Тень металась по стенам вместе с ним. Белые волосы Тимура, обычно убранные с царственной строгостью, сейчас спадали на воспаленный взгляд влажными прядями. Он метался по кабинету, и в его светлых глазах теперь бушевала слепая буря. Не принц Горкейлии, старший сын Короля Лимара, а сама его мятежная душа, изъеденная червем тревоги, не знала покоя.
Взор его, воспаленный бессонницей, цеплялся за символы власти. Горкейлийский грифон, лики предков в золоченых рамах – все эти темные, холодные глаза, устремленные на него с укором. Он, наследник, чувствовал себя заблудшим отроком в лабиринте собственной несостоятельности.
Его мир рухнул от двух ударов.
Первый: отец. Король Лимар. Молот, ковавший волю державы. Теперь он лежал, сраженный не сталью, а жгучим свинцом предательства. Его сердце, бившееся в такт военным барабанам Горкейлии, не вынесло подлости. Лекари шептались о «немощи духа, сокрушившей плоть». Трон лишился своей опоры.
Но второй удар бил больнее. Именно он и подкосил отца. Его брат принц Ринат. Ученый светоч, чей ум должен был стать самым острым клинком королевства. Он не просто бежал. Он надругался над своей кровью. Женился на Миле, княгине Юланколии. Той самой, что отравила собственного мужа. Теперь эта паучиха по праву брака обрела их титул. А Ринат стоял рядом с ней, принося присягу вражескому двору.
Сообщников брата схватили. Старый Артур, наставник, бывший Ринату вторым отцом, взошел на эшафот. Тимур до сих пор видел, как катилась седая голова. Остальных четвертовали – кровавая месса в назидание.
Память возвращала его на площадь. Не как зрителя, а как участника жуткого ритуала, где он играл роль идола, обязанного лицезреть кровавое подношение.
Солнце било в глаза, и от блеска доспехов стражи рябило в глазах. Толпа гудела приглушенно, как растревоженный улей. А в центре, на деревянном помосте, стоял он – старый Артур. Не сломленный годами мудрец, а выпрямленный последней гордостью старик. Ветер трепал его седые волосы, и он смотрел не на толпу, не на палача, а прямо на Тимура, стоявшего на балконе дворца.
И тогда Артур заговорил. Голос его, обычно тихий и размеренный, окреп и прозвучал на всю площадь, заставляя смолкнуть даже ветер.
– Не о пощаде я кричу! – начал он. – О справедливости взываю! Да, я виновен! Виновен в том, что видел, как разум принца затмевается туманом страсти, и не сумел рассеять его! Виновен в том, что знал о его тайных выездах к юланколийской волчице и ограничился лишь увещеваниями! Я, его наставник, в чьи обязанности входило не только учить, но и защищать… я его не уберег. Я допустил, чтобы яд ее речей отравил его сердце. И за эту ошибку я плачу самой дорогой монетой.
Он не молил. Он каялся. И в этом покаянии было больше силы, чем в любой мольбе.
Тимур, стоя недвижимо, чувствовал, как каждый мускул на его лице застывает в маске суровой невозмутимости. Но внутри что-то сжималось в тугой, болезненный комок.
«Он прав», – холодно и четко пронеслось в голове Тимура. – «Он виновен. Как виновен и я. Мы все виновны. Отец – что не увидел в Ринате ничего, кроме слабости. Я – что был слишком поглощен своими обязанностями наследника. Мы все проглядели.»
Жалости к старому учителю не было. Ему было жаль не Артура, а того, что все так произошло. Жаль напрасно потраченной преданности, жаль этой бессмысленной, но необходимой жестокости.
И когда топор палача сверкнул на солнце, Тимур не отвел глаз. Он видел, как голова Артура отделилась от плеч и на мгновение замерла в воздухе, словно все еще пытаясь что-то сказать, донести свою последнюю мысль. Потом она с глухим стуком покатилась по окровавленным доскам.
Тишина на площади стала абсолютной. И в этой тишине Тимур услышал только голос собственной мысли, обращенный к призраку брата:
«Видишь, Ринат? Вот цена твоего безумия. Ты не только предал нас. Ты убил тех, кто был тебе верен. И я, твой брат, стал палачом. Доволен ли ты своим выбором?»
Но Ринат исчез. Растворился в чужих землях, как дым.
– Тимур.
Голос прозвучал негромко, но с той самой стальной сердцевиной, что всегда отличала Эларию. В арочном проёме, окутанная мягким светом из покоев, стояла его жена. На её руках, безмятежно пригревшись у груди, спал их сын – маленький Лориан.
– От тебя исходит жар отчаяния, словно от раскалённого металла, – тихо произнесла она, делая бесшумный шаг вперёд по толстому ковру. Ее глаза, холодные и ясные, сканировали его, будто карту предстоящего сражения. – Ты не ешь, не спишь. Ты даже не позволил слугам сменить повязку на руке. Видишь? Кровь проступила вновь. Ты сломаешься, мой муж. А сломанный клинок бесполезен в бою, каким бы острым он ни был прежде. Его выбрасывают.
– И как я могу?! – его голос сорвался на приглушённый, хриплый шёпот, полный ярости и бессилия. Он кивнул на спящего сына, не желая нарушать его покой. – Как я могу думать о еде или сне, когда мой брат там, с ней? Он знает всё, Элария! Он знает не только о тайных складах и шпионах. Он знает, что я терпеть не могу запах жасмина, потому что он напоминает мне о похоронах матери. Он знает, что в гневе я начинаю говорить тише, а не кричать. Он знает, как я мыслю! Каждое решение, которое я приму, он уже предвидел, играя с нами в эту игру! Он… – Тимур замолк, сглотнув ком в горле, чувствуя, как предательская влага застилает взгляд. – А отец… Скажи, сможет ли он вообще оправиться после этого? Или этот удар добил его окончательно? Я стою у края пропасти один, Элария. Один.
Жена приблизилась к нему. Нежно, но с неумолимой твердостью, она положила свою ладонь на его сжатый в бессильной ярости кулак. Её пальцы были удивительно прохладными, и это прикосновение, словно капля воды в раскалённую пустыню, ненадолго вернуло ему связь с реальностью.
– Именно поэтому ты должен стать теперь не молотом, что бьёт сокрушительно, вслепую, а наковальней, – сказала она, глядя ему прямо в глаза, не позволяя отвести взгляд. – Твёрдой, непоколебимой, способной выдержать любой удар и придать новую форму тому, что на тебя падает. Пока король не в силах держать меч правления, его вес ложится на твои плечи. Не по формальному указу – совет и генералы ждут твоего первого приказа, твоего первого вздоха, твоего первого намёка. Мы не можем позволить образоваться пустоте власти. Поверь мне, Ориан уже принюхивается к ветру, учуяв запах крови и разложения нашей семьи.
– Я знаю! – Тимур сдавленно выдохнул, всё же отводя взгляд в сторону, к потускневшим портретам предков. – Я знаю, что нужно действовать, нанести удар первыми, пока они упоены своей гнусной победой! Но это и есть ловушка, Элария! Они ждут именно этого! Ринат… он просчитал каждый мой возможный ход, как шахматную партию! Мы должны… нам нужен ход, которого от нас не ждут. Нечто совершенно непредсказуемое, что перевернёт всю доску!
Он умолк.
– Совершенно верно. Вспомни, – ее голос прозвучал не как укор, а как призыв к оружию, спрятанному в самой глубине его памяти. – О чём неустанно твердил твой отец, даже когда чума выкашивала гарнизоны, а зерно на полях чернело? Что он видел единственным ключом к победе, которая положит конец этой войне на тысячу лет?
Тимур с горькой, усталой усмешкой провёл ладонью по лицу, ощущая щетину и влагу у глаз, которую он бы никогда не показал на людях.
– Камни Жизни, – он выплюнул эти слова, словно горькую мякоть отравленного плода. – Мифические артефакты из сказок нянек и полузабытых пророчеств дурных предсказателей. Сила, которую никто не видел и не измерял. Мы не можем строить стратегию целого королевства на мифах, Элария! Мы воины, а не герои баллад, рыцари не ищут Грааль, когда враг у ворот!
– Но мы не можем позволить себе игнорировать то, во что слепо и фанатично верит наш враг, – парировала она, и в её глазах вспыхнул тот самый холодный, расчётливый огонёк, который Тимур знал так хорошо. – Если хоть тень, пылинка от этих легенд – правда, и тот, кто соберёт Камни, получит власть переписать саму карту мира… мы не можем допустить, чтобы это оказались они. Так что отправь не убийц, не диверсантов. Отправь своих лучших охотников за знанием. Пусть их целью будет не смерть, а информация. Начни с Юланколии. Ищи следы в их собственной истории, ищи слабые места в их уверенности. Пока они ищут силу, мы найдем их уязвимость.
– Но кому верить? – Голос Тимура прозвучал приглушенно. – После Рината… после его улыбки, его слов о долге и знании… Я вижу тень предательства в почтительном поклоне каждого оруженосца. Слышу шепот заговора в скрипе каждой половицы. Я начинаю подозревать собственное отражение в зеркале. Я не король, Элария. Я параноик, дрожащий на троне, высеченном из собственного страха.
Элария сделала шаг вперед, и ее тень легла на него, не скрывая, а ограждая от внешнего мира.
– Страх – это топливо, Тимур. Не дай ему стать саваном. Преврати его в оружие. Как когда-то сделал твой отец. Давай созовем ближайших слуг Короля Лимара.
Слова Эларии повисли в воздухе не просьбой, а холодным приказом. Тимур замер. Хаос в его голове, похожий на рой ослепленных и перепуганных ос, начал обретать подобие порядка. Не внезапно, а с тяжелым, почти физическим усилием воли, словно он ворочал каменные глыбы собственных сомнений.
– Ты права, – его собственный голос прозвучал твёрже, в нём появился металл, которого не было минуту назад. Он выпрямил плечи, сбрасывая с себя невидимую, липкую шкуру затравленного зверя. Теперь в его осанке читалась тяжесть не отчаяния, а ответственности – та самая, что ковала из принцев королей. – Мы не будем метаться, подозревая всех подряд. Мы будем целенаправленно добывать правду. По кусочку.
Он повернулся к двери. Он встретился с выжидающим взглядом капитана стражи, замершего у входа.
– Вызовите ко мне генерала Шена, – прозвучал приказ, ровный и не допускающий возражений. – Немедленно.
Дверь отворилась без стука, впустив не человека, а саму тень, принявшую форму старого волка. Генерал Шен вошёл с той беззвучной стремительностью, что свойственна хищникам. Казалось, тяжелые сапоги не касались пола, а доспехи – второе, более прочное тело – не издали ни звона, будто бы слившись в единую броню с его волей. Он замер перед Тимуром в безупречной стойке, высеченной из гранита дисциплины. Его взгляд упёрся в принца. В этом взгляде не было ни покорности, ни вызова – лишь готовность механизма к получению команды. Каждый шрам на его лице – тонкая нить у виска, грубый рубец, пересекающий бровь – казался не следом прошлых битв, а частью его нынешней, вечной боевой раскраски, швами, скрепляющими его сущность.
– Генерал Шен, – голос Тимура прозвучал сдавленно, срываясь на высокой ноте, выдавшей всю его накопленную тревогу. Он пытался встать в позу правителя, выпрямить плечи, но в его глазах читалась паника загнанного зверя. – Мне нужна правда. Весь план отца. Всё, что он обсуждал с тобой перед… перед тем, как слечь.
Шен ответил мгновенно, без раздумий, как если бы ответ был отчеканен на скрижалях его памяти.
– Ваше высочество. Король Лимар был сломлен. Не телом – духом. Его сила была не в мускулах, а в уверенности. В непоколебимой вере в свой расчёт, в своих людей. Предательство принца Рината отравило самый источник этой силы, как яд, капля за каплей подливаемый в родник. Он не мог строить планы, ибо основа, на которой они строились – вера в кровные узы, – обратилась в прах.
– Значит, мы одни? Без стратегии, без надежды? – Тимур сжал кулаки. – Так что же мне делать? Кому я могу доверять? Хоть тебе? – его голос сорвался на визгливую, почти детскую ноту отчаяния, обнажая всю глубину его растерянности, и он тут же пожалел об этих словах.
Реакция Шена была мгновенной и сокрушительной. Он не сделал ни шага, но казалось, что воздух в комнате сгустился и задрожал. Его спина выпрямилась в стальную струну, а на его лице расцвела не обида, но холодная, убийственная ярость воина, чью честь – единственное, что у него действительно было, – посмели поставить под сомнение. Он не повысил голос, но каждое слово обрушилось на Тимура с силой тарана, ломающего ворота.
– Я служил вашему деду, Королю-Молоту, когда на моей бороде не было и намёка на седину! – прошипел он. – Я вынес вашего отца, будущего короля, с поля боя у Реки Костей, под градом стрел, когда его собственная свита легла костьми, прикрывая нас своими телами! Я выковал из вашего младшего брата оружие по приказу моего короля, сопровождал его в ад Шан-Оки, чтобы он вернулся оттуда богом войны! Во мне вы можете усомниться последним, ваше высочество. И если вы усомнитесь – это станет последним решением, которое вы примете в статусе наследника. Ибо без моей веры ваш трон не простоит и дня. Он рухнет под тяжестью ваших же страхов.
Тимур отшатнулся, будто от физического удара, ощутив на себе всю тяжесть этой неприкрытой угрозы. Он увидел перед собой не слугу, не генерала – а живой фундамент, столп, на котором держалась вся военная машина Горкейлии. Столп, который мог как поддержать крышу, так и обрушить всё здание одним движением.
– Я… я понимаю, генерал, – Тимур с трудом сглотнул, заставляя себя выпрямиться, вбирая в себя этот удар и превращая его в горький урок. Он встретил ледяной взгляд, в котором читалась вся бездна его опыта и его гнева. – Мои слова… они были продиктованы отчаянием. Они не должны были быть произнесены. Забудьте их.
Шен кивнул, один резкий кивок, приняв извинение как нечто само собой разумеющееся, как дань, которую он был обязан принять, но которая не стирала самого факта оскорбления. В воздухе все еще висело невысказанное: «Следующий раз будет последним».
– Тогда что прикажете, ваше высочество?
Тимур отвернулся к огромному арочному окну, за которым безмолвно лежал Арат. Огни города внизу казались ему теперь не символом жизни, а мерцающими углями одного огромного костра, в котором могло сгинуть все королевство. Его отражение в стекле – бледное, с тёмными провалами вместо глаз – на мгновение показалось ему портретом его отца в первые часы после смерти жены. Та же пустота, та же всепоглощающая тяжесть.
Он не оборачивался, говоря в холодное стекло, чтобы не видеть молчаливого одобрения или осуждения в глазах Эларии.
– Приказываю тебе под личную ответственность создать новый, секретный кадровый резерв, – его голос был ровным, лишённым прежних надломов. – Отбери два десятка воинов. Забудь о героях и знаменосцах. Мне не нужны их портреты в галерее предков. Мне нужны серые тени. Беспринципные, голодные, с потухшим огнём в глазах и неутолённой жаждой в сердце. Те, кто готов продать душу за шанс выйти из тени. И подготовь их, – он наконец повернулся, и его взгляд, холодный и острый, встретился со взглядом Шена, – к роли ярых и непоколебимых разведчиков в землях Юланколии.
– Как прикажете, – отчеканил Шен, абсолютно бесстрастно. – Будет исполнено.
Не дожидаясь формального разрешения на отбытие, он развернулся с выверенной резкостью и вышел так же бесшумно, как и появился, растворившись в полумраке коридора. Дверь закрылась беззвучно, оставив за собой гробовую тишину, нарушаемую лишь тихим, ровным дыханием спящего на руках у Эларии ребёнка.
Воздух в кабинете звенел. Тимур снова посмотрел на своё отражение в окне.
***
Кормилица Рэна давно усвоила главный закон выживания за мрачными стенами дворца: не задавай лишних вопросов. Со временем это правило превратилось из тактики в суть ее натуры, в щит, скрывавший доброе, но неуместно мягкое сердце за безупречной броней служебного рвения.
Когда ей вверили присмотр за юными принцами – Тимуром, Ринатом и Станиславом, – она приняла свою участь не со страхом, а с чувством долга, граничащим с предназначением. Король Лимар славился скверным характером, и гнев его был подобен зимней грозе, внезапной и сокрушительной. Но Рэна, чья душа была выкована из тихой, деревенской стойкости, не боялась его. Она боялась лишь одного – не успеть, не додать, не долюбить.
Ее любовь к мальчикам была разной, как были разными они сами, и выражалась не в словах, а в делах. Для Тимура, на чьи хрупкие плечи с колыбели легла тяжесть короны, она была тихой гаванью. Она замечала, как он, оставшись один, репетировал перед зеркалом царственную осанку, и молча поправляла складки его камзола, взгляд ее говорил: «У тебя получится». Она поддерживала его в первых робких решениях наследника, и ее простое «верю в тебя, ваше высочество» значило для него больше, чем лесть десятка царедворцев.
Для Рината, чей ум постоянно ускользал в миры, недоступные другим, она стала терпеливой слушательницей. Она сидела с ним долгими вечерами, и в то время как он, захлебываясь, объяснял устройство небесных сфер или целебные свойства трав, она вникала не в суть его слов, а в горящий огонь в его глазах. Она кивала, поднося ему чашку с травами, и этот простой жест был для него знаком, что его странности здесь, в этой комнате, – не преступление.
А для маленького Стаса, в чьих черных глазах с самого детства бушевала немая буря, она была источником безмолвного утешения. Она не читала ему нравоучений, когда он, исцарапанный и в синяках, возвращался после очередной прогулки. Она лишь усаживала его на табурет, доставала свою потертую шкатулку с мазями, пахнущими мёдом и горькими кореньями, и её твёрдые, тёплые пальцы бережно втирали снадобье в его ссадины. В эти минуты её молчание было красноречивее любых слов – оно говорило, что он может быть самим собой, что его ярость здесь не осуждают, а его боль здесь залечивают.
Когда младшего принца отправили в тот суровый край – Шан-Оки, – король Лимар предоставил ей небольшой, но крепкий дом на самой границе, в деревне Жанкон, и щедро наградил, даруя не столько богатство, сколько пожизненную независимость. Рэна восприняла это как очередной приказ судьбы. Она не задавала вопросов, не проронила ни слезинки на прощанье. Она просто собрала свой нехитрый мешок, состоявший больше из памяти, чем из вещей, и покинула дворец так же тихо, как и жила в нем.
И здесь, в Жанконе, она продолжила вести жизнь добропорядочной, немного замкнутой соседки. Ее дни текли медленно, как густой мед, окрашиваясь в серые, однообразные тона закатов над пограничными холмами. Она не слушала и не распускала сплетен. Она вязала, работала в огороде и изредка смотрела в сторону мрачных гор на горизонте, пока однажды, глубокой ночью, в ее дом без стука не вошел мускулистый, черноволосый мужчина. Он вошел не как гость, а как хозяин, внося с собой запах дыма, холодной стали и дикой степи. Но Рэна не вздрогнула. Она подняла на него взгляд и увидела глаза – все те же, цвета черного угля, но теперь в них горел не знакомый ей детский гнев, а глубокий, бездонный холод, в котором читалась вся тяжесть прожитых лет. Станислав. Он просто вошел и сел за ее стол, как в детстве, и этот простой жест был для нее красноречивее любой исповеди.
И когда пожар, устроенный им же, поглотил ее старый дом, Рэна, не задавая вопросов, молча собрала пожитки и переселилась в другой, такой же домик, подальше от пепелища. Надо – так надо. Она не роптала на судьбу и не проклинала его. Вместо этого она вымыла новые стены, развесила занавески и поставила на стол лишнюю тарелку – на всякий случай. Единственное, на что она надеялась в глубине души, – что ее мальчик, ставший оружием и бурей, будет изредка, хоть иногда, приходить под ее кров, чтобы просто посидеть в тишине и сбросить на мгновение ту невыносимую тяжесть, что легла на его плечи.
Рэна скучала так, что тишина в доме звенела, превращаясь в набат. Каждый скрип половицы отзывался эхом забытого детского смеха, а ветер за окном шептал чужие, тревожные вести. Быть может, старость и есть это состояние – знать, что твои дети там, в самом эпицентре бури, а ты, больная и беспомощная, не можешь подставить им плечо, не можешь даже просто принести чашку чая, чтобы согреть их окоченевшие пальцы.
В ту ночь, когда зарево встало над Жанконом, она стояла на пороге, вцепившись в косяк, и смотрела, как горит её прошлое. Не дом было ей жалко – вещи были всего лишь вещами. Её сердце, старое и изношенное, сжималось в комок ледяного страха, глядя на этот огненный смерч. Она знала, чья это работа. И, забыв все придворные условности и культы, она сжимала в руках амулет-коготь и шептала, обращаясь к грозному Антланту Горкейлу:
– Прошу, Великий Воитель… не дай пламени поглотить его самого. Отведи беду от моего мальчика. Дай этим старым глазам увидеть его еще раз… хоть раз. И помоги ему. Дай мне хоть чем-то помочь ему.
Наутро Горкейл, казалось, не просто услышал, но и явил свою волю с той прямолинейностью, с какой обрушивает скалы. К её дому снова пришёл Стас. Он вошел так, как уходил – без стука, внезапно заполнив собою всё пространство.
И тогда он распахнул свой длинный, пропахший дымом и кровью плащ. Рэна невольно ахнула, отшатнувшись, будто увидела призрак.
Из-за его спины выглянуло лицо девочки. Подростка. Совершенно чуждое этому миру жестокости и стали. Светлые, почти белые волосы были испачканы сажей, а в огромных, широко распахнутых глазах цвета весенней листвы застыла такая бездонная, немая тишина после бури, что у Рэны ёкнуло сердце.
– Иди, дитя, – прошептала она, и её голос дрогнул. – Иди, согрейся.
И в этот миг она поняла, что её молитва была услышана. Помощь, в которой он нуждался, пришла не в виде меча или зелья. Она пришла в виде хрупкой, испуганной девочки, которую её мальчик принес из пожара, как дракон приносит в свое логово самую ценную и непонятную другим добычу.
Рэна поставила на грубый деревянный стол две глиняные миски. Пар от бульона, густого и мутного, пахнущего дымком очага, кореньями и диким луком, поднимался вверх, закручиваясь в призрачные венки. Она тут же отступила в тень, к печи, став частью интерьера, дав гостям пространство.
Они ели молча. Тишина в хижине была густой, звенящей, и только тихий, мерный звон ложек о глину нарушал ее. Станислав ел быстро, собранно, с выверенной эффективностью солдата, для которого еда была лишь топливом, а не удовольствием. Девочка же ела иначе. Она держала ложку двумя руками, словно боялась уронить, и подносила ее ко рту медленно, с опаской. Каждый глоток она задерживала на губах, будто проверяя вкус на подлинность, не веря, что еда перед ней – настоящая. Ее плечи были ссутулены, взгляд прикован к миске, словно она пыталась спрятаться за ее краями.
Не говоря ни слова, не спрашивая разрешения, Рэна вышла во двор. Она истопила маленькую баньку по-чёрному. Дым, едкий и целебный, потянулся из-под двери, смешиваясь с вечерним воздухом.
Станислав помылся первым. Он вернулся в дом другим – с его кожи и волос исчезли запахи гари, пота и крови, остался лишь чистый, горьковатый аромат дыма и влажного тела. Не сказав ни слова, он дошел до угла, где Рэна заранее подготовила овчины, и свалился на них с той самой безвольной тяжестью, что присуща только закаленным воинам, способным выключать сознание по первому требованию разума. Через мгновение его дыхание стало глухим, ровным и бездвижным – сном, в котором не было места сновидениям, а лишь полное, животное восстановление сил.
И только тогда Рэна, стоя у печи, наконец позволила себе внимательно, без суеты, разглядеть девочку, которая все так же сидела за столом, сжимая в пальцах пустую ложку и глядя в пустую миску, словно в пропасть своего нового, непонятного будущего.
Рэна позвала ее. Та молча поднялась и последовала за ней, покорная и безвольная, как тростинка, сломленная ураганом и плывущая по течению.
В тесной баньке Рэна принялась за свое молчаливое служение. Она помогала ей мыться, и ее опытные, добрые руки замирали каждый раз, когда натыкались на новые свидетельства жестокости жизни. Не синяки от побоев, а куда более страшные следы – впалый живот, выступающие лопатки, словно готовые проткнуть кожу, истонченную, почти прозрачную на плечах.
Девочка не плакала, не жаловалась, не испытывала и стыда. Она была где-то далеко, смотрела сквозь струящуюся воду и клубы пара куда-то внутрь себя своими огромными, слишком взрослыми и бездонными для её возраста зелеными глазами.
