Читать онлайн Сказка для взрослых. Книга вторая

Вступление

Путь «Анжелики» – это путь в никуда, вымощенный деньгами, притворными стонами и холодным расчётом. Юля научилась носить маску так искусно, что порой и сама забывала, где заканчивается бездушная кукла и начинается она сама, с её израненной душой и вечным чувством стыда. Каждый новый вызов был похож на предыдущий: те же шикарные интерьеры, те же жаждущие острых ощущений мужчины, та же невыносимая легкость бытия, что оборачивается тяжким грузом на душе. Но город, как и её судьба, любил жестокие сюрпризы. И той ночью, в сиянии хрустальных люстр и под аккомпанемент приторно-сладкого джаза, её прошлое решило напомнить о себе. Встреча с прошлым должна была стать болезненным уроком, ударом под дых, который заставил бы её посмотреть на себя со стороны и ужаснуться тому, кем она стала.

Глава 1

Элитный клуб «Эйдос» был не просто местом, он был состоянием. Состоянием оторванности от серой, будничной реальности, в которой существовали обычные люди. Он располагался в самом сердце Петербурга, в старинном особняке с отреставрированным фасадом, но за его тяжелыми, бархатными дверьми скрывался мир, где время текло иначе – медленно, сладко, утопая в дымке дорогого сигаретного дыма и аромате выдержанного виски. Сюда не попадали по желанию, сюда приглашали. Или, как в случае Юли, вызывали.

Она стояла перед зеркалом в своей комнате-клетушке, доводя до глянцевого блеска образ «Анжелики». Чёрное платье, обтягивающее, как вторая кожа, с глубоким вырезом на спине, который казался дерзким вызовом. Туфли на головокружительном каблуке, от которых ноги визуально становились бесконечными. Макияж – безупречный маскировочный щит: стрелки, удлиняющие разрез глаз, делающие его томным и немного надменным, и алые губы, обещающие грех, о котором так мечтали скучающие мужчины в дорогих костюмах. Она смотрела на своё отражение и не видела в нём ни капли той провинциальной девочки, когда-то сбежавшей в город своей мечты. Та девочка умерла. Её похоронили по очереди: Виктор, Егор, Арсений и бесконечная вереница безымянных клиентов. Теперь здесь была «Анжелика» – холодная, циничная, профессиональная.

«Анжелика» не чувствовала. Она работала.

Заказ поступил через премиум-службу, с пометкой «срочно, очень важная персона». Адрес, время, дресс-код – «вечерний, безупречный». И сумма, от которой на секунду перехватило дыхание даже у неё, уже привыкшей к большим деньгам. Этой ночью она должна была составить компанию некому важному гостю города, бизнесмену из Москвы, который желал провести время в приятной женской компании в атмосферном месте.

Такси плавно подкатило к подъезду «Эйдоса». Швейцар, величественный, как монумент, открыл дверь, его лицо не выразило ни единой эмоции. Его взгляд, быстрый и оценивающий, скользнул по ней, считывая код доступа – её внешний вид. Он прошёл проверку. Пропуск был получен.

Войдя внутрь, Юля на мгновение ослепла. После темноты питерской ночи клуб обрушился на неё водопадом света: хрустальные люстры, отражающиеся в полированном паркете, мерцание бокалов, золото в интерьерах. Воздух был густым и многокомпонентным: дорогой парфюм, смешанный с ароматом кожи кресел, дорогих сигар и чего-то неуловимого – запахом денег и власти. Приглушённая музыка – не назойливый техно, а живой джаз, исполняемый камерным трио на небольшой эстраде, – обволакивала, создавая иллюзию интимности посреди большого зала.

Её встретил менеджер – молодой человек с безупречными манерами и пустым взглядом.

– Мадемуазель Анжелика? – уточнил он, и она кивнула отработанным жестом. – Пожалуйста, за мной. Господин Борис уже ожидает.

Он повёл её через лабиринт залов, мимо столиков, за которыми сидели красивые, ухоженные люди. Они говорили негромко, смеялись сдержанно, их жесты были отточены и лишены суеты. Здесь все были на виду, но каждый существовал в своём собственном, герметичном мире. Юля чувствовала себя актрисой, вышедшей на самую главную сцену в своей жизни. Она двигалась плавно, её бедра ритмично покачивались в такт музыке, взгляд был томным и рассеянным, будто она искала кого-то в толпе, но на самом деле она никого не искала. Она работала.

Столик её клиента находился в уединённом углу, на небольшом возвышении, откуда открывался вид на весь зал. Борис оказался мужчиной лет пятидесяти, плотного телосложения, в дорогом, но безвкусно сидящем костюме. Его лицо выражало усталое довольство жизнью. Он оценил её взглядом, быстрым, как сканер, и одобрительно кивнул.

– Анжелика? Очень приятно. Садитесь, прошу вас. Закажите что-нибудь, – его голос был глуховатым, с лёгкой хрипотцой.

Она улыбнулась своей знаменитой «анжеликиной» улыбкой – томной, с обещанием и лёгкой недосягаемостью.

– Благодарю, Борис. Мне, пожалуйста, мохито, – сказала она бархатным, поставленным голосом, опускаясь на стул напротив него. Её движения были выверены, осанка – идеальна.

Они заговорили о пустяках. Он – о своих впечатлениях от Петербурга, она – о том, как прекрасен город ночью. Её ответы были лёгкими, чуть ироничными, будто она и вправду была светской львицей, случайно зашедшей сюда и согласившейся составить компанию незнакомому мужчине. Она играла. Играла блестяще. Её мозг работал в двух режимах одновременно: одна его часть генерировала легкомысленные фразы, смеялась в нужных местах, кивала, слушая его рассказы о бизнесе, а другая – холодно и отстранённо анализировала ситуацию. «Сколько он продержится? Скорее всего, после второго бокала виски предложит уехать. Нужно держать паузу, не соглашаться сразу, сделать вид, что мне интересно здесь. Поднять цену».

Именно в этот момент, когда её внутренний аналитик был максимально сосредоточен, её взгляд, скользя по залу, наткнулся на него. И мир рухнул.

У стойки бара, в окружении трёх таких же, как он, уверенных в себе и состоятельных мужчин, стоял Виктор.

Он не изменился. Ни капли. Всё тот же пронзительный, холодный взгляд, тот же идеально сидящий костюм, подчёркивающий его спортивную фигуру, та же аура непререкаемой власти, которая когда-то сразила её наповал. Он держал в руке бокал с коньяком, что-то говорил своим спутникам, и те внимательно слушали, изредка вставляя реплики. Он был центром этой маленькой вселенной, её солнцем.

И это солнце внезапно повернулось в её сторону.

Их взгляды встретились. Словно два клинка, скрестившиеся в тишине. Время замедлилось, потом остановилось вовсе. Звуки джаза, смех, гул голосов – всё это ушло в небытие, превратилось в оглушительную тишину. Юля почувствовала, как вся кровь отливает от её лица, а потом приливает обратно, обжигая щёки нестерпимым жаром. Она застыла, не в силах отвести взгляд, как кролик перед удавом.

Виктор не выразил ни малейшего удивления. Его лицо осталось абсолютно бесстрастным. Он медленно, с наслаждением гурмана, изучающим изысканное блюдо, окинул её взглядом с головы до ног. Этот взгляд был физически осязаем. Он скользнул по её декольте, по обтягивающему платью, по длинным ногам, обутым в эти дурацкие, роскошные каблуки. Он видел всё. Видел маску «Анжелики», дорогое бельё под платьем, профессиональный макияж. И он видел её, Юлю. Испуганную, униженную, растерянную девочку из провинции.

