Читать онлайн Отвернувшиеся девочки

1 глава

Девятая Матерь говорит, что мерцальню наполняет музыкой и золотом стена. Но я-то знаю, что это делает кое-кто по ту сторону.

Знаю, что это мальчик.

Мальчик, которого при рождении завернули в нотные свитки вместо пелёнок. Мальчик с короной из колокольчиков на голове. Позади него море бушует хором брызг, поднимая каменную флейту к его губам. Вдыхающий в песни жизнь.

Девятая Матерь говорит, что я не отличу крылышко сверкача от падающего пёрышка, но одно я знаю наверняка: для музыки требуется горло. Лёгкие и влага, плоть и кровь.

«Молчи, Дельферния. Не надо».

Опускаюсь на корточки, прижимая ухо к влажному камню. Там ничего, кроме тишины, которую могут создавать лишь стены. Мёртвой тишины: таким представляется звук под землёй, а не снаружи. Даже море угомонилось, будто в ожидании чьей-то исповеди.

Знаю: не стена вплетает в воздух ноты, словно кричащая птица… Я знаю, знаю, знаю. Потому что, пробившись сквозь твёрдое молчание безжизненной стены, слышу шаги, хруст костяшек. Кто-то щёлкает языком и прочищает горло. Я знаю: он там… Знаю. Море с рёвом устремляется вперёд, и солёные брызги просачиваются в освещённые звёздами щели.

Вздрагиваю, отпрыгивая назад.

Всю жизнь мне твердят, что море окружает купол обители, совсем как ночь обволакивает луну.

И что оно проглатывает девочек вроде меня.

«Молчи».

Дверь в мерцальню открывается подобно кашлю, и те, другие, проходят внутрь. Босые ноги шаркают по мшистой земле. Они выстраиваются в очередь, а я петляю между ними мимо устремлённых прямо перед собой взглядов, чтобы занять место в конце, в самом последнем ряду.

Грохочущий лязг шагов Девятой Матери звенит под ногами. Другие склоняют головы. Проглатываю все свои секреты поглубже, но те всё равно бурлят в желудке, словно испортившаяся похлёбка. Подступают к горлу, чтобы вырваться наружу.

Вот она – закутанная в тусклые шелка, рукава расшиты перьями обителькрылов в дань уважения Первой Матери. Устраивает целое представление из молитвы, ударяет обломком умолкамня по стене, пока тот не издаёт звук «шшшшш» и не вспыхивает огнём.

Затем призывает музыку (исполняемую мальчиком, который там, снаружи, я это знаю) единственным холодно произнесённым словом:

– Вдохни.

За пределами обители звенят колокола Пагубагона.

И мальчик за стеной начинает играть.

Те другие поднимают головы. Затем Девятая Матерь произносит моё имя, и я понимаю: пора. Пора потерпеть неудачу в превращении музыки в золото.

Создание мерцания – так это называет Девятая Матерь, ведь таков её подковыристый язык: ей нравится выворачивать слова до тех пор, пока они окончательно не утратят первоначальный смысл.

Только подойдя так близко, что почти касаюсь стены губами, останавливаюсь. Девятая Матерь держит зеркало из полированного золота. В отражении появляется моё лицо: тёмные глаза, смуглая кожа. Волосы скручены в пучок на затылке, чёрные кудри противятся, не желая быть забранными. Воображаю, что синяк под глазом – всего-навсего тень, отбрасываемая обителькрылом; представляю, как она обвивает голову, словно тёмная диадема.

Бормочу молитву, которую мы произносим с тех пор, как научились говорить:

– Позволь забыть, что имею глаза. Позволь забыть, что я – это я.

– Продолжай, – говорит Девятая Матерь, опуская зеркало.

Я знаю, чего от меня ждут, не потому, что у меня это когда-нибудь получалось, а потому, что наблюдала за теми другими множество раз (за девочками из моего класса).

Возможно, дело в том, что у меня певчее горло – «Молчи, Дельферния, не вздумай рассказать», – или, возможно, в том, что я родилась неправильной, но у меня не получается создавать мерцание так, как это делают они.

Создавая мерцание, те другие стоят перед стеной с открытыми ладонями, музыка струится сквозь их кости. Ноты посверкивают на спинах отполированными до блеска нитями. Те другие оборачиваются посмотреть на струны из света, вытягивая музыку из воздуха, позволяя ей весомо опуститься в ладони. Валяют каждый кусочек, пока не превратят его в узловатый комок золота. После чего Девятая Матерь хлопает (скорее предостерегающе, нежели одобрительно), и мы читаем очередную молитву Первой Матери:

– Знать своё место – дар, спасибо, что ниспослала его нам.

Вот только сейчас никто не захлопает. Не мне. Ведь в моих руках всегда пусто. А пустые руки, как любит говорить Девятая Матерь, необходимо занимать.

Занимать ударами хлыста.

Занимать кровью.

Пустым рукам пустые животы – ещё одно изречение, которое она с удовольствием повторяет. И с ним не поспоришь. Ведь, не создавай мы золото, смотритель Пагубагона не сбрасывал бы морецветы и насаженных на крючки угрей в небодверь.

И тогда бы мы умерли с голода.

В обители не растёт ничего, кроме рыхломха и полумёртвых языкоплодовых деревьев, на которых не распустится и цветочка. Темнотой не насытишься, камень не прожуёшь. И обитель не покинешь, если только не родишься в подходящий год. Если только тебя не заберёт мальчик в короне из колокольчиков, чтобы ты набивала золотом его карманы.

Демонстрирую стене шрамы на ладонях.

Дело в том, что всякий раз я слишком внимательно вслушиваюсь в музыку, отчего не могу пропустить её сквозь себя. Когда я была размером с яйцо, то думала, что смогу стать как те другие, если буду стараться изо всех сил. Но хоть я и пыталась, из хребта у меня проклёвывались пальцы. Колени превращались в стиснутые кулаки, лодыжки скрючивались. Каждый сустав цеплялся за каждую ноту, выпускаемую каменной флейтой, хватался за каждый ясно резонирующий голос.

Вот мои кости хватаются за музыку. Та прилипает, сгущает костный мозг, словно рагу Девятой Матери. Жаль, стена не превратится в туман, чтобы я посмотрела сквозь и увидела его: увидела мальчика с каменной флейтой, поднесённой к губам, – я знаю: он там; знаю. Вот только не умею превращать камень в туман. Поэтому слушаю. Собираю музыку внутри себя. Запираю её, закрываюсь как старый комод с ящиками. Музыкант колеблется, не уверенный, стоит ли продолжать. Чувствует, что я не создаю мерцание. Что что-то не так. Что со мной что-то не так.

Мне хочется скривить рот в ухмылке, спросить Девятую Матерь: «Разве камень может сомневаться», – но не успеваю я этого сделать, как она достаёт из складок платья прутик и рассекает им тыльную сторону моей ладони. Вокруг суставов пальца вспухает красная полоска.

Музыка останавливается, и в животе, словно птица, складывающая крылья в гнезде, устраивается осознание. Мне никогда не увидеть неба во всей его полноте. Оно ни за что не пожелает, чтобы я перед ним предстала.

Девятая Матерь произносит:

– В шептальню – сейчас же.

И я знаю, что не услышу оставшиеся песни. Песни, которые те другие превращают в золото.

Песни, которым ни одной девочке в Пагубагоне никогда не позволялось вторить.

Дверь в мерцальню закрывается позади меня. В коридоре из чёрного камня не горит свет, но мне отлично известна дорога в шептальню.

Сдерживаю крохотный музыкальный отрывок, который услышала, в грудной клетке. Хочу сохранить его на потом – отложить до момента, когда окажусь в дупле. Ноги стучат по камню, но я стараюсь не отбивать никакого ритма.

