Читать онлайн Хризолит и Бирюза

Глава I

Когда Жизель предложила мне эту работу, я сразу решительно отказалась.

Для меня это было своеобразной дикостью и унижением сопровождать богатых верховников, развлекать их в больших приемных домах и делать то, что они захотят, как безвольная игрушка. Деньги предлагались справедливые, немалые, они позволили бы мне ни в чем себе не отказывать, снять не комнату в трущобах, а целый дом в Верхнем городе и никогда не соглашаться на крысиную похлебку в тухлом баре на окраине свалки.

Жизель живет в таком режиме с моего возраста, с двадцати пяти лет. Она добилась за эти годы привилегированного статуса при дворе императора и пользуется всеми его благами, как заблагорассудится. Ей по душе такая праздная жизнь и она хочет завлечь меня туда же, оградив меня от ужасов трущоб и засыпав золотом. Если не кривить душой, я готова честно себе признаться – меня такая жизнь всегда привлекала. Всегда. Кто в здравом уме откажется от хорошей жизни? На расписные платья, уложенные волосы под диадему ручной работы, ухоженные руки без следа мозолей и отдохнувшие лица я смотрела, затаив дыхания еще с детства и пообещала себе, что через несколько лет буду находиться на этом же месте. Но не учла, каким путем я достигну свой цели. А было ли это важным?

У меня на роду было написано, что мне суждено жить в такой роскоши.

Отец родом из Верхнего города – так называют дворянскую часть столицы Мараис. Он обладает значительным влиянием в этом районе империи: занимает пост мэра, владеет двумя металлургическими заводами и обеспечивает работой большую часть жителей Нижнего города – промышленного района, населённого рабочим классом. Мать была его помощницей из трущоб, следила за оборотом документации. Насколько я помню, она очень гордилась собой, достигнув таких высот в работе, потому что мало кому удавалось просто даже постучать в дверь приемной мэра. Затем небольшая интрижка и вот, я сижу в захолустном баре и думаю, как закрыть долг по комнате, потому что хозяйка места, которое я вынуждена называть своим домом, грозилась натравить на меня двух своих тупых сынков, если я не отдам десять тысяч физов до конца недели. А до конца недели осталось три дня.

В то же время отец даже не знает о моем существовании. Точнее, о существовании знает, но кто я, как меня зовут, мальчик я или девочка – ничего.

Мой папаша вышвырнул маму, как только она пришла к нему с животом наперевес. Для него это был такой шок, будто он впервые в жизни узнал, что от секса бывают дети. Уважаемый, влиятельный мужчина, любимец Верхнего города… не смог удержать свой хрен в штанах. А когда последствия постучались в двери, выкручивался так, как умеют только богатые верховники: быстро, подло и без следов.

Мама после этого унижения держалась на сбережениях, какое-то время ещё старалась не упасть лицом в грязь. Но медленно теряла позиции. Её попытки устроиться на работу снова и снова разбивались о вечно болеющего ребенка в моем лице. Никому не нужен работник, который то опаздывает, то уходит раньше, то приводит с собой ребёнка на смену. Она даже пыталась снова попасть в Верхний город – хотя бы на должность уборщицы, – но папаша, будучи тем ещё благодетелем, сделал всё, чтобы ей туда дорога была закрыта навсегда.

Для нее это было невероятным унижением! Я не могу сказать наверняка, что причина была в этом, но я видела, как ситуация, в которой она оказалась, разъедала её.

Последним местом её работы стал этот самый бар, в котором я сейчас сижу. Тогда он был другим, конечно. Здесь пахло горячим хлебом, а не прокисшим спиртом и потом. Здесь ещё не витал этот запах безысходности.

Один из постоянных клиентов – тот, что вечно пялился на неё, оставляя в чаевых мелочь и слюни, – однажды напился до бесчувствия. И изнасиловал её. Пока она, как обычно, выносила мусор за угол после смены. Никто ничего не видел. Никто не помог. Никому не было дела.

Жизель потом сказала: «Несчастная женщина». Это была смерть, растянутая на месяцы. Смерть, которая начиналась с грязного переулка, а закончилась гнилым матрасом в комнате, где она, в лихорадке, умерла от сифилиса. Когда, казалось бы, вся жизнь ещё впереди.

Жизель, кстати, предлагала ей работу. Такую же, какую потом предложит мне. Но мама отказалась. Сказала, что это ниже её достоинства. Ниже. Я долго об этом думала. Очень долго. И каждый раз возвращаюсь к одному и тому же вопросу: а стоило ли?

Стоило ли умирать в одиночестве? Стоило ли терпеть всё это ради какого-то «достоинства», о котором в этом городе вспоминают только на похоронах? Лихорадка, которая жарила её изнутри. Сыпь, расползающаяся по коже, превращающая её в ходячего мертвеца. Она перестала быть собой задолго до смерти. И я смотрела на это. Молчала. Запоминала.

С тринадцати лет я принадлежу только себе. Моим постоянным пристанищем осталась та самая комната, где мы жили с мамой.

Поначалу было невыносимо тяжело. Тоска, казалось, уничтожала меня. Ночами, лежа в темноте, я молча взывала к Святому Роду, умоляя объяснить, за какие такие грехи Он забрал мою мать и оставил меня – ребёнка – в одиночестве скитаться по жизни.

Со временем пришли первые уличные драки, перепалки с сыновьями хозяйки, тайные подростковые общества. Всё это вытаскивало меня из вязкой печали и понемногу закаляло. Я становилась твёрже, злее, сильнее. Эмоционально несгибаемой.

Жизель всегда была где-то рядом. Наблюдала, помогала, но никогда не показывала мне Верхний город. Только рассказывала – урывками, сказочно, почти с вызовом. Иногда, в порыве подростковой злости, не в силах сдерживать эмоции, я кричала на неё, умоляла: почему ты каждый раз оставляешь меня здесь? Почему не забираешь с собой?

Но в ответ – лишь молчание. Или короткое, обидно холодное: «Ещё не пришло твоё время».

Я злилась, кидалась вещами, огрызалась. Но с каждым годом всё больше принимала нижнегородскую реальность. Оттаивала от мечты стать богатой. Училась жить не ради неё. А просто – жить.

Нужно отдать должное Жизель, несмотря на все ее странные фразы и ограничения, она воспитывала меня уверенной в себе девушкой и позволяла самостоятельно набивать себе шишки, хотя давала мудрые советы, которые я начала понимать только со временем.

И все же не могу представить себя игрушкой в потных и скользких руках богачей.

Выйдя из бара, я медленно побрела в сторону пристани, волоча ноги по неровной мостовой. На пути мне попался одинокий дубовый лист – с тёмными краями, иссечённый временем, но всё ещё живой. Я сорвала его и начала крутить в пальцах, разглядывая тонкие ветвистые нити жилок. Почему-то именно в эту секунду до меня дошло: мои принципы… начали рушиться. Не резко, не громко – нет. Они осыпались во мне, как известь с потолка.

Мысли о согласии на предложение Жизель стали приходить ко мне всё чаще – не как искушение, а как логика. Зарплаты помощницы обувного мастера едва хватало на комнату и еду. Какие там увлечения, какие покупки для души? Даже лишняя булочка – уже роскошь. И это в самом «приличном» районе Нижнего города. В другие – те, что пахнут крысами и дешёвым спиртом – соваться я не хотела.

Я заметила, что стала невольной тенью портовой жизни. Время от времени приходила сюда – просто сидеть. Удобно устроившись на соседнем причале, свесив ноги в пустоту, я наблюдала за тем, как пульсирует город у края воды. Пристань – это место встречи земли и моря, начало и конец любого пути. Здесь всё живёт: от крохотных рыбацких лодчонок до пузатых грузовых гигантов, что оседают у пирсов. Грузчики, механики, моряки – все сновали по своим делам, кипело движение, гудели голоса, трещали лебёдки, пахло солью, железом и потом.

И вот я сидела среди всего этого, почти растворившись, почти никому не нужная. И задавала себе один-единственный вопрос:

Что мной движет на самом деле?

Любопытство? Интерес к тому, как живут те, кто давно вылез из грязи?

Или – жажда праздной жизни… купленной ценой собственного тела?

– Офелия!

Я дернулась от неожиданности и выронила лист дуба в море.

Охвативший пристань крик принадлежал моей соседке по комнате – Кристе.

Кстати, уже, бывшей соседке.

Проблемы с активным раздумыванием над предложением начались еще из-за того, что она решила принять такое же от Жизель и теперь переезжает в апартаменты, которые уцепила в Верхнем городе на деньги богачей. Сказки про свои похождения она рассказывала дивные, но ровно такие же дивные, как и ужасы. Страшнее сифилиса, наверное, богатые мужчины и женщины. Даже коллекторы и парочка душных сынков хозяйки по сравнению с ними – мошки. Хуже всего, когда люди имеют все и не знают, чем заполнить дыру в своей душе.

Лицо Кристаны светилось лучезарной улыбкой, словно солнце само заблудилось в её румяных, чуть полных щеках. Взбалмошный морской ветер, постоянный спутник пристани, играл с её пылающими, словно закатные огни, волосами, взбивая локоны в дикие вихри, из-за которых яркие лучи солнца, переливаясь, мелькали между кудрями.

Она всегда умела подчеркивать свои пышные формы – ремни, ленты, даже простые верёвки, умело обвивавшие талию или бедра, становились частью её чарующего облика. Честно слово, с каждым её появлением на улицах за ней словно тянулся шлейф из восхищённых взглядов и слюней – вся пристань будто затаив дыхание наблюдала, как Криста шагает, и никто не мог остаться равнодушным.

Поэтому для Кристы эта работа была не более, чем развлечением, своего рода, авантюрой. Ее девиз по жизни – «Живем лишь раз! Лучше попробовать все блага мира и умереть шлюхой, чем прожить невинной в трущобах» и я в чем-то с ней была согласна.

– Офелия, ты даже не представляешь, у кого я была прошлой ночью! – восторженно тараторила Криста, с хитрой улыбкой заправляя за ухо растрепавшиеся рыжие завитки, которые непослушно выпадали из её причёски под дуновениями ветра.

Я мысленно готовилась к очередной порции рассказов о самых разных извращенцах и странных прихотях, пока она размещалась рядом со мной на пристани, но всё же собрала себя и сделала на лице «вопросительную» гримасу – ту самую, которая говорит: «Говори, не томи».

– Я, по-моему, сопровождала твоего отца!

Поперхнувшись собственной слюной, я посмотрела круглыми глазами на Кристу, пытаясь понять, есть ли доля юмора в ее словах:

– И с чего ты это решила?

– У нас в Верхнем городе только один дед держит два завода по металлу, – самодовольно сказала девушка, продолжая сражаться с ветром в своих волосах.

– И ты с ним?.. – я прищурилась и скривилась, в надежде услышать отрицательный ответ. А может даже и нет.

– О боже! Нет! – сразу отмахнулась Криста. – Я бы в таком случае воздержалась от рассказа, – она хитро посмотрела на меня. – Или же все равно все выдала за стаканом крепкого «Бромвера».

Мы рассмеялись

– Ну, так и что? – своё любопытство я все же сдержать не могла, и Криста это прекрасно знала. Мне было интересно все из мира верхновников. Даже тот факт, что она могла переспать с моим отцом мне тоже был интересен, черт возьми!

– Он выбрал меня как сопровождение на встречу инвесторов для нового проекта в Нижнем городе. Точнее, проект тот же – заводы, но он хочет построить новый экологичный завод в Верхнем городе, а те переместить в Нижний, чтобы очистить воздух для верховников.

– Родова борода! – я схватилась за голову и посмотрела куда-то в воду, где беззаботно влачили свое существование мальки рыб. – Это сколько он тебе заплатил за молчание!

– Но слушай! – она положила руку мне на колено, словно стараясь сбить моё любопытство с пика. – У него есть протеже, преемник, который буквально занимает место первого приближенного к нему сотрудника и в случае чего, займет его должность! Я правда не знаю, насколько возможен тот факт, что он его сын или что-то в этом роде, ведь он… – она внезапно замолчала, предаваясь воспоминаниям. – Высокий, русый мужчина с пронзительными зелеными глазами, атлетическим телосложением, имеет безупречно красивые руки, носит обтягивающие штаны и имеет выпирающий…

– Ум?

– Именно! – мы вместе засмеялись.

Пока я вытерала слёзы смеха, смахивая их рукавами, Криста придвинулась ближе, словно собиралась поведать государственную тайну.

– Герцог Маркс попросил меня найти девушку, которую никогда и нигде не видели, чтобы та сопровождала его на инвестиционный вечер. Сегодня. – Голос её слегка понизился, а в глазах мелькнула смесь волнения и… стыда? – Где, собственно, двадцать процентов – это болтовня про бизнес и какую-нибудь очередную реформу угольных котлов, а всё остальное – платья, коктейли и богачи, жаждущие развлечений.

Она замялась на полуслове, чуть отвернув лицо, но потом выдохнула, будто решившись прыгнуть в прорубь:

– Он пообещал мне хороший процент от… ну, «оплаты» той девушки, которую я ему приведу. Если всё пройдёт гладко. Если ты согласишься.

Я молча прикусила нижнюю губу, и внутри меня на мгновение повисла полная тишина – даже море, казалось, стихло. Удивления не было. Такое предложение от Кристы не прозвучало как гром среди ясного неба – я прекрасно знала, в каком мире мы живём, и откуда берутся наши деньги. И я понимала её рвение.

Деньги были серьёзные.

И мне хотелось верить, черт побери, что этот загадочный «помощник герцога» не окажется очередным коллекционером женской боли, а вечер сведётся к шампанскому, красивой позе и паре пустых разговоров. Чтобы я просто была – как украшение, как картинка.

Чёрт! За один такой вечер я не просто закрою долг перед портной и хозяйкой – я смогу, наконец, выкупить эту вонючую комнату вместе с домом у старой жабы Дюплентан. И, если повезёт, даже отложу на крошечные апартаменты в Верхнем городе.

Если рискну.

Родовы подштаники, насколько же это всё заманчиво!

– Офелия, прием! – Криста помахала рукой перед моими глазами, вырывая меня из глубокой внутренней переклички с моралью и банковским счётом. – Так ты согласна?

– А какие конкретно условия? – спросила я, не сводя взгляда с одной точки, где только что в моей голове рисовались пути отступления, фальшивые простуды, внезапные смерти дальних тётушек и прочие «уважительные» причины.

– О, это мое самое любимое! – радостно хлопнула в ладоши рыжеволосая бестия, едва ли не впрыгнув в воздух. – Тебе нужно будет добраться до апартаментов, которые тебе снимут в Верхнем городе. Там тебя встретят модельеры, и всё вот это – с пудрой, кисточками и платьями. Потом за тобой приедет машина и отвезёт… во дворец.

– Куда отвезёт? – я тут же подняла глаза на нее, не веря своим ушам.

– Сам император заинтересован в проекте герцога Маркса, и он любезно предложил свою бальную залу на этот вечер, – пожав плечами Криста добавила, – якобы его интересует экологичная составляющая данной идеи для Верхнего города.

– А Барон там будет? – поинтересовалась я, предполагая, что глава Нижнего города должен быть в курсе изменений на его территории. Это серьезный шаг по изменению всего ритма жизни рабочего класса. С одной стороны, расстояние до работы может сократиться, но и заработная плата эквивалентно уменьшится. Бунты, забастовки – лишь вопрос времени.

– Думаю, безусловно, – в синих глазах Кристы на мгновение промелькнула тень сомнения, но мне кажется, что мысли у нее были такими же, как и у меня.

Я вздохнула и откинулась назад, раскинув руки и вжав шею в плечи, как будто надеялась спрятаться от всей этой красивой, блестящей и потенциально опасной авантюры.