И тогда в его глазах что-то вспыхнуло. Не удивление, не гнев. Ледяное презрение. И… странное, извращённое одобрение.

Он что-то сказал своим спутникам, и те, ухмыльнувшись, отошли в сторону, давая ему пространство. Не спеша, с той же невыносимой уверенностью, с какой когда-то подъехал к ней под дождём, Виктор пересек зал и оказался рядом с их столиком.

Юля не дышала. Она чувствовала, как дрожат её руки, спрятанные под столом, и сжала их в кулаки, чтобы скрыть дрожь. Её клиент, Борис, нахмурился, почуяв неладное.

Виктор остановился в двух шагах от неё. Его взгляд всё так же пожирал её.

– Анжелика? – произнёс он наконец. Его голос, низкий и бархатный, прозвучал, как удар хлыста. Он растянул имя, смакуя каждый слог. – Прелестно. Очень прелестно.

Он сделал паузу, давая этим словам проникнуть в самое нутро, обжечь изнутри.

– Я всегда знал, – продолжил он, и в его голосе зазвучали ядовитые нотки насмешки, – что в тебе тлеет огонь. Настоящий, дикий огонь. Жаль только, что ты нашла ему такое… приземлённое применение. Из бриллианта, нуждающегося в огранке, ты превратилась в дешёвую бижутерию. Удобную и доступную.

Каждое его слово было отточенным лезвием. «Бриллиант». «Бижутерия». «Удобная и доступная». Они вонзались в неё, разрывая на части тот хрупкий образ, который она так старательно выстраивала все эти месяцы. Стыд поднялся по её телу волной, жгучей и невыносимой. Стыд за то, кто она, за то, где она, за то, что он видит её именно такой. Она хотела провалиться сквозь землю. Исчезнуть.

Но вместе со стыдом, странным и необъяснимым образом, поднялась и ярость. Глубокая, животная, слепая ярость. Ярость на него, за то, что он сделал с ней тогда, за то, что он бросил её, сломав всю её жизнь. Ярость на себя, за то, что позволила этому случиться, за то, что не нашла в себе сил быть сильнее. Эта ярость сжалась в её груди горячим комом, требуя выхода.

И последней, самой чудовищной и нелепой эмоцией, была… гордость. Странная, извращённая гордость. Он видел в ней «огонь». Да, тот самый огонь, что когда-то привлёк его в наивной провинциалке. Он не просто презирал её, он признавал её силу. Пусть искажённую, пусть направленную в самое порочное русло, но силу. В его глазах она была не просто жертвой, а кем-то, кто сумел выжить, пусть и таким грязным способом. Эта мысль была отравленной, но она давала ей опору, какой-то дурацкий, кривой стержень, чтобы не рухнуть тут же, у его ног.

– Виктор, – выдохнула она, и её голос, к её собственному удивлению, не дрогнул. Он прозвучал холодно и отстранённо, будто она лишь мимоходом вспомнила его имя.

Он улыбнулся. Улыбка была беззубой, лишь лёгкое движение губ, но в ней читалось торжество.

– Узнала меня. Рад, что не забыла своего первого… учителя, – он намеренно сделал паузу, давая понять, какой именно «урок» он имеет в виду. – Не мешаю вашему… свиданию. Удачной охоты, Анжелика.

Он кивнул Борису, который смотрел на эту сцену с нескрываемым любопытством, развернулся и так же неспешно пошёл назад, к своим друзьям. Он уходил победителем. Он пришёл, увидел и унизил. И она позволила ему это сделать.

Юля сидела, превратившись в статую. Её тело онемело, внутри всё кричало от боли и унижения. Она чувствовала на себе взгляды окружающих, будто Виктор сорвал с неё не только моральную одежду, но и физическую, выставив на всеобщее обозрение её грязную, испачканную душу.

– Друг, знакомый? – спросил Борис, в его голосе звучал неподдельный интерес.

Она заставила себя повернуть к нему голову и улыбнуться. Улыбка получилась деревянной, натянутой.

– Из прошлой жизни, – ответила она, и это была чистая правда.

Но работать дальше она уже не могла. Всё её профессиональное спокойствие было взорвано изнутри. Каждая клеточка её тела требовала бежать. Спрятаться. Остаться одной.

– Борис, прошу прощения, но я плохо себя почувствовала, – сказала она, поднимаясь. Её ноги едва слушались её. – Мне нужно уйти.

На его лице отразилось разочарование, но он, будучи человеком светским, лишь кивнул.

– Жаль. Надеюсь, это не из-за того грубияна?

– Нет, – солгала она. – Просто мигрень.

Она не помнила, как вышла из клуба, как прошла мимо того же бесстрастного швейцара, как оказалась на холодной, продуваемой всеми ветрами улице. Ночной воздух обжёг её горячее лицо. Она шла, не разбирая дороги, зажимая в пальцах пачку денег, которые Борис всё-таки сунул ей в руку на прощание. Эти деньги, обычно бывшие для неё символом выживания, сегодня пахли особенно остро. Они пахли её собственным унижением.

Эмоции, сдержанные ею в клубе, вырвались наружу. Шок пронзал её, как разряды тока. Стыд заставлял опускать голову, будто каждый прохожий знал, кто она и что только что произошло. Ярость кипела внутри, требуя мести, но она не знала, кому направить этот гнев – Виктору или самой себе. И эта странная, порочная гордость… да, она всё ещё была там. Он признал в ней силу. Он назвал её огнём.

Но какой ценой? Ценой её души, её достоинства, её самой себя.

Она остановилась у парапета набережной, глядя на чёрные, маслянистые воды канала. В них отражались огни города – того самого города, который когда-то казался ей воплощением мечты, а теперь стал гигантской ловушкой, полной соблазнов и боли. Встреча с Виктором стала жестоким напоминанием о том, с чего началось её падение. И о том, что, несмотря на все её усилия, она так и не смогла от этого падения убежать. Маска «Анжелики» была сорвана, и под ней оказалось всё то же испуганное, израненное лицо Юли, которая до сих пор не знала, кто она и зачем живёт.

Глава 2

Вернуться в свою комнату после той встречи было всё равно что запереться в склепе. Склепе, где стенами были не штукатурка и обои, а плотно сомкнувшееся вокруг неё чувство стыда, а воздухом – отравленная смесь ярости и отчаяния. Дверь щёлкнула, замок повернулся с сухим, окончательным звуком, и вот она осталась наедине с собой. Вернее, не с собой, а с тем существом, в которое её превратили слова Виктора. Они висели в тишине комнаты, эти слова, будто выжженные в воздухе раскалённым железом. «Бриллиант». «Бижутерия». «Удобная и доступная».

Она не включала свет. Лунный свет, бледный и безразличный, пробивался сквозь грязноватое окно, выхватывая из мрака уродливые очертания комода, вешалку с одеждой, отблеск зеркала в тёмном углу. Она стояла посреди комнаты, всё ещё в том самом чёрном платье, которое всего час назад казалось ей доспехами, а теперь было лишь тряпкой, пропитанной позором. Каблуки впивались в потёртый линолеум, но она не чувствовала боли, не чувствовала усталости. Она была одним сплошным, оголённым нервом.

И тогда, в тишине, его голос зазвучал снова. Не как воспоминание, а как физическое присутствие. Он был здесь, в этой комнате. Он стоял за её спиной и шептал ей на ухо, его губы почти касались её кожи, а холодное дыхание обжигало шею.

