Читать онлайн Обычная любовь. Книга вторая

Глава 1

Она не помнила, как оказалась на улице. Не помнила, как прошла через блестящий, холодный холл, как двери лифта с тихим шипением раздвинулись перед ней, пропустили и сомкнулись за ее спиной, словно похоронив ту женщину, которая всего пятнадцать минут назад поднималась наверх – с надеждой, с предвкушением, с коробкой дурацких, но таких дорогих его сердцу круассанов.

В ушах стоял оглушительный звон. Не звук, а его полная, абсолютная противоположность. Вакуум, в который ушли все шумы мира: гул машин, отдаленные голоса, шелест ветра в кронах деревьев. Осталась только эта пронзительная, свистящая тишина, будто после мощного взрыва, когда слух еще не успел опомниться и вернуться. Но возвращаться было не к чему. Ее мир, только что обретший цвет, звук и объем, снова схлопнулся. Стал плоским, черно-белым и беззвучным.

Она шла, не чувствуя под собой асфальта. Ноги были ватными, непослушными, двигались сами по себе, повинуясь древнему, животному инстинкту – бежать. Бежать от боли, от унижения, от того образа, что был выжжен на сетчатке ее глаз раскаленным железом. Руслан у окна. Его прямая, уверенная спина. И Елена. Елена, которая не просто стояла рядом. Она была в его личном пространстве, в той самой интимной зоне, куда Ксения сама входила с замирающим от счастья и трепета сердцем. Длинные, ухоженные пальцы с безупречным маникюром поправляли узел его галстука. Движение было плавным, привычным, почти собственническим. И на его лице не было ни удивления, ни сопротивления. Была… расслабленность. Та самая, с которой он позволял поправлять себе воротник Ксении, но только сейчас, в этом жесте, читалось что-то гораздо большее. Что-то, что годами входило в привычку, врастало в ежедневный ритуал.

А потом был звук. Глухой, коробочный удар о полированный бетонный пол. Она посмотрела вниз и увидела рассыпавшиеся по стороне, маслянистые круассаны. Они лежали там, на полу, у ее ног, жалкие и нелепые, как и ее вера в сказку. И этот звук, этот негромкий хруст сломанного теста, наконец, прорвал плотину. Слез не было. Была только ледяная пустота, сковывающая изнутри.

В руках, сжатых в белых от напряжения суставах, отчаянно дребезжали ключи. Она не понимала, откуда они взялись. Потом смутно вспомнила – автоматическое движение, привычка: проверить, есть ли ключи в кармане, перед тем как выйти из машины. Ее машины. Старенькой, потрепанной, пахнущей детскими крошками и влажной собачьей шерстью, хотя собаки у них не было уже три года. Контраст между этим запахом и ароматом кожи и парфюма в салоне его автомобиля был настолько разительным, что ее на секунду стошнило. Просто сухой, болезненной спазм сжал горло. Она остановилась, оперлась ладонью о шершавый ствол какого-то дерева, пытаясь отдышаться.

И тут тишину в ее ушах, эту звенящую, невыносимую пустоту, разорвала вибрация. Сначала одна. Настойчивая, ползучая, как жук под кожей. Потом вторая. Третья. Телефон в кармане куртки вздрагивал, упрямо и безжалостно возвращая ее к реальности, которую она так отчаянно пыталась оставить позади, в том стеклянном гробу его офиса.

Она не смотрела на экран. Не нужно было. Она знала. Знала эти одиннадцать цифр, которые за последние месяцы стали для нее не просто номером, а проводником в другую жизнь. Каждый звонок раньше заставлял ее сердце биться чаще, по губам разбегалась глупая, счастливая улыбка. Сейчас же каждый вибрационный импульс отзывался в ней новой волной боли. Он звонил. Наверное, увидел ее. Увидел разбитую коробку, рассыпанные круассаны. Понял, что она все видела. И теперь он пытался что-то объяснить, найти слова, которые, как ему, наверное, казалось, смогут все исправить.

Но ничто не могло исправить этого. Никакие слова. Потому что она не просто увидела сцену. Она ее почувствовала. Прочувствовала каждой порой, каждым обожженным нервным окончанием. Эта картина была не просто изображением, она была квинтэссенцией всего ее тайного, вытесненного страха. Страха, что она – временная. Что она – забавное развлечение, «отвлеченное хобби», как когда-то ядовито заметила сама Елена. Что ее мир с его вечными проблемами, ипотекой, детскими соплями и вечно горящими пельменями – это что-то чужеродное, несовместимое с его миром власти, денег и безупречных женщин в идеально сидящих костюмах.

И этот страх оказался прав. Он кричал ей об этом в лицо вот этим немым, черно-белым кадром: Руслан и Елена. Два сапога пара. Два сильных, красивых, успешных человека, связанных общим прошлым, общим бизнесом, общими жестами. А она – Ксения, тридцатилетняя разведенка с двумя детьми и кучей проблем, – просто забрела не в свой офис и увидела то, что видеть не была должна.

Телефон продолжал вибрировать. Назойливо, без перерыва. Он не сдавался. Руслан никогда не сдавался. Это было одно из тех его качеств, что сводило ее с ума, а потом покоряло. Его настойчивость, с которой он входил в ее жизнь, ломал ее сопротивления, стирал границы. Сейчас эта настойчивость казалась удушающей, агрессивной. Он не давал ей просто уйти. Не давал ей права на эту боль, на это бегство. Он требовал объяснений, диалога, немедленного решения проблемы. Как будто все можно было решить парой правильных фраз.

Она вытащила телефон из кармана. Экран светился ослепительно ярко в наступающих сумерках. «Руслан». И счетчик пропущенных вызовов неумолимо полз вверх. Пять. Шесть. Семь. Палец сам потянулся к кнопке отказа, но она не нажала. Вместо этого она зажала кнопку питания. Телефон затребовал подтверждения. «Выключить устройство?» Да. Выключить. Выключить все. Его звонки. Его мир. Его ложь. Его… любовь? Была ли это любовь? Или это была просто красивая, дорогостоящая иллюзия, которую он для нее создал, как создавал успешные бизнес-проекты?

Экран погас. Телефон стал просто холодной, безжизненной пластмассовой коробкой в ее дрожащей руке. Теперь в ушах снова стояла та самая, желанная и мучительная тишина. Полная. Абсолютная. Ее не нарушало ничего, кроме стука собственного сердца, отдававшегося в висках тяжелыми, неровными ударами.

Она снова заставила ноги двигаться. Куда? Не имело значения. Лишь бы подальше. От этого здания, от этого района, от всей этой жизни, в которую она так глупо поверила. Она шла по улицам, не видя лиц прохожих, не различая вывесок. Мир вокруг и вправду стал черно-белым, как старый потрескавшийся фильм. Исчезли краски: ярко-желтая листва, синева осеннего неба, красные огни светофоров – все превратилось в оттенки серого. Безрадостные, унылые, как ее жизнь до него.

До него. Мысль зацепилась за это «до». Как же она жила до него? Ах, да. Режим выживания. День сурка. Работа, дом, дети, ипотека. Бесконечный круг обязанностей, где не было места для нее самой, для Ксении-женщины. Она была тенью, обслуживающим персоналом для собственной жизни. И тогда это казалось нормой. Серая, унылая, но предсказуемая и потому безопасная норма.

Потом он появился. С его улыбкой, его вниманием, его миром роскоши и возможностей. Он ворвался в ее серую реальность как ураган, перекраивая все, даря ей новые ощущения, новые эмоции. Он заставил ее почувствовать себя снова живой, желанной, увиденной. Он показал ей, каково это – быть счастливой. И в этом был самый страшный, самый жестокий подвох. Потому что, познав вкус рая, возвращаться в ад было в тысячу раз мучительнее.

