Читать онлайн Журнал «Юность» №08/2025

Родилась в Германии, выросла в Красноярске. По образованию менеджер в сфере культуры. Последние десять лет работала в качестве коммерческого автора и редактора, сейчас – маркетинговый редактор в IT. Обучалась на курсах Band. Живет на два города, в Москве и Петербурге.

Рисунок

Карандаш громко шуршал по плотной бумаге, и звук этот усиливался, делался особенно звонким оттого, что в просторной комнате почти не стояло мебели. Окна были занавешены. Источником света для художника служили шесть оплывших свечей. Их мерцание превращало лицо модели в искаженную желтую маску, и это была неприятная желтизна, как у отцветших нарциссов. Однако графит все равно не смог бы передать оттенков за пределами серого.

Раз – округлый штрих вправо, два – округлый штрих влево, и вот на бумаге возник абрис широкого, расплывшегося лица. Перевернутая дуга обозначила спокойный, немного угрюмый рот. Сверху ровной каемочкой легли усы. Над усами двумя полостями зачернели ноздри. Волос у модели почти не осталось, поэтому художник обошелся нервными штрихами у висков.

Несмотря на резкие взмахи карандаша, черты лица выходили зыбкими. То ли потому, что художник был юн и ему не хватало мастерства схватить эти черты, то ли из-за пальцев, которые то и дело подрагивали. Тем не менее спустя двадцать восемь штрихов дело было сделано. Докончив, художник еще долго сидел, опустив горячий лоб на ладони, укрывавшие бумагу.

Из подростковых рисунков Алексея Щусева, будущего великого архитектора, сохранились лишь два карандашных изображения: этот, на котором отец его лежит в гробу, и такой же рисунок мертвой матери.

«Я ВИДЕЛ, КАК С НЕБА ДВЕ ЗВЕЗДЫ УПАЛИ»

Я стою напротив стены, увешанной десятками небольших картин: жанровые сценки итальянской жизни. Приглядевшись, я понимаю, что сюжеты на них весьма странные. Маленькая девочка летит из окна, мужчина корчится под огромными колесами конной повозки, пол провалился под ногами женщины, и она падает вниз.

– Смотрите, синьорита Эжени. На всех картинках в углу появляется Мадонна. – Франческа из-за моего плеча указывает пальцем на изображение святой. – Она приходит в роковой момент, чтобы быть не только свидетельницей, но и спасительницей.

Франческа старается говорить тихо, но все равно выходит громко. Мы в «галерее чудес» святилища Монтенеро, и это первое место в Италии, где мне становится немного жутко.

– Это самое странное место из тех, где я была, – шепчу я уже по-настоящему.

Я разглядываю картину, выполненную пастельными карандашами: группа хирургов за работой, кровь, зажим. На сгиб руки Мадонны художник посадил птичку – какой изящный штрих.

Затем мы проходим вдоль рядов самых разных предметов, среди них рубашки солдат с дырами от пуль, детские вещи, модельки кораблей, вышивки, письма и газетные вырезки, а еще много-много ажурных серебряных сердец под стеклышком.

– Местные жители благодарят Пресвятую Деву на протяжении шести веков за ее чудесные вмешательства, когда происходило что-то страшное. Они делают это с помощью экс-вото, таких вот картин и вещичек, – рассказывает Франческа.

Она мой проводник по редким тосканским местечкам. И заодно переводчица.

К нам подходит монахиня и начинает что-то возбужденно рассказывать, показывая в дальний угол зала. Моего итальянского не хватает, чтобы разобрать смысл, но я понимаю, что речь о чем-то straordinario, экстраординарном. У Франчески загораются глаза, она что-то восклицает, а затем поворачивается ко мне:

– Нам предлагают взглянуть на новую картинку. Эта монахиня заметила ее только с утра, но никто не знает, как она появилась, ведь их нельзя повесить самостоятельно. Она говорит, что картина очень необычная.

Мы следуем туда, куда нам указывает монахиня. Каблучки Франчески гулко ударяются о мраморный пол. Я думаю: что может быть необычнее того, что я и так уже увидела?

Первое, что бросается мне в глаза, – простота, с которой исполнена эта картина на картоне без рамочки. По сравнению с другими, которые нарисованы хоть и наивно, но рукой художника, эта похожа на цветной детский рисунок. Впрочем, чувствуется, что рисовал не ребенок. На ней человек – мужчина с отсеченной головой. Или не совсем отсеченной: хотя голова отделена от туловища, крови нет. Спустя несколько мгновений понимаю, чего тут не хватает – шеи. Если соединить круглую голову и тело, голове придется лежать на плечах, будто у цельного человека шеи и не было.

Франческа охает и показывает на Мадонну, которая тут как тут, на своем месте, в углу.

– Она плачет! Мадонна плачет!

Я смотрю – и правда, голубые штришки идут из печальных глаз вниз и обрываются на границе облака, которое служит Богоматери окошком-порталом в мир людей.

– Это ведь не принято, да? – оборачиваюсь я к Франческе и монахине. – Мадонна не должна плакать, ведь тут все истории с хорошим концом?

– Si, si! – подтверждают они обе.

– И что вы будете делать с этой картиной? – интересуюсь я.

Монахиня пожимает плечами. Экс-вото останется в коллекции. И они обязательно помолятся за человека, который это оставил.

– А за какое чудо вы бы поблагодарили Деву Марию, синьорита Эжени?

Это Франческа спрашивает меня, когда мы уже сидим в траттории и ждем, пока принесут обед. Вокруг нас оглушительно поют цикады, а с кухни слышится упоительный звон чашек и тарелок.

– Не знаю, – задумываюсь я.

Меня не переезжала лошадь, я не попадала в пожар, меня обошла стороной чума.

– Что же, выходит, ничего страшного с вами не случалось? Этого не может быть.

– Случалось…

Я немного колеблюсь, ведь мне не очень-то хочется раскрывать душу перед этой любопытной и громкой итальянкой, которую я знаю два дня.

– Случалось. И правда в том, что чуда не произошло. Страшное продолжает. – Я ненадолго задумываюсь, какое время английского языка должна использовать. – Продолжает длиться.

– Не понимаю вас, синьорита. Это как?

Опершись правым локтем о стол, я качаю свесившейся ладонью туда-сюда перед ее глазами. Франческа, видимо, только сейчас понимает, что с моей правой рукой что-то не так.

– Травма сухожилия. А потом оно неправильно срослось. И я больше не смогла играть на скрипке.

Франческа, конечно, тут же желает узнать подробности.

– Когда мне было восемнадцать, я выигрывала международные конкурсы, меня звали выступать на лучших площадках. Мне обещали блестящее будущее. Но потом случилась та авария. И, увы, Мадонна не появилась в небе и не спасла меня.

Франческа испуганно прикладывает ладонь ко рту.

– Но вы должны поблагодарить Мадонну за то, что ваша рука с вами.

– О, за это я должна была поблагодарить врачей, что я и сделала. Но, боюсь, что это история с плохим концом. Вы знаете, каково быть скрипачкой, которая не может играть на скрипке?

Франческа ничего не отвечает, а лишь сочувственно мотает головой. Нет, конечно же, она не знает.

– Два года после этого я не могла слушать музыку, вернее, то, как ее играют другие. Я ловлю себя на том, что держусь за правое запястье, будто за гриф скрипки.