«Ты была бриллиантом…»

Она зажмурилась, пытаясь выгнать этот голос, но он был сильнее. Он звучал внутри, в самой глубине черепа.

Бриллиант. Да, именно так он смотрел на неё тогда, под дождём, в своём тёплом, пахнущем дорогой кожей и властью внедорожнике. Она была для него диковинкой. Неогранённым, но многообещающим камнем, в котором он с первого взгляда угадал блеск. Он видел в ней потенциал. Видел ту самую «жажду», ту самую «огонь», что тлел в её глазах, заставляя её бежать из серого, безнадёжного мирка. Он не просто соблазнял провинциалку – он вербовал последовательницу, лепил из глины то, что хотел видеть. Он был её первым и самым главным творцом. И самым беспощадным разрушителем.

Она медленно, будто в трансе, подошла к зеркалу. В его тёмной глубине угадывалось её отражение – бледное пятно лица, тёмные провалы глаз. «Анжелика». Маска, которую она создала, чтобы выжить. Маска, которая должна была быть непробиваемой. Но Виктору хватило одного взгляда, чтобы она треснула, и из-под неё показалось всё то же испуганное, наивное лицо Юли из провинции, которая до сих пор, спустя всё это время, искала одобрения у своего первого губителя.

«…который нуждался в огранке».

Огранка. Какое красивое, благородное слово для того, что он с ней сделал. Та ночь в мотеле. Боль, стыд, предательское возбуждение собственного тела, которое откликалось на его грубые ласки. Он не просто лишил её невинности. Он переплавил её. Он взял её романтические фантазии о Петербурге, о страсти, о высокой любви и показал, чем они являются на самом деле – грубым, животным актом доминирования. Он был её проводником в реальный мир, и этот мир оказался жестоким и циничным. Его «огранка» – это психологическое подавление в машине, это боль и унижение в мотеле, это холодное равнодушие в той самой квартире с панорамными окнами, где он использовал её как вещь и бросил пачку денег. Он сломал её, чтобы пересобрать по своему усмотрению. И он был уверен, что собрал нечто ценное.

И что же он увидел сегодня? Во что она превратилась после его «огранки»?

«Теперь ты просто дешёвая бижутерия».

Слово «бижутерия» ударило с новой силой. Оно было таким точным, таким убийственно точным. Бриллиант – уникальный, ценный, вечный. Его берегут, им дорожат, его носят как символ статуса и красоты. Бижутерия – массовая, поддельная, яркая, но пустая внутри. Её производят конвейерным способом. Её носят, чтобы понравиться на один вечер, и выбрасывают, не задумываясь. Она блестит и сверкает, но этот блеск – обманка. Достаточно прикоснуться, чтобы понять – это не золото и не драгоценный камень, а холодная, бездушная пластмасса.

Именно такой он её и увидел. Яркой, блестящей, но пустой. Подделкой. Продуктом, который можно купить за деньги. «Анжелика» была не личностью, а товаром. Товаром из массовой коллекции. Удобным…

«Удобная…»

Да, чёрт возьми, удобная! Она научилась не спорить, не капризничать, не предъявлять претензий. Она приходила по вызову, надевала нужную маску, говорила нужные слова, издавала нужные звуки. Она была идеальной служанкой для мужских фантазий. Она не обременяла их своими проблемами, своими чувствами, своей душой. Она была услугой. Удобной, как доставка еды на дом. Нажал кнопку – и через час горячее, красивое, безотказное тело уже к твоим услугам. Мысли об этом вызывали у неё приступ тошноты. Она схватилась за край комода, чтобы не упасть.

«…и доступная».

Это было последним, финальным аккордом, добивающим ударом. Доступная. Как товар на полке супермаркета. Как общественный туалет. Как стакан воды в жару. Никакой тайны, никакой ценности, никакой избранности. Всё, что было в ней когда-то особенного, уникального, того, что привлекло его, харизматичного и властного Виктора, – всё это она растеряла, распродала, разменяла на эти самые деньги, которые сейчас жгли ей карман.

Она с силой дёрнула пачку купюр и швырнула её через всю комнату. Деньги, бесшумные и презренные, веером рассыпались по полу, улетели под кровать, затерялись в темноте. Но это не помогло. Они никуда не делись. Они были везде. Они были на её руках, на её душе, въелись в поры.

«Дешёвая бижутерия. Удобная и доступная».

Эти слова не просто ранили её. Они стали диагнозом. Приговором. Они описывали не просто её нынешнее занятие, они описывали всю её сущность. Он не просто оскорбил «Анжелику», он уничтожил Юлю. Он сказал ей: та, кем ты была, мертва. А то, во что ты превратилась, – жалко, ничтожно и не стоит ничего, кроме кратковременного удобства.

Ярость, которую она сдерживала в клубе, вырвалась наружу. Это была слепая, разрушительная сила. Она с грохотом сорвала с вешалки несколько платьев – своих «рабочих костюмов» – и принялась рвать их. Ткань не поддавалась, тогда она заковыряла ногтями швы, тянула, рыча от бессилия, пока пальцы не заболели. Потом она схватила с туалетного столика флакон с дорогими духами, которые купила, чтобы соответствовать образу, и с размаху швырнула его в стену. Стекло разбилось с хрустальным звоном, и в комнате повис густой, удушливый аромат – сладкий, цветочный, запах той самой «бижутерии», что она из себя представляла.

Она тяжело дышала, опершись руками о стену, и смотрела на осколки. Ей хотелось крушить, ломать, уничтожать. Уничтожить эту комнату, этот город, себя самое. Ненависть пожирала её изнутри, как кислота. Ненависть к Виктору. За его непоколебимую уверенность. За его право судить. За то, что он был прав. За то, что он появился и одним махом уничтожил все её хлипкие оправдания, всю её выстроенную систему самообмана.

Но сильнее ненависти к нему была ненависть к себе. Саморазрушение запустилось с пугающей скоростью. Мысли, как стая хищных птиц, набрасывались на неё, выклёвывая из памяти всё самое грязное и постыдное.

Вот она, ночь с тем пожилым клиентом, когда она мысленно составляла список продуктов, пока её тело механически двигалось под ним.

Вот она, исполняет чужой фетиш, чувствуя лишь любопытство и лёгкую брезгливость.

Вот она, с иностранцем, который видел в ней «загадочную русскую душу», воплощённую в плоти для его утех.

Вот она, в той самой квартире, где была свидетельницей извращённой игры власти между Ириной Петровной и молодым Максом.

И над всеми этими воспоминаниями парили его слова: «Удобная и доступная». Да. Это был её девиз. Её кредо. Она продавала не просто тело. Она продавала своё удобство. Свою доступность.

Она снова подошла к зеркалу и вгляделась в своё отражение. Глаза были пустыми, в них не было ни капли жизни. Только боль. Только стыд. Щёки покрывали некрасивые красные пятна, тушь растеклась от слёз, которых она даже не заметила, превратившись в грязные чёрные круги под глазами. Искажённое, почти гротескное лицо. Лицо «бижутерии».

Она с силой ударила кулаком по стеклу. Зеркало, старое и непрочное, треснуло с сухим щелчком. Трещина, как молния, рассекла её отражение пополам. Теперь она видела две половинки себя. Две уродливые, искалеченные половинки.

Этот жест ничего не изменил. Не принёс облегчения. Боль в костяшках пальцев была лишь слабым, физическим эхом той адской боли, что бушевала у неё внутри.

