Читать онлайн Обычная любовь. Книга первая

Глава 1. Пролог наоборот

Тишина в квартире была густой, звенящей и абсолютно нереальной. Она давила на уши, как перепад высот, и в этом вакууме единственным звуком, единственным доказательством того, что мир еще существует, было неровное, сдавленное дыхание Ксении. А еще – глухой стук собственного сердца о ребра, отдававшийся в висках тяжелыми, беспорядочными ударами.

Она сидела на холодном кафеле кухонного пола, прислонившись спиной к дверце посудомойки. Колени были подтянуты к подбородку, а в пальцах, скрюченных от напряжения, до белизны костей зажат смартфон. Экран светился в полумраке ослепительно-белым пятном, усеянным кроваво-алыми точками. Десять пропущенных звонков. Десять. Все от него. «Руслан».

Имя обжигало сетчатку, как паяльная лампа. Каждый раз, когда она моргала, перед глазами вставал тот самый кадр, отпечатавшийся в памяти с пронзительной, невыносимой четкостью: он, стоящий у огромного панорамного окна его кабинета, залитого холодным светом зимнего полудня. И она. Елена. Безупречная, холодная, как скальпель. Ее рука с идеальным маникюром поправляла узел его галстука. Нежный, интимный, привычный жест. А на его лице в тот миг не было ни удивления, ни протеста. Только усталая отстраненность, которая ранила куда больнее, чем страстные объятия.

Ксения сглотнула ком, вставший колом в горле, и новый поток слез, горячих и соленых, покатился по щекам, оставляя на щеке влажные дорожки. Она провела тыльной стороной ладони по лицу, но это не помогало. Слезы были беззвучными, истеричными, выворачивающими душу наизнанку. Это были не слезы обиды или гнева. Это были слезы полного, тотального крушения. Крушения мира, который она, дура доверчивая, начала потихоньку называть «своим». Крушения будущего, которое уже вырисовывалось в ее воображении такими яркими, такими реальными красками.

Она снова уставилась на экран. Последний звонок был двадцать минут назад. Он не писал сообщений. Просто звонил. Снова и снова. Настойчиво, как всегда. Эта настойчивость когда-то казалась ей проявлением заботы, пылом страсти. Сейчас она видела в этом лишь наглость. Наглость человека, пойманного на месте преступления, но пытающегося сохранить лицо, отыграть ситуацию назад.

«Когда же все пошло не так?» – этот вопрос вертелся в голове бесконечной, заезженной пластинкой. Он был единственным, что еще связывало ее с реальностью, не давало полностью провалиться в черную пустоту, зиявшую где-то глубоко внутри.

И память, предательница, тут же услужливо подкидывала ответ. Осколки воспоминаний, острые и ранящие, впивались в сознание, выстраиваясь в четкую, неумолимую линию, ведущую прямиком к сегодняшнему дню, к этому холодному кафелю, к этой звенящей тишине, к этому экрану с его именем.

Все пошло не так с самого начала. С той самой, роковой, дурацкой банки оливок. Она была первой костяшкой домино, чье падение запустило цепную реакцию, закончившуюся сегодняшним взрывом.

Вот оно. Момент «Х», когда она сделала первый шаг в пропасть. Когда позволила этому человеку, этому Руслану, впустить в свою жизнь луч света. Наивная дура! Она приняла его за солнце, а он оказался всего лишь отблеском пожара, в котором ей предстояло сгореть.

Следующая картинка, которую выхватила память, была еще больнее. Их первое свидание. Не пафосный ресторан, а уютное кафе с диванчиками, куда он ее привел. Он говорил о своем бизнесе без апломба, без самолюбования. Рассказывал о провалах и взлетах. А она, опьяненная вниманием и его близостью, поведала ему о детях, о работе, о бывшем муже Алексее, о своей мечте когда-нибудь открыть маленькую кондитерскую. Он слушал. Не просто делал вид, а действительно слушал, впитывая каждое слово, глядя на нее так, словно ее истории были самой увлекательной сагой. Она поймала себя на мысли, что за девять лет брака Алексей ни разу так не слушал ее. Ни разу.

«Ты увидела меня», – сказал он ей потом, много позже, у костра на берегу озера. – «Люди видят мой счет в банке, мои машины, мой статус. А ты… ты увидела меня».

Да, она увидела. Увидела того мужчину, которого он так тщательно показывал. Уставшего мальчика из спального района, который всего добился сам. Одинокого волка на вершине. Она поверила в этот образ. Вдохнула его, как наркотик. И теперь ломка была смертельной.

Память перемотала пленку дальше, к самому страшному, самому интимному. Их первая ночь. Дети у бабушки. Ее квартира, заваленная игрушками и разбросанными вещами.

А наутро он готовил завтрак на ее крошечной кухне. Идиллия, картинка из глянцевого журнала.

План… Господи, да вся их история, наверное, была одним большим, продуманным до мелочей сценарием. Сценарием, в котором у нее была роль наивной простушки, которой повезло, которую принц на время взял из золушкиного заточения, чтобы потом, наигравшись, вернуть обратно.

Елена. Холодная, совершенная Елена. Ее появление было той первой, едва заметной трещиной на идеальной поверхности.

Потом – корпоратив. Она в своем лучшем, но таком убогом по сравнению с нарядами других гостей, платье. На нее смотрели с любопытством, с снисхождением, с скрытой насмешкой.

Ксения тогда, к своему удивлению, нашлась, что ответить. Но это была не победа. Дома ее прорвало.

А потом… потом было примирение. Не нежное, не робкое. А жгучее, яростное, почти злое. Их ссора переросла в битву. Они срывали с друг друга одежду, как будто хотели добраться до самой сути, стереть все сомнения физической болью и наслаждением.

Она поверила. Поверила этому примирению, этой страсти. Решила, что это и есть та самая, настоящая правда их отношений. А все остальное – ее глупые, необоснованные страхи.

Как же она ошибалась. Как чудовищно, непростительно ошибалась.

И вот финал. Апофеоз ее глупости. На полу собственной кухни. Вцепившись в телефон. В полной, окончательной тишине.

«Когда же все пошло не так?» – снова прошептала она в пустоту.

Все пошло не так в тот самый момент, когда она, одинокая, измотанная тридцатилетняя женщина с двумя детьми и грудой проблем, поверила в сказку. Поверила, что принц на дорогом автомобиле может быть всерьез заинтересован в Золушке, застрявшей в своем «дне сурка».

Она медленно поднялась с пола. Ноги были ватными, в глазах стояла мутная пелена. Подошла к окну. За ним был ее мир. Серые панельные дома, голые деревья, припорошенные снегом машины. Реальный мир. Не мир стеклянных небоскребов и дорогих парфюмов.

Телефон снова завибрировал в руке. Снова он. Его имя подпрыгивало на экране, требуя ответа.

Она посмотрела на него долгим, тяжелым взглядом. А потом медленно, очень медленно, провела пальцем по экрану. Не «отклонить вызов». А «отключить». Полное отключение звука.

Тишина снова воцарилась в квартире. Но теперь она была другого качества. Не звенящая, не истеричная. Тяжелая, гробовая, окончательная.

Мечта закончилась. Начался кошмар. А этот болезненный момент, этот пролог, наоборот, стал точкой отсчета, от которой ей предстояло отталкиваться, чтобы заново научиться дышать. Или задохнуться окончательно.

Глава 2

Звон будильника разрезал предрассветную тьму, резкий, безжалостный, как удар хлыста. Он впивался в сознание, вырывая из редких, обрывочных снов, где не было ни звонков, ни холодного кафеля, ни его имени на экране. Всего одна секунда блаженного неведения, а потом – щемящая пустота в груди, острая, как стекло. Привычная. Уже.

Ксения зажмурилась, инстинктивно потянувшись рукой к тумбочке, чтобы заглушить этот противный звук. Движение было отточено годами, но сегодня рука наткнулась на что-то холодное и гладкое. Телефон. Выключенный, молчащий. Орудие пытки, которое она сама же и обезвредила вчера вечером.