Она дошла до какого-то сквера, почти пустого в этот час. Сели на холодную, влажную скамейку. Тело вдруг налилось свинцовой тяжестью, ныли все мышцы, будто она только что пробежала марафон, а не прошла несколько кварталов. Дрожь, которую она до этого сдерживала, вырвалась наружу. Она затряслась вся, мелкой, неконтролируемой дрожью, зубы выбивали дробь. Она обхватила себя руками, пытаясь согреться, но холод шел изнутри, из самой глубины, откуда его уже нельзя было изгнать.

Перед глазами снова и снова прокручивался тот момент. Не весь, а отдельные, самые острые кадры. Его профиль. Расслабленный. Уверенный. И пальцы Елены на шелковом узле его галстука. Этот жест был таким… домашним. Таким привычным. Таким правильным. И она, со своей коробкой круассанов, была в этой картине лишней. Чужеродным элементом, случайно попавшим в чужой кадр.

А ведь всего несколько часов назад она просыпалась рядом с ним. Просыпалась с чувством легкого, пьянящего счастья. Он был ее последней мыслью перед сном и первой – при пробуждении. Его запах на подушке, его крепкие объятия, его низкий, спокойный голос – все это было ее опорой, ее новой реальностью. Она начала верить, что так будет всегда. Наивная, глупая. «Наивно» – так она, шутя, называла свои попытки испечь тот самый торт «Прага», который никак не получался. Теперь это слово приобретало новый, горький смысл. Она была наивной дурой, поверившей в сказку про Золушку.

Мысль о детях пронзила ее, как раскаленный нож. Наташа. Ваня. Они остались у ее матери. Она сказала, что задержится на работе. А сама поехала к нему, чтобы сделать сюрприз. Какой идиотский, дешевый сюрприз! Коробка выпечки! В мире, где он мог купить всю кондитерскую фабрику, она привезла ему шесть круассанов за безумные деньги, купленные в той самой булочной, куда он однажды завез ее после кино, сказав, что это его «слабость с институтских времен». И она, как дура, запомнила. Вложила в этот жест всю свою нежность, всю свою надежду на их общее будущее.

А что теперь? Теперь ей предстояло вернуться к детям. Смотреть в их глаза. Отвечать на вопрос: «Мама, а что случилось? Почему ты опять плачешь?» Или, что еще хуже, на вопрос: «А дядя Руслан к нам приедет?» Как она сможет им объяснить, что дядя Руслан, который водил их в цирк, который помог Ване собрать сложный конструктор, который нес на руках заснувшую Наташу с машины до квартиры, оказался… кем? Кем он оказался? Лжецом? Изменником? Или просто мужчиной, который не смог разорвать связь с прошлым? Неважно. Суть была одна – он принес ей боль. Невыносимую, уничтожающую боль.

Она сидела на скамейке, не зная, сколько прошло времени. Сумерки сгущались, фонари зажигали свои блеклые, желтые глаза в этом черно-белом мире. Становилось холодно. Прохожие, редкие в этом месте, бросали на нее любопытные взгляды: женщина одна, в хорошем, но помятом пальто, сидит на скамейке и просто смотрит в никуда. Может, пьяная? Может, сумасшедшая? Ей было все равно. Ей было все равно на все.

Внезапно ее тело снова содрогнулось от внутреннего импульса. Рука сама потянулась к карману, к выключенному телефону. А вдруг… вдруг есть какое-то объяснение? Вдруг она все неправильно поняла? Вдруг это была просто… работа? Коллега поправляет галстук перед важной встречей? Но нет. Она видела их лица. Видела ту самую, неуловимую, но безошибочно читаемую интимность, которая возникает только между людьми, чьи тела и души когда-то были близки. Это не была работа. Это была жизнь. Их общая жизнь, в которой для Ксении не нашлось места.

Она резко встала со скамейки. Голова закружилась от резкого движения. Нужно было идти домой. К детям. В свою старую, надежную, серую жизнь. Там не было счастья, но там не было и такой ломающей боли. Там была рутина, которая, как наркотик, притупляла все чувства. Она снова должна была стать тенью. Обслуживающим персоналом. Мамой, сотрудницей, должником по ипотеке. Ксенией-женщиной больше не существовало. Ее на короткое время выдернули из небытия, показали ей рай, а затем с еще большей силой швырнули обратно, в ад, но теперь с памятью о потерянном рае. И это было самым жестоким наказанием.

Она побрела к остановке. Движения ее были механическими, заученными. Сесть в автобус, проехать десять остановок, выйти, зайти в магазин купить молока и хлеба, потому что дома уже, наверное, кончилось. Подняться на третий этаж. Обнять детей. Сделать уроки с Наташей. Уложить спать Ваню. Лечь в постель. И… и что? А больше ничего. Больше не будет этих сообщений, от которых замирало сердце. Не будет его звонков с вопросом: «Спишь?» Не будет его объятий, в которых таяли все ее тревоги. Не будет его голоса, который говорил ей, что она – самая красивая, самая желанная, самая лучшая.

Все это кончилось. Разбилось вдребезги на холодном полу его офиса, вместе с теми дурацкими круассанами. И теперь ей предстояло жить с этими осколками. Жить, постоянно помня, как режут их острые края.

Она села в подошедший автобус, заплатила за проезд, нашла свободное место у окна. За стеклом проплывали серые улицы, серые дома, серые лица. Мир окончательно потерял цвета. Он снова стал черно-белым. И самым ужасным было осознание того, что она сама, добровольно, разрешила ему раскраситься. И теперь сама же расплачивалась за эту несанкционированную, короткую вспышку цвета в своей жизни. Бегство не принесло облегчения. Оно только подтвердило – бежать ей было некуда. Впереди была только ее старая жизнь, но вернуться в нее прежней она уже не могла. Он изменил ее навсегда, даже своим предательством.

Глава 2

Тишина в квартире была звенящей, густой и плотной, как желе. Она впитывала в себя все звуки: скрип половицы под ногой, тиканье часов на кухне, даже собственное дыхание Ксении, которое казалось ей неестественно громким и грубым. Эта тишина была ее крепостью, ее единственным укрытием. И одновременно – тюрьмой.

Она сидела на краю дивана в гостиной, уставившись в выключенный экран телевизора. Позавчера они с Русланом смотрели здесь какой-то дурацкий комедийный сериал, смеялись до слез, а потом он, все еще смеясь, притянул ее к себе и поцеловал в макушку. Этот поцелуй тогда показался ей таким простым, таким естественным проявлением нежности. Теперь же воспоминание о нем жгло кожу, как раскаленное железо.

На журнальном столике лежал ее телефон. Темный, безжизненный прямоугольник. Орудие пытки. Она выключила его вчера, в том сквере, и больше не решалась включить. Но ее воображение уже дорисовывало картину. Десятки, сотни уведомлений. Пропущенные вызовы. Сообщения. Он не сдавался. Она знала его. Он не из тех, кто отступает легко.

Страх и какое-то извращенное, болезненное любопытство грызли ее изнутри. А вдруг… вдруг там было объяснение? Рациональное, логичное, такое, что все расставит по местам и развеет этот кошмар? Но другая, более сильная часть ее – та, что была вся изранена и истекала кровью, – кричала, что никаких объяснений быть не может. Никакие слова не смогут стереть ту картину: его расслабленную позу, ее уверенные пальцы на его галстуке. Это был не просто жест. Это был язык их общего прошлого, языка, на котором она не говорила и никогда не сможет выучить.

Сжав зубы до хруста, она потянулась к телефону. Палец дрожал, когда она нажала на кнопку питания. Устройство ожило, завибрировало, замигало разноцветными иконками. И тут же, будто его кто-то поджидал, экран осветился входящим вызовом.

РУСЛАН.

