Читать онлайн Дело на старой веранде

Кости под половицами

Осень сорок седьмого года выдалась такой, словно война, забрав свое, решила напоследок выскрести из мира остатки тепла и цвета. Она застряла в горле промозглым кашлем, осела на плечи тяжестью мокрого сукна и глядела свинцовыми, безразличными глазами с низкого, почти касающегося макушек деревьев, неба. Воздух, густой и неподвижный, пах прелой листвой, сырой землей и едва уловимым, въевшимся в самую суть этого времени, запахом тления. Это был запах старых, невыплаканных слез, ржавеющего железа и холодных, давно остывших печей. Аркадий Левандовский знал этот запах лучше, чем запах собственного табака. Он вдыхал его каждое утро, просыпаясь в своей каморке на окраине города, чувствовал его на языке вместе с привкусом горького, заваренного на три раза чая, видел его в тусклых глазах прохожих, спешащих по своим неотложным, мелким делам, которые только и позволяли не думать о делах больших и страшных, оставшихся за спиной.

Телефонный звонок ворвался в эту серую тишину, как удар кнута. Резкий, требовательный, он заставил Левандовского вздрогнуть и оторвать взгляд от мокрого стекла, по которому медленно, словно нехотя, ползли дождевые капли. Он не любил телефон. Этот черный, блестящий от времени аппарат на его столе казался ему вестником дурных новостей, лакированным пауком, терпеливо ждущим, чтобы впрыснуть яд в его и без того отравленное существование. Он снял трубку не сразу, дав трели захлебнуться собственным нетерпением.

– Левандовский.

Голос на том конце провода был знаком. Павел Грачёв, начальник местного отделения милиции в поселке под Тверью. Человек прямой, как устав, лишенный воображения и оттого считавший себя образцом порядочности. Они пересекались раньше, когда Левандовский еще носил форму и имел кабинет с табличкой на двери, а не пропахшую сыростью комнату с видом на кирпичную стену.

– Аркадий Степанович, здравствуй. Это Грачёв. Не отвлекаю?

Вопрос был риторическим. Оба знали, что Левандовского отвлекать не от чего. Его дни были похожи один на другой, как монеты одного номинала: тусклые, тяжелые, безликие.

– Слушаю тебя, Павел. Что-то стряслось? По твоей интонации, не корова у соседки отелилась.

– Остроумие твое при тебе, я смотрю, – в голосе Грачёва не было обиды, только деловитая усталость. – Тут у нас дело… необычное. Ты ведь теперь по частной части?

– По какой есть, – ровно ответил Левандовский.

«Частная часть» – так теперь называлась его жизнь. После сокращения, вежливого, но унизительного, как подаяние, он остался один на один с миром, которому больше не был нужен. Бывший следователь по особо важным делам, теперь он брался за любую работу, которая позволяла платить за жилье и покупать папиросы: искал пропавших мужей, уличал в неверности жен, разыскивал украденных коз. Каждое такое дело было маленьким гвоздем в крышку гроба его самоуважения.

– В общем, так, Аркадий Степанович. Тут у нас имение старое разбирают. Рудневское. Слыхал, может?

– Смутно. Что-то дореволюционное.

– Оно самое. Гнездо бывших. Его под снос определили, там клуб строить будут. Рабочие сегодня веранду ломали… В общем, под половицами нашли.

Грачёв замолчал, подбирая слова.

– Нашли что, Павел? Клад? Фамильное серебро?

– Лучше бы клад. Кости нашли, Аркадий Степанович. Человеческие.

Левандовский молчал, и в трубке повисло тяжелое, наэлектризованное ожидание. Кости. Это слово, короткое и сухое, как щелчок затвора, мгновенно изменило все. Серая муть за окном обрела смысл, а запах тления – источник.

– Сколько? – наконец спросил он. Голос его стал другим: собранным, лишенным всякой иронии.

– Пока что… троих насчитали. Скелеты. Старые, земля в них вросла. Я таких дел отродясь не видел. Тут не по нашей части, понимаешь? Это копать надо, в прошлое лезть. А у меня тут два участковых на весь район, и те вчера пьяного тракториста ловили. Городских вызывать – шум поднимется на всю область. А дело темное, старое. Мне бы разобраться по-тихому для начала. Понять, что к чему.

– И ты решил позвать меня, – закончил за него Левандовский.

– Тебя. Ты в этом собаку съел. Посмотришь своим глазом, скажешь, что думаешь. Не за бесплатно, разумеется. Оплату гарантирую. Из личных, так сказать, фондов.

«Личные фонды» Грачёва означали, что дело действительно было скользким, и он хотел подстраховаться, прежде чем писать официальные рапорты. Левандовский почувствовал, как внутри что-то встрепенулось. Это было не любопытство и не азарт, давно выжженные войной и последующими годами. Это было нечто иное – слабое, почти забытое эхо профессионального долга, привычка идти на запах беды, как гончая идет по следу.

– Диктуй адрес. Буду через пару часов.

Дорога до поселка была под стать дню – долгой, серой и унылой. Старенький автобус, пропахший махоркой и мокрой одеждой, тащился по разбитому шоссе, то и дело застревая в грязи. Левандовский сидел у окна, глядя на проплывающие мимо убогие деревни, на покосившиеся избы с темными, слепыми окнами, на голые поля, укрытые рваным одеялом тумана. Эта земля казалась уставшей. Она слишком много видела, слишком много в себя впитала – крови, слез, железа – и теперь хотела только одного: спать под холодным осенним дождем.

Имение Рудневых стояло на отшибе, на небольшом холме, с которого открывался вид на потемневшую от дождей реку. Даже в своем нынешнем, полуразрушенном состоянии, дом производил гнетущее впечатление. Он был построен из темного, почти черного от времени дерева, с высоким мезонином, пустыми глазницами окон и облупившейся резьбой под самой крышей. Казалось, он не просто старел, а медленно умирал, и процесс этот был мучительным. Вокруг дома раскинулся запущенный сад, где вековые липы и дубы переплелись с диким кустарником, создавая непроходимые заросли. Все здесь дышало запустением и забвением.

У ворот его уже ждал Грачёв. Он был в форме, но без фуражки, и его коротко стриженные волосы были мокрыми от измороси.

– Приехал все-таки, – сказал он вместо приветствия. – Пойдем, покажу.

Они пошли по раскисшей аллее, усыпанной гниющими листьями. Работа была остановлена. Несколько рабочих в телогрейках курили поодаль, бросая на милиционера и незнакомца настороженные взгляды. Место находки было оцеплено веревкой. Веранда, некогда, видимо, служившая украшением дома, теперь представляла собой жалкое зрелище. Часть дощатого настила была сорвана, обнажая темную, влажную землю. И в этой земле, в неглубокой, но широкой яме, белели они.

Левандовский присел на корточки у края. Он не торопился. Сначала он окинул взглядом всю картину целиком: вскрытый пол, обнажившиеся лаги, почерневшие от сыроosti, разрытую землю, и лишь затем перевел взгляд на то, что лежало в ней.

Это были не просто кости. Это был клубок, страшный, противоестественный узел из человеческих останков. Три скелета лежали так близко друг к другу, что их ребра и конечности переплелись. Они были сброшены в яму без всякого порядка, как мусор. Один лежал ничком, раскинув руки, словно в последнем, отчаянном объятии с землей. Второй скрючился на боку, подтянув колени к груди – поза нерожденного младенца или человека, умершего в муках. Третий… третий был почти полностью погребен под двумя другими, виднелся только череп, запрокинутый вверх, с пустыми глазницами, обращенными к гнилым доскам веранды, которые десятилетиями служили ему небом.

– Экспертов я еще не вызывал, – тихо сказал Грачёв, стоя за спиной. – Хотел, чтобы ты первым глянул.

Левандовский молчал, его взгляд методично обшаривал яму. Он был похож на хирурга перед сложной операцией. Его мозг, отточенный сотнями подобных дел, уже начал работать, отсекая лишнее, фиксируя детали.

– Земля здесь плотная, глинистая, – произнес он наконец, скорее для себя, чем для Грачёва. – Хорошо сохраняет. Глубина небольшая, около метра. Копали в спешке, ночью, скорее всего.

Он указал подбородком на край ямы.

– Видишь? Края неровные, осыпавшиеся. Работали лопатами, грубо. Не хотели привлекать внимание.

Он осторожно, кончиками пальцев, коснулся черепа, лежавшего сверху. Кость была холодной и влажной.

– Взрослые. Двое, судя по строению тазовых костей, вероятно, мужчины. Третий… – он вгляделся в более изящное строение скелета, лежавшего на боку, – возможно, женщина. Но это так, навскидку. Нужны специалисты.

Грачёв хмыкнул.

– Специалисты… Они тут такой сыр-бор разведут. Мне бы понять, с какой стороны к этому подходить. Когда это могло быть?

Левандовский снова опустил взгляд в яму. Рядом с одним из скелетов он заметил что-то темное, истлевшее. Осторожно, используя найденную неподалеку щепку, он потянул этот предмет на себя. Это оказались остатки ткани, грубой, почти превратившейся в прах. А рядом – что-то металлическое. Пуговица. Медная, позеленевшая, с двуглавым орлом.

– Вот тебе и ответ, – сказал Левандовский, показывая находку Грачёву. – Царская армия. По крайней мере, один из них имел к ней отношение. Это было давно, Павел. Очень давно. До революции или сразу после. В те мутные годы, когда человеческая жизнь стоила дешевле патрона.

Он выпрямился, разминая затекшие ноги. Холод пробирал до костей.

– Кто сейчас живет в доме?

– Вдова. Мария Руднева. Последняя из рода. Старуха уже, за семьдесят. Живет во флигеле, в самом доме уже лет десять как никто не живет, все ветшает. Я послал за ней человека. Должна скоро подойти. Говорят, она нелюдимая, странная.

– Все, кто так долго хранит такие секреты, становятся странными, – пробормотал Левандовский. Он посмотрел на дом. Теперь он видел его иначе. Это было не просто старое здание. Это был саркофаг. И то, что они нашли под верандой, было лишь малой частью того, что скрывали его стены. Он чувствовал это почти физически – тяжесть невысказанных слов, застывших в воздухе криков, невидимые пятна крови на истлевших обоях. Дом помнил все.

– А кто еще? Соседи? Слуги?

– Сосед есть один, Воронов. Тоже из «бывших». Белогвардеец, говорят. Отсидел свое, вернулся. Живет через реку. Молчаливый, как рыба. Со старухой Рудневой не общается, по крайней мере, на людях. Слуг у нее нет, только приходящая женщина из поселка, Софья Ивановна, помогает по хозяйству. Работает у них с незапамятных времен, еще девчонкой пришла. Ну и нотариус есть. Салтыков. Георгий Игнатьевич. Он все дела Рудневых вел, еще с отцом ее покойного мужа работал. Хитрый лис. Всю местную верхушку в кулаке держит.

Левандовский слушал, и в его голове уже выстраивалась сложная, многофигурная композиция. Вдова, хранящая тайны. Сосед-белогвардеец, помнящий прошлое. Старая служанка, знающая все. И хитрый нотариус, держащий в руках нити всех этих судеб. Классический набор для драмы, которая слишком долго ждала своего финала.

Вдалеке, на аллее, показались две фигуры. Молодой милиционер вел под руку высокую, сухую старуху в темном платке. Это была Мария Руднева.

