Читать онлайн Шепот ржавой земли

Глава 1. Последний рассвет

15 мая 1988 года. 14:00

Город Весь дышал полной, упругой грудью. Не той, что отравлена выбросами и страхом, а грудью молодого, сильного организма, уверенного в своем будущем. Из исполинских труб химкомбината «Прогресс» в небо уходили не едкие желтые клубы, а густой белый пар – пар самой эпохи, как казалось местным жителям. Вездесущий, но еще не удушливый запах серы и машинного масла смешивался с пьянящими ароматами свежескошенной травы и сирени. Пышные гроздья сирени свисали с кустов, высаженных вдоль центрального Проспекта Строителей.

Восьмилетняя Вера, словно маленькая царица на троне, восседала на плечах у отца. Её рыжие волосы, заплетенные в два тугих, торчащих в стороны хвоста с огромными белыми бантами, сияли на солнце. Михаил Львович, высокий, широкоплечий, в накрахмаленной белой рубашке и новенькой, с иголочки, кепке начальника смены, крепко, но бережно держал ее за тонкие, в носочках с кружевцами, ноги.

«Папа, выше! Лети, как самолет!» – звонко командовала она, раскинув руки в стороны.

«Есть лететь, командир!» – с притворной суровостью отозвался Михаил и, подхватив ее под коленки, сделал несколько быстрых кругов, отчего у Веры захватило дух от восторга и закружилась голова. Ее счастливый смех звенел, перекрывая шум города.

Они шли на праздник – «День Химика». На площади у белоснежного Дворца культуры имени Горького гремел духовой оркестр, играя что-то бодро-маршевое. Кружились пары, дамы в ярких платьях, мужчины в светлых рубашках. Дети гонялись за переливающимися всеми цветами радуги мыльными пузырями, ловя их ладошками.

«Папа, а правда, наш комбинат – самый лучший в стране?» – наклонившись, прошептала она ему на ухо, как великую тайну.

Михаил остановился, поднял голову и посмотрел на нее снизу вверх; его глаза, цвета спелой ржи, подмигнули ей.

«Правда, рыбка. Не в стране, а, пожалуй, и в мире. А новый реактор, «Прогресс-2», который мы завтра запускаем… – он понизил голос, делая таинственное лицо, – он вообще за гранью будущего. Такого еще никто не делал. Осталось совсем немного подождать, и вся наша страна, от Бреста до Владивостока, будет пользоваться тем, что мы с тобой делаем здесь, в Веси».

Он всегда говорил «мы с тобой». Это наполняло Веру гордостью. Она была его частичкой, его помощницей.

На импровизированной сцене, сколоченной из свежего дерева, появилась ее мама. Анна. Высокая, стройная, в легком синем платье, с высокой прической, открывающей тонкую шею. Она взяла микрофон, и ее голос, чистый и звенящий, как хрустальный колокольчик, поплыл над площадью, заставляя смолкнуть даже самых шумных детей:

«Я – Гойя!

Глазницы воронок мне выклевал ворог,

слетая на поле нагое…»

Михаил замер, держа Веру на плечах, и смотрел на жену. В его взгляде было обожание, гордость и… легкая, едва уловимая тень грусти. Эти стихи… они были слишком пронзительными, слишком тревожными для такого солнечного, беззаботного дня. Они говорили о боли, о войне. Он невольно сжал пальцы на ножках дочери чуть сильнее.

18:30. Цех «Прогресс-2»

Вечернее солнце, пробиваясь сквозь высокие, заляпанные мазутом окна, золотило громадные колонны синтеза. Они блестели свежей серебристой краской, а многочисленные датчики и манометры мигали ровным, успокаивающим зеленым светом. Цех был сердцем будущего – титаническим, сложным и пока безмолвным.

Михаил Львович, уже без кепки и в рабочей куртке, делал последний обход. Его шаг был твердым, но внутри что-то щемяще ныло. Подошел Константин Сергеев – молодой, двадцатилетний инженер, не по годам серьезный и вдумчивый. Его лицо, обычно сосредоточенное, сейчас было бледным, а в глазах читалась тревога.

«Михаил Львович, по последним замерам… есть небольшое, но стабильное превышение по давлению в контуре №3. На сотые доли. Система в целом стабильна, но…» – он запнулся, перебирая в руках папку с графиками.

«Но что, Костя? Говори, не тяни, – Михаил положил тяжелую, привыкшую к работе руку ему на плечо. – Мы с тобой все проверили вдоль и поперек».

«Но я бы настоятельно рекомендовал перенести пробный пуск. Хотя бы на неделю. Для дополнительных, более тщательных проверок. Эти сотые… они не случайны. Это системная погрешность, я уверен. Нужно разбираться с подачей катализатора».

В этот момент в дверях цеха возникла высокая, сухая, как щепка, фигура парторга Николая Степановича. Его костюм сидел безупречно, а лицо выражало привычную начальственную озабоченность.

«Разговоры разговариваете, товарищи?» – его голос прозвучал резко, без приветствия, как удар хлыста по воздуху. – «План, между тем, не ждет. Отчет об успешном пуске должен лежать на столе у товарища министра ровно через сорок восемь часов. К юбилею. Ваши «сотые доли» никого не интересуют. Это в пределах погрешности. Пуск – завтра, в 06:00. Это не мое решение. Это партийное решение. Понятно?»

Михаил медленно повернулся к нему. Его лицо стало каменным. Он встретился взглядом с Константином. В глазах молодого инженера был немой ужас и беспомощность. В глазах Михаила – тяжелая, как свинец, решимость. Он понимал все: и цену успеха, и цену возможной ошибки.

«Пуск будет, Николай Степанович, – голос Михаила прозвучал глухо, но не дрогнул. – Ровно в 06:00. Я все беру на себя».

Николай Степанович удовлетворенно кивнул, блеснув стеклами очков, и удалился, его каблуки отстукивали дробь по бетонному полу.

22:00. Дом семьи Львовых

В уютной, пахнущей пирогами и геранью квартире царил вечерний покой. Вера уже спала, прижимая к груди потрепанного плюшевого медвежонка. Анна, сняв нарядное платье, в домашнем халате зашла в кабинет мужа.

Он сидел за своим массивным письменным столом, не включая свет, и в руках его была старая, черно-белая фотография. На ней они с Анной, совсем молодые, почти дети, стоят, обнявшись, на фоне первых, только что возведенных корпусов «Прогресса». В их глазах – безграничная вера в будущее.

«Миша, что-то не так?» – тихо спросила Анна, подходя к нему.

Он вздрогнул, словно пойманный на чем-то, и быстро убрал фото в ящик стола.

«Пустяки, Анечка. Просто устал. Завтра большой день. Ответственный».

Она подошла и обняла его сзади, прижавшись щекой к его спине, чувствуя напряжение в его мышцах.

«Я читала сегодня эти стихи… «Я Гойя»… и вдруг мне среди всех этих улыбок, музыки, стало так холодно и страшно. Как будто что-то тяжелое и темное надвигается. Прямо на нас».

Он медленно повернулся в кресле, взял ее лицо в свои большие, теплые руки. Его пальцы нежно погладили ее щеки.

«Ничего не надвигается, – он улыбнулся ей своей самой надежной, спокойной улыбкой, которую она так любила. Улыбкой, за которой всегда чувствовалась сила и защита. – Все будет хорошо. Я все проконтролирую. Все проверю еще раз. Обещаю. Пойдем спать».