– И всё же, звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой, – сказала я, прищурившись. – И где же подвох?

Повисла пауза. Я смотрела на неё внимательно, не моргая, словно пыталась словить дрожание губ, беглый взгляд – любую мелочь, что выдала бы ложь или утаённый факт.

Криста же выдержала взгляд с достоинством. Упрямая, нахальная, уверенная – как всегда.

В сущности, я ничего не теряю. Только, может быть, чуть-чуть потопчу собственные принципы. Если всё пойдёт не по сценарию, как я себе это сейчас рисую.

И всё же – как просто это звучит.

– Подвох только в том, что неизвестно, о чем тебя попросит этот избалованный мальчишка после банкета.

Мы расстались после детального объяснения плана действий: Криста отправит телеграмму в приёмную моего папашки – официальную, как она выразилась, с завитушками и печатью – и мы будем ждать сигнала, когда мне стоит выдвигаться в снятые апартаменты. Всё выглядело будто по сценарию: чёткие шаги, отрепетированные роли, тонкая грань между авантюрой и проституцией, которую не хотелось видеть слишком отчётливо.

Возвращаясь в комнату, я наткнулась на одного из идиотских сыночков Дюплентан – тот, что всё время шмыгает между этажами, будто охотится за крошками власти. Он крутил в руках мелкий карманный ножик, которым с невыносимо важным видом начал ковыряться в зубах, как только увидел меня.

Я фыркнула, едва сдержавшись от комментария, и уже почти прошла мимо, когда услышала фразу, брошенную мне в спину:

– Поторапливайся, а то твой дом окажется в ещё менее приятном месте.

Куда, черт побери, ещё менее приятном? Мне было даже сложно представить. Под землю? В ночлежку для помешанных? Или на дно канала?

Дверь я захлопнула с раздражением и тут же закрыла на защёлку. Треск замка был чуть ли не единственным звуком, который приносил хоть какое-то чувство безопасности в этих стенах.

Я рухнула на скрипучую кровать, будто всё это – только что услышанное, только что решённое – имело физический вес и легло на грудь.

Мне было тяжело поверить, что всё это происходит со мной. Не в книжке, не на сцене театра, не в пьяных фантазиях Кристы, а вот – тут, в моей реальности, полной пыли, вороватых мальчишек и угроз.

Во мне толкались две несовместимые мысли:

С одной стороны – да, мне хотелось новых чувств, яркости, движения. Даже если всё это приведёт к боли, к унижению, к рыданиям в подушку – я хотела почувствовать.

С другой – я чувствовала, как мне противно. Не от самого предложения. Не от дворца или ужина. А от чувства зависимости.

Я слишком долго привыкала жить, полагаясь только на себя. Любые проявления доброты, особенно от мужчин, вызывали у меня внутренний сигнал тревоги: «Осторожно, это ловушка». Даже комплименты казались купюрами, которые придётся возвращать с процентами.

И теперь, когда мне предлагают и платье, и крышу над головой, и безопасность – страшно даже подумать, чем придётся платить на выходе. Потому что бесплатных бальных зал в жизни вроде моей – не бывает.

Из головы никак не уходил уже выдуманный мной образ этого самого «протеже» отца. Я ведь понятия не имела, кто он на самом деле – его имени даже не называли – но воображение, подкреплённое обрывками газетных статей о самом Ольгарде Марксе, рисовало картину достаточно отчётливо.

Судя по публикациям, далеко не самым лестным, мой папаша был человеком из тех, чьё имя вызывает у чиновников нервный тик, а у простых людей – привычное презрение. Он поджимал под себя заводы, города, семьи, судьбы. Почему бы и его «протеже» не быть таким же?

Я представляла себе мужчину напыщенного, с той самой тяжёлой самоуверенностью, что передаётся по наследству от циничных отцов к выдрессированным сыновьям. Он из тех, кто входит в помещение и получает всё, на что только упадёт его взгляд – без сопротивления, без вопроса. Не потому что заслужил, а потому что может.

Он обращается с подчинёнными, как с мебелью, со слугами – как с посудой. Ни один человек в его поле зрения не воспринимается как личность, разве что как временный ресурс. И всё это покрыто аккуратной, хищной маской – поверхностной любезностью, тонкой вежливостью, за которой гремит железо.

Каждое его слово, как я это видела, сочится ядом. Там, где другие говорят напрямую, он вкладывает двусмысленность, где можно улыбнуться – он усмехается. А глаза… глаза, разумеется, зелёные – с тем самым оттенком, каким описываются ведьмы и оборотни в детских страшилках.

И, конечно же, он всегда где-то рядом с мэром. Сидит за спиной, наблюдает, молчит, копит. Не от преданности, а от расчёта. Он не защищает власть – он готовится занять её.

Шум улицы под окнами стал для меня настойчивой, грубой колыбельной – не убаюкивающей, а словно вколачивающей в полудрёму, как гвоздь в сырую доску. Я провалилась в лёгкий сон – не отдых, а временное забвение, в которое меня утянули навязчивые мысли.

Сны не пришли. Напряжение держало меня даже там, в полусознании, как туго натянутую струну. Я слышала всё: каждый звук, каждый вздох улицы. Визг детей, возившихся с мячом прямо под окном, отдавался во мне, как царапина по стеклу. Раздражённый голос продавца арбузов выделялся особенно – кто-то, видимо, сдуру постучал по ягоде так сильно, что та с глухим хрустом треснула, потеряв свою товарность. Продавец орал, требуя компенсацию или хотя бы уважения к его труду, но толпа уже гоготала, разлетаясь в стороны.

Свист подростков, хором среагировавших на проходящую мимо девушку, тоже вошёл в сон, как вспышка. Я не видела её, но будто бы представила: тонкая талия, юбка, сдвинутая набок, спина, прямая от чувства собственной власти.

Невероятно, как ярко всё это жило в моей голове, когда я должна была тонуть в темноте. Мир снаружи не отпускал. Он дышал, кричал, смеялся и бился о моё окно, как будто боялся, что я исчезну.

Тут в моё окно влетел камень. Он с глухим, неприятным звуком ударился о стену и грохнулся на пол, прокатившись по деревянным доскам. Я резко вскочила, как от выстрела, и в тот же момент сверху донёсся привычный, раздражённый стук тростью по трубе – старуха Дюплентан, конечно, уже на страже порядка. Судя по гневному бормотанию, она была готова снести потолок, чтобы выгнать меня вон ещё до наступления ночи.

Глаза распахнулись мгновенно, будто я и не спала вовсе. Я подорвалась с места и подошла к камню. На верёвке была привязана записка – короткое слово, выведенное быстрым, узнаваемым почерком Кристы: «Выходи».

О, я прекрасно понимаю нежелание Кристы заходить сюда.

Он успокоил меня и одновременно всколыхнул всё внутри. Сердце забилось чаще, в голове закрутились мысли: нужно ли собирать вещи? Сколько я там пробуду? Вернусь ли вообще? И если да, то в каком состоянии? Что, если меня подстерегут, как крысу, в переулке и…

Я бросила быстрый взгляд на своё отражение в отколотом зеркале, лежащем на полу: растрёпанные волосы, покрасневшие глаза, след простыни на щеке. Подумала – плевать. Впервые в жизни позволила себе выглядеть так, как есть.

Я распахнула дверь и выскочила в коридор. Промелькнула мимо старухи Дюплентан, та даже рта не успела открыть, как я захлопнула входную дверь, будто отрезала всё позади себя.

– Быстрей, быстрей! – махала мне руками Криста, подпрыгивая на месте, словно не могла стоять спокойно. – Я могу подвезти тебя до твоей новой квартиры, водитель Жизель забирает меня – она поручила мне подготовить зал к торжеству.

Мы почти бегом пересекли квартал трущоб – родные грязные улочки, пропахшие жиром и гарью, мелькали за спиной. За каждым окном – крик, кашель, музыка, скрип кроватей и чужих жизней.

И вот – рывок. Мы выскочили на главную площадь. Здесь было по-другому. Шире, светлее, громче. Посреди – величественная статуя Барона, его каменный взгляд был устремлён куда-то в сторону моря, в небо, в будущее, которого ждали многие, но верили – немногие.

Вокруг толпились музыканты, художники, жонглёры – всё как всегда. Люди приходили сюда, чтобы хоть на мгновение забыть, что живут в Нижнем городе. Здесь воздух был чуть чище, звук – чуть добрее. Вид на море открывался такой, что даже у самых ожесточённых замирало внутри. Здесь хотелось создавать. Здесь хотелось жить.

Возле ратуши, у фонтана, нас ждала машина. Абсолютно чистая. Новая. Словно только что выкатилась с заводского конвейера и чудом оказалась здесь – в самом сердце запылённого, бедного Нижнего города. Она не просто выделялась – она выпячивалась, как белая кость среди чёрной земли.

Мне сразу стало не по себе. Я машинально оглянулась, настороженно всматриваясь в прохожих. В надежде, что никто не узнает меня. Что никто не поймёт, куда я сажусь. Что это не для меня. Что всё это просто мимо.

Но ни старики на лавках, ни уличные торговцы, ни вечно спешащие работяги не обратили внимания – только две девочки лет тринадцати. Они стояли чуть в стороне и с восхищением провожали взглядом Кристу. У неё было всё, что нужно, чтобы заворожить: высокая, пышная, уверенная. Её облегающее зелёное платье переливалось при движении, а каблуки гулко стучали по камню, будто отбивали ритм её триумфа.

Я поймала взгляд одной из девочек и замерла – в ней я узнала себя. Ту, старую, маленькую Офелию, что когда-то так же смотрела вслед Жизель, уезжающей в кабриолете, в другой, недосягаемый мир. Смотрела и мечтала, и злилась, и завидовала – всему сразу.

Я прикрыла глаза на секунду и, не оглядываясь больше, нырнула в салон машины. Тёплая кожа сидений пружинила подо мной. Внутри пахло дорогим табаком, кожей и чем-то таким, что не поддаётся точному описанию, но сразу кричит: богатство.

Дверь захлопнулась с глухим, решительным щелчком, уведомляя меня о том, что назад пути больше не было.

Глава II

Стоило мне лишь перешагнуть порог апартаментов, как в нос ударил плотный, свежий запах лаковых поверхностей, новых обоев и чуть уловимый аромат розового дерева и сухого табака – будто хозяин недавно покинул комнату, оставив за собой дыхание респектабельности. Всё здесь дышало недавним ремонтом, богатством, изысканностью. Цветовая палитра – светлая, с благородными серо-голубыми акцентами – умиротворяла глаз, как ясное небо над Мараисом.

Комнаты были обставлены с поразительной тщательностью: без излишеств, но в каждой детали чувствовалась рука искусного декоратора и неограниченные средства. Стены затянуты шелковыми обоями с тонким серебряным тиснением, словно иней по утреннему стеклу. Полы – паркетные, с мозаичным рисунком, частично прикрыты мягкими коврами, ворс которых пружинил под ногами.

Мебель изготовлена из тёмного ореха и красного дерева, с инкрустацией из золочёной бронзы, перламутра и даже слоновой кости – нечто, что позволено лишь избранным. На стенах – подлинники и реплики мастеров западной школы, в тяжелых золочёных рамах. На резных полках из палисандра – издания в сафьяновых переплётах, с тиснением по корешку, и редкие безделушки: фарфоровые статуэтки, часы с боем и миниатюрные изображения Святого Рода в эмали.

Апартаменты включали несколько комнат – гостиную, столовую, библиотеку и спальню – и каждая из них словно рассказывала о времени, о вкусе, о статусе.

В гостиной доминировал массивный камин из белого мрамора с тонкой резьбой по краям. На каминной полке покоилась венецианская ваза с засушенными розами, а над камином – зеркало в потемневшей серебряной раме, специально состаренной, чтобы не резало глаз новизной.

В столовой – длинный стол из белёного дуба, отполированный до зеркального блеска, окружённый стульями с высокими изогнутыми спинками, обтянутыми гобеленом ручной работы. На столе – хрустальные солонки, канделябры, сервиз с императорским клеймом.

Библиотека была уединённой, чуть затемнённой: тяжёлые портьеры цвета вина, мягкое кресло с пуховой подушкой, лампа с зелёным абажуром и запах старой бумаги, уносящий в мир прошлых столетий.

А спальня… Спальня напоминала будуар знатной дамы: массивная кровать под балдахином, шитым серебром, постельное бельё из тончайшего батиста, у изножья – шёлковое покрывало цвета морской волны. На туалетном столике стояли флаконы французских духов и веер из павлиньих перьев, словно ожидая своей хозяйки.

Одним из главных украшений апартаментов была большая хрустальная люстра, свисающая с потолка в гостиной комнате. Она была украшена тысячами хрустальных подвесок и создавала неповторимую атмосферу роскоши и величия.

По центру комнаты уже стояли напольные вешалки, уставленные нарядами: от дневных платьев из муслина до строгих костюмов с застёжками на жемчуг. Возле кровати, словно в беспорядочном параде, высилась целая армия коробок с обувью: лаковые ботинки, вышитые туфли, бархатные тапочки. Казалось, я потратила целую вечность лишь на то, чтобы окинуть всё это взглядом, и всё же мне предстояло сделать выбор – а я ведь всю жизнь обходилась двумя-тремя комплектами одежды. Меня одолела легкая паника: от обилия, от чуждой роскоши, от самой мысли, что теперь всё это – моё.

В дверь постучали. Я быстро пошла отворить и обнаружила на пороге двух девушек, посланных Жизель, чтобы помочь мне собраться. Эмильена и Летиция – так они представились, едва войдя. Обе были миловидны, лет девятнадцати, одеты в одинаковые платьица бледного лавандового цвета, с кружевными воротничками и тонкими браслетами на запястьях.

Не теряя времени, Летиция направилась в ванную. Она уверенно открыла краны, и в шум горячей воды начала добавлять масло орхидеи и акации – смесь, придающую телу едва уловимый, но чарующий цветочный шлейф. После того как она влила в воду немного медового молочка с каплей ванили, воздух наполнился сладковатым, обволакивающим ароматом, вызывающим странную, тёплую тоску – по дому, которого у меня никогда не было.

Я медленно погрузилась в тёплую воду, позволив себе впервые за долгое время по-настоящему расслабиться. Ароматы масел окутали меня, словно шелковый шарф, вплетаясь в дыхание и мысли. Где-то за моей спиной послышалось едва различимое шуршание ткани, и вот уже Летиция – тишайшая из двух – склонилась ко мне и осторожно начала массировать плечи и шею.

Её движения были мягкими, но уверенными, ловкими, как у женщины, не раз имевшей дело с телами знатных дам. Пальцы касались напряжённых мышц, унося с собой тревоги дня и чужие взгляды. Глаза у меня сами собой закрылись – я будто исчезла с земли на миг, погружаясь в странное забытие, где не было ни имен, ни обязанностей, ни вчерашних теней.

После ванны мы проследовали в гостиную. Там, на круглом столике из лакированного ореха, уже был накрыт лёгкий ужин: тонкие ломтики ветчины, фрукты в хрустальной вазе, тёплый хлеб под вышитым салфеточным куполом, и, конечно, бутылка вина с золотым сургучом на горлышке. Я чувствовала себя обновлённой, словно кожа моя обрела новое дыхание, а тело – свою силу. Медовый аромат, исходивший от меня, придавал странное, почти сказочное ощущение уверенности.

В махровом халате с узором по подолу я опустилась на мягкий диван, затянутый тёплым серым бархатом, и начала выбирать наряд для вечернего выхода. Эмильена налила мне вино – густое, красное, с ароматом вишнёвых косточек и дуба. Я не могла бы сказать, что разбираюсь в выдержке, но стоило сделать всего пару глотков, как тепло растеклось по груди, лёгкое головокружение очистило мысли, оставив только приятную пустоту и лёгкость.