Рэна только качала головой, безмолвно возмущаясь и жалея так, что сердце ныло от бессильной боли. Гостья была до жути худа, кожа да кости, будто её никогда по-настоящему не кормили. Простая одежда, в которой пришла гостья, была не просто в заплатках – она была истощена самой бедностью, пропитана запахом нищеты.
Но все это не могло скрыть её странной, почти неестественной красоты. Прямые, как отборный лён, длинные волосы, казалось, светились изнутри даже в полумраке. Большие глаза, цвета первой весенней листвы после дождя, поражали своей глубиной и ясностью. Тонкие, утонченные черты лица говорили о крови, в которой текла иная, не крестьянская история. И в этом контрасте – между изможденным телом и этой проступающей сквозь него благородной красотой – было что-то щемящее и пророческое, от чего у Рэны заходилось сердце. Она понимала: Стас принес в ее дом не просто спасенную из огня сироту. Он принес в ее дом судьбу.
Вернувшись в дом Рэна подошла к старому сундуку. Замок щелкнул с тихим вздохом. Из него она достала одно из своих самых ценных сокровищ – простое, но добротное шерстяное платье темно-синего цвета, когда-то подаренное ей дворцовой управляющей «на выход». Оно было велико худенькой девочке, широковато в плечах и длинновато в подоле, но – чистое и насквозь пропитанное запахом сушеных трав и покоя. Она помогла ей одеться, и ее пальцы, загрубевшие от работы, с нежностью расправляли складки на незнакомом теле, застегивали каждую пуговицу, как запечатывая в этой ткани обещание безопасности.
Уложив девочку в свою собственную постель, на мягкое, пружинистое ложе из душистого сена, она укрыла ее овечьими шкурами, тяжелыми и греющими, как материнское объятие.
И тогда Рэна, двигаясь бесшумно, как тень, принялась готовить новую порцию еды – на этот раз густую, наваристую похлёбку с кусочками мяса и ячменём. Она наполняла дом тихими, привычными звуками – убаюкивающим поскрипыванием половиц, уютным шелестом пламени в очаге, размеренным бульканьем котла. Это был её язык, единственный, на котором она могла говорить о самом главном. Язык заботы и молчаливой преданности, понятный и дикому принцу, и испуганной девочке.
Она не задавала вопросов. Вопросы рождают стены, а ее долг был – эти стены рушить. Она просто делала то, что умела лучше всего – кормила, обстирывала, давала кров. И в глубине души, глядя на спящего Стаса и на приоткрытую дверь в комнату, где отдыхала незнакомка, она благодарила богов. Не за сохранность дома или свою безопасность, а за то, что ее мальчик, неся на себе все бури мира, по-прежнему знал дорогу к ее порогу. И за то, что он принес с собой того, кому ее тихая, простая помощь была нужна.
Когда гости проснулись и молча, каждый в своем ритме, опустошили миски с густой, наваристой похлебкой, Станислав отодвинул от себя пустую посуду с таким видом, будто завершил тактическую задачу. Его взгляд, пронзительный и холодный, как острие кинжала, уставился на девочку.
– Кто ты? – его голос низко пророкотал, разрезая тишину, как сталь режет кожу. Вопрос повис в воздухе, абсурдный и неизбежный. Ведь это он, весь пропахший дымом и смертью, принес ее сюда, на своих руках, как добычу или как ношу.
– Мэри, – ответила она. Ее голос был тих, но ясен, без единой ноты просьбы, оправдания или страха.
– Как ты избежала огня? – слова Стаса падали мерно. – Я сжег все дотла. Ничто живое не должно было уцелеть. Какая сила укрыла тебя?
Мэри не ответила сразу. Ее большие зеленые глаза, казалось, смотрели не на него, а сквозь него, в какую-то иную реальность. Она лишь медленно пожала худыми плечиками, обтянутыми грубой шерстью ее нового платья. Движение было поразительно спокойным, почти отрешенным, как если бы ее спросили о погоде за окном, а не о чудесном спасении из кромешного ада.
– Наверное, Антлант Юланк, – она произнесла это с той же простой, непритязательной интонацией, с какой деревенские ребята говорят о дожде или урожае. Будто имя бога-праотца, повелителя времени и судеб, было для нее не грозной силой из древних гимнов, а чем-то само собой разумеющимся, обыденным фактом ее личной биографии.
Станислав замер. Он вглядывался в нее, словно пытался прочесть незнакомые, неземные руны на ее бледном, почти прозрачном лице, разгадать шифр, скрытый в глубине ее спокойных глаз.
– Ты не побоялась протянуть мне руку, – бросил он. Это был не вопрос, а констатация факта, нарушавшего все законы войны и страха. – Все бежали. Кричали. А ты – стояла. Смотрела.
– Юланк сказал, я должна пойти, когда позовут. Ты позвал. – Она сделала небольшую паузу, и в воздухе повисло невысказанное: «Поэтому я и стояла. Я ждала тебя». – А еще… я видела, что будет, если я не протяну руку в ответ. Видела огонь. Боль. Смерть. Не чужую. Мою.
Она сказала это без дрожи, без истерики. Просто как отчет. И в этой простоте заключалась такая бездна, что у Стаса, привыкшего к крикам и мольбам, на мгновение перехватило дыхание. Он был орудием смерти, существом, сеющим хаос. А эта девочка, его полная противоположность, говорила с ним на языке видений и божественных указаний, и в ее словах была та же безжалостная ясность, что и в его ударе мечом. Они были разными полюсами одной силы. И он это чувствовал.
В углу комнаты, в глубокой тени, где сходились запахи старого дерева и дыма, Рэна непроизвольно прижала к губам сморщенную, исчерченную прожилками ладонь. Сердце ее, выносливое и привыкшее к любому труду, забилось с бешеной, болезненной частотой, словно пытаясь вырваться из груди и улететь прочь от этой непонятной, божественной жути.
И тут голос Стаса изменился. Знакомая металлическая твердость, отточенная в Шан-Оки, внезапно смягчилась, уступив место низкому, напряженному шепоту, в котором сквозь привычную сталь пробивалось нечто иное – недоверчивый, жадный интерес.
– Ты… говорила с Антлантом Юланком?
– Да. Он мой друг. – В ее голосе не было ни хвастовства, ни благоговейного трепета. – Но он сказал, мы долго не увидимся. И что мне не надо с тобой бороться. А что мы вместе должны куда-то пойти.
Станислав медленно кивнул. Он смотрел на нее, но видел уже не просто девочку, спасенную из огня. Он видел ключ. Запутанный, сложный механизм, тикающий в такт вечности, чье истинное предназначение только начинало проступать сквозь пелену обыденности.
Рэна, не в силах вынести это наваждение, прошептала в свою жилистую, пропахшую мылом и луком ладонь, обращаясь к пустоте и самой себе:
– Антланты, видения… Дите с богами на «ты»… Гори все синим пламенем…
Ей стало холодно и жутко, будто из-под пола потянуло ледяным сквозняком из иного мира.
Станислав ушёл в тот же день, растворившись в лесной чаще так же внезапно, как и появился. Рэна, стоя на пороге и глядя в стену деревьев, что уже поглотила его, почувствовала странное спокойствие. Ее мальчик по-прежнему был бурей, но теперь у этой бури появился компас. А у нее – причина вставать по утрам.
Она медленно повернулась к Мэри. Девочка сидела на табурете у очага, её светлые волосы были золотыми в огненном свете.
– Ну что, дитя, – тихо сказала Рэна, и в её голосе впервые зазвучала не тревога, а твердая, материнская решимость. – Пока его нет, будем жить. Тебя многому нужно научить. Начнём с хлеба.
И она протянула Мэри ломоть свежего, душистого хлеба. Это был не просто кусок еды. Это было приглашение. Приглашение в новую жизнь, где боги и пророчества отступали перед простыми, спасительными ритуалами – замешиванием теста, треском поленьев в очаге и тихими вечерами в ожидании бури.
***
Если Шен был воплощённой тенью, стремительной и острой, то Кракс вплыл в покои подобно густому, маслянистому мареву. Его тучная фигура, облачённая в камзол из тёмного, дорогого бархата, расшитого столь тонко, что узор можно было разглядеть лишь вплотную, казалось, не нарушала тишину, а впитывала её, поглощая звуки и свет подобно прожорливой губке. Воздух в кабинете Тимура стал ещё спёртее, наполнившись сладковатым, тяжёлым ароматом дорогих благовоний.
Почти через месяц после вызова, Кракс наконец предстал перед Тимуром, прибыв с экстренного совета торговых гильдий Горкейлии. Гильдии, как доложил советник, были смертельно обеспокоены слухами о болезни короля. И их беспокойство, разумеется, имело вполне конкретную, звонкую монетную цену.
– Ваше высочество, – его голос был густым и вязким, как мёд, под которым таилась горькая полынь. Он склонил голову в почтительном, но неглубоком поклоне, и Тимур поймал на себе его взгляд – маленькие, острые глазки, быстрые и цепкие, как у грызуна, оценивающие не принца, а актив или угрозу. – Прошу простить моё долгое отсутствие. Я спешил, дабы успокоить умы наших… щедрых благодетелей. Уверяю вас, их преданность короне незыблема. Пока их кошельки в безопасности. Позвольте выразить наши общие надежды на скорейшее выздоровление его величества. Стабильность – лучшая подпись на торговых контрактах.
Тимур смотрел на него, не делая попыток скрыть отвращение, которое вызывала в нем эта маслянистая, показная почтительность. Его взгляд, обычно скрывавший неуверенность, теперь был твердым и пронзительным.
– Вставайте, Кракс, и отложите церемонии в сторону, – отрезал он. – Сейчас мне нужны не любезности, а прямые ответы. Цену лести я уже знаю – она измеряется в опустевшей королевской казне.
Кракс выпрямился с лёгким, хорошо сыгранным стоном, будто его тучность была неподъёмной ношей, и сложил короткие, пухлые пальцы на выпуклом животе, как бы ограждая себя от несправедливых подозрений.
– Всякий ответ, какой только пожелаете, ваше высочество, – произнёс он, и его голос тек, как засахарившийся мёд, сладкий и липкий. – Я – открытый свиток. Исписанный, увы, лишь скучными колонками цифр и датами поставок, но всё же к вашим услугам.
– Правда? – Тимур прищурился, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Он сделал шаг вперед. – Тогда первый и главный вопрос. Могу ли я доверять вам так, как безраздельно доверял отец?
Реакция Кракса была мгновенным шедевром лицедейства. Его лицо, обычно – маска подобострастия, изобразило такую глубокую, такую искреннюю боль и обиду, что они показались бы подлинными любому, кто не знал этого человека дольше пяти минут.
– Ваше высочество! – воскликнул он, и в его бархатном голосе впервые появились надтреснутые, дрожащие нотки, будто Тимур плюнул в самую душу. – Я… я уязвлён. Глубочайше уязвлён самой необходимостью слышать такой вопрос! Моя верность – не плащ, что можно сбросить с плеч при смене сезона. Она – моя плоть и кровь! Я служил вашему отцу не из страха и не из корысти, а ибо видел в нём столп, на котором держится Горкейлия! Теперь я вижу этот столп в вас. Сомневаться во мне – всё равно что сомневаться в восходе солнца над нашими горами!
Он сделал искусную паузу, дав своей «ране» истечь несколькими каплями красноречивого молчания, и затем, будто с титаническим усилием отбросив личную обиду ради высшего блага, перешёл к сути. Его голос вновь стал деловым и гладким, как отполированный нефрит.
– Но коль ваше высочество запрашивает мой ничтожный совет в сей час испытаний… – он вздохнул, с легкостью профессионального актера превращаясь из оскорблённого царедворца в мудрого, сурового стратега. – Мощь Горкейлии всегда держалась на её неприступности. Народ наш – кремень, а границы – закалённая сталь, о которую ломают клыки любые враги. Нынешняя уязвимость проистекает от излишней открытости миру. Предательство принца Рината доказало: доверять нельзя никому. Особенно тем, кто стучится в наши ворота с улыбкой и полными телегами. Мой совет твёрд и недвусмыслен: немедленно ужесточить пограничный режим. Все торговые пути – перекрыть. Все караваны – под подозрением. Я предлагаю ввести тотальный мораторий на всю внешнюю торговлю. Полностью. До дальнейших распоряжений. Пусть Ориан думает, что мы зализываем раны. А мы в это время выкуем новый, несгибаемый хребет державы.
Тимур замер. Это был радикальный, беспрецедентно жёсткий шаг.
– Полная изоляция? – переспросил он, и в его голосе зазвучала тревога, смешанная с ужасом перед последствиями. – Но казна… народ… Голод, бунты, нехватка самого необходимого… Мы сами себя задушим!
– Безопасность дороже злата, ваше высочество, – парировал Кракс, и в глубине его глаз, таких же маленьких и блестящих, как бусины, блеснул холодный, стальной огонёк. – Голод можно переждать. Вторжение – нет. Что до нехватки товаров… – он почти незаметно улыбнулся, и в уголках его рта заплясали хищные морщинки, – …сие откроет превосходные возможности для купцов, лояльных короне. Тех, кого мы знаем и можем контролировать. Надлежит затянуть пояса и сжать кулак. Показать Юланколии, что Горкейлия не сломлена. Она ощетинилась.
– Это… жестокий шаг, – пробормотал Тимур, чувствуя, как почва уходит из-под ног.
– Время жестоко, ваше высочество, – мягко, почти отечески, сказал Кракс, наклоняясь чуть вперёд, и от него потянуло сладким, приторным запахом марочного вина и дорогих духов. – Мы должны отвечать той же монетой. Ради спасения того, что дорого. Ради него. – Он кивнул в сторону спящего Лориана, и это упоминание сына прозвучало как тончайший, смертоносный укол.
Этот последний штрих, этот удар ниже пояса, оказался решающим. Тимур медленно, тяжело кивнул, будто голова его была налита свинцом. Сила, на которую он так надеялся, обернулась железной хваткой, сжимающей горло его королевства.
– Хорошо, – слово прозвучало глухо, словно вырвалось из-под развалин. – Составьте указ. Я его подпишу.
– Мудрейшее решение, ваше высочество. Проявленная вами твёрдость исполнила бы сердце вашего отца гордостью, – Кракс склонился в ещё одном низком, почти издевательском поклоне, и на его губах на мгновение застыла едва уловимая, победоносная улыбка, быстрая, как взмах крыла ястреба. – С вашего дозволения, я приступлю немедленно.
Тень Тимура, длинная и неуверенная, упала на колыбель. Воздух в покоях был неподвижным и тёплым, пахнущим молоком и лавандой, которую так любила Элария. За толстыми стенами остался давящий груз короны, предательство, ядовитые советы Кракса – весь тот хаос, что грозился поглотить его. Здесь же царил хрупкий, безмятежный покой.
Он медленно опустился на колени у резной дубовой люльки. Маленький Лориан спал, зарывшись пухлой щёчкой в шёлковую подушку. Его ровное, тихое дыхание было единственным звуком, заслуживающим доверия в этом мире.
Тимур нежно провёл пальцем по бархатистой щеке сына, и в горле у него встал ком. Он был наследником трона, полководцем, правителем – но в этот миг он чувствовал себя лишь отцом, чья единственная задача – защитить этот сон.
Он наклонился ниже и тихо, срывающимся от нахлынувших чувств голосом, начал напевать. Это была не дворцовая баллада, а старая, простая колыбельная. Ту самую, что ему в детстве пела мать, когда ему снились кошмары или он скучал по суровому, всегда занятому отцу.
Спи, моё солнце, закрой свои глазки,
Пусть не разбудят тебя мои ласки,
В свете луны, что плывёт в вышине,
Спи, засыпай, поскорей приснись мне.
Не бойся грозы за стеною высокой,
Не бойся чужого, злого намёка,
В твоей колыбели, под стражей мечей,
Спи, засыпай, погуляй по мечте.
Вырастай сильным, как дуб в поле чистом,
Будешь ты мудрым, и добрым, лучистым,
Но пока спи, за нас крепко держись,
Спи, моя гордость, ты вся моя жизнь.
Его голос, привыкший отдавать приказы, дрожал на низких нотах, сбивался и вновь находил мелодию. В этих простых, истёртых временем словах была вся его боль, весь его страх и вся его надежда. Он пел о крепости, которую должен был построить. О мире, который должен был подарить. О силе, которой должен был научить.
И внезапно, на строке о «злой грозе», память нанесла удар – не образ, а ощущение. Тимуру было пять лет. В дворцовых покоях пахло не ладаном и сталью, а мёдом и лечебными травами. Его мать, Лейра, с соломенными косами и усталым, добрым лицом, сидела на краю его огромной кровати. За окном бушевала настоящая гроза, и он, принц Горкейлии, дрожал от страха, зарывшись лицом в её платье. И она пела. Ту самую песню. Её голос был тихим, хрипловатым от болезни, но в нём был стержень такой несгибаемой нежности, что буря за окном казалась просто дурным сном.
«Не бойся грозы за стеною высокой…»
– Видишь, Тимур? – прошептала она тогда, гладя его по волосам. – Стены наши крепки. А мое сердце – самая крепкая стена для тебя.
Теперь он сам был стеной. Связь времен замкнулась. Он был больше, чем принц, больше, чем наследник. Он был звеном в цепи, отцом, продолжающим то, что начала его мать. Он пел уже не только для сына. Он пел для той женщины с соломенными косами, чьё сердце когда-то было его крепостью. Он клялся им обоим – и спящему младенцу, и светлой тени из прошлого – что устоит. Что сдержит слово.
***
Мэри оказалась тихим благословением, даром, ниспосланным в ответ на её одинокие мольбы. Девочка не требовала к себе особого внимания, со смиренной, недетской благодарностью принимала любую, даже самую простую еду и с искренней, светлой радостью помогала Рэне по хозяйству, как будто впервые в жизни обрела не долг, а дар – быть полезной.
Их быт сложился тихий и размеренный, как медленно текущая река, залечивающая своими водами все раны.
По утрам Мэри первым делом подметала грубый деревянный пол в доме метлой из прутьев, а свист веника и шелест сору были для неё музыкой мирной жизни. В это время Рэна растапливала печь, и вскоре дом наполнялся запахами дыма, хрустящих ячменных лепёшек и густой овсяной каши, в которую она щедро добавляла ложку душистого мёда – роскоши, которой Мэри не могла нарадоваться.
Днём они могли вместе ходить за водой к колодцу. Мэри, несмотря на хрупкость, ловко управлялась с тяжелым ведром, а по дороге, как пчела, успевала собрать скромный букетик из ромашек и васильков. Она ставила его в глиняную кружку на подоконник, чтобы «дом был веселее».
По вечерам, при трепетном свете лучины, Мэри училась прясть шерсть. Рэна, умудрённая опытом, сидела рядом и своими натруженными руками показывала, как правильно держать веретено, чтобы нить выходила ровной и крепкой. Девочка, сосредоточенно высунув кончик языка, старательно повторяла движения, и её тонкие пальцы, ещё неумелые, уже начинали обретать нужный навык. Их тихие разговоры вполголоса, под треск огня и жужжание веретена, были наполнены обыденными, спасительными заботами: о том, как прошёл день, что приснилось, какую сказку рассказать на ночь.
В этих простых ритуалах, в этой предсказуемой череде дел таилось великое исцеление. С каждым днём плечи Мэри распрямлялись всё больше, а в её зелёных глазах, отражавших пламя очага, потихоньку угасала тень былого ужаса, уступая место спокойному, внимательному свету. Она училась не просто прясть или мести пол. Она училась жить.
Соседям Рэна объяснила появление девочки легко и понятно:
– Сердце старое заныло, одной скучно. Пригрела сиротку, чтобы в доме не только тиканье сверчка да шум ветра был. Будет мне помощницей в старости.
Деревенские, люди простые и практичные, приняли это объяснение без лишних вопросов. В мире, где выживание зависело от взаимовыручки, взять в дом сироту было делом богоугодным и понятным.
Мэри быстро и мягко нашла общий язык с местной детворой. Она не ввязывалась в их шумные, громкие игры с догонялками и мячом, предпочитая оставаться на обочине их буйного веселья. Но стоило ей присесть на завалинке, как через некоторое время вокруг неё собирался кружок самых маленьких. Она тихо что-то рассказывала. И дети, обычно непоседливые, затихали, обступая её плотным кольцом и слушая с открытыми ртами.
Со старушками-соседками у неё сложилось своё, особое отношение. Она не лебезила и не выпрашивала, а по дороге от колодца молча брала у старухи Анфисы половину вязанки хвороста или придерживала калитку, пока та пробиралась с кошелкой. Она могла, проходя мимо, заметить, что на капусте завелись гусеницы, и показать, какие листья нужно оборвать. За эту тихую, ненавязчивую помощь старушки совали ей в руки то ещё тёплый ржаной пирожок с капустой, то горсть душистой лесной земляники, глядя ей вслед и качая головами:
– Дите-то какое смирное, ладное. Рэне на старости лет благодать Горкейла послана.
Словно сама тень, подчиняющаяся лунному циклу, раз в две недели он появлялся на пороге. Ни скрипа шагов на подмерзшей земле, ни стука в дверь – лишь внезапное сгущение мрака в дверном проеме, легкое движение воздуха, пахнущего хвойной морозной сталью, и вот он уже здесь, в низких, тёплых сенях дома Рэны, сбрасывая с плеч.
Станислав явился в сумерки, в тот неуловимый миг, когда день окончательно сдается ночи, и граница между мирами становится тонкой, как лезвие. Его визиты были ритуалом, о котором знали лишь три человека в целом мире.
Рэна, чувствуя знакомое смещение тишины в доме, не обернулась. Она лишь донесла до стола лишнюю миску. Мэри же затихла на своей лавке.
Он пришел не с пустыми руками. Его взгляд, заточенный в Шан-Оки на выявление слабых мест в обороне, еще с прошлого раза отметил едва заметные глазу уязвимости в этой маленькой крепости: заканчивающиеся запасы дров; поредевшие, как ряды после битвы, запасы в погребке; протертый до тонкого листа металла край котла.
Не сказав ни слова, Стас взял топор, и вскоре Рэна, выйдя во двор, обнаружила у стены идеально нарубленные и сложенные в ровную поленницу дрова – работа сродни искусству. Ни сучка, ни задоринки, только чистая, готовая к употреблению энергия. С собой он принес тушку уже освежеванного и просоленного зайца, аккуратно, по-походному, завернутую в грубую, чистую холстину. Он с математической, безжалостной точностью вычислял, что ноша дров, починка инструмента или охота – непосильная задача для старой женщины и девочки-подростка. И так же, как он устранял угрозы на поле боя, он без лишних эмоций устранял эти бытовые риски. Это была его форма заботы – безмолвная, практичная и абсолютная.
Стас молча принял из рук Рэны миску с дымящейся похлебкой и кусок остывающего ячменного пирога. Устроившись на своем привычном обрубке у очага, он съел все не торопясь, но и не задерживаясь. Рэна, ворча себе под нос о сквозняках, простуде и нелегкой доле, осмелилась задать вопрос, кружа вокруг него, как воробушек вокруг каменного изваяния.
– Как ты там?
– Нормально, – отозвался он.
– Дела?
– В порядке.
Рэна фыркнула, с размахом вытирая руки. Ее терпение лопнуло.
– Нормально, – передразнила она его, сгущая свой деревенский выговор. – У тебя плечо, которое ты бережешь, как стеклянное, это «нормально»? У тебя новый шрам над бровью, это «в порядке»?
Станислав замер на мгновение, ложка на полпути ко рту остановилась. Он смотрел в огонь, и в его глазах, отражавших пламя, мелькнула тень чего-то – не раздражения, а почти уважения к ее настойчивости. Затем из его груди вырвался короткий, хриплый звук, больше похожий на выдох человека, сбросившего тяжелый груз, чем на смех. Впервые за все эти визиты он не отмахнулся гримасой презрения, не ушел в ледяное молчание. Он признал ее правоту, ее победу в этой маленькой битве, этим единственным, едва уловимым, но безоговорочным хмыканьем.
И для Рэны это прозвучало громче любой исповеди.
Стас обернулся к Мэри. Его взгляд, тяжелый и пристальный, упал на нее, и воздух в горнице снова натянулся, как тетива.
– Сколько тебе лет? – голос был ровным, без эмоций, как чтение строевого устава.
– Тринадцать, – ответила Мэри, не опуская глаз.
– Ты всё ещё видишь сны? Те, что сбываются? – он отсек всё лишнее, все «как живешь» и «здорова ли», выходя сразу на главную цель.
– Да. Иногда. А ещё… – она на мгновение задумалась. – Раньше моя душа могла уходить отсюда и гулять в Саду. Там зелено-зелено и пахнет мёдом и спелыми яблоками. Там живёт Юланк. Мы с ним болтали.