Он солгал ей. Впервые за десять лет счастливого брака. Он солгал, потому что не мог сказать правды. Потому что должен был быть сильным. Для нее. Для Веры. Для всего города.

16 мая 1988 года. 06:00. Пультовая управления «Прогресс-2»

Белая, стерильная комната, залитая резким светом люминесцентных ламп. Десятки мониторов, мерцающих зелеными линиями осциллографов. Сотни кнопок, тумблеров и циферблатов. Воздух пахнет озоном и напряжением.

Михаил Львович стоял у главного пульта, бледный, но собранный, его поза была прямой, как струна. Рядом – Константин, на лбу у него выступили капельки пота, которые он смахивал тыльной стороной ладони. С заднего плана, из угла, за всем наблюдал Николай Степанович, сверкая самодовольной, торжествующей улыбкой.

«Система к пуску готова», – доложил один из старших техников, его голос слегка дрожал.

Михаил кивнул, сделал глубокий вдох.

«Начинаем финальный отсчет».

Его голос прозвучал металлически-твердо, но внутри все сжалось в один сплошной, леденящий комок. Он мысленно, как мантру, повторял цифры, расчеты. Те самые «сотые доли»… Он был уверен, что система их выдержит. Он ДОЛЖЕН был быть уверен.

06:17

Глухой, низкочастотный гул, исходящий из-под пола, начал нарастать, заполняя собой все пространство. Стрелки манометров плавно поползли вверх. На главном табло загорались зеленые лампочки – «Шаг 1… Шаг 2… Шаг 3…». Все шло строго по регламенту.

«Давление в контуре №3 приближается к красной зоне», – тихо, почти шепотом, сказал Константин, не отрывая глаз от своего монитора.

«В пределах допустимого. Держим», – отрезал Михаил, его пальцы сжали край пульта так, что суставы побелели.

06:23

Сначала был оглушительный, режущий слух вой сирены. Потом – яркая, алая лампа над пультом №3, замигавшая с сумасшедшей частотой.

«Сброс давления! Автоматика не сработала!» – закричал кто-то, и в его крике слышалась паника.

«Не может быть!» – Михаил рванулся к запасной, ручной панели управления. Его пальцы летали по кнопкам, пытаясь взять процесс под контроль. «Держись, держись, черт тебя дери…» – он бормотал сквозь стиснутые зубы.

06:24. Точка невозврата.

Очевидцы потом, много лет спустя, будут рассказывать, что сначала был не звук, а чувство. Чувство, будто сама земля под ногами перевернулась, уходя из-под ног. Затем – оглушительный, разрывающий мир на атомы, всесокрушающий РЕВ. Стекло в пультовой вылетело внутрь комнаты миллиардами осколков, брызнувших, как картечь. Свет погас, и его сменило багровое, яростное зарево, полыхавшее из глубины цеха, освещая искаженные ужасом лица.

Хаос. Абсолютный и беспощадный.

Крики, смешанные с воем сирен. Бегущие в панике люди в противогазах, превращавшие их в безликих, судорожно дышащих существ. Визг подъезжающих машин «скорой помощи», который тонул в общем гуле.

Михаил, с окровавленным от пореза стеклом лицом, пытался перекричать грохот, организуя аварийную команду.

«Тушим! Все, кто может, в цех! За мной!»

В последний раз он посмотрел на Константина. Тот стоял, прислонившись к вздрагивающей стене, и смотрел в пустоту, в его широко раскрытых глазах не было ни мысли, ни осознания. А в его бессильно повисшей руке была зажата аварийная инструкция. Пункт №1, обведенный красным карандашом, гласил: «*При превышении давления в контуре №3 сверх отметки 15.5 атм. – НЕМЕДЛЕННАЯ ОСТАНОВКА РЕАКТОРА по ручному протоколу 1-А*». Стрелка на разбитом манометре замерла на цифре 15.7.

Николая Степановича никто не видел после первого взрыва. Он растворился в хаосе, который сам же и приблизил.

Ночь с 16 на 17 мая. Дом Львовых.

Анна, с лицом, осунувшимся за несколько часов, с трясущимися руками, металась по квартире, сгребая в чемоданы самые необходимые вещи. Из репродуктора на кухне хрипел голос диктора, говоривший что-то о «временных трудностях» и «героической работе спасателей». Маленькая Вера, разбуженная грохотом и суетой, плакала, прижимаясь к складкам маминого платья.

«Мама, а папа? Где папа? Он обещал…» – всхлипывала она.

«Он на работе, доченька. Он… скоро придет», – голос Анны был деревянным, в нем не было ни капли убежденности.

В дверь постучали. Сначала тихо, потом настойчивее. Анна бросилась открывать. На пороге стоял Константин. Его лицо и одежда были в саже, в глазах – пустота, в которой утонуло все: и молодость, и надежды, и вера в будущее.

«Анна… – его голос был хриплым, прерывистым. – Михаила… нет. Он был в эпицентре, когда случился второй, основной взрыв… Он пытался… вручную…»

Он не договорил. Не смог. Анна, не издав ни звука, медленно, как подкошенная, опустилась на пол в прихожей. Ее молчание, ее остекленевший взгляд были страшнее любого крика, любой истерики.

Потом она медленно подняла голову и посмотрела на Константина. Посмотрела с такой всепоглощающей, первобытной ненавистью, что он невольно отшатнулся, наткнувшись на косяк двери.

«Убирайся, – прошипела она, и каждый звук был как удар ножом. – Убирайся отсюда. И никогда. Никогда не подходи к нам. Ты… вы… все вы… во всем виноваты».

Она не знала всей правды. Не знала о партийном указании, о сотых долях, о решении мужа. Но она знала одно – ее Михаил не вернется. И что город, которому они отдали лучшие годы жизни, комбинат, который был их ребенком и их гордостью, убил его.

Эпилог.

Той же ночью Анна и Вера уехали на одной из последних машин, пробивавшихся сквозь хаос и панику на забитых дорогах. Вера, прижавшись лбом к холодному, дрожащему стеклу, смотрела в темноту. Вдали, за спиной, полыхало багровое зарево, озаряя свинцовые тучи дыма. Это был ад. Ад, в котором остался ее папа.

Она не знала, что видела его в последний раз. Не знала, что его последней мыслью были они с мамой. И не знала, что умирающий город, вбирая в себя боль отца, ее детские слезы, отчаяние матери и страдания тысяч других людей, однажды, много лет спустя, позовет ее обратно. Чтобы показать, что некоторые раны не заживают. Они живут. И ждут своего часа.

Глава 2. Тишина мегаполиса

20 лет спустя

Будильник зазвонил ровно в 6:00. Не мягкая, нарастающая мелодия, а резкий однозвучный сигнал – дань привычкам, выработанным за годы, когда просыпаться нужно было не отдохнувшей, но уже боевой. Вера провела рукой по лицу, смахивая остатки сна, которые, казалось, с каждым годом становились тяжелее.

Ее жизнь в миллионнике была выверена до миллиметра, как чертежи, которые она создавала. Душ, чашка крепкого кофе, просмотр рабочих писем на планшете. Однокомнатная квартира в «спальнике» была стерильной, как операционная: минимум мебели, никаких лишних деталей, ни одной пылинки. Порядок был ее щитом против хаоса воспоминаний.