Что она могла сделать? Пойти и отомстить Виктору? Как? Убить его? Слишком пафосно и бессмысленно. Облить его грязью? У кого? Его мир был герметичен, его друзья – такие же, как он. Они лишь посмеются над истерикой «доступной» женщины. Рассказать всё Игорю? Какому Игорю? Тому мифическому спасителю, которого она себе выдумала? Его не существовало. Существовала только она, её разбитое зеркало, её воняющие духами осколки на полу и приговор, вынесенный ей тем, чьё мнение для неё до сих пор что-то значило.

Бессилие охватило её с новой силой. Она медленно сползла по стене на пол, обхватив колени руками. Она сидела среди осколков и разорванных тряпок, как потерпевшая кораблекрушение среди обломков своего корабля. Слёз больше не было. Была только пустота. Глухая, звенящая пустота.

Её жизнь разделилась на «до» и «после». До встречи с Виктором в клубе и после. До его слов и после. Эти слова стали якорем, который намертво вцепился в её душу и тянул её на дно. Они были ядом, который не убивал сразу, а медленно разъедал её изнутри, отравляя каждую мысль, каждое воспоминание, каждую надежду.

Она сидела так, казалось, целую вечность. Лунный свет сместился, комната погрузилась в почти полную тьму. Где-то за стеной послышались шаги – это вернулся Артём с гитарой. Послышался приглушённый голос Марины. Жизнь в коммуналке шла своим чередом. А она сидела в своей комнате-гробу, отравленная, разложившаяся заживо.

Саморазрушение требовало выхода. Если нельзя уничтожить его, нельзя изменить прошлое, значит, нужно уничтожить то, что осталось. Ту самую «бижутерию». Нужно добить её, стереть в порошок.

Она подняла голову. В темноте её глаза блеснули лихорадочным блеском. Да. Так и сделает. Она не будет больше притворяться. Не будет носить маску. Если она – дешёвая, удобная и доступная вещь, то и вести себя будет соответственно. Зачем стараться? Зачем держать марку? Зачем притворяться, что у неё есть хоть капля самоуважения?

Его слова дали ей разрешение. Разрешение на окончательное падение. Разрешение на то, чтобы перестать бороться. Разрешение на саморазрушение.

Она медленно поднялась с пола. Ноги затекли и кололи, как иголками. Она подошла к шкафу, нашла на ощупь самую дешёвую, самую вызывающую кофточку, самые короткие шорты. Она не стала приводить в порядок лицо. Наоборот, смахнула остатки туши, сделав глаза ещё более страшными, провалившимися.

Потом она нашла в сумочке телефон. Её пальцы сами нашли нужное приложение. Она не думала. Она действовала на автомате, ведомая одной лишь жаждой уничтожения. Своего уничтожения.

Она выбрала самого первого попавшегося клиента из списка «онлайн». Того, кто предлагал меньше всех денег, и чья анкета выглядела наиболее сомнительно. Она отправила ему сообщение: «Готова. Встречаемся у метро „Технологический институт“. Через 20 минут».

Ей было всё равно, кто он. Пьяница, маргинал, маньяк. Чем хуже, тем лучше. Чем грязнее, тем вернее. Она хотела опуститься на самое дно. Хотела, чтобы с ней обращались как с вещью. Так, как она того, по словам Виктора, заслуживала.

Она вышла из комнаты, не оглядываясь на осколки и разбросанные деньги. Она шла по тёмному коридору, и её лицо было каменной маской. В словах Виктора была страшная правда, но была в них и освобождающая сила. Теперь ей не нужно было притворяться кем-то другим. Она была Юлей, которая стала «Анжеликой». А «Анжелика», как выяснилось, была всего лишь удобной и доступной бижутерией. И сегодня ночью она докажет это себе и всему миру. Она пойдёт на самое грязное, самое унизительное свидание в своей жизни не ради денег, а ради того, чтобы окончательно убить в себе ту девушку, что когда-то могла считаться «бриллиантом». Чтобы больше никогда не чувствовать эту разрывающую сердце боль от чужого, но такого точного приговора.

Глава 3

Тот вечер, последовавший за встречей с Виктором, слился в одно грязное, оборванное пятно. Юля смутно помнила лицо того мужчины у метро «Технологический институт» – обветренное, с тусклыми, пустыми глазами, пахнувшее дешёвым портвейном и тоской. Помнила вонючий подъезд, притон, похожий на клетку, где вместо животного содержали её саму на протяжении всего этого кошмара. Помнила жёсткие прикосновения, липкие от пота руки и своё собственное окаменевшее, безразличное лицо, которое она видела в отслоившемся зеркале над умывальником. Она не чувствовала ни страха, ни отвращения, лишь ледяную, всепоглощающую пустоту. Она была вещью, которую использовали, и это было ровно то, чего она хотела – окончательно и бесповоротно подтвердить приговор, вынесенный Виктором.

Он был где-то здесь, в этой комнате, хотя физически его и не было. Его слова витали в спёртом воздухе, смешивались с запахом нищеты и отчаяния. «Дешёвая бижутерия. Удобная и доступная». Да. Именно так. И этот мужчина, этот последний, самый отвратительный клиент, был живым доказательством её правоты. Он не видел в ней ничего, кроме тела, и она не предлагала ему ничего больше. Это была чистая, беспримесная транзакция, лишённая даже намёка на человечность. Акт самоуничтожения, доведённый до логического абсолюта.

Когда всё закончилось, она вышла на улицу, и её вырвало прямо у подножья чужого подъезда. Её тело, наконец, взбунтовалось против того безумия, которое творила её душа. Она шла, не разбирая дороги, и на её пути оказался круглосуточный магазин. Она зашла внутрь, подошла к холодильнику с алкоголем и купила первую попавшуюся бутылку – самую дешёвую, самую противную водку. Она не думала о последствиях, не думала ни о чём. Ей нужно было залить этот пожар внутри, этот всепоглощающий стыд, который жёг её изнутри, как раскалённые угли. Запить. Забыться. Утонуть.

Очнулась она уже в своей комнате. Не помнила, как добралась, как открыла дверь. Бутылка была наполовину пуста, и острая, обжигающая жидкость лилась внутрь, не принося никакого облегчения, лишь усиливая тошноту и головокружение. Но она пила, делая большие, жадные глотки, давясь и кашляя. Пьяное оцепенение не наступало, напротив, сознание становилось пугающе ясным, и каждая деталь её падения представала перед ней в ультрарезком, невыносимом свете.

Она выползла из своей комнаты-гроба на кухню. Ей снова захотелось пить, но уже воды. Руки дрожали, в глазах стояли слёзы, которые наконец прорвались наружу. Она сидела на холодном, липком линолеуме, прислонившись спиной к дверце холодильника, и рыдала. Это были не тихие, горькие слёзы, а настоящие, животные рыдания, вырывавшиеся из самой глубины её существа. Она рыдала о той Юле, что когда-то мечтала о Петербурге, читала Блока и верила в высокую любовь. Она рыдала о той девушке, которую погубил Виктор, которую предал Егор, которую использовал Арсений. Она рыдала о «Анжелике» – этом уродливом порождении её отчаяния, которое теперь оказалось её единственной сущностью. Она рыдала, потому что понимала – обратного пути нет. Она сожгла все мосты. Она сама себя уничтожила.

Именно в таком состоянии – полуодетая, с размазанной по лицу тушью, с красными, опухшими от слёз глазами, с пустой бутылкой, валяющейся рядом, – её и нашла Марина.

Соседка появилась на кухне бесшумно, как призрак. Было уже за полночь. Она была в своём стареньком, выцветшем халате, а в руках держала пустой стакан – видимо, тоже хотела пить. Увидев Юлю, она не ахнула, не бросилась к ней с причитаниями. Она просто остановилась на пороге и несколько секунд молча смотрела на эту картину саморазрушения. Её лицо, обычно выражавшее усталую иронию, стало серьёзным и печальным.