Станислав слушал, не моргнув глазом. Его лицо было каменной маской, но в самой этой неподвижности, в легком наклоне головы, чувствовалась абсолютная, хищная концентрация волка, выслеживающего цель. Он впитывал её слова, пропуская их через внутреннюю, безжалостную мясорубку военного анализа, раскладывая по полочкам:
«Возраст: 13. Пубертатный период – возможна нестабильность. Сны-провидения: подтверждено. Частота: нерегулярная. Астральная проекция: подтверждено. Локация: «Сад Богов» – нейтральная территория, место возможного контакта с высшими силами. Контакт с Юланком: подтверждено. Характер контакта: вербальный, регулярный. Эмоциональная окраска положительная. Вывод: установлен личный контакт, возможен союз или прямое влияние».
Он видел перед собой не ребёнка, а живой, дышащий шифр, ключ к силе, которой его учили лишь смутные легенды.
– А Горкейла? Ты его видела? – спросил он, и в его ровном, отточенном как лезвие голосе пробилась крошечная, почти неуловимая трещина. Это было не просто любопытство стратега, оценивающего ресурсы противника. Это было нечто глубже, почти личное – жажда подтверждения существования того, чьё имя, культ и неумолимая воля были выжжены в самой его душе. Того, чей огонь теперь жил в его собственных жилах.
Мэри кивнула, и её обычно безмятежное личико стало вдруг серьёзным и взрослым, отражая невыразимую тяжесть увиденного.
– Видела. Он… огромный. И грозный. Смотрит будто сквозь тебя, в самую душу, и видит там всё – и страх, и ярость. Но я с ним не разговаривала. Он не зовёт. Только Юланк.
Стас медленно выдохнул, воздух свистнул сквозь сжатые зубы. Он не получил ответа, который, возможно, бессознательно надеялся услышать – знака, призыва, подтверждения своей избранности. Но он получил нечто более ценное для своего аналитического ума – неоспоримый факт. Горкейл реален. Он не просто абстракция, не миф для подчинения масс. Он – сущность, которую можно увидеть. И если Мэри была мостом к Юланку, то где-то должен был существовать и мост к Горкейлу.
Рэна, случайно подслушавшая этот разговор из-за складок тяжёлой занавески, непроизвольно сжала в руках край своего фартука. Холодная волна страха и щемящей жалости подкатила к горлу, грозя перехватить дыхание. Но в тот же миг к ней пришла пронзительная, безжалостная ясность: именно эта пугающая тайна, эти боги и видения, и свели её потерянного мальчика и эту необыкновенную девочку под кров её скромного дома.
А ей, простой кормилице, чья жизнь измерялась печными углями и квашней теста, была отведена роль тихого причала, тёплого убежища в надвигающейся буре. Не участницы, не провидицы, но – пристанища. И она приняла это. Без вопросов, без сомнений.
Стас вышел из дома, и морозный воздух обжег легкие, вернув его в привычную реальность – мир стали, льда и расчета. Он сделал несколько шагов по хрустящему снегу, собираясь раствориться в сумерках. Но в этот раз его проводили.
Он услышал за собой тихий скрип двери и обернулся. На пороге стояла Мэри, завернутая в большой платок Рэны. Ее светлые волосы казались призрачными в блеклом свете угасающего дня.
И тогда Стас произнес тихо и четко:
– Спасибо.
Мэри чуть заметно наклонила голову, ее большие зеленые глаза выразили легкое недоумение.
– За что?
Он на мгновение задержал взгляд на теплом свете окна, за которым металась знакомая тень Рэны, слышался уютный стук посуды.
– За то, что подарила ей счастье.
В его голосе не было тепла. Это была констатация факта, такой же неоспоримой и твердой, как отчет о выполненном задании. Но для Мэри, видевшей суть вещей, это было больше, чем любая цветистая благодарность. Он, чье призвание – нести разрушение, заметил и оценил тихую радость, которую она принесла в жизнь самого дорогого для него человека.
Мэри не улыбнулась в ответ. Она лишь чуть заметно кивнула, принимая его странную, выстраданную благодарность.
Стас развернулся и ушел. А Мэри еще долго стояла на пороге, чувствуя, как в груди у нее теплеет от осознания простой, но важной истины: даже у самого холодного огня есть своя, сокрытая ото всех, теплота.
Так и текли их дни, ровные и ясные, наполненные простыми, спасительными радостями. Рэна, не сговариваясь, стала звать Мэри дочкой, и та откликалась на это слово не сразу, а после небольшой, почти незаметной паузы, но всегда с тихой, светлой улыбкой, которая согревала сердце старой кормилицы куда лучше любого очага.
Мэри редко говорила о прошлом. Обрывки воспоминаний просачивались сквозь её молчание редко и скупо. По крупицам, с материнским терпением, Рэна смогла собрать призрачный силуэт её прежней жизни. Что девочка жила с матерью, Аркиной, и младшей сестрой где-то на самых окраинах Юланколии, в деревне с печальным, пророческим названием Белопустыня. Что отец её погиб – как именно, Мэри не говорила, и Рэна не спрашивала. Что был у неё наречённый, Олл, добрый и сильный парень, – но его забрали на службу по указу самой княгини Милы.
И когда Рэна слушала эти обрывочные признания, доносившиеся в тишине вечера, её сердце сжималось. Она понимала, что её «дочка» пришла к ней из мира, где не было места ни надежде, ни ласке.
***
Тимур уже вернулся в свою спальню, чтобы хоть на час забыться, когда неожиданный визитёр появился на пороге с безжизненной точностью часового механизма. Движения Килона были лишены малейшей суеты, а лицо оставалось непроницаемой маской законника, привыкшего иметь дело не с людьми, а с параграфами, прецедентами и безличными статьями. Его тёмные, лишённые блеска глаза холодным сканером оценили обстановку, мгновенно зафиксировав принца, принцессу и наследника как ключевые переменные в уравнении власти, подлежащие анализу.
Он склонился в безупречном, выверенном до миллиметра поклоне – ровно настолько, сколько предписывал этикет для его ранга, и ни на йоту больше. В этом движении было больше механики, чем уважения.
– Ваше высочество. Вы не требовали моего присутствия, но я наслышан, что вы беседовали с Шеном и Краксом, – его голос был ровным, монотонным, словно он зачитывал докладную записку. – И пришел, как и они, дать совет. Мое мнение по вопросу следующих шагов наконец сформировалось.
Тимур почувствовал, как по спине пробежал холодок. Если Шен был молотом, а Кракс – удавкой, то Килон напоминал хирургический ланцет – точный, стерильный и безжалостный.
– Мы слушаем, советник, – произнес Тимур, обмениваясь с Эларией быстрым взглядом. В ее глазах он прочел то же настороженное ожидание. Самый тихий и терпеливый паук в совете наконец вышел из тени, чтобы предъявить свой вариант паутины.
– Совет требует предварительного анализа объективных фактов, – Килон сложил руки за спиной в замок, приняв позу лектора, читающего доклад для не слишком способных студентов. – Факт первый: король недееспособен. Факт второй: принц-перебежчик предоставил противнику критическую информацию, поставив под удар безопасность страны. Факт третий: наблюдается рост панических настроений в народе и признаки деморализации в армейских рядах. Вывод: необходима незамедлительная и наглядная демонстрация силы и обновления. Символический жест, который развеет тени прошлого и укажет на новое, динамичное будущее.
Он помолчал, дав цифрам и логике отстояться, как хорошему вину.
– Генерал Шен – живая легенда. Но легенда – это памятник прошлому. Его шрамы и седина говорят о былых победах, но не о грядущих. Солдаты видят в нём старого, хоть и грозного воина. Они видят уходящую эпоху. Это порождает деструктивные настроения о слабости, о закате.
Холодные глаза Килона, словно два обсидиановых наконечника, упёрлись в Тимура, сверля его, выискивая малейшую слабину.
– Вам требуется новый символ. Молодой. Яростный. Непобедимый. Тот, чья слава не в прошлых победах, а в будущих. Тот, кого враги уже боятся как воплощение мощи Горкейлии, а наши солдаты готовы боготворить.
Он сделал крошечную, едва заметную паузу, чтобы следующее слово прозвучало с весом гирьки на весах судьбы.
– Принц Станислав.
Воздух в покоях застыл. Это имя прозвучало не как предложение, а как диагноз и единственно возможное лечение. Килон не просил и не советовал. Он констатировал. Он видел Тимура, Шена, Стаса – не как людей, а как фигуры на шахматной доске. И его гениальный, бездушный ход заключался в том, чтобы пожертвовать одной фигурой, чтобы ввести в игру другую, более мощную и пугающую.
Тимур замер, чувствуя, к чему клонит советник, и в его груди что-то ёкнуло – опасная, почти запретная смесь страха и азарта. Это был ход, до которого он сам не додумался бы, ход, ломающий все привычные устои.
– Вы предлагаете…?
– Я предлагаю немедленно отстранить генерала Шена от оперативного командования полевыми войсками. Передать верховное командование армией принцу Станиславу, – Килон произнёс это с той же ровной, бесстрастной интонацией, с какой зачитывал бы постановление о повышении налогов на чугун. Для него это была не драма, а оптимальная кадровая перестановка.
– Но Шен… его авторитет… он не примет этого! – воскликнул Тимур, хотя в его глазах, обращенных к Эларии, уже вспыхнул тот самый азарт. Идея была дерзкой, блестящей и по-юношески беспощадной. Убрать с дороги непоколебимый столп, заменив его бушующей стихией.
– Авторитет Шена держится на легитимном приказе верховного главнокомандующего. Ваш приказ теперь имеет равную силу, – без тени сомнения возразил Килон, словно объясняя аксиому. – Назначьте Шена почётным советником по военной стратегии. Почётная ссылка. Это минимизирует урон его самолюбию и позволит формально использовать его опыт, лишив реальных рычагов влияния. Что касается армии, то солдаты будут в восторге. Они уже шепчутся о «Горкейлийском Шипе», испепелившем вражеский отряд у Жанкона. Они жаждут вести в бой не старого льва, что отсиживается в штабе, а молодого дракона, что дышит огнем на передовой. Это не просто военная необходимость, ваше высочество. Это – вопрос эффективного управления восприятием. Вы меняете выцветшее знамя на свежее, окровавленное полотнище, за которым пойдут в ад, не задавая вопросов.
Тимур медленно выдохнул. Он смотрел не на Килона, а в пространство перед собой, словно уже видел это новое, яростное знамя, развевающееся над рядами преданных солдат. Это был риск. Безумный риск. Но иного выхода из кризиса он не видел.
Тимуру понравился этот ход. Он видел в нём чистый, красивый удар клинка, рассекающий гордиев узел проблем одним махом. Он разом убирал с ключевой позиции слишком могущественного и непредсказуемого генерала, ставил на его место брата, чья лояльность семье казалась незыблемой, и посылал ясный сигнал и врагам, и своим: Горкейлия не цепляется за прошлое, она смотрит в будущее, и будущее это – молодо, яро и беспощадно.
– Да, – прошептал он, а затем увереннее, с загоревшимся взглядом. – Да. Это правильно. Это и будет сделано. Составьте соответствующий указ.
– Текст указа уже структурно сформирован в моём сознании, ваше высочество. Я изложу его на пергаменте в течение часа, – Килон склонился в том же безупречном, бездушном поклоне. – С вашего разрешения.
И он удалился, не оставив после себя ни эмоций, ни запаха, ни намёка на личное отношение. Лишь идеально просчитанный, безжалостный план, висящий в воздухе, как приговор.
Элария молчала.
Но на этот раз её молчание было иным, тяжёлым и гулким, как свинец. Если после ухода Шена и Кракса она чувствовала стратегическую тревогу, то теперь её охватил настоящий, леденящий душу ужас, более острый и ясный, чем всё предыдущее.
«О, мой муж, ты слеп», – кричало внутри неё. «Ты видишь красивый ход на доске, а этот… этот клерк только что поднёс зажжённый факел к бочке с порохом, стоявшей в самом сердце нашей семьи!»
Он прекрасно знал, какое пламя раздувал. Шен был оскорблён уже одним вопросом о верности. Что он сделает, когда его публично отстранят от дела всей его жизни, от армии, которая была его единственной семьёй, и передадут власть его же ученику, мальчишке, которого он сам выковал и считал своим оружием? Эта обида будет смертельной, личной, выходящей за рамки долга. Это будет война. Тихая, подспудная, но война.
И Станислав… Боги, Станислав. Молодой, необузданный, с пробудившейся магией огня, пожирающей его изнутри, с мистической татуировкой дракона на груди и душой, исковерканной Шан-Оки…
Килон не укреплял трон. Он подкладывал под него две мины, фитили которых уже тлели. И Элария с ужасом смотрела, как её муж, уставший и жаждущий простых решений, с готовностью принял в дар этот адский механизм.
Тяжелое молчание Эларии наконец заставило Тимура оторвать взгляд от карты будущих побед и посмотреть на нее. Он увидел не одобрение, а бледность.
– Тимур, – произнесла она тихо. – Этот приказ… его нельзя обнародовать сейчас.
– Почему? – он нахмурился, его энтузиазм столкнулся с ледяной стеной ее тона. – Каждая минута промедления…
– Каждая минута промедления даст нам шанс не взорваться изнутри, – перебила она, подходя ближе. Ее пальцы сжали его запястье, не позволяя отстраниться. – Ты слышал, что сказал Килон? Он предлагает отдать приказ в отсутствие Стаса. Представить ему свершившийся факт. Ты понимаешь, что это значит?
Она не дала ему ответить, ее слова лились быстро и жестко, как удары кинжалом.
– Это значит поднять на дыбы не только Шена, но и твоего брата. Ты думаешь, Стас, этот дикий зверь, обрадуется, что его ставят на место пса на цепи, даже если это цепь главнокомандующего? Без его согласия? Без разговора? Он может воспринять это как попытку приручить его, использовать. И тогда его ярость обрушится не на врагов, а на нас.
Тимур замер, и в его глазах промелькнуло сомнение. Азарт стал понемногу остывать, уступая место трезвой, неприятной реальности.
– Что ты предлагаешь? – спросил он, и в его голосе снова появилась усталость.
– Время, – выдохнула Элария. – Шесть месяцев. Всего шесть месяцев. Мы выждем. Объявим, что Шен руководит «особыми операциями» или «обороной столицы», что угодно. А за это время… мы поговорим со Стасом, составим план. Не ты прикажешь ему, а мы предложим ему эту роль. Объясним, почему это необходимо. Дадим ему почувствовать, что это его выбор, его власть. И его ответственность перед тобой, а не указ, спущенный сверху. Мы подготовим почву. Успокоим Шена, найдем ему почетное применение, чтобы его отставка не выглядела как ссылка.
Она посмотрела на него с мольбой и железной решимостью одновременно.
– Мы гасим один фитиль и аккуратно поджигаем другой, вместо того чтобы бросить факел в пороховой склад. Дай мне эти полгода, Тимур. Ради семьи. Ради него. Ради того, чтобы твое первое великое решение как регента не стало твоей последней ошибкой.
***
Мэри очень нравилась её новая жизнь. Старушка Рэна, у которой её поселил Стас, оказалась добрее и милее, чем можно было мечтать. Она стала для девочки настоящей матерью – не призрачной и больной, как Аркина, а земной, заботливой, тёплой, всегда готовой накормить досыта, обнять и даже тайком сунуть в ладонь кусочек засахаренной ягоды или душистый медовый пряник. Мэри иногда тихо грустила об Аркине, но образ родной матери постепенно тускнел.
Она больше не могла посещать райский Сад, как и предсказывал ей Юланк. Та волшебная дверца в её сознании, ведущая в мир зелени, мёда и яблок, захлопнулась навсегда. Но её дар не исчез – он переродился, как гусеница в бабочку. Теперь она могла переносить своё сознание, как пушинку на ветру, в те места, где уже когда-то была физически. Это было похоже на сон наяву – чёткий, ясный, но лишённый телесности.
Это был уже не побег от реальности, а новый способ познавать и понимать мир – и то, что в нём осталось от её прошлого.
Рэна задремала у печи, её ровное дыхание сливалось с тихим потрескиванием поленьев. Мэри села на грубый деревянный пол, скрестила ноги, закрыла глаза и отпустила свой разум в свободный полёт. Она мысленно пожелала увидеть свой старый дом, словно проверяя, осталась ли там хоть капля того, что когда-то было её жизнью.
И её сознание, легкое и невесомое, рванулось сквозь пространство – через леса и суровые горы, через невидимые границы и бурные реки, в покинутую деревню Белопустыню.
То, что она увидела, заставило её внутренне содрогнуться, словно от прикосновения ко льду. Деревня была пустынна и мертва по-настоящему. От домов остались лишь почерневшие, обугленные скелеты брёвен, беспомощно торчащие из груды унылого пепла и мусора, как рёбра великана, павшего в давней битве. Улицы, где она бегала босиком всего год назад, заросли бурьяном и колючей, высохшей крапивой, словно сама земля стремилась скрыть шрамы прошлого. Царила гнетущая, абсолютная тишина, нарушаемая лишь монотонным шелестом ветра, гулявшего между одиноких печных труб и покосившихся плетней.
Ни людей. Ни кур, клохчущих во дворах. Ни дымка из труб. Ни жизни.
Только пепел, память и тихий, безутешный вой ветра, оплакивающий былое. Её прошлое, её детство, её первая, несчастливая жизнь – всё было стёрто с лица земли огнём, который принёс тот, кто стал теперь её единственным проводником в будущее. И в этой мёртвой тишине она поняла окончательно и бесповоротно: возвращаться ей некуда. Дорога назад сгорела дотла. Оставался только путь вперёд, сквозь туман неизвестности, рука об руку с живым пламенем, что всё это уничтожил.
На следующий день Станислав в очередной раз навестил их, появившись на пороге с привычной бесшумностью тени. Пока Рэна хлопотала у печи, громко ворча на непослушные угли, Мэри, набравшись смелости, робко спросила его, едва слышно:
– Ты… ты не видел там, после… мою мать? Или сестру? Стейшу?
Станислав замер. Его обычно непроницаемое лицо, каменная маска солдата, на мгновение стало отрешенным, будто он вглядывался в воспоминания, затянутые едким дымом и яростным пламенем. Он честно, с педантичной точностью, перебрал в уме мелькавшие в тот хаотичный день образы – мелькающие тени, бегущие фигуры, искаженные гримасами ужаса лица, – но ничего конкретного, никакого ясного портрета Аркины или хрупкой фигурки Стейши, не всплыло. В его памяти остался лишь общий хаос, шум и жар.
– Нет, – ответил он наконец, и его голос прозвучал ровно, без утайки, но и без капли утешения. – Я не видел их. Часть жителей бежала из деревни. Но кто именно мне неведомо.
Он посмотрел на неё прямо, его глаза были честными до жестокости.
– Нашей целью была месть и уничтожение вражеского опорного пункта, а не убийство каждого жителя. Мы не преследовали тех, кто бежал.
Мэри молча кивнула, опустив взгляд на свои сплетенные на коленях пальцы. В его словах не было злорадства или жестокости, лишь констатация военной необходимости. Он не давал ей ложных надежд, что её родные живы, но и не хоронил их заживо, утверждая обратное.
Мэри начала привыкать к Станиславу. Его редкие появления, некогда заставлявшие её внутренне сжиматься, больше не пугали. Он был странным, молчаливым, закованным в броню отстраненности, но в его строгости не было и тени той унижающей жестокости, которую она помнила по своему отцу. Стас никогда не приказывал, не ограничивал её волю, не повышал голос. Он просто появлялся, проверял, всё ли в порядке, и всегда спрашивал одним и тем же, выверенным как удар клинка, вопросом: «Тебе что-нибудь нужно?»
Мэри всегда молча качала головой, не решаясь обременять его своими маленькими, мирными желаниями. Но сегодня, когда он уже сделал шаг за порог, собираясь раствориться в сумерках, она, сделав глубокий вдох, робко произнесла, почти прошептала:
– У меня… через пару недель день рождения. Я бы хотела испечь торт. Ты не мог бы принести всё необходимое? Муку, яйца, немного мёда?
Его темные глаза внимательно, без осуждения, посмотрели на нее. И он просто кивнул. Один раз, коротко и ясно. Без лишних слов. Как всегда.
Для Станислава просьба Мэри не была простым поручением. Она стала боевой задачей, внесенной в безупречный внутренний план его существования. И он отнесся к ней со всей серьезностью, на какую был способен.
Его быт был аскезой отшельника и стратега. Он обитал в самых дальних, заброшенных казармах замкового комплекса, в крыле, где пыль лежала на полках пуще зимнего снега. Комнаты его были лишены каких-либо признаков личности – лишь походная кровать, стол, заваленный картами и свитками, да стойка для оружия. Ни роскоши, ни уюта.
Он был тенью. Призраком, в существование которого при дворе почти не верили. Прислуга, изредка заходившая в эти покои по указанию строго ограниченного круга лиц, и не подозревала, что служит младшему принцу. Такова была воля Лимара, озвученная ему до болезни: «Ты – оружие. А оружие держат в ножнах до необходимости. Показывать тебя – роскошь, которую мы не можем себе позволить».
Из этой тени он и действовал. Кроме Тимура, Эларии и старого Шена, знавшего каждый его шрам, никто в Арате не видел его лица. Его жизнь состояла из вылазок – тайных встреч с братьями по оружию из Шан-Оки, Каэлом, Фенриром и Рорком, для обмена информацией и планирования диверсий; из коротких визитов к Рэне; и из бесшумного наблюдения за врагом, чьи лагеря он мог неделями изучать, не выдавая своего присутствия.
И вот в этот выверенный, лишенный всего лишнего график, он внес новый пункт: «Приобрести провизию для кондитерского изделия».
После просьбы Мэри он, под покровом ночи, покинул свои покои. Он не пошел на кухни и не отдал приказ слугам. Вместо этого он, скрывая лицо под капюшоном, вышел в город и лично, с придирчивостью лучника, выбирающего стрелы, отобрал на рынке самой белой ячменной муки, самые свежие яйца и густой, темный мед с дальних пасек, пахнущий горными травами. Он заплатил молча, не торгуясь, и так же бесшумно исчез, оставив за собой лишь легенду о странном, неразговорчивом солдате. Все это он проделал без единой мысли о нелепости задания.
Ровно через две недели, в глухую полночь, он появился снова. Не постучал, просто бесшумно вошёл в дом, где все уже спали. Он не стал будить Рэну, а тихо подошёл к постели Мэри и легонько тронул её за плечо.
Она проснулась мгновенно, без испуга, будто ждала его. Её глаза в полумраке встретились с его, и он коротко кивнул. При свете одной-единственной свечи, стараясь не шуметь, они вдвоём принялись за работу. Стас, с его неожиданной ловкостью и выверенной точностью движений, взбивал яйца до идеальной пены и растирал густой мёд, а Мэри, сгорая от счастья, просеивала муку и замешивала тесто, украдкой наблюдая, как его мощные, привыкшие сжимать рукоять меча руки, аккуратно управляются с венчиком и ложкой. Он оказался удивительно умелым помощником на кухне – каждая его манипуляция была лишена суеты.
Когда торт, источающий дивный аромат ванили и мёда, наконец остыл на подоконнике, они разбудили Рэну. Та, протерев сонные глаза, сначала хотела было ворчать на ночную возню, но увидела их лица – сосредоточенное лицо Стаса и сияющее – Мэри, а потом и сам золотистый, румяный торт – и всё поняла.
И они устроили самый тихий, самый потрясающий праздник в мире. Втроём, при тусклом свете догорающей свечи, за грубым деревянным столом в маленьком домике на краю света, они ели торт, испечённый принцем-убийцей и божественной пророчицей, и улыбались друг другу. Рэна, качая головой, причмокивала от одобрения, Мэри сияла, как маленькое солнце, а уголки губ Стаса были чуть-чуть приподняты – его версия безудержного веселья.
Это был не просто день рождения. Это было настоящее, живое чудо, которое они создали своими руками посреди тёмной и суровой ночи, словно крошечный, но неугасимый огонёк, зажжённый против всего хаоса и боли этого мира. И в этой тихой комнате, пахнущей счастьем и свежей выпечкой, было куда больше силы, чем в любом сражении.
После того как торт был съеден, а Рэна, умиротворённая и сонная, снова задремала в своём кресле, Станислав неожиданно обратился к Мэри:
– У меня есть для тебя подарок. Собирайся.
Он повёл её не в глушь леса, а в сторону, откуда в предрассветной дымке угадывались грозные силуэты высоких стен и остроконечных башен. Когда Мэри поняла, что их цель – замок самого Короля Лимара, её глаза округлились от изумления, но она, безраздельно доверяя ему, лишь крепче сжала его руку, чувствуя под пальцами шрамы и холодную сталь закалённых мышц.
Они пробирались украдкой, потайными тропами, известными, казалось, только ему одному. Он вёл её через потайную калитку, скрытую плющом, мимо спящих или безупречно обойдённых часовых, по безлюдным переходам и винтовым лестницам, пока они не оказались в огромной, пропахшей душистым сеном, кожей и овсом королевской конюшне.