Сердце Ксении провалилось куда-то в пятки, а потом с силой рванулось в горло, забилось в висках тяжелой, неровной дробью. Звонок был настойчивым, почти гневным. Она представляла, как он сидит в своем кабинете, сжав челюсти, с телефоном у уха, его темные глаза полны нетерпения и, возможно, раздражения. «Ну же, Ксения, хватит дурить, отвечай». Он всегда был нетерпелив, когда дело касалось их ссор. Не выносил неопределенности, затяжных обид, требовал немедленного выяснения отношений, чтобы тут же все обсудить, разложить по полочкам и поставить на свои места. Как он делал в бизнесе.

Но это была не бизнес-проблема. Это была ее разбитая душа. Ее растоптанное доверие. Этому не было места в его упорядоченном мире управляемых кризисов.

Звонок оборвался. В наступившей тишине она чуть не задохнулась. Но через несколько секунд телефон снова завибрировал. Уже не звонок. Сообщение.

Она не хотела смотреть. Не хотела! Но ее пальцы сами потянулись к экрану, скользнули по нему, открывая мессенджер.

Первое сообщение всплыло как приговор:

«Ксения, это не то, о чем ты подумала! Позволь мне объяснить!»

Глаза застилала пелена. Она сглотнула ком в горле, пытаясь прочесть дальше. Сообщения шли одно за другим, отмечаемые серыми отметками «прочитано». Каждое новое прочитанное слово – это новая игла, вонзаемая в и без того израненное сердце.

«Ты все неправильно поняла. Это была просто работа.»

«Елена поправляла галстук перед важным созвоном с японскими партнерами. Это просто привычка, ничего больше!»

«Ответь мне. Пожалуйста.»

«Я не могу так. Где ты? Я приеду.»

«Ксюша, прошу тебя. Не делай так. Давай поговорим.»

«Ксюша». От этого уменьшительно-ласкательного, которое он использовал так редко, только в самые сокровенные моменты, по телу пробежала судорога. Слезы, наконец, вырвались наружу, горячие, соленые, обжигающие щеки. Они текли ручьями, беззвучно, сотрясая ее изнутри. Она рыдала, зажимая рот ладонью, чтобы не разбудить детей, спавших в соседней комнате.

Он звонил снова. Настойчиво. Требовательно. Каждый раз, когда экран вспыхивал его именем, ее тело содрогалось. Это было похоже на пытку. С одной стороны – невыносимая боль, желание, чтобы это прекратилось. С другой – дикий, животный порыв схватить телефон, нажать на зеленую кнопку, услышать его голос. Услышать эти обещанные объяснения. Может, она и впрямь все придумала? Может, ее ревность, ее неуверенность в себе, ее вечный комплекс «недостаточно хорошей» для него снова сыграли с ней злую шутку?

Нет. Она должна быть сильной. Она не может позволить ему снова втереться в доверие, заговорить ее боль красивыми словами, очаровать ее, как он это делал всегда. Она должна защитить то немногое, что у нее осталось – свои осколки, свою боль, свое право на эту ярость и отчаяние.

Собрав всю свою волю в кулак, она снова выключила телефон. Физическое действие принесло минутное облегчение. Тишина. Снова тишина. Но теперь она была наполнена эхом его голоса, отголосками его сообщений. «Это не то, о чем ты подумала… Позволь мне объяснить…»

Она встала и, как автомат, пошла на кухню. Нужно было делать бутерброды детям в школу. Наташа любит с сыром, Ваня – с колбасой. Простые, бытовые действия. Хлеб. Нож. Масло. Пластиковые контейнеры. Она делала все механически, ее пальцы помнили каждое движение, а голова была пуста, за исключением одной, навязчивой мысли: она должна стереть его. Стереть полностью. Из телефона. Из жизни. Из памяти.

Закончив с бутербродами, она снова взяла в руки телефон. Включила. На этот раз звонков не было. Только новые сообщения.

«Я в отчаянии. Скажи хоть что-нибудь.»

«Я не спал всю ночь. Думал только о тебе.»

«Ты сама сказала – доверие – это хрустальная ваза. Не разбивай ее из-за недоразумения.»

Эти слова «недоразумение» и «хрустальная ваза» добили ее. Он использовал ее же метафору против нее. Это было так по-деловому, так расчетливо. Найти слабое место и надавить.

Решимость, холодная и острая, как лезвие того ножа, что она только что держала в руках, наполнила ее. Она открыла их общий чат. Прокрутила вверх. Началось все с того самого, первого, невинного сообщения после встречи в супермаркете: «Дошла? Или ваши сумки все еще в заложниках у моей машины?»

Она улыбнулась тогда. Глупо, счастливо. Теперь эта улыбка казалась ей такой наивной, такой дурацкой.

Она провела пальцем по экрану, выделяя сообщения. Десятки, сотни их. Смешные картинки, которые он присылал ей в течение дня. Голосовые, где он шептал ей «спокойной ночи», когда она уже засыпала. Ссылки на песни, которые напоминали ему о ней. Фотографии его с видом из окна отеля в командировке с подписью «Скучаю». Фото ее спящей, которое он сделал как-то утром, а она потом ругалась, что она там помятая и без макияжа, а он говорил, что она самая красивая.

Каждое сообщение – это был кирпичик в стене их общего счастья. Стены, которую она так тщательно выстраивала, в которую вкладывала всю свою надежду, всю свою веру. А теперь она сама должна была разрушить ее.

Палец дрожал, завис над кнопкой «Удалить». Стереть это? Стереть эти доказательства того, что она была любима? Что она была счастлива? Что все это не приснилось ей?

Но если она не сотрет это, она не сможет двигаться дальше. Эти сообщения будут висеть на ней гирями, тянуть на дно, не давая забыть, не давая отдышаться. Они будут постоянным напоминанием о том, что было, и о том, что безвозвратно потеряно.

Она зажмурилась и нажала кнопку.

«Удалить весь чат?»

«ДА».

Экран на секунду замер, а потом бесконечная лента их общения исчезла. Осталась пустота. Серый экран с надписью «Сообщений нет».

Она проделала то же самое в СМС, в других мессенджерах. Удалила его номер из контактов. Каждое действие отзывалось в душе новой болью, будто она отрывала от себя куски плоти. Но она делала это с упрямым, почти мазохистским упорством. Чистила. Стирала. Уничтожала все следы.

Закончив, она выдохнула. Казалось, должно стать легче. Должна была наступить пустота, забвение. Но ничего подобного. Напротив, его слова, его голос, его образ в голове стали только ярче, четче, навязчивее.

Она села на кухонный стул, обессиленная. Удалить можно было цифровые следы. Но как удалить память? Как стереть то, что впиталось в каждую клеточку? Как забыть его прикосновения? Запах его кожи, смешанный с дорогим парфюмом? Звук его смеха? Теплоту его ладони, держащей ее руку?

Она закрыла глаза – и сразу же увидела его. Не того, что стоял с Еленой, а того, что был ее Русланом. Того, кто с такой нежностью смотрел на нее, кто слушал ее бесконечные истории о детских капризах и проблемах на работе, не перебивая. Того, кто готовил завтрак на ее крошечной кухне, задевая головой абажур. Того, кто впервые вошел в ее жизнь и заставил ее почувствовать себя не тенью, а живым, полнокровным человеком.

«Я не пытаюсь тебя спасти. Я просто убрал мусор с твоего пути». Его слова тогда, когда он через своего юриста заставил Алексея заплатить алименты, прозвучали в ее памяти с пугающей четкостью. Тогда она злилась на его вмешательство. Теперь же эти слова казались ей проявлением какой-то удушающей, тотальной опеки. Он всегда все решал за нее. Все контролировал. А она, как дура, позволяла ему, принимала это за проявление любви и заботы.

А может, это и была любовь? Такая, на которую он был способен. Любовь-контроль. Любовь-владение. И Елена была частью этого контроля. Частью его прошлого, от которого он не мог или не хотел избавляться. И Ксения, со своей коробкой круассанов, просто не вписывалась в эту выстроенную им картину мира.