Мой выбор пал на белоснежное платье в пол – шёлковое, с длинными рукавами, плотно облегающими руки, и неглубоким, но вызывающим вырезом, обрамлённым вышивкой из камней. Вместе с Летицией мы решили: раз уж ночь требует блеска, бриллианты станут лучшим акцентом. Я надела серьги-гвоздики из того же набора, что и ожерелье – тонкая цепочка с прозрачными каплями, холодными, как январское утро.

Волосы уложили мягкими волнами, вплетя в них тонкую нить с крошечными камнями, мерцающими при движении головы, как лёд на солнце. Пару прядей Летиция специально выпустила по бокам, создавая эффект небрежности, будто я вовсе не старалась произвести впечатление, а просто… была собой.

Глаза подвели коричневым карандашом, подчёркивая взгляд, губы оставили едва тронутыми – цвет помады лишь повторял естественный оттенок.

Сама невинность.

Или, быть может, искусство её имитировать.

Смотря в зеркало, я не верила своим глазам. Неужели это – я? Неужели подобное вообще возможно в моей жизни? Подходила ближе, почти вплотную, ища в отражении хоть тень прежней себя – и не находила. Потом отступала на несколько шагов, чтобы окинуть весь образ целиком. Крутилась, взмахивая юбкой, будто танцевала на балу, изображала книксены, делала смешные гримасы, как ребёнок, впервые увидевший своё отражение.

Я не могла насытиться этим зрелищем: платье мерцало в электрическом свете, волосы лежали идеально, и даже изгиб губ казался вдруг правильным. Я никогда не выглядела так красиво. Никогда – так уверенно. И пусть всё это было лишь тщательно продуманной иллюзией, за этим образом скрывалась я. Я – такая, какой мечтала быть. И за это я была благодарна.

Мою детскую пляску прервала деликатная вежливость очередного стука в дверь. За ней оказался консьерж в униформе с позолоченными пуговицами, сдержанный и почти церемониальный, который сообщил, что у парадного входа уже подана машина, ожидающая меня для поездки в императорский дворец.

Я бросила последний взгляд на себя в зеркало, сверкающую, словно стеклянная кукла в витрине модного дома. Поблагодарила Эмильену и Летицию за их труд и заботу. Без них я бы и половины не успела.

В коридоре пахло лаком и зимним воздухом, проникавшим сквозь двери.

У подъезда стояла вычищенная до зеркального блеска чёрная машина с гербовыми табличками. Водителем был молодой человек в безупречном смокинге и белых перчатках, он почтительно раскланялся и подал мне руку. Цвет его волос казался темнее под слоем бриолина, а лицо было неподвижным, словно вырезанным из мрамора. Глаза – холодные, зелёные, ничего не выдающие. Я вложила ладонь в его руку и осторожно села в салон, стараясь не помять ни одну складочку на подоле.

На сидении рядом лежали тонкий кремовый конверт, перевязанный лентой, и коробка – лаковая, из-под кондитерского дома «Дюпон», внутри которой – клубника в шоколаде. Я узнала почерк с первого взгляда.

«Дорогая моя, я рада, и я сожалею, что тебе пришлось сделать такой непростой выбор и ступить на путь высших благ. Знай, что я всегда рядом и помогу тебе в любой ситуации.

Твоя Жизель

p.s. подсласти себе вечер!»

Письмо Жизель внушило мне толику спокойствия, словно кто-то, родной и знающий, прикоснулся к моему плечу, молча заверив: «Ты справишься». Я сразу же сняла ленту с коробки и, не дожидаясь, положила в рот одну из клубничек, оторвав хвостик с чуть нервной поспешностью. Но сладость, расплывшаяся на языке, будто не достигла сознания. Мои вкусовые рецепторы были полностью поглощены волнением.

В груди жгло что-то странное, возможно смесь нетерпения, страха, предвкушения. Я не имела ни малейшего представления, как именно пройдёт вечер. Отсутствие сценария приводило меня в легкий ступор, мешало сосредоточиться, не позволяло мыслям лечь в стройную цепочку. Мне предстоит встреча с человеком, от которого зависит многое, а быть может – всё. Как себя вести? Сдержанно, с достоинством, как барышня из благородного пансиона? Или смелее – кокетливо, с ноткой вызова? Позволить себе эмоции или сохранять холодную дистанцию, как будто я не более чем деловой партнёр?

Я сидела, напряжённо сцепив пальцы, глядя в окно на вечерний город, и мысленно прокручивала все возможные сценарии. Именно в этот момент я уловила взгляд в зеркале заднего вида.

Водитель. Его глаза – холодные, как и прежде, – теперь искрились тонкой, почти ироничной усмешкой. Не улыбкой, не жестом. Только взглядом. Он, кажется, наблюдал за мной дольше, чем позволяли приличия. Я вздрогнула.

И, не зная, как иначе поступить, просто улыбнулась в ответ. Пусто, обезоружено, будто играя в свою собственную невинность. И сразу же отвернулась, чувствуя, как сердце ускоряет ритм.

Когда машина плавно остановилась, дверь передо мной тут же распахнулась будто по отрепетированной сцене. Моя рука, слегка дрожащая, опустилась на ладонь шофёра – все ещё в белоснежной перчатке, гладкой, как пергамент.

– Благодарю, – произнесла я, позволив себе улыбнуться только уголком губ, и снова встретилась взглядом с водителем. Внутри на миг мелькнула тревожная мысль: «А как я узнаю того, кого должна сопровождать? Мне ведь даже не дали никаких указаний…»

И Кристы нигде нет.

Холод пробежал по спине. Паника вновь затмила дыхание, в висках застучало, в груди стало тесно. Я даже не заметила, что всё это время стою возле машины, сжимаю руку шофёра и будто не могу отпустить. Его глаза не отрывались от моего лица – взгляд невозмутимый, но внимательный, как у человека, запоминающего детали.

Этот неловкий, почти окаменевший момент разрушила чья-то стремительная поступь и голос, от которого всё внутри разжалось:

– Подруга, ну как ты?

Рыжеволосая Криста подошла с широкой, неуместно жизнерадостной улыбкой, опустила руку мне на плечо и отступила на шаг, чтобы окинуть меня с ног до головы.

– Пресвятые мученики… Да ты же волшебна! Где ты прятала такие сиськи?

Я рассмеялась – коротко, облегчённо, с благодарностью. Она взяла меня за руку и заставила покружиться, и я без сопротивления закрутилась на месте, подол платья взвился, словно пена. Взгляд подруги скользил по мне, как будто по произведению искусства, и её восхищение – пусть шумное, простое – придало мне храбрости.

Она вела себя, как всегда, обволакивающе, уверенно, спасительно по-простому. И это сближало меня с нормальностью, возвращало почву под ноги, делало всё происходящее чуть менее пугающим.

Закончив свои восторги, Криста поторопила меня жестом и повела вперёд. Я поспешила за ней, следя, чтобы не наступить на её подол. Пылающее красное платье в пол, плотно облегающее её бедра, было сшито точно по фигуре и подчёркивало каждый изгиб, каждую линию. Она, как всегда, выглядела как вызов.

– Нам, девочкам-сопровождающим, полагается приходить чуть раньше, – объясняла она на ходу. – Сначала – в комнату ожидания, пока господа не прибудут и не… ну… не разберут нас, так сказать.

Я нахмурилась, и на мой немой, почти испуганный взгляд, она тут же добавила, поторопившись с улыбкой:

– Не переживай. Ты – не с остальными. У тебя будет своя, отдельная комната. Жизель говорила, что за тобой приедет Нивар Волконский. По-моему, так его зовут.

Имя отозвалось во мне эхом – тяжёлым, глубоким, будто ударило не по слуху, а по сердцу.

Огромные кованые ворота Императорского дворца были распахнуты настежь. По обе стороны стояли двое гвардейцев – величественные, как статуи, в парадной форме алого сукна с золочёными эполетами и шевронами в виде солнца, сиявшими на груди, словно их выкроили из самого закатного света. Лица – суровые, почти безжизненные, но в позе чувствовалась дисциплина, отточенная годами выправки.

Сам дворец, возвышаясь над городом, напоминал парящего орла – властного и недосягаемого. Беломраморные стены поблёскивали в оранжевых лучах заходящего солнца, словно вырезанные из снега и драгоценного камня. Золотая крыша слепила глаза, отражая последние отблески дня. Вокруг, в строгой симметрии, раскинулись царские сады: фонтаны с бронзовыми нимфами, клумбы с морозостойкими розами, аккуратно подстриженные кипарисы. Всё дышало безмятежностью, холодной и выверенной красотой.

Мы с Кристой поднялись по широкой лестнице из мрамора. Каблуки издавали ритмичный цокот, перекликаясь с журчанием фонтанов. У входа Криста уверенно произнесла:

– Мы от мадам Жизель.

Нас пропустили без единого уточняющего вопроса. Это удивило меня больше, чем стоило бы – я ожидала холодных взглядов, насмешек, снисходительной усмешки, с которой обычно смотрят на женщин подобного рода занятий. Но здесь, кажется, никто не смотрел сверху вниз. Или я уже настолько вжилась в свой новый образ, что перестала ощущать взгляды как приговор?

Как бы то ни было, мне начинало нравиться быть той, кем я сегодня стала. Пусть не без нюансов – но разве существует в этом мире нечто совершенное?

Войдя в парадную, я не сразу смогла сдержать восхищение: роспись на стенах, мозаики, высоченные потолки, украшенные золочёной лепниной и живописью – всё сливалось в величественную симфонию роскоши. Я шла следом за Кристой, раскрыв рот, с задранной вверх головой, едва не налетая на углы. Пол под ногами блестел, словно зеркало; каждый зал, в который мы заглядывали по пути, был как шкатулка: янтарные панели, породы красного дерева, вкрапления драгоценных камней в орнаменте стен.

На потолках и стенах, словно в панораме, тянулись росписи – живые, переливающиеся, кажется, даже дышащие. Это была история – миф о сотворении мира, о богах и великой зиме, сменившей златой век. Я не успевала вглядеться – ноги несли за моей проворной спутницей.

Где-то в коридоре зазвучали шаги. Гости начали прибывать. Мир за пределами меня и Кристы оживал – нарастающим шёпотом тканей, позвякиванием украшений, ароматами духов, шагами в лакированных туфлях.

Внезапно, в зале по левую руку от нас, я заметила, как одно из подвесных украшений – массивный хрустальный элемент люстры – соскользнул и, раскачиваясь, упал, ударившись о мраморный пол.

Криста мигом отреагировала, бросилась туда, не раздумывая – ну конечно. Это было так на неё похоже. Она никогда не могла остаться равнодушной к беспорядку или чужой беде.

А я осталась в коридоре, зачарованная фресками на стенах. История рождения нашего мира с детства притягивала меня своей загадочностью. Эти образы – богини, сотворяющие стихии, мужчина с лицом солнца, несущий огонь в ладонях, – были частью моего воображения с самых ранних лет. Сегодня они оживали прямо передо мной.

– Мир был окутан кромешной тьмой… – прошептала я себе под нос, едва касаясь пальцами стены, где на фоне пустоши простиралось беззвёздное небо. – В этой тьме был лишь Род – прародитель всего сущего…

Я шла вдоль фрески, будто сквозь туманный сон, читая знакомую с детства историю, переложенную здесь в красках и позолоте с пугающей достоверностью. Каждый фрагмент был узнаваем, но будто бы увиден впервые.

Что-то сжалось внутри. Я не слышала этот рассказ много лет. Раньше он казался мне сказкой – нелепым мифом, который Жизель пересказывала с лёгкой иронией мне перед сном. Но здесь, в этих залах, под холодным светом хрустальных люстр, в мраморной тишине императорского дворца он ощущался единственной истиной. Истиной, к которой я была глуха. Меня бросило в жар от масштаба веры, от красоты и ужаса утраченного знания.

– Затем Род родил Любовь… – прозвучал рядом глубокий голос, низкий, обволакивающий, как чёрный бархат. – Так началось сотворение мира. Мир наполнился Любовью.

Я вздрогнула.

Моё тело застыло. Взгляд метнулся вверх, туда, где, на фреске, длинноволосая девушка выходила из раскрытой груди бородатого титана. Рядом с моей ладонью теперь лежала другая – мужская. Она тоже касалась стены. Пальцы – длинные, тонкие, с серебряными перстнями, каждый с разным орнаментом: волны, солнце, узорчатая змея. Рука – крепкая, жилистая, с мужественной костяной линией, обрамлённая тёмным рукавом расшитого серебром пиджака.

Я закусила нижнюю губу – от растерянности, от того, как сильно заколотилось сердце. Развернулась и оказалась лицом к лицу с мужчиной. Он был ближе, чем я ожидала, и смотрел на меня с лёгкой, уверенной усмешкой.

Его рука всё ещё упиралась в стену, перекрывая мне путь, и я вынуждена была отступить ровно на толщину своей спины, вжимаясь в фреску. Я ощущала тепло камня сквозь тонкую ткань платья и его холодный взгляд, скользящий по моему лицу.

Он изучал меня – неторопливо, почти с любопытством охотника. А потом резко отстранился, как будто увидел достаточно. Подтянул манжеты, поправил складки на рукавах. Усмешка исчезла, и вместо неё на лице проступила сдержанная холодность, чуть-чуть высокомерная – роскошь, которую позволял себе его рост и выправка.

– Трущобы полны сюрпризов… – сказал он тихо, почти интимным полушёпотом, и в его хризолитовых глазах мелькнула искра. Свет люстр высекает бликовую россыпь на радужке, а его губы едва тронула полуулыбка.

Он стряхнул с плеча невидимую пылинку, поправил запонки и сделал шаг назад, оставляя после себя лёгкий аромат какого-то древесного парфюма с металлической ноткой.

Глава III

– Офелия, дорогая! – послышался знакомый, тёплый голос, как одеяло в стылом воздухе. – Вижу, ты уже познакомилась с графом Волконским.

Со входа, раскинув руки, к нам приближалась Жизель – стремительно и по-хозяйски, как будто именно она была владелицей дворца. И, возможно, в каком-то смысле – была. Для своих пятидесяти с лишним лет она выглядела изумительно: светлые волосы аккуратно убраны назад, открывая точёные черты и хищные зелёные глаза, отливающие янтарём под бровями. Яркий макияж подчёркивал не возраст – а власть. Чёрное платье с переливающимся змеиным узором сидело на ней, как кожа, а прозрачная накидка, украшенная перьями, шуршала при каждом её движении, как крылья ночной птицы.

Её белозубая улыбка – сияющая, почти материнская – на миг согрела меня. Я почувствовала, как незаметно выдыхаю, и только сейчас поняла, насколько была напряжена. Объятия – прохладные, пахнущие жасмином и табаком – сомкнулись на мне. Перья накидки щекотали мне щёку, а голос Жизель звучал будто в голове – обволакивающе:

– Вы же уже познакомились?

Я сделала шаг назад и украдкой взглянула на мужчину, стоящего всё в той же расслабленной позе, как будто никуда не уходил. И тут – накатило. Узнавание.

Это он.

Лицо, глаза. Тот самый, из зеркала заднего вида.

– Вы… – начала я, но Жизель меня прервала.

– Граф Волконский изъявил желание подвести тебя. Очень любезно, правда? – её брови чуть приподнялись, улыбка осталась прежней – мягкой, как шёлк.

Я не ответила. Вместо этого вглядывалась в его лицо, цепляясь за каждую черту. Почему он не представился сразу? Почему просто молчал, позволяя мне гадать? Или… может, я сама была слишком захвачена – подготовкой, страхом, ожиданием, – чтобы заметить очевидное?