– Но вы по-прежнему ее любите? Вы ведь специально приехали сюда ради нее? Ради этого американского мальчика с русской фамилией.

– Да, музыка. выдающаяся музыка, – поправляю я себя, – все еще повод пролететь тысячи километров.

– А это правда, что о нем пишут? – Глаза Франчески снова загораются любопытством. – О том, что он почти не дает интервью и никого не пускает на репетиции? А еще – программа концерта никогда неизвестна заранее!

– Да. Возможно, поэтому он мне и понравился.

Нам приносят обед – знаменитый ливорнский рыбный суп, – и мы обсуждаем сплетни про Сашу Горецки, контратенора, к двадцати двум годам покорившего мир академической музыки на всех континентах. По округе разносится перезвон колоколов, на время заглушающий и звон посуды, и орущих цикад.

Вечером я вхожу в знаменитый барочный зал Театра делла Пергола. Сотни людей усаживаются в алые бархатные кресла и заполняют окошки сияющих лож. Зал погружается в возбужденное предконцертное состояние.

Я вижу на сцене инструменты, и биение сердца ускоряется, будто торопясь пересчитать старых друзей: арфа, клавесин чембало, лютня, виола да гамба – вот басовая, вот обычная. Между ними черными скелетиками выпрямились нотники. Не расплакаться бы, когда заиграют Генделя, думаю я.

Мне по-прежнему сложно находиться по эту сторону сцены. Сейчас выйдет главная скрипка, и я весь концерт не буду сводить глаз в ожидании, что вот-вот – и она ошибется, допустит неровный взмах, смазанный переход. Отвлечет ли меня от этого изматывающего надзора знаменитый контратенор?

Слышны первые хлопки, и все как по команде обращают взгляды на сцену – выходят музыканты. Впереди идет главная скрипка, деликатный молодой мужчина в черном. Ему сегодня предстоит заслужить мою благосклонность. Мне кажется, или музыканты чересчур напряжены?

Из-под смычка раздается протяжная ля, и остальные музыканты подстраиваются под нее. Зал затихает, но тут же снова гремит аплодисментами. Маленькой черной тенью вплывает сам Саша Горецки. Вживую он оказывается совсем субтильным, юным, с трогательными светлыми локонами и широко распахнутыми глазами.

Мелодию я узнаю мгновенно, по перебору струн на арфе: кантата Луиджи Росси, «я видел, как с неба две звезды упали». Ожидая, что вот сейчас вступит вокал и виола, я успеваю проводить взглядом первый взмах смычка. Безупречный старт.

Я не сразу понимаю, почему люди вокруг взволнованно шепчутся, а по залу прокатываются смешки. Я переключаюсь с первой скрипки на контратенора: губами он выводит di sua mano amor le pose, но слова эти поет не он, а это я пою их про себя, потому что они мне хорошо известны. Ему же будто кто-то выключил звук.

С разных рядов слышатся аккуратные «che? che!». Кто-то восклицает полушепотом: «Е una pantomima barocca?»

Губы контратенора поют, его руки поют, его тело поет. Но почему его голоса не слышно?

Еще несколько строк тишины, и до меня доходит: это не шутка и не пантомима. Что-то случилось, с ним, с голосом. Но тогда почему он… поет?

Он делает это как большой мастер – всем телом, от макушки до ступней. Его тонкие руки, подобные отдельному инструменту, летают перед грудью и словно рисуют в воздухе замысловатый рисунок.

Кантата Росси закончилась, и оркестр начинает играть Иоганна Хассе. Аплодисментов нет, да им и не полагается быть посреди отделения. Но мне так хочется захлопать.

«Шшшшшшшш», – возмущенное шушуканье прокатывается по залу. Первым поднялась и направилась к выходу пара, мужчина и женщина средних лет. За ними вскакивают еще с десяток человек.

Я перевожу взгляд на сцену. Лица музыкантов бесстрастны, а Саша продолжает свою пантомиму, словно перед ним нет и зала, и всех нас в нем. Вся мощь неизвлеченного звука прямо сейчас превращается в печальную историю любви, которую он рассказывает кому-то невидимому перед собой.

Я осознаю, что уже давно не дышу. «Люди, тише, тише. Что вы так завелись», – хочется сказать мне окружающим.

Оркестр отыгрывает Вивальди, Гайдна, Генделя, Монтеверди. В партере, в ложах тут и там я вижу направленные на сцену камеры. Завтра эти записи появятся везде, и будет скандал.

Я замечаю, что в своей искусной пантомиме руки контратенора то и дело возвращаются к шее, обнимают ее, впиваются в нее и как бы проверяют, что вот она, на месте. Мне из партера видно, что в глазах Саши Горецки блестят слезы.

Слезы! В памяти всплывают голубые штришки, выходящие из глаз Мадонны, и человечек, разделенный на голову и тело. Человечек, лишившийся шеи. Тяжелая волна сочувствия обрушивается на меня, и становится нестерпимо горько, как будто это я стою там на сцене и не могу провести смычком по струнам.

Нас немного – тех, кто остался и аплодирует в конце. Мы говорим «спасибо» шести музыкантам, которые – как я вижу, почти без сил, – кланяются нам в ответ. И мы благодарим Сашу, который давно за кулисами и, наверное, беззвучно рыдает прямо на полу знаменитого Театра делла Пергола.

Уже на выходе из зала я ловлю взгляд пожилого мужчины в элегантном шейном платке.

– Ни одной фальшивой ноты, – говорю я.

Он грустно, но понимающе улыбается.

Я смотрю на всех этих растерянных, возмущенных, говорливых людей в фойе. Разве хоть кто-то из них способен понять, почему Саша сегодня вышел на сцену?

Летняя флорентийская ночь, кажется, тоже безмолвно поет о падающих звездах. Я слушаю ее на балконе в номере отеля. В левой руке я сжимаю невидимый гриф, поднимаю скрипку наверх и зажимаю подбородком. Пробую взмахнуть смычком – и оказывается, моя рука способна держать невидимый смычок. Провожу им по струнам, и они отдают в пространство знакомую мелодию.

В ту ночь я сыграла все двадцать три вариации на тему «Фолии» Корелли – впервые за шесть лет, что не брала скрипку в руки. Моя невидимая виола слушалась рук, а руки слушались ее. Я посвятила эту музыку знаменитому контратенору Саше Горецки. И я надеялась, что где-то там, в правом верхнем углу ночного неба, появилась Мадонна, чтобы стать не только свидетельницей, но и спасительницей.

Родилась и выросла в Новосибирске. Там же окончила музыкальный колледж и Сибирский институт международных отношений и регионоведения. Получила дополнительное образование в ВШЭ. По работе занималась социальными и культурными проектами в «Северстали» и различных благотворительных фондах в Москве. Более десяти лет прожила в Индии, Шри-Ланке и Эфиопии. Выпускница курсов литературной школы BAND, МИФ и «Мастер текста».

Люська и Люсьен

Ушастый стоял у подножья утеса с лопатой в руках. Дождь мешал работать, но другого выбора у него не было. Узкую песчаную полосу рядом с отвесной стеной затопило. Ушастый стоял по колено в воде, выкапывая комья мокрой земли и ощупывая руками каждый камень, каждый корень дерева. Он все глубже уходил в отвесную стену, когда вдруг наткнулся на кость. Ушастый с трудом вытянул ее из вязкого песка и стал рассматривать в свете шахтерского фонаря.