Здесь, в золотистом свете факелов, стояли десятки великолепных, ухоженных лошадей. Воздух дрожал от их тёплого дыхания и тихого ржания. Станислав выбрал двух. Могучего, гнедого с чёрной, как смоль, гривой жеребца, чьё копыто било по каменному полу с гулким, властным стуком, и длинноногую, изящную кобылу серебристо-серой масти с умными, бездонными глазами и шелковистой гривой, переливавшейся в свете огня.
Он помог ей взобраться в седло. Пальцы на мгновение задержались, проверяя, надёжно ли она устроилась, затем он сам легко вспрыгнул на своего скакуна.
И под сводами спящего замка, в предрассветном сумраке, они понеслись. Ветер свистел в ушах, гривы хлестали по воздуху, а каменные стены мелькали, как в сказочном сне. Мэри, забыв обо всём, смеялась – тихо, но безудержно, чувствуя, как лошадь под ней отзывается на каждое её движение.
Вскоре они уже мчались по скрытым тропам прилегающего леса, оставив каменные стены позади. И тут с Мэри произошла удивительная перемена. Её обычная, глубокая тишина, хранящая тайны богов, сменилась настоящим водопадом, потоком слов, который, казалось, копился в ней всю её жизнь.
– Ой, смотри, какая ива старая! – восторженно кричала она, указывая на склонившееся над ручьём дерево. – Она тут, наверное, сто лет стоит! Представляешь, что она видела? А вон ягоды! Это же брусника, её можно в пироги, а можно просто так есть, она кислая, но если с мёдом… А вон заяц пробежал! Видел? Как пушинка, белая-белая!
Она болтала без умолку, комментируя каждое дерево, каждую промелькнувшую птицу, каждый лунный луч, что серебряной иглой пробивался сквозь листву. Она оживала, превращаясь в обычного, счастливого ребенка, впервые познающего мир.
Станислав, обычно погружённый в молчаливую сосредоточенность охотника, слушал этот непрерывный, восторженный поток. Сначала он лишь молча кивал, его профиль оставался строгим. Но потом, незаметно для него самого, в уголке его рта появилась едва заметная, но настоящая улыбка. Ему была непривычна и даже абсурдна эта болтовня, но в ней было что-то настолько искреннее, чистое и живое, что он находил это… забавным. Даже милым.
Для него, выросшего в строгости дворца и адском огне Шан-Оки, её детский, безудержный восторг перед простым миром был странным и новым открытием. Он видел в лесу укрытия, засады и пути отхода. Она видела в нём чудо.
И в тот день его подарком была не просто прогулка на королевских лошадях. Его подарком было позволить ей быть собой – юной, восторженной, говорящей без умолку девочкой, – и самому, впервые в жизни, на мгновение отбросить шкуру солдата и увидеть мир её глазами: не как поле битвы, а как место, полное безоружной, хрупкой, но такой ценной красоты.
***
Когда истекли обещанные полгода, Элария решила действовать. Наступила весна, а значит время пришло.
– Теперь послушай моего совета, мой муж.
Элария вошла в кабинет к мужу, закрыв за собой тяжелую дверь с тихим, но окончательным щелчком.
– Конечно, – Тимур вздохнул с облегчением, в котором смешались усталость и надежда. Он откинулся в кресле, проводя рукой по лицу. – Твои советы всегда были мудрыми и верными. Говори.
Она подошла к столу, её пальцы легли на краешек карты Горкейлии, точно на пульс больного государства.
– Все они предлагали тебе удары, – начала она, и её голос был тихим, но каждое слово падало с весом свинца. – Шен – удар молота. Кракс – удавку изоляции. Килон… его удар самый опасный, ибо бьет по живой плоти семьи.
Тимур нахмурился, но кивнул, заставляя себя слушать.
– Тогда что же делать? Бездействовать?
– Нет. Нужно сделать ход, которого от тебя не ждут. – Её глаза встретились с его взглядом, и в них горел холодный, ясный огонь стратега. – Все они думают о войне с Юланколией. Ориан думает о войне с нами. Ты должен начать думать о другом.
Неожиданно, без стука и скрипа двери, в кабинет вошел Станислав. Он возник как призрак, пропахший дымом и холодной сталью.
– Ты звала, Элария? – его голос прозвучал ровно, монотонно, без единой эмоциональной ноты, будто спрашивал о погоде.
Тимур сглотнул, ощущая, как под этим пронзительным, лишённым тепла взглядом его недавняя решимость тает, как утренний туман под жарким солнцем.
Стас молча ждал, его глаза медленно перешли с Тимура на Эларию, словно оценивая расстановку сил в комнате.
Элария, не дрогнув, выдержала его взгляд. Она видела, как Тимур теряет почву под ногами, и взяла инициативу на себя.
– Нам нужен твой взгляд на ситуацию, Станислав, – сказала она, её голос был спокоен и твёрд, как скала. – И твоё участие. Но не как слепого исполнителя. Как стратега.
Станислав медленно, почти незаметно, наклонил голову. Это не было согласием. Это был знак, что он слушает. В воздухе повисло напряжение, в котором смешались страх, надежда и холодная, безжалостная реальность в лице младшего принца. Исход всего их дерзкого плана висел на волоске, и зависел он от того, сочтет ли это оружие их замысел достойным своего лезвия.
– Принцы, – начала она, её голос был спокоен и ясен, как горный ручей. – Я попросила об этой встрече, чтобы мы могли сообща обсудить то, что я увидела и услышала за последние полгода. – Она повернулась к мужу. – Тимур, ты выразил своё беспокойство: Ринат знает тебя как раскрытую книгу. Скажи мне, что он о тебе не знает?
Тимур горько усмехнулся, разводя руками в жесте бессилия.
– Такого нет, Элария. Он изучал меня годами, как учёный изучает редкое насекомое. Он знает все мои слабости, все триггеры, все шаблоны мышления.
– Принц Станислав, а что думаешь ты? О чем плохо знает Ринат? – Элария перевела свой взгляд на младшего брата.
Тот даже не моргнул, его лицо оставалось невозмутимой маской.
– Он не знает меня. Мы не пересекались одиннадцать лет. Он имеет смутное, отрывочное представление о том, чему меня учили. И абсолютно нулевое – о том, на что я действительно способен.
– Именно так, – кивнула Элария. – Это и станет его первой и главной неожиданностью. Его слепым пятном. Он готовился сражаться с Тимуром, наследником. Он не готов сражаться с тобой, Станислав. Оружием, о котором он знает лишь по слухам.
Она сделала шаг к столу, её пальцы легли на карту, лежавшую между ними.
– Теперь о втором, – продолжила она, не теряя темпа. – Король Лимар был одержим идеей найти Камни Жизни. Станислав, есть ли у тебя какие-либо намёки, зацепки по этому поводу?
Стас медленно кивнул, его ледяной взгляд стал чуть более сосредоточенным, словно он обращался внутрь себя, к хранящимся там знаниям, запертым за семью печатями дисциплины.
– В Шан-Оки мне был предоставлен доступ к закрытым архивам и устным преданиям. Я изучал этот вопрос. У меня есть список потенциальных мест в пределах Юланколии и в наших землях. Я оценил каждое по степени вероятности, основываясь на перекрестных ссылках в манускриптах и логике древних маршрутов.
Тимур невольно подался вперёд, дыхание перехватило от внезапной, ослепительной надежды, но Элария мягким, но твёрдым жестом остановила его.
– Это невероятно ценно, – сказала она, сохраняя деловой тон, будто речь шла о поставках зерна, а не о мифических артефактах. – Ты делился этими сведениями с кем-либо? С отцом? С Шеном?
– Нет, – ответил Станислав без тени сомнения или колебания. – Знания, добытые в Шан-Оки, принадлежат только тем, кто прошёл эту школу и выжил, чтобы нести их. Мои товарищи, Каэл, Рорк, Фенрир, интересовались тактикой, силой, искусством убивать. Не древними легендами. Они могут догадываться, но не знать наверняка.
– Так и продолжай хранить молчание, – быстро, почти с жадностью, выпалил Тимур, чувствуя, как в его руках наконец-то оказывается реальный козырь. – Это наше ключевое преимущество. Наше тайное оружие.
– Теперь давайте разберём предложение Кракса, – Элария вернулась к мысленной карте своих рассуждений, ее пальцы бесшумно постукивали по столу. – Он настаивает на полном запрете внешней торговли. Тимур, смоделируй последствия. Что это будет означать на практике?
– Юланколия – наш главный источник зерна, особенно после неурожая в западных провинциях, – тут же откликнулся Тимур, его ум, привыкший к управлению, быстро просчитывал риски. – Полное эмбарго ударит по нам же, причём мгновенно. Цены взлетят до небес, через пару лет в приграничных деревнях начнётся настоящий голод. Голодные бунты, дезертирство солдат, чьи семьи останутся без хлеба.
– Именно этого мы допустить не можем, – твёрдо заявила Элария. – Солдат не будет сражаться за трон, который обрекает его детей на голодную смерть. Однако мы не будем и открыто отказываться от инициативы Кракса. Его указ о закрытии границ будет подписан и обнародован с максимальным размахом.
Она сделала паузу, давая братьям осознать весь парадокс и всю дерзость этого плана.
– Следовательно, нам нужен человек. Тень. Кто-то, кто сможет наладить нелегальные, абсолютно незаметные поставки самого необходимого, минуя все официальные каналы, которые неизбежно окажутся под пристальным взором Кракса и его людей. Кто-то абсолютно вне системы, кого никто не знает в лицо и чьё имя ничего не значит при дворе. Станислав? – её вопрошающий взгляд был направлен на него. – Есть ли в твоём арсенале такой человек?
Тот почти незаметно кивнул, в его холодных глазах мелькнуло что-то, отдалённо напоминающее одобрение или интерес к сложной задаче.
– Фенрир, – произнёс он коротко. – Ловкий, как тень, хитрый, как лис. В Шан-Оки он мог украсть последнюю лепёшку из-под носа у самого Шена и раздобыть информацию там, где её, по логике вещей, быть не могло. Он не состоит ни на какой официальной службе, у него нет семьи, нет связей, которые можно было бы использовать против него. Для двора, для советников – он призрак. Его не существует.
– Отлично! – Тимур не сдержал низкого, одобрительного возгласа, впервые за этот бесконечный день почувствовав, что инициатива начинает переходить в их руки. – Это именно тот, кто нам нужен. Фенрир получит золото из личной казны, все необходимые полномочия и будет подчиняться только нам троим. Его задача – создать невидимую, разветвлённую сеть поставок, которая не даст нашим людям умереть с голоду, пока Кракс будет тешить себя иллюзией тотального контроля.
– Ты сможешь найти его и договориться? Дисциплина Шан-Оки, эта железная связь между вами… она всё ещё действует?
– Действует, – без тени сомнения ответил Стас. – Он явится по первому зову. И не задаст ни единого лишнего вопроса. Выполнит приказ и исчезнет.
– Теперь обратимся к плану Килона, – продолжила Элария, не теряя темпа. – Он предлагает поставить во главе армии тебя, Станислав. Это самый ожидаемый, предсказуемый ход. Весь двор годами слышал, как король Лимар твердил о создании нового меча для Горкейлии. Но мы не можем позволить себе нанести публичное, унизительное оскорбление Шену. Если его просто отстранить, поставив над ним его же ученика, он увидит в тебе не главнокомандующего, а мальчишку, получившего власть лишь по праву крови. Его ярость будет направлена не на врага, а на нас, и она будет слепой и разрушительной.
– Как же нам выйти из этого положения? – спросил Тимур, вновь ощущая тяжесть дилеммы. – Мы должны выполнить совет Килона и не спровоцировать бунт Шена.
– Нам нужен не указ, а тщательно спланированный спектакль, – сказала Элария, и в ее глазах зажегся огонь холодного, расчетливого творчества. – Ответь, Станислав, как много людей при дворе и в армии знают тебя в лицо? Не по слухам, не по описаниям, а видели собственными глазами?
– Ничтожно мало, – без раздумий ответил Стас. – По прямому приказу отца я всегда оставался в тени, мои появления были редки и целенаправленны. Для всех, кроме узкого круга, я – миф.
– Это именно то, что нам нужно, – на губах Эларии появилась та самая тонкая, почти невидимая улыбка, которая появлялась у неё, когда она находила выход из казалось бы безвыходной ситуации. – Сам Килон не видел тебя больше десяти лет. Большинство генералов и все советники – тоже. Следовательно, нам нужен сильный, харизматичный, темноволосый воин, способный сыграть роль. Шен, увидев его, мгновенно поймёт, что это обманный манёвр, а не реальное смещение. Он воспримет это не как угрозу своей власти, а как военную хитрость, необходимость для введения врага в заблуждение. Но абсолютно никто другой, особенно шпионы Ориана и Рината, не усомнится в подлинности этого «принца». Все, от посла до последнего солдата, будут верить в этот спектакль.
Она посмотрела на Станислава, и в её взгляде был вызов.
– Каэл, – произнес Стас. – Высокий, жилистый, с волосами цвета воронова крыла и глазами, острыми как стрела. Он умеет молчать и наблюдать часами. А когда этого требует ситуация – говорить и действовать так, чтобы ему безоговорочно верили. Он – идеальная тень.
– Значит, выбор пал на него, – заключила Элария. – Тимур, ты публично, с максимальной помпой, назначаешь «принца Станислава» новым главнокомандующим. Шен получает свой «почётный» пост советника, но в приватной, доверительной беседе с ним мы раскрываем карты. Он поймёт, что Каэл – это его шанс продолжать реально управлять армией из-за кулис, без оглядки на придворный этикет и интриги. А настоящий Станислав, – она посмотрела на младшего брата, – получит то, что нам нужно больше всего на свете – полную свободу действий. Он сможет действовать там, где его меньше всего ждут, под чужим именем, под любым необходимым прикрытием, в то время как все взоры будут прикованы к его блестящему двойнику.
Тимур медленно кивал, мысленно примеряя этот головокружительный, многоуровневый план, видя его изящество и опасность. Он смотрел на жену с новым, глубочайшим восхищением.
Элария повернулась к Станиславу.
– На самом деле, параллельно с этим шумом, этой мишурой, в путь отправится один-единственный человек. Тот, у кого есть единственная подлинная карта. Тот, кто знает, где искать на самом деле.
– Я готов, – пожал плечами Стас, как если бы речь шла о прогулке в соседний лес.
– Но есть одна загвоздка, – задумалась Элария, её брови слегка сдвинулись. – Одинокий темноволосый мужчина в Юланколии, где почти всё население светловолосое… Ты будешь как ворон в стае голубей. Ты будешь привлекать ненужное, смертельно опасное внимание с первого же шага. Тебе нужно правдоподобное прикрытие. Спутник. Женщина. Легенда о муже и жене, простых жителях приграничья, бегущих от ужасов войны.
– Нет, – голос Тимура прозвучал резко, бескомпромиссно и громко, нарушая почтительную тишину покоев. Он сделал шаг вперёд, его лицо стало суровым, а в глазах загорелся огонь непримиримого запрета. – Ты никуда не пойдёшь, Элария. Ты – принцесса. Будущая королева Горкейлии и мать наследника престола. Я не позволю тебе рисковать своей жизнью в самом логове врага. Это безумие. Я запрещаю это. Категорически.
– Но… – Элария попыталась возразить, её ум уже выстраивал логические цепочки, доказывающие необходимость её участия, но сердце мужа, переполненное страхом за неё, было непреклонно. – Тимур, у нас больше нет никого, кому можно было бы доверить эту роль! Ни одной женщины, которая обладала бы необходимой выдержкой, умом и знанием ситуации!
– Это не обсуждается, – окончательно, железным тоном заявил Тимур. – Ты остаёшься здесь. В безопасности. Это моё последнее слово.
В этот момент, разрезая напряжённую паузу, повисшую между супругами, неожиданно вмешался Станислав.
– А если это будут не муж и жена, – произнёс он, его ледяной взгляд переключился с Тимура на Эларию, – а брат и сестра?
Он сделал небольшую, многозначительную паузу, давая им обдумать эту перемену легенды. Новая схема обретала форму в его сознании с той же скоростью, с какой он оценивал поле боя.
– У меня есть одна… девушка, – продолжил он, и это слово прозвучало из его уст странно и непривычно. – Она идеально подходит для этой роли. Юланколийка. Светловолосая. Зеленоглазая. Она уже находится под моей защитой.
Тимур и Элария переглянулись. В воздухе повис немой вопрос. Они оба понимали, что Станислав не стал бы просто так брать под опеку какую-то случайную девушку.
В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском поленьев в камине. Грандиозный план Эларии обрёл свою завершающую, самую неожиданную и, возможно, самую важную деталь.
***
Мэри приснился сон, выбивающийся из привычной канвы. Ее видения обычно были просты и приземлены, как сама жизнь в деревне: грибная поляна, скрытая за буреломом, аромат будущей похлебки, доносящийся из печи, крики ребятишек, зовущих купаться. Но этот был иным.
Во сне был Стас. Неясный, будто сотканный из дыма и лунного света, он стоял в абсолютной темноте. Но его голос прозвучал с такой отчетливостью, что, казалось, отозвался не в ушах, а в самой кости.
– Ты мне нужна. Конюшня.
Мэри проснулась. В горенке было тихо, пахло сушеными травами и теплом печки. Рэна мирно посапывала на своей кровати. Призыв был услышан.
Она бесшумно сползла с постели, устроилась на мягких овечьих шкурах у самого тепла, скрестила ноги и закрыла глаза. Внутри всё стихло. Мысленно она вызвала в памяти образ королевской конюшни: прохладный воздух, густо пропахший потом лошадей, душистым сеном и вощеной кожей сбруи; высокие стойла из темного дерева; тот счастливый трепет, что пробежал по ее спине, когда она впервые прикоснулась к бархатной морде могучего жеребца.
Её сознание сорвалось с привязи и помчалось сквозь спящее королевство, стремглав преодолевая мили, пока не влилось в знакомый прохладный полумрак. Стас был там. Он стоял, прислонившись плечом к грубой древесине стойла.
Мэри сделала усилие, сконцентрировав всю свою волю в одной точке – точке здесь и сейчас. Воздух перед ним заколебался, затрепетал, как раскаленный над огнем. И через мгновение ее фигура проявилась – полупрозрачная, отливающая легким сиянием, словно сотканная из лунного света.
Стас не дрогнул. Лишь чуть сузил глаза, с холодным, почти профессиональным интересом оглядев ее астральную проекцию с ног до головы, изучая новый, незнакомый инструмент, который предстояло освоить.
– Неплохой дар у тебя, – тихо выдохнул он, и в его ровном голосе прозвучала редкая, скупная нота одобрения, которую она заслужила.
– Не огнём кидаться, но тоже ничего, – хихикнула Мэри. В её прозрачных глазах вспыхнул озорной огонёк.
– Через два дня я приду, и мы отправимся в дорогу. Будь готова. Пока ни слова Рэне.
– Хорошо, – кивнула ее бесплотная фигура. – Идём искать Камни Жизни?
Стас на мгновение замер, и на его каменном лице мелькнуло что-то вроде искреннего, неподдельного изумления. Он аж приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но лишь покачал головой и тихо, сдавленно буркнул, больше себе под нос, с нотой почти что уважительного раздражения:
– Вот же ж… Всегда всё знаешь…
Лунный призрак улыбнулся и растворился в воздухе, оставив в конюшне лишь лёгкий запах полевых цветов и твёрдое, кивающее в темноте обещание.
Он явился не в сумерки, а в самую глухую полночь. Он не стал раздеваться, не сделал ни шага к очагу, оставаясь тёмным и мокрым пятном на пороге.
– Собирайся. В дорогу, – его голос был сдавленным и хриплым.
– Да куда же?! – вырвалось у Рэны, и собственный голос показался ей чужим, тонким и надтреснутым, как высохшая травинка. – В такую погибель! Да она же за ночь замерзнет, дитя малое!
– Долг, – одно слово, отрубленное, как кусок льда. Его лицо в озарении пламени казалось высеченным из гранита – ни тени сомнения, только жестокая, неумолимая необходимость, перед которой меркли все человеческие чувства.
– Она мне как дочь! – всхлипнула Рэна, и предательские, горячие слезы, которых она стыдилась всю жизнь, покатились по её морщинам, заливаясь в прожитые годы. – Не забирай её, Стасик, молю тебя!
Мэри уже стояла наготове, её худенькая фигурка казалась еще хрупче в поношенном плащике, но взгляд был твёрдым и ясным.
– Не печалься, – голос девочки был тих, но абсолютно ясен, перекрывая вой метели. – Это правда. Мне пора.
– Да что ты несешь! – почти закричала Рэна, отчаянно цепляясь за нормальность, за разум, за теплый свет очага. – Останься!
Внезапно Станислав сделал шаг. Но не для гнева. Он обнял ее за плечи, грубо и по-сыновьи неловко прижавшись щекой к ее седым, истонченным годами волосам. От этого внезапного проявления нежности, первой за долгие-долгие годы, у нее внутри всё оборвалось и перехватило дыхание.
– Помнишь сказку? – прошептал он, и его голос потерял стальную оправу, став глухим и усталым, каким она слышала его лишь в глубоком детстве, после особенно тяжелого дня. – Ту, что у очага, про Антлантов? Как поспорили они и послали свои дары в мир? Горкейл – мальчику дар Огня…
Рэна замерла, и старое сердце ее сжалось, предчувствуя страшный конец. Она закончила за него, и слова вышли шепотом, полным суеверного ужаса и горького прозрения:
– …а девочке из Юланколии – Дар пророчества. Чтобы встретились они, когда придёт время.
– Вот и всё, – тихо сказал Стас, отстраняясь. И в его глазах, мелькнувших в отсвете пламени, она увидела не своего мальчика, а орудие. Проводника древней воли, что сильнее любви и сильнее смерти. – Нам надо идти. Исполнить то, для чего нас выбрали. Чтобы остановить то, что грядёт.
И всё внутри нее оборвалось. Спорить было бессмысленно. Это было больше их всех. Больше королей, войн и человеческих жизней. Она перестала сопротивляться. Молча, на автомате, движимая древним инстинктом кормилицы, она собрала узелок – лепешки, сало, горбушку хлеба. Руки дрожали, но делали свое дело, совершая последний, отчаянный ритуал заботы.
Она стояла на пороге, не чувствуя ледяного ветра, впивающегося в кости, и смотрела в черную пелену, поглотившую две темные, безразмерно маленькие на фоне вселенской ночи, фигуры. Дверь закрылась с тихим, но окончательным щелчком, и Рэна поняла, что только что захлопнулась не просто дверь ее дома. Захлопнулась её жизнь – тихая, простая, наполненная запахом хлеба и тишиной, в которой было место для смеха и сказок.
Осталось только пустое место у очага, давившее на сердце тяжелее камня, и тихая, бессильная молитва, обращенная к безжалостным небесам, чтобы страшная сказка, рассказанная когда-то у огня, не потребовала в жертву её детей.
Глава 2. 992 год. Юланколия
Ринат купался в лучах своего нового счастья, как ночная бабочка, опьяненная губительным пламенем. Каждый вдох в его покоях – их покоях! – был густой смесью сандала, шафрана и пыли с древних свитков, и этот воздух казался ему слаще любого горкейлийского ветра.
Он, принц-изгой, предатель в глазах отца и братьев, нашел не просто убежище. Он обрел новую вселенную, где его ценили не за силу кулака, а за силу ума. И в центре этой вселенной, холодной и прекрасной, как далекая звезда, сияла она. Княгиня Мила. Его жена.
Эта мысль все еще казалась ему чудом, научной аномалией, которую он не мог до конца объяснить, но с радостью принимал как аксиому. Его двадцать три года, прожитые в тени насмешек, в пыльных библиотеках и в тщетных попытках заслужить взгляд одобрения отца, теперь виделись ему лишь долгим и скучным прологом. И вот теперь начиналась настоящая книга его жизни. Книга, которую писала она – женщина, чья красота была отточена, как клинок, а мудрость отдавала горьковатым привкусом настоящей власти.
Он любил ее. Безумно, с восторгом юноши, впервые прикоснувшегося к запретному плоду, и с благоговейной преданностью адепта, нашедшего, наконец, свою богиню.
Именно она, Мила, стала его щитом и мечом, когда гроза отцовского гнева наконец грянула. Он помнил ледяной ужас, сковавший его при мысли, что Лимар узнал о его тайных свиданиях с «вражеской княгиней». Но Мила не дала ему сломаться. Она встретила известие не упреком, а холодной, расчетливой яростью, которая показалась Ринату проявлением высшей заботы.
И потому, когда она вернулась из похода не победоносной правительницей, а с потухшим взором и тенью страдания, его сердце сжалось от боли – не за сожженные деревни, а за нее. Он видел, как ее пальцы, обычно изящные и спокойные, впивались в кубок с вином. Она шептала ему, срываясь на хриплый, надорванный голос, о вероломном нападении горкейлийских варваров на мирную деревню Белопустыню. О спаленных заживо детях, чьи крики до сих пор стояли у нее в ушах. О растоптанных полях, которые кормили ее верных подданных.