– Ну что, дно нащупала? – тихо спросила Марина. В её голосе не было ни осуждения, ни насмешки. Был лишь усталый, знакомый всему опыт.

Юля не ответила. Она просто смотрела на неё сквозь пелену слёз, не в силах вымолвить ни слова. Стыд сжал её горло. Стыд, что её видят в таком состоянии. Что кто-то стал свидетелем её полного краха.

Марина вздохнула, поставила стакан в раковину и подошла ближе. Она присела на корточки перед Юлей, не касаясь её.

– Всё, хватит. Концерт окончен, – сказала она твёрдо, но без злобы. – Сегодняшний день закончился. Он был дерьмовый, я не спорю. Но он закончился.

Она протянула руку, но не чтобы ударить или оттолкнуть, а чтобы помочь. Она взяла Юлю под локоть, её прикосновение было на удивление сильным и уверенным.

– Вставай. Пойдём.

Юля, обессиленная, пьяная, разбитая, позволила поднять себя. Ноги её не слушались, и она бы рухнула обратно, если бы не Марина, которая ловко подхватила её и, обняв за плечи, почти потащила в комнату. Она уложила её на кровать, сняла туфли, накрыла одеялом, хотя Юля была ещё в той самой вызывающей кофточке и шортах.

– Спи, – коротко бросила Марина и потушила свет.

Но Юля не могла уснуть. Пьяный угар смешивался с истерикой, слёзы текли по вискам, пропитывая подушку. Она металась, её била мелкая дрожь. Она снова начинала рыдать, уже тише, но от этого не менее горько.

Марина, которая уже собиралась уходить, остановилась в дверях. Она постояла мгновение, снова вздохнула, вернулась и присела на краешек кровати.

– Тише, тише, всё, – она не гладила её по голове, не утешала ласковыми словами. Она просто сидела рядом, тяжело дыша, и её молчаливое присутствие было красноречивее любых слов.

Юля, захлёбываясь слезами, наконец выдохнула:

– Я… я такая грязная… Я… всё испортила…

– Ничего ты не испортила, – спокойно парировала Марина. – Просто жизнь, она такая. Не всегда фарфором пахнет. Чаще – помойкой.

– Он… он сказал… – Юля не могла даже произнести его имя. – Что я… бижутерия… дешёвая…

Марина фыркнула.

– А он, я смотрю, ювелирный эксперт? Мужчины любят вешать ярлыки. Особенно те, кто сами из дешёвого сплава. Не слушай ты их. Ты сама должна знать, кто ты и сколько стоишь.

Но Юля уже не слышала. Её вырубило. Алкоголь, слёзы, нервное истощение сделали своё дело. Она провалилась в тяжёлый, беспросветный сон, полный кошмаров, в которых Виктор, Егор, Арсений и бесконечная вереница клиентов смешались в одну огромную, ухмыляющуюся физиономию, которая повторяла хором: «Удобная и доступная!»

Утро стало для неё новым видом пытки. Она проснулась от того, что её голова раскалывалась на тысячи осколков, каждый из которых впивался в мозг острой, пронзительной болью. Рот был сухим, как пустыня, и отдавал медью. Всё тело ломило, будто её переехал каток. Она лежала, не в силах пошевелиться, и смотрела в потолок, чувствуя себя выжатой, опустошённой и бесполезной.

Дверь в её комнату скрипнула. Вошла Марина. В руках у неё был стакан с мутной жидкостью.

– Рассол, – коротко пояснила она, ставя стакан на тумбочку. – Пей. Медленно.

Юля с трудом приподнялась на локте. Руки дрожали. Она взяла стакан и сделала маленький глоток. Солёная, кислая жидкость обожгла горло, но почти сразу же она почувствовала, как сухость во рту отступает. Она выпила всё, медленно, как и велела Марина, и опустила голову на подушку, чувствуя себя совершенно разбитой.

Марина стояла у кровати, скрестив руки на груди, и смотрела на неё своим пронзительным, всевидящим взглядом.

– Отошла? – спросила она.

Юля кивнула, не в силах говорить. Стыд снова накатил на неё, но на этот раз он был тише, приглушённее. Он смешивался с другим чувством – неловкой, смутной благодарности.

– Спасибо, – прошептала она, глядя в одеяло.

– Не за что, – отозвалась Марина. – Все через это проходили. Только кто-то заливает горе дорогим коньяком в баре, а кто-то – дешёвой водкой на полу в коммуналке. Суть одна.

Она помолчала, глядя в окно, за которым был серый, неприветливый питерский день.

– Мужчина был? – наконец спросила она, и в её голосе не было любопытства, лишь констатация факта.

Юля снова кивнула, сжавшись под одеялом.

– Тот, из прошлого? Тот, на которого ты молилась?

– Нет, – хрипло выдавила Юля. – Другой. Совсем другой. Просто… так. Потому что я… потому что он сказал, что я…

Она не могла договорить.

– Ага, – Марина всё поняла без слов. – Знакомо. Решила доказать ему, что он прав? Саморазрушение – любимый танец всех женщин, которых предали. Думаешь, боль от того, что ты сама себя унизишь, будет слабее, чем боль от его слов? Ошибаешься. Она будет в тысячу раз сильнее. Потому что его ты со временем забудешь, а предательство по отношению к самой себе будешь помнить всегда.

Эти слова попали точно в цель. Юля снова почувствовала, как по щекам текут слёзы, но на этот раз тихие, без истерики.

– Я не знаю, что мне делать, Марина, – призналась она, и в её голосе прозвучала полная, абсолютная беспомощность. – Я всё потеряла. Себя потеряла. Мне некуда идти. Не для кого жить.

Марина пододвинула единственный в комнате стул и села рядом с кроватью.

– Слушай, девочка, – начала она, и её голос стал неожиданно мягким, каким Юля его ещё не слышала. – Ты посмотри вокруг. На эту коммуналку. На меня. На Артёма. Ты думаешь, мы здесь от хорошей жизни собрались? Все мы здесь от кого-то сбежали.

Она махнула рукой, указывая на стены, за которыми была её собственная жизнь.

– Я сбежала от мужа-алкаша, который бил меня десять лет подряд. Думала, сдохну, но собрала волю в кулак и ушла с одной сумкой. Артём сбежал из какой-то религиозной секты, от родителей-фанатиков. Он до сих пор по ночам кричит. Все мы здесь – беглецы. У всех за спиной свой груз дерьма, который мы тащим на себе. И все мы здесь, в этой дыре, потому что другого места у нас пока нет.

Она посмотрела на Юлю прямо, её усталые глаза стали серьёзными.

– Но есть одна вещь, которую ты никогда, слышишь, никогда не должна делать. Главное – не сбежать от себя.

Юля замерла, ловя каждое её слово. Это была первая искра настоящего, человеческого тепла, которую она чувствовала за долгие месяцы. Тепла, не связанного с сексом, деньгами или ложной романтикой. Тепла простого человеческого участия.

– А я… я ведь сбежала от себя, – тихо сказала Юля. – Я придумала «Анжелику». И теперь я не знаю, где я, а где она.

– Врёшь, – резко парировала Марина. – Ты знаешь. Просто боишься на это посмотреть. Боишься той Юли, которую когда-то знала. Потому что та Юля была наивной дурой, которой все воспользовались. И ты злишься на неё. А «Анжелика»… она сильная, циничная, она выживает. Но она не живёт. И ты это тоже прекрасно понимаешь.