Она снова взяла телефон. Включила. Ни звонков, ни сообщений. Молчание. Возможно, он понял, что она не хочет с ним говорить. Возможно, он обиделся. Или, что более вероятно, он просто сменил тактику. Он не из тех, кто отступает. Он будет ждать. Искать новые лазейки. Приедет к дому. Встретит у подъезда. Позвонит ее матери.

Мысль об этом заставила ее содрогнуться. Она не была готова его видеть. Один его вид, один его взгляд – и вся ее хлипкая защита, вся эта стена молчания, которую она с таким трудом возводила, рухнет в одно мгновение. Она знала это. Он обладал над ней какой-то гипнотической, магической силой.

Чтобы отвлечься, она открыла галерею на телефоне. И сразу же попала в ловушку. Фотографии. Десятки фотографий. Вот они в кафе на первом свидании. Он смотрит на нее с той самой, неподдельной нежностью. Вот он с детьми в цирке, Наташа сидит у него на плечах, а Ваня, тогда еще настороженный, держится за его руку. Вот они на пикнике, он целует ее в висок, а на заднем плане – закат.

Она снова начала плакать. Тихо, безнадежно. Удалить переписку было одним делом. Удалить эти фотографии… это было равноценно убийству. Убийству тех счастливых мгновений, тех улыбок, того света, что был в глазах ее детей. Она не могла этого сделать. Не могла лишиться этого. Лишить себя.

Она просто заархивировала папку, спрятала ее в глубинах памяти телефона, подальше от глаз. С глаз долой – из сердца вон. Старая поговорка оказалась ложью. Все, что она спрятала, продолжало жить внутри нее, пульсировать болью, напоминать о себе с каждым ударом сердца.

Утро наступило серое, дождливое. Она провела детей в школу, делая вид, что все в порядке. Наташа, чуткая, как всегда, спросила: «Мама, а ты почему такая грустная? Дядя Руслан больше не придет?»

Ксения едва не сломалась. Она наклонилась, поправила дочери воротник пальто и сказала самым спокойным голосом, на какой была способна: «Не знаю, рыбка. У дяди Руслана много работы».

«А я по нему скучаю», – просто сказала Наташа и побежала к подружкам.

Ксения стояла и смотрела ей вслед, чувствуя, как внутри все сжимается в тугой, болезненный комок. Она скучала по нему. Боже, как же она по нему скучала. Эта тоска была физической болью, ноющей, неизлечимой.

Вернувшись в квартиру, она снова взяла в руки телефон. Рука сама потянулась набрать его номер. Она уже почти набрала те одиннадцать цифр, которые знала наизусть, но вовремя опомнилась. Нет. Она не может. Она не должна.

Вместо этого она открыла список контактов и снова удалила его номер. Хотя он и так уже был удален. Это был просто жест. Жест отчаяния. Попытка убедить саму себя в правильности выбранного пути.

Стена молчания должна была стать ее спасением. Но пока что она чувствовала себя не спасительницей за этой стеной, а узником. Узником, прикованным к табурету посредством цепи из собственных воспоминаний. И каждый звонок, каждое сообщение, которое она игнорировала, каждый удаленный след – это было лишь очередное звено в этой цепи. Она пыталась стереть его из своей жизни, но он, его образ, его слова, его прикосновения, были везде. В воздухе, который она вдыхала. В звуке дождя за окном. В запахе кофе, который она варила. В памяти своих детей. В самой себе.

Она подошла к окну, обняла себя за плечи, глядя на мокрые, пустынные улицы. Мир все так же был черно-белым. Тишина все так же звенела.

Глава 3

Будильник прозвенел с той же бездушной, металлической нотой, что и всегда. Ровно в шесть утра. Не на минуту раньше, не на секунду позже. Раньше Ксения, проваливаясь из сновидений в реальность, иногда инстинктивно тянулась рукой к тумбочке, чтобы заставить его замолчать. Теперь же она просто лежала с открытыми глазами, слушая, как назойливый трель режет утреннюю тишину. Она не выключала его сразу. Позволяла ему звенеть, впиваться в сознание, как гвоздь. Это была первая маленькая пытка нового дня, подтверждающая, что все вернулось на круги своя.

Она не спала. Вернее, спала урывками, проваливаясь в тяжелое, беспокойное забытье под утро и просыпаясь от собственного внезапного всхлипа или от того, что сердце начинало бешено колотиться, вырывая ее из кошмара, в котором смешивались лицо Руслана и ухоженные пальцы Елены. Сны были еще хуже реальности, потому что в них он был снова ее, целовал ее, обнимал, шептал что-то нежное, а потом его черты расплывались, и он отдалялся, превращаясь в холодную, недоступную статую, а она оставалась одна в полной, оглушающей тишине.

Потянувшись, она выключила будильник. Комната погрузилась в предрассветный полумрак. Раньше эти минуты тишины перед началом хаоса были для нее самыми сладкими. Особенно когда он был рядом. Когда можно было прижаться к его теплой, твердой спине, вдохнуть его запах и медленно, нехотя погружаться в предвкушение нового дня, зная, что в нем снова будет он.

Теперь тишина была иной. Гнетущей. Наполненной призраками того, что было, и тем, чего больше не будет.

Подъем был отработанным до автоматизма движением. Ноги сами понесли ее на кухню. Поставить чайник. Размешать в стеклянной банке овсянку, залитую с вечера кефиром. Холодный, склизкий завтрак, на который у нее никогда не было времени готовить что-то горячее. Пока чайник грелся, она прошлась по квартире, будто совершая утренний обход владений. Все было на своих местах. Диван, на котором они с ним смотрели фильмы. Кресло, где он любил сидеть, раскинув длинные ноги и читая что-то на планшете. Полка, куда он поставил то самое раритетное издание книги – подарок, от которого у нее когда-то перехватило дыхание. Теперь книга стояла там же, но Ксения избегала на нее смотреть. Это было не напоминание о внимании, а памятник ее глупости.

Чайник вскипел. Звук был резким, оглушительным в тишине. Она вздрогнула, заварила себе пакетик дешевого чая – кофе она больше не пила, его вкус и запах напоминали ей слишком остро о тех утрах, когда он готовил ей ароматный капучино на своей суперсовременной кофемашине.

Потом начался главный утренний марафон. Дети.

– Ваня, вставай! – ее голос прозвучал хрипло и устало. Она постучала в дверь его комнаты, не дожидаясь ответа, и зашла. Мальчик лежал, уткнувшись лицом в подушку, и делал вид, что не слышит. – Ваня, сейчас опоздаем! Быстро подъем!

Он что-то пробурчал в ответ недовольным тоном. Этот утренний ритуал борьбы за пробуждение был привычен, как смена времен года. Но сегодня он выматывал ее с удвоенной силой. Раньше у нее был запас терпения, какая-то внутренняя амортизация, которая помогала справляться с этими маленькими битвами. Теперь же каждая просьба, каждое сопротивление вытягивало из нее последние силы.

– Не хочу эти носки! Колются! – закапризничал Ваня, когда она попыталась натянуть на него школьную форму.

– Других чистых нет, – сквозь зубы произнесла Ксения, чувствуя, как по спине бегут мурашки от раздражения. – Надень, пожалуйста, не упрямься.

– Не буду! Они уродливые!

Обычно она бы уговаривала, шутила, находила какие-то слова. Сейчас же ей просто хотелось крикнуть. Крикнуть так, чтобы стены задрожали. Но она сдержалась. Сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, и просто силой натянула носки на его ноги. Ваня расплакался, но она уже не могла остановиться. Она механически, почти грубо, застегнула ему рубашку, натянула брюки.

– Мама, ты меня дергаешь! – всхлипывал он.