Он, между тем, смотрел на меня спокойно, чуть склонив голову, как хищник – с тем самым выражением, от которого у меня холодела спина. Как будто он видел меня всю – до последней мысли. Как будто мы уже знали друг друга. Или должны были знать.

Ты не гостья, Офелия, – тихо напомнило что-то внутри. – Ты – украшение. Игрушка. Приглашение, завёрнутое в бриллианты.

Я заставила себя присесть в лёгком реверансе:

– Офелия Хаас, – выговорила сдержанно, с придыханием, как будто имя отзывалось внутри меня.

Он взял мою руку. Ладонь была холодная. Его пальцы – крепкие, чуть грубые, – сомкнулись на моей, и он не спешил. Поднёс руку к губам, легко коснулся пальцев, не сводя с меня взгляда.

– Нивар Алиссдейр Волконский, – произнёс, будто приговаривал меня к чему-то. И, чуть заметно склонив голову, добавил: – Заяц.

Я замерла. Веки дрогнули. Он знает. Он нарочно это сказал. Он… издевается!

Но лицо его оставалось безупречно спокойным. На губах – тень улыбки. В глазах – насмешка. Или интерес. Или… что-то, чего я не могла расшифровать.

Мир вокруг будто замер, и даже свет из хрустальных люстр стал казаться холоднее.

Нивар выпрямился в своём молчаливом величии и, не глядя на меня, подал локоть. Его жест был безукоризненно вежлив, отточенный до автоматизма – как будто он каждую неделю сопровождал к алтарю юных принцесс. Он развернулся в сторону бального зала, откуда доносился гул разговоров, звон бокалов и неторопливые переливы струнного квартета.

Я озадаченно взглянула на Жизель. Она, всё так же блистая, едва заметно кивнула мне с лёгкой улыбкой, будто говорила: «Вперёд, моя девочка. Пора.»

И я положила руку на его локоть.

Ткань под моими пальцами была холодной, гладкой, как шёлк, прошитый серебром. Он был высоким и сильным – его рука почти не поддалась под моей ладонью. Мы двинулись к залу.

В этот момент из-за колонны, приподнимая алый подол своего платья, на нас стремительно направлялась Криста. Рыжие кудри развевались за спиной, на губах – испуганное «ой, забыла тебя!». Но Жизель мягким движением ладони остановила её – словно дирижёр, управляющий всем этим балом. Криста послушно кивнула и скрылась за дверями зала.

– Желаю хорошенько повеселиться, – крикнула нам вслед Жизель с игривыми интонациями. Но ни веселья, ни облегчения это мне не принесло – только подхлестнуло тревогу. Я непроизвольно крепче вжалась в руку Нивара. Он это почувствовал, я уверена, но не сказал ни слова. Ни жеста, ни взгляда.

Бесчувственный мужлан, – подумала я, стиснув зубы. И имя у тебя дурацкое.

Мы встали в очередь из пар, которых должны были торжественно объявить. Я стояла чуть позади него, стараясь дышать размеренно, но сердце глухо колотилось, как молот по бронзе. Всё казалось театром, в котором я едва успела выучить реплики, и совершенно не понимала, кого играю.

Я всеми силами избегала смотреть на своего спутника, но любопытство пересиливало. Пару раз я ловила его взгляд – внимательный, оценивающий, почти ленивый. Он явно замечал мои попытки, и каждый раз награждал меня той самой усмешкой: неуловимой, чуть дерзкой, чуть… знающей.

И вот, наконец:

– Граф Нивар Алиссдейр Волконский и его спутница – Офелия Хаас! – провозгласил церемониймейстер, гулко перекрывая музыку.

Стражники в алых мундирах распахнули перед нами двери в главный бальный зал.

Я едва успела собраться с мыслями. Я шла не просто с мужчиной, чью фамилию слышала вскользь, – я шла под руку с графом, владельцем земель, заводов, армий слуг и, быть может, судьбы, гораздо более масштабной, чем моя собственная.

Мы вошли неспешно, словно сквозь водопад света. Сверху на нас плавно посыпались золотые перья и серебряное конфетти. Музыка сменилась на торжественный вступительный вальс. Вокруг – только взгляды. Я чувствовала их, как прикосновения к коже, к затылку, к ключицам. Нас разглядывали, оценивали, взвешивали.

Императорский двор, словно стая хищных птиц, вглядывался в Нивара Волконского – того, кому, по слухам, должны были достаться все золотые жилы Империи. Каждое лицо в зале было маской. Одни – пытались угадать, с какой стороны подступиться, другие – как выгоднее подружиться. Кто-то, возможно, уже мысленно строил планы, как стать его врагом.

А я – просто старалась не упасть на лестнице. Щурилась от света и чувствовала, как тонкие каблуки зарываются в ковёр на витиеватом спуске. И всё же, в этом параде золота, мрамора и высоких званий, я держалась.

Дворцовый зал был воплощением роскоши и власти – храм, воздвигнутый в честь империи и её бессмертного величия. Потолки, уходящие в небо, были расписаны аллегориями процветания и побед, а золото струилось по карнизам, колоннам, ручьём скатываясь в орнаментах, будто сама Империя плакала золотыми слезами. В стенах, между арками, сияли вставки из рубинов и гранатов, инкрустированные в мраморные панно, а по обеим сторонам тянулись гигантские гобелены – сцены славы, битв, венчаний и казней, вышитые с таким мастерством, что они, казалось, дышали.

В дальней части зала, на высокой возвышенности, словно на пьедестале для полубога, стоял трон. Слоновая кость и золото сплетались в нём в паутину власти, холодной и недоступной. Сам император восседал на нём, как памятник самому себе – лицо его было спокойным, сдержанно-довольным. Вокруг – пёстрые придворные, словно вырезанные из фарфора. Они переговаривались шёпотом, не упуская из виду ни одного взгляда, ни одной складки на чужом платье. Всё могло стать сплетней. Всё могло стать оружием.

А мы… мы с Кристой не нашли ничего.

Ничего.

О графе Волконском будто никто и не слышал. Ни в архивах, ни в переписке, ни в газетах. Имя – словно написано на воде. Пустота. Он будто бы возник из воздуха, как призрак.

Почему Маркс его так долго скрывал?

У меня было предчувствие – он готовит что-то крупное. Он хочет раздавить Нижний город не кулаком, а поступью прогресса: испарениями, пеплом и отходами, отравляющими воздух, воду, кожу. Ему нужна живая свалка – и мёртвые в ней, как удобрение.

Сколько людей должно погибнуть, чтобы мой отец наконец унял свой голод?

Из размышлений меня выдернула музыка. Заиграла увертюра. Мраморный пол запел под живыми инструментами, и гости расступились, создавая два чётких ряда.

Мы с Ниваром вышли в центр.

С моей стороны выстроились девушки – ожившие статуэтки в платьях, блистающих жемчугом и каменьями. С его стороны – мужчины, в строгих мундирах, с цепочками и знаками ордена. Протокольный приветственный танец – старая традиция, столь же неизбежная, сколь и показная. Он открывал каждый бал, словно зачин старинной пьесы, где роли давно распределены.

Я помнила его ещё со времён школы: тогда, в классе из двенадцати девочек и такого же числа зазывно потеющих мальчиков, нас учили основам этикета и танца – не из прихоти, а по указу канцелярии, считавшей это «необходимым минимумом городской воспитанности». Даже в Нижнем городе.

Нивар стоял напротив, выточенный из холода и тьмы. Его взгляд – безжалостно ровный, как сталь. Ни дрожи, ни тени сомнения. Ни одной человеческой эмоции. Только намерение.

Я сжала челюсти. Я не должна дрогнуть.

Я сделала шаг вперёд – первая, как центральная пара. Лицо Нивара оставалось маской, а тело – хищной пружиной. Он двинулся мне навстречу. Одну руку он отвёл за спину, вторую поднял на уровень моего лица, будто протягивал вызов. Я повторила движение.

Наши ладони парили друг напротив друга – не соприкасаясь, но так близко, что я чувствовала исходящий от его пальцев жар, как будто между нами был натянут электрический ток.

По бокам танцоры синхронно двигались с нами, на шаг позади.

В какой-то момент, когда мы сменили руки, я поймала его взгляд – томный, пронизывающий, будто он видел меня насквозь. Он смотрел не просто на меня – он будто вспоминал, искал во мне что-то давно потерянное. Или угадывал.

В кульминационный момент танца Нивар сделал шаг ближе. Его ладонь по-хозяйски легла на мою талию. Он притянул меня к себе – не резко, не грубо, но так, что воздух вокруг нас будто сгустился. В его глазах что-то вспыхнуло. Искра? Нет – пламя, с каждой нотой, с каждым шагом, становившееся все неистовей.

Мы закружились в минорном вальсе, точно два вихря, слитые одной стихией. Мужская рука, крепко сжимающая мою, направляла меня с неумолимой уверенностью, словно мы танцевали не на мраморной плитке, а на самой ткани вечера. Все исчезло – гобелены, придворные, свет люстр. Остался только он, и я, и ритм, в который билось мое сердце.

Каждое его движение было выверенным, отточенным, будто он репетировал со мной эту партию много раз – во сне, в памяти, в каком-то ином мире. Его плечи были напряжены, но не скованы. Я чувствовала это даже сквозь плотную ткань смокинга – он был сосредоточен, сосредоточен на нас.

А потом, в один из бурных акцентов мелодии, он резко опустил обе ладони на мою талию и поднял вверх, закружив в воздухе. Я на миг потеряла опору под ногами – как фарфоровая кукла, застывшая на пике вращения. Сердце ёкнуло. Мне стало страшно. Но руки Нивара держали крепко. Он не дрожал, не колебался.

Я от чего-то знала – он не уронит меня.

В этот миг зал исчез окончательно. Даже музыка, казалось, играла только для нас. Мы были одни – владельцы этого сияющего пространства, правители его ритма, дыхания и света. Я чувствовала, как волосы выбиваются из прически, щекочут шею, как платье струится по воздуху, как я – живая, настоящая – вращаюсь над полом.

Граф мягко опустил меня вниз, и мы ещё несколько раз обошли круг под замедляющуюся мелодию. Вальс стихал. Шептал. Тянулся, вынуждая нас сблизиться настолько, что я почувствовала его сбивчивое дыхание и ощутила, как его грудь поднимается и опускается под моими ладонями. Нивар не отводил от меня взгляда.

Мое дыхание было такое же тяжелое.

Я стояла так близко к нему, что наши носы почти соприкасались. Он дышал ртом, и его дыхание обжигало мою кожу. Вдруг я поняла, что он больше не смотрит мне в глаза.

Его взгляд направлен вниз.

На мои приоткрытые губы.

Раздался громкий хлопок – один из тех, что всегда звучат не вовремя. Взрыв хлопушки отозвался в зале эхом, и я инстинктивно вздрогнула, на секунду потеряв равновесие. Ноги сами сделали шаг вперёд – прямо в него. Грудь прижалась к его груди. Он же механически обвил меня рукой, как будто не думая. Или – думая слишком много.

Мир будто снова завис.

На краткий миг я почувствовала, как его пальцы сжались на моей талии чуть сильнее – как будто держал не для приличия, а от чего-то более опасного, внутреннего. Его подбородок вздёрнулся вверх – на шум, на тревогу – и лишь спустя секунду мы оба увидели, что источник паники оказался… величественным.

В центр зала, освещённый золотым каскадом люстр, медленно вышел император.

Император Гарольд фон Бентхайм V был высоким, широкоплечим мужчиной с правильными чертами и взглядом, от которого хотелось спрятать самые сокровенные мысли. Его каштановые волосы с благородной проседью были аккуратно зачёсаны назад, борода ухожена, короткая, подстриженная по последней столичной моде. Лицо его, аристократически бледное, озаряла спокойная, тёплая радость. В голубых глазах плясали искры – живые, настоящие, тёплые, с теми самыми морщинками в уголках, какие бывают у человека, привыкшего улыбаться не ради приличия.

Он ступал, как театральный бог, спустившийся на сцену. В нём было что-то нечеловеческое, окаменелое. Камзол, в который он был облачён, переливался как звездное небо перед бурей – тёмный бархат, расшитый нитями серебра и сапфиров, отражал свет, как гладь воды при полной луне. На плечах – мантия со шлейфом цвета имперского пурпура, подбитая мехом редкого белого лиса. Она струилась вниз, словно река расплавленного металла, мягко обтекая ступени подиума. При каждом его движении ткань вспыхивала бликами, будто оживала, повинуясь лишь ему.

Корона на его голове была не просто символом власти – она ослепляла. Бриллианты сверкали на каждой грани, отбрасывая крошечные радуги на мраморный пол. А массивная цепь, висевшая на его груди, казалась не украшением, а якорем власти – тяжёлая, инкрустированная рубинами, александритами, эмалью с символами старого мира. Руки императора были в перчатках, расшитых золотыми нитями, каждая с рубином на костяшке, словно сам Род метил его как избранного.

Герб пульсировал как сердце на груди монарха, как сама суть власти – двуглавый орёл с расправленными крыльями, в когтях которого меч и щит – символы силы и защиты, настоящее ювелирное чудо, созданное руками лучших мастеров Ренарна.

Вся его фигура излучала такую мощь, что люди по обе стороны зала неосознанно опустили головы. Казалось, даже свет люстр склонялся перед ним.

Даже сапоги его – вышитые жемчугом, сапфирами и драгоценными пуговицами – были произведением искусства, в котором исчезло понятие меры.

Он был в хорошем расположении духа. И был рад. Это чувствовалось кожей.

Император раскинул руки и заговорил – голос его был могуч, натренированный годами речей и приёмов, голос, от которого хотелось встать по стойке «смирно», даже если ты не из этого мира.

А я… всё ещё чувствовала его руку на своей талии.

Всё ещё чувствовала, как мы дышим в одном ритме, несмотря на речи, несмотря на блеск трона.

Я не смотрела на императора. Я смотрела в профиль мужчины рядом со мной.

Он не двигался. Не отпускал.

И если это игра, то почему дрожит земля под ногами?

И всё это время – пока зал замер, пока музыка притихла, пока двор склонился – я чувствовала, как рядом со мной Нивар медленно, но неотвратимо становится другим. Холод вновь возвращался в его осанку, в пальцы, что отпустили мою талию. В выражение лица. В глаза.

Он отстранился – ровно настолько, чтобы не дать повода, но и не оставить сомнений. Маска вернулась на место, будто и не спадала вовсе.

Моё перевоплощение происходило медленнее. Мне потребовалось несколько лишних ударов сердца, чтобы вновь почувствовать пол под ногами, чтобы вспомнить, кто я, где я, и какую роль играю в этом золотом театре.

Но я успела.

Мы одновременно склонили головы, приветствуя императора. Мой поклон был плавным, сдержанным, но почтительным. Его – резким, коротким, точным до миллиметра, как выстрел из винтовки. Гарольд фон Бентхайм V взглянул на нас и одобрительно кивнул – легкое, почти незаметное движение, но зал снова зашевелился. Все поняли: аудитория окончена.

Мы без слов ретировались прочь – к столу, где уже плескались в хрустале лёгкие вина и благоухали тарелки с закусками. Но вкусить все это не было ни малейшего желания. Я чувствовала, как Нивар рядом всё больше замыкается, собираясь в ледяную крепость. И всё, что оставалось мне – подстроиться. Принять игру.

Хотя каждый нерв во мне кричал – ты её не начинала.

К нам с Ниваром бесшумно подошёл официант с серебряным подносом, на котором тонко звенели хрустальные бокалы шампанского. Мужчина не раздумывая взял один – его движение было точным, даже лениво-элегантным, как будто он делал это уже сотню раз в одном и том же порядке: взгляд, взмах пальцев, лёгкий поворот запястья. Я же, не зная, куда деть руки, лишь покачала головой:

– Благодарю, я… пожалуй, воздержусь.