Юля молчала. Это была правда. Горькая, неудобная, но правда.

– Что же мне делать? – снова спросила она, и в её голосе уже была не беспомощность, а отчаянная надежда на совет, на спасительную соломинку.

– Для начала – перестань себя уничтожать, – сказала Марина. – Прекрати эти ночные вылазки в ад. Уволить эту свою «Анжелику». Не для кого-то, а для себя. Потом… потом найдёшь работу. Настоящую. Какую угодно. Уборщицей, официанткой, продавцом. Лишь бы ты сама себя уважала за то, как ты зарабатываешь на хлеб. А там… там посмотрим.

Она встала со стула, её лицо снова приняло привычное, немного отстранённое выражение.

– А теперь вставай. Принимай душ. Смой с себя вчерашний день. И пойдём чай пить. У меня как раз печенье завалялось.

Она вышла из комнаты, оставив Юлю наедине с её мыслями. В комнате повисла тишина, но теперь она была не давящей, а какой-то новой, непривычной. Впервые за многие месяцы в этой тишине не звучал ядовитый шёпот Виктора. Его слова никуда не делись, они всё ещё сидели в ней, как заноза, но теперь они были не единственными, что она слышала. Рядом с ними прозвучали другие слова. «Все мы здесь от кого-то сбежали. Главное – не сбежать от себя».

Юля медленно поднялась с кровати. Голова ещё раскалывалась, тело ныло, но внутри что-то перевернулось. Это была не надежда – до надежды было ещё далеко. Это было первое, робкое ощущение, что она не одна. Что есть кто-то, кто увидел её в самом грязном, самом унизительном состоянии и не отвернулся. Не стал читать мораль, не стал жалеть, а просто протянул руку и сказал: «Вставай. Дальше жить будем».

Она пошла в душ. Горячая вода смывала с её кожи пот, слёзы и остатки вчерашнего макияжа. Она стояла под струями, закрыв глаза, и представляла, как с неё стекает вся грязь последних месяцев, всей её жизни «Анжелики». Она знала, что это не так просто, что одним душем не отмыться, но это был первый шаг. Шаг к себе. К той Юле, от которой она сбежала.

Выйдя из ванной, завёрнутая в старый, но чистый халат, она почувствовала лёгкий голод. Запах чая доносился с кухни. Она сделала глубокий вдох и вышла в коридор. Ей было неловко, стыдно смотреть Марине в глаза, но она заставила себя.

Марина сидела за кухонным столом и разливала чай по двум большим кружкам. На тарелке лежало несколько печений.

– Садись, – кивнула она, не глядя на Юлю.

Юля села. Она взяла свою кружку, почувствовав, как тепло разливается по её ладоням, согревая заледеневшие пальцы.

– Марина… я… – она искала слова, чтобы выразить всю ту бурю благодарности и стыда, что бушевала у неё внутри. – Спасибо. За всё.

Марина наконец посмотрела на неё. В её глазах мелькнуло что-то похожее на улыбку.

– Да ладно тебе. Чай-то остынет. Пей.

И они пили чай. Молча. Но это молчание было уже другим. Оно было не пустым и тягостным, а наполненным тихим, мирным пониманием. За окном шёл мелкий, противный дождь, в комнате пахло заваркой и дешёвым печеньем, а Юля сидела за столом с женщиной, которую почти не знала, и чувствовала, как в её ледяную, опустошённую душу пробивается первая, робкая, но такая живительная искра человеческого тепла. Это ещё не было спасением. Но это было началом. Началом долгого пути обратно к себе.

Глава 4

Прошла неделя. Неделя тишины, если не считать грохота в собственной голове. Неделя, которую Юля прожила словно во сне, на автомате выполняя простейшие действия: встать, принять душ, выпить чаю с Мариной, выйти на улицу, купить хлеба, вернуться, лечь, смотреть в потолок. Она больше не выходила в сеть, удалила приложения, заблокировала все номера. «Анжелика» была уволена. Без выходного пособия и без благодарности. Оставалась лишь Юля – пустая, выжженная скорлупа, не понимающая, что делать дальше.

Марина не лезла с расспросами, но её присутствие было постоянным, как шум воды в трубах. Она была тем якорем, который не давал Юле окончательно сорваться и уплыть в чёрную пучину отчаяния. Именно Марина, разглядывая как-то утром бесплатную газету с афишей, тыкнула корявым пальцем в одно из объявлений.

«Вернисаж. Галерея „Белый Шум“. Открытие выставки „Трансгрессия повседневности“. Молодые художники. Фуршет».

– Вот, сходи куда-нибудь, – бросила она, не глядя на Юлю. – Людей посмотришь, себя покажешь. Сидеть в четырёх стенах – только крыша поедет. Да и искусство это… оно иногда помогает. Не всегда, но иногда.

Юля хотела отказаться. Мысль о том, чтобы надеть приличную одежду, ехать в центр, находиться среди незнакомых, наверняка успешных и красивых людей, вызывала у неё панический страх. Она боялась, что все с первого взгляда увидят в ней ту самую «бижутерию», почувствуют запах её прошлого. Но сидеть в комнате, изводя себя бесконечным прокручиванием одних и тех же унизительных сцен, было уже невыносимо. Нужен был хоть какой-то толчок. Хоть какое-то движение.

Она надела самое простое, что у неё было, – тёмные джинсы и простую чёрную водолазку, доставшуюся ей ещё из прошлой жизни. Никакого макияжа, кроме лёгкого тонального крема, чтобы скрыть синяки под глазами. Она хотела быть невидимкой. Раствориться в толпе.

Галерея «Белый Шум» оказалась не в помпезном историческом здании, а в глубине двора-колодца на одной из линий Васильевского острова. Вывеска была скромной, почти аскетичной. Но, переступив порог, Юля попала в другой мир. Пространство было огромным, лофтовым, с высокими потолками, грубыми кирпичными стенами и бетонным полом. Воздух вибрировал от гулких голосов, смеха и странной, авангардной музыки, состоящей из скрежета, щелчков и наложения электронных битов.

Люди были такими же, как и само пространство, – собранными из контрастов. Кто-то был в вечерних платьях и смокингах, кто-то – в рваных джинсах и растянутых свитерах, с разноцветными волосами и пирсингом на лицах. Все они говорили громко, жестикулировали, держали в руках высокие бокалы с белым вином или бургеры со стола с закусками. Они казались такими свободными, такими уверенными в своём праве находиться здесь, в этой точке вселенной. А она чувствовала себя серой мышкой, забежавшей на чужой пир.

Её охватила знакомая робость. Она прижалась к стене, стараясь не мешать яркому, пёстрому потоку гостей. Ей казалось, что все на неё смотрят, видят её провинциальную зажатость, её фальшивую попытку вписаться в не свой круг. Слова Виктора снова зашептали на ухо: «Дешёвая бижутерия». Да, здесь, среди этих самобытных, оригинальных людей, она и правда чувствовала себя подделкой. Безвкусной и неуместной.

Она перевела дух и заставила себя обратить внимание на то, ради чего, собственно, все здесь собрались. На искусство.

Картины, инсталляции, объекты – всё это было странным, пугающим, а иногда и откровенно отталкивающим. Одна работа представляла собой гору старых, разбитых телевизоров, из которых на зрителя смотрели искажённые, записанные на видео лица. Другая – гигантское полотно, испещрённое мазками грязно-коричневой и кроваво-красной краски, напоминающее то ли рану, то ли планету после апокалипсиса. Третья – скульптура из проволоки и папье-маше, изображающая не то человека, не то насекомое.

