с моим учителем, когда ей пришлось уйти. Слишком бросалось уже в глаза, что она не меняется с годами. Слишком косо уже смотрели люди. Отца она не бросила, нет. Он ушел вместе с ней. Я больше никогда его не видел, но абсолютно уверен, что он до самой своей смерти был абсолютно счастлив.

Бежал Баска и правда быстро. Мне потребовалось некоторое время, чтобы приноровиться к тяжелой коровьей рыси, но в итоге я устроился со всем возможным комфортом. Солнце уже пару часов как перевалило за полдень, но даже за то время, что осталось до сумерек, мы должны были отъехать на довольно большое расстояние. Дорога, что вела напрямик к нужному мне месту, была уже давно заброшена, но все еще проходима даже для человека, не то что для поистине вездеходного быка. Что коровы умеют пробираться по лесу куда лучше лошадей, я тоже знал не понаслышке.

– Может быть, в другую деревню переберешься? – спросил я багана. – Хотя бы на время.

– А коли и туда тварь придет? – резонно возразил тот. – У нас-то уже все. Нету никого. Можно и не станет за мной одним гоняться.

– Можно и не станет, – согласился я.

Больше мы не разговаривали – баган лишь иногда давал быку короткие команды, позволяя перейти на шаг, чтобы отдохнуть, и снова посылая рысью. Батаню, кажется, слегка укачало – он периодически высовывался из туеска и недовольно сопел. А иногда и фыркал – ну чисто еж лесной.

– Ничего, сейчас доедем – и грибов с тобой насобираем, – сказал я ему негромко.

Леса тут и правда были самые что ни на есть грибные – по крайней мере, с виду. Серые, почти черные стволы елок и красно-рыжие, в неровных пятнах колонны сосен утопали в толстом серебристом ковре напитавшегося дождями мха. Со спины Баски мне то и дело казалось, что я вижу то тут, то там блестящие крепкие шляпки кругленьких боровичков.

«Интересно, хозяйка лука-то мне положила? Да морквы…» – размышлял я, уже представляя, как буду ужинать лесными дарами.

Баган остановил быка, когда сумерки уже были в разгаре.

– Хозяйка переживать будет, искать, – сказал он виновато. – Воротаться надобно. Но здесь далече уж от хат.

– Да, очень далеко, – согласился я. – Благодарю тебя за помощь. Сам бы и трети не прошел.

Я спрыгнул с Баски более-менее ловко и отряхнул штаны от черной шерсти.

– Осторожнее будь, чудодей, – сказал мне баган, устроившись на моем месте – аккурат за лопатками. – Чудище там живет сильное. Уж не знаю, тварь али не тварь, но сила в нем большая. Может, даже чудовищная. И ты береги себя, суседка лихой, – добавил он другим тоном.

Я обернулся и увидел, что Батаня высунулся из туеска. Он помахал багану лапкой, и на серьезном личике чудицы мелькнула короткая улыбка.

– Даст бог – свидимся, – кивнул я, погладил Баску по крутому лбу и посторонился, давая ему возможность развернуться.

Домой огромный бык припустил во весь опор – аж мох из-под копыт брызнул. Я рассмеялся и полез в туесок. Пора было насыпать в глаза чуди да идти прочь от дороги.

Маленький голубоватый костерок весело потрескивал прямо на сыром мху. Батаня деловито помешивал в сковородке грибы с луком, который все же нашелся в дорожном свертке, и картошкой. Местные с ней были незнакомы, но в Бесчудье она шла у нас на ура, и я еще в одно из первых своих путешествий привез пару клубней, вызнав предварительно, как их сажать. С тех пор «особая чудодейская трава» занимала половину моего небольшого огорода, и я с удовольствием брал пару кило с собой в любую дорогу. И, конечно же, еще два дара чужого мира – соль и черный перец. Благо те не занимали особо места и почти ничего не весили.