Мой голос звучал слабее, чем хотелось. Я нервно улыбнулась и, обращаясь уже к Нивару, произнесла:

– Прошу меня извинить, мне нужно на минуту… в дамскую комнату.

Он не стал задавать лишних вопросов. Лишь молча кивнул, и это молчание – сдержанное, тяжёлое, будто полное непроизнесённых слов – ещё больше вдавило меня в неловкость. Но когда я повернулась, чтобы уйти, я почувствовала спиной, как меня провожают. Не глазами, а будто накидывают цепь на мою шею. Он следил за мной, и я это знала даже сквозь шум, толпу, музыку и смех. Словно я была его выбором. Его территорией.

Скрываясь в толпе, я ускорила шаг, лишь бы оказаться за пределами этого наэлектризованного пространства. Сердце скакало, как пойманная птица. Виски пульсировали. Воздух казался плотным, и я никак не могла выровнять дыхание.

Перед глазами всё ещё стоял… этот взгляд.

Как можно было смотреть так спокойно и в то же время жадно? Словно он читал меня, как раскрытую книгу, не торопясь, смакуя каждую страницу. Его глаза – глубокие, с тяжёлым, будто хищным зрачком – завораживали. Они не просто смотрели: они втягивали. Я буквально ощущала, как исчезаю в них, как ноги перестают чувствовать пол, как исчезают мысли. Меня пронзило странное, непривычное ощущение: то ли страх, то ли вожделение. Что-то животное, первобытное.

Сдается мне, он дьявол.

Настоящий. Уверенный в своей власти, смертоносной красоте и той силе, от которой женщинам сносит голову. И он это знает.

И, что самое страшное – использует это с пугающей тонкостью.

Моя рука дрожала, когда я наконец остановилась у массивной двери, за которой скрывались туалетные покои. Я коснулась прохладной бронзовой ручки, всё ещё ощущая жар, оставшийся от его прикосновений – к талии, к ладони, даже к воздуху между нами. Меня колотило от нерастраченного напряжения. И всё это – от одного танца. От одной близости.

Может, всё-таки стоило выпить шампанского.

Он вёл себя в зале так, будто всё вокруг – просто декорации. Люди – тени. Музыка – шум. А я – единственное, на что стоило потратить внимание. И, чёрт возьми, я это чувствовала.

Он двигался с той самой плавной грацией, с которой двигаются большие кошки – не для того, чтобы впечатлить, а потому что не могут иначе. Хищно, осторожно, точно.

Ему не нужно было говорить – он был доминантной силой этого вечера.

И я не могла не признать: меня это пугало. И в то же время – пьянило.

Я закрыла за собой тяжелую дверь туалетной комнаты и, наконец, оказалась в одиночестве. Здесь было прохладно, пахло лавандой и чем-то терпко-пудровым, что оставалось на коже знатных дам. Пол блестел, словно натёртый до зеркального сияния, а с потолка свисала хрустальная люстра, изящная, как капля льда.

Я подошла к раковине с серебряными кранами и оперлась на мраморную столешницу. Передо мной – высокое зеркало в витой бронзовой раме. Моё отражение смотрело на меня… незнакомыми глазами.

Я вгляделась в себя. Щёки порозовели, губы чуть припухли от нервного прикусывания, а глаза… глаза были не мои. В них пульсировало волнение, страх и что-то ещё, неприлично живое. Тот самый взгляд, которым на тебя смотрят мужчины, от которых нужно держаться подальше. Только теперь он был у меня.

Я выдохнула и попыталась улыбнуться, но в зеркале это выглядело жалко. Я даже не могла сосредоточиться. Всё внутри билось в беспорядочном ритме, и причиной тому был он.

Нивар.

Граф Волконский.

Проклятый, безупречно воспитанный хищник.

Он смотрел на меня так, будто заглядывал вовнутрь, словно уже знал, за какой болью я пряталась, с кем спала, от кого бежала. Его глаза будто ловили все слабости, прижимали к стене, разбирали по слоям. Я чувствовала себя не женщиной, а страницей из чужого дневника – раскрытой, прочитанной, оценённой.

Я отступила на шаг и вновь посмотрела в зеркало.

Кто ты такая сейчас?

Медленно провела пальцами по щеке, касаясь кожи, словно пытаясь убедиться, что я всё ещё настоящая. Это платье, волосы, уложенные волнами, украшения, этот шелковый румянец – всё выглядело чужим. Или, может, наоборот – слишком настоящим?

Внутри была странная дрожь. Не от страха. От напряжения. От ощущения, что я больше не владею собой.

Я тронула губы, вспоминая, как он смотрел на них. Не на глаза. Не на платье. Именно на губы. И от этой мысли в животе вновь закрутилась тугая, тяжёлая спираль. Слишком много огня для одной пары глаз.

Я схватилась за край мрамора и зажмурилась. Всё это – этот вечер, этот мужчина, эти танцы, эти взгляды – тянули меня в какую-то бездну, над которой я балансировала на тонком краешке туфельки.

Я не могла здесь долго оставаться, потому что чем дольше я смотрела в зеркало, тем яснее понимала: я перестаю быть той, кем пришла. И начинаю становиться той, кем он хочет, чтобы я стала.

Когда я поняла, что покоя сегодня мне не найти, я поправила платье, провела ладонями по животу – словно пыталась пригладить собственную тревогу, – и вышла из туалетной комнаты. Коридор был полон света, но, на удивление, пуст. Видимо эта часть дворца не пользовалась популярностью. Я уже взялась за ручку двери, собираясь вернуться в бальный зал, как позади раздался резкий женский голос:

– Эй, ты!

Звучание этого оклика было едва ли не плевком – язвительное, пропитанное злостью, и, конечно, вовсе не предназначенное для светской беседы.

Я обернулась.

Из тени коридора медленно вышла девушка – полная моя противоположность во всём, будто воплощение тьмы против света. Волосы цвета воронова крыла падали по плечам тяжёлыми, прямыми прядями, чёрные, как обсидиан, глаза горели обидой и алчностью. Она двигалась с хищной грацией, осознанно подчёркивая каждое движение. Её платье из чёрной кожи сидело по телу, как влитое, разрез от бедра выдавал стройные, бесконечно длинные ноги. Образ намеренно нарушал негласный дресс-код бала, как вызов – дерзкий, почти вульгарный.

Я выпрямилась, инстинктивно выпрямила плечи и, не сводя с неё взгляда, стала ждать, что она скажет дальше.

Не убавляя шага, девушка остановилась почти вплотную. Я чувствовала запах крепкого парфюма, перемешанный с алкоголем – сладковатым, приторным. Вечер только начался, а она уже успела испытать весь спектр негативных эмоций и заглушить их несколькими бокалами крепленого вина. То ли жалеть ее, то ли беситься.

Её губы были плотно сжаты, а по скулам гуляли тени от люстры.

– Что в тебе есть такого, чего нет во мне? – выпалила она, почти шипя.

Я не успела даже удивиться, как она продолжила:

– Я – любимица Жизель. Именно я должна была сопровождать Нивара. А ты… кто ты вообще такая? Откуда ты вылезла?

Удивление внутри меня быстро сменилось злостью. Я чувствовала, как во мне поднимается волна того самого чувства, что я годами училась загонять под кожу.

С каких пор я кому-то что-то должна объяснять?

Я смерила её взглядом – холодно, сдержанно, по-королевски. Её лицо принадлежало другой нации: раскосые глаза, чуть вздёрнутый нос, губы – будто вылеплены умелым скульптором, но теперь искажённые презрением. За всем этим макияжем, претензией и кожей стояла только ярость. И, возможно, одиночество.

– Не думаю, что нам есть, что делить, – произнесла я спокойно, прищурившись.

Но завершить фразу мне не дал скрип открывающейся двери из зала. Звук эхом разнёсся по коридору, и мы обе, словно ученицы, застигнутые на месте преступления, вздрогнули.

Из-за двери вышли несколько пар, направляясь в сторону озера – тот самый живописный сад, что раскинулся позади императорского дворца. Фонари вдоль дорожек мягко мерцали электрическим светом, отбрасывая длинные тени на снежно-белый гравий.

Я перевела взгляд обратно на свою черноволосую оппонентку. Брови сами собой нахмурились. Надо будет уточнить у Кристы или Жизель, кто она такая. Я не привыкла оставлять подобные странные встречи без последствий – особенно, если в тоне звучала претензия на мою роль. От неё веяло не просто раздражением – скорее, болезненной жадностью, словно она жаждала не мужчину, а его статус, его власть, его мираж.

Интересно, сколько ещё таких «любимец» у Жизель?

Мысль о соперничестве за Нивара вызвала во мне легкую дрожь – не страсти, нет, боже упаси – скорее отвращения. Само предположение, что я могу участвовать в этой банальной борьбе за чьё-то внимание, унижало. Пускай она прячется за вырезами и кожей, я не собираюсь опускаться до уровня подёнщиц.

Я повернулась на каблуках – стремительно и с достоинством. Туфли, обтянутые жемчужным шёлком, звонко отстучали по мраморному полу.

Вернувшись в зал, я не сразу, но быстро нашла взглядом Нивара. Он стоял чуть поодаль, в глубине зала, беседуя с высоким мужчиной в форменном сюртуке с генеральскими погонами. Рядом стояла Жизель – в своей хищной элегантности – и мило улыбалась.

В руке Нивара поблескивал бокал с шампанским, в желтоватой жидкости плавали крохотные пузырьки. Его палец рассеянно постукивал по тонкому стеклу, как нервный метроном. Беседа, судя по лицам, носила скорее политический, чем светский характер.

Моя губы расползлись в холодной, самодовольной улыбке.

Так вот ты какой, граф Волконский. И всё же – дрожишь изнутри.

В этот самый момент, словно прочувствовав мой взгляд и тихую ухмылку, Нивар вдруг поднял на меня свои пронизывающие хризолитовые глаза и, слегка наклонив голову, кивнул в сторону свободного места рядом с ним – приглашение, от которого невозможно было отказаться. Но было ли это приглашение или тихий приказ? В его взгляде читалась лёгкая властность, не терпящая возражений.

Протискиваясь сквозь море шелестящих шелков и кружев, чуть задевая струящиеся юбки, я извинялась чуть ли не каждому встречному.

Наконец я оказалась рядом с Ниваром и мягко взяла под руку ту, что была свободна от бокала.

– Прошу прошения, – сказала я с лёгкой улыбкой, стараясь звучать уверенно, хотя сердце бешено колотилось.

Жизель, словно фея, мягко замурлыкала представление:

– Офелия, милая, познакомься с Герцогом Ольгардом Марксом – отцом гениальных идей Верхнего города.

Я моргнула, словно вынырнув из оцепенения. Передо мной стоял он – мой собственный отец. И в этот самый миг, когда он протянул мне руку, чтобы поздороваться, я почувствовала, как земля уходит из-под ног.

В присутствии всей этой блестящей свиты и под взглядом тысяч глаз.

Он действительно знакомился со мной.

Прим. автора – Хаас (Haas (нем.) – заяц)

Глава IV

Жизель сверлила меня взглядом – предостерегающим, холодным, как лёд. Впрочем, и без того я ясно сознавала: стоит мне затеять сцену на людях – живой отсюда не выйти. Да и что могла я поделать? Кто, скажите на милость, поверит мне?

На моём отце был смокинг из чёрного сукна, искусно вышитый золотой нитью по воротнику и клапану кармана. Светлые волосы его, седеющие у висков, были аккуратно зачёсаны назад, а тёмные, ореховые глаза – блестели. От радости ли, или от шампанского – судить было трудно. Он держался с безукоризненной элегантностью и уверенностью человека, чувствующего себя как дома в свете этих позолоченных интерьеров.

Ольгард протянул ко мне руку, с тем самым величественным жестом, в котором и ожидание, и приговор. Мгновение, что я позволила себе на раздумье, показалось вечностью – и всё же, я вложила в его ладонь свою. Маркс галантно приложился к моей руке губами и не преминул вставить одну из тех дежурных светских фраз, что произносят с неизменной улыбкой: как отрадно, дескать, познакомиться со столь обворожительной молодой особой.

– Нивар весьма разборчив в отношении дам, Офелия, вам, право, необычайно повезло оказаться его избранницей! – рассмеялся он легко, чуть склонив голову, и бросил на Жизель какой-то особенный, трудноразгадуемый взгляд. В ту же секунду я вспомнила ту девушку из коридора. Ею он, несомненно, пренебрёг.

– Мне безмерно приятно находиться на столь изысканном вечере, в окружении достойных господ, – вытащив из-под слоя презрения любезность, которой в здравом уме и сердце не нашлось бы для этого человека, я подняла глаза на графа Волконского. Тот, разумеется, даже не смотрел в мою сторону. Он был слишком занят – дамы с украшенными веерами осыпали его такими же украшенными улыбками, и каждая, без исключения, надеялась, что именно её декольте произведёт впечатление на графское сердце.

– Знаете, вы напоминаете мне кого-то… не могу припомнить, кого именно, – Маркс посмотрел на меня прищуром, как будто в памяти у него прокручивалась галерея лиц, достойных сравнения. – У вас очень выразительный взгляд.

Её взгляд.

У меня – мамины глаза. Тот же разрез, тот же тон: зеленовато-голубой, словно бирюза в серебре. Разве что мои – не глядят на него с благоговением и нежностью.

Я почувствовала, как что-то изменилось в напряжении воздуха. Глаза Жизель, стоявшей рядом с Ольгардом, забегали – слишком быстро, слишком настороженно. Она резко опустила руку на его локоть, будто хотела отвлечь, остановить цепочку ассоциаций, зарождавшуюся у него в голове.

– Дорогой герцорг, Вы, как всегда, видите слишком много, – сказала она с натянутой улыбкой, и в её голосе дрогнула фальшивая веселость.

Ольгард едва заметно повёл бровью, но не отреагировал.

Скрежет моих зубов, казалось мне, был слышен даже у дальнего столика, но, увы, лишь мне одной. Оставалось лишь изобразить натянутую улыбку и поблагодарить за комплимент. Маркс ещё секунду смотрел на меня, будто примерял к знакомому силуэту, а потом, едва завидев мужчину в сером костюме, переключился так стремительно, словно я и впрямь была всего лишь миражом.

Ольгард вел разговоры с воодушевлением, присущим людям, давно уверовавшим в силу собственного голоса. Его жестикуляция становилась всё шире, размашистей, движения напоминали крылья ветряной мельницы, застигнутой ураганом. Он говорил всё громче, властнее, словно под ним была сцена, а публика – заворожённые статисты, жадно впитывающие каждое слово. Вокруг него сгущалась толпа, преимущественно господа при галстуках и с часами на цепочке – по всей видимости, инвесторы, – внимавшие его ораторскому напору с тем особым выражением, какое бывает на лицах людей, чующих выгоду под личиной идей.

А моё тело, тем временем, отыгрывало трагедию без слов. Не спрашивая моего согласия.

Дыхание сделалось тяжёлым и резким, как у больной, поднимающейся на пятый этаж. Мне казалось, я буквально вижу, как грудь вздымается к самому подбородку, и настолько явно, что можно было бы и не смотреть. Перед глазами заплясали тёмные пятна, а очертания предметов вокруг начали терять ясность, словно мир погружался в водянистую дымку. Пространство стало зыбким, как сон перед пробуждением.

Пальцы судорожно вцепились в рукав Нивара, не от утончённого порыва, нет: скорее, как утопающий хватается за доску. Я ощущала, как изнутри стягивает позвоночник какой-то странной, холодной тяжестью, словно стыд и страх одновременно, вылитые в свинец.