И Ринат, пылая праведным гневом, яростно кивал. В тот момент он не просто верил ей – он ненавидел сам факт своего происхождения. Он проклинал коварную кровь Лимара, что текла в его жилах, и клялся, опираясь на груды привезенных свитков, что его знания, его ум – все это теперь без остатка принадлежит Юланколии и ей, его спасительнице. Он поможет ей восстановить справедливость. Он искупит грех своего рождения.
Он и помыслить не мог, что деревня была атакована по её же приказу. Его ум, заточенный под кристальную логику формул и манускриптов, отказывался обрабатывать данные, не сходившиеся в идеальную систему. Он не видел, что войско Горкейлии не нападало, а отражало внезапное вторжение. И уж конечно, он, брезгливо отшатывавшийся от грубой силы, не мог предположить, что молниеносный и тотальный контрудар нанёс его собственный младший брат, Станислав. Тот, кого он втайне оплакивал как навсегда сгинувшего в ледяном аду Шан-Оки, досрочно вернулся – и вернулся не человеком, а орудием возмездия, порождённым их общим отцом.
Правду он узнавал частями, по крупицам, как яд, подмешанный в его любимое сладкое вино. Сначала – обрывки фраз придворных. Потом – насмешливые, слишком пристальные взгляды офицеров. Наконец – мелькнувшая в кабинете Ориана карта, где стрелки наступления, вопреки всем её рассказам, были направлены не от Горкейлии, а к ней.
Он чувствовал, как под ногами трещит и оседает почва его идеального мира. Каждый такой осколок правды впивался в сознание, как заноза.
«Ложь, – твердил он себе, заставляя ум, способный разгадывать сложнейшие шифры, отказаться от самой простой разгадки. – Провокация. Попытка очернить ту, что дала мне всё».
Она не могла обмануть. Не могла использовать его доверие, его разорванную на части душу. Она любила его. Она сказала «да».
Ринат сидел в богато убранной библиотеке Ориана, пытаясь вчитаться в выцветшие строки трактата о свойствах ядовитых побегов. Но буквы расплывались перед глазами. Он чувствовал себя ценной пешкой. Уникальной, разукрашенной драгоценными камнями, бережно хранимой в бархатной шкатулке, но – пешкой. В игре, правила которой он не знал, а ставки в которой измерялись не теориями, а тысячами жизней.
Дверь в библиотеку отворилась с тихим, натужным скрипом, словно нехотя впуская непрошеного гостя. Мерным, шаркающим шагом вошел старый придворный алхимик Кассиан. Он молча, с глухим стуком, бросил на отполированный до зеркального блеска дубовый стол несколько потрепанных пергаментов.
– Вот рукописи, которые вы требовали, ваша светлость, – его голос прозвучал сухо и холодно. – Трактаты о женском здоровье времен третьей династии. Бесполезный хлам, если хотите мое мнение. Суеверия и бред знахарок.
Ринат даже не взглянул на старика. Его пальцы, белые от напряжения, нервно перебирали страницы собственного дневника, испещренного формулами, которые были ему понятнее, чем выражения лиц при дворе.
– Благодарю, – тихо, почти машинально, отрезал он, продолжая делать пометки на полях тонким пером.
Алхимик не уходил. Он стоял, тяжело дыша, наполняя воздух запахом старых книг и горьких трав, и наконец не выдержал, нарушив тишину:
– Король Ориан ожидает результатов от ваших исследований. Не от этих… женских болезней. Его величество интересуют Камни Жизни. Может, будет больше толку, если вы перестанете копаться в грязи и присоединитесь к нашим алхимикам? У нас есть доступ к ресурсам.
– Я уже говорил вашему королю, – голос его прозвучал холодно и отчужденно, – что Камни – это миф. Сказки для невежд и честолюбцев. – Он отложил перо с резким, раздраженным движением, и капля чернил брызнула на дубовую столешницу. – А то, чем я занимаюсь – это наука. Реальная, осязаемая проблема, от которой страдают тысячи женщин по обе стороны границы. Разве спасение жизней не важнее ваших химер?
Старый алхимик фыркнул, его тонкие, бледные губы искривились в гримасе, где смешались презрение и жалость.
– Ваша светлость изволит шутить? Камни – источник величайшей силы, ключ к бессмертию и власти! А вы копаетесь в…
– В том, что может дать жизнь новому поколению! – внезапно вспылил Ринат, впервые за долгое время чувствуя под ногами твердую почву фактов. – Пока вы ищете мифические артефакты, женщины теряют детей ещё в утробе! Или не могут зачать вообще! Это чума, Кассиан! Чума, которая не разбирает флагов! Разве это не достойная цель для учёного?
Кассиан смерил его длительным, уничтожающим взглядом, полным ледяного превосходства человека, который знает истинную цену всему, даже человеческим жизням.
– Цель? Ваша цель – служить интересам Юланколии. А интересы Юланколии – в обретении силы, чтобы раздавить врагов. Или вы забыли, чьей милости обязаны своим нынешним положением, этой крышей над головой и… – он сделал многозначительную паузу, – безопасностью?
Ринат побледнел, как полотно.
– Меня интересуют только факты, – сквозь стиснутые зубы, глядя в ту самую чернильную кляксу, прошипел он. – А не сказки для впечатлительных умов.
– Как пожелаете, ваша светлость. Продолжайте ваши… игры. – Он ядовито растянул последнее слово, наполняя его уничижительным смыслом. – Король будет незамедлительно проинформирован о вашем выборе приоритетов.
***
Станислав был закутан в грубый, пропыленный плащ из колючей шерсти, цвета влажной земли и высохшей грязи. Ткань намертво скрывала мощные очертания его плеч и спины, делая его силуэт безликим и невыразительным. Ни одна складка, ни один случайный блеск металла или взгляд из-под капюшона не должны были выдать в нём принца Горкейлии и ученика Шан-Оки.
Нижнюю часть лица, от переносицы и ниже, скрывал плотный шарф из тёмной, немаркой ткани, обмотанный в несколько слоёв. Предосторожность была не только от колючего ветра, хлеставшего по лицу – он тщательно маскировал верхний край татуировки, живой и дышащей под тканью. Порой ему казалось, что он чувствует, как чешуйчатая кожа чудища шевелится у него на груди, будто Дракон чуял приближение чего-то важного. О её истинном, сакральном значении не знал почти никто из живых, но она была слишком уникальным, смертельным клеймом, которое следовало скрывать даже от случайных взглядов воронов на оголённых ветках.
Он шёл с обманчивой, почти кошачьей легкостью, словно тяжелый ранец с припасами и снаряжением за его спиной был набит пухом. Длинного меча при себе не было – лишь пара отточенных до бритвенной остроты клинков, надежно спрятанных в специальных ножнах под мышкой и у голенища поношенного сапога. А зачем человеку, в чьих жилах бушевала сила, способная высечь из сжатого кулака сжигающий всё на своём пути адский огонь, неповоротливый кусок металла? Его оружие всегда было с ним. Оно дремало в самой его плоти, пульсировало в крови, таилось в каждой клетке, ожидая своего часа. Меч был бы лишь помехой, лишним грузом, признаком того, что он не доверяет своей истинной сути.
Рядом, подбивая своими небольшими ногами в прочных, но уже истёртых башмаках, семенила Мэри, закутанная в такой же, но меньшего размера, дорожный плащ. Она не просто шла – она порхала, подпрыгивала на ходу, её огромные, ярко-зелёные глаза, широко распахнутые, жадно ловили каждую деталь незнакомого мира, словно пытаясь запечатлеть его не только в памяти, но и в самой душе.
Ей всегда хотелось сбежать из убогой, серой Белопустыни, и теперь мечта сбывалась с лихвой, пусть и оплаченная страхом и кровью, которых она старалась не касаться мыслью. Мир манил её, будоражил воображение. Она вдыхала полной грудью, и ей чудились не просто ароматы хвои и влажной земли, а сам запах свободы – острый, холодный и пьянящий. Она уже почти физически ощущала шум огромных, невиданных городов, видела заснеженные вершины, от которых перехватывает дух, и слышала шепот таинственных лесов, полных древних секретов.
Этот поход, несмотря на всю его смертельную опасность, наполнял её не страхом, а жгучим, пьянящим любопытством и безудержным восторгом первооткрывателя. Она была готова идти за своим молчаливым, закутанным в тайны проводником хоть на самый край света – и ей казалось, что они уже почти у цели.
Станислав, конечно, был досконально подготовлен. В его памяти, вышколенной годами суровых тренировок до состояния идеального архива, хранилась не одна, а несколько ментальных карт. Самая ценная из них – та, что он годами тайно составлял в Шан-Оки, – была испещрена десятками возможных мест, где, согласно легендам, запретным манускриптам и отрывочным донесениям, мог находиться Камень. Но все эти точки были разбросаны по необъятным, враждебным просторам, и каждая метка была не целью, а лишь гипотезой, версией, требующей проверки.
Он не был азартным игроком, чтобы ставить всё на одну, самую заманчивую легенду. Его стратегия была иной. Он надеялся на своё чутьё, выкованное в тысячах часов слежки и выживания, на обрывки пьяных разговоров в придорожных тавернах, на язык ветра и поведение зверей. Но главным его компасом была она – Мэри и её странный, неподконтрольный дар.
Поэтому он не спешил, двигаясь с обманчивой, почти ленивой неторопливостью. Шан-Оки научил его главной добродетели – бесконечному, стальному терпению. Побеждает не тот, кто быстрее бежит, а тот, кто способен ждать, слиться с тишиной, стать частью пейзажа и нанести единственный, безошибочный удар. Именно в ожидании и таился ключ. Он давал время Камню – или его хранителям – проявить себя.
Они неспешно, почти крадучись, пробирались сквозь Мёртвый лес. Воздух здесь был густым, тяжёлым и совершенно неподвижным, словно вымершим вместе с деревьями много лет назад. Солнце, бледное и равнодушное, уже почти скрылось за остроконечными вершинами высохших, скрюченных деревьев.
В этой гнетущей, неестественной тишине путники начали готовиться к ночлегу.
– Ты на все сто процентов уверен, что нас тут не сожрут в первую же ночь? – уточнила Мэри, озираясь по сторонам с преувеличенной осторожностью. Она как никто другой слышала в детстве страшилки о Мёртвом лесе. Здесь, по слухам, водились не просто голодные волки – здесь бродили тени из старых сказок, воровавшие непослушных детей, и далеко не все эти истории заканчивались хорошо.
– Уверен, – буркнул Стас, коротким, точным движением тесака с хрустом отделяя сухую ветвь от ствола, больше похожего на кость великана. Его слух, отточенный в тишине ледяных пещер Шан-Оки, был острее самого заточенного клинка; он мог за версту уловить шорох полёвки под слоем хвои или тяжёлое, крадущееся дыхание рыси. Он убил не одну сотню голодных хищников и относился к местной фауне с холодным, почти обидным для леса презрением.
Но была в этой прогулке по Мёртвому лесу куда более страшная опасность, чем любая мифическая тварь. Его настоящим испытанием стала неугомонная, непрекращающаяся болтливость его юной спутницы. Её слова лились бесконечным потоком, атакуя его собранность и терпение сокрушительнее любой армии.
– А давай пожарим грибы, если найдём, – продолжала она, возясь со своим мешком. – Я в них очень разбираюсь. А вот Стейша, моя сестра, терпеть их не могла. Прямо-таки ненавидела, морщилась, как от самой горькой редьки. Поэтому мы редко их ели. Мама всегда готовила для неё отдельно… – В её голосе прозвучала едва уловимая, давно забытая обида.
– Давай, – односложно откликнулся Стас, с силой втыкая в плотную землю шест для будущего котелка.
– А рядом есть ручей, ты проверял? Давай наберём воды на завтра в дорогу, а то потом искать придётся.
– Давай.
– А огонь будем разводить большой-большой или маленький, чтоб только согреться? А если ночью будет очень холодно? Ты не боишься простудиться? – её слова лились сплошным потоком, требуя ответа на каждый, даже самый малейший вопрос.
– Не боюсь, – чуть слышно вздохнул Стас, десять лет проведший в ледяном аду Шан-Оки, где простуда считалась смехотворной проблемой на фоне обморожений и голодной смерти.
– А я бы вот не хотела простужаться, – философски заметила Мэри, раскладывая свои нехитрые пожитки. – Тогда наша великая секретная миссия задержится, если я буду валяться с температурой и соплями. Непорядок. Может, нарвём еловых веток, чтобы укрыться потеплее? Ты хочешь укрыться?
– Нет.
– А я вот хочу. Ой, – она замолчала на секунду, принюхиваясь к воздуху. – Вот бы сейчас кусочек мяса… настоящего, жареного, с дымком…
Стас молча поднялся. Взяв свой нож, он без единого слова растворился между чёрных, безжизненных стволов Мёртвого леса, став его частью.
Через полчаса – ровно столько, сколько требовалось, – он так же бесшумно вернулся. В одной руке он нёс аккуратную охапку отборных грибов, собранных с безошибочной точностью знатока. В другой – свежего, ещё тёплого зайца-беляка.
Одним точным, выверенным щелчком пальцев он высек из воздуха крошечную искру. Она упала на растопку, и сухой хворост вспыхнул ровным, почти неестественно послушным пламенем. Не теряя ни секунды, он принялся свежевать добычу, нанизав мясо на импровизированный вертел. Ему это было ни к чему – годы в Шан-Оки приучили его желудок переваривать и сырое мясо, и вещи похуже, – но юланколийская девочка явно была к такому не готова.
– Жалко зайчика, – тихо сказала Мэри, устроив у себя на коленях тёплую заячью шкурку, которую Стас снял. – Такой пушистый был… Смотри, какой мягкий.
Она протянула руку, предлагая ему потрогать шерсть, но Стас лишь бросил беглый взгляд, продолжая поворачивать вертел.
– А тебе в Шан-Оки приходилось… есть такое? – она кивнула на шкурку. – Когда другой еды не было?
Стас на секунду замер. Казалось, он решал, игнорировать ли вопрос.
– Нет, – наконец произнёс он. – Шкуры шли на бинты. Или на приманку.
– На приманку?
– Голодный зверь чует кровь за версту. Можно отвлечь. Или выманить.
Мэри сглотнула, представив эту картину. Её собственные голодные годы в Белопустыни казались теперь почти идиллией на фоне этого леденящего душу практицизма.
– А ты… – она замялась, подбирая слова. – Ты там часто голодал?
– Голод – это инструмент, – так же отстранённо ответил Стас, переворачивая мясо. – Как холод. Как боль. Их не боятся. Их используют. Они затачивают разум.
Он отломил кусок подрумяненного мяса и протянул ей, прерывая допрос.
– Ешь. Пока горячее.
Мэри взяла мясо. Она смотрела не на еду, а на его руки – покрытые сетью тонких белых шрамов.
– Спасибо, – тихо сказала она.
Впервые за вечер его плечи, казалось, на сантиметр расслабились. Почти неуловимо.
Ночью Стасу не спалось. Он сидел, прислонившись спиной к шершавому, словно каменному, стволу мёртвого дерева, его тёмные глаза, привыкшие к абсолютной темноте, безошибочно выхватывали любое, малейшее движение в кромешной, почти осязаемой тьме Мёртвого леса. Его слух автоматически фильтровал ночные шорохи, раскладывая их по категориям: «безобидно», «потенциальная угроза», «фоновый шум». Но его сознание было далеко от этих приземлённых опасностей.
Он смотрел на Мэри.
Она спала, свернувшись калачиком у потухающих углей костра, подложив под щёку свёрнутый плащ. Её белоснежные волосы, растрепавшиеся за день пути, казалось, светились изнутри собственным, призрачным сиянием, ловя и отражая скупой, бледный свет луны. Это было единственное живое, яркое пятно во всей этой мёртвой, чёрно-серой картине. И он, невольный разрушитель её старого мира, стал её единственным проводником в мире новом. Глупая, абсурдная ирония судьбы.
Завтра они должны были выйти к руинам Белопустыни. К её дому. Вернее, к тому, что от него осталось. К пепелищу, которое он сам и оставил после себя. В его памяти, обычно чистой и отстранённой, как отчёт о проведённой операции, с мучительной чёткостью всплыли образы, которые раньше не цепляли: не просто клубы дыма, а лицо старика, застывшее в немом ужасе у горящего забора; не просто треск горящих брёвен, а плач ребёнка, мгновенно оборвавшийся в грохоте обрушившейся кровли.
Тогда это были не люди. Это были цели. Помехи. Ресурсы противника, подлежащие уничтожению. Он не испытывал ни угрызений совести, ни сомнений – это была война, чёткий приказ, часть большой стратегии. Этому его и учили: дробить реальность на тактические задачи, а не на человеческие судьбы.
Но сейчас, глядя на безмятежно спящую девочку, которая с такой слепой, пугающей доверчивостью пошла с ним, он ощутил в груди тяжёлый, холодный камень, медленно опускающийся на дно души. Он почувствовал, как под повязкой на его груди шевельнулась татуировка, будто Дракон почуял слабость своего носителя. Стас резко, почти яростно, стиснул челюсти, глотая ком непонятной горечи. Слабость была непозволительной роскошью.
Какая будет её реакция, когда она увидит это? Разразится слезами? Проклянет его? Или её зелёные, всевидящие глаза просто наполнятся ледяным, безмолвным пониманием, от которого будет больнее, чем от любого крика? Он не знал.
С тихим, едва слышным, почти несвойственным ему вздохом он поднялся. Его взгляд, выхватывавший в темноте малейшую угрозу, теперь скользнул по ее лицу, разгладившемуся во сне, по легкому, едва заметному вздрагиванию плеча от холода. Он заметил это сразу – его собственная кожа, закалённая ледяными пустошами Шан-Оки, почти не чувствовала перепада температуры, но её хрупкое тело отзывалось на каждое дуновение.
Он подошёл к спящей, движением легким и точным, не нарушающим тишины. Сначала он лишь поправил уже почти догоревшие угли голой рукой, не чувствуя их жара, и подбросил сухого хвороста, раздув пламя до ровного тепла, достаточного, чтобы отогнать ночную стужу, но не привлечь лишнего внимания. Лишь затем он снял с собственных плеч грубый, пропахший дымом и дорогой плащ – тяжелый, колючий, но несомненно тёплый, и накрыл им Мэри, стараясь не задеть её и не прервать сон. Его пальцы с неожиданной осторожностью поправили складки ткани у ее подбородка.
Плащ был непомерно велик для её хрупкой фигуры и почти полностью скрыл её, утонувшую в грубой ткани, словно стремясь защитить от всего мира. От холода. От его собственного прошлого. От правды, что ждала их завтра.
Он постоял ещё мгновение, глядя на это маленькое, беззащитное существо, неожиданно вверенное ему судьбой, а затем так же бесшумно, как тень, вернулся на свой пост. Эта ночь, полная призраков прошлого и странной, новой ответственности, казалась ему бесконечно долгой.
***
Кассиан вошел в тронный зал, где Ориан восседал на высоком обсидиановом троне, вглядываясь в развернутую на коленях карту, испещренную алыми стрелами нападения и синими клиньями обороны. Король поднял взгляд и одним беглым, пронзительным взглядом прочитал на лице старого алхимика всё: и досаду, и сдержанную злобу, и следы неудавшейся провокации.
– Кассиан, – голос Ориана прозвучал спокойно. – Мои указания, кажется, были прозрачнее горного ручья. Никаких личных бесед с Ринатом. Никаких намёков, никаких игр с мышью, которая сама прибежала в нашу мышеловку и теперь тихо грызёт наш сыр. Он нам нужен целым и, что куда важнее, – преданным иллюзией выбора. Пока он сидит в наших библиотеках, упиваясь мнимой свободой и безопасностью, у нас в руках живой ключ к Горкейлии. Ключ, который искренне верит, что отпирает дверь к знанию, а не к гибели своего рода.
Кассиан склонил голову, его костлявые пальцы судорожно сцепились за спиной в немом усилии сдержать ярость.
– Ваше величество, я всего лишь намекнул на бесперспективность его текущих изысканий, – прошипел он. – Этот перебежчик осмеливается называть Камни Жизни сказкой! Пока он играет в учёного, настоящая сила ускользает от нас!
– Он тратит время именно так, как я того требую, – Ориан перебил его. – Ты слушаешь, но не слышишь, старик. Мой план – не ворваться в Горкейлию, как варвары, а вырезать Лимара с Тимуром и возвести на залитый кровью трон Рината.
Ориан поднялся с трона и сделал несколько неспешных шагов, его тень легла на Кассиана, словно физически придавливая его.
– Мы возведём идеальную марионетку. Благодарного, вечно обязанного нам за избавление от тирании его собственной семьи. Он будет править, с нашей помощью, по нашим законам, свято веря, что восседает на троне по праву ума и великодушия Юланколии. И который, в силу своей… научной ограниченности, даже не почувствует, что корона отлита из того же металла, что и ошейник на его народе.
Ориан остановился прямо перед Кассианом, и на его губах распустилась тонкая, холодная улыбка.
– Его исследования – идеальная ширма. Так что оставь его в покое. Пусть изучает свои травы. Его наивность – наш главный стратегический резерв. Не смей портить его своей старческой желчью. Понятно?
Последнее слово прозвучало не как вопрос, а как приговор.
– Но что будем делать дальше, ваше величество? – не унимался Кассиан. – Какие наши конкретные шаги? Когда мы…
– Наши шаги, – перебил его Ориан, и в тот же миг, словно сама тень повиновалась его воле, тяжелые дубовые двери тронного зала с глухим стуком распахнулись, пропуская внутрь генерала Оши. – Начинаются прямо сейчас.
Генерал вошел быстрой, размашистой походкой, от которой звенели латы и гулко отдавались шаги по каменным плитам. В руке он сжимал свернутый в трубку пергамент, увенчанный военной печатью.
– Что нового, генерал? – спросил Ориан, хотя по лицу Оши, по его победной осанке, и так всё было кристально ясно.
– Всё идёт по плану, ваше величество, точнее некуда! – отрапортовал Оши, щелкнув каблуками. – Принц Тимур пляшет под нашу дудку, как марионетка! Мечется, усиливает границу до абсурда, душит торговлю. Зуб даю, уже отправил своих лучших лазутчиков в наши земли – искать эти ваши Камни, – генерал фыркнул, с пренебрежением швырнув свиток на стол. – И главный подарок: он снял с должности генерала Шена! Теперь их армией командует самый младший щенок, выкормыш Шан-Оки. Станислав.
– Очень хорошо, – прошипел Кассиан. – Молодость – порок полководца. В его крови горит азарт и слепая жажда славы. Он наделает ошибок. Рванёт в бой сломя голову, не дожидаясь подготовки. И мы его встретим во всеоружии.
Ориан, до этого момента сохранявший каменное спокойствие, медленно покачал головой.
– Вы оба ошибаетесь, – его голос прозвучал тихо, но заставил замолчать даже победный марш в позе Оши. – Вы ждёте, что он нападёт. А я жду, что он этого не сделает.
Оши остолбенел. Кассиан нахмурился.
– Но… ваше величество… – начал генерал.
– Станислав – не Тимур, – отрезал Ориан. – Его не проведешь на панику и указы. Его десять лет ломали и переделывали в Шан-Оки. Его единственная страсть – это эффективность. И сейчас он видит ту же картину, что и мы: ослабленную, парализованную нерешительностью брата армию. И он не будет её бросать в нашу ловушку. Он заставит её ждать. Он будет копить силы, изучать нас и искать одно-единственное, самое слабое место для удара.
Ориан снова повернулся к карте, его палец лег на символ Итрата.
– Так что забудьте о глупой западне на границе. Настоящая игра начинается сейчас. – Ориан медленно прошелся перед ними, его тень, отбрасываемая факелами, плясала на стенах, словно живое предзнаменование. – И наш ход – заставить этого идеального солдaта… ошибиться. Проявить хоть тень эмоции. А для этого нужна не ловушка из кольев и стрел, а приманка из плоти и крови.
Он остановился, его обсидиановый взгляд перешел с Кассиана на Оши.
– Княгиня Мила и её учёный муж засиделись в Итрате. Слишком уютно устроились в библиотеках, слишком далеко от театра военных действий. Пора им вернуться в Чунь. На свои законные места, – на губах Ориана застыла тонкая, безжалостная улыбка. – Мила будет управлять своей провинцией у самой границы, а Ринат… Ринат продолжит свои бесценные исследования в шаге от родного дома, который он предал. Мы создадим для них иллюзию самостоятельности, расставим вездесущую, но невидимую стражу. И будем ждать.
Генерал Оши, до этого момента слушавший с нахмуренным лбом, теперь смотрел на короля с растущим пониманием, азарт загорался в его свинцовых глазах.