– Просто сиди смирно, – ее голос прозвучал чужим, плоским тоном. Внутри все сжалось в комок от стыда и жалости к нему, к себе, ко всей этой нелепой ситуации. Но остановиться она не могла. Автомат, запрограммированный на выполнение утреннего плана, шел вперед, не обращая внимания на помехи.

Потом была Наташа. Девочка проснулась в слезах, потому что ей приснился плохой сон.

– Мамочка, а дядя Руслан нам еще киндер привезет? – всхлипывая, спросила она, уткнувшись мокрым лицом в ее живот, пока Ксения пыталась заплести ей косички.

Сердце Ксении упало и разбилось где-то в районе кафельного пола. Она закрыла глаза на секунду, пытаясь совладать с накатившей тошнотой.

– Не знаю, Наташ. Не сейчас. Сиди ровно, а то коса кривая получится.

Она говорила резко, и девочка, почувствовав это, замолчала, лишь изредка вздрагивая от остаточных всхлипываний. Ксения видела в зеркале ее испуганные, недоумевающие глаза и ненавидела себя за эту несвойственную ей резкость. Но она была как раненый зверь, зализывающий раны, и любое прикосновение, даже самое нежное, причиняло боль.

Наконец, дети были более-менее одеты, накормлены тем, что согласились съесть, и выпровожены из квартиры. Она стояла в дверях, наблюдая, как они, такие маленькие и беззащитные, спускаются по лестнице, чтобы поймать школьный автобус. Чувство вины накрыло ее с новой силой. Они ни в чем не виноваты. Они просто дети, которые привыкли к тому, что в их жизни появился большой, сильный, добрый дядя, который привозил подарки, водил в цирк и смешил их до слез. А теперь он исчез. И она, их мать, не могла им ничего объяснить, потому что сама не понимала, что произошло.

Она закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, чувствуя полную опустошенность. Квартира была тихой и пустой. И от этого невыносимо одинокой. Раньше одиночество было ее привычным состоянием, фоновым шумом жизни. Теперь же оно стало активным, живым существом, которое сидело в углу и смотрело на нее пустыми глазницами, напоминая, что она снова одна. Навсегда.

Пришло время ехать на работу. Она взяла ключи и сумку и вышла из квартиры. Спускаясь по лестнице, она невольно замедлила шаг, проходя мимо двери тети Марины. Всевидящей соседки, которая тогда, в самом начале, одним лишь взглядом сканирующей дорогую машину Руслана, как будто предупредила: «Рыбка, смотри, не обожгись». Ксения тогда с пренебрежением отмахнулась от этих мыслей. А теперь тетя Марина оказалась пророчицей. Она обожглась.

Машина ждала ее во дворе. Старая, потрепанная иномарка, купленная еще в браке с Алексеем и служившая верой и правдой все эти годы. Она открыла дверь и села на водительское место. И тут ее накрыло.

Запах.

Слабый, едва уловимый, но совершенно отчетливый. Смесь кожи, дорогого парфюма с нотками бергамота и чего-то еще, неуловимого, что было его уникальным шлейфом. Он сидел на этом пассажирском месте всего несколько раз. Но, казалось, его аромат впитался в обивку сидений, в потрескавшийся пластик панели приборов, в самый воздух внутри салона.

Ксения застыла, вцепившись в руль, и зажмурилась. Волна боли была настолько острой и физической, что у нее перехватило дыхание. Она видела его здесь, повернувшимся к ней, с той самой, теплой, не пошлой улыбкой. Слышала его голос: «Ну что, поехали, принцесса?» Он всегда так ее называл, когда они куда-то ехали вдвоем. «Принцесса». От этого слова сейчас сводило желудок.

Она резко распахнула дверь, выскочила из машины и, прислонившись к холодному металлу капота, сделала несколько глубоких, судорожных вдохов. Моросил мелкий, противный дождь, но ей было все равно. Она стояла, дрожа всем телом, пытаясь прогнать этот запах, этот образ, эту боль.

«Нельзя. Нельзя, соберись, тряпка», – прошипела она сама себе, с силой вытирая с лица предательские слезы, смешавшиеся с каплями дождя. Она должна была ехать на работу. Должна была.

Снова сев в салон, она опустила стекла, несмотря на холод и дождь. Ледяной воздух ворвался внутрь, смешиваясь с остатками его парфюма. Это не особо помогло. Запах все равно витал где-то на уровне подсознания, предательски напоминая о себе в самые неожиданные моменты.

Дорога на работу была еще одним испытанием. Радио она не включала – любая музыка, особенно та, что они слушали вместе, резала по живому. Она ехала в тишине, если не считать шума мотора и свиста ветра в приоткрытые окна. Она проезжала мимо того самого супермаркета, где он поймал падающую банку с оливками. Мимо кафе, где было их первое свидание. Мимо парка, где они гуляли, держась за руки. Каждый знакомый поворот, каждый ориентир был болезненным уколом памяти. Город, который с его приходом стал для нее ярким и полным возможностей, снова превратился в серую, безликую декорацию для ее несчастья.

Работа. Контора. Место, где она проводила восемь часов в день, заполняя отчеты, отвечая на звонки и выслушивая придирки начальницы. Раньше это было просто скучной, монотонной обязанностью. Теперь же это стало убежищем. Местом, где можно было на время спрятаться от самой себя, от своих мыслей, от необходимости изображать для детей, что все в порядке.

Она прошла к своему рабочему месту, углубившемуся в открытом пространстве офиса, поздоровалась с коллегами тихим, безжизненным голосом и села за компьютер. Сегодня ей предстояло разобрать кипу старых документов и перенести данные в новую базу. Идеальная работа. Не требующая мозгов, только механическое, однообразное действие. Она включилась в процесс, стараясь не думать ни о чем, кроме цифр и граф, которые нужно было заполнить.

Но мысли предательски возвращались к нему. К его сообщениям, которые она удалила. К его звонкам, на которые не ответила. А что, если он правда пытался объясниться? Что, если это и вправду было недоразумением? Может, Елена и вправду просто поправляла ему галстук перед встречей? У нее самой не было деловых партнеров, она не работала в таком высоком полете. Может, там другие правила? Другие привычки?

Но тут же всплывала картина: его расслабленная поза. Ее уверенные, почти интимные пальцы. И самое главное – его лицо. На нем не было ни досады, ни удивления, ни раздражения от вторжения в личное пространство. Была привычка. Спокойная, укоренившаяся привычка.

Нет. Она не могла ошибаться. Ее женская интуиция, та самая, что он когда-то так ценил в ней, кричала об обратном. Между ними что-то было. Что-то, что не закончилось, несмотря на все его заверения.

Обеденный перерыв. Коллеги звали ее в столовую, но она отказалась, сославшись на срочную работу. Ей было невыносима мысль о том, чтобы сидеть за столом с болтающими, смеющимися людьми и пытаться изображать нормальность. Она осталась за своим столом, достала из сумки припасенный с вечера бутерброд с сыром и принялась его жевать, не чувствуя вкуса. Еда казалась ей ватой, безвкусной и бесполезной.

Ее мобильный телефон лежал рядом. Молчал. После того как она удалила все его контакты и переписку, он замолчал и в реальности. Ни звонков, ни сообщений. Сначала это принесло облегчение. Теперь же эта тишина начинала ее пугать. А что, если он сдался? Что, если он принял ее молчание как ответ и просто… ушел? Оставил ее в этой серой, унылой реальности навсегда?

Эта мысль вызывала приступ панического, животного ужаса. Несмотря на всю боль, несмотря на предательство, он стал для нее кислородом. И теперь, лишенная его, она медленно задыхалась в вакууме своей прежней жизни.

Вторую половину дня она провела в том же оцепенении. Механически выполняла работу, отвечала на вопросы начальницы, кивала коллегам. Внутри же была выжженная, пустынная земля. Ни эмоций, ни мыслей, кроме одной: как же ей теперь жить? Как дышать, когда каждое дыхание причиняет боль? Как смотреть на мир, который снова стал черно-белым?