Что это? Духота зала, насквозь пропитанного духами и неискренностью?

Или – он. Ольгард.

Человек, чьё имя я годами проносила сквозь зубы, как инквизиторскую иглу.

Каждая клетка, казалось, поднимала бунт. Сознание моё молчало, но тело знало. Оно помнило больше, чем я разрешала.

И вот – холодное прикосновение к моей спине.

Я медленно – предательски медленно – подняла затуманенный взгляд.

Черты лица Нивара заострились от напряжения, брови сошлись к переносице, взгляд обеспокоенно метался по залу.

Он осторожно обнял меня за плечи – с той сдержанной, почти королевской заботой, которую могут проявить только те, кто долгие годы привык контролировать эмоции и держать себя в рамках приличий, – и склонился, мягко извинившись перед присутствующими за нас двоих.

В этот момент взгляд Жизель, стоящей почти напротив, сжимая бокал в руке, неотрывно следил за каждым движением Нивара. Она чуть прищурилась, как будто пытаясь распознать истинные мотивы этого молчаливого прикосновения. Её глаза – холодные, как полированная сталь – говорили о глубокой настороженности, метаясь между мной и Ниваром, в их глубине читалась смесь подозрения и что-то вроде скрытой тревоги. Мне почему-то показалось, что ей не нравилась эта близость между нами.

Разве я не для этого тут?

Мы с Ниваром двинулись к выходу в императорский сад под взгляд Маркса, наблюдающего сбоку, – в его глазах мелькали тени сложных чувств: от раздражения до замешательства.

Но мне хотелось скорее вдохнуть свежий воздух.

Уйти от тяжести шёлковых шлейфов, всполохов люстр и чужого голоса, что вонзался в виски, как заноза под кожу.

Уйти от прошлого, которое, как оказалось, вовсе не осталось за дверью.

Нивар подвел меня к питьевому фонтану в начале сада, оттеняемого от света уличных фонарей небольшим цветущим деревом вишни. Ни о чем не спрашивая, он вытащил из моих дрожащих рук бокал и, вылив шампанское в кусты, наполнил его водой из маленького бронзового краника, журчавшего неторопливо, как будто и сам вечер никуда не спешил.

Я уже успела найти место на старинной каменной скамье неподалёку и, приняв поданный сосуд, благодарно кивнула.

Глоток холодной, почти ледяной воды, будто привёл в движение все остановившиеся во мне механизмы: в голове посветлело, мир начал распаковываться обратно в привычную форму, дыхание выровнялось.

– Спасибо тебе большое, – повторила я негромко, слегка фривольно, поёжившись от резкого порыва ветра, налетевшего из глубины сада.

Он молча снял пиджак и аккуратно опустил мне на плечи. Ткань была тёплой, ещё хранила запах. Мускус, сандал, немного ладана. Его пальцы чуть коснулись моей ключицы, легко, будто случайно, но я почувствовала в этом движении небрежную, едва различимую ласку. Или мне так хотелось в это верить? Он поправил край пиджака, чтобы не сполз, и задержался рукой у моего плеча, проверяя, не зябну ли. Не глядя в глаза, он всё же остался стоять рядом – близко, но не навязчиво, будто телом заслоняя меня от холодного ветра, который гулял между деревьев.

Внутренне я слабо понадеялась, что его жилетка из костюма тройки не слишком тонка, и ветер не заставит его стучать зубами перед важными господами.

– Мне необходимо вернуться к инвесторам. Наш разговор переносится в более спокойное место, – сказал он, не глядя на меня: одна рука его была в кармане, другая небрежно играла с серебристой зажигалкой, словно с сигнальным револьвером. – Полагаю, мы сегодня с тобой больше не увидимся. Мой шофёр отвезёт тебя в апартаменты, когда пожелаешь. Он будет ждать у центрального выхода – возле той самой машины, в которой ты приехала.

Нивар взглянул на меня – строго, сосредоточенно, тем самым своим хризолитовым взглядом, в котором угадывалась тревожная дисциплина, как в офицерской выправке. Он будто хотел сказать что-то еще, но вместо этого его челюсти сжались, делая линию подбородка ещё выразительнее, почти резьбовой. Я не скрывала, что смотрю – наоборот, надеялась уловить в лице хотя бы отблеск настоящей эмоции, намёк на внутренний тон.

Ветер, всё не унимаясь, боролся с его причёской – и, наконец, победил, выбив непокорную прядь, упавшую на левый глаз. Он поправил её длинными, тонкими пальцами, украшенными кольцами, – изящным движением, каким мог бы касаться дамского платка – и, не сказав больше ни слова, исчез за тяжёлыми дворцовыми дверьми, ведущими обратно в зал.

Следом за ним остался лишь запах одеколона, отзвуки вечера и немая мысль: да, Криста, пожалуй, не ошиблась. Ум у него и впрямь – весьма выпирающий.

Ещё некоторое время я сидела на мраморной скамье, уставившись в гравий у своих ног и медленно потягивая воду из бокала. Она уже успела потеплеть в моих ладонях – как всё в этом мире, что слишком долго держат при себе.

Ветер становился всё неистовей: с каждой минутой он расправлялся с моей причёской всё решительнее, будто нарочно желал её уничтожить. Пиджак Нивара служил мне если не щитом, то хотя бы временным укрытием от холода – я перестала дрожать, дыхание выровнялось, тело вновь стало мне подвластно.

И именно в этот момент – меня осенило.

В смысле сегодня больше не увидимся? То есть, мне заплатят деньги за то, что я просто была красивой девочкой рядом? Боже, а значит ли это, что потом с меня возьмут в два раза больше и я буду сильно жалеть?

Резко подскочив со скамьи, я хотела было пойти за Ниваром, но чья-то рука остановила меня, ухватив за запястье. Рывок не удался – я застыла, обернувшись на того, кто посмел.

Меня держал молодой человек – чуть старше меня, не более. Его ладонь, тёплая, даже обволакивающая, резко отличалась от привычной сдержанной прохлады спутника вечера. Я попыталась изобразить немой вопрос во взгляде – что вы себе позволяете, сударь? – и, надо признать, жест был понят. Рука тотчас же отпустила меня.

– Прошу прощения, – произнёс он ровно, без суеты, и голос его был на редкость… мягким, как весенний мёд, неторопливо стекающий по ложке. – Я не хотел, чтобы вы бежали за ним.

Он поправил пиджак и отвёл прядь каштановых волос за ухо – аккуратным жестом, не лишённым вальяжной светской грации.

– Лоренц, – добавил он, легко, будто представление не требовало ни титулов, ни орденов. – Лоренц Винтерхальтер.

Он слегка поклонился – галантно, но без преувеличений. При этом его волосы, словно обиженные вниманием, снова выбились из-за уха и упали ему на лоб.

– Очень приятно, – произнесла я сдержанно. – Офелия. Просто Офелия.

Я всё ещё была раздражена, пусть и не настолько, чтобы не признать: он проявил корректность. В голосе его не чувствовалось нажима, а в манерах – агрессии. Скорее уж, лёгкое изящество, присущее тем, кто ссориться попросту не привык.

– Вы, позвольте спросить, всех незнакомок за руки хватаете? – я потёрла запястье и свела брови к переносице, изобразив недовольство настолько красноречиво, насколько позволяла сложившаяся обстановка.

– Только если они бегут в пропасть.

Я нахмурилась еще сильнее и, казалось, впервые посмотрела на его.

– Искренне прошу прощения, – опешив, отозвался он с тем видом, будто извинялся за неудачно поданный бокал, – не рассчитал силы, и, видит Род, не имел дурного умысла. Просто… мне было невыносимо видеть, как вы бросаетесь вслед тому, кто не удостоен ни взгляда, ни шага.

Он слегка пожал плечами и, заведя руки за голову, небрежным жестом растрепал волосы на затылке, прежде чем оглянуться по сторонам, будто убедиться, что никто не слышит наших разговоров.

Я позволила себе не скрывать взгляд и с интересом рассмотрела своего ночного компаньона.

Кожа у него была тёплого, золотистого оттенка, будто слегка тронутая солнцем. Глаза – янтарные, не без озорства, но без высокомерия. Волосы – длинные, ровно до плеч, аккуратные. Клетчатый твидовый костюм придавал ему массивности, которой, быть может, в действительности не было. А вот ощущение от его прикосновения…

Мозоли.

На ладонях.

Для светского юноши – несколько неожиданная деталь.

– Это, – я сделала короткий вдох и выдох, – моя работа. Сопровождать тех, кто этого не заслуживает.

Он приподнял брови, будто от изумления, но промолчал. Затем, не торопясь, извлёк из заднего кармана портсигар, щёлкнул крышкой и вынул сигару. Одну. Другую предложил мне, чуть склонив голову в знак вежливости, но я отказалась.

– Значит… ты из этих? – голос его был всё таким же ровным, мягким, без осуждения, он шустро перешел на «ты», но я даже не обратила внимания. – По тебе не скажешь. Взгляд ещё не стал… голодным.

Что, прости?

Что бы это вообще ни значило – звучало неоднозначно. Хотя, если вспомнить ту темноволосую девицу, чья одержимость Ниваром была столь навязчивой, становилось ясно: её интерес к нему основывался вовсе не на трепетных чувствах. Скорее на банковском счёте и влиянии.

Ну может быть еще на его «симпатичной мордашке».

– У меня сегодня первый день, – сказала я куда-то под ноги, но потом будто пришла в себя. – Почему ты не хотел, чтобы я шла за ним? И подожди – Винтерхальтер? – мои глаза расширились. – Ты как-то связан с Бароном?

Парень поднял на меня глаза и рассмеялся – совсем невинно, легко, как будто речь шла о какой-то забавной шутке, а не о семейных узах.

– Я – его сын.

Тело онемело от услышанной новости. Вечер потрясений определенно был равен той сумме, которую мне озвучила Криста по его завершению. Еще буквально вчера я сидела и думала, каким образом я буду отбиваться от сынков хозяйки и вымаливать отсрочку платежа за комнату, а сегодня я общаюсь с важными для империи людьми, способных перевернуть положение государства с ног на голову.

– Ох, прошу прощения… – выдохнула я и в тот же миг, точно поражённая током, поспешно присела в книксене.

Но Лоренц лишь добродушно рассмеялся и поднял ладонь, останавливая меня:

– Ради всего святого, не надо этих реверансов. Я ещё не настолько испортился от мэрских приёмов. Да и отец мой скорее назовёт реверанс «чертой классового упадка», чем примет его как знак почтения.

Я смутилась, вспыхнула, потом, чтобы скрыть это, заговорила слишком быстро:

– Я не знала, что у него есть сын. Я не хотела проявить неуважение.

– Всё в порядке, – улыбнулся он, – не у каждого в биографии прописано: «сын мэра Нижнего города, пугающий барышень в садах».

– А вы… ты не должен быть на собрании с инвесторами? – поморщилась я, намеренно утрируя интонацию Нивара на последнем слове и демонстративно закатив глаза.

– Отца там вполне достаточно, – он выдохнул дым от сигары и посмеялся от моих кривляний. – Думается мне, если я туда пойду – без драки не обойтись. Не могу я слушать, как эти толстосумы обсуждают будущее нашего города, где даже ни разу не были.

Я молчала, стараясь не высказывать свою точку зрения на этот счет, потому что не была до конца уверена, откровенен ли со мной Лоренц или пытается что-то вызнать. И, видимо, заметив некую неловкость с моей стороны, он замолчал и довольно улыбнулся:

– Ты прекрасно выглядишь, Офелия, – добрая улыбка окутала меня теплом с ног до головы, и я не смогла не улыбнуться в ответ, – Прогуляемся по саду, если ты не замерзла?

– Конечно. Впереди ещё вся ночь, – приняв его локоть, я быстро забыла о неприятном послевкусии общения с Ниваром и с лёгкостью нырнула в пучину его юмора, рассказов о морских путешествиях и безумных планов на Нижний город.

Особенно забавной показалась его идея построить в каждом квартале общественные бани – «не для бедных, а для тех, у кого совесть ещё не совсем отмылась». Я рассмеялась, хотя не смогла отделаться от мысли, что за всеми его шутками, пожалуй, пряталась куда более серьёзная задумка.

Глава V

Просыпаться в большой кровати, утопающей в перинах и шёлковых простынях, было куда приятнее, чем на жёстком матраце в убогой комнате в трущобах. Я даже не помню, как уснула, как приехала. Ванну я, разумеется, принять не успела – об этом мне деликатно напомнил холодный утренний воздух и собственная кожа, не привыкшая к таким изыскам без должного очищения. Но, лёжа под тёплым покрывалом, я позволила себе роскошь на несколько минут отдаться воспоминаниям о прошедшем вечере.

Лоренц показался мне человеком благородным и добросердечным – тем, кто, несмотря на фамилию, не живёт лишь в зеркальной зале отцовской славы. Он, как и барон, тревожится за будущее родного города – по-своему, молча, сдержанно. В разговоре я узнала, что он проживает вместе с отцом в поместье, расположенном в лесистой части Нижнего города, у самой границы с Верхним. Его мать, как он сказал, была архитектором и погибла при строительстве новой ратуши – трагический случай, о котором я некогда слышала, но не связывала с ним лично.

Я не стала расспрашивать, удержав в узде своё разрывающееся любопытство. Если захочет – сам расскажет. Иногда молчание красноречивее любого допроса.

Часть той ратуши, насколько мне известно, так и осталась незавершённой. Следствие, казалось, длится вечность, а в протоколах фигурирует всё та же формулировка – «возможная халатность строительной бригады». Слишком удобно. Слишком знакомо.

Лоренц говорил о случившемся с поразительной точностью – как будто всё произошло не три года назад, а вчера. Голос его временами сбивался, фразы прерывались – он будто шёл по краю внутреннего бездорожья, где каждое слово – шаг в пустоту. Было ясно: с матерью их связывало нечто куда большее, чем родство. И эта рана, невидимая, но ощутимая, всё ещё кровоточила под лакированной поверхностью его светской сдержанности.

Вчера я впервые побывала на Триозерье – так называл это место мой новоиспечённый гид по дворцовому саду. Озёра появились задолго до того, как на этом холме был возведён Императорский дворец; три гладкие зеркала воды лежали рядом, образуя форму, неуловимо напоминающую знак триединства – насколько вообще возможно, чтобы природа подчинялась символу.

Заприметив там лебедя, Лоренц быстро сбегал за куском багета в фуршетную часть внутреннего зала, и оставшееся время мы кормили одинокую и гордую птицу.

Лебедь даже подплыл к нам, подарив мне возможность погладить его мягкие перья. Я протянула руку и осторожно коснулась его головы. Он смотрел на меня своими умными, почти человеческими, глазами, как будто пытаясь понять, о чем я думаю. Затем он медленно опустил голову, позволяя мне гладить его вдоль шеи.

Это было… удивительно. Почти священно.

Мгновение, достойное быть сохранённым в памяти, как шелковый платок в ящике старинного комода.

Лоренц всё это время улыбался – после каждого моего слова, после каждого движения. Вначале эта мягкая, не соскальзывающая с лица улыбка вызывала у меня тревогу – я не доверяла ей. Но чем больше я его слушала, чем больше вникала в интонации и взгляд, тем явственнее ощущала: это не маска. Он искренен.

Я даже не заметила, как рассказала ему историю своей жизни и как попала в гарем к Жизель. Он слушал, не перебивая, не морщась, не строя выражений. Даже бровью не повёл. И в этом – в его молчаливом, человеческом принятии – было что-то бесконечно тёплое. Я почувствовала благодарность. Не внешнюю, вежливую. А настоящую, ту, что приходит из самых потаённых закоулков.

