Читать онлайн Отражения: Тени прошлого

Глава 1

Ветреная Бухта встретила Елену жёстким солёным воздухом, от которого першило в горле. Поезда здесь приходили словно не по расписанию, а по воле ветра: состав стукнул о тупик, с облегчением выдохнул пар и замер, как будто добежал до конца узкого, мокрого мира. На платформе тянуло туманом, и жёлтые фонари, укутанные в влажную вату, дрожали всякий раз, когда ветер пытался сорвать с них тёплые кружевные ореолы.

Елена шагнула вниз, кошка из сумки мягко ткнулась ей в плечо – кошки у неё не было, просто память иногда касалась привычным, несуществующим весом. Она встряхнула пальто, поставила чемодан на колёса и оглянулась. Вокзал выглядел как чугунная консервная банка с треснувшим стеклянным куполом. Краска облезала, буквы вывески «ВЕТРЕНАЯ БУХТА» были неровными, будто в разное время пригнанные из разных наборов. Из-под крыши сочилась вода, и капли, срываясь, попадали на каменные плиты пола так отчётливо, будто считали секунды времени.

(Внутри у неё шевельнулся детский рефлекс: ладонь – к стеклу. Холод, круг из дыхания на прозрачной поверхности, в котором – расплывчатый силуэт взрослой женщины с усталыми глазами и чужой, слишком прямой спиной. Вода за стеклом, шум моря – в него можно было смотреть, как в экран: минутные волны, как строки в тетради, где кто-то аккуратно пишет и стирает, пишет и стирает.)

На часах было около четырёх дня – поздний октябрь, понедельник. По погоде – ни дня, ни ночи: серая масса сверху и ровная, почти металлическая гладь бухты, которую можно было разглядеть с площадки над путями. Елена сдержанно улыбнулась – губы чуть, ресницы одинаково опустились: это было приветствие городу, от которого она не ждала ничего нового. Точнее – старалась не ждать.

Такси стояло у выхода одно, водитель, худой мужчина в шапке с выцветшей надписью, даже не поднял головы от телефона. На обивке переднего сиденья были пятна соли, как у моряка на рукавах. Елена назвала адрес: «Отель “Прибой”». Водитель кивнул, не задавая вопросов, будто всех приезжих здесь везут в одно и то же место, где от города безопасная дистанция – три квартала.

Машина выехала с площади, и Елена впервые увидела город в движении: дома, как полусонные люди, стояли плечом к плечу и слегка покачивались на порывах ветра; окна блестели тускло, с обрывками занавесок, выцветших от морского солнца, которого она ещё не видела. Уличные собаки перебегали дорогу осторожно, не глядя в лицо, но как будто признавая в ней местную – знакомый запах, знакомая походка. Детская тень внутри Елены чуть улыбнулась: мы здесь были, сказала она. Разве нет? Она не спорила: памяти нельзя запретить подсовывать свои фотографии.

– По работе? – спросил водитель наконец, неожиданно внятно, не отрывая взгляда от дороги.

– Да, – ответила она. – Надолго, возможно.

– Здесь долго – не про время, – усмехнулся он. – Здесь долго – про ветер.

Фраза запомнилась. Ветер действительно был не звуком, а материей, к которой приходилось приспосабливать дыхание. Они выехали на набережную: слева – скользкая каменная стена и вода, справа – лавки, заколоченные досками кафе, длинные перила из облупившейся краски. Над дальним концом бухты, на холме, в тумане, вырастало серое здание санатория. Сначала – как пятно, потом – как узел линии горизонта: «Сосновый Мыс». Его фасад, когда машина приблизилась, оказался усыпан потёками, будто камень плакал ржавыми слезами. Ветер срывал с ограды кусочки старой афиши, и те летели, словно чешуя с большой рыбы.

Лицо Елены едва заметно изменилось – привычка фиксировать детали включилась без команды. Издалека она заметила длинную вывеску, растянутую между столбами на склоне, под дорогой, что уходила к санаторной аллее. «СОСНОВЫЙ МЫС» – буквы были металлическими, по ним били брызги и соль, и в этот момент, когда они проезжали, одна из букв – «Ы» – дрогнула, вытянулась, как будто зевнула, и сорвалась. Она ударилась о бетон, отлетела в траву. Елена даже повернулась вслед: для неё это было почти как случайная оговорка свидетеля – мелкая, но симптоматичная.

– Видали? – водитель улыбнулся. – Ветер у нас редактор. Что не так – он исправит.

Отель «Прибой» обнаружился на углу, в старом двухэтажном доме с широкими ступенями. Над входом висел деревянный щит с волной и чайкой, чайка была вырезана неловко, но узнаваемо. Внутри пахло полиролью и камфорой – запахами, которые хотят быть чистотой, но отчего-то напоминают больницу. На стойке сидела женщина лет пятидесяти, сухая, аккуратная, с короткой стрижкой.

– Коршунова? – спросила она, заглянув в журнал. – Одноместный, на неделю. Если нужно продлить – скажете. Завтра шторм, говорят. У нас тут штормы – как праздники: город под них живёт. Паспорт, пожалуйста.

Елена отдала документы, подписала что-то, взяла ключ, на котором был металлический брелок в виде ракушки. Всё было практично, как в старых гостиницах, где персонал помнит, что люди – не только номера. В коридоре окно выходило на двор, где росла сосна – одна, кривобокая, но упрямая, удерживающая на ветках влажную тьму, как будто это были тяжёлые стеклянные пластины.

(Флэш: детская рука снова касается холодного стекла – теперь это не вокзал, а школа? нет, палата? Сквозь стекло – морская зыбь и женщина в белом халате, у которой слишком красная помада для больницы. «Смотри на своё лицо, – говорит она, – и дыши, пока вода не остынет». Рука отпечатывается, а за спиной – мужской голос, спокойный, уверенный, как метроном. «Пять минут… шесть… семь…» – и ребёнок считает вместе с ним, запоминая, как цифры укачивают тишину.)

Номер оказался чистым и сдержанным. Окно, прикрытое тяжёлыми шторами, выходило на улицу, и из щели между краями ткани вошёл серый дневной свет. Елена поставила чемодан, не открывая, и села на край кровати. Сняла перчатки – пальцы чуть побелели от холода. Слушала: откуда-то из стен шёл тонкий, постоянный шум, будто дом беспрерывно шептал о море. Этот шёпот был ей знаком.

Телефон коротко вибрировал – не вызов, напоминание, которое она ставила себе на дни переездов: выпить воды, сделать вдох, посмотреть в зеркало. Последнее – давняя дурная привычка, не ритуал. Она поднялась, подошла к зеркалу в коридорчике. Стекло было идеально чистым, серебряная амальгама ловила тусклый свет так, что лицо в нём казалось не её – немного более усталым, немного более чужим. Она загляделась и остановила взгляд не на собственных глазах, а на кромке рамки. Сверху, где должна быть ровная полоса, пасмурный отблеск едва-едва показал что-то вроде царапины – короткая диагональная зарубка. Елена улыбнулась самой себе: не удивляйся – здесь стекло любит истории.