Я могу запирать песни внутри себя как в хранилище, но это не значит, что они мне принадлежат.

Я отвернувшаяся, поэтому знаю: музыка принадлежит владеющим.

2 глава

Я не смотрю на дерево с дуплом по пути в шептальню. Чувствую сырость нерастущих веток, но не смотрю. Стоит глянуть на один листик, и я побегу к нему, заберусь внутрь. Наполню его пением.

Пение – то, чем я занимаюсь только после отбоя, когда могу побыть наедине с крыльями. Обителькрылами. Моими обителькрылами.

Тогда это безопасно. Девятая Матерь сопит во сне, щёки измяты заломами подушки, и тогда я знаю: она не проснётся. Каждую ночь она капает на язык дурно пахнущую микстуру, так что её не поднять ни ураганом, сотрясающим камни, ни даже девочкой, дующей на веки.

«Молчи».

Иду по Зубному Ряду – мощёной улочке, по одну сторону которой деревья, а по другую – наши комнаты. Прохожу мимо столовых, спален, помывочных. Мерцальня далеко позади. Не могу думать ни о еде, ни о сне. Даже о горячей ванне. Боль в ладони уже притупляется, а я сбилась со счёта, сколько раз меня хлестали, оставляя синяки, но думаю я о боли другого толка.

Ни один синяк не приносит такую.

Дверь в шептальню такая же тяжёлая, как та, что закрывает музыку внутри мерцальни. И воздух столь же холодный. Но, в то время как мерцальня сделана из камня и ещё раз из камня (темноты и ещё раз темноты), в шептальне есть лица. Они высечены в стенах войском безмолвия, фонари из умолкамня расположены так, чтобы освещать глаза.

Красиво, в самом деле красиво, и пугающе. Потому что эти лица – те, что украшают стены, – не просто какие-то лица. Это лица матерей.

И их глазам отлично известно, насколько скверной я была.

Первая Матерь там, на её раскрытой ладони сидит обителькрыл. Меня отправили сюда попросить прощения у неё. И у обителькрыла.

Не вижу ничего плохого в том, чтобы молиться птице. Я пою им каждую ночь, заключая все свои секреты в тембре голоса. Но даже Первая Матерь, которая мертва уже много лет, знает, что я скорее вручу ей своё правое ухо, нежели оду, добытую из недр моего сердца.

И всё же, когда вижу её позолоченный лоб, сгибаю шею и дотрагиваюсь пальцами до своих губ. Она была первой отвернувшейся в Пагубагоне. Лучшей. Тишайшей. Говорят, она не ступала, а плыла, безмолвные шаги – дань беззвучию, которое девочкам полагается соблюдать на нашей земле.

Походка Девятой Матери отнюдь не столь молчалива, но, спроси я её, она бы ответила, что законы существуют для меня, а не для матерей. Сказала бы, что она и есть закон, а я та, кто должна ему подчиняться.

И была бы права.

Опускаюсь на колени. Считаю свои вдохи.

– Я забыла, – шепчу я. – Забыла позволить музыке перелиться. Я…

Не могу этого произнести.

Всё, чего я хотела (всё, чего я когда-либо желала), – сохранить нечто прекрасное для себя. Несправедливо, что я вынуждена раскаиваться в подобном. Учитывая, что живу в обители, под умолкаменным куполом, ничего не пропускающим внутрь (абсолютно ничего), включая небо и море.

Высеченные глаза матерей разделывают меня, словно разрезанный надвое языкоплод. Вообще-то я должна проявить уважение, потупив взор, и всё же я смотрю. Смотрю в глаза Первой Матери.

Мне хочется доказать, что ей не причинить мне вреда. Что, пускай она была лучшей отвернувшейся в Пагубагоне, она в прошлом. В прошлом и мертва – как и семеро матерей после неё. А это значит, что я лучше её по крайней мере в одном: я жива.

Она глядит на меня с насмешливой улыбкой.

А затем я нарушаю ещё одно правило. Встаю и подхожу к портрету так близко, что могу его лизнуть.

Почти ожидаю, что потолок рухнет. Почти ожидаю, что Первая Матерь ударит меня, добавит к искусным синякам, оставленным Девятой Матерью, ещё. Но стены остаются неподвижны. Всё спокойно.

Обвожу пальцем контур крыла обителькрыла.

На уроках истории мы узнали, что Первая Матерь вырезала обителькрылов из пагубагонского умолкамня – осторожно, как следует обращаться со всем, что сделано из умолкамня, скульптурным ножом. Я знаю, что мои обителькрылы – те, которым я пою каждый вечер, – появляются на свет, вылупляясь из пёстрых яиц, но мне нравится думать, что эта легенда – правда. Нравится думать, что такой холодный камень, как этот, может превратиться в нечто летающее – нечто столь лоснящееся и горделивое, как птица с расправленными крыльями.

Торопливые шаги гулко стучат по брусчатке, всё громче и громче, и кончик моего пальца натыкается на заострённый клюв обителькрыла. Бегу обратно в центр комнаты. Снова опускаюсь на колени. Склоняю трещащую голову.

Дверь открывается.

Девятая Матерь прерывисто дышит, обходя меня по кругу.

– Знаешь, Дельферния, почему я никогда не смотрю тебе в глаза?

Не отрываю взгляда от земли.

– Нельзя смотреть на то, что невидимо, – говорю я. – Нельзя смотреть на то, что видеть не следует.

– Что скажешь про себя? – Она щёлкает прутиком себе по ладони.

Моя кожа – мешок, и я извиваюсь внутри его.

– Отвернувшиеся невидимы – они видят. Отвернувшиеся неслышны – они слушают.

– Хорошо, – говорит она. – Я было подумала, что ты позабыла всё, чему я тебя когда-либо учила. – Она протягивает белую, ровного цвета руку. Она была хорошей отвернувшейся. Она не сломлена в костях. Её не нужно одёргивать шёпотом, пощёчинами и покаянием.

Сжав её пальцы, поднимаюсь на ноги.

Она задевает меня своими шелками. Перья на её рукавах колышутся. Мне хочется сорвать их с неё. Она их не заслуживает. Она ненавидит обителькрылов. Ненавидит всё поющее.

– Я уже говорила тебе, Дельферния, – ты сама решила, кто ты, вместо того чтобы позволить мне наставить тебя. Поэтому у тебя не получается создавать мерцание. – Она отодвигается, одной рукой сжимая моё плечо. Рассеянный взгляд задерживается на мне на мгновение – всего на мгновение.

– Да, Девятая Матерь, – говорю я.

– Повтори, что ты должна всегда держать в голове?

Я выжидаю как можно дольше, прежде чем произнести эти слова. Потому что, хоть я и знаю, что они правдивы, тело не желает их произносить. Сводит челюсть.

– Девочек с певчими горлами поглощает море.

– Поглощает море, – повторяет Девятая Матерь.

– Поглощает море, – шепчу я.

Девятая Матерь всегда наказывала меня, но эта неделя была хуже всех прочих. Полагаю, дело в том, что приближается фестиваль колоколов и вскоре здесь будет смотритель, чтобы проверить нас. Проверить её. А я пятно, которое не вывести. Единственная отвернувшаяся в истории Пагубагона, не способная создавать золото из мелодий.

– Ты ведь знаешь: я желаю тебе только добра, – говорит она.

Киваю, хотя это не так, не так, не так. Нельзя желать кому-то добра и стремиться пустить ему кровь.

– Это правда, – говорит она. – Про девочек с певчими горлами. Море не раз потчевало ими. – Она указывает подбородком на дверь, и я направляюсь к ней.

Она шагает вплотную за мной. Затем наклоняется, чтобы прикоснуться губами к моему уху.

– Помни об этом и убережёшь лёгкие от вкуса соли.