Вечером она поехала за детьми в школу. Потом – поход в магазин. Не в тот, роскошный, где они встретились, а в обычный, районный супермаркет с линолеумом на полу и вечно сломанными тележками. Она бродила между полками, складывая в корзину макароны, гречку, куриные окорочка, молоко. Все то же самое, что покупала всегда. Еда для выживания, а не для удовольствия.

Дома ее ждала вечная битва у плиты. Пока она готовила ужин, Ваня и Наташа смотрели мультики. Обычно она ограничивала им время у телевизора, но сейчас была слишком измотана, чтобы бороться. Пусть смотрят. Лишь бы не мешали.

Она стояла у раскаленной сковороды, помешивая жарящуюся курицу, и слушала доносящиеся из зала звуки детского смеха. Этот смех когда-то наполнял ее силами. Сейчас он казался ей каким-то далеким, чужим. Она смотрела на шипящее мясо, на кипящую воду в кастрюле с макаронами, и все это казалось ей такой бессмысленной, бесконечной каторгой. Работа, дом, дети, готовка, уборка. День сурка. Только раньше она не знала, что бывает иначе. А теперь знала. И это знание превращало привычную рутину в ад.

Ужин прошел в тишине. Дети, уставшие после школы, ковырялись в тарелках. Ксения сидела, уставившись в свою тарелку, и заставляла себя глотать безвкусную пищу. Она чувствовала на себе взгляды детей. Они понимали, что что-то не так. Чувствовали ее отстраненность, ее подавленность. Но молчали. И в их молчании была такая безысходность, что Ксении хотелось закричать.

Потом были уроки с Наташей. Бесконечные примеры и правила по русскому языку. Ксения объясняла материал, но ее мысли были далеко. Она снова и снова прокручивала в голове тот момент в офисе. Искала какие-то детали, которые могли бы оправдать его. Не находила.

Потом – вечерний душ. Раньше это был ее священный ритуал, момент, когда она могла побыть одна, смыть с себя усталость дня. Сейчас же, стоя под горячими струями, она чувствовала лишь пустоту. Вода стекала по ее коже, но не могла смыть эту внутреннюю грязь, это ощущение предательства и собственной глупости.

Наконец, дети были уложены. Ксения обошла квартиру, выключила свет, проверила замки. Все было, как всегда. Тишина. Пустота. Возвращение к быту.

Она легла в постель, на свое половину. Вторая половина была пустой и холодной. Она повернулась на бок и уткнулась лицом в подушку, на которой когда-то лежала его голова. Запах его шампуня уже выветрился. Остался лишь запах стирального порошка и ее одиночества.

Возвращение к быту оказалось не возвращением домой, а возвращением в тюрьму. Тюрьму, из которой она на короткое время получила отпуск, и теперь стены этой тюрьмы казались ей еще выше, а решетки на окнах – еще прочнее. Она закрыла глаза, пытаясь заснуть, но перед ней снова вставали его глаза. То нежные, полные любви, то холодные, недоумевающие из-за ее молчания.

Она узнала вкус рая. И теперь серая, унылая норма ее жизни казалась ей самым настоящим адом. Ад, который она должна была принять, потому что другого выхода у нее не было. Или все-таки был?

Глава 4

Прошла неделя. Семь долгих, серых, безликих дней, слившихся в один беспросветный мартиролог под названием «жизнь после него». Ксения научилась функционировать на автомате. Она просыпалась, кормила детей, шла на работу, возвращалась, готовила ужин, проверяла уроки, укладывала спать. Все движения были отточены, лишены каких-либо эмоций. Она стала похожа на хорошо отлаженный механизм, который выполняет свою программу, но в котором давно погасла искра жизни.

Телефон молчал. После того как она удалила все следы его присутствия в своем цифровом пространстве, наступила тишина. Сначала она ее жаждала, как исцеления. Теперь же эта тишина стала звенеть в ушах навязчивым, тревожным гулом. А что, если он и правда сдался? Что, если ее молчание он воспринял как окончательный приговор и просто… отступил? Эта мысль вызывала приступ паники, странной и противоречивой. С одной стороны, она этого хотела – чтобы он оставил ее в покое, чтобы боль потихоньку затянулась, как рана. С другой – эта окончательность пугала до оцепенения. Значит, все кончено. Навсегда. И та жизнь, яркая и полная, что мелькнула перед ней, как райская птица, исчезла, не оставив и следа.

В пятницу ей пришлось задержаться на работе. Нужно было доделать отчет, который начальница требовала «еще вчера». Она торопливо собрала вещи, когда в офисе уже никого не осталось, и почти бегом помчалась в школу, куда ей позвонила взволнованная учительница – Наташа пожаловалась на боль в ухе, и ее нужно было забрать.

Она мчалась по улице, кутаясь в осеннее пальто, под которым предательски вибрировал телефон. Каждый раз, чувствуя эту вибрацию, она инстинктивно хваталась за карман, сердце замирало в груди. Но это были лишь уведомления из родительского чата или рекламные рассылки. Не он. Он молчал. И его молчание было громче любого крика.

Забрав Наташу из школы – девочка была вялой и капризной, – Ксения потащила ее в ближайшую аптеку за каплями. Было уже темно, фонари зажигали свои блеклые ореолы в промозглом влажном воздухе. Она чувствовала себя выжатой, как лимон. Все, чего она хотела, – это поскорее оказаться дома, заварить чаю, уложить дочь и лечь самой, чтобы снова провалиться в тяжелое, бессмысленное забытье.

Аптека была маленькой, пахшей травами и лекарствами. Пока фармацевт собирала ее заказ, Ксения стояла у витрины с витаминами, бессмысленно водя пальцем по пыльному стеклу. Наташа теребила ее за полу пальто, скулящим голосом повторяя: «Мама, я хочу домой».

И тут ее накрыло. Шлейф духов. Тонкий, холодный, сложный. Не тот, теплый и пряный, что принадлежал Руслану. Этот был другим. Узнаваемым. Он врезался в ее сознание еще на том роковом корпоративе. Аромат Елены.

Ксения медленно, словно в замедленной съемке, обернулась.

Она стояла в нескольких шагах от нее, у стойки с косметикой. Безупречная, как всегда. Длинное кашемировое пальто цвета беж, идеально сидящее на ее стройной фигуре. Гладкая, уложенная в низкий пучок каштановая шевелюра. В руках – маленькая лакированная сумочка, которая, как Ксения смутно помнила, стоила как полторы ее зарплаты. Елена рассматривала флакончик какого-то крема, и на ее губах играла легкая, почти невидимая улыбка. Она выглядела так, будто сошла с обложки глянцевого журнала, случайно занесенная в эту заурядную, провинциальную аптеку.

Сердце Ксении замерло, а потом рванулось в бешеной скачке. Кровь прилила к лицу, а потом отхлынула, оставив ледяной холод в кончиках пальцев. Это не было случайностью. Она знала. Знала это с той же животной, инстинктивной уверенностью, с какой знала, что небо – сверху, а земля – внизу. Елена нашла ее. Специально.

Фармацевт подала Ксении пакет с лекарствами. Та машинально протянула деньги, не отрывая взгляда от Елены. Та, как будто почувствовав на себе ее взгляд, медленно повернула голову. Их глаза встретились. Взгляд Елены был спокойным, изучающим, без тени удивления. Она не просто знала, что Ксения здесь. Она ее ждала.

– Ксения, – произнесла Елена ее имя ровным, бархатным голосом, в котором не было ни дружелюбия, ни враждебности. Была лишь констатация факта. – Какая неожиданная встреча.

Ксения не нашлась, что ответить. Она чувствовала себя школьницей, пойманной на месте преступления. Рядом хныкала Наташа, сама Ксения была в старом помятом пальто, с растрепанными от беготни волосами, с синяками под глазами. А эта женщина стояла перед ней воплощением холодного, недостижимого совершенства.