В офисе крупной проектной компании «ГеоСтройПроект» ее звали «машиной». Вера Королева никогда не опаздывала, никогда не пропускала сроки, ее расчеты были безупречны. Она проектировала фундаменты для небоскребов, которые должны были стоять веками. Ирония судьбы не ускользала от нее: она, видевшая, как земля может поглотить практически целый город, пусть и не большой, теперь заставляла эту землю подчиняться.

За обедом в столовой ее настигла Лика. Подруга с институтских лет, яркая, циничная и невероятно живучая, как сорняк. Лика работала в маркетинге и считала своей миссией «расшевелить эту мрачную инженерешку».

«Снова твой знаменитый салат „минимализм“?» – фыркнула Лика, тыкая вилкой в свой эклер. – «Вера, жизнь дается один раз. В ней есть место и пасте, и мужчинам, которые не разбираются в коэффициенте уплотнения грунта».

Вера улыбнулась уголком губ. «Мне хватает».

«Вот не хватает! Слушай, я познакомлю тебя с Артемом, из IT. Парень нормальный, без странностей. Как думаешь?»

«Думаю, что у меня дедлайн по проекту „Аквилон-плаза“».

«Ты прячешься, – заявила Лика, теряя игривый тон. – В работе, в этой своей пустой квартире. Уже двадцать лет, Вера. Пора бы и жить начать».

«Жить». Для Веры это слово давно потеряло связь с беззаботностью детства. Жить – значит выживать. Контролировать каждый шаг, каждую эмоцию. Не оглядываться назад.

Именно в этот день размеренность ее жизни дала трещину.

Ее вызвал начальник, но в кабинете помимо него сидел незнакомец в идеально сидящем костюме. Он представился Алексеем Волковым, руководителем специального проекта из головного офиса «ГеоСтройПроект». Но Вера сразу почуяла неладное. Слишком пронзительный взгляд, слишком дорогие часы. Он был не просто менеджером.

«Вера Михайловна, ваше досье впечатляет, – начал он, отложив ее планшет. – Особенно ваша дипломная работа по аномальным геологическим формациям в заброшенных поселениях Северо-Запада. Блестяще, хоть и немного… эзотерично для нашей консервативной науки».

Вера похолодела. Ту работу она писала под влиянием не до конца пережитых детских травм, пытаясь найти научное объяснение тому, что произошло в Веси. Никто всерьез ее не воспринимал.

«Чем могу помочь?» – сухо спросила она.

Волков достал планшет и вывел на экран спутниковые снимки. Сердце Веры упало. Она узнала эти изгибы реки, эти поля, заросшие бурьяном. Весь.

«Корпорация „Терра-Нова“ – наш стратегический партнер – заинтересована в развитии отдаленных территорий. Мы планируем масштабный проект в этом районе. Строительство современного научно-исследовательского центра. Экологичный, автономный».

«Там ничего нет, – голос Веры прозвучал хрипло. – Ни дорог, ни инфраструктуры. Только старые кости и ржавая земля».

«Именно поэтому нам нужен лучший специалист по сложным грунтам, – парировал Волков. – Тот, кто понимает специфику. Кто… лично знаком с местностью. Мы предлагаем вам возглавить предпроектную экспедицию. Оценка рисков, забор проб. Две недели. Восьмизначный бонус, карьерный взлет».

Мотивация была железной. Деньги, которые решили бы все ее финансовые вопросы на годы вперед. Позиция, о которой она могла только мечтать. Но за этим стояло нечто большее.

«Почему я?» – тихо спросила Вера.

Волков улыбнулся, но его глаза оставались холодными. «Потому что вы единственная, кто, по нашим данным, пережил прямой контакт с локальной аномалией в том районе и сохранил профессиональные навыки. Ваш опыт бесценен. Мы хотим не строить вслепую, а понять природу… особенностей местности. И обезопасить наш проект».

Его слова «прямой контакт» и «аномалия» повисли в воздухе, словно ядовитый газ. Они знали. Они знали не просто историю заброшенного города, они знали, что именно там произошло. И они считали ее подопытным кроликом, живым детектором.

«Мне нужно подумать», – сказала Вера, вставая. Ноги были ватными.

«Конечно. У вас 48 часов».

Вечером того же дня Вера сидела в своей безупречной квартире и смотрела в окно на море огней мегаполиса. Она чувствовала себя бабочкой, приколотой булавкой к карте. «Терра-Нова» хотела не строить. Они хотели изучать. Использовать. И она была для них ключом.

Лика, выслушав сбивчивый рассказ, пришла в ужас.

«Ты с ума сошла?! – почти крикнула она. – Эти корпоративные пираньи хотят послать тебя в то гиблое место, о котором ты кошмары до сих пор видишь! Они что, думают, ты экстрасенс? „Прямой контакт“! Да они просто хотят сэкономить на дорогом оборудовании и использовать тебя как живой щуп. Ты им не нужна, Вера. Нужна твоя травма!»

«Деньги…» – слабо начала Вера.

«На черт тебе эти деньги? Чтобы купить себе новую стиральную машину, пока земля там тебя поглотит по-настоящему? Нет. Ты не поедешь. Я не позволю».

Спор затянулся далеко за полночь. Лика приводила логичные, железные аргументы. Вера молчала. Она знала, что подруга права. Это была ловушка.

Она легла спать, твердо решив отказаться. Но сон не шел. Она ворочалась, и взгляд ее упал на старую картонную коробку на верхней полке шкафа. Она годами не открывала ее.

Словно на автомате, Вера встала, достала коробку и смахнула пыль. Внутри лежали остатки прошлой жизни: несколько выцветших фотографий, ее детский дневник с замком, и… заржавевший, почти рассыпавшийся компас. Тот самый, который она держала в руках, стоя над трещиной в земле перед отъездом из Веси. Она взяла его. Холодный металл обжег пальцы. Она потрясла его – стрелка, сбившись, дрогнула и легла. Но не на север. Она указывала прямо на стену, за которой лежал путь на Северо-Запад. В Весь.

Сердце заколотилось. Это было невозможно. Такие старые заржавевшие механизмы не функционируют. Но не этот. Он словно ожил.

Она открыла дневник. Детский почерк, кривые строки: «Сегодня земля шептала мое имя. Я не испугалась. Мама говорит, что мне показалось, но я знаю – нет».

И тут ее осенило. Все эти двадцать лет она убегала. Она строила крепости из бетона и стали, пытаясь защититься от шепота земли. Но шепот никуда не делся. Он ждал.

«Терра-Нова» хотела использовать ее как инструмент. Но что, если она сможет использовать их? Их ресурсы, их интерес. Она была не тем испуганным ребенком, что вечно бежал. Она могла вернуться туда не как жертва, а как исследователь. Чтобы наконец понять, что же забрало у нее родителей. Чтобы положить этому конец. Или… чтобы договориться.

Решение созрело в предрассветной тишине, холодное и твердое, как гранит. Она не делала его из-за денег или карьеры. И уж точно не из-за корпорации.

Она делала его для себя. Чтобы перестать бояться.

На рассвете она отправила Волкову короткое сообщение: «Я согласна. Готовлюсь к выезду.»

Она подошла к окну. Город просыпался. Где-то там, далеко на северо-западе, ржавая земля ждала ее возвращения. И на этот раз Вера была готова к разговору.