Юля подошла к одной из картин поближе. Она была написана в тёмных, мрачных тонах, и вначале ей показалось, что это просто абстракция. Но потом, всмотревшись, она начала различать детали. Проступающие из хаоса мазков силуэты домов, искажённые страхом лица в окнах, одинокую фигуру на мосту. В этой картине не было ни капли света, ни намёка на надежду. Это был крик. Крик отчаяния и одиночества, запечатлённый на холсте.

И вдруг она поняла, что чувствует то же самое. Что этот крик отзывается в её собственной душе, в её собственном опустошении. Эта картина была уродливой, но она была честной. Она не притворялась красивой, не пыталась понравиться. Она была сгустком боли, и в этой боли была своя, пугающая правда.

Внезапно её осенило. Искусство – это не только про красоту. Оно – про правду. Самую разную. Красивую и уродливую, светлую и тёмную. И, возможно, в этом мире уродливых правд и её собственная уродливая правда могла найти себе место. Не как «бижутерия», а как нечто реальное, заслуживающее внимания, пусть и со знаком минус.

Это открытие поразило её. Оно не сделало её счастливой, но придало странную уверенность. Она уже не чувствовала себя такой чужой. Эти люди вокруг, эти художники, они тоже видели в мире что-то тёмное, болезненное. Они не закрывали на это глаза, а выставляли напоказ, делали его предметом обсуждения. Может быть, и её боль была не просто личным позором, а чем-то… универсальным?

– Сильно, да? – раздался рядом приятный, бархатный женский голос.

Юля вздрогнула и обернулась. Рядом с ней стояла женщина лет сорока. У неё были коротко стриженные седые волосы, идеально уложенные, и умные, пронзительные серые глаза. Она была одета в простой, но безупречно скроенный чёрный костюм, и в её осанке, в спокойном взгляде чувствовалась непререкаемая власть и уверенность. Хозяйка. Та, кто здесь главный.

– Это работа одного из наших самых талантливых дебютантов, – продолжила женщина, кивая на картину. – Многие отворачиваются. Говорят, слишком мрачно, слишком депрессивно. Но искусство не должно быть только украшением для дивана, вы не согласны?

Юля, застигнутая врасплох, смогла лишь кивнуть. Ей стало неловко под пристальным взглядом этой женщины. Ей казалось, что та видит её насквозь.

– Я Маргарита, – представилась женщина, протянув руку. Её рукопожатие было твёрдым и коротким. – Я владелица этой галереи.

– Юля, – прошептала она в ответ, чувствуя, как краснеет.

– Вы первый раз у нас, Юля? – спросила Маргарита, её взгляд скользнул по её простой одежде, но не с осуждением, а с лёгким, профессиональным интересом.

– Да, – кивнула Юля. – Мне… посоветовали.

– И какие впечатления? Не испугались? – в углу рта Маргариты играла едва заметная улыбка.

– Нет… то есть да, немного, – честно призналась Юля. – Но это… цепляет. За душу.

Маргарита внимательно посмотрела на неё, и в её глазах что-то мелькнуло – одобрение, интерес.

– Вот именно. «Цепляет за душу». Лучшее определение для настоящего искусства, которое я слышала за последнее время. Большинство приходит, чтобы потусоваться, выпить вина, сделать селфи на фоне чего-нибудь эпатажного. А вы – смотрите.

Эти слова «а вы – смотрите» заставили Юлю выпрямиться. В них было признание. Пусть маленькое, но бесценное. Кто-то увидел в ней не статистку, а зрителя. Человека, способного чувствовать.

В этот момент к ним подошёл мужчина. Высокий, худощавый, с живыми, быстрыми движениями. На нём была чёрная водолазка, почти как у Юли, но на нём она смотрелась как неотъемлемая часть образа – художника, богемного гуру. Его тёмные волосы были слегка растрёпаны, а в карих глазах горели огоньки насмешки и любопытства ко всему миру. Он был харизматичен, как ураган, и его появление сразу же изменило атмосферу вокруг.

– Риточка, опять пугаешь гостей нашими монстрами? – он обнял Маргариту за плечи с фамильярной нежностью, но взгляд его был прикован к Юле. Взгляд изучающий, проникающий, почти физически ощутимый.

– Арсений, познакомься, это Юля, – сказала Маргарита. – Юля, мой брат, художник и главный провокатор нашего цеха.

– О, новое лицо! – воскликнул Арсений, и его лицо озарилось широкой, обаятельной улыбкой. Он протянул руку, и его пальцы, длинные, утончённые, с лёгкими следами краски под ногтями, сжали её ладонь. – Арсений. Очень рад. И что вы скажете о нашем сумасшедшем доме?

Его непосредственность и энергия сбили Юлю с толку. Рядом с Виктором она чувствовала себя маленькой девочкой, которую подавляют силой и властью. Рядом с Арсением она чувствовала себя… какой-то несовременной, непросвещённой. Но в то же время его интерес к её мнению был лестным.

– Я… я не разбираюсь в современном искусстве, – честно сказала она, опуская глаза.

– И прекрасно! – обрадовался Арсений. – Самые лучшие зрители – те, кто не забит теорией. Они чувствуют кожей. Нутром. Вот вы что почувствовали, глядя на эту хмарь? – он кивнул на ту самую мрачную картину.

Юля замолчала, подбирая слова. Но потом вспомнила своё первое, искреннее ощущение.

– Одиночество, – тихо сказала она. – Такое громкое, такое тотальное, что его можно потрогать.

Арсений перестал улыбаться. Он посмотрел на неё с новым, заинтересованным вниманием.

– Точно, – произнёс он уже без тени насмешки. – В точку. Художник будет счастлив такому зрителю. Большинство говорит «ой, как страшно» и бежит к закускам. А вы – про одиночество. У вас есть чутьё.

Его слова «у вас есть чутьё» стали вторым подарком за вечер. Сначала Маргарита сказала «вы – смотрите», теперь он – «у вас есть чутьё». Её, Юлю, не «Анжелику», а именно Юлю, с её болью и ранами, здесь, в этом блестящем мире, не просто приняли, а похвалили. Её уродливая правда оказалась кому-то интересна.

– Вы не хотите пройтись по залу? – предложил Арсений, предлагая ей руку. – Я могу быть вашим гидом. Показать все самые жуткие и прекрасные уголки нашего безумия.

Юля колебалась. Робость снова сковывала её. Но желание – желание принадлежать этому миру, задержаться в этом пространстве, где боль превращалась в искусство, а не в позор, – было сильнее. Она кивнула и, слегка коснувшись его руки, позволила вести себя.

Они пошли по залу, и Арсений что-то рассказывал, шутил, спорил с проходящими мимо знакомыми. Он был центром притяжения, и она, находясь рядом, ловила на себе любопытные, оценивающие взгляды. «Кто это с Арсением? Новая муза?» – казалось, спрашивали эти взгляды. И ей, как это ни странно, это начало нравиться. Быть не невидимкой, а объектом здорового любопытства. Не «удобной и доступной», а загадочной незнакомкой с «чутьём».

Он подвёл её к одной из своих работ. Это была инсталляция под названием «Реквием по пластику». Гора пластикового мусора – бутылки, пакеты, одноразовая посуда – была залита прозрачной смолой и подсвечена изнутри холодным, мертвенным светом. Получался странный, пугающе красивый объект, похожий на гигантский драгоценный камень, но камень, состоящий из отбросов.

– Нравится? – спросил Арсений, наблюдая за её реакцией.