Она спустилась вниз – нужно было выйти в город, чтобы вдохнуть его улицы, проверить, как на них ложится её шаг. На той же стороне, чуть дальше от отеля, через два дома, за стеклом витрины, куда кто-то навалил старую посуду, часы, рамки и треснувшие фарфоровые фигурки, она заметила предмет, от которого в ней что-то спокойно щёлкнуло, как правильно вставшая шестерёнка. Зеркало. Старое, слегка овальное, с толстой резной рамой, на которой, если смотреть не прямо, а под углом, можно было прочесть, как карандашную пометку, маленькую римскую цифру – III. Это могло быть случайно – цифры маркера для реставратора, вензель мастера. Но её зрачки невольно сузились. В отражении зеркала она увидела кусок улицы и тонкий профиль своего лица – половину, кажется. Вторая половина ускользала в туман.

(Курсив, чёрная вода, как поверхность огромного, глухого зеркала. Неизвестный наблюдатель сидит на колоде возле старого причала или стоит – не важно. Он считает волны. Они приходят и приходят, и каждая кажется похожей на предыдущую. Он шепчет: «Одна… две… три…» – так, будто в этих числах есть складка, карман, где можно спрятать дыхание. Ветер залезает под ворот, щиплет кожу и запускает в голову тонкую струну, на которой можно играть до утра. Вдалеке ухает туманная сирена. «Четыре, – думает он, – пять. Семь». И улыбается, как улыбаются люди, у которых наконец-то совпал узор. Никто не видит этой улыбки – её смывает ветер.)

Елена постояла ещё минуту, записала в блокнот адрес лавки – вывеска была едва различима, «Лунная ртуть». Рядом, в торце окна, на грязной белой полоске, кто-то в своё время приклеил буквы, сейчас облетевшие, и осталось «Лун… рт…». Она подняла взгляд на холм: «Сосновый Мыс» стоял недвижно, но ветер работал с ним, как монтажёр – кромсал, вставлял паузы, удалял лишнее.

Вечер еще не пришёл, но крылья его уже скользили по крышам. Елена пошла по набережной, считая шаги – не для ровного дыхания, а чтобы в голове не забродили лица и фамилии, не заняли весь объём, как это было в последний раз, когда она приехала в новый город. Её шаги подхватил каменный настил: здесь так ходили многие, и это было слышно – города, где люди уходили пешком и возвращались пешком, всегда звучат одинаково.

Ветер, как старый знакомый, снова приложил к её щеке ладонь. Мы здесь были, – шепнула память. Она не спорила.

Ужин в «Прибое» подавали в небольшом помещении с низким потолком, где всю стену занимал старый чёрно-белый снимок: пляж в сороковые, люди в купальниках, дети в панамках, неподвижное море, выцветшее настолько, что стало больше похожим на крупу, чем на воду. Елена заказала суп из трески и чай – горячее, без фантазий. Людей было немного: двое командировочных, молчаливые, обветренные, и пара – мужчина и женщина – спорили вполголоса, будто боялись потревожить на стене тех, кто навсегда остался на чужом, не их пляже. Шум моря сюда доходил как будто через длинную трубу: то усиливался, то пропадал, и казалось, что дом ловит его как радиоволну.

Елена ела медленно, не потому что была устала, – наоборот: её организм в новые дни всегда включался чётко, как механизм, который на стройке заводят в присутствии начальства. В такие moments она позволяла себе роскошь – дать пространству заполнить себя. Она слушала стук приборов, как криминалист слушает маршрут пули: откуда вошла, где отлетела. Это давало ей странную уверенность. В привычной работе ей были важны даже не факты – улики всегда приходят при упорстве, – а ритм места, его дыхание: если поймать его, всё остальное становится последовательностью.

После ужина она поднялась в номер и наконец открыла чемодан. Несколько блузок, смена белья, толстая тетрадь в тёмной обложке – та самая, с которой она переехала в прошлый город и из которой потом выдрала, не читая, десяток страниц с именами, чтобы не дать им шанса стать её, Елениной, частью. Новый раздел в тетради она назвала просто: «ВБ. Пн». Дата, время, первые заметки: «Ветер – редактор», «Сосновый Мыс: буква “Ы” упала», «Лунная ртуть – зеркало (III)». Отдельной строкой: «Голоса – коридоры». Она не любила поэтических формулировок, но иногда иначе было нельзя – слова отказывались строиться в один ряд.

Она прошлась по номеру, закрыла плотнее шторы, выключила верхний свет. Лампа у кровати сделала комнату камерной, уютной – настолько, насколько может быть уютен номер, в котором жили сотни чужих людей. На телефоне мигнуло уведомление: почта от старых коллег – короткое, информативное, без лишних улыбок. «Береги себя» – приписал в конце Климов, её оперативник, которого она в шутку называла «младшим заместителем собственной интуиции». Он был не сентиментален – значит, тональность письма подсказал контекст: «новое место + неизвестность = напомнить о простых вещах». Елена закрыла почту и легла в одежде поверх покрывала на пять минут – дать телу понять, что оно ничего не потеряло.

Тело не поверило. На месте, где обычно лежит кошка, отсутствовал тёплый тяжёлый комок несуществующего существа. Елена поднялась и, чтобы исправить баланс, пошла к окну. Раскрыла шторы ровно настолько, чтобы увидеть полоску улицы. Сумрак капнул внутрь, осторожный, как вор.

Город выглядел из окна иначе – чужие окна всегда открывают новый план. На переулке напротив, в доме без вывески, горело несколько точек света. В одной из них, узкой, как горлышко бутылки, женщина прошла от стены к стене с чашкой, остановилась у зеркала, коротко оценила себя, выключила свет. В другой – мужчина растопырил пальцы перед лицом, как будто изучал ладонь, а потом, неожиданно, ударил по столу кулаком – там упал что-то металлическое, и звук, скатившись по фасаду, доехал до Елены, как на детской машинке. Чуть дальше, возле «Лунной ртути», кто-то возился со ставнями. Она напрягла взгляд – туман подался назад, как шторка. Дверь лавки была приоткрыта, и в щели тонкой серебряной линией блеснуло стекло. Её зеркало? Нет, это было другое – широкое, в раме с резными листьями. Она вдруг подумала: сколько здесь стекла? сколько здесь лиц?

(Курсив: неизвестный наблюдатель по-прежнему считает. Он знает, что считать – значит укладывать мир по полкам. Волны дают лёгкий сбой – одна длиннее, другая глуше, но ряд всё равно держится. «Семь, – шепчет он в темноту, – семь – и круг». Ему не холодно, хотя ветер лезет в рукава. Он заботится о форме, а не о теле. Вдали, на холме, в окне санатория вспыхивает свет и гаснет. Он это видит. Он знает, где чьи окна. Он знает, где вечерами задерживаются те, у кого есть во что смотреть. Он знает, где зеркала.)

Елена отступила от окна и прошлась босиком по ковру, как по карте. Город уже начал рисовать в голове привычную сеть связей: холм с санаторием – узел, набережная – длинная, подтягивающаяся струна, отель – временная точка, лавка – капилляр, через который можно войти в ткань. Она присела к чемодану, достала тонкую папку с прозрачной крышкой. Там – несколько распечатанных материалов: статистика по региону, вырезки из небольших местных газет («сводки» чаще всего скрывают вещи точнее, чем крупные СМИ), отметки о давних делах – нераскрытых и закрытых по отсутствию состава. Она достала одну – заметку десятилетней давности о странной краже в санатории: пропал «инвентарный объект № …», номер был затёрт на копии так, что не разобрать. Тогда никто не придал этому значения: санаторий закрывался, вывозили оборудование, инвентаризация была формальной. Но Елена знала – иногда из формальностей растут кости дел.