Она с силой шлепнула по кнопке будильника, и в комнате воцарилась тишина, густая и давящая. Из-за стенки послышался сонный плач Вани. Значит, ее будильник разбудил его. Очередное маленькое предательство, крошечная неудача в бесконечной череде ее материнских обязанностей.

«Вставать, – беззвучно приказала она себе. – Просто встать и двигаться».

Но тело не слушалось. Оно было тяжелым, словно налитым свинцом, а веки приклеились друг к другу. Не от усталости. От нежелания. От страха перед этим днем, который будет точной копией вчерашнего, позавчерашнего, дня месяца назад. День сурка. Заезженная пластинка, которую она была обречена слушать вечность.

Следом за Ваней завозилась Наташа. Послышались шаги, потом топот, и в дверь спальни постучали.

– Мам, я не могу найти синюю заколку! Ту самую, с единорогом! – голос семилетней дочери был тонким, требовательным, готовым в любую секунду сорваться в истерику.

– Сейчас, солнышко, сейчас найду, – выдавила Ксения, с трудом отрывая голову от подушки.

Она поднялась с кровати. Пол был холодным. Комната – темной. Она не включала свет, двигаясь на ощупь, как заключенная в своей собственной камере. Натянула старый растянутый халат, когда-то мягкий и пушистый, а сейчас похожий на шкуру дохлого животного.

В прихожей царил хаос, привычный и удручающий. Куртки, сандалии, рюкзаки, разбросанные игрушки – все это жило своей жизнью, подчиняясь лишь одному закону: закону максимального неудобства для Ксении.

Ваня, ее четырехлетний сын, сидел на полу посреди этого месива и ревел. Не плакал, а именно ревел, закатив глаза и выгнув спину.

– Не хочу эти носки! Они кусаются! – вопил он, сдирая с ног вполне обычные, мягкие носки с машинками.

– Ванюша, они не кусаются, они новые, – попыталась уговорить его Ксения, опускаясь на корточки. Голова гудела.

– Кусаются! Хочу старые!

– Старые порвались, помнишь? Мы их выбросили.

– Не-е-е-е! – его крик достиг такой частоты, что у Ксении заложило уши. – Не хочу-у-у!

Она закрыла глаза на секунду, пытаясь собрать в кулак всю свое терпение, всю свою выдержку, которых с каждым днем оставалось все меньше. Где-то в глубине души шевельнулось знакомое чувство вины. Вины за то, что она не может купить ему носки получше, которые не «кусались». Вины за то, что у нее не хватает сил и фантазии придумать игру, чтобы уговорить его. Вины за то, что этот детский плач вместо нежности вызывал в ней лишь раздражение и желание закричать самой.

– Ваня, пожалуйста, – ее голос прозвучал сдавленно, почти шепотом. – Маме нужно на работу. Одень носки, а я найду Наташину заколку.

– Не-е-ет!

Она глубоко вдохнула, чувствуя, как по телу разливается знакомая, тягучая усталость. Усталость, которая была ее верной спутницей, ее второй кожей. Она больше не пыталась его уговаривать. Просто взяла носки, схватила Ванину ногу и быстрым, почти механическим движением натянула их. Он зашелся в новом витке плача, но она уже не реагировала. Просто подняла его, поставила на ноги и потянула в ванную умываться.

Наташа стояла посреди коридора, скрестив руки, с надутыми губами. Ее длинные светлые волосы вихрем торчали в разные стороны.

– Заколка, мам! Где она?

– Ищу, Наташ, видишь же, я ищу.

Ксения прошлёпала в спальню, откинула одеяло, заглянула под кровать. Ничего. Потом в гостиную, под диван. Там валялись фантики, кубики и пыльные комья. Наконец, она нашла ее. Ту самую, с блестящим единорогом. Она закатилась за батарею. Ксения сунула руку в пыльную паутину, вытащила заколку, сдула с нее серые клочья и протянула дочери.

– Вот, держи.

– Она грязная! – Наташа поморщилась.

– Сейчас протрем, – Ксения провела по заколке рукавом халата. – Вот, смотри, чистая.

Наташа с недовольным видом взяла заколку и побрела к ванной, бормоча что-то себе под нос про то, что «никто ее не понимает и не любит».

Ксения вернулась на кухню. Кофе в чашке, которую она налила себе еще до того, как разниматься с детьми, уже остыл. Он был темным, горьким и холодным. Как ее жизнь. Она сделала большой глоток, почти не чувствуя вкуса. Просто ритуал. Автоматизм. Кофеин должен был запустить двигатель, заставить ее функционировать.

Пока дети возились в ванной, она начала собирать завтрак. Бутерброды с сыром. Наташе – без корочки, Ване – разрезанные на четыре квадратика. Яблоки, почищенные и нарезанные дольками. Все это упаковывалось в пластиковые контейнеры, которые потом полетят в рюкзаки. Движения ее были резкими, угловатыми. Она с силой хлопала дверцей холодильника, со звоном ставила кастрюлю на плиту, чтобы сварить им кашу.

В голове стучала одна-единственная мысль: «Успеть. Успеть все. Не опоздать». Мысль, вытесняющая все остальные. Страх опоздания был сильнее страха одиночества, сильнее боли от вчерашнего предательства. Потому что опоздание – это выговор. Это вычет из зарплаты. А зарплата – это ипотека, еда, кружки для Наташи, новые носки для Вани, которые не «кусаются». Это реальность. А все остальное – сказки для глупых женщин, верящих в принцев на дорогих автомобилях.

Она резко тряхнула головой, пытаясь отогнать навязчивый образ. Не сейчас. Нельзя. Сегодня нельзя думать о нем. Сегодня нужно выживать.

Накормить детей было отдельным квестом. Ваня устроил бунт против манной каши, требовал «шоколадных хлопьев», которых в доме не было. Наташа ковырялась в тарелке, размазывая кашу по столу и рассказывая длинную, бессвязную историю про девочку из садика, которая взяла ее куклу без спроса.

– Ешь, Наташа, – повторяла Ксения, глядя в окно, где медленно светало, окрашивая серые облака в грязно-розовый цвет. – Ешь быстрее.

– Я не голодная!

– Ты всегда не голодная утром, а потом в саду плачешь, что есть хочешь. Ешь.

В ее голосе прозвучали металлические нотки, которые она сама ненавидела. Нотки своей собственной матери, вечно уставшей, вечно раздраженной. Она становилась ею. С каждым днем все больше.

Наконец, завтрак был окончен. Одевание. Война на надевание курток и застегивание молний. Поиск второй варежки. Ваня снова расплакался, потому что его шапка «давила на уши». Ксения, почти не глядя, натянула ему другую, старую, которую нашла в ящике. Он хныкал, но уже слабее.

Она вытолкала их из квартиры, в лифт, на улицу. Морозный воздух обжег легкие. Она судорожно застегнула свою старую, потертую дубленку, не глядя на проезжавшие мимо иномарки. Не его. Его там не было. И не будет.

Сначала детский сад. Она завела Ванину руку в свою, а Наташа шла чуть впереди, подпрыгивая на сугробах. У ворот сада Ваня, как всегда, уцепился за ее куртку.

– Не хочу-у-у! Мама, не уходи!

– Мне нужно на работу, сынок. Будешь играть с ребятами, хорошо?

– Не хочу-у-у!

Воспитательница, женщина с усталым лицом и в ярком халате, с привычной улыбкой отлепила его от Ксении.

– Ванюша, пойдем, у нас там новые машинки! – повела она его, а он, оборачиваясь и плача, покорно побрел за ней.

Ксения почувствовала привычный укол в сердце. Укол вины и боли. Она каждый день отрывала от себя своего ребенка, зная, что он несчастен. И каждый день делала это снова.