Она шла медленно, опираясь на палку, но спину держала неестественно прямо. Когда она подошла ближе, Левандовский увидел ее лицо – пергаментная кожа, туго обтягивающая череп, тонкие, бескровные губы, сжатые в нитку, и глаза. Глаза были самым поразительным. Темные, глубоко запавшие, они смотрели на мир с ледяным, выжженным спокойствием. В них не было ни страха, ни удивления, ни скорби. Только бесконечная, черная усталость.

– Мария Петровна, – начал Грачёв, неловко переминаясь с ноги на ногу. – Вот, понимаете, какое дело… при демонтаже… обнаружилось…

Он замялся, не зная, как преподнести эту чудовищную новость.

Старуха не смотрела на него. Ее взгляд был прикован к яме. Она смотрела на переплетенные кости так, словно видела старых, давно забытых знакомых.

– Вы знаете, кто это может быть? – мягко, но настойчиво спросил Левандовский, шагнув вперед.

Она медленно перевела на него свои пустые глаза.

– Откуда мне знать? – ее голос был тихим, скрипучим, как несмазанная дверная петля. – В этом доме за последние тридцать лет столько людей побывало. Красные, белые, зеленые… приходили, уходили. Кто-то оставался. Насовсем.

В ее словах не было эмоций. Это была простая констатация факта, как если бы она говорила о погоде.

– Мы нашли пуговицу с орлом, – продолжал Левандовский, внимательно следя за ее реакцией. – Возможно, здесь лежит офицер царской армии. Вы помните кого-нибудь из таких, кто бывал в вашем доме в те годы?

На ее лице не дрогнул ни один мускул.

– Офицеров здесь было много. Время было такое. Имена их стерлись, как надписи на могильных камнях.

Она говорила правду, но это была лишь малая, ничтожная часть правды. Левандовский был уверен в этом. За ее внешним спокойствием скрывалась бездна, и он не собирался отступать.

– А женщина? Среди них, скорее всего, есть женщина.

На этот раз он заметил. Едва уловимое движение. Ее пальцы, сжимавшие набалдашник палки, на мгновение побелели. Но это длилось лишь долю секунды.

– Не знаю никакой женщины, – отрезала она. Затем повернулась к Грачёву. – Что теперь будет? Снос остановят?

– До выяснения, Мария Петровна. Придется. Это… убийство.

– Убийство, – повторила она слово, словно пробуя его на вкус. – В этом доме слово «убийство» звучит так же естественно, как «доброе утро». Вы закончили, товарищ начальник? Мне холодно.

Не дожидаясь ответа, она развернулась и медленно, с той же гордой осанкой, пошла обратно к флигелю. Левандовский смотрел ей вслед. Эта женщина была не свидетельницей. Она была частью этого места, его живым воплощением. Она была таким же саркофагом, как и ее дом, и внутри нее тоже лежали мертвецы.

– Ну и фрукт, – проворчал Грачёв. – С нее слова не вытянешь. Стена.

– Стены иногда дают трещины, – задумчиво ответил Левандовский. – Нужно только знать, где надавить. Павел, мне нужно осмотреть дом.

– Зачем? Он же пустой.

– Дома никогда не бывают пустыми. Они всегда хранят следы тех, кто в них жил. Запах, царапину на паркете, выцветшее пятно на обоях. Мне нужно почувствовать это место.

Грачёв пожал плечами.

– Хозяин – барин. Ключи у нее. Но я сомневаюсь, что она тебя пустит.

– Я попробую договориться. А ты пока сделай вот что. Охрану здесь выставь, чтобы никто ничего не трогал. Запроси в архивах все, что есть на семью Рудневых. Списки жильцов, акты о собственности, любые упоминания. И найди мне этого соседа, Воронова, и старую служанку. Я хочу поговорить с ними. Со всеми. Но поодиночке.

Грачёв кивнул, доставая блокнот. Пока он записывал поручения, Левандовский снова подошел к яме. Он смотрел на безмолвные кости, и в его голове звучали слова старухи: «Кто-то оставался. Насовсем». Это не было признанием. Это было пророчеством. Он понял, что три скелета под верандой – это только начало. Археологические раскопки, как он и подумал. И он, Аркадий Левандовский, бывший следователь, а ныне частный сыщик, только что снял первый, самый верхний слой земли. Он еще не знал, какие чудовища ждут его на глубине, но уже чувствовал их ледяное дыхание.

Он пошел к флигелю. Дверь ему открыла сама Руднева. Она стояла на пороге, темный силуэт на фоне тускло освещенной прихожей, и смотрела на него своими всевидящими, мертвыми глазами.

– Что вам еще нужно? – спросила она.

– Я хотел бы осмотреть большой дом, Мария Петровна.

– Там не на что смотреть. Только пыль и паутина.

– Иногда пыль и паутина могут рассказать больше, чем живые люди, – спокойно ответил он. – Вы боитесь, что я что-то там найду?

Она усмехнулась. Это был странный, беззвучный смех, от которого по спине Левандовского пробежал холодок.

– В этом доме уже нечего находить. Все, что можно было найти, вы уже нашли. Под верандой.

– Я так не думаю.

Они стояли друг против друга, как два бойца перед поединком. Старая, иссохшая женщина и уставший, разочарованный мужчина. Их обоих потрепала жизнь, но ни один не собирался уступать.

– Ключ на гвозде у входа, – наконец сказала она, отступая вглубь флигеля. – Только не наследите там. Я не люблю, когда в моем прошлом топчутся грязными сапогами.

Левандовский кивнул. Он взял тяжелый, ржавый ключ и пошел к главному входу в особняк. Дверь поддалась не сразу, заскрипев так, словно стонало само время. Он шагнул за порог, и его окутал густой, спертый воздух, настоянный на десятилетиях тишины, пыли и забвения. Здесь пахло старым деревом, мышами и еще чем-то неуловимым – запахом застывшего горя.

Он медленно пошел по гулким комнатам. Огромная гостиная с зияющей дырой камина, из которого давно вытащили все чугунные части. Столовая с длинным столом, покрытым таким толстым слоем пыли, что на нем можно было рисовать. Библиотека, где на полках вместо книг чернели пустые провалы. Мебель была вывезена или растащена, но на стенах остались светлые прямоугольники там, где когда-то висели картины, на полу – следы от ножек тяжелых кресел и диванов. Призраки вещей были красноречивее самих вещей.

Левандовский шел из комнаты в комнату, и с каждым шагом его не покидало ощущение, что он не один. За ним следили. Невидимые глаза смотрели на него из темных углов, из-за портьер, превратившихся в лохмотья, с высоты потолков, покрытых паутиной, как траурной вуалью. Это был взгляд самого дома. Он изучал пришельца, решая, достоин ли тот узнать его тайны или должен быть поглощен, как и многие до него.

Он поднялся на второй этаж по широкой, скрипучей лестнице. Здесь располагались спальни. В одной из них, самой большой, с эркером, выходящим в сад, он остановился. На стене, над тем местом, где, видимо, стояла кровать, обои выцвели неравномерно. Четко проступал силуэт большого портрета в овальной раме. Женский силуэт.

Он подошел к стене и провел по ней рукой. Под пальцами ощущалась какая-то шероховатость. Он присмотрелся. В нескольких местах обои были проткнуты чем-то острым. Яростно, много раз, словно кто-то в бессильной злобе истыкал лицо на портрете.

Левандовский стоял посреди пустой комнаты и пытался представить, что здесь произошло. Чей портрет висел на стене? Кто и за что так его ненавидел? Может быть, это был портрет той самой женщины, чей скелет теперь лежал под верандой?

Он вышел из комнаты и прошел дальше по коридору. В самом конце была маленькая дверь, ведущая, скорее всего, в комнату для прислуги. Она была заперта. Он подергал ручку – бесполезно. Наклонившись, он заглянул в замочную скважину. Внутри было темно, но он смог различить очертания какой-то мебели и что-то еще, валявшееся на полу. Что-то маленькое. Похожее на детскую игрушку.

Это было странно. В доме, где, по словам Грачёва, жила бездетная пара, откуда могла взяться детская игрушка?

Он вернулся вниз. Солнце уже садилось, и косые, багровые лучи проникали сквозь грязные окна, выхватывая из полумрака столбы пыли, кружащейся в воздухе, как снег. Дом наполнился тревожными тенями. Левандовский чувствовал, как стены сжимаются вокруг него. Ему захотелось поскорее выбраться на свежий воздух.

Выйдя на крыльцо, он запер дверь и повесил ключ на место. Он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на дом. В одном из окон второго этажа, в том самом, с эркером, ему на мгновение почудилась тень. Темный женский силуэт, смотрящий на него. Он моргнул – и видение исчезло. Наваждение. Игра света и воображения. Но неприятный осадок остался.

Когда он вернулся к месту раскопа, Грачёв уже был там. Рядом с ним стоял невысокий, крепко сбитый мужчина в потертой шинели. Его лицо, обветренное и суровое, казалось высеченным из камня.

– Аркадий Степанович, познакомьтесь. Это Воронов, Андрей Сергеевич. Сосед, – представил его Грачёв.

Воронов кивнул, не протягивая руки. Его глаза, светлые и холодные, как лед, внимательно изучали Левандовского.

– Мне сказали, вы нашли… – он запнулся, подбирая слово, – останки.

– Да, – подтвердил Левандовский. – Троих человек. Мы полагаем, это произошло очень давно. Во времена Гражданской войны. Вы жили здесь в то время?

– Жил, – коротко ответил Воронов. – Я все помню.

– Мы нашли пуговицу от офицерского мундира. Вы помните офицеров, которые бывали в этом доме? Может быть, кто-то из них пропал?

Воронов надолго замолчал. Он смотрел не на Левандовского, а куда-то вдаль, на черную полосу леса на горизонте. Казалось, он видит там картины прошлого.

– Офицеры… – протянул он. – Их тут было, как собак нерезаных. И наши, и красные. Дом переходил из рук в руки. Рудневы тогда уехали, остался только старый управляющий. Его потом шлепнули. А Пётр, муж Марии, вернулся уже позже, с красными. Он переметнулся. Такие времена были.

– А до этого? До того, как они уехали? В доме гостил кто-то из военных?

Воронов снова помедлил.

– Был один. Поручик. Фамилию не припомню. Вроде как дальний родственник Марии. Красавец, балагур. Все барышни по нему сохли. Он тут жил какое-то время в девятнадцатом году. А потом… исчез. Сказали, ушел к белым, в Крым. Больше его никто не видел.

– А женщина? – настойчиво спросил Левандовский. – Вы помните какую-нибудь женщину, которая могла бы… пропасть?

Взгляд Воронова стал жестким.

– Я ничего не знаю ни о какой женщине, – отрезал он.

Он лгал. Левандовский видел это по тому, как напряглись мышцы на его челюсти, как его глаза на мгновение метнулись в сторону. Он лгал так же, как и старуха Руднева. Они оба что-то скрывали, оберегая одну и ту же тайну.

– Хорошо, – сказал Левандовский, не показывая, что заметил ложь. – Спасибо, Андрей Сергеевич. Если что-то вспомните, сообщите товарищу Грачёву.

Воронов снова кивнул и, не прощаясь, зашагал прочь.

– Ну что скажешь? – спросил Грачёв, когда они остались одни.

– Скажу, что мы наступили в осиное гнездо, Павел. Они все лгут. И вдова, и этот белогвардеец. Они знают, чьи это кости. И они боятся.

– Боятся чего? Спустя столько лет.

– Боятся не наказания. Боятся правды. Иногда она бывает страшнее любой тюрьмы.