Ушастый был рожден для большого открытия. Он страстно мечтал о признании и славе. Грезил, как его имя будет занесено в учебники. Третьекурсник археологического факультета уже не первый раз участвовал в раскопках. Но, кроме черепков да разрозненных костей мамонта, ничего не находил.

Сверху раздался голос Милки:

– Ушастый, поднимайся!

Послышался гулкий рев, треск поваленных деревьев. Милка что-то закричала. На голову Ушастому посыпалась земля.

Выше по реке, рядом с селом Хотылево, отплясывали у костра ритуальные танцы древних людей студенты-практиканты. Завтра они вернутся домой, чтобы забыть про лопаты. Но она еще долго будет им сниться.

Месяц назад многие из них впервые взяли лопату в руки.

– Под углом лопату втыкай, под углом. Потом будто в штыковую атаку идешь и отбрасываешь землю. Так, вперед и – раз – правая рука резко толкает, а левая ладонь скользит вдоль черенка. И не пораньте друг друга – лопаты острые. Эммануилыч, руководитель практики, отобрал лопату у Милки, пугливой первокурсницы, и давай отбрасывать землю, колоть воздух лопатой. Руки ходили туда-сюда четким движением, как шатун-ползун старинного паровоза. Лишнюю землю студенты унесут ведрами, чтобы очистить очередной культурный слой на археологическом раскопе «Хотылево 13». Милка смотрела на моложавого учителя, откидывала со лба волосы, оставляя черные полосы от грязных перчаток.

– А мы найдем здесь неандертальцев?

– Конечно, – уверенно кивнул он. – Но тот, кто найдет кроманьонца, сможет написать отличный диплом. Древние люди не дураки были, селились в хороших местах. Посмотри вокруг, какое прекрасное место. Теперь мы здесь живем. И через тысячи лет здесь будут жить люди.

Экспедиция для студентов археологического института располагалась в тихом зеленом поселении на берегу Десны. Эммануилыч мог подолгу смотреть на темную воду реки, мягкий поворот за песчаный утес вниз по течению.

Археологический лагерь расположился в бывшей школе-интернате. Здесь есть спальни, кухня-столовая, большой спортзал, где организовали «керамичку», или лабораторию для складирования находок, каталогизации, изучения. Живи да копай себе в удовольствие. Коллеги с участка, расположенного километрах в шести от них вверх по течению, приходили в гости и подсмеивались над студентами: «Кроватки с подушечками! Душ с горячей водой! Прямо барышни, а не археологи».

Эммануилыч взглянул на Милку и еле сдержал смех – боевой раскрас первокурсницы подал ему идею:

– В конце практики устроим вечеринку в стиле первобытных людей. Ты украшения делать умеешь?

– Какие украшения?

– Первобытные. Из костей мамонта. Бусы, пуговицы?

Эммануилыч выделил для эксперимента обломки костей мамонта из верхнего палеолита. В ближайшей деревне чудакам-археологам отдали обрезки сухожилий и шкуры кроликов. На лужайке перед школой Милка устроила культурологическую лабораторию. Она собственноручно выскоблила шкурки отщепом из кремня – плоским сколом с острыми краями. Воткнула скрещенные палки в тазы с землей и натянула на них шкуры. Вставила изнутри дополнительные распорки и оставила природе довести дело до конца – ветер продует, солнце высушит.

С костями мамонта пришлось повозиться. Себе Милка сделала браслеты на ноги. На однокурсниках появились кулоны и заколки для волос. Вскоре даже прибившийся к экспедиции щенок Анубис носил кожаный ошейник с пуговицей из кости мамонта.

Раз в неделю она осматривала всех участников эксперимента и скрупулезно описывала в дневнике следы от ношения на коже. В будущем она собиралась применить результаты эксперимента в своей научной работе.

Ушастый терпеть не мог украшений, но согласился надеть браслет на ногу. Ради науки можно и бусинки надеть, но их хотя бы видно не будет:

– Обещаю, Милка, гулять по траве, песку и воде.

Такие следы останутся – закачаешься.

Милка со смехом сняла со своей ноги браслет и отдала Ушастому.

– Где ты пропадаешь вечерами? В «Мафию» ни разу с нами не играл?

– Да так, занимаюсь. А почему тебя Милкой зовут? Шоколад, что ли, любишь?

– Да не, меня Людмилой назвали. Сокращенно – Мила.

– Значит, тебя Люськой можно звать. Или Люси. – Ушастый свернул разговор и пошел на соседний раскоп.

Самой выдающейся находкой в археологии Ушастый считал скелет австралопитека Люси – маленькой женщины, ростом чуть больше метра. И ведь как нашли! В последние дни экспедиции, практически на поверхности, буквально под ногами лежала кость. А теперь находка хранится в музее в Эфиопии.

Еще в первый день практики Ушастый, размахивая длинными руками, прогулялся вдоль реки с целью выяснить, на каких участках уже сделаны открытия. Но, кроме керамики верхнего средневековья, которая совсем его не интересовала, да разрозненных костей мамонта, находок у соседей не было.

Ниже по течению Ушастый обнаружил заброшенный раскоп – вертикальный утес метров двадцать в высоту. Ушастый спустился к реке по заросшему травой и деревьями обрыву. Отсюда хорошо было видно, какую большую работу проделали коллеги. Он оценил красоту раскопа – словно огромный кусок халвы в разрезе – и вспомнил лекцию Эммануилыча в кухне-столовой, которая при необходимости превращалась в лекционный зал.

– …Ниже лежат пески мелового моря. Вот здесь обнаружены зубы акул, ракушки, кораллы – это мезозой. После него прошло семьдесят миллионов лет. Вот здесь видно, что ледники наползали, отползали и изничтожили поздние отложения. А вот на меловой песочек пришли неандертальцы. И накидали тут костей, настучали всяких орудий. Здесь мы отметим четвертый культуросодержащий горизонт. Ведь как дело происходило? Они-то снизу слои накидали. А мы их сверху откапываем. Позже на стоянку неандертальцев наползли сбоку меловые отложения и запечатали слой – он сохранился почти идеально.

Ушастый тоже мечтал сделать великое открытие – найти целый скелет австралопитека, например, ну, на крайний случай, кроманьонца. Полный скелет он просто обязан найти. Ушастый огляделся. Глаз и мозг был заточен на поиск костей. «Я сделаю открытие, обязательно сделаю. Вот идеальное место, странно, что никто не работает на этом участке».

Вечером, после трудового дня, студенты собрались за большим столом. Дежурные раздавали гречневую кашу с тушенкой.

– Хоть что-то от полевой кухни. А то устроили нам институт благородных девиц. – Студенты роптали на слишком комфортную жизнь.

Ни тебе костров – трава высокая, кругом леса, деревня близко. Ни палаток под открытым небом. Звезды были, дикое зверье бродило, да звуки разные доносились. Девушки побаивались выходить на улицу ночью.

– Что, кикиморы испугались? – подкалывали старшекурсники.

– Да нет, мамонта, он проснется и восстанет в полнолуние.

– А пусть Ушастый предупреждает, когда услышит голоса древнего загробного мира.

Однокурсники прозвали его Ушастым за недоразвитые ушные раковины и невероятно чуткий слух – он издали различал преподавателей по шагам и всегда предупреждал развеселившихся студентов.

– Почему никто не копает ниже по реке? – спросил он старшекурсника, который не первый год приезжал на практику в этот район.