– Вы хотите, чтобы змея выползла из норы, ваше величество, – прохрипел он. – Вы выставляете наживку, от которой тот щенок не сможет отказаться. Его брат-предатель и женщина, отдавшая приказ сжечь деревню… прямо у него под носом.
– Именно, – подтвердил Ориан. – Станислав – оружие. И у любого оружия есть инстинкт – бить по самому больному месту врага. Мы покажем ему это место. Мы подарим ему цель для возмездия. И когда он, движимый яростью, покинет свою тень и кинется на эту наживку… – Король повернулся к Оши. – Вот тогда ты и встретишь его, генерал. Ты возьмешь с собой «Воронов» Милы и лучшую часть армии. Ваша задача – не вступать в честный бой. Ваша задача – ждать его ошибки. А он её совершит. Рано или поздно. Ибо он теперь не просто солдат… у него появилось слабое место.
Ориан снова взглянул на карту, его палец лег на Чунь.
– Генерал, готовьте ваши лучшие части к перемещению на юг. Но помните – вы там наблюдатель и гарант наших интересов, а не правитель. Позвольте Миле вкушать сладость иллюзорной власти, но будьте моими глазами и ушами.
– Будет исполнено, ваше величество! – Оши вытянулся в струнку, и по его лицу пробежала тень. Он понимал: его отправляют не на триумфальную битву, а на сложную, тихую охоту, где главным оружием было терпение.
– И последнее, – голос Ориана стал тише, обретая опасную, лезвийную остроту. Он смотрел на них поверх сложенных рук, и его взгляд парализовал. – Никто. Слышите? Никто не должен знать об истинных масштабах нашего замысла. Для двора, для армии, для самой Милы – мы просто укрепляем южные рубежи. Ясно?
Ориан откинулся на спинку трона
– На этом всё, – произнёс он, и это прозвучало как опускаемый занавес. – Приступайте.
***
Наутро Стас и Мэри умылись ледяной, почти обжигающей кожу водой из лесного родника, доели оставшегося зайца с грибами и в напряжённом, звенящем молчании тронулись в путь. Лес постепенно редел, уступая место выжженным солнцем холмам и редким перелескам, и Мэри начала неуверенно, по едва уловимым приметам, узнавать окрестности. Она шла, почти не глядя по сторонам, её взгляд был обращён внутрь себя, вглубь воспоминаний, которые поднимались со дна сознания.
– Вон по той тропе… – вдруг тихо проговорила она, словно во сне, указывая подбородком на едва заметную ленту среди травы. – Можно выйти к озеру. Там вода чистая-чистая, и летом кувшинки цветут белые-белые… Папа… отец иногда брал меня с собой на рыбалку. Сидел молча, курил свою вонючую трубку, а я… а я рыбачила… – Её голос дрогнул и сорвался на последних словах. Она резко замолчала, замедлив шаг перед другой, ещё более узкой и заросшей колючим кустарником тропинкой, уходящей вправо, в чащобу. Она стояла, застыв, глядя на неё, будто видя сквозь годы и чащу что-то незримое. – А эта… – выдохнула она, и в её голосе прозвучала бездонная, детская тоска. – Ведёт домой.
Стас остановился рядом, его молчание было густым и тяжёлым. Он смотрел не на тропу, а на неё – на дрожь в уголках губ, которую она отчаянно пыталась сдержать. Тяжёлый, холодный камень, который он ощутил прошлой ночью, снова сдавил ему грудь. Он не сказал ни слова. Не было слов, которые могли бы закрыть эту рану. Он лишь шагнул вперёд, на ту самую тропу.
– Может, поговорим о том, что произошло? – тихо, почти неслышно, предложил он.
– Не надо, – так же тихо, но с каменной твёрдостью ответила Мэри, не глядя на него, вглядываясь в даль, где уже угадывались знакомые очертания. – Я видела это во сне. Много раз. Видела всё. Жаль соседей. Старого Рата, который всегда подкармливал бездомных псов… и Олла-старшего. Он был добрым. Всегда угощал меня яблоками из своего сада. И… он был отцом моего жениха.
– Твоего жениха? – Стас непроизвольно замедлил шаг, удивлённо взглянув на её профиль. Этого фрагмента в его разведданных не было. – Но тебе… – он запнулся, подсчитывая, – только исполнилось четырнадцать лет.
– Да, – кивнула она. – Но когда мне было одиннадцать, отец заключил сделку со старым Оллом. Мы должны были пожениться, как только я… как только созрею. Я уже не маленькая! – в её тоне вдруг прозвучала лёгкая, детская обида, пробивающаяся сквозь взрослую скорбь, и это прозвучало трогательнее любой жалобы. – В наших краях это обычное дело. Как только девушка становится женщиной, её отдают замуж. Так быстрее появятся дети, больше рабочих рук для хозяйства. Здесь все так живут. Выживают.
Она на мгновение замолчала, переступая через кочку.
– Для меня это был шанс. Уйти из нашего дома. Иметь свой угол. Своего человека. Олл-младший… – голос её дрогнул, и она сжала кулаки, – он всегда был ко мне добр. Подшучивал, но без зла. Помогал матери таскать воду, когда отец… когда отец был не в духе. Иногда подкидывал нам лишнюю краюху хлеба или горсть ягод, будто невзначай. Он не виноват, что его забрали на службу к Миле и расторгли помолвку.
Стас молчал, переступая через корень. Его собственный мир, состоящий из приказов, иерархии Шан-Оки и холодной стали, вдруг показался до абсурда простым. «Надо же», – промелькнуло у него в голове. Мир за стенами его реальности оказывался куда сложнее, суровее и приземлённее. Здесь не было места героическим битвам – здесь шла своя, тихая и беспощадная война за краюху хлеба, за угол у печки и за право не слышать каждый день отцовских проклятий.
– А потом отец умер, – продолжила Мэри, указав взглядом на другую, ещё более узкую и забытую тропу. – Вон та дорога ведёт к нашему кладбищу. Он там.
– Мне жаль, – тихо, с какой-то неловкой, непривычной искренностью, проронил Стас, подбирая слова. Это была пустая, заученная фраза, единственная, что пришла на ум.
– А мне нет, – неожиданно грубо, почти вызывающе выпалила Мэри, сжимая кулачки. Она наконец подняла на него глаза, и в них горел не детский, а жёсткий, выстраданный огонёк, прожигающий насквозь. – Он пытался меня утопить в том самом озере, когда мне было три года. Говорил, что я – ошибка, что я принесла семье только несчастья, что ждал наследника, а не… ещё один рот. Мама после этого почти не вставала с постели. А он… он просто стал смотреть на меня как на пустое место. Как на вещь, которую нельзя выбросить, но можно выгодно продать. Помолвка с Оллом была его способом избавиться от меня с максимальной выгодой.
Стас замер, остановившись посреди тропы, словно получив удар в грудь. Он видел смерть в десятках её проявлений – быструю, честную, в бою. Он понимал холодный расчёт и стратегическое уничтожение. Но это – это тёмное, домашнее, отравляющее изнутри, – было иным. Оно было отвратительным и чужим, и оттого не имело противодействия в его арсенале.
– Жаль только, что мать разорвала помолвку после его смерти, – продолжила девушка, снова опуская глаза и срывая травинку, чтобы не смотреть на него. Её голос снова стал тихим и печальным, будто вся ярость мгновенно вытекла из неё, оставив лишь горький осадок. – Олл был добр ко мне. Он весёлый и красивый, и смеялся всегда громко, заразительно. С ним… с ним могло бы быть хорошо. Тихо. Спокойно. По-человечески. А теперь… теперь его, наверное, тоже нет. Как и всех.
Она замолчала, и они ещё какое-то время шли в полном, гнетущем молчании, каждый со своими мыслями, раздираемый своими демонами.
Тягостное молчание затягивалось, становясь почти осязаемым. Стас чувствовал, как горечь её слов висит в воздухе тяжелым облаком, и с удивлением осознал, что хочет его развеять. Это было новое, непривычное желание – не сражаться с угрозой, а утешать. Он сгреб в кулак все свое немногословное красноречие и сделал попытку.
– Ты найдешь его, – вдруг сказал он, и его низкий голос прозвучал непривычно громко в тишине. Мэри вздрогнула и посмотрела на него с недоумением. – Твоего Олла-младшего. Война закончится. И ты его найдешь. И будет у вас и дом, и тишина, и всё, как ты хотела.
Мэри смущенно покраснела, отводя взгляд.
– Что ты, Стас… Сейчас не до этого. Не время думать о таком, – пробормотала она, но в уголках её губ заплясала предательская улыбка, которую она тщетно пыталась скрыть.
Стас, к своему собственному изумлению, уловил эту крошечную искру и, повинуясь какому-то новому инстинкту, подлил масла в огонь.
– Почему не время? – он сделал вид, что рассматривает её с деловым видом. – Из тебя получится красивая невеста. В белом платье, с цветами в волосах… Должно быть, очень красивыми.
– Ста-а-ас! – Мэри фыркнула, и сдержанный смешок вырвался у неё, словно пузырёк воздуха со дна. – Да откуда ты знаешь, какие платья бывают!
– Я принц, – парировал он с напускной важностью, которую раньше использовал только для устрашения. – Мне положено знать о таких вещах. И я тебе говорю – будет очень… эффектно.
Теперь Мэри уже хохотала во весь голос, её смех звенел в тихом лесу, смывая следы слёз. Она отмахивалась от него, как от назойливой мухи, но глаза её сияли.
– Ладно, ладно! Представим, что ты прав! – воскликнула она, всё ещё смеясь. – Но тогда ты просто обязан прийти! Как самый почётный гость! Ты должен будешь сидеть на самом видном месте и… и есть торт, целых три куска! Или даже четыре! Обещаешь?
Она смотрела на него с вызовом, зелёные глаза сияли от счастливых слёз. И глядя на это внезапно вернувшееся к ней детское простодушие, на эту веру в счастливый финал, которую он сам же и породил своей неуклюжей ложью, Стас почувствовал, как в его душе что-то сжимается от тяжёлой, холодной правды. Но он видел, как от одной лишь надежды тает её горе. И потому, встретив её взгляд, он с почти незаметным кивком произнёс:
– Обещаю.
Он знал, что, скорее всего, лжёт. Олл-младший, если он ещё жив, был солдатом вражеской армии, которую Стас сам обезглавит в бою. Шансов почти не было. Но в этот миг эта маленькая, сияющая ложь казалась единственно верным оружием против тьмы, поглотившей её прошлое. И он был готов её использовать.
***
Мила уже мысленно примеряла корону правительницы Чуня, ощущая её воображаемый вес на своих волосах не как бремя, а как долгожданное освобождение и единственно возможную справедливость. Каждый намёк на холодность при дворе в Итрате, каждый снисходительный взгляд, брошенный в её сторону, лишь оттачивал её решимость.
Скорый отъезд из душной, пропитанной сладковатым ядом интриг столицы был для неё не просто желанным – он был актом самосохранения. Здесь, в Итрате, она навсегда оставалась бы «вдовой Владислава» – сначала жертвой, потом подозрительной наследницей, а теперь ещё и опозорившейся неудачницей, не сумевшей удержать жалкую приграничную деревушку. Шёпот за спиной, колкие взгляды придворных…
Но они ошибались, если думали, что сломили её. Поражение под Жанконом стало для неё не позором, а уроком, за который она заплатила кровью своих солдат и который отныне был выжжен в её памяти. Ориан, отправляя её обратно, думал, что отсылает проштрафившуюся вассалку подальше от глаз. А она видела в этом стратегическое отступление. Чунь был её крепостью, её плацдармом. Там, у самой границы, вдали от унизительного шепота столицы, она сможет перегруппировать силы, зализать раны и вновь доказать всем – и Ориану, и тем, кто уже списывал её со счетов, – что княгиня Мила не проигрывает. Она учится. И за каждый свой урок враг заплатит стократно.
К тому же, король Ориан стал слишком частым и нежеланным гостем в её покоях. Его визиты висели над ней дамокловым мечом, каждый раз заставляя внутренне сжиматься. Отказать королю было невозможно – смертельно опасно. И ей приходилось принимать его скрывая отвращение за маской ледяной учтивости.
Хорошо, что её влюблённый учёный, Ринат, был настолько поглощён своими пыльными фолиантами и алхимическими схемами, что оставался слеп и глух ко всему происходящему. Порой, глядя на него, склонившегося над свитком с таким одушевлённым и чистым интересом, она испытывала нечто похожее на жалость, быстро гасимое холодным расчётом. Он был удобен. Его слепота была щитом, прикрывавшим её манёвры, а его преданность – тем якорем, что показывал Ориану её «умиротворённость» и «смирение».
С сияющей, будто бы беззаботной улыбкой она влетела в его кабинет, заваленный свитками и ретортами, словно принося с собой солнечный свет.
– Милый, у нас прекрасные новости! – Воскликнула она, нарочно задев локтем стопку древних манускриптов и едва не опрокинув её. Этот маленький хаос был частью образа – легкомысленной, счастливой женщины. – Мы едем домой, в Чунь! Наконец-то мы будем у себя!
Однако реакция мужа оказалась для неё полной и оглушительной неожиданностью. Она ожидала растерянности, вопросов, но не этого.
– Нет! – вырвалось у него, и это было не возражение, а крик загнанного в угол животного. Он вскочил, опрокинув табурет. Его обычно бледное, спокойное лицо исказила настоящая, неподдельная паника. – Это же безумие! Самоубийство! Подумай только! Я же перебежчик! Изгой! Предатель в их глазах! А если мой брат… если Тимур или этот… этот Станислав нападут? Я не воин! Я не смогу нас защитить! Я… – его взгляд с тоской скользнул по полкам, доверху забитым книгами и свитками, – И библиотеку я тут оставлю! Все мои исследования! Мои труды!
В его глазах читался настоящий, почти детский ужас перед перспективой потерять своё убежище, свой крошечный, упорядоченный мирок.
Мила замерла на мгновение, её сияющая маска на секунду дрогнула, обнажив холодную сталь расчёта. Затем она сделала шаг к нему, и её выражение сменилось на мягкое, понимающее сочувствие.
– О, мой бедный, глупый учёный, – прошептала она, протягивая к нему руки, будто желая утешить испуганного ребёнка. – Ты думаешь, я позволю чему-то случиться с тобой? С нами? – Она ласково коснулась его щеки. – В Чуне тебя ждёт лаборатория куда лучше этой. И библиотека, собранная лично для тебя. Ты будешь под защитой моих войск, моих стен, – она мягко, но настойчительно повернула его лицо к себе, заставляя встретить её твёрдый, уверенный взгляд, – Ты теперь под моей защитой. И под защитой короны. Ты в безопасности. Поверь мне.
Её голос был сладким и убедительным, как колыбельная, но в её глазах, пристально смотрящих на него, читался безмолвный приказ: «Успокойся. Подчинись».
– Ты можешь взять с собой все книги, все свитки, все свои драгоценные реторты, какие только посчитаешь нужными, – говорила она мягко и убедительно, её пальцы успокаивающе гладили его напряжённую руку. – Мы выделим для них не одну, а целых три повозки! С нами едет лично генерал Оши и его лучшие воины. Мы будем в большей безопасности, чем здесь, в этой продуваемой сквозняками и сплетнями столице. Чунь станет нашим собственным домом, нашей настоящей крепостью. Так что собери свои книги, мой дорогой, – заключила она, и в её голосе зазвучали тёплые, медовые нотки. Она нежно прикоснулась к его щеке, заставляя его вздрогнуть. – Мы начинаем новую, великую главу. Главу нашей с тобой власти.
«И моей личной мести», – беззвучно добавила она про себя, мысленным взором уже видя не уютный семейный очаг, а укреплённый командный пункт, с которого она начнёт отвоёвывать всё, что у неё отняли.
Комната Рината напоминала разорённый муравейник. Повсюду стояли открытые сундуки, на полу громоздились стопки книг и свитков, которые он с лихорадочной поспешностью перебирал.
В поисках чистого листа для описи он зашёл в смежный кабинет Милы. На её изящном письменном столе из тёмного дерева, среди изысканных безделушек, лежал развернутый лист бумаги с аккуратной печатью. Ринат машинально скользнул по нему взглядом, искал чистый угол, и его мозг, привыкший мгновенно анализировать информацию, бегло прочёл несколько строк.
Сначала он не понял. Потом понял – и мир перевернулся.
Его пальцы, только что бережно перелистывавшие пергамент, онемели. Кровь отхлынула от лица, ударив в виски оглушительной волной. Он схватился за край стола, чтобы не упасть.
В донесении, адресованном Миле, лаконичным, сухим языком говорилось:
«…сеть в Арате полностью ликвидирована. Все агенты, внедрённые под прикрытием исследовательской миссии, выявлены и казнены по приказу принца Тимура. В ходе чистки также казнён бывший наставник принца Рината, мудрец Артур, обвинённый в сокрытии измены и связей с врагом…»
Слова «казнён» и «Артур» слились в одно ослепляющее пятно. Старый Артур… Его учитель. Единственный человек при дворе отца, кто видел в нём не неудачника, а пытливый ум. Кто сносил его бесконечные вопросы, чья преданность была такой же незыблемой, как скала. Человек, чьё единственное преступление заключалось в том, что он был слишком верен своему неблагодарному ученику.
И Тимур… Его собственный брат. Тот, кто всегда презирал его слабость, кто с детства считал его бесполезным книжным червём. Теперь он убил последнее, что связывало Рината с тем миром. Убил того, кто был для Рината больше отцом, чем сам Лимар.
Сначала пришла пустота, леденящая и беззвёздная. Потом её сменила волна такого всепоглощающего, белого каления, какого он не знал за всю свою жизнь. Ненависть. Горячая, ядовитая, первобытная. Она сожгла весь его страх, всю его нерешительность, всю его учёную отстранённость.
Он больше не слышал звона реторт и не чувствовал запаха пыли. Перед его глазами стояло лишь одно лицо – надменное, солдафонское лицо брата. Ярость пылала в нём, требовала действия, мести, крови…
И вдруг – погасла.
Словно ледяная вода хлынула на раскалённые угли. Ринат опустил голову, и его плечи сгорбились под тяжестью внезапного, беспощадного прозрения.
Он представил не просто Тимура-тирана, казнящего невинного старика. Он представил Тимура-правителя. Тимура, который только что узнал о чудовищном предательстве родного брата. Тимура, в чьих руках – безопасность целого королевства, оказавшегося под угрозой из-за шпионов, которых впустили благодаря Ринату. Артур знал. Артур знал о его связях с Милой и не донёс. В законах любой державы, и особенно в суровой Горкейлии, это – государственная измена.
Тимур не убивал его учителя из личной ненависти. Он сделал то, что должен был сделать правитель на его месте. Он устранил угрозу и показал всем цену предательства. У него не было выбора.
А выбор был у него, у Рината. И он этот выбор сделал. Он, ослеплённый наивной верой в науку и в мнимую заботу Милы, привёл врага в самое сердце знаний своего народа. Он вручил ей ключи, а расплачиваться пришлось старому, верному человеку, который слишком его любил, чтобы предать.
«Это я его убил, – с мучительной ясностью прошептал он в гробовой тишине кабинета. – Моими руками. Моим предательством».
Ярость исчезла, не оставив и следа. Её место заняло нечто куда более страшное и невыносимое – всепоглощающее, тошнотворное чувство вины. Оно заполнило его целиком, до самых краёв, не оставляя места ничему другому. Он стоял, сгорбившись над столом, и ему казалось, что на его плечи легла незримая, холодная тяжесть – тяжёлый, ледяной плащ из собственного стыда, который ему предстояло нести до конца своих дней.
***
Белопустыня встретила их гробовой, давящей тишиной. Воздух всё ещё горчил слабым, въедливым запахом гари.
Мэри остановилась на краю того, что когда-то было улицей. Её грудь тяжело и прерывисто вздымалась, пока она молча разглядывала руины своего прошлого. Её взгляд скользил по чёрным пятнам фундаментов, словно читая невидимую карту.
«Вот здесь стоял дом Рата. Он всегда сидел на завалинке, чинил сети, и его рыжая борода торчала в разные стороны, как у старого льва. А там, за этим поворотом, росла яблоня Олла-старшего. Её ветви были такими тяжёлыми от плодов, что склонялись до самой земли. Мы тайком рвали самые румяные яблоки, а он делал вид, что не замечает, и только усмехался в усы.»
Теперь на месте яблони лежала куча пепла, перемешанного с обломками. А вместо дома Рата зияла пустота, и ветер выл в ней, как на похоронах.
Она не плакала. Слёзы, казалось, сгорели в ней вместе с деревней. Вместо них внутри была лишь тяжёлая, каменная пустота и тихий, беззвёздный ужас от этого абсолютного, безвозвратного конца.
– Вон там, – сказала она тихо, безжизненно, указывая на небольшой, чудом почти не тронутый огнём дом с покосившейся, сорванной с петель дверью. – Мой дом.
Стас молча подошёл к хижине, его плащ волочился по пеплу, оставляя за собой тёмный след. Он с силой отодвинул скрипящую, разбитую дверь, и та, жалобно застонав, отворилась.
Внутри было темно, пыльно и пусто. Свет, пробивавшийся сквозь щели в стенах, выхватывал из мрака убогие детали: голые, утоптанные до твёрдости камня земляные полы, проплешины в глинобитных стенах, сквозь которые свистел ледяной ветер. Ни намёка на мебель, кроме грубо сколоченных нар в углу.
Он знал, что на границе живут бедно. Но чтобы настолько… Это было не жилище, а нора. Убежище для тех, кого мир забыл и от кого отвернулись боги. Неудивительно, что Мэри была такой худой, почти костлявой, когда он нашёл её. Рэна, конечно, откормила девушку за этот год, но та всё равно оставалась хрупкой тростинкой, которую мог сломать любой порыв ветра.
– Вот сарай, – безразличным, ровным, монотонным голосом представила Мэри, словно экскурсовод в музее собственных застывших кошмаров. Она не смотрела на него, её взгляд был прикован к низкой, тёмной постройке с крошечным, забранным ржавой решёткой окошком под самой крышей. – Тут иногда отец запирал меня. На несколько дней. Чтобы не путалась под ногами и не просила есть.
Её голос был пуст, будто она рассказывала о чём-то давно прошедшем и не имеющем к ней отношения. Но Стас заметил, как её пальцы бессознательно сжали край плаща, и как она чуть отступила назад, словно отшатываясь от воспоминания, жившего в этом сарае. Его собственное детство в холодных, но чистых каменных стенах Шан-Оки, с его суровой дисциплиной, жёсткими тренировками и спартанским бытом, вдруг показалось ему почти роскошью. Там была цель. Была логика, пусть и жестокая. Была структура. Здесь же была лишь бессмысленная жестокость, продиктованная нищетой и отчаянием. Его ломали, чтобы создать из него оружие. Её ломали, потому что она была неудобна.
Он не нашёл слов. Ни оправданий, ни сочувствия. Любые слова казались пустыми и фальшивыми перед этим молчаливым свидетельством. Он лишь повернулся и медленно пошёл прочь от сарая, давая ей понять, что экскурсия окончена. Ему больше не нужно было видеть её прошлое. Оно въелось в него, как запах гари, и теперь будет жить с ним внутри, тяжёлым и неудобным знанием.
– Переночуем? – коротко, отрывисто спросил он, глядя куда-то поверх её головы, на багровеющий, как засохшая кровь, закат.
Мэри медленно перевела взгляд с сарая на него.
– Да, – так же просто и тихо ответила она, и в этом одном слове был отказ от борьбы, капитуляция перед судьбой и начало чего-то нового. – Давай переночуем.
И в сгущающихся сумерках, среди теней мёртвой деревни, это прозвучало не как решение, а как обет. Обет молчаливо идти вперёд, не оглядываясь на призраков.
– Куда мы направимся? – спросила Мэри, ворочаясь на жёстких досках своей старой кровати.
Стас, по своему обыкновению, устроился прямо на голом земляном полу, завернувшись в плащ. Он был неподвижен, как один из камней во дворе.
– Моя первая точка – город Чунь, – прозвучал из темноты его ровный, низкий голос, будто доносящийся из-под земли. – Три дня пути на лошадях. Пешком дойдём за неделю. Может, больше.
– Что ты знаешь об этом месте? – не унималась Мэри, пытаясь прогнать прочь тяжёлые воспоминания, витавшие в этом проклятом сарае, щедро делясь своими страхами. Любой разговор был лучше, чем слушать, как скрипят половицы, напоминая о шагах отца.
– Достаточно охраняемое место. Ключевой узел на торговых путях между странами. Там правят княгиня Мила и… мой брат.
– Брат? – удивилась Мэри, приподнимаясь на локте и вглядываясь в его тёмный силуэт, слившийся с мраком. – Настоящий? Родной?
– Брат, – голос Стаса в темноте был ровным и глухим. В нём не было ни злости, ни обиды – лишь холодная констатация факта, вынесенного за скобки всех личных чувств. – Родной. Старше меня. Ринат. Учёный. Умный. Очень. Не по-здешнему. Его голова всегда была там, – Стас щёлкнул пальцем у виска, и звук был сухим и резким в тишине, – в книгах, в звёздах, в своих формулах. Видел мир не таким, какой он есть, а таким, каким он должен быть по его чертежам. Идеалист.
Ещё одна пауза, более тяжёлая, наполненная невысказанным.
– Предатель. – Это слово прозвучало особенно чётко, отчеканено, как приговор, не терпящий возражений. – Отец раскрыл его тайную связь с Милой. Дал шанс объясниться. Он не объяснился. Сбежал. К врагу. Прихватив с собой то, что не должно было попасть в чужие руки.
Стас повернулся на полу, его тёмный силуэт выделялся на фоне слабого лунного света, пробивавшегося сквозь щели в стене.
– А потом женился на ней. На княгине Миле. Теперь он князь Юланколии по праву брака. – В его голосе впервые прозвучала едва уловимая, ледяная усмешка, больше похожая на тихий выдох. – Учёный, который мечтал спасти мир знаниями, теперь строит козни против своей же семьи, прикрываясь юбкой той, кого отец считал паучихой.
Он замолк, исчерпав всё, что считал нужным сказать. История была рассказана. Биография уложилась в несколько слов: учёный, идеалист, предатель, муж врага. Никаких эмоций. Только факты, жёсткие и неоспоримые, как удар топора по плахе.
Мэри лежала, вглядываясь в потолок, по которому ползли тени. Она слышала не только слова, но и то, что скрывалось между ними: холодную боль семьи, расколотой на части. И понимала, что идёт не просто в город, а в самое сердце чужой, но такой же горькой семейной драмы.
Мэри слушала, затаив дыхание, ловя каждый обронённый им скупой факт, как будто из этих осколков можно было собрать портрет того другого принца. А потом неожиданно сказала, будто всплывшее из глубин памяти видение:
– Я видела Милу. Она приезжала как-то давно, ещё до… всего. Высокая, красивая. Похожа на королеву из сказок. Холодная. Смотрела на всех свысока, даже на отца.
– У нас нет задачи с ней пересекаться, – тут же, резко, парировал Стас, и в его голосе, обычно ровном, впервые за вечер прозвучала стальная, командирская нотка, не оставляющая пространства для дискуссий. – Мы должны просто незаметно быть в её владениях, осмотреться и двигаться дальше. Чем меньше внимания мы привлечём, тем лучше. Наша цель – не люди, а информация. Тени не должны отбрасывать тени.
Он перевернулся на другой бок, ясно давая понять, что разговор окончен. Мэри снова улеглась, глядя в потолок, по которому ползли причудливые, живые тени от тлеющих углей костра за стеной. Приказ был ясен. Но мысль о том, что они направляются прямо в логово той самой «королевы» и брата-предателя, заставляла её сердце биться чаще – не только от страха, но и от жгучего, запретного любопытства.
Мэри снилось, что они со Стасом стоят в самой гуще душного, прокопчённого ада. Низкие своды таверны на задворках Чуня давили, а воздух был густым коктейлем из пережжённого масла, кислого пива и пота. Свет от коптящих салом свечей бросал на стены пляшущие тени, искажая лица завсегдатаев.
Они были двумя безмолвными островками в этом бурлящем море. Стас, закутанный в свой плащ, был живым воплощением сосредоточенности – сжатая пружина, готовый в любой миг высечь пламя из сжатого кулака. Мэри кожей чувствовала его напряжение, но её собственную тревогу вызывало иное – смутное, нарастающее ощущение, что всё это уже было. Что это не просто сон, а тень грядущего.
К ним, пошатываясь, подвалила троица собутыльников, их лица расплывались в дымке, жесты были резкими и рублеными.
– Да вон там, у старой башни на скале! – сипел беззубый, тыча грязным пальцем на восток. – Подземелья – чёртова паутина!
– Чушь! – перебивал толстяк с жирным лицом. – Вся сила – в садах, к югу от замка! Земля там целебная!
– Слепцы, – хрипел третий, старик с лицом, как высохшее русло. – Сила в дереве. В том, что в сердце парка. К нему и дорога чёрным мрамором вымощена… видеть не можете?
И тут его мутный, застланный бельмом взгляд упал на Мэри. Глаза старика вдруг стали пронзительными, бездонными.
– А ты, девчонка… – просипел он, и голос его звучал так, будто доносился из-под земли. – Ты иди-ка туда. Тебе дорогу укажут. Твои сны… они тебя уже ведут…
Стас молниеносно шагнул вперёд, заслонив её собой, как живой щит. Его тень накрыла старика, и сон на мгновение померк.
С первыми лучами солнца, едва Стас открыл глаза, Мэри уже сидела напротив него на скрипящих половицах сарая, поджав под себя ноги. Она не была сонной – её глаза горели лихорадочным, почти мистическим блеском, будто она всё ещё находилась между мирами.
– Мне снилось, – начала она без всяких предисловий, и слова полились из неё быстрым, настойчивым потоком, словно боялись забыться. – Мы были в таверне, в Чуне. Там было три человека…
Она подробно, с мельчайшими деталями, описала весь сон: душную, удушливую атмосферу таверны, троих собеседников с их противоречивыми версиями, старика, который смотрел сквозь неё, и, самое главное – ту самую чёрную мраморную дорогу, ведущую через парк к одинокому, могущественному дереву.
Стас слушал её, не перебивая, не двигаясь. Его тёмные глаза, обычно непроницаемые и холодные, были пристально, почти гипнотически устремлены на неё. Он уже давно перестал списывать её слова на детские фантазии. Слишком многое из её снов находило своё жуткое подтверждение в реальности. Это был не бред, а разведданные, добытые из источника, недоступного шпионам и картам.
Когда она закончила, он медленно, словно пробуя на вес, кивнул и поднялся с пола, его движения были плавными и полными скрытой силы, будто он уже мысленно прокладывал маршрут.
– Дерево. Чёрный мрамор, – проговорил он тихо, отчеканивая каждое слово. Он набросил плащ, и ткань легла на его плечи с тихим шелестом, похожим на звук разворачиваемой карты. – Значит, движемся туда. В самое сердце парка княгини. Собирайся. Впереди опасная дорога. И ещё более опасная цель.
Их миссия наконец обрела новый, ясный и пугающий вектор, указанный ей самой. Теперь предстояло пройти по этому пути до конца, не зная, что ждёт их в финале – долгожданные ответы или смертельная западня, приготовленная специально для тех, кто посмеет прислушаться к шёпоту снов.
***
Дорога в Чунь растянулась для Рината в бесконечный, изматывающий месяц. Тридцать дней и ночей, каждый из которых был похож на предыдущий: однообразный стук колёс, вечная пыль на зубах, пронизывающий до костей ветер в горных перевалах и липкий, удушливый зной в долинах. Каждый толчок повозки о камень отзывался в его измождённом теле новым витком тревоги, сжимавшей горло холодными, невидимыми пальцами.
Он кутался в дорожный плащ, безуспешно пытаясь углубиться в чтение трактата о редких горных травах. Но наука, всегда бывшая его убежищем, на этот раз отвернулась от него. Буквы расплывались и плясали перед глазами, уступая место навязчивым, пугающим образам: внезапная засада в тесном ущелье, где из-за каждого камня мог появиться призрак с лицом брата; свист стрел, летящих прямо в сердце предателя; лицо Тимура, искажённое не столько гневом, сколько недоумением и болью от его измены.
Но хуже всего был другой образ – ледяной, абсолютно безразличный взгляд Станислава. Он видел его во сне: младший брат не нападал, не обвинял. Он просто смотрел сквозь Рината, как на пустое место, на пыль на дороге, которую можно просто смести. И в этом молчаливом отрицании его существования было нечто в тысячу раз более страшное, чем любая ярость.
Целый месяц. Целый месяц он был заложником собственного страха, запертым в клетке из стука колёс и терзаний совести, медленно, но верно приближаясь к месту, которое должно было стать его новым домом, но пока ощущалось лишь как отсрочка перед неминуемым приговором.
Мила, напротив, казалась полностью преображённой. Получив на прощание от Ориана чёткие, жёсткие указания – немедленно усилить границу и лично докладывать о любых пойманных горкейлийских лазутчиках, – она чувствовала себя не опальной изгнанницей, а полководцем, наконец-то возвращающимся на свой законный плацдарм. Каждое слово короля было не оковами, а оружием в её руках, официальным разрешением на то, что она и так планировала. Её глаза горели не просто решимостью, а холодным огнем отточенной стали, а в её осанке читалась непоколебимая уверность хищницы, вернувшейся на свою территорию.
И вот караван, наконец, достиг цели. Мила замерла на пороге своих покоев в чуневском дворце, сделав глубокий, победный вдох. Знакомый воздух, пахнущий пчелиным воском, сандалом и слабой, сладковатой пылью, стены, видевшие её взлёты и падения… Она медленно провела ладонью по резной деревянной спинке своего старого кресла, смахнув невидимую пылинку, и на её губах расцвела счастливая, властная улыбка, в которой не было ни капли тепла – лишь безраздельное чувство собственности.
Она обернулась к застывшему в нерешительности Ринату, всё ещё бледному и напряжённому, словно призраку, занесшемуся в её обитель случайным сквозняком.
– Ну вот мы и дома, мой милый, – произнесла она, и её голос прозвучал твёрдо и звонко, заполнив собой всё пространство и полностью заглушая тихий ужас в его глазах. – Настоящем доме. Теперь всё будет по-нашему.
Она была дома. И это означало, что каждый её шаг, каждое её слово отныне будет законом. А он, её учёный муж, был всего лишь ещё одним элементом интерьера в этом её возрождённом мире – ценным, но абсолютно подконтрольным.
Ринат пытался обустроиться в Чуне с тем же тщанием, с каким когда-то систематизировал свои исследования. Он приказал перенести свои книги в просторный, светлый кабинет с видом на внутренний сад и принялся расставлять их в идеальном порядке, пытаясь воссоздать подобие своего прежнего убежища. Но знакомый запах старой бумаги и чернил тонул в густом, чужом воздухе дворца, пахнущем чужими духами, чужими традициями.
Он попытался наладить отношения с местным мудрецом, седовласым старцем по имени Элиан, принеся ему в дар редкий трактат о созвездиях Южного полушария. Мудрец вежливо принял дар, поблагодарил, но его взгляд оставался пустым и отстранённым. Ринат пытался завести разговор о философии, о свойствах местных трав, но старик отделывался односложными ответами, а в его глазах читалось лишь одно: «Предатель. Чужак».
С прислугой было не лучше. Когда он, желая быть добрым, попытался заговорить с горничной, та отпрянула от него, как от огня, и, бормоча извинения, выбежала из комнаты. Он слышал, как за дверьми сдерживаемый шёпот обрывался при его появлении. Он был призраком в собственном доме – все его видели, но никто не хотел признавать.
В отчаянии он начал тайком выезжать в город в зашторенной карете. Он смотрел на узкие, грязные улочки, на переполненные рынки, на людей в поношенной одежде. Его учёный ум сразу же отмечал проблемы: антисанитария, недостаток чистой воды, перенаселённость. Он строил планы: вот здесь можно проложить новый акведук, здесь – открыть бесплатную лечебницу, здесь – организовать общественные бани.
Но между ним и этими людьми лежала невидимая, но непреодолимая стена. Он видел проблемы, но не чувствовал их кожей. Он хотел помочь, но они видели в нём лишь ещё одного правителя в золочёной клетке, чья благосклонность так же далека и непонятна, как смена времён года.
Он возвращался во дворец с головой, полной гениальных проектов, и с душой, опустошённой до дна. Он был принцем, мужем правительницы, обладателем огромных ресурсов. Но он был самым одиноким и абсолютно чужим человеком во всём Чуне. Его тюрьма сменила стены на золотые решётки, но от этого не стала менее прочной.
Отчаяние и чувство бесполезности, в конце концов, нашли себе выход. Если Ринат не мог завоевать доверие людей словами или присутствием, он сделает это делом. Грандиозным, полезным, неоспоримым делом, которое останется в веках. Он погрузился в архивы, изучая старые карты водных источников и инженерные трактаты времён расцвета Антлантов. И в его голове родился проект, затмевающий всё, что он делал до сих пор, руководствуясь сухой логикой и желанием доказать свою ценность, он принялся за дело.
Великий Водопровод Чуня. Так он мысленно называл своё творение. Проект, который должен был решить проблему нехватки чистой воды раз и навсегда. Он лично разработал чертежи системы глиняных и каменных труб, самотеком доставляющих воду с горных источников прямо в сердце города, к общественным колодцам и фонтанам. Он не спрашивал разрешения у Милы, видя в этом проявление своей самостоятельности. Он просто представил ей проект как свершившийся факт, сверкая глазами и цитируя расчёты.
Началось великое строительство. Город огласился лязгом лопат, скрипом тачек и руганью рабочих. Грязные траншеи, словно шрамы, расползались по улицам. Пыль стояла столбом. Ринат, не обращая внимания на косые взгляды, ежедневно появлялся на «стройплощадке» в дорогом, покрытом пылью камзоле, что-то мерил, заглядывал в свитки и пытался что-то объяснить рабочим.
А народ Чуня роптал. Их жизнь и без того была тяжёлой, а тут какой-то горкейлийский выскочка, муж их княгини, перекопал все улицы, парализовал торговлю и гоняет их на непонятную, изнурительную работу. Они не видели гениального замысла. Они видели лишь грязь, неудобства и нового начальника. Шёпот «предатель» сменился на более злое и обидное – «дурак».
Мила же наблюдала за этой суматохой с ледяным, отстранённым любопытством. Она видела его рвение, его наивную веру в силу инженерной мысли. И видела растущее недовольство. Она не останавливала его. Этот грандиозный, неуклюжий проект был идеальным громоотводом для народного гнева. Пусть все ругают его, её чудаковатого мужа. Её же руки оставались чистыми.
Ринат же, стоя на краю глубокой траншеи и глядя на уставшие, озлобленные лица рабочих, с упрямым восторгом гения видел не хаос, а будущее. Он не слышал ропота. Он слышал будущий журчание чистой, холодной воды, которое навсегда смоет с него клеймо чужака и докажет всем – и Миле, и Тимуру, и самому себе – что он не просто перебежчик. Что он – созидатель. Он так отчаянно хотел в это верить, что закрывал глаза на то, что его великое деяние с каждым днём всё глубже закапывало его в глазах тех, кого он пытался спасти.
В Чуне установился новый, напряжённый ритм, биение которого отмерялось не часами, а поимкой шпионов. К Миле привели первых двух лазутчиков. Обоих из Горкейлии. Допрашивала она их лично, в том самом тронном зале с тёмными дубовыми панелями, что помнили шепот её прежних заговоров.
Но, к её глубочайшему разочарованию, мужчины – запылённые, с обветренными лицами простых солдат – оказались пустышками. Они не знали ничего. Ни планов Тимура, ни местонахождения Стаса. Их сбивчивые показания рисовали картину паники и неразберихи, зеркально отражавшую её собственную после разгрома под Белопустыней. Они бормотали о Камнях, но искали их наугад, «где-нибудь на юге», без карт и зацепок.
В этот момент в зал неслышной походкой вошёл Ринат. Услышав гортанную, знакомую до боли горкейлийскую речь, он не удержался. Он замер в тени у колонны, его учёный взгляд с холодным интересом рассматривал пленников.
И тогда один из лазутчиков, коренастый детина с перебитой губой, узнал его. Глаза пленника, до того потухшие, вспыхнули безумной, животной ненавистью. Он рванул веревки, и густая слюна, смешанная с кровью, с мерзким хлюпом полетела Ринату прямо в щёку.
– Предатель! – прохрипел он, и его голос, сорванный и хриплый, прозвучал оглушительно громко в тишине зала. – Кровь свою надо любить, а не с врагами целоваться! Смотри на него, брат! Принцы горкейлийские теперь службу юланколийским бабам несут! Твою мать продал за юбку!
Слюна медленно, противно стекала по щеке Рината. Он не смахнул её. Он стоял, окаменев, его лицо побелело, как мел. В его широко распахнутых глазах читался не гнев, а шок, всепоглощающий стыд и глубокая растерянность ребёнка, которого незаслуженно ударили. Он смотрел на этого человека – на своего бывшего подданного, в чьих жилах текла такая же кровь, – и видел в его взгляде саму сущность своего предательства, отлитую в свинцовую пелену абсолютного презрения. Это был не просто плевок. Это был приговор, вынесенный ему всей его родиной.
Мила холодно наблюдала за сценой, не шевелясь. Ни тени сочувствия к мужу, ни гнева за оскорбление. Лишь лёгкая, безжалостно-торжествующая улыбка тронула уголки её губ. Этот плевок был лучшим доказательством её правоты. Он был клеймом, навсегда приковывавшим Рината к ней. Дорога назад для него была закрыта. Он навсегда останется здесь. Её прекрасным, умным, окончательно сломленным трофеем.
***
Они покидали Белопустыню на рассвете, когда первые лучи солнца лишь касались вершин мёртвых деревьев, окрашивая пепелище в болезненно-багровые тона. Стас, уже собравший свои нехитрые пожитки, остановился у порога сарая и обернулся к Мэри. Его взгляд скользнул по её лицу, а затем по пустым, закопчённым стенам.
– Нужно ли что-то взять с собой? – спросил он, его низкий голос нарушил утреннюю тишину. – Какую-нибудь вещь. На память.
Мэри стояла, глядя на оголённый остов своей кровати, на пятно плесени в углу, на щель в стене, сквозь которую дул зимний ветер. Она медленно провела ладонью по шершавой поверхности двери, ощущая под пальцами каждую занозу, каждую трещину. Но в её глазах не было тоски или сожаления. Лишь холодная, кристальная ясность.
– Нет, – тихо, но очень твёрдо ответила она. – Ничего. Мне нечего здесь брать. И нечего оставлять.
Она повернулась к нему, и в её зелёных, слишком взрослых глазах читалось не детское горе, а решение, выстраданное за годы одиночества.
– Я всегда чувствовала себя здесь чужой, Стас. С самого начала. Как будто меня по ошибке принесли в этот дом и забыли забрать. Эти стены… они не хранили меня. Они запирали. Этот запах нищеты и отчаяния… он въелся в меня, но это не мой запах. Я хочу его стереть. Я хочу оставить здесь всё. Всю Белопустыню. Не только пепел, но и память о ней.
Она сделала последний, решительный шаг через порог, не оглядываясь.
– Я не хочу ничего, что связывало бы меня с этим местом. Пусть оно останется там, позади. Как страшный сон.
Они уже были готовы тронуться в путь, когда Стас, затягивая ремень на своём ранце, резко замер. Его взгляд, острый и безошибочный, устремился к краю деревни, где скелеты домов сливались с серой дымкой утра. Он не услышал ни звука, не уловил явного движения. Это было чутьё хищника, ощущение другого живого присутствия в мёртвом пространстве.
– Жди здесь, – коротко бросил он Мэри и бесшумно ринулся вперёд, растворившись между почерневших брёвен.
Через несколько минут он так же бесшумно вернулся, ведя перед собой старика в потрёпанной одежде, с лицом, испещрённым морщинами, но с пронзительным, не по годам ясным взглядом. Это был шаман Корт.
– Он сказал, что ждал тебя, – без эмоций прокомментировал Стас, слегка подтолкнув старика вперёд.
Мэри с удивлением смотрела на изгнанного провидца, которого все в деревне боялись.
– Что тебе нужно, старик? – спросил Стас, его голос звучал как скрежет стали. – Говори быстро.
Корт не испугался. Его взгляд был прикован к Мэри.
– Я ждал её, – прошептал он, и его голос был похож на шелест сухих листьев. – Много лет назад… в последний раз, когда Юланк говорил со мной, прежде чем дар покинул меня… он велел передать тебе кое-что, девочка. Когда придёт время.
Сердце Мэри ёкнуло. Юланк. Имя бога-покровителя, которое она слышала лишь в своих видениях.
– Что? – выдохнула она.
– Он сказал: «Скажи ей, чтобы она не боялась открывать свою душу другим. Её сила не только в том, чтобы видеть. Она – в том, чтобы быть увиденной. И пусть она научит этому другого». – Корт покачал головой, в его глазах мелькнула тень старой, не своей боли. – Я не понимал тогда, что это значит. Не понимал, кого и чему учить. И зачем. Я носил это все эти годы… как долг. Как последнее поручение.
Он замолчал, переводя дыхание, будто с него сняли неподъёмную ношу.
Стас слушал, не двигаясь, его лицо оставалось каменным. Эти слова о душах и учениях были чужды его миру стали, крови и приказов. Но он видел, как они отзываются в Мэри, как её глаза наполняются не страхом, а каким-то новым, глубоким пониманием.
Мэри смотрела на шамана, и ей вдруг стало жаль этого человека, много лет проносившего чужое послание, как проклятие. Она кивнула.
– Я услышала, – тихо сказала она. – Спасибо, что донёс.
Корт кивнул в ответ, облегчённо вздохнул и, не сказав больше ни слова, развернулся и зашаркал прочь, назад к руинам своей хижины, навстречу забвению.
Стас молча взвалил ранец на плечо.
– Пошли, – сказал он просто.
Но теперь, покидая Белопустыню, Мэри уносила с собой не только груз прошлого. Она уносила загадочное напутствие бога, которое предвещало, что её путь – это не просто поиск Камней, но и встреча с кем-то, кому она должна будет передать что-то очень важное. И что для этого ей придётся перестать прятаться.
Глава 3. 992 год. Горкейлия
Воздух в покоях Эларии был густым, как бульон, сваренный из запахов старого пергамента, оплывшего воска и тягостного, сладковатого предвкушения грядущих битв. Он не двигался, застыв в почтительном отдалении от женщины, что сидела в центре этого замершего шторма. Её царством в эту ночь был не резной стол, а целый мир, раскинувшийся на полу – лоскутное одеяло из карт, испещрённое яростными стрелами атак и вымученными линиями обороны.
Общий план был выверен с леденящей душу точностью. Каждый винтик механизма – Фенрир, Каэл, Рорк – занимал своё место. И в целом она чувствовала холодную, безжалостную гордость архитектора, наблюдающего за идеальной работой своего детища. Но именно в этой идеальности таилась щемящая тревога. Слишком гладко. Слишком тихо. Война же никогда не следует чертежам.
Её пальцы, обычно твёрдые и уверенные, с едва заметной дрожью развернули очередной свиток. Донесение от Фенрира. Его призрачная сеть работала безупречно, как и предсказывал Стас: потоки зерна и медикаментов текли через дремучие леса и горные перевалы быстрее и живее, чем когда-либо по королевским дорогам. Блокада Кракса, этот железный обруч, была обращена против него самого. Уголок её губ дрогнул, выдав лёгкую, почти невесомую улыбку, которую она бы ни за что не позволила себе при дворе.
Фенрир ей нравился. В нём не было ни раболепной угодливости придворных, ни звериной серьёзности выходцев из Шан-Оки. Он был как отточенный клинок – остроумен, лёгок на подъём и чертовски эффективен. «И за него поручился сам Станислав – как за брата», – напомнила она себе, и этого было более чем достаточно. В этом простом факте была странная утешительная математика: если такой человек, как Стас, способен на братство, значит, в их жестоком мире ещё остались неизменные константы.
Каэл на своей роли был столь же безупречен. Его перевоплощение в «принца Станислава» было настолько полным, что, казалось, он и сам начал верить в собственную легенду. Войска смотрели на него с растущим, почти пугающим пиететом, генерал Шен хранил гробовое, а потому особенно опасное молчание, а сам Каэл, кажется, наконец-то нашёл своё истинное призвание – не в тени, а на свету, неся бремя власти с неожиданной, врождённой грацией короля-актёра.
А где-то вдали, в самом сердце кузницы, доносясь сквозь каменные стены, ритмичный, неумолимый стук молота Рорка отбивал такт их общей подготовки. Это был пульс их надежды, тяжёлый и устойчивый.
И наконец, Тимур. Её Тимур, чьи глаза ещё так недавно были полны паники бездонного колодца. Теперь в них читалась усталая, но несгибаемая решимость. Глупые, порывистые решения остались в прошлом, сметённые суровой необходимостью. Он медленно, шаг за шагом, учился не просто нести свою корону, а врастать в неё, становясь с ней единым целым – правителем не по титулу, а по сути.
И всё же, отложив последний свиток, Элария почувствовала не облегчение, а тяжесть. Они выигрывали партию, но игра была далека от завершения.