3 глава

Уже за полночь, когда можно выпутаться из-под одеяла и раскинуть руки в пахнущей влагой темноте. Ноги босы. Сердце обнажено.

Такое ощущение, что, пока я на цыпочках пересекаю Зубной Ряд, меня преследует Девятая Матерь, хоть я и знаю, что она уютно устроилась под тяжёлым стёганым одеялом у себя в спальне. Слышу, как её шаги стучат по камню, хлыст выцарапывает по земле след. Оборачиваюсь, ссутулив плечи, но здесь никого. Разумеется, здесь никого.

Остаток пути пробегаю. Холод выкручивает мои кости в своих руках, но мысль о мягком рыхломхе, который почувствую под ногами, когда доберусь до деревьев, деревьев, деревьев, окупает боль с лихвой. И вот я скольжу по сырости, скрюченные призраки деревьев влекут меня к себе. Мне нравятся все деревья в обители, но это, с дуплом, моё любимое.

Обителькрылы вздыхают среди полумёртвой листвы, ожидая, когда я им спою.

Подцепляю свисающую полоску коры дуплистого дерева и кладу её на язык. Она на вкус как дождь, который льётся через небодверь раз в неделю, когда Девятая Матерь открывает её, чтобы получить для нас пищу от смотрителя и воду с облаков, когда обителькрылы заперты в золотых клетках, чтобы не улетели. Наверное, такое на вкус чувство, которое испытываешь, увидев разом целое небо. Наверное, таково на вкус иметь крылья.

Хватаюсь за одну из поникших веток и забираюсь в нутро дуплистого дерева, скользя вниз, вниз, вниз. Пальцы покалывает в костях, пока я устраиваюсь в благодатной темноте. В темноте меня не видно. В темноте я могу спеть. В темноте я настолько же обителькрыл, насколько девочка.

Закрываю глаза. И тогда всё, что занимает мой разум, – это шум моря, свист ветра сквозь дупло и шелест перьев обителькрылов. Мой голос сшивает их мелодии воедино.

Протягиваю музыку из-под ребра – музыку, припрятанную мной туда часами ранее, – в горло. Раскрываю рот.

Ночное логово наполняется моим голосом.

Морские волны всё бьются и бьются. Слышу, как обителькрылы постукивают клювами, шуршание перьев, чиркание когтей. Они покидают гнёзда и хлопают крыльями в ветвях вокруг меня, рассекая воздух.

Затем быстрое крыло касается моей побитой щеки. Открыв глаза, гляжу на ослепительную вспышку света, закручивающуюся спиралью у меня над головой. Щурюсь, привыкшая к густой темноте, и различаю обителькрыла, поднимающегося всё выше и вылетающего прочь из дупла. Мгновение думаю, что Девятая Матерь пришла сюда с фонарём из умолкамня, чтобы подпалить мою кожу.

Затем понимаю: я создала световые пряди. Как это делают те другие в мерцальне – но из собственного пения. Нити движутся медленно, словно льющийся сок, спутываясь и распутываясь, образуя петли и распускаясь. Тянусь рукой, касаюсь одной из них кончиком пальца, и прядь высвобождается из воздуха и опускается на мою ладонь, сворачиваясь калачиком, как спящий.

Это я её создала.

Протолкнула собственный голос сквозь костный мозг.

Должно быть, обителькрылы хотели, чтобы я узнала. Должно быть, они хотели, чтобы я открыла глаза. Увидела это.

Пальцы пульсируют булавочными уколами, а порез на тыльной стороне ладони чешется и щиплет, будто кожа говорит на своём собственном языке, но мне наконец удалось свалять световую прядь в золото. Во всяком случае, я так думаю – что это золото. Но когда я, сложив руки чашкой, накрываю его, как тёплое яйцо, в ладонях что-то бьётся, словно сердце.

Па-пум.

Наверное, сверкач щекочет кожу крылышками.

Это повторяется снова – в этот раз куплетом из трёх ударов.

Па-пум, па-пум, па-пум.

Никакой это не сверкач.

Раскрываю ладони, а там, вся сжавшись, сидит золотая птичка.

Она вспархивает с ладони и парит в воздушных потоках, словно создана, чтобы летать. Словно я создала её для полёта.

Ведь именно это я и сделала.

Вместо того чтобы создать неодушевлённый кусок золота – золота для дверной ручки, серёжки, ложки, – я напела птицу с бьющимся сердцем.

Я неспособна создавать мерцание, зато могу сотворить нечто живое. Теперь у меня над головой летает живое существо.

– Привет, пташка, – говорю я. – Откуда ты? – Выставляю палец, и птичка приземляется на него, наклоняет голову. – Не волнуйся, – шепчу я. – Я пригляжу за тобой.

Уже собираюсь снова сложить её в ладонях, когда она вылетает прямиком из дупла сквозь световые пряди, которые я ещё не сваляла.

– Стой! – кричу я, впиваясь ногтями в кору дерева внутри, чтобы приподняться и вылезти наружу.

Приземляюсь на мокрое, поскальзываюсь и падаю, порезанную руку зажимает между грудной клеткой и землёй. Боль хрустит под кожей, как ломающиеся ветки. Неуклюже поднимаюсь на ноги.

Золотая птица парит по наклонной вдоль внешней стены обители закручивающимися световыми прядями на каменном фоне.

– Не улетай, – окликаю её я. – Не…

Когда я догоняю птицу, её крылья трепещутся о стену, словно она хочет выбраться отсюда. Протягиваю руку, но она уносится прочь, будто следуя за звуком или запахом. На мгновение я его слышу. Каменная флейта. Хотя ничто из того, что я проходила на уроках истории, не объясняет, зачем владеющему быть здесь так поздно ночью.

Прижимаюсь щекой к стене и жду. И жду. И жду. Жду, когда звук вернётся. Забываю о птице, порхающей у меня над головой. Забываю и о синяках – обо всех синяках, которые у меня когда-либо были.

Когда властелин вновь начинает играть, мелодии собираются на кончике моего языка. Я не в силах их удержать – они скатываются, нота за нотой, и я пою. В этот раз не закрываю глаза, жду, когда световые нити пройдут прямиком сквозь меня. В считаные мгновения они размякают у меня на спине, развеваются вокруг, словно юбка. Беру одну из них в руки и принимаюсь валять. И вот опять: па-пум, па-пум. Ещё одна птица проскальзывает сквозь пальцы. Мои кости словно светятся изнутри.

Валяю свет в ладонях прядь за прядью. Мой голос воспламеняет ночь, крылья всё новых и новых золотых птиц трепещут, оживая, и вскоре касаются костяшек моих пальцев, ресниц, мочек ушей, стряхивая лунный свет с тонких перьев. Вскоре они меня окружают.

А затем разлетаются кто куда и собираются вновь, улетая от меня облаком приглушённого щебета. Они протискиваются в щель во внешней стене обители.

– Но как? – выдыхаю я.

Неуверенно направляюсь в их сторону, тянусь за ними, тянусь за птицами, которых оживила пением, но последняя из них ускользает прежде, чем успеваю до неё добраться.

Обителькрылы, кружащие в ветвях над моей головой, вздрагивают, словно спят на лету. Взъерошивают перья и щёлкают клювами, крича на небо, по которому им никогда не пронестись.

Прижимаюсь глазом к щели, моргая. Золотые крылья парят над морем. Улетают от меня.

А затем каменная флейта замолкает.

И я слышу, как кто-то сглатывает. Внезапно мне кажется, что я смотрю в зеркало, а не сквозь стену, не на море и не на крылья птиц, которых создала и потеряла.

Ведь по ту сторону стены – глаз, впалый на фоне смуглой кожи. Широко раскрытый и смотрящий на мир так, словно ему больно его видеть, больно видеть что-либо. Тёмный как сама темнота.