– Да тут такая история была… Три года подряд работали экспедиции. Перспективные находки были. Но каждый раз обязательно что-нибудь происходило. Сначала студентка заблудилась в лесу и на медведя нарвалась. Потом препод перепробовал технического спирта, и того. А прошлогодний начальник работал как контуженный, Люську свою искал, ну, скелет хорошо сохранившийся, но чтобы непременно жутко древний – уже экспедиция закончилась, все разъезжаться стали, а он копает. Еще немного – и найду Люську, говорит. Рассказывали потом, что ему жена позвонила и сказала, что дочка разбилась – с высокого дерева упала. Как та самая Люси, которой три миллиона лет. В ту же ночь Ушастый перенес на другой участок лопату, кисть и пакеты для находок.

К моменту окончания практики студенты накопали много чего интересного. Каталогизировали, фотографировали и описывали находки для дальнейшей работы в институте. Ушастому не везло. В раскопках он участвовал вяло, засыпал почти в любом положении. Свои тайные раскопки на соседнем участке тоже продвигались медленно.

В последний вечер перед отъездом на берегу реки разожгли костер. Студенты обрядились в высушенные шкуры, листья папоротника и Милкины бусы. Ушастый остался на праздник – Эммануилыч обещал шашлыки и печеный картофель.

Всех разогнал дождь с грозой. Сначала никто не хотел расходиться, и студенты прыгали вокруг шипящего костра, купались в реке и охотились с копьем на древнего мамонта. Потом постепенно угомонились и пошли в школу собирать вещи и доедать шашлыки в кухне-столовой.

Ушастый повернул в сторону своего раскопа. Последний шанс сделать открытие. Сегодня ему точно повезет.

Милка увязалась за ним.

– Куда ты, гроза же сильная?

– Иди в школу.

– Да брось ты один копаться. Смотри, мы уже столько накопали, изучать да изучать весь следующий год. Пойдем шашлыки есть.

– У меня предчувствие, сегодня точно случится что-то великое.

Они вместе дошли до соседнего участка. Ушастый спустился к реке, а Милка осталась стоять на утесе. Ветер все сильнее раскачивал деревья. Вода подмывала утес. Вдруг Милка почувствовала, что песок начал уползать из под ног.

– Ушастый, поднимайся!

Она попыталась ухватиться за ветку, край утеса надломился, и Милка вместе с деревом полетела с обрыва.

– Обратите внимание на симметричные украшения на ногах.

Голос лектора звучал в голове каждого студента. На радужную оболочку глаз выводились необходимые визуальные материалы. Слушатели в разных точках планеты внимательно всматривались в идеально сохранившиеся останки.

– Накрученные сухожилия животных с бусинами из кости мамонта. Это, вероятно, символ семейных уз homo sapiens. Нам невероятно повезло с находкой. Меловые пески наползали, наползали и законсервировали стоянку предков современного человека. Два останка в идеальном состоянии, даже наблюдаются следы одежды – это шкуры домашних животных, плохо обработанные, но вполне сохранившиеся для дальнейшего изучения. Девушка, вероятно, упала с большой высоты. А вот скелет молодого человека – он погиб в расцвете сил, лет в двадцать, был придавлен чем-то тяжелым. Словно на него упал мамонт, хотя никакого мамонта мы рядом не обнаружили. Правда, мамонта могла унести река, высохшее русло которой мы здесь наблюдаем. Зато в руке молодой человек, давайте назовем его Люсьен, сжимает обработанную кость. Этот объект археологии особенно ценен – на кости четко просматриваются следы обработки материала с целью приспособить его для хозяйственной деятельности. Предполагаю, что это была наковальня. Значение слова посмотрите в словаре.

Профессор глянул в окно и глубоко вздохнул – после леденящего холода Афарской равнины, где он раньше преподавал археологию, жаркое солнце пустыни Десна пробиралось даже через толстые стены в идеально подобранный климат визитории.

– Обратите внимание на уши молодого человека – отмирающие признаки ушных раковин показывают нам переходный период от homo sapienc к homo ommenticius. Анатомисты будут счастливы находке – подтвердилась теория паритета слуха и зрения сто тысяч лет назад. Вашим домашним заданием будет изучение останков Люси и Люсьена и описание их жизненного пути.

Родилась в 1993 году в поселке Чертково. Живу в южной столице – городе Ростове-на-Дону. Работаю в строительной сфере. Два года была волонтером на линии телефона доверия. Пишу заметки о жизни, о детстве, о чувствах. Люблю пионы и рыжего кота.

Машина времени

Говорят, машины времени не существует, но я могу доказать обратное. Вот если взять огурец и разрезать вдоль, сделать насечки сеточкой, посолить и потереть половинки друг о друга, то можно перенестись в детство. Что я сейчас и сделала. Хрущу им на работе в свой обеденный перерыв, а мысленно улетаю в лето, где мне девять лет.

Родители уехали в поле копать картошку, а я осталась дома. Мы живем в небольшом поселке в кирпичном доме с резными деревянными ставнями, окрашенными голубой краской. Мама с папой держат подворье из уток, курочек и их маленьких детенышей, сажают огород и сами выращивают запасы на зиму. Особенно мне нравятся те дни, когда мама занимается консервированием помидоров и огурцов: тогда детская ванночка и алюминиевый тазик наполняются водой, и в ней купаются уже не я или сестра, а овощи. Пахнет свежесорванным укропом, нос щекочет запах хрена и разные пряности, которые прячутся на дно заново вымытых трехлитровых банок. Мне доверяют складывать все в банку: горошинки перца, лавровый листик, ароматные зеленые веточки укропа, зубчики чеснока, а затем начинается настоящая игра – «тетрис из овощей». Правила ее просты – укомплектовать банку так, чтобы не осталось просветов. Мне нравится это дело. С увлечением наблюдаю, как мама потом заливает их горячим рассолом, берет золотистые крышки из целлофановой упаковки и закатывает специальной машинкой. Мечтаю, что, когда вырасту, буду делать так же.

А пока мне всего девять, и я жду родителей с поля. Решаю проявить самостоятельность, большая ведь уже, и приготовить суп. Мысленно представляю, как обрадуется уставшая мама и как похвалит взмокший и грязный от пыли папа.

Я много раз наблюдала за процессом готовки, поэтому, нет сомнений, что у меня тоже получится. Достаю на стол все ингредиенты, надеваю мамин фартук для пущей уверенности, включаю погромче музыкальное радио, чтобы было повеселее, и начинаю готовить. Чищу картошку, срезая кожуру в палец толщиной. Из круглой она превращается в какую-то угловатую. Режу на кубики, более-менее похожие. Не как у мамы, конечно, но пойдет. Беру кастрюлю, наливаю в нее воду из-под крана, ставлю на плиту. Обычно мама варит бульон на мясе, но в рекламе показывали, что куриный кубик Maggi ничем не хуже, поэтому кидаю сразу три. Химозный куриный аромат расплывается по всей кухне. Дальше нужно порезать морковь и лук, а он, зараза, предательски щиплет глаза и заставляет заплакать. Тру глаза запястьем и жду, что их перестанет резать от едкого запаха. Через несколько минут проходит, и я отправляю овощи на раскаленную сковороду, залитую маслом. Выжидаю, когда они покроются золотистой корочкой: минута, три, шесть – и вот они не только золотистые, но уже и коричневые. Выловила пригоревшие ложкой и выбросила в синее мусорное ведро: зажарки осталась половина.