– Слишком рано, – сказала она вслух себе. – Сначала – ход ногами. Потом – остальное.

Она надела плащ, шерстяной шарф и вышла. Ночная Бухта была похожа на женщину, которая только что умыла лицо – чистая, бледная, сосредоточенная. Ветер сдул людей с улиц – остались только те, кому море заменяло телевизор: пара стариков на лавке под навесом, подростки у перил, считавшие вспышки молний на горизонте (где-то уже шалил шторм). Елена прошлась до конца квартала и вернулась обратно – короткая петля: от отеля до лавки, от лавки до узкой лестницы, ведущей к смотровой площадке. На лестнице пахло мокрым камнем. На площадке – железом. Со смотровой было видно, как дорога уходит к санаторной аллее: чёрная лента, по которой тоже, казалось, кто-то сейчас идёт – силуэт, высокий или нет? Туман умеет добавлять роста, как ложь.

«Сосновый Мыс» был виден почти весь, как корабль в доке. В нескольких окнах горел свет. Она не знала, действует ли там что-то по-настоящему или живут ли там люди – слухи на слухи. Но знала точно: туда она пойдёт, и, возможно, очень скоро. В ветер вошёл новый звук – скрип, сухой, как у старого шкафа. Она сначала решила, что это перила. Но звук повторился и был где-то сверху, на холме. И в тот же момент невозмутимый кусок вывески, тот, с которого сдуло «Ы», будто вспомнил, что он не готов стоять без товарища, – рядом отвалился и второй символ, «С». Елена не могла его видеть отсюда, но потом узнает – город от своей тихой работы не отдыхает ночью.

Возле «Лунной ртути» двое мужчин о чём-то говорили. Один из них обернулся, заметил Елену, резко умолк и отвернулся обратно. Стекло витрины отдавалось изнутри тусклым светом. Она приблизилась настолько, чтобы прочитать новые заметки в памяти витрины: кусочек бумаги, прижатый к углу, где было написано от руки: «Приём на реставрацию – с 11:00. Выдача – до 17:00». Почерк был женским, уверенным.

– Уже закрыто, – сказала кто-то за спиной.

Елена обернулась. Невысокая женщина в вязаной шапке, с сеткой для покупок, улыбнулась ей и кивнула в сторону двери.

– Ирина Савельева вас завтра примет. Сегодня у неё времени нет. У неё зеркала – как дети. Они капризные, их надо укладывать.

– Вы знакомы? – спросила Елена.

– В нашем городе все знакомы, – женщина пожала плечами. – А вы новая. Нос у вас такой… городской. Сразу видно, что не местная.

Елена кивнула. Это было так – в чужих городах носы первым делом выдают привычку к тем же маршрутам, что и дома: метро-офис-кофе. Здесь маршрут был другой: ветер—море—ветер.

– Спасибо, – сказала она, и женщина кивнула ещё раз – крошечный ритуал взаимного представления: я вижу тебя; ты меня видишь.

Она вернулась в отель поздно, но ещё не ночь. В коридоре пахло свежеоткрытой краской – кто-то недавно подновлял перила. На стойке администраторка подняла глаза.

– Всё в порядке? – спросила.

– Да, – ответила Елена. – Хороший город.

Женщина усмехнулась: местные не терпят оценок, но иногда им приятно, когда чужие говорят, что всё не так уж плохо. В номере Елена снова заглянула в зеркало. На этот раз ей показалось, что в глубине стекла, где свет из окна уходит в серую массу, что-то колыхнулось. Это был всего лишь туман, который всегда живёт в зеркалах, – так успокаивает себя разум. Но внизу, у кромки, снова привлекла взгляд диагональная зарубка, едва заметная. Она коснулась её подушечкой пальца, хотя понимала, что это не царапина на стекле, а, вероятно, игра отражений.

Она выключила свет.

Город лег в ней так, как ложится первая страница дела в папке: пустое место для отчёта, а вверху – дата. Прежде чем уснуть, Елена подумала: утром – отдел. Потом – лавка. Потом – холм. Порядок – единственная спица, которая держит колесо. Она уснула быстро, дыша в такт зданию, которое шептало о море.

(Курсив: неизвестный наблюдатель, оставшись один на ветру, дотянул до «семи» и остановился. «Назад, – сказал он себе. – И снова». Он не любил чётные числа. Чётные – это тупики. Он любил шаги, которые не замыкаются, пока не станет нужно. Свет над бухтой поплыл – в санатории закрыли шторы. Он поднялся, отряхнул с колен соль и пошёл вверх, к дороге, где вывеска вот-вот сдаст ещё одну букву. Слова – это то, что падает.)

Утро было из той породы, что кажется одинаковым в любых городах у моря: серое, влажное, как чугунный чайник, и при этом ясное в своей неясности. Елена проснулась от звука – не будильника, не шагов – тонкое покряхтывание металла, когда ветер проходит через отверстия ограждения. Она встала, надела свитер, посмотрела в окно: клетка улицы, как клетка для птиц – туман в ней сидел, не торопясь улетать.

Внизу в кафе «Прибоя» подавали кашу и кофе. Елена взяла кофе в бумажном стакане – тепло в руки – и решила пройтись пешком до отдела. Не потому что любила ходить пешком – хотя это было тоже, – а потому что идти по новому городу к работе – всё равно что доставать инструмент из ящика: рука вспоминает, куда тянуться. Отдел находился в старом здании бывшего банка – высокие потолки, узкие окна, длинный коридор с линолеумом, который где-то пузырился. У входа висела доска объявлений. На доске было всё: потерянные собаки, найденные документы, благодарственное письмо от школы за «бесперебойное присутствие на празднике» – и спешно прилепленная сверху бумага с печатью – предупреждение о шторме и просьба «соблюдать меры безопасности, избегать набережной». Елена улыбнулась в сторону формулировки: избегать набережной – как избегать дыхания.

Майор Гуров встретил её в кабинете безо всяких лишних церемоний. Его лицо было выточено ветром: сухое, жёсткое, усы такие же, как перила на набережной – облупившиеся, но держат. Он говорил коротко, как человек, для которого слова – инструмент, а не ткань.

– Коршунова, – сказал он, – город маленький, слухи большие. Сразу: никаких чудес, никаких легенд. У нас тут народ любит сказочки, потому что жить скучно. Ваша задача – держать землю под ногами. Остальное – разойдётся само.

– Я люблю землю, – ответила Елена, не улыбаясь. – Она редко обманывает.

– Хорошо. – Он кивнул на папку. – Здесь – всё, что у нас есть по последним месяцам. Кражи, драки, семейные. И… – он нажал на кнопку на столе. – Климова ко мне.

Климов вошёл быстро. Тот самый – короткая стрижка, чёрные брови, лёгкая улыбка, почти вежливая. Он кивнул Елене, как старой знакомой – и это был акт вежливости: они работали вместе в другом городе, и это не было идеей Гурова. Наоборот – Гуров таких переходов не любил. Но капитаны иногда закрывают глаза, если корабль всё равно идёт в шторм.

– Покажешь отдел, – сказал Гуров. – И… – он задержал взгляд на Елене. – Здесь любят, когда столы пустые. На столах не оставлять ничего. Это не приказ, это совет.

– Поняла, – сказала она.