Дверь в её личные покои закрылась с тихим, мягким щелчком, отсекая мир карт, донесений и железной воли. Здесь пахло не воском и пергаментом, а лавандой, которой служанки перекладывали бельё, и сладким молоком её сына. Элария стояла посреди комнаты, ощущая, как трещина, давно зревшая в груди, наконец, расходится.
Вошедшая повитуха, немолодая женщина с добрыми, умными глазами и руками, знавшими тайну жизни и смерти, сразу поняла, что дело не в обычной послеродовой усталости.
– Ваше Высочество? – её голос был тёплым и бархатистым, как старое одеяло.
Элария не ответила. Она медленно, почти механически, сняла с волос золотые шпильки, знак её статуса, и бросила их на стол с глухим стуком. Затем её пальцы потянулись к невидимой маске на лице – и она почувствовала, как она отстаёт от кожи с мучительным усилием.
– Агата… – её голос, обычно такой чёткий и властный, дрогнул и сорвался в шёпот. – Я… я больше не могу.
– Что не можете, светлейшая? – повитуха подошла ближе, не нарушая её личного пространства, но готовясь поддержать.
– Детей. Ещё детей. – Элария обхватила себя за локти, будто пытаясь удержать от распада. Всё её тело напряглось в порыве отчаяния. – Врачи сказали… после таких родов… – Она замолчала, сглотнув ком в горле. В её голове пронеслись не стратегические карты, а образы: призрачные девочки с волосами цвета тёмного мёда, мальчики с упрямым взглядом Тимура… целая вереница маленьких призраков, которым никогда не суждено было родиться.
Она была архитектором королевства, инженером человеческих судеб. Она могла повернуть реки снабжения и сокрушить козни врагов. Но она не могла дать жизнь ещё одному собственному ребёнку. Это было поражение, против которого все её хитроумные планы были бессильны.
– Я не смогу дать Лориану брата… сестру… – голос её окончательно предал её, превратившись в сдавленный стон. – Я дала короне наследника, и она отняла у меня всё остальное.
И тогда маска стратега, холодной и несгибаемой леди, рухнула окончательно. Слёзы, которые она копила месяцами, хлынули градом – беззвучные, но неудержимые. Она не рыдала, не всхлипывала, она просто стояла, и слёзы текли по её лицу, оставляя солёные дорожки на идеально гладкой коже, смывая слой невозмутимости и открывая незаживающую, кровоточащую рану.
Агата не бросилась утешать словами. Она молча подошла, обняла Эларию за плечи и мягко привлекла к себе, давая ей опору.
– Тихо, матушка, тихо, – она говорила ласково, как когда-то убаюкивала её саму после родов. – Вы подарили миру сильного принца. Это величайший дар. Не терзайте своё сердце призраками. Любите того, кто уже здесь, чьё дыхание вы слышите в соседней комнате. Его смеха вам хватит, чтобы заполнить весь этот дворец.
Элария позволила себе эту слабость – на несколько коротких, бесценных мгновений. Она оперлась лбом о плечо старой женщины, и её стройная спина, всегда прямая как стрела, сгорбилась под тяжестью материнской тоски. В этой тихой комнате, вдали от чужих глаз, она была не правительницей, не стратегом, а просто женщиной, оплакивавшей детей, которых ей никогда не суждено было обнять.
***
Дорога до Чуня, которую в одиночку Стас преодолел бы за несколько дней, растянулась на две долгие, изматывающие недели. Он привык к изнурительным марш-броскам в Шан-Оки, когда его тело, отточенное годами тренировок, было просто инструментом, а ум отрешенно следил за целью, отсекая все лишнее. Он шёл бы легко и стремительно, как тень, не оставляя следов и не ощущая усталости.
Но рядом была Мэри.
Её хрупкость была для него не абстрактным понятием, а ежедневной, ежечасной реальностью. Он вёл их окольными, безлюдными тропами, где ветви деревьев сплетались в колючие сети, а земля уходила из-под ног, превращаясь в топкую трясину. Для него это были лишь неудобства. Для неё – каждодневное сражение.
Он шёл впереди, своим телом прокладывая путь сквозь чащу, и слышал за спиной её сдавленное дыхание, когда колючки цеплялись за её поношенное платье. Он чувствовал, как её тонкие пальцы впиваются в его рукав, когда она поскользнётся на скользком корневище или погрузится по щиколотку в липкую грязь болот. Он никогда не оборачивался, не предлагал помощи словом – его помощь была в его спине, в его руке, которую он подавал, не глядя, когда чувствовал, что она вот-вот упадёт.
Идти главной дорогой было равносильно самоубийству – слишком много любопытных глаз, слишком много вопросов, на которые у него не было ответов. Но иногда, глядя на её осунувшееся лицо и тёмные круги под глазами, он ловил себя на мысли, что засад и погонь он почти не боялся. Его страх был иным – что это путешествие сломает её быстрее, чем любая вражеская стрела.
По ночам, разводя наскоро костёр в каком-нибудь гроте или под густыми елями, он наблюдал, как она, свернувшись калачиком, засыпала почти мгновенно, сраженная усталостью. Её сон был беспокойным, и он видел, как её веки подрагивают, следя за видениями, которые он не мог разделить. В эти моменты дракон на его груди словно затихал, а его собственная, забытая ярость отступала, сменяясь странным, непривычным чувством ответственности. Он был её мечом и щитом на этом пути, и эта роль оказалась куда сложнее, чем просто быть орудием своего отца.
Но Мэри не жаловалась. Ни разу.
Лишь её учащённое, сбивчивое дыхание и капельки пота на висках выдавали невероятные усилия. Она молча карабкалась по склонам, цепляясь за корни и камни, и её маленькая, доверчивая рука намертво впивалась в его огромную, покрытую шрамами ладонь, когда он перетаскивал её через особенно трудный участок. Её пальцы казались такими хрупкими, что он боялся сжать свою руку, словно она была слепым щенком, которого можно нечаянно покалечить.
И вместо стонов она, едва переводя дух, искала крупицы прекрасного во всём, что их окружало. Её голос, звонкий и чистый, резал тишину, к которой он привык.
– Ой, смотри, какая стрекоза! – восторженно выдыхала она, едва удерживая равновесие на зыбкой болотной кочке. – Совсем изумрудная! Таких я ещё никогда не видела!
Стас бросал короткий, оценивающий взгляд на насекомое, отмечая его местоположение и траекторию полёта на случай опасности. Но её восторг был таким искренним, что на мгновение он видел не потенциальную угрозу, а крошечное, сверкающее чудо.
– Ух, грибы! На ужин точно соберём, целая полянка! – она тянула его за рукав, показывая на семейство лисичек.
Он уже знал, что они неядовиты. В Шан-Оки его учили отличать съедобные коренья от смертельных. Но её радость от этой находки заставляла его не просто кивать, а наклоняться и срезать несколько шляпок своим клинком, откладывая про запас. Для неё.
– А как тут после дождя пахнет! Прямо сказкой! – говорила она, глубоко вдыхая влажный, пряный воздух, в то время как он лишь чувствовал сырость, въедавшуюся в кожу и портящую кожаную амуницию.
Впервые за долгие годы Стас шёл не сквозь ландшафт, а сквозь чужое восприятие. Он вёл её через грязь и опасности, а она вела его через мир, в котором стрекозы были изумрудными, а запах дождя – сказкой. И понемногу, шаг за шагом, её тихая стойкость и её доверчивая рука в его ладони становились для него таким же испытанием, как и любое из тех, что он прошёл в Шан-Оки. Только сдать его было невозможно. Можно было лишь пройти.
Ей безумно нравилась его компания. Стас, всегда такой угрюмый и молчаливый, был для неё идеальным собеседником. Он никогда не перебивал, не бросал раздражённое «замолчи», не отмахивался. Он просто шёл рядом, изредка бросая короткое «ага» или кивая в ответ. Его орлиный взгляд постоянно сканировал окрестности, но Мэри чувствовала – он слушает. По-настоящему. Впитывает её бесконечный, как горный ручей, поток слов: истории о жизни в Белопустыне, о смешных привычках соседей, о ярких снах, о том, какая Рэна добрая, и как она, Мэри, в семь лет чуть не утонула в озере, пытаясь поймать говорящую лягушку.
И поначалу эта раздражающая, бесполезная трескотня постепенно стала для него чем-то вроде привычного фонового шума пути, вроде шелеста листьев или щебетания птиц. А потом… потом он начал её различать. Это был странный, но живой и тёплый звук жизни рядом с ним, вечно погружённым в гнетущую тишину и холодный расчёт. Её болтовня заполняла пустоту в его черепе, не давая уйти в привычный мрачный самоанализ и ледяные воспоминания Шан-Оки. Иногда, в самые неожиданные моменты, когда она с полной серьёзностью рассуждала о повадках лесных духов или о том, как облако на небе похоже на спящего барашка, в уголке его рта появлялась едва заметная, почти неуловимая тень улыбки. Настолько мимолётная, что он и сам не сразу её осознавал, словно луч солнца, на мгновение пробившийся сквозь толщу туч.
Они шли – молчаливый воин с глазами цвета грозовой тучи и болтливая девочка с волосами цвета лунного света – два одиночества, две вселенных, нашедшие друг друга на перепутье судьбы. И их тихая, странная, взаимовыгодная дружба, выкованная из молчаливой защиты и безудержного доверия, крепла с каждым новым пройденным километром, с каждой её историей и каждым его, пусть и невысказанным, ответным кивком.
Мэри шла рядом, уже научившись ловко переступать через бурелом и обходить зыбкие трясины. Её неугомонный язычок, уставший за день от монологов о красоте мха и повадках белок, наконец сменил тему на что-то более опасное и личное. Тишина Стаса была для неё как запертая дверь, и сегодня она решила во что бы то ни стало найти к ней ключ.
Она сделала рывок, подбежав так, чтобы видеть его профиль, скрытый в глубокой тени капюшона.
– Расскажи о своём брате, короле, – потребовала она, вкладывая в голос всю накопившуюся за день решимость. Она ждала, что он отмахнётся, зарычит или просто проигнорирует.
Но Стас лишь слегка повернул голову. Взгляд его тёмных глаз, мелькнувший из-под ткани, был подобен вспышке стали.
– Он не король, – поправил он её, не сбавляя шага. – Отец жив. Тимур – наследный принц. Регент. Не более.
В этих словах не было ни злости, ни раздражения. Была лишь бескомпромиссная, выверенная точность, холодная, как клинок. Но для Мэри, чей слух был настроен на малейшие нюансы, в этой фразе прозвучало нечто большее. Не просто поправка к титулу, а целое мировоззрение. Верность букве закона, неприятие даже тени неправды. Это была первая щель в его броне, первая крупица информации, которую она сумела выцарапать.
Она не отступала, шагая рядом и глядя на него с неподдельным интересом.
– Но он правит? Отдаёт приказы? Как… как он?
Стас на секунду замер, его взгляд на мгновение обратился внутрь себя.
– Он… солдат, – наконец произнёс он, и в его голосе впервые появился едва уловимый отзвук чего-то, кроме льда. Что-то, похожее на уважение. – Честный. Прямой. Не любит сложности.
Это было мало, но для Мэри это стало целым откровением. Она поймала его взгляд и улыбнулась – не победной, а тёплой, ободряющей улыбкой.
– Честный… Это хорошо. Мне кажется, с честными людьми проще.
Уголок губ Стаса дрогнул. Всего на миг.
– Сложнее, – поправил он её, и в его словах снова зазвучала та самая, едва уловимая тень усталой мудрости. – Они всегда бьют прямо.
– А правда, что его жена – красивейшая из женщин? – не унималась девочка, её глаза горели любопытством, словно два изумруда в лесной тени.
Вопрос застал Стаса врасплох. Он на мгновение замедлил шаг, впервые за долгое время всерьёз задумавшись над чем-то, не связанным с выживанием или тактикой. Он никогда не оценивал Эларию с точки зрения красоты. Для него она была… Эларией. Феноменом. Умной, невероятно расчётливой, с холодным, острым умом, который он уважал куда больше любой, даже самой совершенной внешности. Она никогда не болтала попусту, её слова всегда имели вес и точность выверенного удара. А то, что она родила Тимуру наследника, Лориана, лишь укрепляло её статус и добавляло ей «плюсов» в его системе координат, где ценность человека измерялась его полезностью и силой. Красота же была чем-то эфемерным, не стоящим внимания, вроде узора на крыле бабочки – приятно, но бесполезно.
– Пожалуй, да, – наконец выдавил он, с трудом подбирая слова, будто переводил с незнакомого языка. – Она… хорошая. Умная. Сильная. Твёрдо знает, что делает. Никогда не ошибается.
Для него это и было исчерпывающим описанием высшей похвалы.
Мэри довольно хмыкнула, с торжеством восприняв этот набор качеств как полное и безоговорочное согласие с её тезисом о красоте, и тут же выдала новое, совершенно фантастическое предположение, перескакивая с темы на тему с быстротой лесной белки:
– Наверное, она каждый день пьёт росу с лепестков и спит на подушках из лебяжьего пуха! А твой брат, наверное, подарил ей целое озеро, в котором плавают хрустальные лебеди!
Стас лишь молча покачал головой. Его мир, состоящий из стали, крови и политических интриг, столкнулся с миром, сотканным из сказок и наивных фантазий. И он, к своему удивлению, не спешил этот мир рушить.
– Нет, – просто ответил он. – Она пьёт крепкий чай и спит над военными картами. Озеро с лебедями… – он на секунду замолчал, представляя, как Тимур пытается всучить Эларии такой абсурдный подарок. – …ей бы только мешало.
– А когда ты будешь выбирать жену, она будет похожа на принцессу Эларию?
Стас фыркнул – короткий, резкий, сухой звук, больше похожий на ворчание раздражённого медведя, потревоженного в берлоге.
– Не буду я выбирать жену, – пробурчал он, снова ускоряя шаг, словно пытаясь физически убежать от неудобной темы. Земля под его сапогами податливо уступала, а вот эта – нет.
– Будешь! – уверенно парировала Мэри, подпрыгивая, чтобы поспевать за его длинными шагами. – Тебе же нужны наследники! Чтобы твой великий род не пресёкся. Ты же принц! Это твоя обязанность! – она выпалила это заученными формулами, как стихотворение на празднике, не до конца понимая их вес, но чувствуя их неоспоримость.
Стас вдруг остановился так резко, что Мэри едва не врезалась в него. Он обернулся, и его лицо, обычно застывшее в бесстрастной маске, было искажено чем-то острым и подлинным.
– Из меня муж плохой, – отрезал он, и в его голосе впервые зазвучала не шутливая досада, а мрачная, искренняя, выстраданная уверенность. Голос был тихим, но в нём стоял гул далёкого грома. – Я не для этого создан. Не для домашнего очага и колыбели. Меч и пламя – вот мои единственные спутницы. Им преданий не нужно.
Он не смотрел на неё, его взгляд был устремлён куда-то вглубь себя, в те тёмные закоулки, куда он никогда никого не пускал. В ту пустоту, что осталась после Шан-Оки, где выжило только оружие, а всё человеческое было выжжено дотла. Он видел во тьме свои руки, державшие не детскую ручку, а окровавленный клинок; чувствовал, как под кожей шевелится дракон, жаждущий не ласки, а жертв.
Мэри замерла, уставившись на него с широко раскрытыми глазами. Впервые его слова не были просто констатацией факта. Они были… раной. И сквозь эту рану на неё пахнуло таким ледяным, одиноким отчаянием, что у неё перехватило дыхание. Все её наивные теории о долге и наследниках рассыпались в прах перед этой суровой правдой.
Она молча протянула руку и коснулась его кулака, сжатого в бессознательном напряжении. Она не сказала ни слова. Просто стояла рядом, тёплой каплей жизни в его ледяном мире, пытаясь своим безмолвным присутствием хоть на йоту согреть ту страшную пустоту, которую он только что ей открыл.
Он сказал это так просто, так безапелляционно, что даже Мэри на секунду приумолкла, осознав, что наткнулась на настоящую, гранитную стену в его душе, за которой зияла пустота, холодная и безвоздушная, как космос между звёздами.
Но ненадолго. Уже через пару минут, отряхнув с плеч тяжёлое впечатление, она снова завела свою шарманку, вовсю рассуждая о том, какая всё-таки должна быть жена у настоящего воина – «ну, чтобы она тебя не боялась, понимаешь? И суп варила крутой!» – пусть даже он и считает иначе.
Стас уже не перечил. Он молча шагал вперёд, уставившись в спину впереди идущей Мэри, и мысленно корил себя тысячу раз за то, что вообще позволил ей затронуть эту тему. Его язык, всегда такой послушный инструмент для приказов и угроз, вдруг предал его, выпустив наружу кусок той кромешной тьмы, что клокотала у него внутри. Каждый её весёлый, беспечный вопрос о жёнах, наследниках и «настоящей любви» впивался в него, как отравленная игла, впуская яд чуждых и пугающих представлений.
Он не видел в этом будущего. Не видел себя в роли мужа, отца, главы семьи. Эти понятия казались ему чужими, призрачными, как сон из другой, незнакомой жизни. Его мир был выкован из льда и стали Шан-Оки. Его единственными верными спутниками были боль, железная дисциплина и всепоглощающий огонь, что жил у него в груди, готовый вырваться наружу по первому зову. Это было его наследие, его проклятие и его единственная настоящая сущность.
Мысли о тихом доме, о женщине, которая будет ждать его у очага, о детском смехе – всё это вызывало в нём не тепло, а глухую, животную тревогу, чувство ловушки. Он был создан для того, чтобы рушить, а не строить. Чтобы защищать, но не заботиться. Чтобы быть оружием, а не человеком. Любая привязанность, любая слабость была бы мишенью на его спине, уязвимостью, которой непременно воспользуется враг. Он чувствовал, как при одном только намёке на такую жизнь дракон на его груди шевелится в тревожном сне, напоминая о своей испепеляющей природе.
И каждый раз, когда Мэри заводила эту тему, он чувствовал, как стены его внутренней крепости сжимаются, напоминая ему о той клетке условностей и ожиданий, в которую его пытались загнать с детства. Он жалел, что не оборвал её сразу, что дал слабину, поддавшись на её наивную настойчивость. Теперь эти разговоры висели между ними тяжёлым, невысказанным грузом, и он молча клялся себе, что больше ни за что не поддастся на её расспросы о вещах, которые для него были страшнее и невозможнее самой смерти. Потому что смерть он понимал. А это – нет.
***
Тимур бесшумно ступил в опочивальню отца, и густой, спёртый воздух, пропахший лечебными травами, угасающей плотью и тихой, всепроникающей скорбью, обволакивал его, как саван. Он давно привык к этому ритуалу. Король Лимар лежал неподвижно, как изваяние, придавленное невыносимой тяжестью предательства. Его некогда могучее тело, способное сокрушать врагов на турнирах, казалось усохшим и безжизненным, а лицо, обрюзгшее и землисто-серое, было похоже на посмертную маску, с которой стёрли все черты былой ярости и воли.
Тимур машинально присел в привычное кресло у массивной кровати, намереваясь провести здесь положенные полчаса в молчаливом долге – не сына перед отцом, а регента перед символом угасшей власти. Его мысли уже уносились к докладам, войскам, интригам совета, как вдруг что-то заставило его вздрогнуть и застыть на краю сиденья.
Дыхание отца изменилось.
Раньше это был механический, хриплый скрежет несмазанных мехов, предсмертный ритм, отсчитывающий последние песчинки в часах. Теперь же в нём появилась… осознанность. Оно стало глубже, ровнее. И самое главное – паузы между вдохом и выдохом стали короче, наполненными не пустотой, небытием, а напряжённым, почти осязаемым молчанием.
Тимур замер, не смея пошевелиться, всем существом вслушиваясь в этот едва уловимый сдвиг. Это было похоже на то, как если бы огромный, молчавший годами колокол вдруг издал первый, робкий, неслышный никому гул, от которого заколебалась пыль на его бронзовых боках. В груди у Тимура что-то сжалось – ледяной ком из страха, надежды и предчувствия грядущей бури.
И тогда глаза Лимара открылись.
Это были не мутные, ничего не видящие озёра безумия и болезни, в которые Тимур привык смотреть все эти недели, ища в них хоть крупицу ушедшего отца. Нет. В их глубине, за пеленой физического страдания, тлел тот самый знакомый Тимуру с детства огонь – острый, пронзительный, жуткий в своей внезапной и безжалостной ясности. Это был взгляд полководца, видевшего насквозь и друзей, и врагов. Взгляд короля.
Король медленно, с нечеловеческим усилием, будто голова его была отлита из чистой бронзы, повернул голову на подушке. Каждый сантиметр давался ценой тихого, внутреннего стона, который был слышен лишь по напряжению височных артерий и судорожному подрагиванию век. И его взгляд, тяжёлый, как свинец, влажный и неумолимый, упёрся в сына. Он не просто смотрел – он впивался, пронзая Тимура насквозь, сдирая с него слои регентской власти, взрослой уверенности, возвращая в тот самый момент, когда он был маленьким мальчиком, провинившимся перед грозным отцом.
Губы Лимара дрогнули, бессильно и жалко пытаясь сложиться в хоть какое-то подобие слова. Сухая, потрескавшаяся кожа растянулась в болезненной гримасе. Из пересохшего, забывшего речь горла вырвался не звук, а хрип – низкий, гортанный, похожий на скрежет камней на дне высохшего колодца. Это был ужасающий, первобытный звук, полный невысказанной ярости и тщетности.
Тимур замер, не в силах пошевелиться, чувствуя, как ледяные мурашки пробегают по его спине. Он боялся понять, что хочет сказать отец. И боялся – не понять.
– Где… – это слово было едва слышно, выдохнуто на последнем издыхании, но оно прозвучало в тишине комнаты с силой удара хлыста, рассекая спёртый воздух. – …он?
Тимур замер, почувствовав, как ледяная струя страха пробежала по его спине, сковывая мышцы и заставляя похолодеть пальцы. Он безошибочно понял, о ком спрашивает отец. Не о Стасе, не о делах королевства. О Ринате. Все его мысли, все выстроенные за год регентства планы, вся недавняя уверенность мгновенно испарились, оставив лишь давний, детский, животный ужас перед этим человеком и его всевидящим гневом.
– Он… – голос Тимура предательски сорвался, став тонким и беззащитным, каким он не был с десяти лет. Он отчаянно хотел солгать, выдумать историю о плене, о миссии, о чём угодно, что отсрочило бы этот удар. Но под тяжестью отцовского взгляда любая ложь казалась хрупкой, как стекло.
– Он в Юланколии, – выдавил он наконец, сжимая ручки кресла до побеления костяшек и опуская глаза, не в силах выдержать этого пронзающего давления. – С Милой. Он… женился на ней. Перешёл на её сторону.
Он ждал взрыва. Ждал, что отец силой ярости сорвётся с постели, что комната наполнится криком и проклятиями.
Но ничего этого не произошло.
Глаза Лимара не изменились. В них не вспыхнул яростный гнев, не мелькнула отеческая боль. Лишь тлеющий в глубине уголь холодного знания стал чуть ярче, чуть страшнее в своей безмолвной, сконцентрированной ярости. Он словно знал. Всегда знал.
– Пре… – прохрипел король, с невероятным трудом выталкивая из себя каждый звук, будто выплёвывая на свет куски собственного разорванного сердца, пропитанные ядом. Его рука с побелевшими от напряжения суставами судорожно вцепилась в одеяло. – …да…тель.
Тимур молча кивнул, чувствуя горький привкус стыда и собственного бессилия.
И тогда, после мучительной паузы, разорванной лишь хрипом в легких, Лимар снова заставил свои голосовые связки вибрировать, и в его шёпоте прозвучала леденящая душу непреклонность, не оставляющая места сомнениям:
– Он… не… предатель. – Король сделал ужасающий, свистящий вдох, собирая остатки сил, чтобы вытолкнуть главное. – Он… мой… сын.
Он замолчал, и казалось, что эта краткая речь истощила его последние силы. Его дыхание стало ещё более тяжёлым и прерывистым, а веки сомкнулись, будто уставшие от непосильного усилия – не физического, а душевного.
Тимур замер, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Он не понимал. Не понимал ни прощения, ни отрицания самого факта измены. В его мире, выстроенном на солдатском кодексе чести, поступок Рината не имел оправданий. «Бред, – пронеслось в голове. – Бред умирающего, который не хочет видеть правду». Он покачал головой, не в силах принять эту странную, болезненную милость.
– Я… я понимаю, отец, – тихо сказал он, хотя не понимал ровным счётом ничего. – Я сделаю всё, что смогу. Когда появится возможность… я поговорю с ним. Постараюсь… привести его к тебе.
Он произнёс это скорее чтобы утешить умирающего, как говорят с ребёнком, обещая невозможное. В его голосе не было уверенности, лишь усталая покорность и тяжёлое, гнетущее недоумение. Он смотрел на отца и видел не короля, вершащего суд, а старика, цепляющегося за призрачную надежду, которую Тимур считал давно похороненной.