Сомневаюсь, что ее будет достаточно, но снова лить слезы не хочется, и я просто слепо верю, что и этого хватит. Осталось дело за малым – всыпать вермишель.

– Сколько ее надо, если мама берет ровно жменю? – обращаюсь я к пришедшему с улицы коту. Черныш лишь покрутился у ног, мякнул что-то на своем кошачьем, потянулся на передние лапы и улегся калачиком на стуле.

А я уставилась на свою ладонь, внимательно рассматриваю – она явно меньше маминой. Решаю – нужно две.

Запускаю руку в кулек с колючими мелкими палочками и набираю в кулак как можно больше, раз и еще раз. В кастрюле приятно булькает суп, и теплом разливается в груди чувство радости. Еще пять минуточек – и он будет готов. Перемешиваю его большой ложкой и вдруг понимаю, что он какой-то жиденький. Добавляю еще жменю мелкой вермишельки, снова перемешиваю. Пузырьки от кипения всплывают на поверхность и забавно лопаются. Так интересно за этим наблюдать. А пока он варится, решаю быстренько сбегать в огород за петрушкой для украшения.

Влетаю в коридоре в фиолетовые шлепанцы и мчу за дом. Нахожу нужную зеленуху и щиплю ее. Тут слышу из-за забора соседку.

– Что там мама готовит, Юль? – подбоченясь, спрашивает баба Рая. – Пахнет аж на улицу.

– А это я сама! – с гордостью и улыбкой на лице отвечаю я.

– Правда, что ль? – почему-то залилась смехом она. – Ну, хозяйка!

В недоразумении я лишь сдвинула плечами и с пучком петрушки пошла обратно в дом.

Суп кипел вовсю и уже выскакивал на печку. Я испугалась и сразу выключила газ. Но больше всего я удивилась консистенции – это был не суп, а какая-то картофельно-макаронная каша. Что же теперь делать?

Кот спрыгнул со стула и стал снова виться вокруг ног.

Точно! Надо вытащить гущу и накормить ею кота и собаку. Я насыпала с горкой обе миски и обрадовалась, что так ловко нашла выход из ситуации. Суп, действительно, стал немного жиже, а вот животные упорно не прикасались к свежей порции. Наверное, просто слишком горячо, подумала я.

Вскоре приехали родители. Уставшие и голодные, как я и предполагала. Я с радостным волнением усадила их за стол и дала оценить мой дебют, разлитый по тарелкам. Моя улыбка постепенно сходила с лица, когда я видела, что едят они не с такой охотой, как я представляла.

– Мам, вкусно?

– Вкусно, вкусно, – с натянутой улыбкой и без восторга в голосе отвечала она.

– Пап, а тебе?

– Угу, – промычал он и показал большой палец кверху. – Сходи в подвал за компотом.

И пока я спускалась в холодное подземелье, они сделали чистые тарелки и уже ели что-то на второе.

Когда я сама решила отведать свое творение, то поняла их реакцию и поговорку «Первый блин комом».

Доедать не стала, уж очень он был не похож на мамин. Это мягко говоря.

Папа увидел мою расстроенную физиономию и сказал:

– Для первого раза ты справилась хорошо! Не вешай нос.

Я улыбнулась.

– А мы твой любимый гостинчик от зайчика привезли, доставай.

В тряпочной цветастой сумке лежали вареные яйца, пара кусков заветренного хлеба, три нагретых солнцем помидора, огурец и спичечная коробочка с солью: их походный набор. Все, что осталось не съеденным.

Не знаю почему, но в «гостинце» все казалось гораздо вкуснее того, что было дома.

И я взяла огурец, разрезала пополам, сделала надсечки сеточкой, посолила и потерла половинки друг о друга. Вприкуску с яйцом – ммм, до чего же вкусно! Я хрустела и радовалась тому, что «заяц» вновь и вновь продолжал традицию передавать мне «приветы» с поля.

Суп в итоге оценили наши куры, они радостно поклевали, а петух даже закукарекал в голос, наверное, сказал «спасибо». В следующий раз я готовила под присмотром мамы, и уже получилось съедобно.

– Юля, прогуляться не хочешь? – вырывает меня из воспоминаний коллега, пока я доедаю свой огурец.

– Да, сейчас закончу с обедом и пойду.

Теперь вы мне верите, что машина времени существует?

Психологиня, переводчица из Находки (Приморский край). Выпускница литературных курсов Band.

С 2014 года живет на Кипре.

Русалка

Итак, к концу третьей недели неугасающей бессонницы стало ясно, что мне мешают спать уши. Не какие-то абстрактные уши, волею судеб оказавшиеся в моей постели, а мои собственные, родные, ничем не примечательные уши, параллельно прикрепленные по обе стороны моей же головы. Те же уши, что больше тридцати лет никак себя не проявляли, три недели назад в порыве то ли подросткового бунта, то ли кризиса среднего возраста решили выгибаться, скручиваться, складываться пополам и вставать на мостик всякий раз, как касаются подушки. Уши меня настолько раздражали, что я не могла не только спать, но и работать, то есть писать.

Беглое нерандомизированное полуслепое исследование, невольными участниками которого стали родственники разной степени близости, друзья разной степени адекватности, приятели и шапочные знакомые, показало, что (я записала):

когда коту делать нечего, он яйца лижет;

мешают не уши, а я;

вот ссылка, мужик дело говорит, правда, про геморрой, но ты тоже послушай

«Гугл», само собой, устало и ожидаемо сообщил, что у меня терминальный рак ушей.

Конечно, я прибегала и к менее очевидным способам решения проблемы: сходила к доктору, который посоветовал мне спать на спине (отвергла в связи с невозможностью спать в такой позе в отсутствие почетного караула у изголовья моего икеевского ложа), и купила ортопедическую подушку с неровным краями и аккуратным овальным кратером посередине, в который, по замыслу производителя, полагалось бросать дневную суету, постыдные воспоминания прошлого и уши. Последние задумки не оценили, привычно и уютно скрутились в улитку и отнялись.

К этому моменту я стала подозревать, что во всех моих жизненных трудностях, похоже, виноваты уши. Цитата требовала немедленного оформления в «Заметках», где я слегка подула на буквы курсивом, передумала и посадила их на ветку ровного подчеркивания.

Вышло очень красиво:

Кажется, во всех моих трудностях виноваты чертовы уши.

Дамбо.

Проворочавшись так полночи, не чувствуя левого уха, но чувствуя неконтролируемое желание рисовать подсолнухи, я решила, что так больше продолжаться не может, на всякий случай посмотрела видео мужика с геморроем и пошла в «Макдоналдс».

Двадцать наггетсов решено было уничтожить через дорогу от «Макдоналдса», на диком пляже. Он и в сезон не пользовался популярностью из-за каменистого берега и слишком резкого перехода к бездонью, а сейчас и подавно.

Чуть поодаль от меня копошился у воды какой-то человечек. Больше никого.

Море то и дело подбегало к моим ногам, вежливо предлагая очередной гладкий камень: этот надо? а этот? Над ним нависало глазастое звездное небо, то здесь, то там прикрывая какие-то из своих миллиардов глаз прозрачным платочком облаков. Звездное небо… Я машинально поскребла пальцем ухо.