Левандовский достал папиросу, прикурил. Дым смешался с влажным вечерним воздухом. Он смотрел на темнеющий силуэт дома Рудневых, который теперь казался зловещим истуканом, охраняющим свои мертвые секреты. Кости под половицами были лишь первым словом в длинной, страшной истории. И ему, Аркадию Левандовскому, предстояло прочитать ее до конца, страницу за страницей, даже если финал этой книги принесет только боль и разрушение. Он затянулся горьким дымом и почувствовал, как холод осени проникает в самую душу. Работа началась.

Осенний визит сыщика

Рассвет не принес облегчения, лишь сменил черноту ночи на оттенки серого. Левандовский проснулся в своей съемной комнате в поселковой избе от холода, просочившегося сквозь щели в раме, и от ноющей боли в старой ране на плече. Она всегда напоминала о себе в сырую погоду, этот верный барометр его собственного прошлого. Воздух в комнате был тяжелым, пах сырой штукатуркой и слабым запахом лука от хозяев, живших за тонкой перегородкой. Он сел на скрипучей кровати, нащупал ногами ледяной пол и, не зажигая света, подошел к окну. За мутным стеклом, испещренным следами дождевых капель, простирался все тот же унылый пейзаж: размокшая дорога, голые ветви яблони, похожие на скрюченные пальцы артритного старика, и низкое, брюхатое небо, готовое в любой момент разразиться новой порцией унылой мороси. Эта осень была не просто временем года, она была состоянием души целой страны, уставшей от потерь и еще не научившейся жить с пустотой, которую они оставили.

Он зажег керосиновую лампу. Пламя нерешительно затрепетало, отбрасывая на стены дрожащие, уродливые тени. В углу на грубо сколоченном столе лежали его немногочисленные пожитки: бритвенный прибор, стопка пожелтевших от времени книг, пачка папирос «Беломорканал» и блокнот, в котором вчерашней ночью он сделал всего несколько записей. «Рудневы. Веранда. Три скелета. Муж. (2), жен. (1?). Пуговица – царск. офицер. Вдова Мария Руднева – стена. Сосед Воронов – бывш., лжет. Нотариус Салтыков – ? Служанка Софья Ивановна – ?» Короткие, рубленые фразы, похожие на удары топора по мерзлому дереву. Но за ними стояла бездна. Бездна времени, лжи и, как он уже был уверен, крови.

Он плеснул в лицо ледяной водой из оловянного умывальника, и это на мгновение привело его в чувство. Привычным движением достал папиросу, размял ее, раскурил от фитиля лампы. Горький, едкий дым наполнил легкие, приглушая запах сырости. Он курил и смотрел на свои записи. Это было похоже на разглядывание старой, выцветшей карты, на которой обозначены лишь несколько ориентиров, а все остальное – белые пятна, terra incognita, населенная призраками. Он должен был войти в эту землю, пройти по ней, нанести на карту реки лжи, горы молчания и болота страха. Он не испытывал ни азарта, ни предвкушения. Только глухую, привычную тяжесть. Это была его работа. То, что осталось от его жизни.

Первым делом нужно было снова осмотреть дом. Вчерашний визит в сумерках, под аккомпанемент вздохов Грачёва, был лишь поверхностной рекогносцировкой. Ему нужно было остаться с домом наедине, услышать его тихий, безмолвный рассказ. Он взял у хозяйки кружку мутного кипятка, бросил туда щепотку цикория и, обжигая пальцы, выпил горькую жидкость. Это должно было заменить ему завтрак. Еда в последние годы стала для него просто топливом, лишенным всякого вкуса, необходимостью, от которой нельзя избавиться.

Дорога к имению была такой же раскисшей и безрадостной, как и вчера. У ворот стоял молодой милиционер, оставленный Грачёвым в охранение. Он зябко кутался в шинель и с любопытством посмотрел на Левандовского. Аркадий кивнул ему, прошел мимо оцепленной веранды, не глядя на раскоп, словно боясь, что кости за ночь могли изменить свое положение или вовсе исчезнуть, превратив все в дурной сон. Он подошел к главному входу. Тяжелый ржавый ключ, который вчера дала ему Руднева, со скрежетом повернулся в замке. Дверь отворилась, впуская его в царство пыли и тишины.

Сегодня, при скудном дневном свете, пробивавшемся сквозь грязные окна, дом выглядел еще более заброшенным и мертвым. Левандовский не спешил. Он стоял в холле, давая глазам привыкнуть к полумраку, а легким – к спертому воздуху, в котором смешались запахи тления, старого дерева и мышиного помета. Он закрыл за собой дверь, и звуки внешнего мира остались за ней. Тишина внутри была почти материальной. Она давила на барабанные перепонки, звенела в ушах. Это была не просто тишина отсутствия звуков, а тишина забвения, тишина, которая наступает после того, как отзвучали последние крики.

Он начал осмотр с гостиной. Огромное помещение с высоким потолком, покрытым паутиной, напоминавшей траурную вуаль. Зияющая дыра камина, похожего на разверстую пасть. На полу, под толстым слоем пыли, виднелись царапины от передвигаемой мебели. Он представил, как здесь когда-то горел огонь, отражаясь в хрустальных бокалах, как звучала музыка, смех, разговоры. Теперь здесь звучало только эхо его собственных шагов. Он подошел к стене, где висел когда-то большой гобелен или картина. Прямоугольник на выцветших обоях был темнее остального фона. Левандовский провел по нему рукой. Пыль была мягкой, как бархат. Он присмотрелся. В одном месте, на уровне человеческого роста, на обоях было темное пятно, расплывчатое, неправильной формы. Старое. Он потер его пальцем. Ничего. Но он знал, что это могло быть. Кровь, очень старая кровь, давно впитавшаяся в бумагу и штукатурку.

Он методично обходил комнату за комнатой. Столовая с длинным обеденным столом, на котором кто-то когда-то вырезал ножом инициалы «П.Р.». Петр Руднев, муж Марии. Библиотека, где пустые полки скорбели о своих утраченных книгах. В одной из книжных ниш он нашел завалившийся за полку маленький кожаный томик. «Стихотворения» Лермонтова. Он открыл его. На форзаце каллиграфическим женским почерком было выведено: «Моей дорогой сестре Лидии в день ее ангела. Верь, надейся и люби. М. 1918 год». Лидия. Сестра Марии. А где же она сейчас? Почему о ней никто не упоминал? Грачёв говорил, что Мария – последняя из рода. Левандовский осторожно положил книжку во внутренний карман плаща. Первая ниточка. Тонкая, почти истлевшая, но ниточка.

Он поднялся на второй этаж. Скрип ступеней был единственным звуком в мертвом доме. Здесь располагались спальни. Он вошел в ту самую, большую, с эркером, где вчера ему померещился силуэт. Стена над местом, где стояла кровать. Неравномерно выцветшие обои, повторяющие контур большого овального портрета. Он подошел ближе. Вчерашний осмотр был беглым. Сейчас он изучал стену сантиметр за сантиметром. Следы от проколов, которые он заметил вчера, были сконцентрированы в основном в верхней части овала, там, где должно было быть лицо. Кто-то с яростью, методично и долго, уничтожал изображение. Не просто сорвал портрет, а именно истыкал его, словно пытаясь убить уже мертвое изображение. Это была не просто злость. Это была ненависть, глубокая, личная, почти безумная. Чей это был портрет? Марии? Или той самой сестры Лидии?

В конце коридора была маленькая, запертая дверь в комнату прислуги. Он снова подергал ручку. Бесполезно. Замок был крепким, старым. Левандовский достал из кармана перочинный нож. Поколебавшись мгновение, он принялся ковырять старое дерево вокруг замка. Щепки отлетали с сухим треском. Это было варварством, но ему нужно было попасть внутрь. Через несколько минут ему удалось выломать кусок косяка вместе с проржавевшей запорной планкой. Он толкнул дверь. Она нехотя поддалась, заскрипев так, словно жаловалась на вторжение.

В комнате было почти темно, единственное маленькое окошко под потолком было забито досками. Пахло плесенью и чем-то еще, сладковато-приторным, запахом старых, забытых вещей. Он зажег спичку. Комнатка была крошечной, едва больше чулана. Узкая железная кровать, маленький столик и стул. И на полу, посреди комнаты, лежало то, что он вчера разглядел в замочную скважину. Фарфоровая кукла. Она лежала на спине, глядя в потолок своими стеклянными, пустыми глазами. Платье на ней истлело и превратилось в лохмотья. Фарфоровое личико было покрыто сетью мелких трещин, а светлые волосы сбились в грязный колтун. Это была дорогая, красивая кукла, не та, что могла быть у дочери простого слуги. Она выглядела так, словно ее бросили здесь в спешке, много-много лет назад. И забыли. Как забыли и ее хозяйку. Спичка догорела, обжигая пальцы. Левандовский вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Эта кукла в запертой комнате была еще одной загадкой, еще одним голосом из прошлого, который нужно было заставить говорить.

Его следующим визитом был визит к Софье Ивановне, приходящей служанке. Грачёв дал ему ее адрес. Маленькая, но на удивление крепкая избушка на другом конце поселка, с ухоженным палисадником, где доцветали последние, побитые холодом астры. Дверь ему открыла невысокая, сухонькая старушка с лицом, похожим на печеное яблоко, и живыми, умными глазами, которые смотрели на него настороженно и проницательно.

«Вам кого, мил человек?» – ее голос был дребезжащим, но твердым.

«Софья Ивановна? Меня зовут Аркадий Степанович. Я по делу Рудневых», – представился он.

Она поджала губы. Взгляд стал еще более колючим. «От милиции, что ли? Ходют тут, ходют. Покоя от вас нет. Старым костям покоя не дают».

«Не совсем от милиции. Я частным образом. Хотел задать вам несколько вопросов. Вы ведь давно у них работаете?»

Она впустила его в дом, скорее из вежливости, чем из желания разговаривать. Внутри было чисто и тепло. Пахло сушеными травами и свежеиспеченным хлебом. Контраст с мертвым холодом усадьбы был разительным. Она усадила его за стол, накрытый чистой клеенкой, и поставила перед ним стакан с горячим отваром из шиповника.

«Давно, – ответила она, садясь напротив и подперев щеку рукой. – Считай, всю жизнь. Еще девчонкой к ним пришла, к Петру Алексеевичу и Марии Петровне. В услужение. Так и осталась. Теперь вот прихожу, помогаю по хозяйству. Старая она стала, Мария Петровна, сама уже не справляется».

«Значит, вы хорошо знали семью. Расскажите о них. Какими они были?»

Софья Ивановна вздохнула. «Люди как люди. Баре. Петр Алексеевич был человек суровый, вспыльчивый. Слово его – закон. А Мария Петровна всегда была тихая, себе на уме. Гордая. Книжки все читала. А как революция случилась, так и вовсе они замкнулись. Время-то какое было, страшное».

«У Марии Петровны была сестра, Лидия?» – прямо спросил Левандовский.

Старуха вздрогнула. Ее глаза на мгновение метнулись в сторону, к иконе в красном углу. «Была, – тихо ответила она после паузы. – Лидия Петровна. Младшенькая. Веселая была, смешливая. На сестру совсем не похожая. Как огонь и вода они были».

«Что с ней стало?»

«Уехала, – быстро сказала Софья Ивановна, слишком быстро, чтобы это было правдой. – Как красные пришли, так и уехала. За границу, сказывали. С одним офицером. Вроде как замуж за него вышла».

«С каким офицером? Вы помните его?» Левандовский внимательно следил за ней. Он видел, как она напряглась, как ее пальцы нервно теребят край клеенки.