Климов повёл её по коридору, показывая посты, комнаты для допросов, лабораторию. Лида, криминалист, подняла голову от микроскопа и приветливо махнула рукой. У неё были аккуратные, длинные пальцы и тихий голос. Елена подумала: с такими пальцами можно трогать стекло, не оставляя следов. Лида в шутку любила говорить, что криминалист – это тот, кто дружит с пылью.

– Город как город, – сказал Климов на ходу. – Только вода рядом. А вода, знаешь, что делает? Она всё возвращает. Иногда – не то, что просили.

– Я знаю, – сказала Елена.

Они вернулись в кабинет. Папка на столе надорвала ей настроение – не потому что была тяжёлая, а потому что была лёгкая: когда нет дел, это значит, что дела ещё не случились или уже спрятаны. Она открыла папку, просмотрела глазами первые листы. Ничего из ряда вон. Пара фамилий мелькнули – не зацепили. Елена закрыла папку.

– Я прогуляюсь, – сказала она. – Хочу посмотреть на холм днём.

– На холм? – Климов поднял бровь. – Там скучно. И ветер хуже.

– Я люблю ветер, – ответила она. – Он держит голову на месте.

Она вышла. На улице туман чуть полегчал, и «Сосновый Мыс» стал выглядеть как настоящий дом, а не кусок сновидения. Елена шла неторопливо, считая перекрёстки. Ветер раздувал её пальто, будто корабельный парус, и в какой-то момент ей даже стало смешно: город любит театральность, но не ради зрителей – ради себя.

Возле «Лунной ртути» уже стояла очередь: две женщины и мужчина, каждый с чем-то завернутым в ткань. Звонок на двери был хриплый, как горло после ночного разговора. Внутри мерцал свет, и, когда дверь открылась, Елена увидела хозяйку. Женщина лет сорока пяти, волосы собраны, на лице – те самые «рабочие доброта», которые бывают у людей, умеющих лечить вещи. Ирина Савельева принимала у посетителей пакеты, разворачивала, осматривала – её руки двигались быстро, не торопясь. Зеркало, которое Елена видела вчера в витрине, с римской «III» на рамке, стояло в углу на мольберте. Сегодня оно смотрелось иначе – дневной свет сделал его потемневшую амальгаму похожей на мелкую чешую. Она отметила: не забыть спросить об отметке.

– Мы по записи, – сказала одна из женщин, оборачиваясь к Елене. – Вам лучше прийти после обеда.

– Я зайду, – сказала Елена, и Ирина, подняв взгляд, на секунду задержала его. В этом взгляде не было ни страховки, ни улыбки – только измерение: кто ты?

Елена кивнула и пошла дальше. У подножия холма начиналась аллея, выложенная неровными плитами, между которыми торчала трава. Сосновая смола пахла свежо и остро. По краю аллеи тянулась старая металлическая ограда, к которой прицепляли объявления. На одном из столбов висел клочок афиши: «Летний бал в санатории “Сосновый Мыс”», дата – многолетней давности, буквы расплылись. Чуть дальше на земле лежала буква «Ы» – она не убралась с ночи. Елена остановилась и, не касаясь руками, посмотрела: край буквы был ободран, на сгибе – соль, маленькие белые кристаллы. Ветер тронул букву, она качнулась.

Слова падают, – всплыло в голове. Она улыбнулась внутренне – не столько шутке, сколько аккуратному совпадению: город сам создавал ей посевы.

(Курсив: неизвестный наблюдатель теперь выше по склону. Он не видит Елену – или видит, но считает это неважным. В его мире важно то, что укладывается: падение букв – как знак, хорошая склейка в фильме. Он запоминает, потому что любит повторять. Он повторяет, потому что любит точность. «Сначала ты, – говорит он про себя, не называя, – потом ты. И ты. И ты». Ветер разбирает его слова на куски, как совесть – оправдания.)

Санаторий оказался закрыт, но не окончательно: с одной стороны была дверь с ручкой, которая открывалась внутрь тяжело, но без замка. Елена не вошла – не сейчас – и отошла, чтобы посмотреть здание целиком. Оно было массивным, с полуколоннами, на которых краска вздулась пузырями. В нескольких окнах – неравномерные прямоугольники света: кто-то был внутри. Она была бы не против познакомиться – но лучше не сегодня и не без повода.

Телефон, забытый в кармане плаща, зуммернул. Елена взглянула на экран: Климов. Нельзя сказать, что ей не хотелось брать – как раз наоборот: такие звонки, как дёргание за шнурок, запускают механизм.

– Да, – сказала она, принимая.

– Елена Викторовна, – голос Климова был уже без улыбки, – у нас вызов. Квартира. Учитель. Похоже, кровь. Адрес скину. Гуров просил не тянуть.

Она ровно на секунду закрыла глаза – не для театра, для внутренней привычки. Её лицо не изменилось, лишь подбородок стал чуть тверже, как край стакана. Над холмом сорвался новый порыв, и «Сосновый Мыс» за её спиной выглядел как место, где у окна кто-то моргнул.

– Поняла, – сказала она. – Еду.

Экран мигнул. СМС с адресом пришла тут же. Она проверила, где это – недалеко от школы. Ветреная Бухта подтянула в себе струны: ноты стали выше, ритм быстрее. Елена повернулась к дороге, и, спускаясь, заметила, что буква «Ы», та самая, теперь лежала на боку, как рыба, выброшенная на берег.

Она шла быстро. Её шаги снова поймал камень. Внизу, у «Лунной ртути», люди всё ещё стояли, не подозревая, что где-то уже началось другое – то, что закрывает главы и открывает дела. У отеля «Прибой» она остановилась лишь на секунду – взять в номер куртку потеплее, бумажник, удостоверение, блокнот. Зеркало в коридоре, рядом с дверью, отразило её почти без задержки – но в отражении, показалось, промелькнула чья-то бледная ладонь, маленькая, детская, прижатая к стеклу изнутри. Елена не остановилась: у таких впечатлений есть привычка расти, если их кормить.

Она закрыла дверь, быстрым шагом вышла на улицу и подняла руку – такси, тот же водитель или другой, не важно – машина остановилась, резина шипнула на мокром асфальте.

– Сможете быстро? – спросила Елена.

– Если ветер даст, – ответил водитель.

Ветер дал. Машина рванула, набережная смазалась, «Сосновый Мыс» остался за спиной в тумане, как насмешка, как знак, как воспоминание, которое пока ещё не вписано чернилами в тетрадь.

Телефон снова мигнул – входящий вызов. Климов.

– Слушаю, – сказала она.

– Труп, – спокойно, без лишних слов. – Учитель. Приезжай.

Глава 2

Дом, в котором жил Алексей Данилов, стоял в старой части Ветреной Бухты: кирпичный, потемневший от соли, с узкими окнами и лестницей, пропитанной запахом сырости и варёной капусты – будто в подъезде всё время кто-то согревает город дешёвой едой. На площадке третьего этажа хлопнула дверь, и кто-то торопливо прошёл, не глядя, – здесь умели заранее не смотреть в сторону неприятностей.

Дверь в квартиру Данилова была приоткрыта – не распахнута, но и не аккуратно прикрыта. Щель, в которую легко проскользнёт ветер. Климов ждал в коридоре. Он держал руки в карманах, и это было знаком напряжения – обычно он так не стоял.

– Соседи? – спросила Елена, повязывая на ботинки бахилы и надевая перчатки у самого порога. В такие минуты пальцы становились слишком спокойными – как у врача перед разрезом.