Похож на мой, но может принадлежать лишь каменному флейтисту. Глаз мальчика, игравшего музыку по ту сторону стены, море плещется у него за спиной, как я всегда себе представляла. Владеющий.

Мой глаз остаётся открытым, застыв у щели, в то время как глаз мальчика моргает. Па-пум. В этот раз стучит моё собственное сердце. Па-пум, па-пум, па-пум.

И этот стук возвращает меня обратно в мир, который я знаю.

Отталкиваюсь от стены.

Поворачиваюсь и бегу, топча землю и рыхломох, ныряя под низко нависающие ветви. Только вновь оказавшись на Зубном Ряду, останавливаюсь. Дыхание наматывается внутри меня, как нитка на катушку.

Язык во рту словно кусок прогорклой рыбы.

Снова бегу, назад в спальню. Съёживаюсь под чистым до солёного скрипа одеялом, убаюкивая все свои больные места – распухшую щёку, пылающее сердце, – и только когда чернозём и частицы рыхломха высыхают на пальцах ног, дрёма овладевает мной, волоча меня через сны про отрезанные пальцы, стены с глазами и печальных нелетающих птиц.

4 глава

Обычно мне не нравятся уроки истории, но сегодняшний всё равно что с крыльями. Ведь сегодня мы узнаем о Поющей Морю – в качестве предостережения, и только.

Девятая Матерь уже кое-что рассказывала мне про Поющую Морю: гибель дерева с дуплом – всецело её вина. Это она учинила в обители пожар, когда ей было столько, сколько сейчас мне. (Что довольно легко устроить в месте, сделанном из умолкамня, который вспыхивает пламенем, стоит по нему ударить под определённым углом.)

Девятой Матери хочется, чтобы я ненавидела Поющую Морю, её пение и то, как она отправилась за него в волны. Девятая Матерь вырастила её и говорит, что та всегда была бедовой, бедовой, бедовой. Но мне Поющая Морю никак не видится смутьянкой. Её огонь высвободил мне местечко для пения.

И, сказать по правде, я грежу о пожарах.

О том, как обитель сгорает дотла.

«Молчи».

«Молчи».

«Молчи».

Взгляд Девятой Матери будто ссадина.

– Я видела её насквозь, – говорит она.

Имеет в виду, что подсчитывала промахи Поющей Морю столь же дотошно, как мои. Это одна из причин, почему Поющая Морю мне близка, пускай она в прошлом и мертва, как Первая Матерь. Должно быть, ей было знакомо чувство, с которым носишь слова Девятой Матери всё время, словно мокрое платье, прилипающее к телу.

Девятая Матерь разрешает нам постоять на Зубном Ряду вразброс, велит поглядеть наверх. Мы всегда смотрели на Поющую Морю – с колыбели видели её там, вырезанную в высоком гладком куполе обители с небодверью над сердцем. Волны разбиваются о неё. Море надето на неё словно платье. Золотые штрихи подёргивают щёки и лоб. Дневной свет, прорезываясь сквозь крошечные отверстия в камне, посверкивает вокруг её головы, так что её венчает само солнце. Во снах она напевает мне колыбельные, уткнувшись в мои невредимые щёки. «Не молчи, – говорит она. – Пой».

Но Девятая Матерь вырезала её там собственноручно, чтобы напомнить нам: девочек с певчими горлами поглощает море.

Неважно. У моего сердца своё прочтение.

Качаю головой, силясь прогнать из головы мысли – мысли о пении в дупле, о тех искорках-птичках, скользящих по волнам лунного света. Мысли о глазе, который увидела по ту сторону стены, и о мальчике, которому он принадлежал, – о владеющем, который меня увидел. Владеющем, который меня услышал.

– О Поющей Морю, – говорит Девятая Матерь, – я расскажу вам три факта. – Её язык стискивает слоги. Она прочищает горло с таким звуком, будто вытряхивает пыль из лёгких.

Три факта за двенадцать лет. Девятая Матерь скупа на откровенность.

– Во-первых, она родилась в добропорядочной семье – их винить не в чем.

Она опускает подбородок, прикасается пальцами к губам, благословляя род Поющей Морю, за ней повторяют те другие. Вглядываюсь в их лица, отвёрнутую щёку за отвёрнутой щекой.

Знаю их всю жизнь – с тех пор, как нас принесли сюда, положив в застеленные рыхломхом колыбели, – но ни разу не говорила ни с одной из них дольше нескольких минут. Когда же мы говорим, то делаем это только затем, чтобы озвучить то, что заранее известно. Они, те другие, не умеют думать своей головой. Так что я научилась разговаривать вместо них с деревьями и птицами.

– Во-вторых, – говорит Девятая Матерь, – вот что: Поющая Морю была отвернувшейся Девятого Короля – до того, как стала его женой и королевой. Она была хорошей правительницей, пока не замыслила спеть песню в Скорбном дворце двенадцать лет назад. Песню собственного сочинения. Она осквернила сад Всех безмолвий на глазах у владеющих Пагубагона, и море наказало её в ту же ночь. Поднялся шторм – худший за всю историю острова, – чтобы вырвать её из постели. С тех пор кровати в замке расставлены так, чтобы спящие всегда видели море. Даже те, кто грезит, должны быть настороже.

Собираю губы в сухую складку, сдерживая улыбку, глаза увлажняются, в ушах звенит. Поджигательница пела в доме самого Девятого Короля. Само собой, это не должно меня восхищать. Это должно меня ужасать. Или, во всяком случае, не вызывать интереса, как в случае с теми другими.

– И в-третьих, – говорит Девятая Матерь.

Не хочу, чтобы она озвучила третий факт. Не сейчас. Хочется растянуть момент. Не желаю, чтобы история закончилась. Представляю, как слова долетают до меня на крыльях птицы (обычной, не золотой). «Не думай об этом, Дельферния. Молчи».

Девятая Матерь старается, чтобы её речь звучала взвешенно и неторопливо. Но за ней слышен рык ненависти.

– Да будет известно, что Поющая Морю, поглощённая волнами за непослушание, так опозорила королевскую семью, что Девятый Король схватил воспаление лёгких и умер ужасной, удушливой смертью. На совести Поющей Морю лежит его кончина.

Девятая Матерь замолкает. Сглатывает, словно в горле застрял комком затвердевший растительный сок.

– Хвала Первой Матери, что предательство не течёт в фамильной крови. Поющая Морю происходила из хорошей семьи, и у неё родилась Королева-дитя – сильная правительница, которая знает, что законы Пагубагона созданы, чтобы их соблюдали.

Королева. Королева-дитя. Впервые о ней слышу.

Поднимаю взгляд на Поющую Морю. Лицо ожидаемо искажено ужасом, но в глазах проскальзывает кое-что ещё. Я это знаю и знала всегда: она была рада умереть за пение. Она знала: море заберёт её, если она споёт. И всё равно подала голос. Моё сердце наполняется шелестом перьев.

Так увлечённо разглядываю её лицо – всё разглядываю и разглядываю и нисколько не думаю о стенах, каменных флейтах и кареглазых владеющих, – что не могу сдержать вопрос, срывающийся с губ:

– Почему Девятая Матерь изобразила в твоих глазах борьбу?

И когда те другие расступаются, я понимаю, что Девятая Матерь меня услышала.

Она хватает мою правую руку – с силой. Вскрикиваю и пытаюсь вырваться, но она лишь крепче стискивает и без того истерзанные пальцы. Она бьёт по моей руке с такой силой, что я вижу звёзды перед глазами.

Со стоном падаю на колени. Болью охвачена не только рука – всё тело от корней кудрей до поджатых пальцев ног. Я вся горю, горю, горю.

Хочу спросить, почему она так поступила, но уже знаю ответ. Он заключён в самом вопросе, словно желток внутри варёного яйца обителькрыла.

Она так поступила, потому что ненавидит Поющую Морю.

Она так поступила, потому что ненавидит меня.

5 глава

Я рада, когда Девятая Матерь решает отчитать меня в спальне младенцев – там запрещено использовать розги.

Малютки тихо спят в застеленных рыхломхом колыбелях. Как вдруг одна из них открывает рот и издаёт звук, способный расколоть потолок – даже потолок из умолкамня, нависающий над нашими головами. Девятая Матерь достаёт её из кроватки и качает на руках, чтобы успокоить.

– Там, – произносит она, кивая на сундук, покрывшийся потёртостями и пятнами за годы солёной сырости, – бинты.

Дрожащими ладонями ищу кусок ткани, чтобы остановить кровь.

Только когда я обмотала большой палец шёлком сверкача, Девятая Матерь заговаривает снова:

– Знаешь, для чего нам нужны правила, Дельферния?

Слёзы застилают мои глаза, и мне нет дела, нет дела, нет дела, для чего они нужны. Рыдающая малышка, кажется, разделяет мои чувства.

В комнате полно младенцев, но эту кроху принесли совсем недавно. Всякой девочке, рождающейся в Пагубагоне, преподносят в день её появления на свет зеркало. И то, как она будет с ним обращаться, предопределяет, очутится ли она здесь или останется во внешнем мире оттирать полы, отмеченные поступью владеющих.

Эту малютку, завёрнутую в расшитый плащ, доставили на прошлой неделе. Видимо, она отвернулась от своего отражения, как и все мы. Именно поэтому нас называют отвернувшимися. Ведь мы, вместо того чтобы приняться искать в отполированном золоте свои глаза, отвернули от него лица.

Девочки, создающие мерцание, не должны быть увлечены собой. Им предстоит удерживать в своих костях целые миры и слушать, слушать, слушать. Им предстоит отвернуться от того, кем они являются и кем хотят быть.

– Правила, – говорит Девятая Матерь, – нужны, чтобы научить тебя выживать. Ты ведь хочешь жить?

– Да, – отвечаю я.

Но это верно лишь отчасти.

Ведь кое о чём я молчу: я хочу жить за пределами обители.

– Славно, – говорит Девятая Матерь. – Это зрелище послужит тебе уроком.

Она проходит в дальнюю часть комнаты, где кладёт малышку, выгнувшуюся в крике, на стол с гравировкой в виде разбивающихся волн.

– Что вы собираетесь сделать? – говорю я. Она сделает ей больно, я в этом уверена. Пульсация в большом пальце простреливает в сердце контрапунктом.

– Когда море поглотило Поющую Морю, – говорит Девятая Матерь, обводя большим и указательным пальцами белые запястья малышки, – Девятый Король издал закон. Согласно ему, часть души всякой отвернувшейся должна быть отделена.

– Отделена? – Теперь я сжимаю собственное запястье.

Она сделает ей больно, она сделает ей больно…

Девятая Матерь продолжает держать запястья малышки. Стоит совершенно неподвижно, закрывает холодные как металл глаза, опускает подбородок, ладони обращены к младенцу.

И тогда я вижу, что она делает.

Порой я забываю, что Девятая Матерь когда-то была такой же девочкой, как я.

Рыдания малышки звучат хрипло, как завывание ветра.

И Девятая Матерь позволяет им проникнуть в её кости.

Создаёт мерцание.

Вот только пряди у неё за спиной не сияющее золото, а скрученные ленты из серебра и теней. Они вырываются в воздух как птицы со сломанными крыльями.

Она поворачивается к тускло посверкивающим прядям, берёт их в ладони и разминает. Встаю на цыпочки, чтобы посмотреть, что она делает – что она создаёт.

Когда её пальцы разжимаются, я вижу, что это маленький браслет из матового серебра.

Она надевает его на запястье малышки, ждёт два-три вдоха, и кроха замолкает – губы сжаты тонкой полоской, синие глаза смотрят в одну точку, смаргивая слёзы. Девятая Матерь снимает браслет и кладёт его в карман. Кожа крохи в том месте, где её коснулся металл, слегка потемнела, словно грозовые тучи перепутали её с небом.

На корне языка каплей собирается горечь.

– Вы отняли ту её часть, которая плачет.

Девятая Матерь раздевает малышку и комкает её спальный халат, заменяя его на выкрашенную в цвет грязи ночную рубашку.

– Вы отняли ту её часть, которая плачет.

– Я избавила её от вопросов, – говорит Девятая Матерь, поднимая младенца. – Теперь её ничто не беспокоит. Её ничто не тревожит.

Оглядываюсь вокруг. Все остальные малыши в комнате мирно спят, словно сама дрёма видит их во сне.

И понимаю, что и у них она забрала вопросы.

Пробегаю вдоль рядов колыбелей.

На запястье у каждой малышки замкнулась кольцом серая дымка.

– Вы сделали это со всеми, – говорю я. Голос твёрд, как кулак.

Никогда раньше не замечала шрама у себя на руке, но, видимо, просто не всматривалась. Я и не думала, что там есть во что всматриваться. Начинаю закатывать рукава.

И тут Девятая Матерь опускается передо мной на колени, расправляя манжеты.

– У тебя такой нет, – произносит она.

Таращусь на морщину между её бровями.

– Нет?

– День, когда объявили о смерти Поющей Морю, – говорит она, глядя мимо меня, – это день, когда ты появилась в обители. В Пагубагоне проходил фестиваль в честь нового закона – фестиваль вопросов. Пока я занималась хлопотами, играла музыка. Твой класс был первым на очереди. Я уложила тебя в колыбель – ты всегда спала так крепко, словно по твоим венам струились колыбельные, – и когда другие заревели, я вытянула из них все заботы и тревоги. Создала из их стремлений покорёженное серебро. Сковала их им. Показала, насколько оно бесполезно – просто безжизненный металл без капли тепла, который не принесёт им никакой пользы. И они замолчали. Одна за другой замолчали. С тех пор никакого плача.

– Не понимаю. Вы отделили их умение плакать? Или способность задавать вопросы?

– Плач зарождается в сердце девочки там же, где и вопросы.

– А меня…

– Я не смогла. Не смогла.

Девятая Матерь сказала, что малышку теперь ничто не беспокоит. Что её ничто не тревожит. В отличие от меня. В моём животе вопросы, словно кончики ногтей. В моей крови гудение, которое никогда не прекращается. Гудение, которое я сейчас не могу облечь в слова. Сглатываю, сглатываю ещё, но язык по-прежнему распухший, заполняет рот, словно ложка рагу из морецветов.

– Знаешь, кем была Поющая Морю, Дельферния? – шепчет Девятая Матерь. В её глазах стоят слёзы. – Она была девочкой, задававшей вопросы. Превратилась в женщину, задававшую вопросы. А этого Пагубагон никак не потерпит.

Она поднимается. Проводит ладонью по моей макушке.

– Я преподнесла тебе дар, Дельферния. Не тронула твою душу. Во имя Первой Матери, не растрать его впустую, вымочив лёгкие насквозь.

«Дар». Лёгкий поцелуй словом. Девятая Матерь неспособна дарить. То, что она преподнесла мне, – бремя, тяжёлое, словно лопата земли. То, что она преподнесла мне, – осознание собственной неполноценности. Не будь у меня вопросов, я была бы как те другие. Создавала бы мерцание без всяких проблем, и меня выбрал бы один из владеющих, и я бы никогда не узнала тоски по пению.

– Теперь ступай, – бормочет Девятая Матерь. – Веди себя хорошо.

Вот только хорошие девочки не поют в дуплах деревьев, не встречаются взглядами с владеющими по ту сторону стен. Не поднимают взора в шептальне, не приближаются к лицу Первой Матери. Не улыбаются, когда слышат о проступках Поющей Морю, пожарах, устроенных ей в садах, о том, как она осквернила сад Всех безмолвий, прогремев голосом по металлу.

В отличие от меня.

Так я понимаю, что никогда не стану хорошей – разве что вырежу сердце у себя из груди.

Разве что Девятая Матерь вырвет голос прямо у меня из горла.

6 глава

Мы лежим на спинах на брусчатке Зубного Ряда – я и те другие. Туман выбивает локоны из моего заколотого пучка, завязывает белые узлы вокруг лодыжек. Едва вижу глаза Поющей Морю сквозь дымку. Но я прищуриваюсь, всматриваясь в них.

Девятая Матерь говорит, что минуты созерцания для нашего же блага – чтобы мы помнили, кем не должны становиться. Что не объясняет, зачем она изобразила Поющую Морю со взглядом, полным «Правда-за-мной». Но в этот раз спрашивать не стану. Лишних ногтей у меня нет.

– Это ваш последний урок молчания перед фестивалем колоколов, – говорит Девятая Матерь. – Будет разумно потренироваться как следует. – Она бросает взгляд в мою сторону. А затем подзывает жестом обителькрылов.

Без дела здесь никто не сидит, даже птицы, и обителькрылы знают: этот жест Девятой Матери сулит угощение. Они умные существа, в самом деле умные. Знают пару-тройку способов угодить.

Обителькрылы срываются с веток, заливаясь журчащей, многослойной песней. Блестящие чёрные крылья рассекают воздух.

Мы не умеем создавать мерцание (или что-либо другое) из птичьих песен, но они помогают нам тренироваться в молчании: успокаивать разум до тех пор, пока он не сосредоточится всецело на нескончаемых лентах нот.

У обителькрылов нет песен, которые начинаются в одной точке и кончаются в другой. Их песни путешествуют по кругу, всегда возвращаясь к началу. Этому их научила Первая Матерь. Она научила их петь кругами, потому что верила, что с чего всё начинается, тем всё и заканчивается.

Тем другим не по себе от взбивающих воздух юрких птах, за которыми словно мантии тянутся полосы тумана. Они боятся обителькрылов, ведь легенда гласит, что те рождены из камня и потому их крылья острые, как ножи.

Края у них действительно резкие – кончики перьев могут разрезать кожицу языкоплода. И меня устраивает, что те другие находят их пугающими – так деревья остаются только моими.

Но я видела обителькрылов вблизи, когда они прячутся в гнёздах. Ночью, в тишине, дотрагивалась до их голов, похожих на клубочки пряжи. Пела им, напоминала им, каково это – парить в вышине, и смотрела, как они летают надо мной смирными кругами.

Я знаю то, чего не знают те другие.

Знаю, что только когда мы бодрствуем и существует вероятность быть пойманными Девятой Матерью – ощипанными ради перьев или пришлёпнутыми за слишком громкое пение, – они кружатся как заведённые. Когда им ничего не угрожает, они совершенно не грозные. Можете взять их одной рукой, если у вас не такие маленькие ладони, как у меня.

Закрываю глаза, когда слышу топот каблуков Девятой Матери. Мне не хочется её видеть, но не могу перестать вслушиваться в звук шагов. Не могу перестать следовать за ритмом. Постукиваю пальцем по земле, и в горле грохочет рисунок из низких нот. Прижимаю язык к нёбу, чтобы его остановить. Те другие дышат всё медленнее и медленнее.

Выдыхаю.

Никто не заметил.

Обителькрылы отбивают ритм взмахами крыльев, выводя петли трелей, и только тогда я вспоминаю, что должна пропустить их пение сквозь себя. Но меня открыть нелегко. Закрытые ящики в коленях и костяшках пальцев слиплись от сырости. Кровь густая, как грязь на мостовой.

Музыка птиц – и ветер, свист крыльев – наполняет обитель до краёв. Меня они тоже переполняют. Стискиваю зубы, чтобы не запеть. Стараюсь не забывать, что кровь на покалеченном большом пальце едва запеклась.

Вот они – инструменты моего замкнутого мирка. Цок, цок, цоканье Девятой Матери по неровной брусчатке. Дыхание тех других, гармоничное, как флейты. Рокочущий зов моря и поднимающиеся всё выше аккорды хора обителькрылов. Взмахи их крыльев, разрезающих густое дыхание тумана.

В горле опять раздаётся бормотание. Одна-единственная нота. Она поднимается по позвоночнику снизу вверх. Губы приоткрываются.

И я её проглатываю.

Потому что надо мной склоняется лицо Девятой Матери, в тенях его складок танцует угроза. Сплетаю пальцы вместе, в бинтах и коростах, и прижимаю их к животу. Пытаюсь стать маленькой, как упавшее пёрышко.

– Скорее рыхломох произнесёт моё имя, нежели один из владеющих выберет девчонку вроде тебя.

Смотрю мимо её оскала. Сквозь шуршащие крылья вижу глаза Поющей Морю. Немигающие. Непоколебимые.

Девятая Матерь отходит от меня и рассыпает по земле лепестки высушенных морецветов.

Обителькрылы замолкают, прерывая полёт, чтобы поклевать зачерствевшие крошки.

7 глава

Сегодня тот самый день – фестиваль колоколов. Всё звонко переменится или затихнет до конца времён. Либо меня выберут, либо я обречена остаться. Что равносильно смерти. Высохну до костей, не увидев неба.

Провожу ногтями по коростам на костяшках пальцев, представляя, что царапаю кожу Девятой Матери. Я запуталась в сети, которую она сплела. Стараюсь не думать о будущем: как Девятая Матерь стареет, пропуская вопросы и слёзы малюток сквозь свои кости. Как я мозолю ей глаза. Складываю её одеяния в ящики. Пленница. Отвернувшаяся, неспособная создавать мерцание. На веки вечные.

Притворяюсь, что готовлюсь, смазывая кожу влажной глиной и растительным соком, сокрушаясь, что не могу смыть прошедшую неделю с души. Вообще-то положено также использовать соль, чтобы оттереть огрубевшие участки на локтях и коленях, но у меня слишком много порезов и синяков – слишком много царапин, которые распустятся кровавыми цветами. Опускаюсь в каменную ванну с горячей морской водой. Ладонь щиплет, словно у меня полный кулак булавок.

Затем пора надевать платья.

Мы – я и те другие, мои одногодки, – спешим по полутёмным коридорам, мимо комнат с освещёнными сзади кудрями, губами, которые спокойно можно зашить. Комнаты, комнаты и комнаты девочек помладше с тихими, не задающими вопросов душами. Подумать только: я раньше удивлялась, как Девятая Матерь контролирует всех нас.

Мы проходим в нашу спальню. Я ожидала увидеть платья, разложенные на кроватях, но их там нет. Сквозняк прошмыгивает мимо, как издевательский смех, но те другие, похоже, не волнуются. Они делают то, что у них получается лучше всего: ждут появления Девятой Матери. Они спокойно могли бы спать стоя. Они спокойно сошли бы за камень.

Затем в дверях появляется Девятая Матерь, глаза у неё красные. Вены на шее вздуваются, как голодные слизняки.

– Сперва нужно кое-что сделать, – говорит она. – А не то перепачкаетесь. – И тут я вижу иголку. – Придётся проколоть вам левые уши. Чтобы вас не путали со стиральщицами.

Но это неправда – не вся правда. Любой отличит отвернувшуюся от стиральщицы. Уверена, для них придуман отдельный вид страданий, но их не обучают опустошать свои кости под звуки обителькрылов и пение стен. Их способность задавать вопросы не вырезали, словно проблемное лёгкое.

Нет – здесь дело в другом. Так нам напоминают, что мы скорее уши, нежели язык.