Потом школа. Наташа, наконец-то успокоившаяся, побежала к подружкам, даже не попрощавшись. Ксения смотрела ей вслед, на ее розовый рюкзак, и думала о том, что дочь отдаляется от нее с каждым днем. Становится самостоятельной. И скоро, очень скоро, она вообще перестанет в ней нуждаться. А что останется ей? Только эта серая, монотонная работа и пустая квартира.

Она развернулась и пошла к автобусной остановке. Дорога на работу. Еще один ритуал.

Автобус был, как всегда, битком. Пахло влажной одеждой, перегаром и чьими-то дешевыми духами. Ксения втиснулась в угол у окна, ухватившись за поручень. Лица вокруг были серые, усталые, потрепанные. Каждое утро она видела одних и тех же людей. Женщину с огромной сумкой, набитой, похоже, всяким хламом. Молодого парня в наушниках, который безостановочно дремал. Пенсионерку с тележкой, которая ехала, наверное, на рынок. Они были частью ее пейзажа, такими же статистами в ее личном «дне сурка», как и она в их.

Она смотрела в запотевшее стекло, на мелькавшие за ним однотипные дома, рекламные щиты, голые деревья. Мысли текли лениво, вязко, как патока. Она пыталась не думать. Просто смотреть. Но из щелей памяти выползали обрывки.

Его смех. Низкий, грудной, от которого по телу разливалось приятное тепло. Как он смотрел на нее за ужином, положив подбородок на сложенные руки. Смотрел так, словно больше на свете не было ничего интереснее. Его пальцы, переплетенные с ее пальцами. Сильные, уверенные.

«Хватит!» – мысленно крикнула она себе. – «Его нет. И не было. Был мираж. Была иллюзия, которую ты сама себе придумала, потому что была слишком одинока и слишком несчастна».

Она с силой сжала поручень. Боль в пальцах принесла небольшое облегчение. Реальную, физическую боль было легче переносить, чем ту, что разъедала ее изнутри.

Работа. Контора. Небольшой офис фирмы, занимающейся продажей сантехники. Ее рабочий стол стоял в общем зале, заваленном папками, образцами кафеля и счетами. Запах пыли, бумаги и чуть уловимый – клея.

– Привет, – буркнула ей коллега, Людмила Петровна, женщина предпенсионного возраста, вечно всем недовольная. – Опять эти идиоты из бухгалтерии отчет задерживают. Совсем с ума посходили.

Ксения кивнула, не в силах выдавить из себя улыбку. Она повесила куртку, села за компьютер. Монитор замигал, загружаясь. Ей нужно было проверить входящие заказы, сверить остатки на складе, оформить несколько накладных. Работа, которую она делала с закрытыми глазами. Которая не требовала ни мозгов, ни души. Только присутствия тела.

Она включила компьютер и уставилась в экран. Цифры, наименования, суммы. Все плыло перед глазами. Она делала одну операцию за другой, ее пальцы сами помнили последовательность действий. Тело работало, а сознание было где-то далеко.

Она сглотнула комок в горле и с еще большим остервенением набросилась на работу. Печатала быстрее. Звонила на склад, и ее голос звучал резко, почти грубо. Она пыталась заглушить внутреннюю боль внешней активностью. Забить ее рутиной.

Обеденный перерыв. Она не пошла в столовую. Достала из сумки свой контейнер – вчерашние макароны с котлетой. Ела, не ощущая вкуса, уставившись в стену. Коллеги болтали о чем-то своем, о сериалах, о детях, о скидках в супермаркете. Их смех резал слух. Они были частью этого нормального, обычного мира. А она – нет. Она была изгоем. Женщиной, которую бросили. Опять.

Алексей, ее бывший муж, бросил ее ради молоденькой секретарши. Сейчас он был с ней, а Ксения осталась одна с двумя детьми, с ипотекой, с этой работой. Счастье оказалось мыльным пузырем, который лопнул, обрызгав ее лицо ледяной грязью.

Она доела макароны, выпила стакан воды и снова уткнулась в монитор. Вторая половина дня тянулась еще медленнее. Часы, казалось, остановились. Каждая минута была пыткой. Она смотрела на время в углу экрана и мысленно делила оставшиеся часы на минуты, минуты – на секунды. Это была ее маленькая игра на выживание.

Наконец, шесть часов. Она выключила компьютер, почти бегом направилась к гардеробу. Ей нужно было успеть в детский сад до семи, иначе придется платить за дополнительный час.

На улице уже совсем стемнело. Фонари отбрасывали на снег желтые, неестественные пятна. Она снова втиснулась в автобус, снова дышала этим спертым воздухом, снова видела те же самые усталые лица.

В детском саду Ваня сидел один в раздевалке, уткнувшись носом в колени. Воспитательница бросила на Ксению укоризненный взгляд.

– Он сегодня весь день плакал. Ни с кем не играл. Говорит, что вы ему новые носки купили, которые кусаются.

Ксения ничего не ответила. Просто взяла Ванину руку, одела его молча и вышла на улицу. Он не плакал, просто шел, понуро опустив голову. Она хотела взять его на руки, прижать к себе, извиниться. Но у нее не было сил. Совсем.

Дома ее ждала Наташа, которую забрала из школы соседка, тетя Марина, за небольшую плату. Девочка смотрела телевизор.

– Мам, что на ужин? Я хочу жареную картошку!

– Сейчас, – бросила Ксения, скидывая куртку и бросая сумку на стул.

Она прошла на кухню. Включила свет. И вот она – ее вечная тюрьма. Плита, холодильник, раковина, полная немытой посуды. Место, где она проводила свои вечера. Место, где когда-то, всего пару недель назад, он готовил завтрак. Стоял вот здесь, у этой плиты, в своей дорогой рубашке, и смеялся, когда Наташа облепила его тестом.

Ксения резко отвернулась, схватила с пола картошку и начала чистить ее так яростно, что кожура летела во все стороны. Она резала лук, и слезы текли из глаз, но это были слезы от лука, только от лука. Она жарила картошку, помешивала ее, и все ее существо кричало от несправедливости. Почему? Почему ей всегда приходится так тяжело? Почему она всегда оказывается в роли жертвы? Что она сделала не так?

Ужин прошел в тишине. Наташа что-то болтала, но Ксения почти не слушала. Она автоматически подкладывала детям еду, сама ковырялась в тарелке. Еда была безвкусной. Как и все вокруг.

Потом была уборка. Мытье посуды. Стирка. Разбросанные игрушки, которые нужно собрать. Проверить уроки у Наташи. Искупать Ваню. Прочитать сказку. Уложить их спать.

Она выполняла все эти действия, как запрограммированный робот. Ее тело двигалось, а душа отсутствовала. Она была тенью. Призраком, который обслуживал жизнь своих детей, свою жизнь, но в этой жизни не было ее самой. Той, которой она была когда-то. С мечтами, желаниями, амбициями.

Все это стерлось в пыль. В прах. Под грузом бесконечных обязанностей, счетов, ипотеки, необходимости выживать.

Наконец, дети уснули. В квартире воцарилась тишина. Та самая, звенящая, которую она уже слышала утром. Она прошла в гостиную, погасила свет и села на диван в темноте, поджав под себя ноги.

Она сидела так долго, не двигаясь, глядя в одну точку в окне, где горел огонек какого-то далекого здания. Она чувствовала себя абсолютно пустой. Выжженной. Обслуживающим персоналом для собственной жизни. Персоналом, которому не платят зарплату, не говорят спасибо и не дают отгулов.

И где-то там, в этом большом городе, залитом огнями, был он. А она сидела здесь, в темноте, и пыталась собрать осколки своего разбитого «дня сурка» в нечто, что можно было бы снова назвать жизнью.

Но осколки были слишком мелкими, а руки – слишком уставшими, чтобы склеить их обратно.

Глава 3

Война за йогурт началась, как всегда, внезапно и без объявления. Наташа, стоя у полки с молочными продуктами, упиралась руками в боки и смотрела на маму взглядом, не терпящим возражений.