«Имени не помню. Давно это было. Гостил он у них. Красивый такой, видный. Все песни пел под гитару. Ну вот они с Лидией Петровной и… полюбили друг друга. А потом пропали оба. Сказали, уехали. Больше я про них ничего не слыхала».

Она лгала. Или, по крайней мере, повторяла заученную ложь. Ту же самую, что он услышал от Воронова. Офицер уехал к белым, в Крым. Сестра уехала за границу. Все уехали, все исчезли, оставив после себя лишь пустоту и невысказанные вопросы.

«А дети у Рудневых были?» – задал он следующий вопрос, вспомнив куклу в запертой комнате.

Лицо Софьи Ивановны окаменело. «Не было у них детей. Не дал им Бог».

Ее голос прозвучал так окончательно, так глухо, что Левандовский понял: эту стену ему сейчас не пробить. Он поблагодарил ее за отвар, сказал, что, возможно, зайдет еще, и вышел на улицу. Воздух показался ему свежим и чистым после душной атмосферы чужих тайн. Он был уверен, что Софья Ивановна знает гораздо больше, чем говорит. Она была не просто служанкой. Она была хранительницей. Но чьих секретов? И от кого она их хранила?

Дальше по его списку шел Андрей Воронов. Его дом стоял на другом берегу небольшой, потемневшей от осени речки. Хлипкий деревянный мостик прогибался под ногами, и Левандовский, переходя его, смотрел на медленное течение воды, уносившей с собой палые листья. Дом Воронова был полной противоположностью имению Рудневых. Крепкий, рубленый, с аккуратными наличниками. Вокруг был разбит огород, уже убранный, с ровными грядками. Чувствовалась твердая хозяйская рука.

Воронов сам работал во дворе, колол дрова. Увидев Левандовского, он нехотя отложил топор и вытер руки о штаны. Его лицо было непроницаемым, как и вчера.

«Я снова к вам, Андрей Сергеевич», – начал Левандовский без предисловий. – «Хочу уточнить кое-что».

«Я вчера все сказал, что помнил», – отрезал Воронов.

«Вы сказали, что офицер, гостивший у Рудневых, исчез. Уехал в Крым. Вы уверены в этом?»

«Так говорили», – уклончиво ответил тот.

«А кто говорил? Рудневы? Вы сами его отъезд видели?»

Воронов молчал, его желваки заходили под обветренной кожей.

«И еще. Женщина. Вы сказали, что не помните никакой пропавшей женщины. А я вот сегодня узнал, что у Марии Рудневой была сестра, Лидия. Она тоже исчезла примерно в то же время. Вы ее помните?»

Взгляд Воронова стал ледяным. «Не твое это дело, сыщик. Куда лезешь? Тридцать лет прошло. Кто старое помянет…»

«…тому глаз вон», – закончил за него Левандовский. – «А кто забудет – тому оба. Старая поговорка, Андрей Сергеевич. Но здесь не о памяти речь, а об убийстве. Под верандой нашли три трупа. Один из них, возможно, тот самый поручик. А другой – женщина. Не сестра ли это была, Лидия?»

«Я ничего не знаю», – глухо повторил Воронов и отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Он снова взял топор и с силой опустил его на полено. Дерево раскололось с сухим треском.

Левандовский постоял еще немного, глядя на его напряженную спину. Он был уверен, что Воронов знает все. Он не просто слышал слухи, он был свидетелем. Возможно, даже соучастником. Но его молчание было крепким, как гранит. Молчание солдата, привыкшего хранить тайну. Левандовский развернулся и пошел обратно к мосту. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд Воронова, но не обернулся.

Последним в его списке на сегодня был нотариус, Георгий Игнатьевич Салтыков. Его контора, как и полагается, находилась в самом центре поселка, в добротном кирпичном доме дореволюционной постройки. Левандовский толкнул тяжелую дубовую дверь с медной табличкой и вошел. Его окутал запах старой бумаги, сургуча и пыли. Это был запах законов, договоров, завещаний – запах человеческих судеб, облеченных в юридическую форму.

Сам Салтыков сидел за массивным письменным столом. Это был мужчина лет шестидесяти, полный, но не рыхлый, с гладко выбритым лицом, высоким лбом и внимательными, очень светлыми, почти бесцветными глазами за стеклами пенсне в золотой оправе. Он был одет в строгий, хорошо сшитый костюм, и вся его фигура выражала основательность и уверенность в себе.

«Чем могу быть полезен?» – спросил он, отрываясь от бумаг. Его голос был мягким, вкрадчивым, но с металлическими нотками.

«Левандовский Аркадий Степанович», – представился сыщик. – «Я занимаюсь делом о находке в имении Рудневых. Мне сказали, что вы долгое время вели их дела».

Салтыков медленно снял пенсне, протер стекла батистовым платочком и снова водрузил его на нос. Он смотрел на Левандовского изучающе, как энтомолог на редкое насекомое.

«Да, это так. Я унаследовал дела Рудневых, можно сказать, от своего отца, который служил еще их отцу. Семья с традициями. Была», – он сделал акцент на последнем слове.

«Меня интересует период с восемнадцатого по двадцатые годы. Скажите, в это время в документах семьи фигурировала Лидия Петровна Руднева, сестра Марии Петровны?»

Салтыков слегка улыбнулся, но глаза его остались холодными. «Лидия Петровна… Да, припоминаю. Младшая дочь. Насколько мне известно из семейных бумаг, она в девятнадцатом году вышла замуж и покинула Россию вместе с супругом. Все ее имущественные права были урегулированы, доля в наследстве выплачена. Все было оформлено в строгом соответствии с законом».

«У вас сохранились эти документы? Дарственная? Свидетельство о браке?»

«Молодой человек, – в голосе Салтыкова появилась снисходительная нотка. – Вы понимаете, о каком времени мы говорим? Революция, гражданская война. Архивы горели, люди исчезали. То, что у меня сохранились хотя бы основные реестры, – уже чудо. Но я могу вас заверить, с юридической точки зрения все было чисто. Мария Петровна Руднева является единственной законной наследницей всего имущества».

«А супруг Лидии Петровны? Его имя вам известно?»

Салтыков развел руками. «Увы. В документах он фигурировал просто как «супруг». Времена были смутные, формальности часто не соблюдались с должной тщательностью. Главное было – зафиксировать сам факт передачи прав».

Он говорил гладко, уверенно, каждое его слово было выверено. Он был мастером недомолвок и юридических формулировок, за которыми можно было скрыть что угодно. Левандовский чувствовал, что перед ним сидит не просто нотариус, а режиссер, постановщик многих драм, разыгравшихся в этих краях. Он был тем пауком, который сидел в центре паутины и дергал за нужные ниточки.

«Еще один вопрос, Георгий Игнатьевич. Примерно в то же время, в девятнадцатом году, в имении погиб слуга. Его звали…» – Левандовский сделал вид, что пытается вспомнить, хотя Грачёв уже успел поднять старые донесения.

«…Алексей Углов», – закончил за него Салтыков, не моргнув глазом. – «Да, был такой трагический случай. Несчастный случай на охоте. Петр Алексеевич Руднев случайно выстрелил. Было проведено дознание. Все зафиксировано. Петр Алексеевич очень переживал, выплатил компенсацию семье погибшего. Дело давно закрыто».

«Как удобно», – тихо произнес Левандовский. – «Все уехали, кто-то погиб в результате несчастного случая. Все концы спрятаны в воду. Или в землю под верандой».

Салтыков не изменился в лице. Он лишь слегка наклонил голову. «Я не совсем понимаю ваш намек, господин Левандовский. Я оперирую фактами и документами. А ваши… инсинуации… меня не касаются. Мой вам совет: не стоит ворошить прошлое. Иногда под старыми листьями можно найти не только грибы, но и змей».

Это была плохо завуалированная угроза. Левандовский встал.

«Спасибо за ваш совет, Георгий Игнатьевич. И за уделенное время».

Он вышел из конторы нотариуса с ощущением, будто искупался в чем-то липком и холодном. Теперь он был уверен. Салтыков был не просто нитью в этом клубке. Он был его сердцем. Именно он подделывал документы, скрывал преступления, направлял события в нужное ему русло. Но доказать это было почти невозможно. За тридцать лет он обложился бумагами, как броней.

Вечер опустился на поселок так же внезапно и неотвратимо, как старость. Левандовский вернулся в свою холодную комнату. Он не зажигал лампу, сел у окна и закурил. Темный силуэт усадьбы Рудневых едва угадывался на фоне еще более темного неба. За день он поговорил с четырьмя людьми, и каждый из них солгал ему. Старуха Руднева лгала своим молчанием. Сосед Воронов лгал своим страхом. Служанка Софья лгала своей верностью. А нотариус Салтыков лгал своим знанием закона. Они все были звеньями одной цепи, выкованной тридцать лет назад. И эта цепь была прикована к трем скелетам под старой верандой.

Он достал из кармана томик Лермонтова. В тусклом свете, падавшем из окна, он снова прочел надпись: «Моей дорогой сестре Лидии… Верь, надейся и люби». Вера, надежда, любовь. Все то, что было похоронено в этом доме вместе с костями. Он закрыл книгу. День не принес ему ответов, только новые вопросы. Но теперь он знал, в каком направлении копать. Он копал не просто могилу. Он вскрывал саркофаг целой семьи, и воздух, вырвавшийся из него, был ядовитым. Левандовский глубоко затянулся папиросой. Холод пробирал до костей, и это был не только холод осенней ночи. Это был холод правды, которую ему предстояло откопать. И он чувствовал, что эта правда будет страшнее и беспощаднее любого мороза.

Дом, что помнит всё

Дом, что помнит всё

Серый, безликий рассвет не принес с собой ничего, кроме продолжения ночи. Он просочился в щели оконной рамы не светом, а лишь разбавленной тьмой, сделав контуры предметов в комнате Левандовского чуть более отчетливыми, но оттого не менее унылыми. Холод был его постоянным спутником в этой временной обители, он пробирался под тонкое одеяло, селился в костях, напоминал о старых ранах и о том всеобъемлющем холоде, что давно поселился в душе. Левандовский лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, покрытый паутиной и тенями, и перебирал в уме вчерашние разговоры. Четыре человека, четыре маски, четыре тщательно выстроенные стены лжи. Мария Руднева, вдова, чье молчание кричало громче любых слов. Андрей Воронов, бывший белогвардеец, чей страх был так же осязаем, как запах пороха на старой шинели. Софья Ивановна, служанка, чья верность стала клеткой для правды. И Георгий Салтыков, нотариус, паук в центре паутины, дергающий за нити чужих судеб с аккуратностью и хладнокровием часовщика. Все они говорили разное, но лгали об одном. Лгали слаженно, как хорошо отрепетированный хор, исполняющий заупокойную мессу по правде.

Он поднялся, чувствуя, как ноет каждый сустав. Плеснул в лицо ледяной водой из таза, прогоняя остатки тяжелого, безрадостного сна. Вода пахла ржавчиной. Все здесь пахло упадком и тленом, не только старое имение Рудневых, но и сам воздух этой осени, этой жизни. Он закурил, выпустив в спертый воздух комнаты облако горького дыма. Папироса была единственным подобием тепла. Глядя на свои вчерашние записи в блокноте – обрывки фраз, имена, вопросительные знаки – он понял, что живые ему больше ничего не скажут. По крайней мере, пока. Они заперли свои тайны на тяжелые замки страха, верности и выгоды. Но был один свидетель, который не умел лгать. Свидетель, который видел все, слышал все и помнил все, впитывая в свои стены крики, шепот, слезы и кровь. Дом.

Вчерашний осмотр был лишь беглым знакомством, прикосновением к холодной коже мертвеца. Сегодня нужно было провести вскрытие. Он докурил папиросу, раздавив окурок в щербатом блюдце, накинул потертый плащ и вышел в промозглую сырость утра.

Дорога к имению была пустынна. Туман цеплялся за голые ветви деревьев, превращая их в призрачные скелеты. Дом встретил его той же гнетущей тишиной. Молодой милиционер, оставленный Грачёвым, кивнул ему из своей будки, сколоченной из старых досок, – маленький островок казенного порядка посреди царства забвения. Левандовский прошел мимо раскопа под верандой, не глядя. Кости уже увезли, но разрытая земля, похожая на свежую рану, осталась. Он знал, что главные останки по-прежнему внутри.

Тяжелый ключ со скрежетом повернулся в замке. Дверь поддалась, и дом снова вдохнул в себя частицу внешнего мира, выдохнув навстречу Левандовскому свой застоявшийся, пыльный запах. Запах старого дерева, мышиного помета, истлевших тканей и чего-то еще, неуловимого и тревожного. Запах застывшего времени.

Он закрыл за собой дверь, отрезая себя от серого дня. Тишина обрушилась на него, плотная, почти физически ощутимая. Вчера он был здесь чужим, нарушителем. Сегодня он пришел как исповедник, готовый выслушать молчаливую исповедь этого места. Он не стал зажигать спичек или фонаря. Скудного света, проникавшего сквозь мутные стекла, было достаточно. Полумрак скрадывал детали, но обострял чувства.

Он начал с холла. Широкая лестница на второй этаж, похожая на ребра огромного зверя, уходила во мрак. Под ногами скрипели рассохшиеся паркетные плитки, каждая со своей нотой в этой похоронной сонате. Он провел рукой по перилам. Гладкое, отполированное сотнями прикосновений дерево было холодным. Он закрыл глаза, пытаясь представить. Вот по этим ступеням сбегала смеющаяся девушка в светлом платье – Лидия, огонь. А вот медленно, с достоинством, спускалась ее старшая сестра Мария, вода, с книгой в руках. Вот тяжелой, хозяйской походкой поднимался Петр Руднев, суровый и вспыльчивый. А вот, возможно, легко взбегал молодой поручик, красивый и видный, напевая под нос салонный романс. Их следы, их прикосновения, их дыхание – все это впиталось в это дерево, в эти стены.

Он вошел в гостиную. Вчера он видел лишь пустоту и пыль. Сегодня он вглядывался в эту пустоту. Вот здесь, у камина, стояли кресла. На полу остались едва заметные вмятины. Здесь сидели вечерами, глядя на огонь. О чем они говорили? О будущем, которое так и не наступило? Или о прошлом, которое уже тогда отбрасывало на их лица зловещие тени? Левандовский подошел к стене, где раньше висела картина или гобелен. Выцветший прямоугольник на обоях был не просто следом отсутствия. Это был портал в прошлое. Он приложил ладонь к стене, к тому самому темному пятну на уровне груди, которое заметил вчера. Оно было чуть шероховатым на ощупь. Он поскреб его ногтем. Ничего. Но он был уверен – это кровь. Капля, брызнувшая в пылу ссоры, в момент отчаяния или ярости. Капля, которую не смогли или не успели стереть. Она впиталась в бумагу, в штукатурку, стала частью дома, родинкой на его мертвой коже.

Он двинулся дальше, в столовую. Длинный стол, покрытый серым саваном пыли, был похож на алтарь, на котором давно не приносили жертв. Левандовский провел пальцем по его поверхности, оставляя темную борозду. Он обошел стол кругом, внимательно осматривая. И увидел их. Инициалы «П.Р.», вырезанные ножом на самом краю, там, где сидел хозяин дома. Петр Руднев. Грубые, глубокие буквы. Это была не детская шалость. Это был знак собственника, клеймо, которым он метил все, что считал своим: дом, жену, ее сестру… Левандовский нахмурился. Что-то в этих буквах было неправильное. Он присмотрелся. Рядом с инициалами была еще одна царапина, тонкая, нервная, похожая на перечеркнутую букву «Л». Или это была просто случайность?

Из столовой он прошел в библиотеку. Пустые полки смотрели на него, как глазницы черепа. Книги – душа дома – были вырваны. Но одна осталась. Тот самый томик Лермонтова, который он нашел вчера. Он снова достал его из кармана. «Моей дорогой сестре Лидии в день ее ангела. Верь, надейся и люби. М. 1918 год». Почерк Марии. Спокойный, каллиграфический. А слова… слова были полны надежды, которую эта же рука, возможно, и убила. Он перелистал страницы. Книга была читана, много раз. Некоторые страницы были заляпаны чем-то темным. Слезы? Или капли воска со свечи, при которой читали ночью, втайне от всех? На одной из страниц, рядом со строками «Нет, я не Байрон, я другой, еще неведомый избранник…», на полях был сделан крошечный рисунок карандашом. Профиль молодого мужчины с лихо закрученным усом. Поручик? Левандовский осторожно закрыл книгу. Дом начинал говорить, пока еще шепотом.

Он поднялся на второй этаж. Скрип ступеней отдавался в гулкой тишине. Здесь воздух был еще более спертым, тяжелым. Воздух спален, хранящий запахи снов, болезней, любви и ненависти. Он прошел мимо нескольких закрытых дверей, направляясь прямо к той самой, большой спальне с эркером.

Войдя внутрь, он замер. Дневной свет, падавший из эркера, был здесь ярче, и комната казалась огромной и пустой сценой, на которой давно отыграли трагедию. Его взгляд сразу приковался к стене напротив входа, к выцветшему овалу над тем местом, где стояла кровать. Силуэт женского портрета. Он подошел вплотную. Вчера он видел лишь следы от проколов. Сегодня он изучал их, как криминалист изучает раны на теле жертвы.

Проколы были сделаны чем-то тонким и острым. Шляпная булавка? Вязальная спица? Или нож для бумаг? Их было много, десятки. Они были сгруппированы в верхней части овала, там, где должно было быть лицо. Это была не просто ярость. Это был ритуал. Методичное, холодное уничтожение. Кто-то приходил сюда, в эту пустую комнату, и снова и снова вонзал острие в лицо на портрете. Убивал память. Левандовский провел пальцами по истыканным обоям. Кто мог так ненавидеть? Муж – жену? Сестра – сестру? Он опустился на колени, осматривая паркет под стеной. Пыль лежала ровным слоем. Но у самого плинтуса, почти невидимая, была царапина. Длинная, глубокая, словно что-то тяжелое с силой протащили по полу, а потом пытались затереть. Он провел по ней пальцем. Царапина вела от стены в сторону коридора.

Он встал и вышел из спальни. Взгляд его прошелся по коридору до самого конца, где виднелась маленькая, неприметная дверь. Комната прислуги. Вчера он выломал замок. Сегодня он толкнул дверь, и она беззвучно открылась.

Внутри царил мрак. Он чиркнул спичкой. Пламя выхватило из темноты крошечное пространство. Узкая кровать, столик, стул. Ничего личного. Никаких следов жизни. Комната была стерильно пуста, словно из нее тщательно убрали все, что могло бы напомнить о ее обитателе. Кто здесь жил? Слуга Алексей Углов, погибший на охоте? Или какая-то служанка, чье имя стерлось из памяти? Эта пустота была неестественной. Люди, даже уезжая, всегда что-то оставляют: забытую ленту, старую газету, пустой флакон. Здесь не было ничего. Пол был чисто выметен. Слишком чисто для заброшенного дома. Кто-то приходил сюда и наводил порядок. Или кто-то тщательно заметал следы. Спичка догорела.

Левандовский вышел в коридор и закрыл дверь. Кукла. Он вспомнил про куклу. Вчера, в сумерках, он ошибся. Он решил, что нашел ее здесь. Но где же тогда он ее видел? В замочную скважину… Он приложил глаз к скважине. Да, он смотрел вчера именно сюда. Но куклы здесь не было. Значит, он видел ее в другом месте? Или это было лишь наваждение, игра света и тени? Нет. Образ был слишком четким. Фарфоровое лицо, стеклянные глаза…

Он поднял голову. Над ним был потолок. А над потолком – чердак. В конце коридора, в потолке, он увидел то, что пропустил вчера. Почти незаметный квадратный люк, без ручки или кольца. Его можно было открыть, только поддев чем-то острым. Левандовский вернулся в спальню, нашел у камина кочергу. Она была тяжелой и холодной. Вернувшись к люку, он встал на шаткий стул, который притащил из комнаты прислуги, и с усилием просунул конец кочерги в щель. Раздался сухой треск, и на него посыпалась штукатурка и многолетняя пыль. Люк поддался. Он сдвинул его в сторону. Из черного проема пахнуло холодом, запахом сухого дерева, мышиного помета и еще чем-то… сладковатым, приторным. Запахом забвения.

Он подтянулся и залез наверх. Здесь царил почти полный мрак. Лишь тонкие лучики света пробивались сквозь щели в крыше, рисуя в пыльном воздухе светящиеся столбы. Под ногами скрипели балки. Повсюду валялся всякий хлам: старые сундуки, сломанная мебель, связки пожелтевших газет. Это было кладбище вещей. Место, куда ссылали все, что вышло из употребления, но что было жалко выбросить. Левандовский зажег еще одну спичку. В ее дрожащем свете тени на чердаке заплясали, превращая груды хлама в уродливых, притаившихся существ.

Он двинулся вглубь, стараясь ступать по балкам. И в самом дальнем углу, под самым скатом крыши, он ее увидел.

Она сидела, прислоненная к старому плетеному креслу. Фарфоровая кукла. Такая же, какой он ее запомнил. Дорогая, в истлевшем шелковом платьице. Ее стеклянные глаза бездумно смотрели в темноту. Лицо, покрытое сеточкой трещин, казалось живым в мерцающем свете спички. Она не была просто игрушкой. Она была маленьким призраком, молчаливым свидетелем. Кто ее сюда принес? Почему ее спрятали здесь, в самом дальнем и темном углу? Спичка снова обожгла пальцы.

Он вернулся к люку, нашел старый фонарь «летучая мышь», который прихватил с собой на всякий случай. Фитиль пропитался керосином, и вскоре чердак озарился более ровным, желтым светом. Левандовский вернулся к кукле. Он осторожно взял ее в руки. Она была тяжелой и холодной. Он осмотрел ее со всех сторон. На затылке, под спутанными светлыми волосами, было клеймо известной немецкой фабрики. Такая кукла стоила целое состояние. Это не могла быть игрушка дочери служанки.

Он посадил куклу обратно и начал осматривать пространство вокруг нее. Рядом с креслом стоял небольшой дорожный сундук, обитый кожей. Замки проржавели, но не были заперты. Левандовский с усилием поднял тяжелую крышку. Внутри лежали детские вещи. Маленькие платьица, чепчики, пинетки. Все очень хорошего качества, из тонкого батиста, с кружевами. Все для девочки. Они были аккуратно сложены, пересыпаны лавандой, запах которой давно выдохся, оставив лишь горьковатую пыльную ноту. На самом дне, под стопкой белья, лежала небольшая деревянная шкатулка.

Сердце Левандовского забилось чуть быстрее. Это было то самое чувство, которое он почти забыл. Чувство близости разгадки, когда пальцы нащупывают в темноте нужную нить. Шкатулка была заперта на крошечный замочек. Он не стал его ломать. Сунул в карман плаща.

Он еще раз обвел чердак светом фонаря. Больше ничего примечательного не было. Только пыль, забвение и маленькая фарфоровая девочка, оставленная сторожить тайну.

Он спустился вниз, закрыл за собой люк, вернул стул и кочергу на место. В доме стало как будто еще тише. Словно потревоженные им тайны снова затаились, выжидая. Он стоял посреди коридора второго этажа, и все части головоломки начали складываться в его голове в единую, чудовищную картину.

Была сестра Лидия, веселая и живая. Был офицер, красивый и видный. Они полюбили друг друга. Но они не уехали. Их скелеты теперь лежали под верандой. Но почему их убили? Ревность? Деньги? И почему Софья Ивановна, и Воронов, и даже нотариус Салтыков в один голос твердят заученную историю об отъезде? Они покрывали убийцу. Марию? Или ее мужа Петра?

А ребенок? Кукла, детские вещи… У Рудневых был ребенок. Девочка. Софья Ивановна солгала, сказав «Не дал им Бог». Почему они скрывали ее существование? Где она сейчас? Если она была, то почему от нее не осталось и следа, кроме этих спрятанных на чердаке вещей?

Он спустился на первый этаж, чувствуя невероятную усталость, словно не просто ходил по дому, а тащил на себе всю тяжесть его прошлого. Он сел на ступени лестницы в холле. В кармане лежал томик Лермонтова и запертая шкатулка. Две улики, два голоса из прошлого. Он достал перочинный нож. Аккуратно, стараясь не повредить дерево, он поддел крышку шкатулки. Замочек щелкнул.

Он медленно открыл ее. Внутри, на выцветшем бархате, лежало несколько предметов. Маленький серебряный крестик на потускневшей цепочке. Локон светлых, почти белых детских волос, перевязанный голубой ленточкой. И маленькая серебряная погремушка, почерневшая от времени. Он взял ее в руки. На отполированном конце были выгравированы крошечные буквы: «А.Р.». Не «Л.Р.», Лидия Руднева. Не «М.Р.», Мария Руднева. А.Р.

Алексей. Имя сына Рудневых, о котором вскользь упоминалось в описании дела, предоставленном Грачёвым. Но экономка Софья говорила, что детей не было. В доме были вещи для девочки, а погремушка с инициалами мальчика. Это не складывалось. Или был еще один ребенок?

Входная дверь распахнулась, и Левандовский вздрогнул. На пороге стоял Грачёв. Его лицо было озабоченным.

«Аркадий Степанович, я тебя везде ищу», – сказал он, входя и принося с собой запах дождя и свежего воздуха. «Пришли первые бумаги из тверского архива. Я подумал, тебе будет интересно».

Он протянул Левандовскому несколько листов. Левандовский встал, взял бумаги.

«Что там?» – спросил он, хотя уже догадывался.

«Мало что, но кое-что есть», – Грачёв подошел ближе, понизив голос, словно боялся, что стены их подслушают. «Начнем с твоей Лидии Петровны Рудневой. Действительно, была такая. Младшая дочь. Но никаких записей о ее замужестве или выезде за границу в архивах нет. Ни в церковных книгах, ни в паспортных столах того времени. Она просто… исчезла. Пропала без вести в девятнадцатом году. Было даже заведено розыскное дело по заявлению отца, но потом началась вся эта заваруха, и дело затерялось».

Левандовский молчал, глядя на бумаги. Значит, Салтыков лгал не только ему, он лгал закону, подделывая документы о наследстве.

«Дальше. Поручик. Фамилию мы так и не установили, но по косвенным данным, в тот период в имении действительно гостил некий офицер. Вероятно, из остатков армии Деникина, отступавших на север. Тоже пропал. Никаких следов».

«И третье», – продолжал Грачёв, – «слуга, Алексей Углов. Тут все как говорил нотариус. Дело о смерти закрыто. Несчастный случай на охоте. Свидетель – Петр Алексеевич Руднев. Он сам и доставил тело. Врачебное заключение – смерть от случайного огнестрельного ранения. Все чисто».

«Слишком чисто, Павел», – тихо сказал Левандовский. – «Слишком чисто для таких грязных времен».

Он показал Грачёву погремушку. «А вот это я нашел на чердаке. Вместе с куклой и полным сундуком детских вещей».

Грачёв взял погремушку, повертел в своих больших, грубых пальцах. «А.Р.? Что это значит?»

«Помнишь, в описании дела упоминался сын Рудневых, Алексей? Погибший. Кажется, задушенный собственным отцом. Но ведь под верандой лежат трое взрослых. Где тогда мальчик?»

Грачёв нахмурился, в его прямолинейном сознании с трудом укладывались такие сложные, многослойные тайны. «Погоди… Значит, детей было двое? Или это вещи того самого Алексея?»

«Вещи в сундуке – для девочки. Погремушка – с инициалами мальчика. Это значит, что история, которую нам рассказывают, лжива от первого до последнего слова. Они скрывали не одно убийство. Они скрывали целую жизнь. Или даже несколько жизней».

Левандовский подошел к окну. Сумерки сгущались, и дом погружался во мрак. Теперь он не казался ему просто мертвым. Он казался живым, но живым чудовищной, противоестественной жизнью. Он был не просто свидетелем. Он был соучастником. Он был гробницей. И он помнил все. Помнил, где лежит каждый скелет, помнил каждое лживое слово, каждый крик, оборвавшийся на полуслове. И он, Аркадий Левандовский, теперь был его единственным собеседником. Ему предстояло перевести молчание этого дома на язык протоколов и, возможно, приговоров. Он посмотрел на темнеющий силуэт сада, на корявые ветви старых яблонь. И ему показалось, что он не один. Что из каждого темного окна, из-за каждого дерева на него смотрят невидимые глаза тех, кто остался здесь навсегда. И они ждут. Ждут уже тридцать лет.

Молчание вдовы

Тишина во флигеле Марии Рудневой была иной, нежели в большом доме. Там, в пустых залах и коридорах, тишина была мертвой, абсолютной, тишина забвения, покрытая толстым слоем пыли. Здесь же, в маленьких, низких комнатах, она была живой, напряженной, словно затаившийся зверь. Она прислушивалась к каждому скрипу половицы, к каждому вздоху, к биению сердца незваного гостя. Левандовский почувствовал это, как только переступил порог. Воздух здесь был не спертым и пыльным, а сухим и чистым, с едва уловимым ароматом лаванды и еще чего-то горького, похожего на запах аптечных трав. Это был запах мумификации, запах старательного, ежедневного бальзамирования прошлого.

Мария Петровна сидела в высоком кресле с прямой спинкой у окна, из которого открывался вид не на запущенный сад, а на аккуратный, почти голый огород и черную стену леса вдалеке. Она не вязала, не читала, не делала ничего. Просто сидела, положив сухие, унизанные выступающими венами руки на подлокотники, и смотрела на серый, безрадостный мир за стеклом. Ее фигура в темном, строгом платье была неподвижна, как часть интерьера, как еще один предмет старинной, темного дерева мебели, которыми была заставлена комната. Она не обернулась на его приход, хотя не могла не слышать его шагов и скрипа двери, которую за ним прикрыла молчаливая, похожая на тень Софья Ивановна. Она ждала. Ждала, когда он сам нарушит эту выверенную, почти священную тишину.

Левандовский не спешил. Он дал себе мгновение, чтобы осмотреться. Комната была безупречно, почти болезненно чистой. Натертый до блеска паркет, ни пылинки на полированных поверхностях комода и маленького столика. На стенах, оклеенных выцветшими обоями в мелкий цветочек, висели старые дагерротипы в тяжелых овальных рамах. Лица на них были строгими и чужими, призраки из девятнадцатого века, давно утратившие связь с этим миром. Все здесь говорило о порядке, о строгом, раз и навсегда заведенном ритуале жизни. Но жизни в этом ритуале не было. Была лишь ее meticulous имитация. Это было не жилище, а склеп, ухоженный и прибранный для одной-единственной обитательницы, которая уже давно была мертва внутри.

Он подошел ближе и остановился в нескольких шагах от ее кресла. Она по-прежнему не двигалась. Он видел ее профиль на фоне мутного оконного света: высокий, сухой лоб, тонкий, хищный нос, плотно сжатые бескровные губы. Выжженный профиль.

«Мария Петровна», – начал он тихо, но его голос в этой звенящей тишине прозвучал оглушительно, как выстрел.

Только теперь она медленно, с какой-то царственной неохотой повернула к нему голову. Ее темные, глубоко запавшие глаза смотрели не на него, а сквозь него. В них не было ни страха, ни любопытства. Только бездонная, всепоглощающая усталость.

«Вы снова здесь, господин… сыщик», – ее голос был тихим и скрипучим, как ржавые петли на двери склепа. – «Вам не надоело тревожить мертвых?»

«Мертвых уже ничто не потревожит», – ровно ответил Левандовский. – «Я тревожу живых. Тех, кто хранит секреты мертвых».

Он сделал паузу, давая словам впитаться в тишину. «Я пришел поговорить о вашей сестре. О Лидии».

Он ожидал чего угодно: отрицания, гнева, испуга. Но на ее лице не дрогнул ни один мускул. Она лишь чуть склонила голову набок, словно прислушиваясь к давно забытой мелодии.

«Лидия», – повторила она имя, словно пробуя его на вкус. – «Какое легкомысленное имя. Для легкомысленной девушки. Она была как бабочка. Порхала с цветка на цветок. Бабочки долго не живут. Особенно когда наступает ранняя, холодная осень».

Это не было ответом. Это была эпитафия. Написанная заранее, тридцать лет назад.

«Архивы говорят, что она не уезжала за границу», – продолжил Левандовский, методично, как хирург, делая один надрез за другим. – «Она числится пропавшей без вести. С девятнадцатого года. Примерно с того же времени, как из вашего дома исчез гостивший у вас офицер. Тот самый, чей скелет, возможно, мы нашли под верандой».

Он внимательно следил за ней, за малейшим движением, за изменением дыхания. Но она была из камня.

«Архивы», – она усмехнулась, но это был лишь звук, лишенный всякого веселья, шелест сухих листьев. – «Вы верите бумагам? Бумаги пишут люди. А люди лгут. Лгут, чтобы выжить. Лгут, чтобы забыть. Лгут, чтобы создать новую правду, более удобную, чем старая. В те годы вся страна была покрыта слоем такой лжи, как земля пеплом после пожара. И вы хотите найти в этом пепле одно-единственное зернышко истины?»

«Да», – просто ответил он. – «Это моя работа. Находить зерна в пепле».

Он достал из внутреннего кармана плаща маленький томик Лермонтова и протянул ей. Она не взяла его, даже не посмотрела на него. Ее взгляд был прикован к лицу Левандовского.

«Я нашел это в библиотеке большого дома», – сказал он. – «На форзаце надпись. Сделанная вашей рукой. «Моей дорогой сестре Лидии в день ее ангела. Верь, надейся и люби. М. 1918 год». Вы желали ей веры, надежды и любви, Мария Петровна. Что же случилось с ее верой? С ее надеждой? С ее любовью?»

На этот раз он увидел. Едва заметное движение. Ее пальцы, лежавшие на подлокотнике, на мгновение сжались так сильно, что костяшки побелели. Это длилось лишь долю секунды, но это было. Первая трещина в каменной стене.

«Вы сентиментальны, сыщик», – ее голос прозвучал чуть глуше. – «Книги – это просто вещи. Слова – просто звуки. Они ничего не значат, когда приходит настоящее. А настоящее в те годы было страшным. Оно сжигало и книги, и слова, и тех, кто в них верил».