И вот мы уже стоим возле машины Нивара, будто два подростка – сблизившиеся, но не определившиеся. Всё было прекрасно, но непонятно: обняться? Кивнуть? Улыбнуться и исчезнуть в тишине ночи?

Лоренц снял с меня это бремя выбора. Он неспешно извлёк из внутреннего кармана пиджака кустовую розу, явно сорванную где-то по пути, когда я отвлеклась. Он молча протянул её мне.

И я, на удивление себе, – улыбнулась. Глупо, по-девичьи.

Жест был одновременно мил и тронул до глубины. Я взяла розу, поднесла к лицу и вдохнула её аромат – нежный, свежий, с оттенком чего-то совсем юного. Лоренц смотрел на меня с той самой улыбкой, в которой не было фальши.

Поправив на плечах пиджак, оставленный мне Ниваром, я медленно потянулась к щеке Лоренца и, не раздумывая, оставила на ней след своей губной помады. Он даже не притронулся, чтобы стереть – лишь чуть усмехнулся, сказав, что сохранит «на память».

Затем он усадил меня в машину, и я уехала в свои апартаменты – наполненная тем лёгким ощущением, которое столь долгое время было мне чуждо. Ощущением, будто кто-то бережно выдохнул из груди всю тяжесть и вложил туда воздух.

В комнате меня ожидала коробочка – аккуратно поставленная на прикроватный столик. Я не стала разглядывать, что в ней, и даже не задумывалась, каким образом она туда попала. Вероятно, Жизель имела ключи от всех дверей. Да и разве имело это значение сейчас?

Я просто сбросила туфли, не дойдя до кровати и пары шагов, и, не раздеваясь, опустилась в мягкие перины, которые так щедро приняли мою усталость.

Проснулась я уже поздним утром – выспавшаяся, будто впервые за долгие месяцы. Потянулась, устроившись глубже в объятиях одеяла, и вдруг уловила терпкий запах – местное средство для стирки, с неожиданно тёплым характером. Он напоминал густой сосновый лес, в самой глубине которого раскинулось поле под открытым небом, усеянное цветами. От гор, что выглядывали за кромкой деревьев, веяло прохладой и морозной свежестью.

Все это погрузило меня в ощущение дома, которого никогда не имела.

Ещё немного повозившись носом в подушке, я вдруг резко распахнула глаза – и в то же мгновение осознала, что спала всю ночь, укутавшись в пиджак Нивара.

– О, Род милосердный… – прошептала я, садясь на кровати с выражением такой паники, будто меня застали в казённой постели с графским титулом. Взгляд метался по комнате в абсурдной надежде, что никто этого не видел. Будто бы такое могло быть.

Выдохнув, я уверенно спрыгнула с высоких перин и подошла к столику с коробочкой.

Внутри аккуратно, почти с ювелирной точностью, лежала толстая пачка купюр. Подержав её в руке – на удивление тяжёлая – я бросила деньги обратно в коробку с небрежностью актрисы, которой аплодировали за роль, к которой она давно охладела.

Меня пробрало легкой дрожью, и я мысленно радовалась где-то на задворках сознания, что вечер ограничился только сопровождением.

Встав с постели, я подошла к окну, чтобы раздвинуть шторы и впустить свет в комнату. Но вместо этого я замерла на месте, любуясь открывшимся передо мной видом. За окном раскинулся городской пейзаж, который казался бесконечным. Вершины соседних крыш тянулись вверх, словно пытаясь достать до самых облаков. Вереница улиц распласталась, казалось, до самого горизонта. Внизу, среди домов, кипела жизнь: редкие машины мчались по дорогам, люди спешили по своим делам. Кто-то из них опаздывал на важное мероприятие, кто-то не спеша передвигали ногами, так же, как и я, наслаждаясь свежестью утреннего воздуха.

Этот вид был одновременно завораживающим и пугающим.

Этот вид напоминал мне, насколько ничтожны наши судьбы по сравнению с безмерностью мира. И в то же время – как прекрасно быть его частью, хотя бы на мгновение.

Хотя бы на день.

Приоткрыв окно, я впустила в комнату свежий воздух сквозь небольшую щелку. Он прошел по пространству, словно чужая рука по обнажённой коже, и, не задерживаясь, скрылась в складках штор. Не оборачиваясь, я направилась в сторону ванной – раздеваясь на ходу, словно сбрасывая с себя не только одежду, но и остатки прошедшей ночи. На полу за мной осталась невольная дорожка: туфелька, платье, кружевное бельё – без порядка, но с некой изящной неряшливостью.

Ванна еще не налилась, но я уже села в нее и ждала, когда вода закроет меня полностью. Пар от горячей воды тонкими ручками тянулся к потолку. За пределами дома температура воздуха была достаточно комфортной, однако меня все равно пробрала еле заметная дрожь, от которой мне скорее хотелось скрыться во влаге разогретой воды.

Вытащив из волос украшение, я откинула их за пределы акрилового камня ванны, чтобы они не намокли, но, когда ванна налилась, я все равно не смогла бороться с желанием полностью оказаться под водой. Я задержала дыхание и целиком погрузилась в свои мысли.

Можно ли считать, что моя мечта осуществилась и я имею все то, чего так желала?

Ведь у меня теперь есть всё: просторные апартаменты, зеркала в золочёных рамах, мягкие ткани, платье на каждый вечер, и мужчина каждый вечер, который никогда не надоест, ведь каждый вечер он будет другой. Я могу позволить себе быть разной. Мне льстят, мне платят, меня провожают в автомобиль, будто я не я, а героиня какого-то лоснящегося романа.

Почему моя мать так рьяно отказывалась от этого всего – мне было не понятно. Ведь она могла иметь все, и я могла расти, не зная, что такое проблемы с деньгами, что такое грязная одежда и объедки с настоечных. Неужели всерьёз хотела доказать что-то людям, у которых в груди давно высохли сердца? Хотела, чтобы её «увидели», оценили, признали? Но ведь это всё иллюзия – что-то кому-то доказывать. В первую очередь надо волноваться о своем комфорте и своих близких. Пока дают – надо брать. Хорошее не предлагают дважды, почему она так и не поняла этого?

Я открыла глаза под водой. Свет ломался сквозь поверхность, искажая всё до неузнаваемости. Казалось, будто я сама – часть этого дрожащего мира, где правда и ложь различаются только по оттенку тишины.

Неожиданно чья-то рука резко схватила меня под локоть и выдернула из воды. В одно мгновение я потеряла контроль над телом – вдохнула вместо воздуха воду, что тут же обернулось хриплым, лающим кашлем.

– Пресвятые мученики! – раздалось над ухом. – Я думала, ты… всё…

Криста, перекрестившись так, словно пыталась отпугнуть саму смерть, осела на пол рядом с ванной и шумно выдохнула, прижав ладонь к груди.

– Не пугай меня так больше, подруга, – пробормотала она с дрожью в голосе.

Я, с трудом выкашляв остатки воды, приподнялась, опираясь на край ванны, и мрачно посмотрела на свою «спасительницу».

– А как же… постучаться?

– Я стучала! – взвилась она. – Долго, много раз! – её голос дрожал, как натянутая струна. – Я так перепугалась, что взломала замок!

– Ах, и на это у вас талант имеется? – криво усмехнулась я, откидывая прилипшие к лицу волосы и облокачиваясь о край ванны, будто на подиум.

Криста только натянуто улыбнулась, но ничего не ответила. Впрочем, никто и не сомневался, что девочки Жизель не только украшают собой клубы и салоны, но и куда умелее в вопросах, которые далеко выходят за рамки приличий.

– Сегодня чаепитие у господина Маркса, – заговорила она уже более деловым тоном. – Будет Барон с сыном, Нивар, ну и ещё те господа, что вчера подписались под финансированием заводской реформы. Машина подана через полчаса, – она бросила взгляд на часы над дверью в ванной.

Я вздохнула, уронив подбородок на край ванной, и прикрыла глаза.

Инвесторы, заводы, Маркс, сын Барона… Всё это снова звучало, как тяжёлое «продолжение вчера».

А ведь я только начала оттаивать.

Я протянула руку Кристане, и она, не скрывая довольства, помогла мне выбраться из ванны, накинув банный халат. Мы направились к массивному гардеробному шкафу, внутри которого ткани струились, переливались, цвели и мерцали, будто лоскуты сна, разложенного по полочкам.

Криста, между делом, бросила взгляд на открытую коробку с деньгами, всё ещё сиротливо стоявшую на прикроватном столике, и спросила с полувздохом:

– Ну и каково это – быть настолько богатой, чтобы даже не считать?

Я хмыкнула, отложила коробку и, не глядя, задвинула её в ящик.

– Ты не узнаешь, – с лёгкой усмешкой ответила я. Мы обе рассмеялись. Смех был звонкий, почти девичий, хотя ни я, ни она уже давно не верили в сказки.

После нескольких сомнений я выбрала платье – небесно-голубое, усыпанное мелкими вышитыми цветами, струящееся до щиколоток. Разрез на юбке чуть ниже бедра придавал ему дерзости, словно случайная оголённая строчка в письме, написанном тушью. Пышные рукава создавали воздушную романтичность, а приталенный силуэт подчёркивал талию с почти вызывающей точностью.

Еще я надела короткие кружевные перчатки – нежные, как облако в утренней дымке, они касались кожи с шелковистой осторожностью. И под них, как завершение образа, аналогичную кружевную повязку на шею.

Я встала перед зеркалом – и сдержанно кивнула себе в отражении. Цвет платья усиливал глубину моих глаз, словно вода в чаше, на дне которой прячется весенний турмалин.

– Слишком хорошо, – заметила Криста и тут же потянулась за туфлями. Она обула на меня бежевые босоножки на шпильке и вложила в руку плетёную сумочку. Губы она слегка тронула розовым, как лепестки персика, щеки освежила нежным оттенком, а на глаза положила едва заметную тень, словно туман над прудом на рассвете.

Когда я распустила волосы, прядь за прядью опуская их на плечи, она захлопала в ладоши, как ребёнок.

– Честное слово, я скоро отойду в тень, если ты ещё пару раз покажешься среди верховников, – воскликнула она, вскидывая руки. – Это же надо было уродиться такой красавицей!

Я улыбнулась – не без иронии, ведь в её голосе звучала и горечь, и восхищение, и женская усталость от сравнений.

Мы вместе рассмеялись – и, перекидываясь фразами, будто шарфами, побежали вниз, к машине, дожидавшейся нас у парадного крыльца.

Особняк герцога Маркса предстал перед нами в полном великолепии – белокаменная громада с изысканной тяжеловесностью классического стиля, щедро приправленного барочной причудливостью. Изящные колонны венчали фасад, арки словно приглашали войти внутрь, обещая свет, мрамор и отзвуки камерного квартета. Здание стояло словно высеченное из снега и времени – торжественное, упрямо живущее в эпохе, которая давно ушла.

Вокруг раскинулся ухоженный сад: аккуратные живые изгороди, лаванды и плющ, хвойные линии в глубине – всё говорило о людях, для которых эстетика стала родом власти.

У парадного крыльца уже стояли две машины. Следом за нами к остановке подкатила третья. Из неё выпорхнула – словно ночной мотылёк, вновь потянувшийся к свету – вчерашняя дама в чёрном. Та самая, что накануне была чересчур щедра на шампанское и несдержанные речи.

– О, Никс… – Криста сдавленно процедила сквозь зубы. Я даже уловила, как её плечи вздрогнули от внутренней неприязни. – Эта заноза в заднице. Терпеть её не могу. Смешно смотреть, как она тщится обратить на себя внимание графа Волконского.

– Внимание… Нивара? – спросила я, почти не открывая рта, едва шевеля губами.

– Она мечтает стать его фавориткой. А после – кто знает? Возможно, и женой, – Криста бросила быстрый взгляд на Никс, и, словно укрощая раздражение, пригладила выбившуюся прядь за ухо.

– Женой?.. – мои брови вспорхнули вверх. – Разве такое допустимо? Мне казалось, нас… выбирают. Без всяких браков, без обручальных колец.

– Ты верно рассуждаешь, – нехотя признала Криста. – Но иногда находятся исключения. Если одна из девочек настолько увлечёт мужчину… если он вздумает, что без неё ему недостает воздуха – тогда да, он может предложить… нечто большее.

На миг она замялась. По тому, как сжались её губы, я поняла – за этим следовало нечто неприятное.

– И… герцог Маркс… – выдохнула она почти шёпотом. – Женился на Жизель. Лет двадцать назад, если не больше.

Словно ведро ледяной воды обрушилось на мою спину. Я остановилась. Мой взгляд застыл в точке. Всё вокруг затихло, будто мир затаил дыхание, ожидая моей реакции. Я не чувствовала лица. Лишь холод, ползущий изнутри – ровно, неумолимо.

Перед глазами вдруг встал лабиринт: стены движутся, сдвигаются, поворачиваются, и никакой выход не просматривается. Только ты – посреди, и каждое движение лишь уводит глубже. Невозможность понять, где ложь, где правда, где твоё место. Или есть ли оно вообще.

Где-то внутри – укол. Лёгкий, но острый. Предательство?

Нет… что-то хуже.

Презрение.

К себе.

Глава VI

Мы вошли в коридор поместья Маркса – прохладный, строгий, с полированным до зеркального блеска паркетом и тяжёлым запахом древесной смолы и воска. Из глубины дома к нам вышли горничные в белоснежных передниках, словно вырезанные из фарфора. Молча, с опущенными взглядами, они проводили нас в сад.

Цветы, кустарники, деревья – всё здесь дышало неземной симметрией. Ни одной лишней травинки, ни одного увядшего лепестка. Даже пыль на клумбах, казалось, была выметена с фанатичной тщательностью. Всё было выстроено, как парад войск: анютины глазки и астромерии, густые кусты жасмина, ряды идеально подстриженных самшитов. Пахло сладко, почти приторно, как в аптеке перед обмороком.

Я не могла себе представить, чтобы что-либо могло быть красивее этого сада. Разве что императорский, где аллеи ведут к статуям предков и парфюм растворяется в воздухе от касаний чужих пальцев. Но чтобы пройти его целиком, понадобилось бы ещё больше времени, чем мы истратили с Лоренцом прошлым вечером, блуждая среди фонарей и теней, как двое заблудших гимназистов.

И всё же, как человек с такой дрянной душой мог владеть чем-то настолько прекрасным? Будто бы зло, скрытое за манжетами его сюртука, не имело ни малейшего влияния на мир вокруг. Будто природа сама подчинялась ему – против воли, против смысла.

Среди деревьев, отбрасывающих на траву нежные кружевные тени, были расставлены столы, покрытые безупречно белыми скатертями с вышивкой по краю. За ними уже сидели некоторые гости – чинно, с выправкой, как на живописных открытках из Верхнего города. На столах сверкали хрусталём бокалы, ловя солнце, как зеркальца; в центре каждого стола стояла ваза с яблоками – будто дары какого-то застенчивого бога.

Фарфоровые чайники пускали пар, как миниатюрные паровозы, наполняя воздух влажным, пряным ароматом. Некоторые девочки уже обслуживали гостей – из числа тех, кого привезли из клуба Жизель, но сегодня им велели быть не «девочками», а «барышнями, прислуживающими за чаем». На них надели светло-жёлтые платья, скромные, с оборками, но всё равно глаза их были чересчур прозрачны, а улыбки – натянуты, как струны.

Никс выбрала свою траекторию с намеренной точностью, направляясь прямиком через Нивара, но тот, завидев меня, осторожно опустил чашку в блюдце, как будто его движения имели значение, и чуть наклонил голову в безмолвном приветствии. Плавно, деликатно, как будто между нами и правда было нечто тонкое и невысказанное.