– Ма-ам, ну купи шоколадный! С котятами! – ее голос, тонкий и пронзительный, резал уши, сливаясь с оглушительным гимном супермаркета – грохотом тележек, щелканьем касс, бормотанием десятков людей.

– Наташ, мы договаривались. Только обычный. Белый. Шоколадный – это на выходные, – Ксения пыталась говорить спокойно, но внутри все сжималось в тугой, болезненный комок. Эта битва была ежевечерним ритуалом, изматывающим до последней капли сил.

– Но он невкусный! – нота в голосе дочери достигла критической частоты, предвещая истерику. Ваня, сидящий в тележке, начал подвывать, чувствуя напряжение.

Ксения закрыла глаза на секунду. Она стояла здесь, в этом ярко освещенном аду, между полками, заваленными изобилием, которое лишь подчеркивало скудость ее возможностей. Она чувствовала себя выжатой, как лимон. Весь день на работе прошел в сумасшедшем ритме, потом детский сад, школа, дорога, и теперь – этот поход за продуктами, который всегда превращался в испытание на прочность. Деньги в кошельке приходилось рассчитывать до копейки, и каждая лишняя трата на «йогурт с котятами» означала, что в конце месяца не хватит на что-то более важное. На лекарства. На ту же ипотеку.

– Наташа, нет. Точка, – ее собственный голос прозвучал чужим, сдавленным. – Бери обычный, или не будем брать ничего.

Девочка фыркнула, схватила с полки баночку белого йогурта и с таким видом, будто это была отрава, швырнула ее в тележку. Йогурт угодил прямо по Ваниной руке. Мальчик заревел уже по-настоящему.

– Тише, Ваня, все хорошо, – автоматически пробормотала Ксения, пытаясь укачать тележку, которая от ее движений лишь сильнее раскачивалась, задевая полки.

Она чувствовала на себе взгляды других покупателей. Осуждающие, сочувствующие, равнодушные. Еще одна неуправляемая мамаша с орущими детьми. Часть пейзажа. Она ненавидела эти взгляды. Ненавидела себя в этот момент. Ненавидела эту бесконечную борьбу за выживание, где даже выбор йогурта превращался в поле боя.

Ей нужно было успокоить Ваню. И сделать это быстро. Она вспомнила, что на верхней полке, куда обычно раскладывали новые товары или акционные позиции, иногда появлялись те самые йогурты «с котятами», но в большой упаковке, по акции. Возможно, это был шанс. Купить большую пачку, уговорить Наташу есть по баночке в день, и это вышло бы даже дешевле, чем покупать маленькие порции.

– Подожди тут, с Ваней, хорошо? – сказала она дочери, стараясь говорить мягче. – Я посмотрю там, наверху.

Наташа, все еще надувшись, кивнула, уткнувшись в экран телефона, который Ксения выдавала ей только в крайних случаях, чтобы купить несколько минут тишины.

Ксения отошла на пару шагов и подняла голову. Да, там, на самой верхней полке, стояли заветные упаковки. До них нужно было тянуться. Она была невысокой, и даже встав на цыпочки, могла лишь кончиками пальцев коснуться пластикового края.

Она вздохнула. Еще одно маленькое унижение. Она огляделась в поисках стремянки или продавца, но никого поблизости не было. Только толпа людей, снующая туда-сюда со своими тележками, погруженная в свои заботы.

«Черт, – подумала она с раздражением. – Ну почему все всегда так сложно?»

Собрав волю в кулак, она подпрыгнула, стараясь зацепить упаковку. Не вышло. Только сдвинула ее с места. Она подпрыгнула еще раз, уже выше, отчаяннее. И в этот момент ее локоть, описав неловкую траекторию, задел что-то твердое и круглое, стоящее на соседней полке.

Все произошло в доли секунды. Полет в замедленной съемке. Стеклянная банка с оливками, большая, тяжелая, сорвалась с полки и понеслась вниз, прямо на кафельный пол, заляпанный следами грязной воды и растерзанной витрины с фруктами. Ксения застыла, не в силах пошевелиться, глядя на эту падающую гранату ее собственного неуклюжего отчаяния. Она мысленно уже слышала оглушительный хруст, видела осколки стекла и разбегающиеся по грязному полу оливки, представляла себе счет, который ей предъявят за порчу товара. Еще одна незапланированная трата. Еще один штрих к портрету неудачницы.

Она инстинктивно вскрикнула, коротко и испуганно. И в этот миг, прямо перед ее лицом, мелькнула чья-то рука. Не ее. Чужая. Рука в рукаве темного, дорогого пальто из тонкой шерсти. Кисть – сильная, с длинными пальцами и аккуратным маникюром. Движение было молниеносным, точным, почти небрежным. Рука поймала банку буквально в сантиметрах от пола, мягко амортизировав падение, словно ловя падающий лист.

Сердце Ксении бешено колотилось, отдаваясь в висках. Она стояла, не в силах пошевелиться, все еще глядя на ту точку, где банка должна была разбиться.

– Кажется, мы спасли будущий салат, – прозвучал над ее ухом голос. Низкий, бархатный, с легкой, едва уловимой хрипотцой, которая заставляла звук вибрировать где-то глубоко внутри.

Она медленно, очень медленно обернулась.

Перед ней стоял мужчина. Высокий. Такой высокий, что ей пришлось запрокинуть голову. Он держал в руке злополучную банку с оливками, рассматривая ее с легкой, почти незаметной улыбкой. Его пальто было идеального кроя, под ним – темный джемпер, небрежно, но дорого выглядевший. Все в нем кричало о деньгах. О другом мире. Мире, где не приходилось подпрыгивать в супермаркете за йогуртом по акции и считать каждую копейку.

И тогда он поднял на нее глаза.

И все. Просто все.

Это были самые темные, самые проницательные глаза, которые она когда-либо видела. Цвета спелого чернослива, с густыми, почти черными ресницами. Но дело было не в цвете. А во взгляде. Он смотрел на нее не так, как смотрят на случайную незнакомку, тем более на такую растрепанную, замученную и явно не блистающую красотой в свой худший день. Нет. Его взгляд был… заинтересованным. Глубоким. Он скользнул по ее лицу, будто читая что-то потаенное, и в его глубине светился неподдельный, живой интерес. Не пошлый, не оценивающий, а именно теплый, человеческий.

И его улыбка. Она тронула лишь уголки его губ, но достигла глаз, собрав у их внешних уголков легкие, лучистые морщинки. Улыбка человека, который знает себе цену, но не кичится этим. Улыбка, в которой не было ни капли снисхождения или насмешки. Только тепло. И какая-то странная, необъяснимая нежность.

Ксения почувствовала, как по ее щекам разливается густой, предательский румянец. Она, должно быть, выглядела ужасно. Старые джинсы, растянутый свитер, волосы, собранные в небрежный хвост, лицо, на котором яркими пятнами горели следы усталости и стресса. А он смотрел на нее, как на диковинную драгоценность.

– Я… я… – она попыталась что-то сказать, но язык заплетался. – Спасибо. Я чуть не разбила.

– Ничего страшного не произошло, – его голос был спокойным, убаюкивающим. Он протянул ей банку. – Держите. Хотя, возможно, вам стоит быть осторожнее с боеприпасами.

Она машинально взяла банку. Стекло было холодным, но там, где касались его пальцы, казалось, осталось тепло.

– Мам! – раздался нетерпеливый крик Наташи. – Мы уже идем?

Ксения вздрогнула, словно очнувшись от сна. Реальность с ее проблемами, детьми и бесконечной суетой грубо ворвалась в этот странный, замерший миг.

– Сейчас, Наташ! – крикнула она через плечо, не отрывая взгляда от незнакомца.

– У вас прекрасные дети, – сказал он, и его взгляд на секунду скользнул за ее спину, к тележке, где Ваня, успокоившись, с любопытством разглядывал этого высокого дядю.