Проснувшись, она долго смотрела в стену.

«Надо съездить к маме», – прошептала она.

Отношения Веры с матерью, Анной Петровной, после бегства из Веси никогда не были прежними. Тот день расколол их жизнь на «до» и «после», и трещина прошла прямо между ними.

Первые годы были годами бега. Они переезжали из города в город, снимая комнаты в коммуналках или дешевые квартиры на окраинах. Анна Петровна, бывшая учительница младших классов, могла устроиться только уборщицей, кассиром в ночную смену, официанткой. Работала на износ, стараясь дать Вере хоть какую-то стабильность. Она стала молчаливой, суровой тенью. Ее смех, который Вера так любила, пропал навсегда.

Они никогда не говорили о Веси. Никогда. Это было табу, незримая стена, выстроенная Анной. Если Вера в порыве ночного кошмара или детской тоски пыталась заговорить об отце, о том дне, мать резко обрывала ее: «Не надо, Вера. Этого не было. Надо жить дальше».

Но «жить дальше» для Анны значило – выживать, забыв. Для Веры – понять и помнить.

Когда Вере было лет шестнадцать, стена дала первую трещину. Они жили в маленьком городе, и Вера, увлекшись геологией, принесла домой книгу с картами аномальных магнитных полей. Анна Петровна, увидев ее, побледнела как полотно, выхватила книгу и с криком «Хватит копаться в этом дерьме!» швырнула ее в стену. Та ночь закончилась первой и последней в их жизни громкой ссорой, полной слез, обвинений и горьких слов.

«Ты хочешь свести меня с ума?! – кричала Анна. – Ты хочешь, чтобы я исчезла, как твой отец?! Где он теперь?!»

«А где я?! – парировала Вера, трясясь от гнева и обиды. – У меня не было отца! У меня почти нет матери! У меня только эти кошмары, а ты делаешь вид, что ничего не было!»

После этого они жили, как два одиноких острова под одним кровом. Ухаживали друг за другом, если болели, отмечали дни рождения с натянутыми улыбками, но душевной близости не было. Вера с головой ушла в учебу – это был ее способ убежать. Анна Петровна – в работу, которая медленно ее убивала.

Диагноз поставили, когда Вера была на втором курсе института. Рак легких. Врачи говорили о плохой экологии, о стрессах, о жизни в сырых помещениях. Но Вера знала правду: ее мать умерла от страха. Страх был тем ядом, который она вдыхала все эти двадцать с лишним лет.

Последние месяцы были самыми тяжелыми и самыми пронзительными. Боль и лекарства стерли запреты. Анна Петровна стала слабой, уязвимой. И впервые за долгие годы она заговорила.

Она говорила о Веси. Несвязно, обрывками, в бреду или в редкие моменты просветления.

«Там не земля, Вера… Она живая, и она голодная…»

«Твой папа, он не пропал. Он остался там. Он пошел на зов».

«Прости меня, что увезла… но я не могла потерять и тебя…»

«Она шепчет, дочка… она шепчет имена… и твое имя она знает».

В одну из таких ночей, держа за руку исхудавшую, почти прозрачную мать, Вера дала ей обещание.

«Я разберусь, мама. Я все узнаю. Я положу этому конец».

Анна Петровна посмотрела на нее глазами, полными старого, запредельного ужаса, и прошептала: «Не возвращайся. Обещай мне, что не вернешься туда. Это ловушка».

Вера не смогла пообещать. Она просто молча сжала ее руку.

Анна Петровна умерла тихо, на рассвете. Вера похоронила ее в чужом городе, под чужим небом. На похоронах не было никого, кроме нее и Лики. На памятнике она велела выбить: «Анна Петровна. Любимая мама. Наконец-то обрела покой».

После смерти матери исчез последний якорь, удерживавший Веру от возвращения в прошлое. Теперь это прошлое стало не просто детской травмой, а невыполненным долгом, неотвеченным вопросом, который мучил ее мать до самой смерти.

И теперь, получая предложение от «Терра-Новы», Вера думала не только о себе. Она думала о матери, умершей в страхе и отрицании. Она думала об отце, чья судьба так и осталась загадкой. Возвращение в Весь для нее было не просто карьерным решением или попыткой излечиться от страха. Это была миссия. Возможность поставить точку в истории, которая сломала жизнь ее семье. Возможность доказать, что ее мать не сошла с ума, а была жертвой чего-то реального, пусть и необъяснимого.

И когда стрелка старого компаса дрогнула, Вера увидела в этом не мистический знак, а последний аргумент. Последний шепот из прошлого, на который она была обязана ответить. Ради матери. Ради себя. Ради того, чтобы их сломанная жизнь обрела, наконец, какой-то смысл.

Глава 3. Врата в тишину

Стальной зверь корпоративного вездехода «Вепрь-7» с глухим, неторопливым урчанием своих дизелей вгрызался в рыхлый, поддающийся грунт размытой дороги. Казалось, сама земля не хотела их пускать, цепляясь за массивные колеса липкой, бурой глиной. Запотевшее от контраста температур бронированное стекло открывало Вере вид на бескрайние, унылые просторы, которые местные, с их мрачным, отточенным годами отчаяния юмором, прозвали «Ржавыми холмами».

Пейзаж за окном был монотонным и угнетающим. Чахлые, искривленные, будто скрюченные от вечной боли деревья, кусты, покрытые бурым, ядовитым налетом, и земля, местами отливающая неестественным, пронзительным кирпично-красным цветом. Цветом тоски, выжженной надежды и той самой ядовитой пыли, что мельчайшими, невидимыми глазу фрагментами висела в воздухе, просачиваясь даже сквозь герметичные люки и высокоэффективные фильтры «Вепря», оставляя горьковатый привкус на губах.

Вера откинулась на сиденье, пытаясь игнорировать нарастающее, тупое напряжение в висках. Она была здесь. В эпицентре кошмара, который много лет преследовал ее в ночных кошмарах, рожденных старыми газетными вырезками и обрывочными воспоминаниями. Пусть и по своей воле. Пусть и с мандатом могущественной Корпорации в кармане. От этого не становилось менее страшно.

Состав экспедиции стал для нее первым тревожным звоночком, прозвеневшим еще на корпоративной базе «Терра-Нова» за двести километров отсюда, в мире чистых стен, яркого света и бесшумного кондиционированного воздуха.

Во главе – Макар, официально начальник логистики и безопасности. Но его выправка, короткие, не терпящие возражений команды и взгляд, сканирующий местность с холодной, безэмоциональной оценкой потенциальных угроз, кричали о другом. Он был человеческим воплощением «Вепря» – бронированным, непроницаемым и сугубо функциональным. Бывший военный, отставной или нет – было неважно. Суть его была ясна.

Рядом с ним – доктор Аркадий Петрович Лыков. Суховатый мужчина чуть старше пятидесяти, с вечно озабоченным выражением лица и добрыми, но усталыми глазами за толстыми линзами очков. В отличие от других, его интересовали не пробы грунта, а люди. Он тщательно проверял аптечки, упаковывал медикаменты на все случаи жизни – от банального расстройства желудка до противошоковых препаратов и средств для первичной хирургической обработки. «Наша задача – не геройствовать, а возвращаться целыми», – сказал он ей при знакомстве, и в этом не было иронии, лишь простая, врачебная прагматика.