– Слышали шум ночью. Точнее, не шум – перестановку, – ответил Климов. – Семи минут не прошло – и тишина. Утром учитель не пришёл в школу. Позвонили, нет ответа. Завуч постучала – тоже никто. Дверь закрыта была, но не на замок. Сосед позвонил нам.

– Кто-то имел ключ, – сказала Елена.

– Или умел делать вид, – пожал плечами Климов.

Внутри было тихо. Тишина здесь была из тех, которые знают своё место: не торопится, не делает вид. Квартира небольшая – коридор, кухня и комната, в которой человек, живущий один, научился уместить всё: кровать у стены, книжный шкаф, стол с компьютером, пара стульев. На окне плотные шторы, сквозь которые дневной свет входил полосами, как через жалюзи. Запах – немного табака, чуть-чуть книжной пыли и… железа. Елена не любила слово «кровь» как обозначение запаха – она всегда называла это «железом».

Тело лежало на полу в пол-оборота к окну, чуть наискосок к ковру с геометрическим узором. Мужчина пятидесяти с небольшим, аккуратный, в джемпере и брюках, будто сел на пол, опёрся и передумал вставать. Правую руку он прижимал к себе – нет, не прижимал: пальцы, застылые, держали предмет. Осколок. Елена присела, не касаясь ничего, взглядом отмечая детали: треугольный кусок стекла с ровным, как будто резаным, краем, на кромке – тёмный слой амальгамы, почерневший, как старая монета. Серебро стареет по-своему: оно не мутнеет, оно вспоминает ночи.

Лида, криминалист, уже работала – светила фонариком, перебирая взглядом поверхности. Её длинные пальцы опускались на ковёр, но не касались – нависали, как птицы над водой.

– Время смерти, – сказала Лида, не поднимая головы, – примерно между двумя и четырьмя ночи. Ориентировочно. Окончательно скажу позже. Борьбы почти нет. Один удар тупым предметом – смотри, затылок. И… – она кивнула на стекло. – Это важно. Но я не уверена, как.

– Важно, – повторила Елена, не желая сразу давать вещам названия.

Она обошла комнату взглядом. На стене над столом висел коллаж из фотографий – бумага чуть пожелтела по краям. Школьные линейки, экскурсии, детские лица, учитель на фоне доски, линза времени, прикрученная к гвоздям. А чуть левее – одна большая фотография в тонкой рамке. Выпускной, двадцать лет назад, судя по одеждам: летние платья, костюмы, тугие белые ленты у девочек. Группа детей – семеро – и за ними – тёмная поверхность какого-то большого зеркала. Со вспышкой работали ужасно; лица некоторых бликовали, превращаясь в пятна света. Семь – цифра как камешек под языком. Елена отметила: не навязывать смыслы раньше времени.

– Кто нашёл? – спросила она.

– Завуч с участковым, – ответил Климов. – Сейчас их опросят отдельно.

– Хорошо.

Елена подошла к окну. Подоконник был широкий, деревянный, с трещинами, в которых жила пыль. На белой краске – серая полоска, как если бы по ней провели влажным рукавом. Она нагнулась ближе. Пальцем в перчатке аккуратно провела по поверхности – на латексе осталась невидимая миру грань соли. Её можно было почувствовать кожей – мелкая шероховатость. Она присела, посмотрела на раму: окно было закрыто. Замок, тот самый старый язычок, на месте. Неснят, не трогали. Но на внутренней стороне – едва заметная полоса. Как чья-то рука, пахнущая морем, прошла, опираясь.

– Лида, – тихо позвала Елена. – Здесь.

Лида подошла, присела, включила фонарик под острым углом, чтобы свет лёг именно на то, что нужно. Луч сделал видимой пыль, соль, микроскопический след. Она кивнула.

– Возьму соскоб. И со стыка, и с поверхности, – сказала она. – Соль морская. Не из кухни. Если это важно.

– Здесь всё важно, – спокойно ответила Елена.

Она посмотрела под ноги. Ковёр, геометрический, недорогой, с коротким ворсом. На светлом ромбе – как будто потемневший треугольник. Она наклонилась ближе. Не кровь. Песок. Бывает, что он остаётся от обуви, от сумки, от одежды после улицы – но так? Чёткая, чуть скользящая дорожка от окна к середине комнаты. Песок в квартире учителя – как почерк на письме. Мелкий, с редкими крупинками, чуть зеленоватыми – водоросли иногда окрашивают песок. Она отметила: сравнить потом с пробами. В голове у неё уже выстраивалась карта бухты, где у берега дно мелкое и камни в щели держат песок дольше, чем нужно.

– Откуда песок? – произнесла она вполголоса. Лида подняла взгляд.

– Принесли ногами, – сказала Лида. – Но кто?

– Тот, кто пришёл, – ответила Елена, и небо в окне отозвалось новым, долгим дыханием ветра.

На столе стоял компьютер. Монитор был выключен, но системный блок тихо шумел, значит, кто-то уходил, не выключив – или пришёл, включил. Рядом с клавиатурой – блокнот, ручка и чашка с чаем: коричневая полоска на фарфоре сказала, что чай давно остыл. Руки сами хотели потянуться к мыши, но Елена остановила себя. Сначала – взгляд. На рабочем столе, когда экран ожил, как из воды, появился ряд привычных папок: «Программы», «Материалы к урокам», «Кино», «Фото». И одна, «Зал зеркал». Наименования всегда выдают то, что человек не хотел бы забыть. Елена кивнула Лиде и отошла на шаг, чтобы криминалист зафиксировала экран. Лида щёлкнула телефоном, потом посветила под другими углами – чтобы ловить отпечатки на мыши.

– Пароль есть? – спросил Климов.

– Папка под паролем, – ответила Лида. – Но сам комп без. Значит, он не скрывал всё от себя. Только – одно.

Елена провела взглядом по комнате второй раз – медленно, позволяя деталям всплывать. На стуле у стены – пиджак. На спинке – ремень. На буфете – фотография мужчины и женщины – вероятно, родителей Данилова. Шкаф с книгами – история, краеведение, психология – удивительно много психологии для учителя истории. Она запомнила: «Психология травм». «Зеркальные нейроны». «Методы когнитивной терапии». На нижней полке с краю валялась тонкая брошюра, на титуле – выцветшее: «Санаторий “Сосновый Мыс”. Отделение восстановления». Брошюра сорокалетней давности, с расплывшимися фотографиями улыбающихся людей, у которых на плечах лежат чужие руки. Она не стала брать её сейчас – Лида должна всё оформить.

На столике у окна стоял маленький держатель для фотографий. В нём – всё та же выпускная фотография, только в меньшем формате. Снова – семеро. Их лица бликовали – и бликовали они так, что было невозможно рассмотреть участвующих. Елена привыкла к таким вещам: иногда сама бумага решает, что она готова рассказать позже.

– Что думаешь? – спросил Климов.

– Что это не случайный предмет, – ответила Елена, кивнув на осколок. – И что песок пришёл сюда не сам. И что окно – закрыто. Замок – на месте. Если заходили с улицы, то не через окно. Значит, дверь. Значит, ключ.

– У него мог быть знакомый, – сказал Климов. – Здесь все кого-то знают.

– У всех есть знакомые, – без улыбки сказала Елена. – Но не у всех – осколки.

Она снова присела к телу. Не из-за привычки – из-за уважения. Убийства лишают людей имен и историй. Надо вернуть хотя бы одно – взгляд, жест, деталь. На правой руке, на косточках, были маленькие белые царапины, как будто он держал что-то шершавое или пытался оттолкнуть предмет с острым краем. На левой – на запястье – белесый след от часов. Часы где? Она огляделась. На тумбочке – кучка мелочи, ключи, часы. Значит, снял дома. Не приготовился к визиту. Кто-то пришёл, и Данилов не ожидал, что это – смерть. Смерти, к сожалению, не любят заявлять заранее о визитах.

(Курсив: неизвестный наблюдатель не любит квартиры. Они слишком тесные, слишком в них много чужого дыхания. Он любит коридоры. Он видит коридор Данилова. Там темнее, чем в комнате. Он считает шаги, не слыша собственных: когда звуки идёт из прошлого, их всегда слышит кто-то другой. «Один, – говорит он. – Два». Он вспоминает, как в детстве считал плитки, чтобы не наступить на чёрные. Здесь – нет чёрных плиток. Здесь – серые. И это его устраивает.)

Лида поставила на пол рядом с подоконником крошечные маркировочные флажки – там, где будет взять проба соли. На ковре метки – песок. У двери – следы обуви. Их было двое – шаги Данилова (она это поймёт позже по дому ещё по одной паре туфель у порога) и другой пары – размер примерно сорок второй, подошва свежая, будто из новой партии. В старых приморских городах обувь редко бывает свежей у местных – соль ест её быстро. Елена снова отметила: нужно проверить след по кругу.

– Соседи? – спросила Елена.

– Сверху – женщина одна, – сообщил Климов. – Слева – семья, муж, жена, подросток. Справа – пусто, хозяева уехали на север.

– Кто слышал?

– Сверху. Говорит, будто стук, как если бы мебель двинули. Но коротко. В два ноль пять.

– Время совпадает, – сказала Лида. – С тем, что кровь говорит.

Елена ещё раз прошла взглядом по комнате, не задерживаясь на очевидном. Её глаз зацепился за маленький предмет под ножкой стола – не сразу, только когда луч фонаря скользнул по полу. Металлический уголок бумаги – как маленький язык, высунутый из кармана. Она наклонилась, аккуратно поддела его ногтем перчатки и вытянула. Карточка. Скидочный купон. На тонком картоне серебристым тиснением – «Лунная ртуть». С обратной стороны – инициалы «ИС», уверенная рука. Бывает, что такие купоны кладут в карман в лавке – а бывает, что достают дома, рассматривают, думают – и теряют. Елена посмотрела на Климова.

– Не люблю совпадения, – сказала она, едва заметно улыбнувшись. – Они всегда переодеты в совпадения. На самом деле – это грубые рваные швы.

– И что? – Климов глянул на купон. – Любил антиквариат? Или знал хозяйку.

– Узнаем, – сказала Елена. – Сегодня же.

Она положила купон в пакет, подписала. Вдоль стены, на небольшой полке, она отметила ещё одну деталь: маленький стаканчик с гвоздями и парой старых шурупов. Рядом – плоская отвёртка. В старых домах мужчины и женщины всегда имеют отвёртку. Это ничего не доказывает. Но это говорит о том, что рамку можно снять быстро – если надо. Она оглянулась на окно. Рамку не снимали, замок – не трогали. Значит, всё это – декорация. Или – память. Она дала себе внутреннюю команду: не уходить в метафору – ещё рано.

Когда все необходимые снимки были сделаны, Лида аккуратно взяла осколок. Елена наклонилась ближе ещё раз – амальгама. Она была старой, но не рассыпавшейся – как если бы кусок пробыл в покое много лет, а потом его вынули из кадки с холодной водой. Это было чувство, не факт. Но иногда чувства врача про температуру ткани приходятся точнее, чем показания градусника.

– Возьму на анализ, – сказала Лида. – Посмотрим состав амальгамы. Если повезёт, можно будет привязать к партии.

– К какой партии? – спросил Климов.

– Иногда у санаториев закупались комплекты зеркальных полотен, – сказала Лида и, произнося это, сама удивилась своей уверенностью. – Старая история. Я читала где-то. Или мне рассказывали.

Елена кивнула. Разговоры о санатории возвращались. Город подтаскивал к ним, как волна – обломки к берегу.

– Вы его знали? – спросила Елена завуча школы, которую привели в комнату, когда основные процедуры были закончены. Женщина была маленькой, крепкой, с руками, привыкшими носить стопки тетрадей. Она дышала, как после подъёма по лестнице.

– Данилова? Конечно, – ответила она. – Он… – она замялась, подбирая слово, – аккуратный был. Тихий. Любил порядок. И… делал хорошие праздники. У него была слабость к… – она снова замялась, – к старине. Любил эту… вашу… – она перекинула взгляд на стену, где висела большая фотография, – фотографию. У него копии были. Детям показывал. Говорил, что «память важна». Я всё говорила ему: «Зачем им память чужих? Им бы свою сохранить». Он улыбался. Умел, как будто с извинением.

– У него были враги? – спросила Елена.

– Мы же не в кино, – вздохнула завуч. – Учителя редко живут так, чтобы у них были «враги». Но… – она подумала, – иногда родители не любят, когда их детям говорят правду про историю. Он не был мягким. Он был… – она выпрямилась, словно защищая его, – честным. Сейчас это редкость.

Елена кивнула. Завуч посмотрела на пол, где лежало уже пустое место – тело увезли – и быстро перекрестилась, хотя, возможно, не верила в это по-настоящему. В таких движениях люди возвращают миру баланс.

Елена обошла комнату ещё раз – теперь уже как хозяйка, которая убеждается, что выключила все газовые конфорки. Она подалась к столу, заглянула в нижний ящик – разрешённое движение, зафиксированное Лидой. Папка с надписью «С», внутри – вырезки. Несколько из них – о санатории. «Методы признания». «Терапия зеркалом». Один из текстов – старый, потрёпанный, с фотографией мужчины в очках – зав. отделением когда-то. Подпись, к сожалению, в копии была смазана. Но рядом было что-то от руки: чужой почерк, «не верь» – два слова, тонкие, как нитки. Кто написал? Сам Данилов? Кто-то из его друзей? Она не знала. И не должна была знать сегодня.

(Курсив: неизвестный наблюдатель всегда заметает за собой следы. Не потому что боится, – просто не любит мусор. Он считает, что мир становится по-честному видимым только там, где на поверхности – ровный пол. Если песок – пусть будет песок. Но пусть он будет песок, а не грязь. Он наводит порядок. Иногда – чужой.)

Елена, уже у двери, задержалась в коридоре. На стене висело маленькое зеркало в простой деревянной рамке – как у многих людей: проверка перед выходом, чтобы поправить шарф. Она остановилась. В отражении – полоска света из комнаты, её профиль, тёмные волосы. Ничего необычного. Но – на кромке внизу – крошечный засвет, как будто коростинка света, прилипшая к стеклу. Елена дотронулась до дерева – холодное. Она не стала ничего говорить. И не хотела превращать в легенду то, что могло быть просто дефектом.

На лестнице, когда они вышли, воздух был ещё тяжелее. Елена вдохнула – ветер на входе в дом был сильнее: как река, которая ускоряется в узком месте. Она сняла перчатки, сунула их в карман, и её ладони быстро стали теплее.

– Поедем в отдел, – сказал Климов. – Гуров ждёт. И… – он запнулся, – и с лавкой – тоже. Если хочешь.

