Читать онлайн Абсорбция

Пролог. Аутопсия шёпота

Последний луч солнца, пробившийся сквозь амстердамскую пелену, врезался в медный поднос с восточными сладостями, что стоял на низком столе Камиля. Рахат-лукум вспыхнул розовым стеклом, фисташковая халва засверкала крошечными кристаллами сахара, и всё это – как купол из миниатюрного света – затрепетало в его взгляде. Воздух квартиры – густой, вязкий, как шёлк с пылью базара – пах кардамоном, пряностями, тёплым железом чайника. Снаружи с Амстердама – особенно в районе Йордана, – уходил показной лоск центра, обнажая его богемную и потрёпанную душу. Узкие кирпичные улочки, слишком тесные для машин, текли словно капиллярами, пульсируя мерным стуком велосипедных колёс по брусчатке. Воздух тут казался густым коктейлем: сладкий пар только что снятых с плиты голландских вафель смешивался с резкой нотой влажной шерсти от свитеров местных жителей, кисловатым духом старого дерева и, неизменно, с сырым, пронзительным дыханием каналов, несущим в себе память о тысячах проплывших лодок. Каков же был контраст для Камиля Аль-Джафари!.. Дамаск… Его родной город, пахнущий солнцем, выжженным на камнях, сладкой пылью кедров, пряным, густым дымом кальянов и ароматом жареных каштанов с тележки на углу. Его звуками были гортанные переклички торговцев, мелодичный призыв на молитву и вечный, убаюкивающий гул большого, шумного рода. Амстердам же пах водой и прохладой. Его звуки были металлическими, они образовывались лязгом цепей велосипедов, ритмичным скрежетом трамвайных колёс и короткими, отрывистыми гудками лодок. В отличие от хаотичной музыки горячего Востока, это был чёткий, отлаженный механизм.

Тело Камиля всегда неосознанно искало в голландском порядке трещины, пока бродило по мостовой. И самое удивительно, что находило их. Вот из открытого окна первого этажа повалил тяжёлый, сладковатый дым – не кальяна, а местной кофейни. Вот в крошечном дворике-«хофье», спрятанном за неприметной дверью, старуха вывешивала ковер, и его пыльный, домашний запах на миг перенёс его в бабушкин двор в Дамаске. Вот зазвучала негромкая гитара – кто-то играл на улице, но мелодия была не голландской, а цыганской, тоскливой и страстной. Вот, что осознал Камиль: Амстердам был не монолитом, а скорее напоминал лоскутное одеяло, сотканное из тысячи крошечных миров. И в этом он был до боли похож на него самого – сирийца, затерявшегося в сердце Европы и носившего в себе свой собственный, потайной мир.

Камиль вставил ключ в замочную скважину и вошёл внутрь своей мансарды. Звуки города – скрип велосипедов, отдалённые голоса – не исчезли. Они стали приглушёнными. Внутри его собственная, сухая и жаркая пустыня, пахнущая старой бумагой, кожей переплётов и пылью. В этом контрасте и заключалась вся его жизнь, будучи мостом между этими двумя мирами. А его дар был цементом, который скреплял этот мост.

Но что происходит, когда по мосту начинает идти кто-то другой?

Взгляд Аль-Джафари пал на высокую сирийскую вазу в углу – ту самую, что он когда-то, с огромным трудом, вывез из Дамаска. В ней, словно в заточении, стояла ветка сухой ивы. Последний луч заходящего солнца, пробившийся сквозь амстердамские облака, коснулся её, и на стене дрогнула тень. Точнее, нет… Не тень, а зыбкую арабеску, дрожащий узор, напоминающий то ли письмена на древней керамике, то ли танец джинна в раскалённом воздухе пустыни. Она была чужой здесь, в этом геометрически точном мире прямых линий и фасадов. Она была призраком его родины, проступившим на голой стене его европейского убежища. Камиль замер, словно заворожённый. Его рука, помнящая жар дамасского солнца на глиняных кувшинах, сама разжалась. Чашка с недопитым чаем, что он хотел отправить в раковину, выскользнула из его пальцев. И разбилась с тонким, высоким, хрустальным звоном, точно амулет, разрывающий заклятье. Звук был настолько чистым и острым, что на миг разрезал плотный воздух комнаты.