Инженер Громов – полная его противоположность. Мужчина с руками грузчика и пристальным взглядом механика-виртуоза. Его царством был прицеп с оборудованием, и Вера, имея базовые инженерные знания, с первого взгляда определила, что буровые установки «Крот-М» в их арсенале не предназначены для взятия поверхностных проб или устройства шурфов. Их многотонные алмазные буры были рассчитаны на прохождение десятков, если не сотен метров твердой породы. Зачем? Официальный ответ – «изучение глубинной миграции загрязняющих веществ». Ответ неверный.

И двое «охранников» – Сокол и Рысь. Их позы, отточенная, экономная манера носить оружие (компактные, но мощные автоматы, скрытые под удлиненными куртками с корпоративной символикой) и почти полное отсутствие речи выдавали в них профессионалов высочайшего класса. Они не охраняли – они обеспечивали периметр, и их глаза, как радары, постоянно метались, вычисляя несуществующие пока угрозы в безжизненных, вымерших холмах.

Официальный меморандум экспедиции гласил: «Проведение комплексной экологической экспертизы зоны отчуждения «Весь», анализ степени и характера деградации загрязняющих веществ, поиск биологических маркеров для разработки методов биоремедиации и оценки возможности частичной реабилитации территории». Благородная, чисто научная миссия. Но в самодельных, сложносочиненных антеннах, которые Громов с помощью Сокола монтировал на крышу «Вепря», и в обрывках их разговоров о «зачистке сектора под буровую» и «первичном проникновении» сквозило что-то иное. Что-то военное и глубоко тайное.

«Вепрь» с глухим рычанием преодолел очередной подъем, и Весь возник на горизонте внезапно, как мираж. Но мираж кошмарный. Сначала это была просто груда размытых, серых силуэтов, но по мере приближения проступали детали: скелеты портовых кранов, застывшие в неестественных, надломленных позах, как гигантские мертвые насекомые; опоры ЛЭП, склоненные друг к другу, словно в последнем, трагическом танце; и над всем этим – колоссальная, почерневшая, как обугленный череп, чаша главного реакторного зала химкомбината «Прогресс», зияющая пустотами провалов и трещин. От нее веяло таким леденящим, абсолютным безмолвием, что по спине Веры побежали мурашки, и она невольно ежилась.

Их никто не встречал. Ни КПП, ни патрулей, ни следов недавнего присутствия власти. Город был мертв, и эта смерть была осязаемой, плотной, как вата. Въехав на центральную улицу, названную когда-то с пафосом Проспектом Строителей, «Вепрь» пополз по миру облупившихся фасадов и заросших бурьяном тротуаров. Окна были темными, многие забиты гниющими досками или заклеены темным, потрескавшимся полиэтиленом. На стенах кое-где виднелись выцветшие, почти стершиеся граффити – детские рисунки, чьи-то призывы, имена. Словно последние послания утонувшей цивилизации, оставленные на стенах тонущего корабля.

Воздух здесь был другим, более густым. Фильтры «Вепря» гудели напряженнее, с надрывом. Пахло не просто пылью, а старой гарью, окисленным металлом и чем-то сладковато-приторным, химическим, от чего слезились глаза и першило в горле. «Цвет тоски» обрел свой запах. Запах смерти и распада.

Люди появлялись изредка, призраками в этом царстве руин. Они не бежали к машине с криками или проклятиями, не проявляли никакого интереса. Они просто были. Сгорбленный старик, копошащийся у ржавой, прохудившейся бочки с дождевой водой. Женщина в выцветшем, когда-то ярком платке, вышедшая на порог облупившегося дома и смотрящая на них пустым, невидящим взглядом, сквозь них. Дети, игравшие с какими-то железками и цветными стеклышками на обочине. Их движения были замедленными, плавными, лица – апатичными, восковыми масками. Они были не жителями, а тенью города, его призрачным, неизбывным отголоском.

– Люди-тени, – прошептала про себя Вера, и это определение показалось ей ужасающе точным.

– Связь, – раздался у нее за спиной резкий голос Рыся. Он сидел перед компактной спутниковой станцией, на его обычно невозмутимом лице появилась тревожная складка между бровей. – Пропала. Полный ноль. Ни входящего, ни исходящего сигнала.

Макар, сидевший рядом с водителем, обернулся. Его лицо не выразило удивления. «Глушение?»

– Не похоже, – покачал головой Рысь, постукивая пальцами по экрану. – Это не помехи. Это… ничто. Эфир абсолютно чист и абсолютно пуст. Как будто мы в банке со свинцовой крышкой.

– Проверьте оборудование, – коротко бросил Макар. – Должны быть резервные каналы.

– Все каналы мертвы, шеф, – доложил Сокол, проверяя свой планшет. – Сотовые сети, разумеется, тоже. Мы в информационном вакууме.

Эта новость повисла в воздухе тяжелым свинцом. Быть отрезанными в двухстах километрах от базы – это одно. Быть отрезанными в этом месте, в этом городе-призраке, где сама реальность казалась больной, – это нечто иное, куда более зловещее.

Экспедиция разбила временный лагерь на центральной площади, которую местные, как выяснилось позже, с горьким сарказмом называли «Площадью Последней Надежды». Когда-то здесь был фонтан, теперь – огромная воронка, заполненная мусором и ржавой, застойной водой, в которой плавало нечто, напоминающее водоросли, но слишком бурое и неподвижное. Рядом стояло одно из немногих относительно ухоженных зданий – бывший райотдел милиции. На его дверях висела самодельная, криво нацарапанная на куске фанеры вывеска: «Штаб гуманитарной помощи. Пункт медицинской помощи».

Пока Громов и охранники начинали разворачивать лагерь, устанавливая палатки и выставляя по периметру датчики движения и автоматические прожекторы, Вера наблюдала за сценой у штаба. К площади, пыхтя и скрипя всеми деталями, подъехал раздолбанный, когда-то белый грузовик «ГАЗель». Из его кузова несколько человек в поношенной, но чистой одежде начали выгружать ящики с консервами, бутылки с водой, пачки с одеждой и медикаментами. Возле него без суеты, почти молча, выстроилась недлинная, но плотная очередь. Ни толкотни, ни просьб, ни разговоров. Люди подходили, получали свой скудный паек и так же молча, не глядя по сторонам, уходили. Это был ритуал, отточенный годами лишений, своеобразная литургия отчаяния.

Именно здесь она впервые услышала Это Слово.

Молодая женщина-волонтер, раздавая детям пайки, мягко, почти по-матерински сказала мальчику лет семи, который нервно озирался по сторонам, словно чего-то опасаясь: «Не бойся, Степа, «Эхо» сегодня тихое. Оно ушло на окраину, к заводу. До вечера не вернется».

Мальчик кивнул, успокоенный, схватил свою банку с тушенкой и побежал к матери, стоявшей поодаль.

Вера нахмурилась. «Эхо?» Она мысленно перебрала возможные научные термины – акустическая аномалия, резонанс, инфразвук, воздействующий на психику. Но контекст, спокойная уверенность женщины и реакция ребенка не сходились с сухими научными определениями.

Ее размышления прервал спокойный, немного уставший голос:

– Новенькая? Из Корпорации?

Перед ней стояла та самая женщина-волонтер. Лет двадцати пяти, в поношенной, но чистой куртке, с живыми, карими глазами, в которых читались глубокая усталость и странная, нездешняя мудрость, не по годам. Ее темные волосы были собраны в небрежный, но практичный хвост.