– Мама, – капризно потянула ее за руку Наташа, – пошли!

Елена скользнула взглядом по девочке, и в ее глазах мелькнуло что-то быстрое, неуловимое. Что-то вроде легкого презрения или, может быть, любопытства.

– Какая милая девочка, – сказала она, и ее голос прозвучал так, будто она говорила о забавном, но не слишком чистоплотном животном.

Ксения инстинктивно притянула Наташу к себе, пряча ее за свою спину, как цыпленка от ястреба.

– Что вам нужно? – выдохнула она, и ее собственный голос показался ей хриплым и слабым.

Елена сделала несколько неторопливых шагов в направлении нее. Ее каблуки отстукивали по кафельному полу четкий, уверенный ритм.

– Просто хотела убедиться, что с тобой все в порядке, – сказала она, слегка склонив голову набок. – Руслан беспокоится. Он говорит, ты не отвечаешь на звонки.

Упоминание его имени, произнесенное ее устами, кольнуло Ксению, как булавка. Она сжала пакет с лекарствами так, что целлофан затрещал.

– Передайте ему, что мне не о чем с ним говорить, – выдавила она, пытаясь вложить в голос твердость, но получилось лишь жалко и надтреснуто.

Уголки губ Елены поползли вверх, образуя ту самую, знакомую Ксении по корпоративу, сладкую и ядовитую улыбку.

– О, не стоит волноваться, я и так передаю ему многое, – мягко сказала она. – Мы проводим вместе практически все дни. Работа, ты понимаешь. Она требует постоянного контакта.

Каждое ее слово было отточенной стрелой, выпущенной точно в цель. Ксения чувствовала, как по спине бегут мурашки. Она хотела повернуться и уйти, но ноги будто вросли в пол. Она была загипнотизирована этой женщиной, как кролик удавом.

– Нас связывает не только работа, – продолжила Елена, ее голос стал тише, интимнее, будто она делилась большим секретом. – Мы были вместе долго. Очень долго. Слишком много общего в нашей жизни. Слишком много воспоминаний. И обязательств.

Она сделала паузу, давая этим словам просочиться в сознание Ксении, как яду.

– Он не сможет меня бросить, – закончила она, и в ее глазах вспыхнула непоколебимая, ледяная уверенность. – Это просто невозможно. Ты должна это понимать. Ты же умная девушка.

Ксения стояла, не в силах пошевелиться. Слова Елены падали на благодатную почву ее собственных страхов и сомнений. «Слишком много общего». «Обязательств». «Не сможет бросить». Это были не просто слова. Это было подтверждение всего, что она сама себе накручивала все эти дни. Он не свободен. Он связан по рукам и ногам этим прошлым, этой женщиной, этим общим бизнесом. А она, Ксения, была лишь временным развлечением. «Отвлеченным хобби», как когда-то сказала сама Елена.

– Мама, мне холодно, – всхлипнула Наташа, и ее голос вернул Ксению к реальности.

Она сглотнула ком, вставший в горле, и попыталась найти хоть какой-то ответ. Что-то острое, колкое, что поставило бы эту надменную стерву на место. Но в голове была пустота. Только боль и унижение.

– Нам пора, – прошептала она, больше себе, чем Елене.

Та лишь кивнула, с видом королевы, милостиво отпускающей служанку.

– Конечно. Береги себя, Ксения. И… не строй иллюзий. Это сбережет твои нервы.

С этими словами она плавно развернулась и пошла к выходу, ее пальто развевалось за ней, как мантия. Дверь аптеки открылась и закрылась, звон колокольчика прозвучал насмешкой.

Ксения стояла на месте, не в силах сдвинуться с места. Запах духов Елены все еще витал в воздухе, смешиваясь с аптечными ароматами. Он казался ей теперь удушающим, ядовитым.

– Мама, – снова позвала Наташа, и на этот раз в ее голосе послышались слезы.

Это заставило Ксению очнуться. Она схватила дочь за руку и почти вытолкала ее на улицу. Холодный воздух ударил в лицо, но не принес облегчения. Внутри все горело. Горело от стыда, от унижения, от ярости.

Она повела Наташу домой, почти бегом, не замечая ни прохожих, ни света фонарей. В ушах звенели слова Елены. «Он не сможет меня бросить». «Слишком много общего».

Ядовитое семя было посеяно. И оно мгновенно пустило корни в плодородной почве ее недавней боли. Теперь сомнения были не просто ее домыслами. Они были подтверждены извне. Из самых что ни на есть компетентных уст.

Вернувшись домой, она автоматически выполнила все вечерние ритуалы. Раздела Наташу, дала ей лекарство, уложила в постель, почитала сказку. Но сама она была не здесь. Ее мысли были там, в офисе Руслана. Она представляла их вместе. Не только тот момент с галстуком. Она представляла их за общим обедом, обсуждающими дела. Смеющимися над какими-то шутками, понятными только им двоим. Обменивающимися взглядами, полными тайных смыслов. Она представляла, как он, возможно, жалуется ей на «неадекватное» поведение Ксении, на ее молчание. А Елена утешает его, мудро кивая, мол, я же тебя предупреждала, что ничего серьезного из этого не выйдет.

Эти картины были настолько яркими, настолько реальными, что у нее свело желудок. Она побежала в ванную и ее вырвало. Стоя на коленях на холодном кафеле, она рыдала, давясь слезами и желчью.

Она пыталась строить стену. Стену молчания, отчуждения. Она думала, что защищается от него. Но оказалось, что он – не главный враг. Главный враг был в ее собственной голове. И его звали Сомнение. А Елена просто дала этому сомнению имя, голос и лицо.

Она доползла до своей кровати и упала на нее, не раздеваясь. Телефон лежал на тумбочке. Темный, безмолвный. И теперь его молчание говорило ей совсем другие вещи. Оно говорило: «Она права. У него нет для тебя времени. Он с ней. У них слишком много общего».

Она схватила телефон, дрожащими пальцами попыталась включить его. Может, он все-таки написал? Может, он звонил, пока она была в аптеке? Может, он пытался предупредить ее о визите Елены? Объяснить что-то?

Но экран оставался черным. Она забыла его зарядить. Эта маленькая, бытовая деталь стала последней каплей. Она отшвырнула телефон в угол, где он глухо стукнулся о стену и затих.

Теперь она осталась наедине со своими мыслями. С ядовитыми семенами, которые уже прорастали, пуская побеги страха, ревности и полной безнадежности. Елена добилась своего. Она не просто посеяла сомнение. Она убедила Ксению в том, что ее борьба бессмысленна. Что она изначально была обречена на поражение. Потому что против прошлого, против общих дел, против этой ледяной, уверенной в себе женщины – у нее, простой Ксении с двумя детьми и ипотекой, не было ни единого шанса.

Она лежала в темноте и смотрела в потолок, по которому ползали отблески уличных фонарей. Возвращение к быту казалось теперь не просто адом. Оно казалось тюрьмой, в которую ее загнали обманом, а ключ выбросили. И самый ужас был в том, что тюремщиком в этой тюрьме была она сама. Со своими страхами. Со своим неверием. С той ядовитой уверенностью, которую ей подарила сегодняшняя встреча.

«Он не сможет меня бросить». Эти слова звенели в ее ушах, как заклинание. И она верила им. Верила безоговорочно. Потому что в них была жестокая, неоспоримая правда.

Глава 5

Прошло три дня после встречи в аптеке. Три дня, в течение которых ядовитые слова Елены пускали все более глубокие корни в сознании Ксении. Они прорастали сквозь ее мысли, отравляли сны, окрашивали каждое воспоминание о Руслане в грязные, серые тона. Она почти смирилась. Смирилась с тем, что все кончено, что он сделал свой выбор, и этим выбором была не она. Ее борьба, ее попытка отгородиться стеной молчания, теперь казалась ей жалкой и нелепой. Какая разница, отвечала она ему или нет, если в его жизни была женщина, которую он «не может бросить»?