Перехватив его жест, Никс недовольно фыркнула и одарила меня тяжёлым, почти обвиняющим взглядом своих черных, как обсидиан, глаз. Я выдержала этот взгляд, хоть и признаться, куда больше хотелось закатить глаза, развернуться и не видеть её до следующей зимы. Вместо этого – ответная, едва заметная улыбка графу, сухая, но упрямая, как печать на письме.

Я сильнее сжала бумажный пакет в руке, в нём лежал пиджак графа Волконского, и мысль о том, как именно я собираюсь вручить его хозяину, пока не удосужилась посетить мою голову. Не задерживаясь, я проследовала к одному из столиков под тенью глицинии и поставила сумочку с пакетом на соседнее кресло. Надеялась, что он подойдёт сам. Или, что хотя бы Никс отойдёт.

– Офелия, сладкая, – у столика почти бесшумно, как кошка, появилась Жизель. Меня снова окатило тошнотворное ощущение – смесь притворства и почти физической неприязни. Возможно, я даже не успела скрыть выражение лица: губы дрогнули, взгляд качнулся в сторону. Жизель, уловив это с врождённой зоркостью женщины, чьё ремесло – считывать эмоции, с мягкой тревогой спросила:

– Всё ли у тебя в порядке?

Внешний вид её, как всегда, был рассчитан до последней пуговицы. Эффектная, яркая, врезающаяся в память, она будто пришла не на чаепитие в саду, а на премьеру собственной жизни. Обтягивающее платье цвета гречишного мёда плотно облегало её фигуру, подчёркивая округлые бёдра и тонкую талию, перехваченную алым поясом, завязанным сзади в нарочито большой бант – почти вызывающий, почти детский. На улице стояла жара, и потому она выбрала тонкие бретельки, будто случайно давая повод для пересудов дамам постарше.

Аккуратная причёска была собрана низко, почти спрятана под широкой белой шляпой с вуалью, скользнувшей по лбу, как лёгкий упрёк. Но солнце без стеснения бликовало на её золоте: цепях, браслетах и, особенно, на массивном перстне с рубином на безымянном пальце левой руки. Камень, казалось, дышал собственной кровью. Я не заметила этого раньше. Возможно, не хотела.

Красные туфли на высоком каблуке заставляли её походку походить на выступление – каждое движение выверено, каждое касание каблука по гравию звучало как увертюра. Я помнила, как раньше, в пору слепых мечтаний, хотела быть такой же. Такой же ослепительной, расчётливой, уверенной, как будто весь мир – это сцена, а я пока ещё в зале, за занавесом.

– О, да! – воскликнула я с такой наигранной живостью, что сама едва не поморщилась, и быстро поднялась. Обняла Жизель, крепко, чуть дольше, чем позволял бы этикет. Но мне нужно было это сделать. Я не могла позволить себе быть грубой, хотя всё внутри сопротивлялось. Её расположение – ключ. Её язык – ещё не вся правда, но близко. Я доберусь до неё. До Маркса. До их истории.

– Просто удивлена приездом этой девушки, – добавила я, отстранившись и кивнув в сторону Никс, чьё платье на фоне столов и белых скатертей казалось чрезмерно ярким, как клякса на винтажной открытке.

Жизель вздохнула. Но не сразу. Перед этим на долю секунды будто замешкалась – взгляд её метнулся к Никс, затем к Нивару, потом к моей руке, сжимающей край платья. Она быстро взяла себя в руки и вернулась в роль: театральный вздох, движение плечом, изящный жест рукой, как будто отмахивалась от навязчивой мошки.

– Бедная девочка, – произнесла с усталой жалостью. – Всё ещё надеется на его внимание. Я объясняла ей, клянусь, раз сто, что нельзя так глупо выставлять себя напоказ… – она сделала паузу, взгляд её вновь на мгновение задержался на лице Нивара, но голос остался ровным. – Не имея ничего, кроме молодости и упорства. Но, видно, чувство – сильнее разума. Она без ума от графа Волконского. – Жизель покачала головой и, складывая руки на груди, чуть задела браслет, тот зазвенел слишком резко, как будто она его задевала не в первый раз. – Не понимаю, что она в нём такого нашла…

Жест был нервный. Быстрый. Пальцы её затем скользнули к перчатке, которую она носила за поясом, – потянула, поправила, снова убрала. Не нужно было быть гением, чтобы понять: её изящество начинало давать трещины. На долю секунды она прикусила губу, а затем – снова улыбнулась. Чуть шире, чем следовало.

А Никс тем временем маячила возле Нивара, как канарейка в клетке, которую забыли открыть. Он же сидел, выпрямившись, и в каждом его движении чувствовалось напряжение, не агрессивное, а отстранённое. Раздражение он не прятал, и даже не утруждал себя делать вид, что не замечает её. А вот меня – замечал. Вновь и вновь. Его взгляд, скользнувший из-под чуть растрёпанных прядей, был прямым и непозволительно хищным.

Я закусила губу – почти непроизвольно. Что-то внутри сжалось, и я на мгновение потеряла дыхание, будто в груди лопнуло тонкое стекло. Он снова поднял чашку – тонкие пальцы, закованные в кольца, легко сжали фарфор. Сквозь льняную ткань рубашки, слегка влажную от тепла, угадывались мышцы. Рукава были закатаны до локтя, будто минуту назад он действительно перекапывал грядки где-то за сиренью, а потом его позвали к людям, к чаю, к приличию. Подтяжки придавали ему оттенок почти деревенской грубости, но не отнимали ни грана величия.

Профиль его, когда он обернулся к Марксу, был величественным, ни следа мальчишества. Только воля, знание своей цены… и, господи, да – сексуальность.

О святые, я действительно назвала его сексуальным? Отвратительно.

Жизель, между тем, достала веер из тончайшего кружева и раскрыла его с негромким щелчком. Лицо её было спокойным, но движения – чуть резче, чем обычно. Она не смотрела больше на Никс. И не смотрела на меня. Она просто сидела и обмахивалась, чересчур сосредоточенно, как женщина, которая привыкла всё контролировать, но вот сейчас – не может.

Я и не заметила, как полностью погрузилась в изучение Нивара – не мужчины даже, а некоего явления, которое он олицетворял. Никс, поймав мой взгляд, направленный на него, оскалилась. Широко, показательно и, не стесняясь, села на подлокотник его кресла, будто вбивая колья в территорию.

«Какая глупость», – подумалось мне. Я нахмурилась и резко отвернулась, не желая участвовать в этом фарсе.

В этот момент в сад вошли Барон с Лоренцом.

Они были одного роста – и на этом сходство заканчивалось. Лицо барона разъедали морщины и что-то ещё, не просто усталость, а будто медленная, тлеющая скорбь. Его серые глаза были омрачены задумчивостью, которую невозможно было спутать с рассеянностью. Он подошёл к герцогу Марксу и поздоровался с ним крепким рукопожатием, ни капли напряжения, как будто давние терзания были на миг спрятаны за протоколом. Маркс кивнул и широким жестом пригласил его за ближайший столик.

Барон держался достойно – почти статуарно, – но его тревога выдавала себя в мелочах. Его костюм, безупречно выглаженный, будто каждая складка была вычерчена линейкой, выглядел скорее как броня, чем как одежда. Светлые брюки со стрелками, пиджак со строго выглаженными плечами, белоснежная рубашка с расстёгнутым на один пуговичку воротником – ни одного лишнего сантиметра ткани, ни намёка на расслабленность. Даже белый платок в нагрудном кармане дрожал не от ветра, а от его дыхания.

Лоренц же, напротив, влетел в сад, как солнечный зайчик – блестящий, живой, смеющийся. Его тут же окружили девочки, те самые, что ещё недавно наливали чай за столами, – и он каждому уделял внимание, как на балу: шуткой, взглядом, кивком.

– Птички мои, прошу, не все сразу, – смеялся он, отшучиваясь, но с тем тёплым озорством, от которого у многих сразу рдели щёки. – Может, мне кто-нибудь принесёт прохладительный напиток? А то от вашего жара можно сойти с ума!

Я улыбнулась невольно. Его лёгкость была как глоток свежего воздуха после тяжёлого парадного марша. Но даже в этом веселье читалось: он играет. Он знает, что на него смотрят. И он не против – быть украшением, отвлечением, дымкой, которая скрывает тревожные фигуры за столами.

Но даже среди этого шума и лёгкой суматохи взгляд Лоренц всё же выхватил Нивара. Весёлое выражение на лице едва заметно дрогнуло – не то досада, не то острое, слишком человеческое напряжение. Почти сразу он отвернулся, подхватил кого-то из девушек под руку и продолжил представление.

Нивар, однако, заметил это. Он не пошевелился. Не изменился в лице. Даже веки не дрогнули. Он просто сидел – как бы невидимый для всех этих игр, холодный и безразличный, как статуя.

Девочки и правда щебетали, как птенцы, и кто-то из них побежал на кухню за напитком, виляя юбками. Возможно, этим кем-то могла бы быть и я. Мне всё ещё непривычно: вторая попытка, а я по-прежнему ловлю себя на том, что веду себя как гостья – будто приглашённая, будто важная. А не как хорошо разрекламированное сопровождение, красиво упакованное в дорогой шелк.

Лоренц, обойдя девиц, что стояли стайкой, направился ко мне.

– Ну, здравствуй, красавица, – прошептал он, проходя за спинку кресла. Его ладони легли мне на плечи – уверенно, почти хозяйски.

Я приподняла бровь, не оборачиваясь:

– Тебе не кажется, что должно быть наоборот? – тихо произнесла я с улыбкой, намекая, что в нашем с ним положении, пожалуй, не ему следовало бы массировать мои плечи.

– Просто закрой глаза и ни о чём не думай, – услышала я шёпот у самого уха. От него побежали мурашки, словно тонкие серебряные цепочки, от шеи к запястьям.

Его руки были сильными, ладони – горячими, как будто только что согретыми самоваром. Они медленно скользнули к основанию шеи, нащупали ту самую точку за ключицей, от которой я обмякла, будто кто-то выдернул шпильку, державшую мою позу. На миг я позволила себе забыться.

– Лоренц, сынок, – позвал его отец, и я тут же была возвращена в реальность.

– Я не прощаюсь, – прошептал он с улыбкой и ушёл к мужчинам, у которых, судя по нахмуренным бровям, зрели дела куда важнее.

На прощание он провёл рукой по моим волосам, так осторожно, словно тронул мех редкой куницы.

Мне стало несколько неуютно. Я перевела взгляд по сторонам, почти молясь, чтобы этот момент остался между нами, но, увы, глаза мои наткнулись на Нивара. Сидя в тени лип, подперев подбородок тыльной стороной ладони, он смотрел на меня с тем тихим напряжением, в котором было больше притяжения, чем в любом прикосновении. Казалось, он ждал. Выслеживал. Внутри меня что-то болезненно сжалось.

Я почувствовала, как щеки наливаются жаром. Не могла отвести взгляд – в глазах его было что-то почти ядовитое, притягательное. Что-то, что цепляло, как порванный кружевной манжет за пуговицу, и не желало отпускать.

Где-то за спиной, неподалёку от столов, взгляд упал на Лоренца – он находился в компании отца, Ольгарда и нескольких инвесторов – высоких, сутулых мужчин с загорелыми лицами и тяжелыми кольцами на пальцах. Они что-то оживлённо обсуждали, поглядывая на разложенные на столике чертежи и графики. По всему было видно, что разговор шёл о делах весьма земных – о заводах, линиях поставок и чём-то ещё, от чего у Лоренца вечно тускнел взгляд. На секунду он повернулся в мою сторону и, заметив мой и Ниваров взгляд, чуть нахмурился. Но Нивар, словно почувствовав это, даже не шелохнулся, он сохранял холодное, чуть насмешливое безразличие, будто ничего не видел, будто вообще ни при чём.

В это время компания Лоренца медленно двинулась в сторону поместья, оставляя в саду рассеянный послеобеденный гул, фарфоровый звон и лёгкий запах липового чая.

Меня бросило в мелкую дрожь. Я быстро отвернулась, будто с досадой разорвав тонкую, липкую паутину между нами, и почувствовала, как по виску медленно скатывается капля пота. Словно в ответ на этот телесный сигнал, мне немедленно захотелось чего-нибудь холодного. Мягко промокнув висок салфеткой, я поднялась с плетёного кресла, осторожно подхватила сумочку и направилась в сторону кухни.

Краем глаза я всё ещё ощущала взгляд Нивара, но теперь мне удалось удержать дыхание ровным. Я шла с прямой спиной, ступая почти бесшумно по мелкому гравию, и даже позволила себе вообразить, что всё под контролем, и чувства, и мысли, и даже эта странная тень на сердце, которую я никак не могла назвать по имени.

Я вошла в дом и уже собиралась свернуть в сторону кухни, но в глубине коридора услышала шаги и мужские голоса. Кто-то торопливо двигался к гостиной, споря всё громче, не заботясь ни о тишине, ни о том, кто может подслушать. Я остановилась и почти сразу узнала голоса.

– … ты не можешь так поступить с Нижним городом, Ольгард! – в голосе Барона слышалось отчаяние, та безысходная честность, которая почти всегда бесполезна против денег.

– Я даю вам возможность развиваться так же, как когда-то развивался Верхний город, я даю рабочие места. Если все пойдет по плану, то позже перестанет существовать такое понятие, как «трущобы», – на этом слове он как будто споткнулся, чуть сбивчиво, с раздражением.

– Вы и так превратили в свалку Нижний город, перевозя все отходы, я не могу допустить, чтобы люди начали задыхаться от смога, который принесут твои заводы! – Барон был на грани срыва, и мне стало безумно его жаль. Он обладал лишь крупицей той власти, которой обладает Маркс.

– Если речь идёт о деньгах, мой дорогой друг, то ты просто назови сумму, – Маркс, как всегда, оставался безупречно спокоен. Его голос был тёплым, почти вкрадчивым. – Инвесторы готовы вложиться в эту идею. Мы поднимаем город с колен, а не ведём политические диспуты на манер прогнивших газетчиков. Это не благотворительность. Это имперский прогресс.

Злость закипала во мне с такой скоростью, что кожа на лице словно наливалась жаром. Я уже шагнула вперёд, может быть, сказать хоть слово, вмешаться, сорвать с них эту маску равнодушия, как меня кто-то схватил за талию и увлек в каморку под лестницей. Я встрепенулась и, подняв взгляд, увидела перед собой две пары зелёных глаз.

– Тише, – прошептал Нивар и закрыл мне рот холодной ладонью, от которой пахло лавандовым мылом и табаком. – Ты не должна этого слышать.

Я попробовала оттолкнуть его, но он только крепче прижал меня к себе, и я ощутила, как спиной уткнулась в старую каменную стену. Пыль и влажный холод. И он – напротив, такой близкий и непрошеный. Мои брови, сведённые у переносицы, говорили громче всяких слов, но он не отводил взгляда, молчал, упрямо удерживая меня в полумраке, пока за тонкой перегородкой продолжался разговор.

Нивар чуть склонил голову, как будто изучал не меня, а ту бурю, что гремела за моими глазами. Сердце билось в горле. Невыносимо громко. Я чувствовала, как дрожит ткань платья у него под пальцами – дрожь моя, а с ней и то невыносимое чувство, которое не имело имени. Гнев? Страх? Или…

Я зажмурилась. Нет. Это не то.

Это было похоже на пьяное влечение – дикое, иррациональное, как в старых романах, где герои сходят с ума от одного взгляда в холодной зале при свечах. В моей груди бушевал вихрь, слишком много страсти для такой тесной комнаты и слишком мало воздуха, чтобы дышать.

Я пытаюсь отогнать эту мысль, но колено Нивара между моих ног и напряжённые мышцы его бедра возвращают меня обратно. