Читать онлайн Бывший. Ошибка или судьба?

Пролог

Развод не начинается в суде. Он начинается в тишине, в которой двое вдруг перестают быть «мы», – и в том, как ты впервые слышишь собственное имя отдельно от чужой фамилии.

У меня это случилось вечером, когда я увидела белую рубашку на другой женщине и чёрную дыру вместо объяснений. Дверь хлопнула – и всё. Никакого скандала, никакой оперы. Только пустота, в которую ты сам додумываешь арии.

Потом была физика. Коробки. Пузырчатая плёнка, скотч на локтях, три кружки «оставить», две – «выкинуть», и соседка, которая шепчет в лифте «держитесь, милая» так, будто это пароль от новой жизни. Был нотариус с лицом человека, который каждый день продаёт воздух в разных упаковках. Был суд – маленький кабинет, коллекция кактусов на подоконнике, чужие тёплые папки и холодные формулировки: «расторгнуть», «имущество», «срок». Моя рука не дрожала, когда я ставила подпись; дрожал голос, когда секретарь сказала: «Крылова?» и я поняла, что у меня у самой от этого сочетания сводит желудок.

Говорят, боль уходит слоями. Сначала – гнев, потом – торг, потом – принятие. Чушь. Сначала уходит сон. Я перестала спать на спине, потому что потолок был похож на белый экран, на который мозг пытался снова и снова вывести ту сцену. Перестала есть хлеб – он пахнул общим кухонным утренним, а мне хотелось, чтобы всё пахло «моим». Вечно открытый браузер: «как отключить воспоминания», «как снять кольцо так, чтобы палец перестал болеть», «как не писать бывшему». Я не писала. Я умею уходить: резким, быстрым движением, с закрытым ртом.

Дальше началась арифметика. Табличка «доходы/расходы» первым делом, потому что слёзы не оплачивают аренду. Я достала свои старые блокноты с эскизами – те самые, в которых ещё до брака рисовала чужие свадьбы и придумывала палитры для людей, которых не знала. Села, развернула и впервые сказала себе вслух: «Я могу». Не «мы с Глебом», не «меня порекомендуют», не «у нас общие подрядчики». Я.

Смешно, но именно в тот момент я почувствовала, как меня реально зовут: Ева. Без прицепа, без запятых.

Я оформила ИП на дрожащих ногах и твёрдой голове. Села разбираться в сметах – не как «творческая», а как женщина, у которой на телефоне горит уведомление «аренда». Я снова училась разговаривать с поставщиками так, чтобы не давили, с администраторами площадок так, чтобы не «взяли на чай», с техниками – на их языке киловаттов и фаз. Купила первую партию шпилек и гелей, первый собственный фоновый свет, первый дурацкий степлер, который не хотел пробивать плотную бумагу. Сделала сайт на коленке – белый фон, честные фото, никаких «историй любви» в сиропе. Только факты: «Сделаю так, чтобы дышалось».

Первые клиенты пришли из сторис. Девочка с веснушками, которая написала: «Мне страшно выходить замуж, потому что всё вокруг – как в рекламе, а хочу как дома». Мы сделали ей «как дома»: простыня-скатерть из льна, персиковый румянец, два бокала и мама, которая плакала в кухне. Потом пришла пара «мы очень заняты, но хотим по-настоящему» – им я написала тайминг с шагом в пять минут и научила дышать между «фотограф приехал» и «клятвы». Потихоньку мои вечера снова стали пахнуть кофе, а не желчью.

С фамилией было хуже. Меня официально звали «Крылова», и каждый раз, когда это слово звучало – в банке, в налоговой, в заявке на площадку, – меня физически подташнивало. Тело помнит людей лучше головы. «Крылова?» – «Да», – и где-то под рёбрами скручивалось. Я могу сколько угодно говорить, что фамилии – просто вывески, но это ложь. Фамилии – это чужой ключ в твоей двери.

Я хотела вернуть девичью. Уже заполнила заявление. Потом упёрлась в реальность: часть договоров шла на «Крылову», сайт раскручивался на этом имени, счета открыты, печати заказаны. Я посмотрела на календарь и выбрала компромисс, который десять лет назад сочла бы предательством: оставить фамилию – и лишить её власти. Сделать «Крылову» – не про него, а про меня. Пусть это будет просто слово в шапке договора, а не клин в моей груди. Я решила, что в моей студии «Крылова» – это не «чья-то жена», а «та, что собирает хаос по винтикам».

Это не случилось в один день. Я всё ещё вздрагивала, когда курьер спрашивал: «Ева Крылова?» Я всё ещё морщилась, когда бухгалтер присылала отчёт с тем самым фамильным хвостом. Но с каждым разом в этом звуке становилось больше «я», чем «он». Я забила стену студии своими фотографиями, чужими улыбками, аккуратными таймингами и световыми схемами. Заполняла пространство собой, как вода заполняет форму.

И однажды поймала себя на том, что впервые произнесла «Крылова» вслух без неприятного привкуса. Как будто лезвие стало тупее.

Я пережила всё – несправедливую тишину, долгий страх проснуться в квартире, где всё напоминает о двоих, разговоры семьи «может, вы ещё…», жалость друзей, которая хуже насмешки. Перетерпела то, что казалось непереносимым: одиночные ужины без аппетита, пустые воскресенья, «вдруг случится чудо» – не случилось, и слава богу. Переучилась жить не из «нас», а из «я», перестала просить у дня «объяснений», стала просить только «шанс на работу».

И работа ответила.

Через год у меня была маленькая фирма по созданию праздников – не фабрика салютов, а мастерская дыхания. Мы ставили людям тишину там, где она нужна, и музыку там, где без неё нельзя. Я строила дни как мосты, удерживала чужие семьи на тонких нитках таймингов и проволоке из гвоздей и шпилек. Я научилась говорить «нет» клиентам, которые хотели «дорого-богато», и «да» тем, кто хотел «своё». Я разобралась в киловаттах, в налогах и в том, как правильно держать чужую ладонь, когда у невесты дрожит голос на слове «да».

А фамилия… Пускай. Пускай она будет на печати, если так проще миру. Я больше не даю ей права вламываться ко мне в голову. Я держу её, как держу степлер: инструмент, не больше.

Внутри – я Ева. Без прицепов, без чужих тайн, без ненужных молчаний. Женщина, которая однажды вышла из квартиры с коробкой и вернулась в свою жизнь с ключами.

И если меня спрашивают, с чего всё началось, я честно отвечаю: с тошноты от собственной фамилии.

С неё – и с первой строки в блокноте: «Я могу».

Глава 1

Я опоздала. Конечно. Мой телефон звонил как будильник на пожарной станции, но пробки решили, что у меня сегодня тренировка на выносливость нервов. Я почти бежала по мокрой брусчатке – мелкий снег, который уже давно должен быть дождём, лип к ресницам, и я мысленно уговаривала вселенную: «Только бы Лера не передумала, только бы не ушла».

Дверь кафе «Семь зёрен» подпружинила и щёлкнула за спиной. Тёплый воздух с запахом свежеобжаренного кофе и ванильных круассанов ударил в лицо так резко, что я на секунду прикрыла глаза. Внутри было много светлого дерева, зелёные кашпо на цепях, над столиками – лампы в медных плафонах, в углу бормотал кофемолкой бариста в фартуке с пятном от эспрессо. На длинной полке стояли банки с печеньем, сложенным как кирпичная кладка: пряные, шоколадные, с цукатами. Справа – витрина с эклерами, глазурь на них блестела, как лакированная обувь.

Я скинула с плеча широкую сумку с инструментами расчёски, тональники, шпильки в металлической коробочке, пульверизатор и в этот момент увидела её: Лера подняла руку, улыбнулась мне ярко, слегка виновато. Рядом с ней кто-то сидел. Я увидела профиль – сжатая челюсть, знакомая ямочка у губ, белая рубашка под тёмно-синим пиджаком. Мир будто клацнул, сжав меня между зубцами. Я успела подумать «только не он», но мысль опоздала, как я.

Глеб.

Кафе на секунду притихло – не по-настоящему, конечно; просто все звуки отодвинулись в ватную даль. Я вдруг отчётливо услышала только собственное сердцебиение и то, как бариста куда-то ставит металлический питчер: дзынь. Где-то дверца холодильника, мягкий шорох бумажного пакета. И голос Леры, срывающийся на радостную нотку:

– Ева! Наконец. Я уже думала, что ты передумала.

Я заставила себя улыбнуться. Циники живут дольше и клиенты терпят их лучше.

– Пробки, – сказала я, как будто этим можно было объяснить всё: и позднюю зиму, и то, что два года назад мой брак рассыпался о рубашку любимого мужа на чужом теле.

Глеб поднялся навстречу вежливый, безупречный, как всегда. Его взгляд скользнул по мне быстро, будто он просто отмечал факты: волосы собраны, пальто светлое, сумка тяжёлая. И ничего, ни удивления, ни злости, ни той боли, которой меня когда-то накормили по горло.

– Здравствуйте, Ева, – ровно сказал он, и меня перекосило от этого «здравствуйте».

Когда-то он шептал моё имя иначе. Когда-то у меня не путались пальцы в завязках на рукаве от волнения.

– Привет, – ответила я, не поднимая на него глаз дольше необходимого, – Лера, прости, что ты ждала.

Мы сели. Стол круглый, деревянный, с кружком от чашки на лакированной поверхности. Лера была из тех невест, которые светятся. Она точно знала, что хочет: тёплую свадьбу «без пафоса, но чтоб ах», цвет – молочный, чуть-чуть карамели, зелень – эвкалипт, листья как серебристые монетки.

– Я так рада, что ты согласилась взять нас, – заговорила она быстро, словно боялась, что я исчезну, если дать мне паузу. – Илья мне уже говорил, какая ты крутая, как ты вытаскиваешь сложные тайминги. Глеб будет курировать бюджет, он… – она запнулась и улыбнулась им, – он лучше всех умеет разговаривать с подрядчиками, когда они вдруг вспоминают про «непредвиденные расходы».

– Курировать бюджет, – повторила я. – Прекрасно.

У меня есть профессиональная броня, я ею жонглирую, как бармен шейкером. Я спросила про дату, про место, про ориентировочный список гостей, про то, хочет ли Лера утреннюю съёмку дома или мы собираем образ прямо на площадке. Я записывала стройно, ровно, мои буквы танцевали в блокноте, и каждый штрих звучал в голове как «работа есть работа».

– Хотим утро дома, – сказала Лера. – И чтобы всё было очень… – она поискала слово, – мягко. Чтобы у всех было ощущение, что мы не пытаемся выпячивать богатство.

– Тогда минимум пластика, – ответила я. – Стекло, керамика, ткань с фактурой. И никакого агрессивного света. Под вечер – свечи в низких подсвечниках, но мало, чтобы тёплые пятна.

Лера кивала, зачарованно. Глеб молчал. Он пил чёрный кофе без сахара, без молока. В чашке оставалась тонкая кромка кофейного маслянистого следа. Его руки… я ненавидела себя за то, что помню это… всегда касались чашки не за ушко, а обхватывали, будто он вечно согревается. На безымянном пальце – ничего. Я знала это до того, как посмотрела. Глупо надеяться, что бывший муж носит обручальное кольцо ради привычки.

– По темпераменту вы идеально подходите друг другу, – внезапно сказала Лера, и у меня внутри щёлкнуло: только бы она не говорила про то, о чём я думаю. – Для проекта, – быстро добавила она, мягко, почти извиняясь. – Ева, вы горящая, от вас искры. А Глеб… – она бросила на него взгляд, – дотошно следит за сметой.

– Прекрасный образ, – я улыбнулась уголком рта. – Я буду взрывать, а вы тушить.

– Я буду считать, – спокойно поправил Глеб. – И защищать бюджет от лишних трат.

Бариста принёс мою раф-ваниль с корицей.

– Смотрите, – Лера достала планшет и повернула ко мне: мудборд, который она собирала по ночам. Сухоцветы, тонкие ленты, лёгкие оттенки.

– Это всё можно, – я кивнула. – Но придётся бороться с реальностью. Образ весенний, а за окном уж почти зима. Тогда идём так. Утро дома, естественный свет, я приезжаю в шесть тридцать, к девяти выезжаем. Площадка – к десяти. Цветокор под ваше платье, Букет – асимметрия, не шар. Глеб, мне нужен контакт всех подрядчиков и финальный лимит, который вы готовы перешагнуть.

Он кивнул. Я услышала знакомое тихое щёлканье – положил ручку ровно, параллельно краю блокнота.

Мы обсудили ещё десять пунктов, мелких и нужных – до оттенка салфеток и того, как спрятать удлинители под ткань, чтобы никто не зацепился во время первого танца. Лера записывала все в блокнот и сияла. Я писала и держалась. Глеб не писал – он запоминал.

– Тогда по рукам, – сказала Лера, когда список уткнулся в нижний край страницы. – Предоплата сегодня. Ева, отправь реквизиты. И… – она откинулась на спинку, вдруг заговорщицки улыбнулась, – можно я скажу? Вы оба очень красивые, когда спорите друг с другом.

– Мы не спорим, – одновременно ответили мы с Глебом. Я первая отвела взгляд. Лера прыснула, закрыла рот ладонью.

Я решила: я беру этот заказ. Потому что хорошие деньги, потому что круг клиентов, потому что я умею работать в сложных условиях. И… Мне нужны деньги.

– Беру, – сказала я спокойно. – Работаем.

Лера хлопнула ладонями по столу, как ребёнок, – тихо, чтобы не расплескать чужой латте. Глеб кивнул, давая понять: решение принято. В этот момент он откинулся чуть назад, поправляя полы пиджака, и ткань сдвинулась.

Я увидела карман. Чёрный прямоугольник с матовой клипсой выглянул, как знакомая родинка. У меня пересохло во рту, пальцы на ручке хрустнули.

Диктофон.

Тот самый бренд, тонкий, плоский, с маленькой красной точкой записи – такой у него был всегда. «На всякий случай», говорил он. «Чтобы не спорить о том, кто что сказал на конференциях». Когда-то меня это смешило. Потом бесило. Теперь – кольнуло в сердце так резко, словно кто-то ногтем провёл по стеклу.

Он всё ещё записывает, сохраняет звук вместо того, чтобы говорить.

Лера что-то спрашивала про оттенок нектарина в помаде. Я ответила автоматически. Глеб сложил ладони, положил их на стол – как на фото из корпоративной рассылки: «мы открыты диалогу».

– Тогда я жду контакты, – сказала я, и мой голос был ровным, как идеально натянутый бант. – И пришлите, пожалуйста, план площадки.

– Сегодня, – сказал Глеб. – До конца дня.

Я кивнула. Собрала ручку, блокнот, сунула коробочку со шпильками глубже в сумку.

Мы поднялись. Лера обняла меня неожиданно крепко. Я обняла в ответ. Глеб отступил на шаг, пропуская. Его взгляд, прохладный, аккуратный, скользнул по моему лицу, задержался на секунду – слишком длинную, чтобы не заметить – на моих руках. Я спрятала их в рукава пальто.

Дверь снова щёлкнула, впуская новый поток холодного воздуха и чужих людей. Я сделала шаг, второй, и только у выхода позволила себе короткий вдох глубже.

На стекле двери отражались лампы, мои волосы, пальто, и – если присмотреться – крошечная красная точка на чёрном корпусе, выглядывающая из-под ткани его пиджака.

Запись шла. Или мне показалось?

Глава 2

Я люблю начинать проекты с запахов. Потому что запахи честнее людей. У площадок свой дух – влажная известка, тёплый кирпич. У свадеб – свой: ванильные свечи, эвкалипт, лак на волосах и немного озона от гирлянд. У этой площадки – пока пустота. Белый лист, на котором мне предстояло рисовать.

Мы с Лерой сидели в маленьком переговорном зале у неё дома: круглой формы, с полупрозрачными шторами и выскобленным столом, который помнил семейные совещания. На столе – планшет с открытым календарём, рядом – мои блокноты, веер выкрашенных полосок бумаги, чтобы согласовать оттенки салфеток и меню, несколько каталожных буклетов. Глеб прислал список в тот же вечер – чёткий, с контактами и сметами: «Парк-отель „Сосны“ (зал „Свет“), Лофт „Беккер“ (верхняя терраса), Музей-усадьба для выездной церемонии (если не пойдёт дождь), загородная веранда „Белая беседка“ (на случай ливня)». В комментариях оставил разумные ремарки: где арендная служба сдирает за электричество, где площадка жестко ограничивает чужие декорации, где охрана „не видела“ ваши кабели, пока не занесли «чай».

– Тёплая палитра, – сказала Лера, пряча босые ноги под плед, – молочный, карамельный, немного шампанского, без золота «в лоб». И зелень. Чтобы как у нас с Ильёй дома – спокойно.

– Тогда вот, – я разложила карточки на столе: «костяной», «сливочный», «миндальный», «лёгкий песок» и «нежный персик». – Это наши родственники по тону. Я соберу вам образ, в котором всё будет дышать. Но – вы должны понимать: три недели – это бег по мягкому песку. Красиво, но тяжело.

– Мы справимся, – Лера улыбнулась.

Глеб сидел чуть поодаль, на стуле у окна, и просматривал сметы. На нём был серый свитер с круглым вырезом, часы серебряные, стянутые на костлявом запястье. Он молчал, но его молчание не давило – просто фиксировало происходящее. Я чувствовала его внимание кожей, как чувствуют тёплую лампу возле плеча.

– Срок до свадьбы – три недели, – повторила я, делая акцент на слове «три» и подкладывая к нему предупреждение: – Значит, у нас нет права на лишние петли. Чётко бьём маршрут: утро у вас дома – сборы – выезд на площадку – церемония – фуршет – первый танец. Всё, что не укладывается, – вырезаем.

– Согласна, – сказала Лера.

– И ещё, – я подняла тему, специально обращаясь к Лере и игнорируя наличие Глеба: – На старте я фиксирую рамки. Работа – да. Личное – табу. Без попыток обсудить прошлое между пунктами сметы. И без внезапных «когда-то ты…». У нас нет на это времени, и у меня нет на это запаса сил, желания.

Глеб поднял глаза от бумаг. Спокойно, даже чуть устало, кивнул.

– Принято, – коротко. – Я здесь ради проекта.

Мы прошлись по точкам: в «Соснах» зал светлый, но потолок низковат, придётся обыгрывать гирляндами и круглым светом. В лофте – красиво на террасе, но ветер съедает прически. В усадьбе потрясающий пасторальный вид, как будто ты внутри картины с коровами где-то далеко и белыми грушами на траве, но музейные смотрители трясутся над каждой плиткой: «не подходить, не трогать, не дышать». «Белая беседка» – надёжный тыл, если зарядит дождь, но там ужасная планировка для танца: колонны, как стая жирафов, мешают видеографу.

– Я хочу, чтобы всё было мягко, – повторяла Лера. – Я не поклонница «дорого-богато». Мне нужна нежность. Чтобы у бабушки дрожали руки от счастья, а не от громкой музыки.

– Значит, убираем дым-машину, – подвела я итог. – И берём живую музыку на сборы – гитару, кларнет, что-то тонкое. Про звук я поговорю с ребятами отдельно.

Я говорила – и параллельно ловила себя на странном: голос мой звучал ровно, уверенно, как и положено, но под ним катилась тихая галька. Каждый раз, когда Глеб переглядывался с Лерой, коротко, по-деловому, у меня изнутри требовательно отзывалась старая боль: «Зачем ты молчал тогда? Почему выбрал закрытый рот вместо одного нормального объяснения?» Я отгоняла это, как назойливую муху. Мы же договорились: табу.

Но память – плохой партнёр. Она любит срывать маски.

Я поймала глазами солнечный зайчик на столе и провалилась в воспоминания.

***

Дверь открылась. Я вошла. Я помню, как на коврике стояла её обувь – узкая, на тонком каблуке, блестящая. Я успела подумать «кто это?» и не успела додумать. Из спальни вышла женщина – Вика – в его белой рубашке. Рубашка была ему по фигуре, ей – до середины бедра, и у меня в голове щёлкнуло: чистая ткань, пуговицы на месте, рукав подкатан – чья рука его закатала, её или его? И почему у тебя в горле так сухо, Ева, если ты уже давно взрослая женщина, а не девочка, застукавшая одноклассника у елки с другой девочкой?

Глеб вышел за ней, бледный как глина, без галстука, с взлохмаченными волосами – волосы у него такие только после душа или плохих новостей. Он поднял ладони, как будто мог ими остановить меня.

– Это не то, что ты думаешь, – сказал он. Это стандартная фраза лжецов и несправедливо обвинённых, и в тот момент я ненавидела её одинаково.

– Ты уверен? – спросила я, сама не узнавая свой голос, – потому что выглядит как раз как то, что я думаю.

Я не помню, что говорила дальше. Помню, как дёрнула за ручку, бахнула дверью. Помню, как спустилась по лестнице, не чувствуя ног. Помню, как ругала себя за то, что не крикнула, не провела допрос, не села и не вытрясла из него «что именно случилось». Но я не умею вытряхивать. В тот момент я не хотела ничего выяснять, чтобы не сделать себе больнее.

…Я моргнула, вернулась к столу. Лера что-то рассказывала про букет – не шар, а слегка асимметричный, чтобы было движение. Я поставила галочку. Внутри шевельнулась маленькая девочка с острым носом и упрямым подбородком: «Спроси. Скажи. Хотя бы раз не уходи молча». Я положила её обратно: «Правила игры, малышка. Иначе опять начнёшь тонуть».

– Вот ещё момент, – сказала я вслух. – Если вы хотите утро в домашней пижаме с эстетикой «я не старалась», то готовьтесь, что я буду стараться за вас. У таких образов длинная невидимая подготовка. Я приду пораньше, сделаю кожу светящейся, волосы чуть неряшливыми, но в правильную сторону. Мы подберём ткань пижамы под ваш тон кожи, чтобы не было эффекта «вымытости». И – да, – я перевела дух, – мне нужен окончательный список локаций до завтра. Без «а может ещё туда?». Времени нет.

– Завтра, – кивнула Лера.

– Сегодня, – поправил Глеб автоматически, и я почувствовала укол – потому что раньше он поправлял меня так же, когда я говорила «потом».

Я ещё раз посмотрела на план – стрелочки, крестики, места под розетки.

– И последнее, – сказала я, заглушая шум в груди: – Я не обсуждаю с подрядчиками ничего без вас, Лера. Глеб, вы – финансовый фильтр, я – эстетический. Если кто-то попытается пролезть через меня с «а Глеб сказал», он получит обратно «касается бюджета – только через Глеба». И наоборот. Мы не делаем друг другу подножки. Мы работаем.

Глеб чуть заметно кивнул. Лера, сияя, подалась вперёд:

– Мне так нравится, как вы это ставите! Просто… – она оживлённо махнула рукой, уронила карандаш и полезла за ним под стол, а оттуда, уже поднявшись и ещё смеясь, сказала неожиданно: – Если что – не вините Илью… Это он настоял, чтобы вы вдвоём вели проект.

– В смысле «настоял»? – спросила я тихо.

Лера моргнула. На секунду растерялась, покраснела до мочек.

– Ой, – сказала она и прикрыла рот рукой. – Я… Я не так выразилась. Просто… Он сказал, что вы… что у вас получится лучше всех. Он очень верит, что… В общем, не сердитесь. Он хотел как лучше.

Мне не понадобилось много, чтобы собрать пазл. Не случайность. Не совпадение. Сводничество – с подписью её жениха, родного брата Глеба. Смешно. Почти.

Поэтому ко мне на контакт вышла первой Лера, чтобы «усыпить бдительность», ведь мы ранее с ней не были знакомы.

Я улыбнулась – медленно, вежливо, профессионально. Внутри меня завибрировали мои собственные правила. «Работа – да. Личное – табу».

Только кто сказал, что табу должны соблюдать все?

Глава 3

Лофт «Беккер» встретил нас запахом железа и старого дерева. Внутри было прохладно – не до дрожи, но так, что дыхание становилось внимательным. Кирпичная кладка, местами съеденная временем, огромные окна с чугунными переплётами, сверху – фермы, на которых можно вешать свет. Пол – тёмные доски, стёртые каблуками и свадьбами. В углу кто-то оставил серебристый плед.

– Стойки – сюда, – сказала я, едва переступив порог. Голос обтёк стены и разошёлся по пустому залу. – Свет – тёплый, минимально сверху, больше по бокам, чтобы не провалить скулы. Гирлянды не канатами, а линиями – чтобы воздух жил. Проводку прячем под ткань, на поворотах – тейп.

Техник площадки кивнул. Его помощник достал рулетку, щёлкнул ею, и мне стало легче – звук рулетки всегда как обещание порядка.

Глеб шёл чуть позади, с привычной отстранённой внимательностью. Не давил, не вмешивался, но я чувствовала его взгляд, как чувствуешь луч: не обжигает, а прогревает место между лопатками. Когда я присела, чтобы проверить, как низко провиснет гирлянда, он молча подал мне маркер. Я взяла – и только тогда заметила, что держу во рту шпильку, зажатую между зубами.

Старая привычка. Всегда, когда руки заняты, я прячу шпильку в уголок губ, чтобы не потерялась. Он это знал. Он… помнил. Я машинально вытащила шпильку, защёлкнула её на воротнике пальто. Не хотела ловить его взгляд, но случайно поймала.

– Осторожно, – сказал он тихо, – не испорть ткань. Там тонкая нитка, потянется.

– Я знаю, – ответила я слишком быстро. – И да, я знаю, как обойтись с тканью.

– Не сомневаюсь.

Фраза повисла между нами, как эластичная лента. Тягуче, но ощутимо. Я сделала шаг в сторону: к стойкам с одеждой. На репетиции всегда стоит «дежурный» набор – чтобы понять, как ведут себя ткани в этом свету, как падают тени от оборок. Я вытянула из чехла молочное платье-рыбу: мягкая вискоза, без лишних пайеток, только фактура. Надела на манекен.

– Гримёрка где? – спросила я у техника.

– Тут, – он кивнул на узкий коридор. – Местами тесновато.

Я пошла смотреть, и Глеб пошёл за мной – по инерции. Коридор был действительно узким; стены – белёные, с недокрашенными пятнами у плинтуса, лампа под потолком подрагивала от сквозняка. Гримерка – маленькая клетушка с зеркалом и лампочками по периметру, столик с потёками тонального крема, высокий табурет. На крючке – чехол, чужая заколка-краб и тонкие, почти прозрачные, одноразовые салфетки в коробке.

Я вошла первой, развернулась – и нос к носу оказалась с Глебом. В буквальном смысле: тесно, как в лифте на двоих, который кто-то пытается поделить на троих.

– Прошу, – сказал он и отступил на полступни. Но задняя стенка уже была здесь; его плечо задело моё, и ток прошёл по коже.

Я положила на стол кисти, спреи, закрепитель, в ящике нашлась тряпочка – вытерла зеркало. Он смотрел, молча. Я видела его отражение – знакомая линия подбородка, теперь чуть жёстче; шрам у брови, тонкая белая полоска, которую я всегда целовала, если он хмурился. Я вдохнула глубже и включила лампы.

– Здесь будет жарко, – сказала я делово. – Не держать невесту дольше десяти минут. Иначе пойдёт блеск на коже, устанут глаза от этого ужасного желтого света. Сначала сборы – там, – я кивнула к залу. – Потом сюда – только на финальные штрихи.

– Принято, – отозвался он.

В коридоре лязгнула дверь, раздался чужой смешок, и на пороге появился мужчина, проведя ладонью по косяку так, будто двери – его собственность.

– Ну здравствуйте, – сказал он с той наглостью, будто он сразу пытается стать твоим другом. – Тут у нас штаб красоты? Марк. Друг жениха. Развлекающий элемент и носитель запчастей в случае нервного срыва невесты.

Он был красив в своей уверенности: темные волосы, «дорогая» укладка, чёткие плечи, улыбка «я договорюсь с кем угодно», дорогие часы. Вошёл – как в собственный ресторан: будто здесь только его и ждали. Глаза – серо-зелёные, почти кошачьи.

– Ева, – представилась я, мельком глянув на Глеба. – Стилист и дизайнер.

– Глеб, – кивнул бывший.

– Знаю, – Марк усмехнулся, и между мужскими рукопожатиями проскочил микроразряд. – Про тебя говорят, что ты умеешь убеждать цифры вести себя прилично.

– Цифры ведут себя прилично, если их не трогать грязными руками, – сухо ответил Глеб.

– Ох, – Марк поднял ладони, – я весь в перчатках. Лера сказала, что вы сегодня смотрите еще одну локацию – заеду, думаю, посмотрю на «фронт работ». Кстати, – он повернулся ко мне, – тебя подвезти потом? У меня машина у входа. Я, правда, без водителя, но обещаю ехать аккуратно и не спрашивать «а у тебя кто виноват в разводе» в первые десять минут.

Я не успела ответить. Слова застряли во мне – не из-за «подвезти», а из-за «разводе». Я не люблю, когда чужие люди трогают вещи, на которых у меня пыль лежит аккуратными слоями.

– Мы сами доедем, – сказал Глеб спокойно.

У меня дернулся уголок губ от удивления.

– Да не вопрос, – Марк легко отступил на полшага, – я не навязываюсь. Я так – предложить плечо. Иначе вы все такие серьёзные, что мне страшно за атмосферу вашей свадьбы.

– Мы работаем, – ответила я.

– Веселье – это драйв, – Марк подмигнул. – Но ладно, буду хорошим мальчиком: отойду в зал, посмотрю, где у вас тут «ах». Если что – зовите, у меня есть на всё «жвачка и изолента».

Он ускользнул, оставив после себя запах дорогого цитруса и перца. Я услышала, как он в зале шутит с техником, как смеются, как щёлкает рулетка, как снова оживает пространство. Воздух в гримёрке сжался обратно.

– Он всегда такой? – спросил Глеб, не меняя интонации.

– Понятия не имею, – ответила я. – Я с ним знакома десять минут.

– Достаточно, – он снова посмотрел на меня в зеркало. – Чтобы понять, что он любит входить как певец на сцену.

– Любит, – признала я. – Но иногда сцену тоже надо, чтобы сбросить напряжение.

– Сбрасывать напряжение – не его задача на этой свадьбе, – сказал Глеб. – Его задача – не мешать.

Я закрыла чемодан. Разговор становился слишком похож на разговор, а у нас… табу.

– Пойдём, – сказала я. – Надо ещё проверить выход на террасу. Ветер.

Мы вернулись в зал. Терраса встречала белым небом и струйками холодного воздуха, которые лезли под рукава. Я проверила углы – где ставить фотозону, как прикрыть выступающие болты на перилах, куда уйдут юбки гостей, чтобы никто не светил нижним бельем на радость окружающим. Техник с помощником двигали свет, я ставила метки, Лера переписывалась в чате с флористами, присылала картинки эвкалипта и просила «чуть-чуть» больше кремового.

В какой-то момент мы с Глебом оказались снова рядом – слегка боком, смотреть в одну сторону. Я слышала, как он дышит через нос, медленно; как щёлкнули его часы, когда он глянул на время. Челюсть была спокойной… почти.

Марк появился, когда мы договорили с техником последний пункт. Подошёл не громко, но так, чтобы его заметили. Лера написала «супер!» в чат, я читала, не поднимая головы.

– Ну что, организаторы мира, – сказал Марк, – мне пора. Ева, предложение подвезти остаётся в силе. Но если у тебя «мы сами», я переживу эту драму и найду в себе силы доехать один.

– Я доеду, – я улыбнулась коротко. – Спасибо.

– Как скажешь, – его улыбка стала мягче. Он шагнул ближе – на дистанцию «слышать только нам двоим». Его запах – тот самый цитрус с ноткой перца – вдруг стал слишком близким. Он наклонился к моему уху, и его голос понизился до шепота:

– Глеб – не тот, за кого ты его держишь. Он только прикидывается ангелом.

Он отстранился так, словно ничего не сказал. Пальцем бросил воздушный салют технику, махнул Лере, кивнул Глебу – и ушёл. Дверь шумно втянула в себя холод с улицы и закрылась, щёлкнув железным язычком.

Я стояла, глядя на болт на перилах, и не видела болт. Фраза повторялась в ушах как заезженная песня.

«Не тот, за кого ты его держишь»… Откуда у Марка какие-либо сведения о бывшем муже?

Глава 4

Вода умеет выбирать самые неудачные моменты. Я вернулась домой с лофта поздно, сняла ботинки, потянулась за резинкой для волос – и услышала, как где-то за стеной скребётся шёпот. Секунда, две – и потолок на кухне задышал. Белая краска вздулась пузырём, словно кожа после ожога, потом пузырь лениво вырос, потяжелел и плюнул на стол первой прозрачной каплей.

– Только не сейчас, – сказала я вслух. И воды стало больше. Она закапала по краю люстры, потянулась к розетке, нашла дорогу по швам плитки и зашипела, когда попала на горячую варочную панель.

Телефон. Управляйка. Аварийка. Сосед сверху. Номера я набирала на автопилоте, одновременно стаскивая скатерть, подсовывая под капли миски и кастрюли, на бегу подхватывая с подоконника пачку журналов, чтоб не размокли. На столе уже выросла детская речка с островками из ложек и солонок, а я с какой-то дикой ясностью посмотрела на свои руки: на большом пальце – тонкая полоска лака с утра, на запястье – резинка, зажатая так туго, что оставила след.

Трубка в управляющей зазвучала голосом «мы перезвоним вам как можно скорее», сосед сверху не взял, аварийка обещала «через сорок минут». Сорок минут для воды – это не сорок минут, это год и потоп.

Я открыла входную дверь, чтобы не слушать собственную злость в пустой квартире, и в этот момент услышала шаги на лестнице. Узнала их раньше, чем человека: чёткие, не быстрые, как будто он идёт не вверх, а по своей внутренней линейке. Он вышел на площадку, увидел открытая дверь, меня barefoot с кастрюлей в руках – и никакого «о боже, Ева», только коротко:

– Течёт?

– Сосед решил, что моя кухня – водохранилище.

– Понятно.

Он прошёл мимо меня как хозяйственный фронтовик: зашёл, не разуваясь (и правильно), быстро оглядел потолок, повёл взглядом по швам, невольно прикусил губу. Белая рубашка – та самая, которую я видела на нём утром – казалась ненужной в этом бедламе; от воды на плечах проступили тёмные пятна.

– Стояк кухонный, – сказал он. – Или гибкая подводка у соседа. Схему не меняли?

– Я не трогала трубы с развода, – вырвалось у меня, и я тут же пожалела, но он не отреагировал. Просто кивнул, пошёл в коридор, открыл щиток, уверенно щёлкнул пакетником – «розетки кухни» я подписала год назад по его просьбе, по привычке; ненавижу, что память у вещей длиннее, чем у отношений.

– Где у тебя договор с УК? – спросил он. – И телефон председателя совета дома.

– В синей папке, – ответила я автоматически, – третья полка, слева.

Он её нашёл. Листал быстро, как делает только тот, кто понимает, что читает: «Правила предоставления коммунальных услуг… ага… обязанности управляющей… составление акта о заливе… сроки устранения…». Пока он говорил, вода уже вела себя как хозяйка: касалась ножек стула, попробовала зайти под холодильник, оставила мокрый след на паркетной доске в проёме.

– Я иду к соседу, – сказал Глеб. – Если не откроет – позвоню аварийке ещё раз и вызову участкового для фиксации отказа.

– Ты же не участковый, – зачем-то сказала я.

– Зато я юридически занудный сосед по старой прописке, – отрезал он без улыбки.

Он ушёл наверх, а я продолжила бороться с водой: вытерла уже бессмысленный стол, перелила вёдра в ванну, постелила старые полотенца на входе, чтобы не топтать мокрое. Злость – полезное топливо: от неё двигаешься быстрее и не чувствуешь рук. Но под злостью сидит страх – как маленькая жаба в тёплой луже. Я ненавижу потопы. Они напоминают, как быстро всё расползается, если не держать.

Вернулся он через пять минут. На лице – та самая собранность, которую я когда-то любила: не холод, а включённость.

– Не открыл. Слышно воду в стояке. Аварийка будет через двадцать, я их прожал. Пока закроем подачу на кухонную ветку на весь стояк. Пойдём вниз, есть общий кран.

Мы спустились на этаж ниже, с фонариком на его телефоне, как двое неподходящих для фильмов ужасов – слишком рациональные. В подвал я не хожу, но с ним пошла: он шёл первым, придержал дверь, светил на ржавые волчки вентилей, прочитал выцветшие подписи: «кух», «санузел». Проверил, какой горячий, какой холодный. Повернул. Вода в трубах загудела, как большой зверь, которого гладят против шерсти.

– Должно отпустить, – сказал он. – Поднимемся, подставим ещё что-то под капли. Я уже отправил заявку на акт. Завтра с утра придут. Сосед сверху потом будет компенсировать, если это его зона ответственности.

– Ты всё так говоришь, – выдохнула я, – как будто это не мой дом и моя лужа, а просто задача со звёздочкой.

– Если превращать чужую панику в задачу, она перестаёт разрастаться, – спокойно сказал он, и в этом было столько старого Глеба, что мне захотелось швырнуть в него мокрой тряпкой. Я не швырнула. Сдержалась.

Вода действительно поутихла: та, что накапала, капала ещё, но потолок перестал вздуваться. Мы стелили тряпки, пустили ещё таз под люстру, двинули стол, чтобы он не намок у самой ножки. Пока я тянулась за ещё одной тряпкой, локтем задела кружку – она поехала по стеклу, разлилась, кусок воды плюхнул на его рубашку. Бок, плечо, полоска по груди – тёмные.

– Чёрт, – сказала я.

– Ничего, – он уже расстёгивал пуговицы – быстро, деловито. Снял рубашку, выжал у раковины, бросил на спинку стула. Остался в белой футболке, тонкой, как лист бумаги. Вода отпечатала тёмную дугу на вороте, и кожа у него на ключицах была такой же, как раньше: тёплая на мой взгляд, чуть мурашистой от сквозняка.

Я ненавижу себя за то, как на него смотрю. За то, что тела помнят, а сердце за этим послушно подвывает. Ненавижу ещё больше за то, что под всей этой ненавистью есть тупая, совсем не умная нежность – как синяк, который трогаешь, чтобы убедиться: да, болит.