– Хочу, – сказала Елена. – Но сначала – протокол.

– Конечно, – кивнул он. – Я люблю протоколы. Они согласуют реальность.

– Реальность не любит согласования, – ответила Елена. – Но иногда соглашается. Если правильно попросить.

Они вышли на улицу. Ветер пах солью и чем-то сладким – возможно, где-то рядом кто-то сушил рыбу и уже начал карамелизовать на воздухе её кожу – странно, но бывает. Она взглянула на холм. «Сосновый Мыс» был невидим в тумане; только белая полоса, где должен быть его фасад, пульсировала. Город затащил в себя ещё одну историю – теперь нужно было вытягивать её аккуратно, как осколок из ладони.

В отделе воздух был суше. Возможно, потому что батареи здесь работали как на зло погоде: перегревали. Елена всегда плохо переносила такой сухой жар – он делал мысли хрупкими. В кабинете у Гурова, на подоконнике, стояла банка с кремом для рук – чужая забота о коже на фоне металлических фраз. Иногда детали делают людей мягче.

Гуров слушал молча, не перебивая. Он умел слушать так, как будто в голове у него есть чертёж, и к каждому слову он прислоняет линейку. Когда Елена закончила, он постучал ногтем по столу – один, два, три – ровно столько, чтобы остановиться на нечётном.

– Итак, – сказал он. – Окно закрыто. Замок на месте. Песок на ковре. Соль на подоконнике. Осколок в руке. Фотографии. Папка с «Залом зеркал». Купон «Лунной ртути». – Он поднял взгляд. – Вас не тянет назвать всё это ерундой?

– Меня тянет назвать это набором фактов, – сказала Елена. – А что они скажут – зависит от того, куда мы пойдём.

– Куда? – Гуров склонил голову.

– В школу – ещё раз, – ответила она. – И в «Лунную ртуть». И – на холм, но не сейчас. И – к соседям. И – к завучу на отдельную беседу. – Она остановилась. – И ещё – к кому-нибудь из старых выпускников. На фото – вроде бы их «семеро», но это может быть любая группа. Нужно уточнить.

– Не сегодня, – сказал Гуров. – Сегодня – лавка. И – пусть Лида сделает первичные анализы. Если соляной след морской – значит, ночной гость пришёл с улицы. Если песок с берега под санаторием, – он постучал снова, – значит, у нас узкое место. Я люблю узкие места, – добавил он сухо. – Там легче ловить.

– Легче – не значит проще, – сказала Елена.

– Мудрость – не значит действие, – ответил он. – Идите.

Климов уже ждал в коридоре. Они спустились и поехали. По дороге Елена молчала – они оба знали, что разговаривать лучше после первого взгляда на лавку, а не до. Город с этой стороны был меньше – дома-переростки остались позади, проступили одно- и двухэтажки, где на подоконниках растут герани и высыхают солёные полосы. Лавка «Лунная ртуть» выглядела так, будто её придумали на киноплощадке: узкий фасад, один высокий витринный проём, дверь с колокольчиком и маленькая вывеска, на которой буквы едва держались. Сегодня они держались.

Внутри пахло старым деревом, полиролью и лёгким лекарственным оттенком – камфора. Вдоль стен стояли рамы в ожидании стекла и зеркала в ожидании рам, как больные в поликлинике – кто раньше, кто позже. В глубине – рабочий стол, застеленный зелёным сукном, инструменты аккуратно разложены на подставке. Иглы, лопаточки, полировальные ткани, крошечные баночки с белыми этикетками. Ирина Савельева подняла голову от работы, увидела их и коротко кивнула. В её взгляде не было ничего лишнего.

– Полиция, – сказал Климов, предъявив удостоверение. – Несколько вопросов, если позволите.

– Позволяю, – ответила она. – Только без ответов на которые – не позволю.

Елена остановилась перед тем самым овальным зеркалом с римской «III» на рамке. Дневной свет делал амальгаму похожей на воду в дождь – там всё дрожало. Она не стала смотреть на собственное отражение – это было бы слишком. Она посмотрела на кромку рамы – цифра была выцарапана на тыльной стороне так, что читалась только под углом. Она отметила – знак инвентаря? Порядковый номер? Или – нечто более личное?

– Что с вами связывало Алексея Данилова? – спросила Елена, не глядя на зеркало, а на Ирину. Тон – нейтральный, как у врача, уточняющего дозу.

– Он приводил ко мне старые рамы, – ответила Ирина. – И один раз – стекло. Старое. Не очень удачно. Треснуло, когда я пыталась вынуть. Мы меняли. Он был… внимательным. Аккуратным. Приносил в перчатках, как вы, – она кивнула на руки Елены. – Будто боялся оставить отпечатки на прошлом.

– Он приходил часто? – спросил Климов.

– Несколько раз за год. Не редко, но и не часто. – Она на секунду задумалась. – Последний раз… – Ирина перевела взгляд на блокнот у кассы, где лежала тетрадь с датами. – Позавчера. Нет, раньше. – Она поправила. – Неделю назад. Принёс раму. Я поставила её вон туда, – она кивнула на стойку у окна, где стояли несколько пустых рам. – И ещё – купил у меня маленькое зеркало – простое. Для коридора. Я спрашивала – зачем человеку столько зеркал. Он сказал: «Память редко смотрит в окно. Ей нужен угол». Я решила, что это шутка.

– Что вы ещё о нём знаете? – спросила Елена. – С кем он приходил, о чём говорил?

– Один. Всегда один. – Ирина чуть прищурилась. – Однажды он спросил про старую партию – знаете, когда распродают на закрытии санаториев? – и нахмурилась сама на своё слово. – Это было давно. Десять лет назад… может, больше. – Она пожала плечами. – Я сказала, что у меня нет. У меня в основном частные вещи – от бабушек, от тех, кто умер и оставил мебель. Он тогда только кивнул.

– Вы знали его раньше? Двадцать лет назад? – осторожно спросила Елена.

Ирина улыбнулась так, как улыбаются люди, которые не любят, когда им намекают на возраст.

– Двадцать лет назад я была другой, – сказала она. – У меня не было этой лавки. У меня были совсем другие зеркала. – Она откинула прядь волос. – Если вы спрашиваете про «Сосновый Мыс», – да, – сказала она, опустив взгляд, – я была там. Но не пациенткой. Я туда приносила мебель и забирала – по заказам. Иногда – и стекло. – Она подняла глаза. – Это была работа. Не больше.

Елена кивнула. Она не стала цеплять фразу. Не сейчас. В таких местах нужно шагать, как по мокрым камням: медленно и точно.

– Нам понадобится список, – сказала она спокойно. – Всех, кто покупал у вас в последние месяцы зеркала или рамы. И – тех, кто приносил на реставрацию. И – по возможности, любые записи, связанные с Даниловым.

– Разумеется, – сказала Ирина. – У меня всё в тетрадях, – она погладила ладонью обложку блокнота, – и частично – в компьютере. – Она кивнула на старенький ноутбук на полке. – Но технически я неграмотна – покажете, что нужно скопировать.

– Папка «Зал зеркал» вам о чём-то говорит? – спросила Елена, и воздух между ними чуть сместился – как смещается зеркало, когда его вынимают из рамки.

Ирина вздрогнула почти незаметно. Почти.