Осколки фарфора легли на дубовый пол янтарными лужицами, в которых дрожали последние капли кардамонного чая. В этой оглушительной тишине, наступившей после звона, Камиль осознал страшную вещь. Мост работал в обе стороны. Если он мог чувствовать Амстердам через призму Сирии, то и Сирия могла дотянуться до него через самые обычные вещи в его доме. Так был ли его дар цементом, или всё же проводником?..

Камиль шагнул ближе. Его ладони легли на стену, как на живую кожу. Сначала он ощутил холод изнутри камня, потом – пряный жар, сладкий, как смола на раскалённом песке. Пальцы скользнули по шероховатости, будто по шёлку, засыпанному пеплом. Не просто прикосновение: каждый изгиб тени отзывался сопротивлением, лёгким и упругим, подобно натянутому папирусу. Камиль понимал, что это не иллюзия, это он читал историю чужого присутствия.

Пальцы, длинные, с подушечками, натёртыми ремнём сумки, взмыли в воздух не по своей воле. Они повторяли изгиб тени. Сначала движение было робким, спазматическим, будто рука ребёнка, впервые выводящего арабскую вязь. Потом ритм сменился, и пальцы обрели чужую уверенность. Их движение стало плавным, точным, хищным – жестом не ученика, а коллекционера, с наслаждением ощупывающего редкий, драгоценный артефакт. Тогда пришла обратная волна: больше не он водил пальцами по воздуху – чужое чувство водило его рукой. Каждый штрих – чужая нежность, чужая память, проходящая через ладони. Оно текло внутрь, просачиваясь через поры на кончиках пальцев, поднималось по суставам, как по лестнице, заполняло костяные коридоры рёбер и ввинчивалось в самое основание черепа жгучим шуршащим вихрем. Он ощущал чужую ласку, чужой страх, чужую боль – и одновременно контролировал её, подобно дирижёру.

И тогда случилось невозможное: тень заговорила. Момент, когда реальность треснула по шву. Звук родился не в ушах, а проклюнулся изнутри, из самой сердцевины костей, костного мозга, из спинномозговой жидкости. Внутри Камиля зародилась дрожь, сладкая и опасная, как пряный яд. Зародился чужой ритм. Сладкий, вязкий и парализующий, как удар электрошокера, поданный прямо в солнечное сплетение. И сквозь этот ритм прорвалось Нечто. Акустический скелет смеха – его рёбра, его позвоночник, лишённые плоти. Он влился в Камиля а вкусовым воспоминанием: вкусом ржавого лезвия на языке, сладкой горечи цианистого миндаля и бархатной плесени на стенке бочки из-под выдохшегося коньяка. Это была сущность Горечи, её химическая формула, её атомарный отпечаток, вплавленный прямо в его нервную систему. Она пробежала по его нутру прямо точечным ударом, как игла соли на сыром языке. Аль-Джафари испытал на себе звук, который пережил своего хозяина. Он поднял ладонь вверх, поглаживая упругость невидимой нити, его пальцы нащупали пустоту и натянули её. Единая гладь тьмы вздыбилась чешуёй лишённых имён ощущений. Камиль почувствовал будто шершавый шёпот песчаной бури забился под его ногти, на языке появился вкус металлической остроты окислившейся бронзы и пыль разломанного гипса. В висках ударил знойный ветер, несущий запах горячего камня и увядших цветов. Это было прямое переливание чужой памяти в его вены, и каждый её квант прожигал нервные пути невыносимой ясностью. Вдруг смех Халеда прокатился по комнате, заставляя пол и мебель дрожать. Сердце Камиля отбивало ритм паники, пот стекал по лбу, дыхание стало прерывистым, взгляд блуждал по стене, замирал в глубине тени. В левом виске ударила острая боль – будто рукоять тяжёлого меча приложилась к черепу. И тогда из всех щелей мира, из трещин в штукатурке, из теней под кроватью, просочилось и сгустилось в воздухе Имя. Халед.