Слова «прекрасные дети» в его устах прозвучали не как банальная вежливость, а как искреннее наблюдение. Обычно, когда люди видели ее с двумя детьми в общественном месте, в их глазах читалось либо сочувствие, либо раздражение. В его глазах не было ни того, ни другого.

– Спасибо, – снова пробормотала она, чувствуя себя полной дурой. Что ей еще говорить? Извините, что чуть не угробила вам руку банкой с оливками? Спасибо, что поймали свидетельство моей криворукости?

– Позвольте помочь донести все это до машины? – он сделал легкий жест в сторону ее тележки, забитой до отказа. – Не могу позволить такой хрупкой леди тащить такие тяжести.

«Хрупкая леди». От этих слов в груди что-то екнуло. Ее уже давно никто не называл хрупкой. Для всех она была «мам», «Ксюш», «сотрудницей». Она была рабочей лошадкой. Тягловой силой. А он увидел в ней хрупкость.

И это ее напугало. Напугало до дрожи в коленях. Потому что это внимание, этот взгляд, эта неожиданная забота были как глоток чистого кислорода для человека, задыхающегося в душном помещении. А она знала – слишком глубокий вдох может убить.

– Нет! – ее ответ прозвучал резче, чем она хотела. Она увидела, как в его глазах мелькнуло легкое удивление, и поспешила смягчить тон. – То есть, спасибо, я справлюсь. Сама.

Он не настаивал. Просто кивнул, все с той же спокойной, понимающей улыбкой.

– Как жаль. Тогда не буду вам мешать. Всего хорошего… – он сделал небольшую паузу, вопросительно подняв бровь.

– Ксения, – автоматически выдала она.

– Ксения, – повторил он, и ее имя в его устах зазвучало как-то по-новому, значимо и красиво. – Руслан.

Он не протянул руку для рукопожатия. Просто еще раз кивнул, бросил последний, пронзительный взгляд, развернулся и пошел прочь. Он шел легко, уверенно, его высокая фигура растворялась в толпе, которая расступалась перед ним, как перед кораблем, рассекающим волны.

Ксения стояла как вкопанная, все еще сжимая в руках дурацкую банку с оливками. Воздух вокруг еще долго хранил шлейф его парфюма – древесный, пряный, с нотками кожи и чего-то неуловимого, дорогого. Он пах деньгами. Уверенностью. Свободой.

– Ма-ам! – Наташа дернула ее за свитер. – Ты что застыла? Мы что, эти оливки берем?

Ксения вздрогнула и посмотрела на банку в своей руке, как на улику. Роковая банка оливок. Та самая, что чуть не разбилась и была поймана сильной, уверенной рукой незнакомца по имени Руслан.

– Нет, – глухо сказала она и поставила банку обратно на полку, на свое законное место. – Не берем.

Она развернула тележку и потащила ее к кассе, чувствуя, как подкашиваются ноги. Все ее существо было вывернуто наизнанку этим коротким, невероятным столкновением. Всего несколько минут. Несколько фраз. А ощущение было такое, будто ее встряхнули за плечи и заставили проснуться после долгой спячки.

Пока она выкладывала продукты на ленту, ее руки слегка дрожали. Она ловила себя на том, что ищет в толпе его темную голову, его высокую фигуру. Но его нигде не было. Он исчез. Как мираж.

Расплачиваясь на кассе, она с ужасом думала о том, что он видел содержимое ее тележки. Дешевые сосиски, макароны, йогурты по акции, самый экономичный пакет молока. Все это кричало о ее положении, о ее бедности, о ее «дне сурка». Ему, человеку в пальто, которое, она была уверена, стоило как пол ее зарплаты, должно быть, было смешно.

Но нет. В его взгляде не было насмешки. Было… любопытство. И та самая, необъяснимая теплота.

Она вышла на улицу, в колючий зимний воздух. Дети тащили ее в разные стороны, что-то крича, но она почти не слышала. Она была там, внутри, у полки с оливками. Она снова видела его глаза. Снова слышала его голос.

И все это время в голове звучал один и тот же вопрос, настойчивый и тревожный: «Кто он?»

Это была не просто мысль. Это было чувство. Чувство, что что-то только что началось. Что-то важное. Что-то опасное. Роковая банка оливок стала не просто случайным эпизодом. Она стала первой костяшкой домино, чье падение уже нельзя было остановить. Она боялась обернуться. Боялась увидеть, что там, позади, уже рушится вся ее серая, но такая знакомая и предсказуемая жизнь.

Глава 4

Ледяной ветер бил в лицо, забираясь под не застёгнутый воротник дубленки и заставляя судорожно ежиться. Ксения, кряхтя, пыталась впихнуть очередной пакет с продуктами в багажник своего старенького хэтчбека. Пластик противно шуршал, пакет с молоком угрожающе накренился, и она поймала его на лету, чувствуя, как от напряжения дрожат пальцы. Дети, Наташа и Ваня, ныли, переминаясь с ноги на ногу. Ваня капризничал, что замерзли щеки, Наташа требовала немедленно включить в машине печеньки. Обычный вечерний хаос, финальный аккорд бесконечного дня.

И тут ее взгляд упал на него.

Он стоял в нескольких метрах, прислонившись к темному, почти черному внедорожнику. Машина была огромной, грозной и безупречно чистой, ее лакированный кузов отсвечивал отблесками уличных фонарей, словно мокрый асфальт после дождя. Он был без пальто, только в том самом темном джемпере, и курил, выпуская в морозный воздух тонкие струйки дыма. Его поза была расслабленной, но в ней чувствовалась скрытая мощь, уверенность хищника, которому некуда спешить.

И он смотрел на нее. Не просто смотрел, а наблюдал. С тем же самым неподдельным интересом, что и в супермаркете.

Ксения резко отвернулась, сердце заколотилось где-то в горле. «Проходи мимо, проходи мимо», – заклинала она мысленно, с силой захлопывая багажник с таким треском, что Ваня вздрогнул и притих.

Но он не прошел. Он оттолкнулся от машины, раздавил оземь окурок и сделал несколько шагов в ее сторону. Каждый его шаг отдавался в ее напряженном сознании гулким эхом. Она застыла, сжимая в руке ключи, словно это было ее единственное оружие против этого вторжения из другого мира.

– Ксения, – произнес он ее имя, и оно снова прозвучало как нечто особенное. – Кажется, судьба настаивает на том, чтобы я помог.

Она заставила себя поднять на него взгляд. Вблизи он был еще более… внушительным. Высокий, широкоплечий, с сильными, волевыми чертами лица. И эти глаза. Глубокие, темные, затягивающие, как водоворот.

– Я… я справлюсь, – выдавила она, чувствуя, как горит лицо. – Спасибо.

– Вам до дома далеко? – проигнорировал он ее отказ, его взгляд скользнул по ее старенькой машине, по детям, по ее лицу, и в нем не было ни капли осуждения. Было что-то другое. Настойчивость. – Позвольте меня проводить. Хотя бы до дома. Эти пакеты… и дети выглядят уставшими.

– Нам не по пути, – быстро ответила она, сама понимая, насколько глупо и неестественно это прозвучало. Она ведь даже не знала, куда ему по пути.

Он мягко улыбнулся, и в уголках его глаз собрались те самые лучистые морщинки.

– А вы откуда знаете? Может, я как раз живу в вашем районе.

Он говорил так легко, так уверенно, что ей нечего было ему противопоставить. Кроме правды. Правды, которая сидела в ней занозой.

– Послушайте, Руслан, – она впервые произнесла его имя вслух, и оно обожгло губы. – Вы очень любезны. Но я не могу принять… Я не привыкла…

– К тому, что мужчина может быть просто галантным? – он закончил за нее фразу, и в его голосе прозвучала легкая, необидная насмешка. – Это не покровительство, Ксения. Это обычная вежливость. Я не могу спокойно смотреть, как такая хрупкая женщина в такую погоду тащит на себе пол-магазина и двух детей. Не отнимайте у меня возможность чувствовать себя джентльменом.