– Майя, – представилась она, протягивая руку в рабочей перчатке с протертыми пальцами. – Координирую тут волонтеров. Что можем. Привозим раз в неделю самое необходимое из Ново-Оскола.

– Вера, – ответила она, пожимая твердую, сильную руку. – Научный сотрудник. А что это за «Эхо»? Вы сказали мальчику, он сразу успокоился.

Майя на мгновение задумалась, изучая Веру с неподдельным, но осторожным интересом.

– «Эхо»… – она произнесла слово так, будто это было имя собственное. – Это наша местная… особенность. Как погода. Иногда тихо, иногда шумно. Лучше самим не сталкиваться. Просто игнорируйте, если что-то покажется или почудится.

– Галлюцинации? – с присущим ей научным скепсисом уточнила Вера. – Из-за… ну, знаете, радиации, химического загрязнения? Психоактивных веществ в почве или воде?

– Называйте как хотите, – Майя пожала плечами, и в уголках ее глаз мелькнула тень усталой, невеселой улыбки. – Мы зовем «Эхо». Оно безобидное, если его не трогать, не слушать и не смотреть в упор. Как сон наяву, только… осязаемый. Вы к кому-то конкретно? Обычно корпораты далеко от своей базы не отходят.

– К Константину Сергеевичу Орлову. Он здесь должен быть.

Лицо Майи стало серьезнее, внимательнее.

– Костя… Да, он здесь. Один из немногих, кто остался с самого начала. Живет на окраине, ближе всех к Заводу. Дом с зеленой ставней, не пропустите. Скажите, что от меня передали. Он… особенный. Но он знает о «Веси» и о «Эхо» больше любого из нас. Только… будьте осторожны. Он не очень любит гостей, особенно из Корпорации.

Дом Константина действительно выделялся среди других своим крошечным, но упрямым признаком жизни. Небольшой, старенький, почерневший от времени и влаги сруб, но ставни на окнах были целы и тщательно выкрашены в яркий, почти ядовито-зеленый цвет, словно кто-то отчаянно пытался бороться с всепоглощающей серо-бурой ржавчиной бытия. На крошечном, огороженном покосившимся штакетником огороде чахли какие-то серо-зеленые растения, больше похожие на бурьян, но аккуратно прополотые.

Дверь открыл он сам, словно ждал ее. Константин. Вера узнала его сразу, хотя почти двадцать лет, прошедшие с последней фотографии в отцовском альбоме, превратили румяного, полного юношеского энтузиазма инженера в сухого, подтянутого, почти аскетичного мужчину с кожей, прожженной ветром и странным солнцем «Веси». Его некогда густые каштановые волосы сильно проредились и были тронуты сединой у висков, а глубокие морщины у глаз и рта говорили не столько о возрасте, сколько о постоянном, изматывающем внутреннем напряжении. Но глаза… глаза горели тем же острым, проницательным, почти ясновидящим огнем, что и на старых, пожелтевших фотографиях, где он стоял рядом с ее отцом, молодым и полным надежд.

– Вера? Михайловна? – его голос, хриплый от редкого употребления, дрогнул, в нем смешались удивление и что-то похожее на боль. – Боже мой… Вылитый Михаил. Такие же глаза. Такой же упрямый взгляд.

Он впустил ее в свой мир, свой последний оплот. Дом внутри был странным, но поразительно гармоничным гибридом жилища отшельника и полевой лаборатории безумного гения. Уютный, старомодный запах домашнего хлеба и сушеных трав смешивался с едкими ароматами машинного масла, паяльной кислоты и старой, пыльной бумаги. Повсюду стояли стеллажи, до потолка заставленные книгами – по квантовой физике, теоретической химии, геологии, философии и истории религий. На большом, грубо сколоченном столе царил творческий хаос из испещренных формулами схем, самодельных приборов с мигающими лампочками, образцов пород в пробирках и чашек с остывшим, недопитым чаем. Стены были почти целиком увешаны детальными картами «Веси» и окрестностей, испещренными сотнями пометок, стрелок, дат и загадочных, ни на что не похожих символов.

– Почему вы остались, Константин Сергеевич? – спросила она, когда они устроились за столом, с трудом найдя на нем свободное место. – Все, кто мог, уехали. После официальной эвакуации… что может держать человека в таком месте?

Константин отпил из глиняной кружки и долго, очень долго смотрел в запыленное окно, на зловещий, доминирующий над всем горизонтом силуэт Завода.

– Мотивация? – он горько, беззвучно усмехнулся. – Сначала – вина. Чистая, едкая, разъедающая вина. Я был там, в той самой контрольной панельной. С твоим отцом. В тот день. Он послал меня проверить щитовую на втором уровне… какая-то ерундовая неполадка. Это… это и спасло меня. Я чувствовал взрыв не ушами, а всем телом. Видел, как рушится все… как гаснет свет. Я выжил. Остаться здесь, в эпицентре, было для меня единственной формой искупления. Неподъемной, болезненной, но единственной. Покаяния.

Он перевел взгляд на Веру, и в его глазах стояла та самая, невысказанная боль.

– Потом вина притупилась. Выгорела. На ее место пришло понимание. Медленное, мучительное понимание того, что та авария… она не была техногенной в чистом виде. Вернее, была, но ее последствия… Они не укладывались ни в одни физические или химические расчеты. Она не просто загрязнила землю, воду и воздух. Она что-то… надломила. Вскрыла. Как если бы наша реальность была тканью, и в ней прожгли дыру. «Эхо» – это не галлюцинация, Вера. Это симптом. Отголосок той самой дыры.

Он ткнул пальцем в свои графики и схемы, испещренные кривыми.

– Я веду наблюдения. Фиксирую аномалии, всплески энергии, которые не относятся ни к одному известному спектру, временные и пространственные искажения, которые длятся доли секунды, но их можно засечь. Есть закономерности. «Эхо» не случайно. Оно живет по своим циклам. И ваша Корпорация, Вера, знает об этом. Не сомневайтесь.

– Что вы имеете в виду? – ее голос прозвучал тише.

– После аварии, под предлогом ликвидации последствий и мониторинга, они приходили сюда трижды. Малыми, мобильными, хорошо вооруженными группами. Не такие, как вы. Они бурили землю в самых аномальных точках, брали пробы с глубин, куда ни одна радиация или химикат с поверхности не проникли бы. Они что-то искали. Что-то, что, по их мнению, породила авария. Или высвободила. И, судя по тому, что они уезжали ни с чем, с пустыми руками и разочарованными лицами… не нашли. А теперь… – он многозначительно посмотрел на ее удостоверение с блестящим логотипом «Корпорации Терра-Нова», висевшее у нее на груди, – они вернулись. С более серьезным, тяжелым оборудованием. С буровыми установками, которые могут дойти до мантии, если понадобится. И с людьми, которые выглядят так, будто готовы зачистить весь этот город до основания ради своей цели.

Слова Константина ложились на подготовленную почву ее собственных, тщательно скрываемых подозрений. Картина складывалась ужасающая, нелепая и от этого еще более правдоподобная. Ее использовали. Использовали как дочь погибшего ученого, чье имя все еще что-то значило для старых, оставшихся здесь жителей, как ключ, как пропуск. Ее научная специализация была ширмой, прикрытием. Их цель была не помощь, не изучение, а добыча. Добыча некоего ресурса, артефакта, явления, связанного с «Эхо».