– Он… прекрасный и ужасный одновременно, – нашла нужные слова Юля. – Как будто мы сами превращаем свою жизнь в такой вот вечный, нетленный мусор. И любуемся им.

Арсений свистнул.

– Браво! Вот именно! Вы это сформулировали лучше, чем я в своей аннотации. Юля, вы опасная женщина. Вы видите суть.

Она снова покраснела, но на этот раз от удовольствия. Его внимание было как наркотик. После месяцев, когда её либо унижали, либо использовали, это восхищение её умом, её восприятием, было опьяняющим.

Он познакомил её с другими художниками, с критиками. Она уже не чувствовала себя такой чужой. Да, она была одета проще всех, да, у неё не было за спиной ни дипломов престижных вузов, ни связей в богемных кругах. Но Арсений своим вниманием как будто выдал ей пропуск в этот мир. С ней начинали разговаривать, спрашивать её мнение. И она, робко вначале, а потом всё смелее, начинала говорить. Говорить о том, что она чувствует, глядя на ту или иную работу. И её слова, рождённые из её собственного, горького опыта, оказывались точными, попадавшими в самую суть.

Она ловила на себе взгляд Маргариты, и та одобрительно кивала. Этот мир – мир искусства, богемы, интеллектуальных бесед – манил её. Здесь не было места Виктору с его циничными деньгами, ни «Анжелике» с её постыдными тайнами. Здесь ценили другое – чувство, мысль, оригинальность восприятия. Здесь она могла быть не телом, а личностью. Пусть травмированной, пусть с тёмным прошлым, но личностью.

Когда вечер начал подходить к концу и гости потихоньку расходились, Арсений взял её за руку.

– Юля, вы просто невероятны, – сказал он, глядя ей прямо в глаза. Его взгляд был горячим, заинтересованным. – У вас уникальный взгляд на вещи. Не закапывать такой дар. Вы должны бывать здесь чаще. В нашей тусовке. Мы проводим вечеринки, дискуссии. Будет интересно.

Он достал из кармана смятый визит и вложил ей в ладонь.

– Мой номер. Напишите мне как-нибудь. Я покажу вам свою студию. Думаю, вам понравится.

Она взяла визит, и кусочек бумаги словно обжёг ей пальцы. Это было приглашение. Приглашение в новую жизнь. В мир, где у неё могло появиться место. Где её боль могла стать не клеймом, а особенностью, предметом интереса.

Выйдя на улицу, она вдохнула холодный, влажный питерский воздух. Город, который ещё недавно казался ей гигантской, бездушной машиной по перемалыванию судеб, вдруг предстал в другом свете. В нём были не только подъезды-притоны и элитные клубы, где её унижали. В нём были вот такие дворы-колодцы, где в грубых бетонных стенах рождалось что-то хрупкое и настоящее. Искусство. И, возможно, её собственное спасение.

Она не обманывала себя. Она понимала, что Арсений – такой же хищник, как и все остальные мужчины в её жизни. Но он был хищником другого поля. Он охотился не за телом, а за впечатлениями, за эмоциями, за историями. И она готова была отдать ему свою историю, свою боль, если в обмен он даст ей пропуск в этот сияющий, интеллектуальный мир, где она наконец-то перестанет быть «бижутерией» и станет хоть кем-то. Пусть музой. Пусть интересным собеседником. Лишь бы не никем.

Впервые за долгое время она шла домой не с ощущением дна под ногами, а с лёгким, почти неуловимым чувством интереса к завтрашнему дню. Искра, зароненная Мариной, раздулась в маленький, но упорный огонёк. Огонёк надежды.

Глава 5

Визитка Арсения лежала на тумбочке, как заветный ключ от запертой двери. Юля смотрела на неё по утрам, прежде чем начать новый, пока ещё пустой и бесцельный день. Прошла неделя с вернисажа, а она всё ещё не решалась написать. Её обуревали противоречивые чувства. С одной стороны, её манил тот мир – яркий, умный, свободный. С другой – страх снова оказаться неподходящей, чужеродной, выдать свою истинную, ущербную сущность, был слишком силён. Страх, что пристальный взгляд Арсения увидит не «уникальное чутьё», а всю ту грязь, что копилась за месяцы жизни «Анжелики».

Марина, наблюдая за её метаниями, однажды вечером бросила, не глядя от телевизора:

– Чего трясёшься, как мышь перед сыром? Позвони и всё. Худший вариант – проигнорирует. А лучший… Лучший может быть любым. Сидеть и бояться – это самое страшное, что можно сделать с собственной жизнью.

Это была та самая жёсткая, но необходимая правда, в которой Юля нуждалась. Она взяла телефон, дрожащими пальцами набрала номер и, не дав себе передумать, отправила короткое сообщение: «Арсений, здравствуйте. Это Юля, мы познакомились на вернисаже в «Белом Шуме».

Ответ пришёл почти мгновенно. «Юля! Конечно, помню! Наш тайный агент с безупречным чутьём. Как раз кстати – сегодня в моей студии небольшая тусовка. Заходи. Кирочная, 12. С 20:00.»

Сердце её заколотилось, в висках застучало. Она провела остаток дня в нервной лихорадке. Перемерила всё, что у неё было, и снова остановилась на простом – чёрных узких джинсах, свободной белой рубашке, кожаной куртке, купленной ещё в пору относительного благополучия. Никаких кричащих деталей. Она хотела выглядеть… своей. Неброской, но стильной. Не пытающейся понравиться, а находящейся на своём месте.

Студия Арсения находилась в огромном лофте на последнем этаже бывшего промышленного здания. Поднявшись на грузовом лифте с ажурной решёткой, она вышла в царство хаоса и творчества. Пространство было залито мягким, тёплым светом софитов и гирлянд. Повсюду стояли мольберты с незаконченными картинами, валялись тюбики с краской, на полках пылились гипсовые слепки и странные объекты, собранные из хлама. Воздух был густым и многослойным – запах краски, лака, табака, травяного дыма и дорогого парфюма.

И люди. Их было человек тридцать. Они сидели на потёртых диванах, разбросанных по полу подушках, стояли у импровизированного бара – длинного стола, заставленного бутылками. Здесь были те же типажи, что и на вернисаже: художники с горящими глазами, стильные девушки с отрешёнными взглядами, интеллектуалы в очках, оживлённо спорящие о чём-то. Громко играла музыка – не джаз, а какой-то психоделический рок, но она не резала слух, а становилась частью атмосферы.

Юля застыла на пороге, снова чувствуя приступ робости. Но Арсений, будто чувствуя её появление, тут же появился из толпы. Он был в заляпанной краской толстовке и джинсах и выглядел ещё более раскованным и домашним, чем в галерее.

– Юля! Прекрасно, что пришли! – он обнял её за плечи, лёгкий, дружеский жест, который, однако, заставил её вздрогнуть. – Проходите, чувствуйте себя как дома. Это и есть мой дом, кстати.

Он провёл её через всю студию, представляя знакомым. «Знакомьтесь, Юля, у неё феноменальное чувство искусства», – говорил он, и люди с интересом смотрели на неё, пожимали руку, улыбались. Никто не спрашивал, кем она работает, откуда приехала, кто её родители. Здесь ценилась не биография, а текущее состояние, впечатление, которое ты производишь. А Арсений своим представлением сразу задал ей высокий статус.

Ей налили бокал красного вина. Она сделала небольшой глоток. Тёплая, терпкая жидкость разлилась по телу, согревая и притупляя остатки страха. Она нашла себе место в углу, на низком пуфе, и просто смотрела. Слушала.