Резкий смех Халеда прокатился по комнате, заставляя пол и мебель дрожать. Камиль дёрнулся, будто его ошпарили кипятком. Тяжело дыша, он прислонился к книжному шкафу. Внутри себя он ощутил чужое сознание, обвивающее его, вязкое, липкое, как мед, – и одновременно хватался за своё, ускользающее, как дым из халифаки. «Ах… Голова…» – вымолвил Аль-Джафари полушёпотом. Он оглядел квартиру: фолианты, эскизы Дамаска, фотография матери с бездонно голубыми глазами – всё было щитом, который рухнул простым лучом света. Тень пришла к нему не в подвал и не в заброшенный особняк, а явилась прямо сюда, в его гостиную, села в его кресло и выпила его чай. Она проявлялась в виде давление в кресле, которого никто не занимал. Уровня чая в его чашке, чуть опустившийся без единого глотка. Внезапно громкого молчания. И он почувствовал чужую мысль в голове, отпечатавшуюся шрамом: «Ты – моё продолжение».

И это… возбудило его. Не эмоционально – физиологически. Адреналин, выброшенный в кровь, был не страхом, а наркотиком иного свойства. Вкус на языке сменился – теперь это была пряная горечь дикого шафрана, смешанная с медной монетой. В кончиках пальцев заструился лёгкий электрический ток – эхо чужих движений, которые его собственные мышцы уже начинали запоминать, повторяя их едва уловимыми микросокращениями. Он поймал себя на том, что его рука сама, без приказа, повторила изящный, ласковый жест – тот самый жест, что он видел в своих видениях. Жест Халеда, поглаживающего тень на столе. Его собственная кисть скользнула по воздуху с чужой, узнаваемой грацией.

Была ли это одержимость? Нет, это была мимикрия на клеточном уровне. Его нейроны жадно впитывали чужой двигательный паттерн, смакуя его, как изысканное блюдо. Каждое повторенное движение приносило волну дофамина, столь же запретную, сколь и сладкую. Он предавал не просто себя.. Он предавал саму архитектуру своей души, впуская в её стены чужой фундамент. И дрожь, пробегавшая по его коже, была не от ужаса, а от предвкушения. Предвкушения следующей дозы, следующего жеста, следующего шага вглубь этой добровольной, сладостной тьмы.

Колени сирийца коснулись пола с тихим стуком обречённости, он принялся собирать осколки чашки. Осколки фарфора лежали не просто острыми краями вверх, они казались кристаллизованными слезами, выпавшими из его рук. Влажные грани поймали отсвет окна, и каждая вспышка была укором, каждое ребро – доблестью его провала. Сириец испугался не того, как хрупок оказался его контроль, а то, что он оказался иллюзией, и эти осколки были её материальными останками.

А на стене… Пребывала тень. Неподвижная, самодостаточная, абсолютная в своей бесформенной форме. В то время как он, с его дрожащими руками и разбитой чашкой, был лишь её бледным, мимолётным и крайне неудачным подражанием. Камиль Аль-Джафари поднялся с колен. В его жилах текло солнце пустыни и мороз северных равнин, и это смешение рождало не хаос, а особую, алхимическую ясность. Его черты, высеченные будто резцом древнего сирийского мастера и отполированные славянской мелодичностью, казалось, принадлежали живому артефакту – забытому портрету из коллекции безумного шаха или иконе, написанной на обломке кедра. Он был рассказчиком чужих жизней. Хранителем свитков, написанных не на папирусе, а на памяти времён. Смотрителем музея, в котором каждый экспонат – это застывший миг чужой агонии или экстаза. Такого любимого ему…

Липкая паутина чужого прошлого больше не держала его. Он стряхнул её с пальцев одним резким, уверенным жестом – уже его собственным. Где-то в глубине, в районе солнечного сплетения, Камиль почувствовал щёлк, это было звук равновесия. Весы его дара, годами кренившиеся в сторону поглощения, дрогнули и выровнялись. Теперь он мог не только впитывать, а проецировать. Он стоял на пороге, за которым его проклятие оборачивалось силой, а одиночество – соблазнительной избранностью. И где-то в темноте, за тысячи километров, в пыли дамасской улицы или в сердце амстердамского канала, что-то древнее и бездонное почуяло, как к нему начали уже прокладывать путь.