Возвращалась она на базу одна, отвергнув вежливое, но настойчивое предложение Константина проводить ее. Ей нужно было побыть наедине с собой, осмыслить услышанное, переварить этот шквал безумной, но стремящейся в стройную теорию информации. Лагерь экспедиции располагался в полукилометре от его дома, путь лежал через пустырь, усеянный остовами разобранных на металлолом цехов и зияющими провалами фундаментов.

Сумерки сгущались быстро, как чернила, растворяющиеся в воде, окрашивая небо в грязные, сизо-лиловые тона. Ветер, неумолчно шумевший весь день, вдруг стих, и воцарилась та самая, давящая, абсолютная тишина «Веси», которую так трудно было вынести непривыкшему человеку. И вдруг… воздух перед ней заколебался. Словно над раскаленным летним асфальтом. Он стал густым, тягучим, вибрирующим, и в его толще, на границе восприятия, что-то начало формироваться. Сначала – как размытое пятно света, потом – обретая форму, плотность, детализацию.

И тогда она УВИДЕЛА.

Это не была галлюцинация. Это была проекция, голограмма такой пугающей четкости и тактильной ощутимости, что у нее перехватило дыхание и кровь отхлынула от лица. Он стоял в двадцати метрах от нее, повернувшись вполоборота, в той самой потертой кожаной куртке, что пропала вместе с ним в тот роковой день. Отец. Не призрак, не бледная, полупрозрачная тень, а живой, полный сил и энергии человек. Он смотрел куда-то в сторону Завода, и на его лице, освещенном странным, внутренним светом, была не тревога, а… озаренность, смешанная с глубинным, леденящим ужасом. Он что-то говорил, его губы двигались, и Вера знала эту характерную гримасу – он спорил с кем-то невидимым, доказывал что-то, убеждал.

– Папа? – вырвался у нее сдавленный, беспомощный шепот, эхо которого затерялось в густой тишине.

Видение дрогнуло, поплыло. Очертания поплыли, как картинка на поверхности воды, в которую бросили камень. И в тот самый момент, когда оно начал рассыпаться на миллионы светящихся частиц, она УСЛЫШАЛА. Не ушами, а всем своим существом, каждой клеткой, каждым нервом, ясно и отчетливо, его голос, которого она не слышала одиннадцать долгих лет:

«…не понимают, это не энергия! Это дверь! Мы открыли дверь, и теперь ее не закрыть! Веруська… береги…»

Последние слова, особенно это ласковое, домашнее «Веруська», прозвучали с такой нежностью, тоской и отчаянием, что у нее подкосились ноги. Она едва удержалась, опершись о холодный, шершавый и ржавый каркас какого-то забытого станка. В ушах стоял оглушительный звон от крика собственной крови, а в памяти, выжженная, как фотонегатив, горела картина – живой отец, предупреждающий ее из небытия.

Весь ее скепсис, все научные догмы, все рациональные построения рухнули в одно мгновение, рассыпались в прах. Константин был прав. «Эхо» было реальным. Оно было не галлюцинацией, а… отпечатком. Следом. Посланием, застрявшим во времени. И оно знало ее. Обратилось к ней по имени.

Она вернулась в лагерь бледная, дрожащая, с трясущимися руками. Лагерь жил своей, отлаженной жизнью: гудели генераторы, освещая палатки холодным, бездушным белым светом, Громов что-то настраивал на одной из буровых установок, Сокол и Рысь несли вахту по периметру, их тени были длинными и угрожающими в свете прожекторов.

Ее сразу же заметил Макар. Он вышел из своей командирской палатки, его лицо, как всегда, было каменной маской, но острые, как скальпель, глаза выдали мгновенную, профессиональную оценку ее состояния – шок, испуг, дезориентация.

– Доктор Лыков! – крикнул он через площадь, и доктор, сидевший у своей палатки с книгой, поспешил к ним. – Осмотрите Веру Михайловну. Похоже, недомогание.

– Я… я в порядке, – попыталась возразить она, но голос ее подвел.

– Где были? – его вопрос прозвучал ровно, но в нем не было места для неподчинения. – Нарушили протокол безопасности. Одиночные вылазки без уведомления и сопровождения строго запрещены.

– Просто… осматривала окрестности, – выдавила она, стараясь, чтобы голос не дрожал и не выдавал внутренней бури. – Нужно же составить общее представление о локации, прежде чем начинать работы.

– Не советую, – его голос был ровным, но в нем вдруг прозвучала сталь, холодная и негнущаяся. – Местные… суеверны. Могут напугать своими байками. Вам показалось что-то? – Его взгляд стал пристальным, сканирующим, проникающим внутрь.

Этот вопрос прозвучал слишком вовремя. Слишком точно. Слишком осведомленно.

– Нет, – солгала она, опустив глаза, чувствуя, как горит лицо. – Просто… грустное место. Давит на психику. И устала с дороги.

– Привыкнете, – безразлично, как о погоде, бросил Макар. – Или нет. Ваша задача – взять пробы почвы и воды в радиусе пяти километров. Составить биохимическую карту. Остальное – не ваша забота. Не углубляйтесь в местный фольклор и не общайтесь с аборигенами без необходимости. Это непродуктивно и потенциально опасно.

Он развернулся и ушел, оставив ее на попечение доктора Лыкова. Вера стояла, чувствуя, как по ее спине медленно ползет ледяной холодок. Он что-то знал. Или догадывался. Его предупреждение было не заботой о ее психике, а четким, недвусмысленным указанием: не лезь не в свое дело. Смотри под ноги и делай свою работу.

Доктор Аркадий Петрович, пропальпировав ее пульс и заглянув в глаза с помощью маленького фонарика, покачал головой.

– Переутомление, классическое. И нервное потрясение от смены обстановки. Давление скачет. Вот вам легкое успокоительное, – он протянул ей маленькую таблетку. – И старайтесь соблюдать режим. Места здесь… тяжелые. Не зря же их зоной отчуждения назвали. Мозг пытается найти объяснение тому, что видит, и иногда выдает вот такие… сбои.

В его словах не было злого умысла, лишь профессиональная снисходительность и желание помочь. Но для Веры они прозвучали как приговор. Ее опыт был списан на «сбой», на «нервное потрясение». И это было самым удобным для всех объяснением.

В своей палатке, запершись на слабую, ненадежную щеколду, она достала из походного сейфа старую, потрепанную по углам фотографию. Она с отцом, ей лет десять, они на пикнике где-то за городом. Он смеется, загорелый, счастливый, обняв ее за плечи. Живой.

«Мы открыли дверь, и теперь ее не закрыть… Веруська… береги…»

Теперь эти слова, оброненные эхом прошлого, обрели ужасающий, конкретный смысл. Корпорация не хотела закрывать дверь. Она хотела ее использовать, взломать, поставить на службу своим интересам. А ее, Веру, прислали как разведчика, как удобный, многоразовый ключ, как живой детектор аномалий.

Она посмотрела в темное, непроглядное окно палатки, за которым лежал мертвый город, полный «шепотов» и теней. Где-то там, в своем доме с зелеными ставнями, был Константин со своими безумными теориями, оказавшимися единственной правдой. Где-то была Майя, которая научилась жить с «Эхо», как с плохим соседом. И где-то здесь, в этом стерильном, технологичном лагере, были люди, готовые ради своей неведомой цели разворошить эту «дверь» снова, невзирая на последствия, которые могут быть страшнее первой катастрофы.