Какое-то время я наблюдала за одинокой фигурой, но скоро мне стало холодно и скучно, и я пошла знакомиться. Я начала ненавязчивый смол-ток вопросом, не хочет ли он наггетс, он ответил, что не хочет, и взял два. Я протянула кисло-сладкий соус. Рыбачите? Русалку, говорит, ловлю, она у меня двадцать лет назад зуб золотой украла, они по ночам сюда приплывают, я ловушку ставлю. «А вам, случайно, уши спать не мешают?» – почувствовав потенциал, воодушевилась я. Он очень серьезно ощупал свои уши, тщательно сверился с ощущениями и ответил, что не мешают, затем сказал, что он Петрос, и протянул руку для рукопожатия прямо в коробку с наггетсами и рукопожал еще два из них. Так мы стали лучшими ночными друзьями.

Каждую ночь я ритуально забегала в «Макдоналдс», брала что-то навынос и шла на берег. Петрос расставлял колышки и разматывал сеть. Иногда он протягивал мне длинную палку и леску и просил закрепить одно на другом. Я накручивала леску, он сидел рядом и быстрыми привычными движениями сплетал хитроумные узелки на веревке. Потом шел к воде, не спеша привязывал веревку к кольям, развешивал сверху сеть, забирал у меня палку с леской, привязывал к ней колокольчик и прикреплял его на дальнем углу ловушки. Затем он возвращался, садился рядом, и мы, стараясь не шуршать бумажным пакетом, доставали еду и молча следили за ловушкой.

Одной из ночей мы сидели на берегу (сегодня макфлурри с карамельным сиропом), и я спросила Петроса, что будет, когда он поймает русалку. Заберет свой зуб. А если его у нее нет, если она его уже давно потеряла? Не потеряла, он у нее во рту, Петрос помнит, как и куда именно русалка его вставила. А если это не та русалка? Та, она единственная на этот пляж приплывает, другим дно каменистое не нравится, а она любит, об него приятно хвост чесать. Но Петрос, а если она не захочет отдавать зуб? У Петроса есть секретный прием, надо русалку пощекотать, она рот от смеха откроет, тут он свой зуб и заберет. А если она уже давно умерла? Русалки живут тысячу лет. А если она слишком близко подплыла к лодке и ее разрубило винтами? У русалок плотная кожа и раны, даже самые глубокие, заживают мгновенно. Я про вас книгу напишу, простодушно пригрозила я. Он пожал плечами, поставил картонный стаканчик на землю, встал и пошел к ловушке.

Петрос не раздражался от количества и качества моих вопросов. Он никогда не задумывался над ответом, мне ни разу не удалось загнать его в тупик. Он точно знал, что делать, когда русалка попадется в его ловушку. А главное – он точно знал, что она попадется, в этом не было ни капли сомнения.

И однажды так и произошло. Естественно, я все пропустила и когда неспешно вплыла на пляж, Петрос уже бежал мне навстречу, держа перед собой, как факел, золотой зуб. Оба, и зуб, и Петрос, восторженно сияли в свете луны.

Хотелось бы мне, чтобы эта история закончилась именно так, но правда в том, что через какое-то время мне надоел и Петрос, и «Макдоналдс», и русалки. Спать я стала лучше, морской воздух, как-никак. Уши по-прежнему ведут себя отвратительно, еженощно закатывая мне акробатические истерики. Но рассказ я все-таки написала. И книгу напишу когда-нибудь.

По образованию инженер-строитель, но всегда мечтала писать.

Недавно завершила обучение в школе Band, где получила ценные знания и практические навыки писательского мастерства.

Постоянный источник вдохновения для меня – люди, удивительная красота природы, течение жизни.

Верю, что сила слова может сделать мир чуточку лучше.

Зуб

За окном зеленела весна, солнце щедро покрывало все вокруг своим теплом, со всех сторон доносились многоголосые птичьи трели. В офисе строительной компании «ДомоСтрой» было пыльно и душно. Алексеев растекся на своем рабочем месте, пытаясь сосредоточиться. У него болел зуб, а глаза от недосыпа жгло так, что он с трудом фокусировал взгляд на экране компьютера. Зуб заболел вчера вечером. Сначала это было легкое покалывание, но к утру оно переросла в ноющую пульсацию, которая отдавала в висок при каждом слове.

Шеф, сдвинув густые брови в кучу, брызгал слюной:

– Алексеев, вы понимаете, что на кону? Это крупнейшая сделка за весь год! Новые вводные прислали два дня назад, в понедельник!

Его голос эхом отдавался в голове, заставляя зуб болеть еще сильнее.

– Вы должны закончить к концу недели!

Шел третий месяц с момента начала работы над проектом. Заказчик никак не мог определиться в своих желаниях и несколько раз менял техническое задание: он хотел то «что-то классическое с террасой», то «по современнее и с панорамной крышей». Алексеев, которому постоянно приходилось все переделывать, проводя бессонные ночи за чертежами и расчетами, чувствовал жгучий комок злости у себя в груди.

Боль в зубе становилась все более острой, заставляя его кривиться от каждого движения. Алексеев стиснул зубы, пытаясь сдержать стон.

Шеф, заметив его состояние, недовольно сдвинул брови:

– Что с вами происходит? Вы же профессионал!

Алексеев сдавленно произнес:

– Зуб болит…

– Зуб, говорите? Быстро к стоматологу, даю вам три часа! Потом чтобы как штык, на работе, доделывать!

Алексеев старался избегать врачей, особенно зубных. «От этих ничего хорошего ждать не приходится», это он понял еще в детстве. «Терпи, сейчас все пройдет», – говорила тогда врач и сверлила ему зуб бормашиной. Прямо так, без анестезии. Обреченно вздохнув, он взялся за поиск ближайшей стоматологии.

Дорога до больницы превратилась в настоящее испытание – словно раскаленная спица пронзала зуб при каждом шаге. Когда он добрался до клиники, его лицо было искажено от боли и покрыто испариной, а мокрая от пота рубашка прилипла к спине. В ожидании приема к нестерпимой боли добавились мысли о работе, которую ему предстояло закончить, что только усиливало страдания.

Его наконец вызвали в кабинет, и он, постанывая, поднялся. В этот момент он был готов на все, лишь бы эта боль прекратилась.

– Входите, вещи можете оставить на стуле, сами садитесь в кресло, – сказала врач.

Алексеев медленно опустился в стоматологическое кресло, чувствуя, как его сердце начинает биться чаще. В голове продолжали крутиться мысли о проекте, о чертежах, которые нужно было сдать к концу недели. «Скорее бы все закончилось», – подумал он, глядя на сверкающие инструменты на подносе.

Врач, молодая женщина с бровями, застывшими в легком удивлении, и красной ниткой рта надела перчатки и подошла ближе.

– Какой зуб у вас болит? – спросила она, включая лампу.

– Вот этот. – Алексеев указал на зуб, который изматывал его болью со вчерашнего дня.

Она начала осмотр, а Алексеев, пытаясь отвлечься, стал думать о проекте. В его голове проносились схемы и расчеты. Он представлял, с чего начнет свою работу в первую очередь – рассчитает нагрузки, проверит ведомости материалов.

– У вас глубокий кариес, – сказала врач, прервав ход его мыслей, – придется немного над ним поработать.

– А сколько это займет времени? – поинтересовался Алексеев.