Она привыкла к новой, еще более глубокой фазе отчаяния – тихой, апатичной, без слез. Она просто существовала, как робот, выполняющий программу. Даже дети, чьи вопросы о «дяде Руслане» постепенно стихли, чувствовали это и вели себя тише и осторожнее, будто боялись потревожить хрупкое равновесие, в котором пребывала их мать.

В среду у нее был выходной. Она разбудила детей, собрала их в школу, отправила за ними такси – сегодня она не могла заставить себя вести машину, пахнущую его духами, – и осталась одна в пустой, безмолвной квартире. У нее не было сил ни на уборку, ни на готовку. Она сидела на кухне с остывшей чашкой чая и смотрела в окно на серое, низкое небо. В голове была пустота, благословенная и одновременно пугающая. Она почти не думала. Просто ждала, когда день пройдет, и наступит ночь, чтобы снова уйти в небытие сна.

И тут в тишине раздался резкий, настойчивый звонок в дверь.

Ксения вздрогнула, словно ее ударили током. Сердце, засыпавшее в ее груди, вдруг забилось с бешеной силой. Она знала. Знала, кто это. Никто другой не звонил так – властно, уверенно, не оставляя пространства для сомнений.

Она не двигалась, затаив дыхание, словно мышь, услышавшая кошачьи шаги. Может, он подумает, что ее нет, и уйдет? Может…

Звонок повторился. Еще более настойчивый, почти гневный. Затем последовали удары в дверь – не громкие, но твердые, полные решимости.

– Ксения! Я знаю, что ты дома. Открой. Пожалуйста.

Его голос, пробивавшийся сквозь дерево двери, был низким, хриплым. В нем не было привычной командирской уверенности. Слышалась усталость. И что-то еще… отчаяние?

Ноги сами понесли ее к двери. Она не думала, не анализировала. Действовал древний инстинкт, тот самый, что заставлял ее когда-то тянуться к нему, как к источнику тепла и света. Она повернула замок и медленно, будто боялась увидеть призрак, приоткрыла дверь.

Он стоял на площадке. И первый же взгляд на него поразил ее сильнее, чем любые слова. Это был Руслан, но какой-то другой. Постаревший. Изможденный. На нем были темные джинсы и простой черный свитер, накинутое на плечи пальто было смято, будто он провел в нем ночь. Глаза, обычно такие ясные и пронзительные, были запавшими, с густой сеткой темных кругов под ними. Щеки покрывала густая, небритая щетина, седая у висков. Он выглядел так, будто не спал несколько суток, и за эти несколько дней прожил несколько лет.

– Ксения, – снова произнес он ее имя, и в его голосе прозвучала мольба, которую она никогда от него не слышала.

Она молча отступила, пропуская его внутрь. Ее разум кричал, что это ошибка, что нельзя впускать его в свою крепость, которую она с таким трудом пыталась выстроить. Но ее сердце, израненное и одинокое, не могло устоять перед его видом. Он страдал. И это страдание было таким очевидным, таким физическим, что ее собственная боль на мгновение отступила, уступив место щемящей жалости.

Он вошел, тяжело ступая по полу в прихожей. Его взгляд скользнул по знакомой обстановке, будто искал что-то, какую-то зацепку, подтверждение того, что он здесь был нужен, что его помнят.

– Дети? – тихо спросил он, снимая пальто и не зная, куда его повесить.

– В школе, – так же тихо ответила она, закрывая дверь. Она чувствовала себя как во сне. Все происходило слишком медленно и слишком быстро одновременно.

Он кивнул и прошел в гостиную, опустился на диван, на то самое место, где всегда сидел. Он сидел, сгорбившись, уставившись на свои руки, лежащие на коленях. Он казался меньше, чем обычно. Потерявшим свою непробиваемую уверенность.

Ксения осталась стоять посреди комнаты, скрестив руки на груди в защитном жесте. Она ждала. Ждала объяснений, оправданий, красивых слов, которые он умел подбирать с такой легкостью.

Он поднял на нее взгляд. Его глаза были темными безднами, полными боли и усталости.

– Я не знаю, что ты видела, – начал он, и его голос был прерывистым. – Или что тебе показалось. Но это… это не имеет ко мне и к Елене никакого отношения. Вернее, имеет, но не то, о чем ты, наверное, подумала.

Он замолчал, проводя рукой по лицу, будто пытаясь стереть с него усталость.

– Елена… – он произнес это имя с таким усилием, будто выплевывал яд. – Она моя бывшая невеста. Да, мы были помолвлены. Пять лет назад.

Ксения застыла, не двигаясь. Ее худшие предположения подтверждались. Это было не просто мимолетное увлечение. Это были серьезные, долгие отношения. Обещание будущего.

– Что случилось? – выдохнула она, сама удивляясь, что вообще способна говорить.

Он горько усмехнулся, не глядя на нее.

– Жизнь. Амбиции. Несовпадение ценностей. Я строил компанию, отдавал этому все. Она хотела другого. Более предсказуемой жизни, больше внимания. Мы постоянно ссорились. В итоге… она сама разорвала помолвку. Ушла к другому, к нашему конкуренту, если быть точным.

Он говорил ровно, без эмоций, будто пересказывал сюжет чужого фильма.

– А потом этот конкурент обанкротился, а ее карьера оказалась под угрозой. Она пришла ко мне. Умоляла взять ее назад. Не в личном плане, а в профессиональном. Говорила, что осознала свои ошибки. Что никто не ценит ее талант так, как я.

– И ты взял? – голос Ксении прозвучал скрипуче.

– Да, – он коротко кивнул. – Она блестящий специалист. Одна из лучших в своем деле. И у меня, тогда как раз был кризис, уходила целая команда. Ее приход спас проект. И меня, наверное, тоже.

– Как удобно, – с горькой иронией прошептала Ксения.

Он посмотрел на нее, и в его глазах вспыхнул огонек.

– Нет, Ксения, не удобно. Никогда не было удобно. Работать с бывшей, которую ты чуть не женил на себе? Которая предала тебя в самый трудный момент? Это ад. Но я научился с этим жить. Отделял личное от профессионального. Она – отличный работник. И все.

– А то, что я видела? – ее голос дрогнул, несмотря на все попытки сохранить холодность. – Это тоже было «профессионально»? Поправить галстук? У вас такая традиция? У всех архитекторов с их боссами?

Он вздохнул, и этот вздох шел из самой глубины души.

– Это была… привычка, – сказал он тихо. – Глупая, дурная привычка, от которой я сам не знаю, как избавиться. Раньше, когда мы были вместе, она всегда это делала. Говорила, что у меня кривые руки. И в тот день… у нас была важная видеоконференция с азиатскими партнерами. Я нервничал, вертелся перед камерой, и галстук съехал. Она вошла, увидела это… и просто по старой памяти поправила. Я даже не обратил внимания. Для меня это был пустой, ничего не значащий жест. Как поправить воротник у коллеги. Я не придал этому ни малейшего значения.

Он посмотрел на нее прямо, и в его глазах была мольба о понимании.

– Я даже не думал, что это может кого-то задеть. Между нами, давно все кончено. Очень давно. Остались только рабочие отношения и… да, эта дурацкая привычка, которую я в себе не замечал.

Ксения слушала, и ее мир снова начинал раскалываться. С одной стороны – его слова. Усталые, искренние. Его вид – изможденный, постаревший. Он не выглядел лжецом. Он выглядел как человек, доведенный до края.

С другой стороны – ядовитый шепот Елены в аптеке. «Он не сможет меня бросить». «Слишком много общего». И ее собственная, выстраданная уверенность в том, что она – лишь временная забава.