Грань была пройдена. Бесповоротно. Она больше не была просто сотрудником Корпорации, выполняющим задание.

Глава 4. Ржавая Вена и Шепот Эха

Город Весь за двадцать лет тишины не умер, но впал в странную, полурастительную кому. Он больше не жил – он существовал, медленно и неотвратимо врастая в землю, обрастая мхом, пылью и тишиной. Дома стояли с пустыми глазницами выбитых окон, улицы были безжизненными между почерневших стен. Лишь в самом центре, на площади, некогда носившей имя Ленина, теплился крошечный огонек жизни – такой же хрупкий и упрямый, как первый росток, пробивающийся сквозь асфальт.

Здесь экспедиция развернула свой лагерь. Это не было громоздким военным поселением – всего пять специализированных палаток армейского типа, цвета выцветшей хаки и грязи, поставленных в строгий квадрат для взаимного прикрытия. В центре – самая большая, командная, совмещенная с лабораторией. Рядом – палатка Громова, больше похожая на мастерскую, откуда доносилось вечное ворчание генератора и звон металла. Чуть поодаль – жилая палатка Веры и доктора Аркадия, и последняя, где ютились двое наемных охранников, сменившихся в этот день на вахте у периметра. Над лагерем возвышалась мачта спутниковой связи, а по углам стояли прожектора, чьи лучи по ночам рассекали тьму, подчеркивая, как мало пространства они могли по-настоящему осветить и защитить. Лагерь был крошечным стальным семенем, занесенным сюда ветром из другого мира, и его корни еще не пустили побегов в эту негостеприимную почву.

Жизнь в самом Веси была иной – не временной, а постоянной, выстраданной и выкованной за два десятилетия. Выжившие не прятались под землей. Они приспособились, ощетинились, как еж. Главным их занятием было земледелие в укрепленных теплицах. Эти сооружения были шедеврами инженерной мысли отчаяния: каркасы из старых водопроводных труб и арматуры, застекленные там, где удалось найти стекло, а где не удалось – затянутые толстым, мутным полиэтиленом. Стекла изнутри были укреплены деревянными крестами, чтобы выдерживать град и перепады давления. Внутри, под скупым светом украденных или собранных кустарным способом фитоламп, зрели бледные, но выносливые культуры: картофель с толстой кожурой, морковь, лишенная сладости, и жесткая капуста. Это было не фермерство, а добывание еды у самой природы, ежедневная битва за калории. Немногочисленная скотина – жестковолосые, низкорослые свиньи, способные переваривать почти что угодно, и костлявые куры с неестественно густым, почти чешуйчатым оперением – содержалась в загонах, обнесенных колючей проволокой и щитами из ржавого железа. Люди здесь старели стремительно. Лица, обветренные, покрывались морщинами уже к тридцати, а к сорока – глубокими трещинами. Но в их глазах, привыкших щуриться от редкого солнца, не было отчаяния. Была усталая, стоическая покорность судьбе – полное, безропотное смирение. Они были плотью от плоти этого нового мира, и другого они уже не знали.

Природа вокруг Веси за двадцать лет изменилась до неузнаваемости, породив ландшафты, достойные кисти сумасшедшего художника. Леса, когда-то отступившие перед цивилизацией, теперь вернули свои владения, подступив вплотную к последним улицам. Деревья, в основном корявые, кривые сосны и березы-мутанты с неестественно белой, почти сияющей в полумраке корой, тянулись к вечно пасмурному небу, словно моля о пощаде. Их ветви сплелись в плотный, почти непроницаемый полог, сквозь который не пробивался свет, создавая на земле вечные сумерки. Воздух был густым и тяжелым, пахшим влажной хвоей, гниющими грибами и вездесущим, едким металлическим привкусом – фирменным ароматом этой местности, въедавшимся в легкие, в одежду, в самые поры.

Фауна прошла жесточайший естественный отбор. Мелкие грызуны и птицы приобрели окраску, идеально сливающуюся с корой и лесной подстилкой. Увидеть их было почти невозможно. Но истинными хозяевами леса стали хищники. Волки и медведи – голод и постоянное давление аномалий сделали их не просто злыми, а расчетливыми, терпеливыми и невероятно эффективными убийцами. Они утратили страх перед человеком, видя в нем не врага, а легкую, хоть и опасную добычу. Их тактика – бесшумное преследование, внезапная атака из засады и молниеносный уход – стала визитной карточкой окрестностей. Местные прозвали их «Тенями». Редкий месяц обходился без вести о пропавшем. Находили, если находили, лишь клочья одежды и обглоданные кости.

Но самой большой, самой зловещей загадкой была река, прозванная Ржавой Веной. Она брала начало где-то в глубине самых гиблых мест и петляла, подходя к самому пригороду Веси. Ее вода имела стойкий, ядовито-рыжий цвет, цвет старой крови или проржавевшей меди. Никакие логические объяснения не работали. Предыдущие анализы показывали лишь слегка завышенное содержание железа, чего было недостаточно для такого густого цвета. Но самое странное ждало в месте впадения Ржавой Вены в большую, относительно чистую реку Светлую. Воды не смешивались. Ржавый поток еще метров сто тянулся вдоль берега Светлой, как густая маслянистая лента, и лишь потом медленно, нехотя, растворялся. Наблюдать это было жутко и завораживающе.

С рекой была связана самая стойкая местная легенда. Шепотом передавали, что глоток ее воды дарует видение «Эха» – призрачного отголоска прошлого, тени того, что было на этом месте до Катастрофы. Одни видели солнечный свет и зеленые луга, другие – лица давно умерших. Легенда гласила: за взгляд в иное время платят частичкой рассудка. Большинство обходило реку стороной.

Именно эту воду и предстояло добыть Вере. Приказ поступил от Макара: взять пробы для нового, детального анализа. Московское начальство требовало ответов.

К ней присоединился главный инженер экспедиции, Геннадий Громов. Коренастый, молчаливый мужчина лет пятидесяти, чье лицо и руки были испещрены шрамами и ожогами – следы вечной войны с техникой, не желающей работать. Громов был человеком-крепостью, отвечавшим за то, чтобы пять палаток лагеря оставались островком жизни.

Добровольцем пошел Константин. Он был своим, местным. Одним из немногих, кто родился «до» и остался «после». Сейчас ему было около сорока, но годы и груз прошлого положили на его лицо и душу отпечаток, не соответствующий возрасту. Двадцать лет назад он был молодым, перспективным инженером, работавшим с отцом Веры на объекте «Прогресс-2». Он был там в тот день. Он выжил. И он не уехал. Остался в Веси по своим, никому не известным мотивам. Теперь он знал каждую тропинку, каждую аномалию, каждое укрытие. Его знание было бесценным.

Трое вышли с территории лагеря на рассвете. Громов шел впереди, его мощная фигура в промасленной куртке казалась воплощением надежности. За ним – Константин, в потертой кожанке, с карабином через плечо. Его взгляд, привыкший читать лес как книгу, беспрестанно сканировал окрестности. Вера замыкала шествие, сжимая в руках пистолет и герметичный контейнер для проб.