– Минут тридцать, может, час, не больше. – Она взяла шприц с обезболивающим и повернулась к Алексееву. – Аллергия есть на лекарства?

У нас обезболивающее нового поколения, новинка из Германии.

– Не знаю. – Он задумался. – Вроде нет, никогда не сталкивался.

Врач сделала укол, и через несколько минут Алексеев почувствовал, как его сознание начинает плыть. Он пытался сфокусировать взгляд на оборудовании, но все предметы двоились и искажались, словно в кривом зеркале. Стены кабинета казались текучими, как расплавленный воск.

– Так, начнем шурфить. – Врач, потянулась к бормашине, чтобы ее включить. Ее голос приобрел странный оттенок.

– Что вы собираетесь делать? – спросил Алексеев, чувствуя, как его охватывает паника.

– Шурфить, говорю, будем, – повторила врач, – надо удалить дефектный элемент.

Алексеев смотрел на то, как поднимался и опускался лоб врача, и чувствовал, как в его рту сменяются инструменты. В то же время все, что он видел, меняло очертания – казалось, что он на строительной площадке, где вместо привычных бетона и кирпичей были зубы и пломбировочный материал.

– Теперь опалубку поставим, – продолжала врач, – чтобы рабочую зону защитить.

– Какую опалубку? – Алексеев пытался сфокусировать взгляд.

– Временную, – ответила она, накладывая защитную матрицу.

Алексеев еще отчетливее различал, как у него во рту разворачивается масштабная стройка: здесь и бетономешалка с крутящимся барабаном, экскаватор, грузовик со строительными материалами. Миниатюрные строители укладывают опалубку стройными рядами и скрепляют поперечными брусками, выстраивая по периметру зуба.

– Сейчас будем фундамент закладывать, – говорила врач, а он уже представлял, как в его зубе поработал экскаватор, уложена арматура и формируется надежное основание, словно в многоэтажном здании.

– Коммуникации прокладываем, – продолжала она, и Алексеев чувствовал, как по каналам его зуба тянутся тонкие трубочки, похожие на инженерные системы современного небоскреба.

– Теперь отделка, штукатурить будем, – сказала врач, и он ощутил, как по его зубу скользит шпатель и он покрывается ровным слоем строительного раствора.

– Защитное ограждение, – продолжала работу врач, а Алексеев уже видел, как вокруг его зуба возводятся временные строительные леса, удерживающие свежий раствор.

– Теперь шпаклюем, – продолжала она, и он чувствовал, как мелкие неровности его зуба заполняются строительной смесью, словно трещины в стене.

Работа у него во рту шла полным ходом: слышался шум бетононасоса, монотонно гудящего при подаче раствора, раздавался треск перфоратора, врезающегося в зубную ткань, ощущалась вибрация инструментов, словно это действительно были строительные машины. Каждый работник выполнял свою задачу: кто-то подавал материалы, кто-то контролировал зубного герметика, другие занимались отделочными работами.

По строительной площадке, выпятив живот и слегка подпрыгивая, шагал мужчина. Судя по его белой каске, он был прорабом. В обеих руках у него были листы бумаги – должно быть, какие-то документы. Он остановился в центре площадки и, размахивая руками, начал говорить.

Алексеев из-за шума работающей техники едва слышал его слова, но постепенно голос прораба стал громче, как бы усиленный рупором, просачивался сквозь стены и шум стройки.

– Все, сворачиваем работу! Стройка замораживается! Ресурсов, стало быть, нет!

На площадке непонимающе загалдели строители: «Чего-чего нет?» Прораб обвел их взглядом и остановился. Алексеев чувствовал, что тот каким-то образом смотрит прямо на него. Рот прораба нарочито широко открывался, словно хотел пережевать сказанное. «Что непонятного? Ресурсов! Ресурсов нет! Кир-дык!» – влилось в его уши.

По затылку Алексеева пробежал ледяной холодок. Слова стали крутиться в его голове, как пластинка граммофона, периодически заедая на слове «кирдык».

Алексеев не пытался сопротивляться этому странному гипнотическому состоянию – наоборот, он полностью погрузился в него.

Когда врач закончила, Алексеев ощупал свой зуб языком. Боль полностью исчезла. Он попытался улыбнуться, но из-за онемевшей щеки улыбка получилась кривая и неуклюжая.

Алексеев осторожно потрогал пальцами уголки губ – они казались ватными и плохо слушались. «Ничего, – подумал он, – главное, что зуб больше не болит». Он еще раз провел языком по пломбе – ощущение было непривычным, но приятным.

Алексеев вышел из клиники и глубоко вдохнул прохладный воздух, чувствуя, как напряжение покидает тело. Зазвонил телефон – это был шеф. Как только Алексеев нажал «ответить», из трубки посыпались ругательства. Алексеев держал телефон у уха, не вслушиваясь в слова.

Он впервые не чувствовал привычного раздражения – вместо этого внутри поднималась странная волна спокойствия. По волне, используя каску вместо лодки, устало греб прораб и хрипел: «Ресурсов нет!» В этот момент Алексеев увидел в нем себя, вымотанного и издерганного, и испугался. Перспектива стать таким была невыносима.

Без колебаний Алексеев набрал в легкие воздуха, вклинился в речевой поток шефа и отчетливо произнес: «Я увольняюсь!»

Родилась и живу в Москве. Окончила МПГУ по направлению «специальное (дефектологическое) образование». Выпускница магистерской программы НИУ ВШЭ «Литературное мастерство». Печаталась в журнале «Знамя» и онлайн-проекте писательницы Марины Кочан «Что я знаю о папе».

День большого дождя

Это был день большого дождя.

Я стоял под старой деревянной крышей. С нее зыбко бежала вода. Никто из нас не знал еще, что эта струя – нить из большого клубка воды, который распустится сегодня, и город накроет цунами.

Не то чтобы мы совсем не знали, что когда-нибудь это случится. Все знали. И все говорили «когда-нибудь наступит день большого дождя». Но знать и чувствовать – разные вещи. Сегодня все чувствовали, что вода здесь.

Я ухватился за высокий деревянный столб и выглянул из-под крыши. Холодные капли тут же побежали по лбу.

– Ты смешно морщишься, дядя, – сказала девочка.

– А тебя не существует, – парировал я.

Она фыркнула пятилетним носиком и отряхнула голубую юбку, как будто мои слова испачкали ее.

Серебряная паутинка воды тянулась все ниже и уходила в черную, с пятнами редкой зелени, набухшую от влаги землю. Капли стучали по крыше.

Наверное, эта паутинка спускается в ад. Но едва ли какой-нибудь грешник сумеет за нее зацепиться.

Горы вдалеке вязли в тумане. Девочка громко топала по деревянной веранде. Доски чернели от влаги.

Городу оставалось четыре часа.

Я пошел к Другу, Художнику. Что еще было делать?

Рубашка промокла насквозь. Ноги в ботинках хлюпали. Я подумал, что уже и забыл, каково это – быть сухим. Как будто я вообще никогда им не был. Впрочем, человек рождается мокрым.

Друг стоял лицом к мольберту. На холсте, как обычно, боролись бордовые и серые краски. Пахло мастикой.

– Всегда у тебя одно и то же – бордовые и серые, – не здороваясь, сказал я.

– Всегда, – ответил Друг.

Как был, мокрый, со стекающими с волос каплями, я сел в кресло. Рубашка тут же прилипла к спине. Холодно.