Она перевела взгляд на окно. Сумерки начинали сгущаться, окрашивая унылый пейзаж в лиловые, тревожные тона.

«Вы ее любили?» – спросил Левандовский, меняя тактику, переходя от фактов к чувствам.

Мария Петровна долго молчала. Тиканье старых часов-ходиков в углу комнаты казалось отсчитывало не секунды, а десятилетия.

«Любовь – это роскошь», – произнесла она наконец, глядя в темнеющее стекло, в котором теперь отражалась комната и две их неподвижные фигуры. – «Роскошь, которую не могли себе позволить ни мы, ни то время. Были вещи важнее. Долг. Честь. Имя. Земля. То, что остается, когда все чувства превращаются в пепел».

«И ради этого долга можно было убить?» – надавил он.

«Ради этого долга можно было сделать все, что угодно», – отрезала она, и в ее голосе впервые прозвучал металл. – «Абсолютно все. Вы, человек в форме, должны это понимать».

«Я давно не ношу форму», – возразил Левандовский. – «И я понимаю только одно: под половицами вашего дома лежат кости трех человек. Один из них – женщина. И я хочу знать, кто она».

Он снова сделал паузу. Он чувствовал, что подбирается к чему-то важному, к самому нерву. Он решил рискнуть.

«А может, вы ненавидели ее? За ее легкость, за ее красоту? За то, что она полюбила того, кого, возможно, любили и вы?»

Она резко повернулась к нему. Ее глаза, до этого пустые и усталые, вдруг вспыхнули темным, холодным огнем. Это была не ярость. Это была ненависть. Глубокая, выдержанная, как старое, отравленное вино. Ненависть, которую она хранила тридцать лет.

«Вы ничего не знаете», – прошипела она, и ее скрипучий голос обрел змеиную силу. – «Вы копаетесь в костях и думаете, что можете понять что-то о душах. Вы слепой щенок, тычущийся в старую могилу. Вы не знаете ни о любви, ни о предательстве, ни о жертве. Вы не знаете ничего».

Огонь погас так же быстро, как и вспыхнул. Она снова отвернулась к окну, и ее плечи чуть ссутулились. Стена вновь сомкнулась, но Левандовский уже знал, что она не монолитна. В ней есть трещины, и одна из них называлась «предательство».

Он решил зайти с другой стороны.

«Хорошо», – сказал он примирительно. – «Давайте оставим сестру. Поговорим о детях. Софья Ивановна сказала мне, что у вас с Петром Алексеевичем не было детей».

Она не ответила. Ее молчание стало еще более плотным, тяжелым.

«Она солгала. Или сказала то, что ей велели говорить», – Левандовский достал из другого кармана маленькую серебряную погремушку и положил ее на столик рядом с креслом старухи. Почерневшее серебро тускло блеснуло в сумеречном свете. – «Я нашел это на чердаке. В сундуке с детскими вещами. Вещами для девочки. А погремушка – для мальчика. На ней выгравированы инициалы. «А.Р.». Алексей Руднев. Ваш сын. О котором тоже все забыли».

Он ожидал крика, слез, обморока. Но Мария Руднева была сделана из другого материала. Она медленно, очень медленно опустила взгляд на погремушку. Она смотрела на нее долго, не моргая. Ее лицо превратилось в маску, лишенную всякого выражения. Казалось, она перестала дышать. Комната погрузилась в абсолютную, мертвую тишину. Даже часы, казалось, остановились.

Когда она заговорила, ее голос был едва слышен. Это был шепот, шелест пыли.

«Уберите это».

«Почему вы скрывали, что у вас был ребенок, Мария Петровна?» – настаивал Левандовский, не двигаясь с места. – «Почему Софья Ивановна лжет? Почему в доме, где рос ребенок, не осталось ни единого его следа, кроме этого сундука, спрятанного на чердаке?»

«Я сказала, уберите это», – повторила она, ее голос чуть окреп, в нем появились ледяные нотки приказа.

«Где он, Мария Петровна? Что с ним случилось? Он тоже «уехал»? Или «погиб на охоте»?»

И тут она встала. Она выпрямилась во весь свой высокий рост, и в этот момент она не казалась дряхлой старухой. Она была хозяйкой этого дома, последнего осколка рода, женщиной, несущей на своих плечах невыносимый груз. Ее глаза горели тем же холодным огнем.

«Вон», – сказала она тихо, но властно, указывая сухим, непоколебимым пальцем на дверь. – «Убирайтесь из моего дома. И никогда больше не возвращайтесь. Вы ничего здесь не найдете. Никогда. Потому что здесь нечего находить. Здесь только я. И память. И вам в мою память входа нет».

Левандовский понял, что на сегодня это все. Он добился максимума. Он пробил несколько брешей в ее обороне, он заставил ее почувствовать, вспомнить, возненавидеть. Большего он и не мог желать. Он молча кивнул, взял со столика погремушку и спрятал ее обратно в карман. Ее взгляд провожал каждый его жест. Затем он повернулся и пошел к выходу.

У самой двери он остановился и, не оборачиваясь, сказал:

«Вы говорите о долге и чести, Мария Петровна. Но есть еще один долг. Долг перед мертвыми. Сказать правду об их смерти. Чтобы они наконец обрели покой. Подумайте об этом».

Он не услышал ответа. За его спиной была только тишина. Живая, дышащая, полная ненависти и боли тишина вдовы.

Он вышел из флигеля в уже почти полную темноту. Холодный, сырой воздух осени показался ему чистым и свежим после удушающей атмосферы этого склепа. Он медленно пошел по раскисшей аллее прочь от дома. Силуэт особняка тонул во мраке, лишь одно окно во флигеле светилось тусклым, желтым светом. Одинокий глаз циклопа, смотрящий в прошлое.

Левандовский перебирал в уме детали разговора. Она не призналась ни в чем. Но ее молчание, ее реакции, ее вспышка ненависти сказали ему больше, чем любые слова. Она лгала не для того, чтобы скрыть простое убийство из ревности или жадности. Все было гораздо сложнее. Она говорила о долге, о чести, о предательстве. Она защищала не себя. Она защищала что-то другое. Имя? Семью? Память о муже? Или она была лишь солдатом, хранящим тайну своего командира?

Он вспомнил лицо нотариуса Салтыкова. Гладкое, уверенное, непроницаемое. Он вспомнил его слова: «С юридической точки зрения все было чисто». Салтыков был тем, кто облекал их страшные дела в чистую юридическую форму. Он был архитектором их лжи. А Мария Руднева была ее хранительницей, жрицей в этом храме забвения. Она была ключом, но не замком. Замок был в другом месте. В конторе нотариуса, в его папках, в его аккуратном, каллиграфическом почерке, которым он тридцать лет переписывал историю этой семьи, вымарывая из нее неугодные страницы.

Он дошел до ворот и остановился, чтобы закурить. Папироса вспыхнула в темноте маленьким оранжевым огоньком. Он затянулся, и горький дым наполнил легкие. Он не раскопал правду сегодня. Он лишь глубже погрузился в трясину лжи, которая окружала этот дом. Но теперь он знал, что трясина эта искусственная. И он знал имя того, кто ее создал. Мария Петровна была молчанием этого дела. Но у этого молчания был свой голос, свой автор. И Левандовский знал, с кем ему предстоит поговорить в следующий раз. Не с хранителем, а с создателем. С пауком, который сидел в центре этой паутины, терпеливо ожидая, когда очередная жертва запутается в его липких, как сургуч, и прочных, как параграф закона, нитях. Он бросил окурок на мокрую землю, где он зашипел и погас. Работа была далека от завершения. Ночь только начиналась. И эта ночь обещала быть очень, очень длинной.