– Говорит, – сказала она после паузы. – Но это – не ко мне. – Она перевела взгляд в глубину лавки, на узкую дверь, за которой, возможно, была мастерская. – Вы про терапию? Про старые истории? – Она вздохнула. – Вы – рыжие. – Она неожиданно улыбнулась. – Простите. У меня правило: не говорить о том, что не может помочь. – Она помолчала. – Но если вы спросили, – добавила она, – то да: был когда-то «зал зеркал». В санатории. Это – давнее. Это – не легенда. Это – правда. Но я не знаю, что с этим делали люди. Я только таскала рамы. – Ирина улыбнулась безрадостно. – Я – не психиатр.

Елена запомнила: «правда», «таскала рамы», «не психиатр». Слова, будущие якоря. Витрины договора: говорить только так, как не вредно. То, что Ирине не нравится говорить – видно. Значит – знает больше, чем говорит. Но сейчас это не ключ.

– Купон, – сказала Елена, – был у Данилова. С вашими инициалами. – Она достала пакет, показала через пластик серебристую карточку. – Вы часто подписываете их?

– Иногда, – сказала Ирина. – Для тех, кто берёт что-то, чтобы вернуться. Я не помню, подписывала ли именно для него. Но, – она посмотрела на инициалы, – это моя рука, да.

Елена кивнула. Климов получил тетрадь – он сфотографировал последние страницы, где были записи с датами. Там было имя «Алексей Д.», аккуратно, и короткая помета: «рамка. коридор». Елена запомнила. «Коридор» – место для зеркала, в котором смотрят себя не по-серьёзному, а мимоходом. Иногда – именно там люди видят то, что служит тревоге.

(Курсив: неизвестный наблюдатель чувствует антикварные лавки, как другие чувствуют пекарни. Здесь пахнет прошлым. Он любит этот запах. Он говорит: «Здесь всё честно: вещи стареют. Люди – нет». Он говорит это без злобы, как говорят про закаты. Он стоит у витрины снаружи, но так, чтобы не отражаться – он умеет это. У него есть своё маленькое правило: не появляться в стекле среди дня.)

– Когда вы в последний раз были наверху? – Елена кивнула в сторону холма.

– Недавно, – сказала Ирина. – Я иногда сдаю туда мебель. Они, кажется, что-то переделывают – или закрывают – я не вникала. – Она пожала плечами. – Там всегда было холодно. И – тихо. Тишина там особенная, – она слегка поёжилась, несмотря на тёплое помещение. – Как в пустых банках, когда приложить ухо.

Ветер за дверью подхватил слово и утащил его. Елена не стала задавать ещё вопросы – она чувствовала, когда материал пора отложить, чтобы не утопить в нём. Их разговор был как извлечение осколка: слишком сильно потянешь – порежешь ткань.

– Мы вернёмся, – сказала она. – Возможно – уже сегодня. И – возможно – ещё не раз.

– Возвращайтесь, – сказала Ирина, не улыбаясь. – У меня много зеркал. Но вам, возможно, не все понравятся.

На улице ветер взял их под локти, как старый знакомый, который чуть торопит. Елена посмотрела на купон ещё раз – блеск бумаги в сером свете делал его нелепо праздничным.

– Что думаешь? – спросил Климов.

– Что он пришёл за чем-то, – сказала Елена. – Или – для чего-то. И что Ирина знает, что говорит, когда не говорит. И – что «зал зеркал» – не просто фраза в папке.

– Ты часто говоришь загадками, – усмехнулся Климов.

– Я часто думаю, – ответила Елена. – И стараюсь, чтобы мысли не опережали факты. Но у меня плохо получается.

Они вернулись в отдел к вечеру, когда свет уже скупился. Лида уже успела сделать первичные вещи: соскобы, пробы, фотографии. Она была сосредоточена, как пианистка, играющая на тихом пианино.

– Соль – морская, – сказала она. – Примеси – те, что обычно в бухте. Песок – с микровкраплениями зелёных нитей – похоже на водоросли – я ещё уточню. Но… – она улыбнулась своей тихой улыбкой, – по моему опыту, такой песок чаще липнет ближе к северному причалу. Там мелко. И… – она подняла палец, – и, что интересно, на подошве отпечатка – рисунок, который я уже где-то видела – новая партия обуви в одном местном магазине. Это – если нам повезёт.

– Магазины – скучные места, – заметил Климов.

– Скучные места держат мир, – сказала Елена.

Она вернулась в кабинет, села и наконец позволила себе простое: открыть тетрадь. Новая страница: «Данилов». Под этим – короткие узлы: «окно – закрыто», «замок – неснят», «подоконник – соль», «ковёр – песок», «рука – осколок (амальгама старая)», «фото – семеро у зеркала», «комп – “Зал зеркал” (пароль)», «купон ИС». И отдельным знаком: «Сосновый Мыс». Она не ставила прямых стрелок – они возникнут сами. Она умела ждать, пока стрелки выросли из узлов.

(Курсив: неизвестный наблюдатель в это время не сидит. Он никогда не сидит. Он идёт. Его шаги всегда одинаковы. Он не любит менять шаг. Он думает: «Один – два – три – четыре – пять – шесть – семь». На «семь» он всегда немного улыбается. Он не знает, когда он перестанет улыбаться. Возможно – никогда. Возможно – очень скоро.)

Вечер в «Прибое» был густой, как крепкий чай. Елена на автомате заказала горячее – то, что готовят во всех приморских местах: суп и что-нибудь с картошкой. Она ела и думала не столько о деле, сколько о том, как привыкать к новым пространствам. Мысли шли размеренно, как по узкой доске. Она вспомнила, что в «Лунной ртути» было много рам, но мало стекла. Показалось ли? Или это – стратегия? Врачи иногда держат лекарства в шкафчиках за стеклом, чтобы пациенты видели упаковки и знали: помощь рядом. Антиквары делают наоборот – прячут. Потому что вещи лучше живут в темноте. Она улыбнулась собственной метафоре – делала вид, что не любит метафоры, но иногда они приходили сами.

Телефон завибрировал – сообщение от Климова: «Вспомнил – у Данилова были ученики, которые участвовали в городском проекте “Память Бухты”. В архиве школы – коробка. Завтра можно». Она коротко ответила: «Да». И подумала, что слово «память» снова и снова поднимается на поверхность, как пузырь. Память не тонет. Она сцеплена с воздухом.

Она поднялась в номер, не зажигая верхний свет. В зеркале – полоска её фигуры, мягкая тень на стене. Внизу, где рамка чуть отходит, снова показался тонкий сияющий скол. Возможно – просто отражение фонаря с улицы. Она не пошла проверять. Не потому, что боялась, – потому, что знала: вещи не любят, когда к ним лезут без нужды. Она села на край кровати и прислушалась. Дом дышал. Город дышал. Её рука лежала на коленях, и в ладони жили два ощущения: холод стекла и шероховатость картонного купона – как два голоса, которые разговаривают шёпотом.

(Курсив: неизвестный наблюдатель стоит у воды. Вода поднялась выше. Он не боится намокнуть. Он считает до «семи» и потом – назад: «семь, шесть, пять…». Он любит обратный счёт. Он успокаивает. Он говорит: «Первый грех – забывчивость». Он не смеётся. Он думает: «Я ничего не забыл».)

Утро вторника пришло как вилка в розетку – короткая искра в голове, и ты уже на ногах. Елена вошла в отдел раньше Климова. В лаборатории Лида переставляла лотки с пробами, как музыкант меняет ноты местами – не для песни, для проверки. Она подняла голову.