– Ты думаешь, что можно просто ждать? Ходить по чужим домам и ждать, когда все закончится?

Друг явно был не в духе сегодня. Хотя картина его удавалась, и, значит, не в духе был я.

– Я не думаю. Я просто хожу по домам.

– Вот я хотя бы рисую. Это реальное дело. А ты только ждешь, пока вода зальет тебя с головой.

Я откинулся на спинку и закрыл глаза.

– Было бы неплохо. Что у тебя на этот раз?

– Как обычно: моя душа. Серая и бордовая.

– Ты хочешь сказать, что все художники рисуют одну только свою душу?

– По мне – все.

Он повернулся: руки его дрожали и были испачканы красками. Бордовый подтек медленно полз по рубашке.

– А по-твоему, все люди просто ждут, когда придет вода?

– По мне – все, – ответил я.

– Что бы они ни делали?

– Что бы ни делали.

Я знал, что Друг не согласен со мной.

Мы вообще часто спорили, от этого, наверное, и были друзьями.

Он считал, что его живопись – дело, которое поможет не заметить дождя. Друг не понимал, что ругает меня не за то, что я делаю, а за то, кто я.

На картине стоял серый мутный силуэт в бордовых размазанных пятнах. Друг называл это борьбой. Я поежился.

Встал с кресла, посмотрел на серую стену помех за окном и ушел не прощаясь.

Оказалось, что вода уже мне по щиколотку. Улицы тонули, не находя дорог и прохожих. Легкие парусиновые брюки не успевали высыхать, и я мерз от любого дуновения ветра.

Городу оставалось три с половиной часа.

– Вообще-то, это может быть твоя паутинка, чтобы выбраться из ада, – сказала девочка, указывая на одну из струй, бежавших с крыши.

– Я не умею взбираться по воде.

Она скорчила мне рожицу.

Я шел к Врачу. У него было много дел: кто-то боялся, кто-то вовсе не умел плавать. Но почти никто так, как я, не хотел увидеть сегодняшний дождь.

Мимо провезли на каталке больного. Его стоны заглушали шум за окном.

Отжав рубашку, я стянул ее с себя и бросил при входе, оставшись в одной белой майке. Она давно не была сухой, но все равно стало легче. Никто не обратил на меня внимания – слишком большая суматоха. Двери хлопали, стонали и ныли каталки, недовольно гудели потолочные лампы.

С Врачом мы когда-то учились вместе, но я забыл его имя.

– Ты и свое забыл, – съехидничала девочка.

– Сегодня день большого дождя, зачем мне помнить чье-нибудь имя?

– У тебя вся жизнь – ожидание этого дня.

Я не стал спорить и поднялся по лестнице – посмотреть, как работает Врач. Белые кафельные ступени под ногами молчали. Влага в ботинках всхлипывала.

Врач действовал бессмысленно. Полы его халата трепал ветер. Синяя шапочка плотно сидела на голове. Из-под нее тек пот. Чем не вода?

Из оцепенения меня вывел телефонный звонок и крик женщины в трубке. Нужно было сходить к ней, но сначала я хотел увидеть, как работает Врач.

Он был здоровый. Высокий, с широкими плечами. Я вспомнил, как он насмехался над моим тщедушным японским телом. Он так и говорил – «японское тело». Но я не помню своей национальности и не думаю, что это имеет значение. Особенно сегодня.

Врач положил руки на грудь захлебнувшегося и стал делать искусственное дыхание. От нескольких толчков хлипкая грудная клетка заклокотала, заходила волнами, и человек закашлялся.

– Наглотался, бедолага, – сказал Врач, бодро хлопая по краю каталки.

Дело происходило в коридоре.

– Как насчет тебя? – обратился он в мою сторону.

Но я ничего не хотел. И смотреть на бодрого Врача – тоже. Я решил уйти из больницы.

Городу оставалось два часа.

Дорога к Мудрому шла через лес, но ее размыло в склизкую грязь. К Женщине идти было легче, и я решил сначала заглянуть к ней.

Она была из тех, кто боится воды, но что-то меня влекло в ее дом. Я всегда завидовал Женщине и потому оставался рядом.

Дом затопило, но не так сильно, как соседские. Голубая лачужка стояла на небольшом возвышении. Дверь оказалась открытой. Она ждала меня.

– Бедная, утешь ее, – потребовала девчушка.

– Сегодня? Не имеет смысла.

Я сказал так, как думал, но мне все же хотелось немного поговорить с ней. В испуге Женщина забралась на спинку дивана, держа на руках кота – самое дорогое, что у нее было. Рыжий толстый зверь шипел и скалился. За окном ревел дождь. Мне хотелось хорошо видеть ее лицо. Я взял стул и сел напротив. На лице Женщины был только страх, но я помнил, что она красива, и терпеливо искал ее красоту. Через несколько секунд я смог разглядеть ее. Наверное, Женщина боится потерять это: блеск глаз, линии тела, проступающие сквозь серое платье, каштановые волосы и очень мягкие губы. Я помнил их вкус. Женщина плакала. Но, несмотря на страх, она знала что-то, чего не знал я. Я заговорил с ней.

– Друг упрекает меня. Говорит, я только хожу по домам и жду, когда придет вода.

– Жаль, что я не могу научить тебя своему страху, – ответила Женщина.

И я видел, как мягкие ее губы дрожат и синеют от холода.

– А мне жаль, что я не могу забрать твой.

– Ты не понимаешь. У тебя уже есть собственный.

– Мне кажется, я понимаю больше других.

– Хотя бы раз в жизни всем так кажется. Но это не меняет того, что вода уже здесь, а ты до сих пор ничего про себя не понял.

Я посмотрел на ее слезы.

– Вода всегда здесь.

И снова ушел не прощаясь.

Городу оставался час.

Я упал. И опять. И еще раз. Глина размякла. Она блестела и хлюпала, ноги вязли. Дорога была необычайно скользкой, и я скатывался в огромную лужу, хватая размытую глину чуть ли не ртом. Чертов Мудрый жил слишком высоко и оказался выжившим из ума стариком. В конце концов, только когда вода была уже мне по пояс, он прикатил за мной на лодке.

– Ты злишься? – как ни в чем не бывало спросила девочка.

Мне казалось, она сидела на ветке и беспечно дрыгала ногами, пока я барахтался внизу.

– Да. Он мог бы помочь мне раньше.

– Хватайся хотя бы за соломинку из злости.

– Это не имеет…

– …смысла в день большого дождя, – договорил за меня ребенок.

– Именно, – ответил я и закинул ногу в лодку к Мудрому.

Старик улыбался и греб чем-то, что напоминало весло, но на деле было обыкновенной палкой. Я наконец сел и, отдышавшись, стал наблюдать за ним. На вид ему было лет восемьдесят, но он сохранил форму. Его темно-зеленая футболка под дождем мгновенно стала черной. Седые короткие волосы торчали вверх. Тело оставалось подтянутым и сильным, хотя кожа на руках висела. Он явно много времени проводил на солнце. Теперь его загар казался неуместным. Мудрый улыбался дождю, беспрестанно льющемуся с неба, и воде, которая окружала нас, и всем людям без разбору. Я не понимал, равнодушие это или любовь? Ненадолго мне показалось, что он догадывается, почему я жду воду. Но когда я посмотрел в его глаза, убедился, что это не так. На этом моя мудрость кончилась, если существовала вообще.