Он говорил это так искренне, с такой теплой, почти панибратской интонацией, что ее защитные стены дали трещину. Хрупкая женщина. Джентльмен. Эти слова казались такими архаичными, вышедшими из употребления в ее мире, где она была «мам», «сотрудницей», «бывшей женой». Мире, где не было места галантности.

В этот момент Ваня, который до этого тихо хныкал, разрыдался в полную силу, уставший и замерзший.

– Мама, я хочу домой! – взвыл он, цепляясь за ее ногу.

Это решило все. Ее сопротивление было сломлено. Не его настойчивостью, а реальностью. Реальностью в лице уставшего, плачущего ребенка.

– Хорошо, – сдавленно сказала она, избегая его взгляда. – Только до дома.

Он не стал торжествовать победу. Просто кивнул, взял у нее из рук самые тяжелые пакеты и повел к своему внедорожнику.

– Дети поедут с нами, – заявил он, и это не было вопросом. – Вашу машину можно оставить здесь, она в безопасности. Завтра мой водитель подвезет вас к ней.

– Нет! – она чуть не вскрикнула. – Я… я сама. Мы сами.

Он остановился и посмотрел на нее. Взгляд его был серьезным.

– Ксения. Вы доверите мне своих детей? Я обещаю, доставлю их в целости и сохранности.

И снова этот взгляд. Прямой, честный, лишенный какого-либо подвоха. Она колебалась, глядя на плачущего Ваню и на Наташу, которая с нескрываемым любопытством разглядывала огромную блестящую машину.

– Ладно, – сдалась она, чувствуя, как земля уходит из-под ног. – Только… будьте осторожны.

Он открыл заднюю дверь. Салон встретил их волной теплого, невероятно вкусно пахнущего воздуха. Запах дорогой кожи, свежего воска и того самого древесно-пряного парфюма, который теперь навсегда будет для нее ассоциироваться с ним. Все внутри было безупречным. Темная, матовая кожа сидений, полированный металл, огромный экран на торпедо. Это был не салон автомобиля. Это был интерьер космического корабля из тех фантастических фильмов, которые она иногда смотрела по вечерам.

– Садитесь, – его голос вернул ее к реальности.

Она буквально впихнула детей внутрь. Наташа забралась на просторное заднее сиденье с видом полного восторга. Ваня, утихомиренный необычной обстановкой, уселся рядом, уткнувшись носом в стекло.

Ксения медленно, почти церемонно, села на пассажирское сиденье. Кожа была мягкой, как сливочное масло, и идеально чистой. Она сидела на самом краешке, боясь прислониться спиной, боясь оставить малейшую складочку от своей дубленки, малейшее пятнышко от уличной грязи на ботинках. Она чувствовала себя Золушкой в карете, которая вот-вот превратится в тыкву, а ее платье – в лохмотья. Только здесь не было сказки. Была неловкая, почти унизительная реальность.

Он сел за руль, плавно закрыл дверь. Звук был глухим, дорогим. В салоне воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихим гулом двигателя и едва слышной классической музыкой.

– Пристегнитесь, пожалуйста, – мягко сказал он, и она с трудом отыскала ремень, чувствуя себя полной идиоткой.

Машина тронулась с места так плавно, что она даже не почувствовала толчка. Они поехали. Он вел машину уверенно, спокойно, одной рукой, лежащей на руле. Вторая лежала на подлокотнике между ними. Сильная рука с длинными пальцами.

– Направо на следующем перекрестке, – тихо сказала она, глядя в окно. – Потом прямо.

Он кивнул. Несколько минут они ехали молча. Напряжение в салоне было почти осязаемым. Ксения смотрела на мелькавшие за окном огни, на знакомые улицы, которые в этом салоне, в этом аромате, казались чужими, иным измерением.

– Спасибо, – снова пробормотала она, потому что нужно же было что-то сказать.

– Не за что, – он ответил, и в его голосе снова послышалась улыбка. – Приятно иногда быть полезным.

Он бросил на нее быстрый взгляд.

– Тяжелый день?

Вопрос был таким простым, таким человеческим, что она растерялась.

– Обычный, – пожала она плечами, стараясь говорить нейтрально. – Работа, дети, магазин. День сурка.

– День сурка? – он переспросил, и в его голосе прозвучало искреннее любопытство.

– Это такая шутка, – объяснила она, чувствуя себя еще более неловко. – Когда каждый день похож на предыдущий. Рутина.

– А, понимаю, – он кивнул. – Только в моем случае это бесконечная череда встреч, переговоров и полетов. Другой тип сурка. Не менее изматывающий.

Он говорил о своем мире так просто, без хвастовства, как о чем-то само собой разумеющемся. Переговоры. Полёты. Для нее эти слова были из лексикона сериалов.

– Должно быть, интересно, – сказала она просто потому, что нужно было как-то поддерживать разговор.

– Иногда, – он ответил. – А иногда просто хочется тишины. Или… услышать что-то настоящее.

Он снова посмотрел на нее, и его взгляд был настолько прямым, что ей захотелось отвернуться.

– А вы? – спросил он. – В этом вашем «дне сурка» есть место для чего-то настоящего? Для мечты, например?

Вопрос повис в воздухе, острый и неудобный. Мечта? Какая может быть мечта, когда нужно платить по счетам, кормить детей, бежать на работу? Мечты были роскошью, которую она не могла себе позволить. Они стерлись, как и ее личные желания, в пыль повседневности.

– Мечты? – она фыркнула, и звук вышел более резким, чем она хотела. – У меня нет времени на мечты.

– Неправда, – мягко, но уверенно парировал он. – У каждого есть мечта. Даже если она глубоко спрятана. Иногда она прячется за… ну, я не знаю, за желанием испечь идеальный торт или прочитать книгу, до которой никогда не доходят руки.

Его слова попали прямо в цель. Она молчала, глядя на свои руки, сжимающие ремень безопасности. Идеальный торт. Да. Когда-то, давным-давно, она мечтала стать кондитером. У нее даже были записаны рецепты, она вырезала картинки из журналов. Потом родилась Наташа, потом Ваня, потом ипотека, работа… Мечта о кондитерской казалась такой же недостижимой, как полет на Луну.

– Когда-то я хотела открыть свою кондитерскую, – вырвалось у нее неожиданно для самой себя. Она тут же сжалась внутри, ожидая насмешки или снисходительного кивка.

Но он не засмеялся.

– Правда? – в его голосе прозвучал неподдельный интерес. – Это прекрасно. Что вам нравилось готовить больше всего?

Его вопрос был настолько неожиданным, настолько конкретным, что она на секунду растерялась.

– Наполеон, – прошептала она, сама удивляясь, что помнит это. – Я обожала возиться с тестом. Искать идеальный рецепт крема. Мне нравилось, когда он получался именно таким, как надо – хрустящим, но тающим во рту. Это… это было успокаивающе.

Она говорила, глядя в окно, и в ее голосе прозвучали нотки той давней, почти забытой страсти.

– Я уверен, он у вас получался восхитительным, – сказал он тихо. – В вас чувствуется талант.

От этих слов по ее коже пробежали мурашки. Никто и никогда не говорил ей ничего подобного. Алексей, ее бывший, в лучшем случае отмахивался: «Опять ты со своими тортами, Ксюх, кому это надо?». А этот человек, этот незнакомец, с первой же встречи видел в ней что-то большее, чем уставшую мать двоих детей.

Его вопросы смущали и будоражили ее одновременно. Они заставляли ее смотреть на себя со стороны, видеть не только то, что есть, но и то, что могло бы быть. Это было страшно. И пьяняще.

– А вы? – спросила она, желая перевести стрелки. – О чем вы мечтаете? Кроме тишины.

Он задумался на секунду, его пальцы постукивали по рулю.

– Наверное, о том, чтобы найти что-то настоящее, – сказал он на удивление просто. – Что-то, что не имеет цены. Не имеет отношения к контрактам, сделкам, деньгам. Что-то простое. Как идеальный «Наполеон».