Девятая Матерь выстраивает нас в ряд. Когда она подходит ко мне, то берёт мою голову в свои ладони, надавливая на ушибленную щёку. Затем протыкает иглой мочку моего уха и вставляет в прокол золотую висюльку-крючок.

Закрываю глаза, а когда открываю, то вижу кровь. Интересно, сколько я потеряла на этой неделе – и сколько ещё осталось. Пол покрывается пятнами.

Девятая Матерь приносит платья, в её тонкоморщинистых руках ворох тканей.

Смотрю, как те другие облачаются в шёлк цвета грязи, запястья отмечены шрамами-грозовыми тучами. Затем натягиваю жёсткую ткань через голову. Платье висит на теле как штора. Зато обувь – совсем другая история: простроченные золотом шёлковые туфли с деревянными каблуками. Подношу одну из них к зажжённому умолкамню, наблюдая, как вышитые узоры мерцают, словно скрытый язык листьев, волн и луны. Втискиваю в них стопы и представляю, что иду высоко над болью, скользя пальцами ног по золочёному озеру музыки.

Мы выстроены шеренгами, стоим на коленях на брусчатке Зубного Ряда – каждая отвернувшаяся моего возраста. Теснимся рука к руке, самые талантливые впереди. Мне хочется схватить кого-нибудь за запястье и крикнуть – крикнуть, чтобы нас выпустили. Но я этого не делаю. Нельзя. Всё равно никто не послушает отвернувшуюся.

Закрытую небодверь сотрясает ветер, каменные петли скрежещут, как пестик в ступке. Стараюсь не поднимать глаз.

– Поющая Морю, – шепчу я, – услышь меня. Прошу. Пожалуйста. Подари мне чудо. Пусть один из них выберет меня.

Затем слышу вот что: стук сверху, будто небеса прибыли за миской супа. Девятая Матерь подтаскивает хромоногую лестницу к небодвери. Взбирается по ней, шаг за шагом, перекладины скрипят под её весом. Поворачивает ключи в заклинивших замках.

Дверь к сердцу Поющей Морю распахивается, и Девятая Матерь подпирает её. После чего спускается вниз и ждёт. Лестница дрожит.

Затем вижу золотые туфли на потёртом дереве. Белые лодыжки. Подол верхнего платья, отороченный по краю блестящими стежками. Сзади вышиты сомкнутые губы.

Облачённый в верхнее платье мужчина бесшумно ступает на брусчатку, поворачивается к нам лицом. Вокруг впалых глаз – лунные кратеры, будто их обладатель не спал ни одной ночи за всю историю Пагубагона. Отчётливо его вижу, но не слышу. На нём нет колокольчиков. Будь у беззвучия лицо, оно было бы таким, как у него. Он такой же молчаливый, какими учат быть нас.

– Девочки, – произносит Девятая Матерь, – это господин Кроуиф, смотритель Пагубагона. Он прибыл представить лучших владеющих нашего города.

Она подносит пальцы к губам и закрывает глаза. Мы все повторяем за ней. Даже я повинуюсь. Этот человек может решить мою судьбу.

– Отвернувшиеся, – говорит господин Кроуиф, подходя ближе и останавливаясь перед нами. Каблуки его туфель скорее скользят, нежели цокают. У него низкий голос. Лишённый ритма.

– Первые восемьдесят девять лет богатой истории Пагубагона подобные вам не покидали обители – ни разу. Вы создавали мерцание для острова, отправлявшееся в руки владеющих, как счёл нужным король.

Внутри у меня разгорается огонь, но те другие лишь кивают в знак согласия.

– И только Третий Король, Лад Арфермол, постановил, что те, кто ласкает наш слух, должны быть обласканы, – продолжает господин Кроуиф. – Начатая им традиция расцвела в одну из самых свято чтимых на наших скалистых берегах. Каждые двенадцать лет мы устраиваем фестиваль колоколов, и семнадцать лучших владеющих Пагубагона – каждый из которых родился в год предыдущего фестиваля – становятся избранными. В этот день каждый из этих лучших владеющих выбирает отвернувшуюся, рождённую в тот же год, чтобы та наполняла золотом его карманы. В этом году Королева-дитя лично расшила подолы и манжеты лучших владеющих золотыми колокольчиками с выгравированным на них своим именем. И теперь им предстоит выбрать из вас.

Он отходит в сторону и хлопает в ладоши. Пальцы у него тонкие и изящные, но звук похож на грохот упавшей миски.

Впрочем, меня он не раздражает. Потому что удар в ладоши означает, что они идут.

Владеющие.

Лучшие владеющие.

Моё начало – или мой конец.

8 глава

Девятая Матерь объясняла нам, что носят владеющие, но видеть это – совсем иной улов.

Первый владеющий, которого я за свою жизнь оглядываю от стопы до носа, спускается с лестницы медленными шагами. Одет он в музыку.

Его костюм целиком – пиджак без ворота с широкими рукавами, доходящими до колен, приталенная рубашка и узкие брюки – усеян золотыми колокольчиками. Ими также украшен край головного убора. И, поскольку он один из лучших владеющих, вдоль манжет и краёв одежды пришиты звонкие бубенчики. Шёлковые сапоги на деревянных каблуках переливаются цветами вышивки в виде волн и ползучих растений. Владеющий выглядит так, словно вырос прямо из-под земли – весь такой гордый и сверкающий. Выглядит так, словно ему не доводилось слышать слово «никогда». Словно такого слова в его сияющем языке не существует.

Когда он идёт, колокольчики звучат, как опускающийся туман.

Те другие не шелохнутся. Глаза неподвижны, словно каменные блюдца.

– Отвернувшиеся, – говорит господин Кроуиф, – это Палий Волнотрон. Первый из лучших владеющих этого фестиваля колоколов.

Он делает мальчику знак, и тот отстёгивает инструмент из поясного чехла и подносит его к губам. Затем господин Кроуиф выбирает одну из тех других из первого ряда нетерпеливым щелчком пальцев. Девочка встаёт рядом с владеющим и превращает струящиеся ноты в лучи света, пока он играет. Закончив, протягивает ему гладкий клубок золота. Мальчик опускает подбородок, чтобы не встретиться с ней взглядом, и принимает подарок.

Глаза чешутся от желания взглянуть на дуплистое дерево, но я не отрываю их от собственных ладоней.

«Молчи, Дельферния».

Господин Кроуиф подходит к уху Девятой Матери. Девятая Матерь кивает, и та другая следует за владеющим вверх по лестнице и выходит в небодверь. Представляю, как она впервые видит целое небо. Прикусываю язык.

Смотрю на дверь, ожидая, что следующий владеющий окажется таким же, как первый. Но сразу понимаю, что этот владеющий отличается.

Она одета в платье.

Туфли на ней из шёлка, с деревянными каблуками, простроченные золотом, как у Палия Волнотрона. Но у голых икр танцует украшенный колокольчиками подол. Платье из тёмно-красного шёлка стиральщиц расшито таким количеством золотых колокольчиков, что между ними виднеются лишь крапинки цвета. Её шаги тверды, будто каждый из них слово, и она говорит: «Я здесь заслуженно» – каждой серией из трёх. Что-то в ней наводит меня на мысль, что она могла бы пересечь море на цыпочках. Она словно сделана из света, вся такая трепещущая. Будто вот-вот воспарит.

Мои лёгкие гудят.

Она та, кем я мечтаю быть.

Владеющая.

Девятая Матерь всегда говорила, что владеющими могут быть только мальчики, но я собственными глазами вижу, что она неправа. Передо мной – перед всеми нами – стоит владеющая.

На ней традиционный головной убор, и выбившиеся пряди белых волос резвятся на румяных щеках. Она выглядит как принцесса, и владеющая, и бунтарка. Она выглядит так, словно может расколоть каменный купол обители, выдохнув единственную ноту. Ладони у неё в золоте.