Призрак из девятнадцатого

Ночь не принесла Левандовскому ни отдыха, ни забвения. Она лишь сгустила мысли, превратив их из разрозненных догадок в тяжелый, вязкий осадок на дне сознания. Он лежал на скрипучей кровати в своей холодной комнате, глядя в покрытый трещинами потолок, и видел не его, а схему, карту проклятого места. На этой карте были нанесены три креста под верандой, вопросительный знак на месте сестры по имени Лидия, еще один, более жирный, на фигуре безымянного поручика, и зловещая пустота там, где должны были быть дети. Вместо них – фарфоровая кукла со стеклянными глазами, в которых застыло отражение какой-то давней трагедии, и маленькая серебряная погремушка, молчаливый свидетель с выгравированными на боку инициалами призрака. А.Р. Алексей Руднев. Мальчик, чье существование отрицали, чьи следы тщательно замели, оставив лишь этот сиротливый предмет на чердаке, словно надгробие над пустой могилой. И вещи для девочки. Два ребенка. Две тайны, погребенные под одной крышей, но в разных местах и, возможно, в разное время. Все, что ему говорили, было ложью. Но это была не простая, хаотичная ложь самосохранения. Это была ложь системная, выстроенная, как крепостная стена, скрепленная общим страхом и общим знанием. И у этой стены был архитектор. Левандовский чувствовал это так же ясно, как холод, пробирающий до костей. Салтыков. Нотариус с руками пианиста и глазами препарирующего лягушек хирурга. Именно он превратил кровь и крики в аккуратные параграфы, в юридически безупречные свидетельства о смерти и дарственные. Он был не просто пособником. Он был автором. Утро встретило его все той же серой, безразличной мглой. Воздух, густой и влажный, пах мокрой землей и дымом из редких печных труб. Левандовский заставил себя подняться. Движения были медленными, скованными, словно суставы за ночь проржавели. Он плеснул в лицо ледяной водой из оловянного таза, и на мгновение это помогло. Холод отогнал призраков, заставил кровь бежать быстрее. Он не стал заваривать цикорий. Во рту и без того стоял горький привкус. Он оделся, накинул свой вечный, потертый плащ, ставший ему второй кожей, и вышел на улицу. Ему нужно было снова увидеть их всех. Но не вместе, а поодиночке. Ему нужно было найти трещину в этой стене молчания. И он думал, что знает, где самое тонкое место. Не у вдовы, закаленной в своей ненависти и горе. Не у нотариуса, защищенного броней закона и цинизма. А у солдата. У Андрея Воронова. Солдаты умеют хранить тайны, но они же больше всего ценят порядок и правду, даже если боятся ее. Страх Воронова был осязаем. Он пах старым порохом и тюремной баландой. Этот страх можно было использовать. Дом Воронова, стоявший на другом берегу речки, казался островком упорядоченной, пусть и скудной жизни посреди всеобщего запустения. Ровные грядки на огороде, аккуратная поленница, починенная крыша. Здесь жил человек, привыкший полагаться на себя и на свои руки. Левандовский нашел его за домом. Воронов точил на старом круге топор. Колесо со скрипом вращалось, вода стекала по камню, и лезвие топора вспыхивало тусклым, хищным блеском. Воронов был полностью поглощен этим занятием, монотонным, требующим сосредоточенности. Он поднял голову, лишь когда Левандовский подошел совсем близко. В его светлых, выцветших глазах не было ни удивления, ни приязни. Только настороженность. «Я думал, мы все сказали вчера», – произнес он, не прекращая своего занятия. Скрежет камня о металл был неприятным, нервирующим аккомпанементом их разговору. «Вы сказали то, что было велено сказать», – ровно ответил Левандовский, останавливаясь в паре шагов. – «А я пришел поговорить о том, что вы помните на самом деле. О Лидии Рудневой». Рука Воронова дрогнула. Лезвие топора соскочило с камня. Он остановил колесо и выпрямился, вытирая руки о штаны. Лицо его было непроницаемой маской, но напряженная линия плеч выдавала его. «Я не знаю никакой Лидии», – глухо сказал он. «Знаете», – мягко, но настойчиво возразил Левандовский. – «Вы ее прекрасно помните. Молодую, красивую, живую. Не такую, как ее старшая сестра. Вы помните, как она смеялась. И помните того поручика, что гостил у них. Помните, как они смотрели друг на друга. Вы все это помните, Андрей Сергеевич. Это не то, что можно забыть». Воронов молчал, глядя куда-то мимо Левандовского, на черные, мокрые стволы деревьев за рекой. Его лицо, обветренное и суровое, казалось высеченным из дерева. Желваки ходили под кожей. «Это было давно», – наконец произнес он. – «Время все стирает». «Не все. Убийство оно не стирает. Оно как чернила, пролитые на бумагу. Можно попытаться затереть, но пятно останется навсегда. Под верандой лежат кости. Женские кости. Я думаю, это она. Ее убили, Андрей Сергеевич. Ее и того поручика. Убили и закопали, как собак. А потом придумали историю про отъезд за границу. Красивую, удобную историю». Левандовский сделал паузу, внимательно глядя на собеседника. «Вы ведь бывший офицер. Человек чести. Скажите мне, по-солдатски, прямо. Что там произошло? Петр Руднев был ревнив?» Воронов криво усмехнулся. Усмешка получилась жалкой и злой одновременно. «Ревнив? Это не то слово. Он был собственник. Все, что было в этом доме, принадлежало ему. Вещи, земля, люди. Он считал, что и души их ему принадлежат. Особенно Марии. И ее сестры. Он ее вырастил, когда их родители умерли. Считал ее своей вещью. Красивой игрушкой. А игрушки не должны ломаться. И не должны принадлежать никому другому». «И когда появился поручик…» – подсказал Левандовский. «Поручик…» – Воронов покачал головой. – «Балагур, красавчик. Ветер в голове. Но Лидия в него влюбилась без памяти. Они были как два мотылька, летящие на огонь. Все это видели. И Петр видел. Он молчал. Но в доме стало тихо. Знаете, такая тишина бывает перед грозой, когда воздух густой и нечем дышать. Каждый день ждали взрыва». «И он случился?» «Я не знаю», – слишком быстро сказал Воронов, отводя глаза. – «Однажды они просто исчезли. И Лидия, и поручик. Рудневы сказали, что они уехали. Тайно, ночью. К белым. Все так и подумали. Время было такое, люди исчезали постоянно». Он снова лгал. Но в его лжи теперь были трещины, сквозь которые просачивалась правда. Петр Руднев. Деспот, собственник. Мотив был ясен как день – ревность, уязвленная гордость, ярость от того, что его «вещь» посмела полюбить другого. «А слуга? Алексей Углов. Его смерть тоже была случайностью?» Взгляд Воронова стал ледяным. В нем промелькнуло что-то похожее на страх, но еще больше – на отвращение. «Углов был их цепным псом. Делал все, что прикажет Петр. Преданный был, до тошноты. Если что-то и случилось, он был там. Может, слишком много знал. Или слишком много сделал. В те годы лишних свидетелей убирали просто. Пуля в затылок – и в овраг. А тут – несчастный случай на охоте. Удобно». Он замолчал, давая понять, что больше ничего не скажет. Он уже сказал слишком много, переступил черту, которую сам для себя провел много лет назад. Левандовский не стал давить. Он получил то, за чем пришел. Подтверждение. Картина обретала плоть и кровь. Это была трагедия ревности и собственничества, разыгравшаяся на фоне всеобщего хаоса. Но оставались вопросы. Почему Мария покрывает мужа-убийцу? И где во всем этом нотариус Салтыков? И дети… Главный вопрос – дети. Он поблагодарил Воронова и пошел прочь. Он чувствовал на спине его тяжелый, затравленный взгляд. Он разворошил старое осиное гнездо. Теперь осы проснулись. Следующим в его списке был архитектор. Контора нотариуса Салтыкова была полной противоположностью дома Рудневых. Здесь царил идеальный, почти стерильный порядок. Все лежало на своих местах: папки, перевязанные тесемками, пресс-папье, чернильный прибор. Воздух пах не тлением, а сургучом, старой бумагой и законом. Это был запах человеческих судеб, аккуратно разложенных по полочкам, заверенных печатью и подписью. Сам Салтыков встретил его с той же вежливой, холодной улыбкой. Его светлые, почти бесцветные глаза за стеклами пенсне смотрели изучающе, без тени беспокойства. Он был похож на врача, к которому пришел ипохондрик с выдуманной болезнью. «Вы снова у меня, господин Левандовский», – произнес он своим мягким, вкрадчивым голосом. – «Надеюсь, вы последовали моему совету и решили не беспокоить тени прошлого?» «Тени прошлого сами не находят покоя, Георгий Игнатьевич», – ответил Левандовский, подходя к столу. Он не стал садиться, предпочитая стоять. Это давало ему небольшое психологическое преимущество. – «Я пришел уточнить некоторые детали. Вы вчера сказали, что Лидия Руднева вышла замуж и уехала за границу. И что все документы были оформлены в соответствии с законом». «Именно так», – кивнул Салтыков, не меняя позы. «Странно», – продолжил Левандовский, глядя прямо в глаза нотариусу. – «Потому что в тверских архивах нет ни одного документа, подтверждающего ее брак или выезд из страны. Зато есть другое. Розыскное дело, заведенное по заявлению ее отца в девятнадцатом году. Она числится пропавшей без вести. Дело, правда, потом затерялось в неразберихе тех лет. Но факт остается фактом. Та история, которую вы мне рассказали, – ложь». Впервые Левандовский увидел, как идеальная маска Салтыкова дала трещину. Это было почти незаметно. Лишь на долю секунды его пальцы, лежавшие на столе, чуть сильнее сжали край дубовой столешницы. Но глаза остались такими же холодными и спокойными. «Архивы тех лет, мой дорогой господин, – это хаос. Бумаги горели, терялись, люди, ответственные за них, исчезали. Удивляться отсутствию какой-то записи – по меньшей мере, наивно. Я оперирую теми документами, что были переданы мне моим отцом и семьей Рудневых. Это частные бумаги, имеющие юридическую силу в рамках наследственного права». «То есть, вы хотите сказать, что составили акт о передаче наследства на основании частных бумаг, не проверив официальные данные? Это похоже на должностное преступление, Георгий Игнатьевич». Салтыков позволил себе легкую усмешку. «Вы плохо знакомы с юридической практикой тех смутных времен. Тогда многие вещи делались на основе доверия и косвенных свидетельств. Главное было – сохранить имущество, уберечь его от разграбления. Я действовал в интересах семьи. И закон был на моей стороне. Мария Петровна была единственной оставшейся в России наследницей». «Удобная позиция. А теперь давайте поговорим о детях». Левандовский достал из кармана серебряную погремушку и положил ее на стол. Она тускло блеснула на фоне полированного дерева. Салтыков посмотрел на нее, потом перевел взгляд на Левандовского. В его глазах появилось что-то новое. Не страх. Скорее, холодный, расчетливый интерес. «На чердаке дома Рудневых я нашел сундук с вещами для новорожденной девочки. И вот это. Погремушка с инициалами «А.Р.». Софья Ивановна утверждает, что у Рудневых никогда не было детей. Мария Петровна это не подтверждает, но и не опровергает. Вы вели дела этой семьи десятилетиями. Вы должны знать. Был ли у них сын Алексей? Была ли у них дочь?» Салтыков медленно снял пенсне, протер стекла батистовым платком и снова водрузил на нос. Этот жест дал ему несколько секунд на обдумывание. «Насколько я помню из семейных преданий, у них действительно был сын, Алексей», – сказал он ровным голосом. – «Он умер в младенчестве. Трагедия, которая навсегда оставила шрам на этой семье. Возможно, вещи сохранили в память о нем. Люди по-разному справляются с горем». Он снова лгал. Но теперь его ложь была другой. Он не отрицал, он признавал малую часть правды, чтобы скрыть большую ложь. Он пытался направить Левандовского по ложному следу. Смерть в младенчестве. Трагично, но не криминально. «А девочка?» – надавил Левандовский. «О девочке мне ничего не известно. Возможно, это вещи самой Лидии Петровны, которые она оставила, уезжая в спешке. Или Марии Петровны». «Вещи для новорожденной? Сомневаюсь». Левандовский наклонился над столом, понизив голос. «Георгий Игнатьевич, давайте прекратим эту игру. В доме Рудневых произошло как минимум три убийства. Вы помогли их скрыть. Вы подделали документы, вы создали лживую историю, которую все участники повторяют, как заученный урок. Я не знаю, зачем вы это сделали. Деньги? Старая дружба? Страх? Но я знаю, что вы – ключ ко всему. Вы – тот, кто держит в руках все нити. И я эти нити распутаю. Одну за другой. И последняя нить приведет прямо к вам». Салтыков не изменился в лице. Он смотрел на Левандовского с тем же спокойным, изучающим видом. «Вы берете на себя слишком много, господин сыщик», – сказал он тихо, почти безэмоционально. – «Вы копаетесь в делах, которые давно мертвы и похоронены. Некоторые могилы лучше не тревожить. Не только ради покоя усопших, но и ради здоровья живых. Вы человек неглупый и должны понимать, что силы, которые столько лет хранили эту тайну, не обрадуются вашему любопытству. Я бы на вашем месте уехал. Вернулся в город, к своей привычной жизни. Это дело не принесет вам ничего, кроме беды». Это была уже не просто угроза. Это был ультиматум. Левандовский выпрямился. Он понял, что разговор окончен. Он добился своего. Паук вышел из тени. Он больше не притворялся простым исполнителем. Он показал, что он – игрок. И игрок опасный. «Спасибо за совет, Георгий Игнатьевич. Но я привык доводить дела до конца». Он забрал со стола погремушку и, не прощаясь, повернулся и вышел из конторы. На улице холодный осенний воздух показался ему чистым и свежим после душной атмосферы кабинета Салтыкова. Он закурил. Руки слегка дрожали, но не от страха, а от нервного напряжения. Теперь все стало на свои места. Это был заговор. Петр Руднев убил сестру жены и ее любовника. Слуга Углов, вероятно, помогал ему избавляться от тел. А потом Петр убил и его, как ненужного свидетеля. А нотариус Салтыков все это прикрыл, оформив юридически. Мария знала обо всем и молчала, храня верность мужу-убийце, имени, дому. Но дети… Дети не вписывались в эту схему. Их тайна была отдельной, еще более страшной. Почему их скрывали? Почему Салтыков так легко признал умершего сына, но наотрез отказался говорить о девочке? Призрак из девятнадцатого года, тот самый безымянный поручик, обретал черты. Он был катализатором, причиной кровавой драмы. Но Левандовский чувствовал, что это лишь первый акт. Что за ним последовало что-то еще, растянувшееся на годы. Что-то, связанное с детьми. И эта тайна была настолько чудовищной, что ради ее сохранения можно было убивать снова. Угроза Салтыкова была реальной. Левандовский посмотрел на темнеющий силуэт усадьбы Рудневых на холме. Дом-саркофаг. Он выпустил изо рта облако горького дыма. Работа только начиналась. И он впервые за долгое время почувствовал не только усталость и апатию, но и холодную, злую решимость. Он растревожил этих призраков. И теперь он должен был выслушать их историю до конца. Какой бы страшной она ни была.