Он снова посмотрел на нее, и в его взгляде было что-то такое, от чего у нее перехватило дыхание. Он говорил не о торте. Он говорил о чем-то другом. О чем-то, что, как ему казалось, он нашел в ней.

Она не знала, что ответить. Она чувствовала себя голой, обнаженной перед этим пронзительным взглядом, который видел все ее потаенные, давно похороненные надежды.

– Вот здесь, – торопливо сказала она, указывая на свой дом. – Спасибо вам большое.

Он плавно остановил машину у ее подъезда. Тишина в салоне снова стала звенящей. Она потянулась за дверной ручкой.

– Позвольте, – он вышел, обошел машину и открыл ей дверь. Затем помог вылезти детям. Наташа смотрела на него с обожанием, Ваня нерешительно ухватился за мамину руку.

Он достал из багажника ее пакеты и поставил их у ее ног.

– Спасибо, – снова сказала она, чувствуя себя нелепо. – За все.

– Это мне спасибо, – он улыбнулся, и его улыбка в свете фонаря казалась еще более ослепительной. – Вы скрасили мой вечер, Ксения. Надеюсь, ваш «Наполеон» когда-нибудь увидит свет.

Он не стал ждать ответа. Легко вскочил в машину, и темный внедорожник бесшумно тронулся с места, растворившись в ночи так же быстро, как и появился.

Ксения стояла на холодном ветру, держа за руки детей и глядя в пустоту, где только что была его машина. Воздух вокруг все еще был пропитан его запахом. А внутри у нее все переворачивалось от странной, непонятной смеси страха, смятения и какого-то дикого, запретного возбуждения. Он задавал вопросы о ее мечтах. Он видел в ней женщину. Личность.

Она подняла пакеты и потянула детей к подъезду. Ее мир, ее серый, предсказуемый «день сурка» вдруг дал трещину. И сквозь эту трещину пробивался ослепительный, пугающий и такой желанный свет.

Глава 5

Вечер выдался особенно тяжелым. Ваня, не успев переодеться после садика, устроил истерику из-за того, что его любимая машинка закатилась под диван и не доставалась. Наташа, вместо того чтобы делать уроки, разрисовала фломастером обои в прихожей, и когда Ксения это обнаружила, у нее потемнело в глазах. Она не кричала. Просто опустилась на пол рядом с художеством дочери и закрыла лицо руками. Это было хуже любых криков – это ощущение полной, тотальной беспомощности.

Она сидела так несколько минут, пока Ваня, испугавшись ее непривычного поведения, не притих, а Наташа не начала всхлипывать, понимая, что натворила что-то ужасное.

– Мамочка, прости, я больше не буду, – плакала она, обнимая Ксению за шею.

Ксения подняла голову. Перед ней было испуганное личико дочери, в другом конце комнаты – виноватый взгляд сына. И эти обои. Глупые, розовые, с едва заметным цветочным узором, которые они с Алексеем выбирали, когда только купили эту квартиру, полные надежд на будущее. Теперь на них красовался кривой зеленый динозавр с фиолетовыми пятнами.

И что-то в ней надломилось. Окончательно. Слезы подступили к горлу, но она их сглотнула. Плакать было некогда. Нужно было кормить детей, убирать, готовить все к завтрашнему дню. Все тот же бесконечный конвейер.

Она поднялась, отнесла Ваню в ванную умываться, велела Наташе идти делать уроки, а сама принялась оттирать фломастер. Он не оттирался. Оставались жирные, размазанные пятна. Еще одно напоминание о том, что в ее жизни ничего нельзя исправить до конца. Всегда остаются шрамы.

Ужин прошел в гробовой тишине. Дети чувствовали ее настроение и не решались нарушать молчание. Она мыла посуду, глядя в черный квадрат окна, в котором отражалась ее собственная усталая тень. Мысли были тяжелыми, липкими, как вар. Она думала о том, что ее жизнь – это замкнутый круг. Дом, работа, дети, снова дом. Ни просвета, ни надежды. Ничего, что принадлежало бы лично ей. Той Ксении, которая когда-то мечтала о кондитерской, смеялась до слез над глупыми комедиями и могла проспать все утро просто потому, что ей так хотелось.

Она закончила на кухне, уложила детей. Ваня заснул почти мгновенно, исчерпав за день весь запас энергии. Наташа еще немного ворочалась, но вскоре и ее дыхание стало ровным и глубоким.

Ксения прошла в гостиную, погасила верхний свет, оставив только торшер в углу, и рухнула на диван. Тишина. Та самая, звенящая, которую она так ненавидела. В этой тишине были слышны только отголоски ее собственных неудач: скрип разваливающейся мебели, капанье крана на кухне, сдавленные всхлипы, которые она не позволяла себе выпустить наружу.

Она взяла с тумбочки телефон. Выключенный. Она все еще боялась его включать. Боялась увидеть пустоту. Или что хуже – увидеть его имя. Потому что, если бы он написал, это означало бы, что все не закончилось там, у подъезда. А если бы не написал… это подтвердило бы ее худшие опасения: что она была всего лишь забавным эпизодом, минутной причудой богатого мужчины.

Она провела пальцем по холодному экрану. Ей было страшно. Страшно надеяться. Надежда в ее жизни всегда была чревата болью.

«Включи, – шептал внутренний голос. – Хватит прятаться. Ты все равно не сможешь забыть его взгляд».

С глухим стуком сердце ударило о ребра. Она нажала кнопку. Телефон завибрировал, замигал, загружаясь. Каждая секунда ожидания тянулась мучительно долго. Вот появился рабочий стол. Заставка – фотография детей, сделанная прошлым летом в парке. Они смеются. Она стоит сзади, обняв их, и на ее лице – улыбка. Настоящая. Она сама не помнила, когда улыбалась в последний раз так, как на той фотографии.

Она проверила пропущенные звонки. Ничего, кроме коллег и напоминания от стоматолога. Сообщения… Реклама, рассылка от школы Наташи, сообщение от соседки тети Марины с просьбой забрать на следующий день посылку с почты.

Ничего от него.

Горький, знакомый ком подкатил к горлу. Что она вообще ожидала? Конечно, он не стал бы писать. Зачем? У него, наверное, дел по горло. Важные встречи. Прекрасные, ухоженные женщины, которые не носят растянутые свитера и не воюют с детьми из-за йогуртов.

Она уже почти опустила телефон, когда экран снова вспыхнул и завибрировал у нее в руке. Коротко, один раз. Уведомление о новом сообщении.

Неизвестный номер.

Сердце ее замерло, а потом рванулось в бешеной скачке. Кровь с гулом прилила к вискам, заглушая все остальные звуки. Палец дрожал, когда она нажала на уведомление.

Текст был коротким. Очень простым. Но он перевернул все в ней с ног на голову.

«Дошли? Успели разобрать ваши сумки?»

Она прочитала. Потом еще раз. И еще. Каждое слово. Она вглядывалась в них, как в древние руны, пытаясь разгадать скрытый смысл, насмешку, подвох. Но его не было. Только легкая, непринужденная ирония. Теплая, почти дружеская интонация, которую она каким-то чудом слышала сквозь бездушный текст.

И она не смогла сдержать улыбку. Широкой, глупой, девичьей улыбки, которая разлилась по ее лицу, сгладив морщинки усталости и напряжения. Она улыбалась, сидя одна в темноте, глядя на светящийся экран. Улыбалась, и слезы – на этот раз не от отчаяния, а от какого-то щемящего, непонятного чувства облегчения и радости – выступили на глазах.

Он написал. Он не забыл. И он написал так… так по-человечески. Без пафоса. Без напыщенности. Как будто они были старыми приятелями.

Она прикусила губу, чувствуя, как щеки горят. Что ответить? Нужно ответить. Быстро. Но что? Нельзя показаться слишком взволнованной. Слишком доступной. Но и грубить тоже нельзя.