Она практически вприпрыжку направляется к господину Кроуифу, который, кажется, узнаёт и не узнаёт её одновременно. Он хмурится, приглаживая свои седеющие волосы. Морщины на его лице будто становятся выразительнее, словно раскрашенные чернилами. Затаиваю дыхание в ожидании того, что последует. В ожидании, когда произнесут её имя.

– Отвернувшиеся, – произносит господин Кроуиф, – это…

– Меня зовут, – говорит владеющая, – Линна Ландд.

Господин Кроуиф что-то злобно шепчет ей на ухо, слова расплываются.

Девятая Матерь глядит себе под ноги, те другие следуют её примеру, но мне непременно нужно посмотреть.

От этой девочки у меня покалывает корни ресниц.

Господин Кроуиф взял её за руку и продолжает говорить ей на ухо, когда та отстраняется от него и достаёт из поясного чехла каменную флейту.

И играет самую крылатую песню из всех, что мне доводилось слышать.

Она звучит как растущее дерево. Она звучит как поцелуй матери, которую ты никогда не знал. Она звучит как цвет неба поутру, когда проснёшься раньше всех.

Одна из тех других выходит вперёд, позволяет нотам пробежать сквозь себя. Вытягивает их из воздуха и валяет их в золото.

Услышав крик, открываю глаза, и музыка обрывается.

Теперь слышу голос господина Кроуифа. Неживой и немузыкальный.

– Если думаешь, что унесёшь хоть крупицу этого золота… – говорит он, таща владеющую к выходу. Вдавливает её в лестницу, рот у самой её челюсти, словно он сейчас её загрызёт. – Глупое, глупое дитя. На что ты рассчитывала? Что я позволю одному из моих лучших владеющих надеть платье стиральщицы, расшитое колокольчиками, и сохранить при этом положение? – Он выхватывает каменную флейту у неё из ладони и бросает через плечо, в клочок полумёртвых деревьев. Моих деревьев.

– Нет! – вскрикивает владеющая.

Но господин Кроуиф обрывает её одной рукой. Он разжимает хватку, только когда она перестаёт сопротивляться.

– Теперь прочь, пока не опозорила меня и того пуще. Музыка принадлежит тебе не больше, чем им. – Он указывает на нас, отвернувшихся. Затем толкает владеющую снова, и та поворачивается, карабкаясь по перекладинам с такой скоростью, что её нога соскальзывает наверху. – До свидания, Линна Ландд, – бросает ей вслед господин Кроуиф. – Разберусь с тобой при следующей встрече, которая, я уверен, не заставит себя ждать.

Владеющая протискивается в небодверь, после чего исчезает.

Один за другим следующие пятнадцать владеющих спускаются сверху, словно само небо подарило их нам. Все они мальчики, все в пиджаках, расшитых по краям колокольчиками. Играют хорошо, но ни у одного из них не получается так красиво, как у Линны. Они выбирают ещё пятнадцать из тех других – других, создающих столько мерцания, что у меня жжёт глаза, будто я смотрю на огонь. Воздух блестит как отполированный.

Девятая Матерь продолжает посматривать в мою сторону, словно разглядывает птицу, парящую над моей головой. Пытаюсь обратить свой взгляд в камень. Она не должна знать, как сильно я боюсь остаться. Стараюсь не смотреть на дуплистое дерево. На каменную флейту, лежащую в рыхломхе.

К тому времени, когда выбирают шестнадцатую из тех других, пространство, где обычно сердце Поющей Морю, окрашено в румяный розовый с голубыми прожилками.

Наступил вечер.

Песня владеющей ещё живёт в моих костях.

Обителькрылы стучат клювами по прутьям клеток. Кричат и клохчут в ожидании ужина, и на мгновение мне хочется, чтобы они съели меня целиком – по крайней мере, тогда я бы стала частью чего-то крылатого. Чего-то поющего.

Продолжаю надеяться, теперь уже слепо – жадно, как голодающий надеется на плоды. Надеяться, что кто-нибудь придёт. Надеяться, что будет ещё один владеющий. Владеющий, который выберет меня. Ту владеющую отослали – возможно, это означает, что будет ещё один. Возможно, найдут другого мальчика.

Но эта надежда бессмысленна. Ложна.

Потому что никто не придёт за мной. Никто.

Господин Кроуиф желает Девятой Матери доброго вечера, на мгновение задерживая на мне взгляд. Открывает рот, словно его посетила мысль, но с языка ничего не соскальзывает. Он поднимается по лестнице к небу, ветер треплет рукава его одежды.

Девятая Матерь взбирается следом. Вырывает дверь у вцепившегося в неё ветра, и та захлопывается у неё над головой. Каменные замки щёлкают как треснутые костяшки. Оставшиеся те другие выдыхают. Они готовы ко сну. Пересчитываю их головы – всего двадцать пять. Двадцать пять девочек, которые никогда не покинут обитель. Плюс одна. Я.

Слышу Пагубагон – звонят колокола, звучат флейты. Музыка подобна разлившемуся огню. Я никогда не стану частью этого. Никогда не покину обитель. Пульсирующая боль, ухо с золотой серьгой, вышитые туфли – которые уже до крови натирают пятки – для меня не впрок. Всё для меня не впрок. Я лишь сломленная в костях девочка, которая расстанется со всеми ногтями, даже на ногах, прежде чем сотворит хотя бы горстку золота. Мне никогда не стать владеющей в красном платье, создающей музыку на ходу.

Девятая Матерь велит тем другим идти спать, но мне говорит:

– Останься.

Мои укрытые шёлком колени упираются в брусчатку.

Когда те другие уходят, она смягчает голос и подслащивает интонацию.

– Дельферния…

Но не успевает договорить. Потому что тогда мы кое-что слышим. Девятая Матерь это слышит, и я это слышу, и, вне всяких сомнений, нам не кажется: это именно…

Тук.

Тук.

Стук в дребезжащую небодверь.

9 глава

– Кто там? – спрашивает Девятая Матерь. Она снова на верху лестницы, наклоняет голову набок, ухом к небодвери.

Из-за изъеденной морем древесины доносится приглушённый звук, но его уносит ветер. Она, должно быть, не слышит, потому что принимается открывать заедающие от старости замки. Ветер вырывает небодверь у неё из рук. Подбираю юбку, поднимаясь с грязной брусчатки. Пытаюсь разглядеть, что там за небодверью, но вижу лишь тёмно-синее мрачнеющее небо.

– Кто там? – повторяет Девятая Матерь.

На этот раз ей отвечает мальчишеский голос – различаю его слова, если как следует прислушаться. Умение слушать – одно из тех, которым мы обучаемся в обители, – причём слушать не только ушами, а всем телом. Самими костями.

– Блай, – говорит мальчик. – Меня зовут Блай.

Нога Девятой Матери соскальзывает, и я уже думаю, что она упадёт назад себя, врежется в Зубной Ряд, сплющиваясь и хрустя. Но она вновь соединяет конечности, хватаясь за лестницу.

– Говорят, создавать из музыки золото всё равно что целовать облака, – продолжает мальчик. – Это слова Первого Короля. Но уверен, вы и сами знаете, Девятая Матерь. Обязательства соблюдаются перед морем и королями. Меня зовут…

– Я знаю, – говорит Девятая Матерь побеждённым голосом. – Тебя зовут Блай.

Не понимаю, почему она его слушает. Она слушает только тех, чьи слова – писаный закон. Только тех, кто даёт нам пищу в обмен на мерцание. Но она смотрит в проём небодвери так, будто над тем навис призрак. Призрак Девятого Короля.

Жду. Подумываю снова опуститься на колени, но хочу быть готова к встрече с незваным гостем – если, конечно, Девятая Матерь его впустит. По-прежнему не вижу лица. Ветер за стенами обители завывает и свистит, ударяясь о камень.