Ее пальцы затряслись над экраном. Она снова прочитала его сообщение. «Успели разобрать ваши сумки?». Это было смешно. По-доброму смешно.

Она набрала: «Сумки разобраны. Благополучно капитулировали на кухне. Спасибо за операцию по спасению».

Отослала. И тут же схватилась за голову. «Капитулировали»? Что это вообще за слово? Звучало глупо. Надуманно. Она показалась бы идиоткой.

Но ответ пришел почти мгновенно.

«Рад, что конфликт улажен. Надеюсь, пленные не пострадали? Особенно те, что с шоколадными котятами».

Она рассмеялась. Тихим, счастливым смехом, который давно не звучал в этой квартире. Он помнил про йогурты! Помнил эту дурацкую, незначительную деталь ее похода в магазин.

«Один пострадал. Принесен в жертву вечернему чаю. Наташа почтила его память минутой молчания», – отписала она, уже чувствуя себя увереннее.

«Соболезную вашей утрате. В качестве компенсации могу предложить виртуальное мороженое. Шоколадное. Без котят, к сожалению, но зато с трюфельной крошкой».

Ксения откинулась на спинку дивана, прижимая телефон к груди. Она чувствовала себя шестнадцатилетней девочкой, которая переписывается с симпатичным парнем из старшей школы. Это было щекотливо, волнующе и так неприлично приятно. Весь ее тяжелый день, все проблемы, усталость – все это куда-то испарилось, уступив место легкому, игривому флирту, который становился ярким, ослепительным пятном на сером полотне ее будней.

Они переписывались еще почти час. Легко, иронично, без всяких намеков на что-то серьезное. Он расспрашивал о ее дне, и она, к своему удивлению, рассказывала ему про истерику Вани и про рисунок Наташи на обоях, но преподносила это как забавные истории, а не как трагедию. И он отвечал шутками, поддерживая этот тон. Он рассказывал о своем дне – скучные встречи, невнятные презентации, и у него это тоже звучало не как жалоба, а как ироничный отчет о сражениях на полях корпоративных войн.

Он был блестящим собеседником. Остроумным, внимательным, чутко улавливающим ее настроение. Он не пытался ее жалеть, не сыпал комплиментами. Он просто… общался. И в этом общении была какая-то невероятная ценность.

«Боюсь, мне пора, – написал он наконец. – Завтра ранний вылет в Питер. Но я надеюсь, что ваше завтра будет хотя бы на пол-катастрофы менее катастрофическим, чем сегодняшний день».

«Спасибо. И вам удачи в Санкт-Петербурге. Сразите их всех своим обаянием», – ответила она.

«Обещаю. Спокойной ночи, Ксения».

«Спокойной ночи, Руслан».

Она опустила телефон на колени и сидела так еще долго, уставившись в одну точку. В квартире было тихо, но теперь эта тишина не была пугающей или давящей. Она была наполненной. Наполненной эхом его слов, его смеха, который она себе представляла, читая его сообщения.

Она встала, потянулась и пошла в ванную умываться. В зеркале на нее смотрела та же женщина – уставшая, с синяками под глазами. Но в этих глазах было что-то новое. Искорка. Тот самый огонек, который она считала навсегда угасшим.

Лежа в постели, она не могла уснуть. В голове прокручивались их шутки, его фразы. Она ловила себя на том, что снова улыбается в темноте. Этот человек, этот Руслан, каким-то невероятным образом сумел всего за один вечер, всего парой десятков сообщений, вдохнуть в нее жизнь. Он напомнил ей, что она не только мать, не только сотрудница, не только бывшая жена. Она – женщина. Которая может нравиться. Которая может быть интересной. Которая может смеяться и флиртовать.

Она перевернулась на другой бок, прижимая подушку к груди. Завтра снова будет тяжелый день. Снова работа, детский сад, школа, готовка, уборка. Но теперь она знала, что в этом сером потоке есть что-то, что ждет ее вечером. Яркая вспышка. Сообщение на телефоне. Легкий, ироничный флирт, который делал все остальное хоть чуточку, но терпимее.

Она заснула с мыслью о нем. И впервые за долгие годы ее сон был спокойным и безмятежным, без привычных кошмаров о неоплаченных счетах и детских слезах.

Глава 6

Воскресенье должно было быть днем передышки. Единственным днем в неделе, когда можно было выдохнуть, не думая о беге по утрам, о сборах, о дороге на работу. Днем, когда Ксения позволяла себе валяться в кровати до восьми, а потом неспешно пить кофе, пока дети смотрели мультики. Небольшая роскошь, которую она отвоевала у всепоглощающей рутины.

Но этот покой всегда был обманчивым. Хрупким, как тонкий лед на луже, готовым треснуть в любой момент. И лед этот неизменно проваливался под тяжестью одного и того же человека. Алексея. Ее бывшего мужа.

По графику он должен был привезти детей в шесть. Ровно в шесть. Они договаривались. Но Алексей и слово «пунктуальность» были понятиями из параллельных вселенных. Опыт научил Ксению не планировать на вечер ничего важного. Ни звонков, ни встреч с подругами, которых у нее и так почти не осталось. Только ожидание. Томительное, нервное, разрушающее всю идиллию выходного дня.

В пять тридцать она начала посматривать на часы. В пять сорок пять уже ходила по квартире, как тигрица в клетке, прислушиваясь к каждому шуму за дверью. В шесть ровно сердце ее сжалось, а потом привычно ушло в пятку. Он не приехал.

«Ничего страшного, – пыталась успокоить себя Ксения. – Застрял в пробке. Или дети задержали».

Но внутри все сжималось в холодный, тяжелый ком. Она знала этот сценарий наизусть. Он разыгрывался с пугающей регулярностью.

В шесть двадцать она уже не могла усидеть на месте. Она позвонила ему. Абонент временно недоступен. Классика. Она с силой швырнула телефон на диван, едва сдержавшись, чтобы не разбить его о стену. Беспомощная ярость, знакомая до боли, закипала в ней. Ярость от того, что она снова здесь, в этой ловушке, и не может ничего изменить. Она не могла контролировать его, не могла заставить его быть ответственным. Она могла только ждать. И злиться.

В шесть сорок пять раздался наконец дребезжащий звонок в дверь. Сердце Ксении не екнуло от радости, а лишь тяжело и гулко перекатилось в груди. Она бросилась открывать.

На пороге стояли ее дети. Но это были не те счастливые, розовощекие малыши, которых она отдавала ему два дня назад. Ваня, завернутый в какую-то явно чужую, слишком легкую для такого ветра куртку, ревел в три ручья, всхлипывая и давясь слезами. Его лицо было грязным, нос подтекал, а в спутанных волосах торчали липкие конфетные ниточки. Наташа стояла рядом, бледная, с надутыми губами, сжимая в руках свой рюкзак. Ее глаза были опухшими от слез.

А за ними, переминаясь с ноги на ногу, стоял Алексей. Ее бывший муж. Он улыбался той виновато-наглой улыбкой, которая всегда вызывала у Ксении желание бросить в него чем-то тяжелым. Его лицо было осунувшимся, под глазами – синяки, от него пахло дешевым одеколоном, перебивающим сладковатый запах пива.

– Ксюх, привет! – он размашисто вошел в прихожую, не снимая грязных ботинок. – Извини, что немного задержались. Машина заглохла, пришлось ждать эвакуатор.

Он говорил это так буднично, как будто сообщал о погоде. «Немного задержались». Час пятнадцать минут. Для него это было «немного».

Ксения не слушала его. Она опустилась на корточки перед Ваней, пытаясь обнять его, но он отшатнулся, заливаясь новыми слезами.

– Что случилось, сынок? Что случилось? – ее голос дрожал от бессилия и гнева.

– Па-папа… папа забыл мой совочек! В песочнице! – выдохнул Ваня между рыданиями. – А я его там оставил! И он сказал, что уже поздно! И песочницу закрыли!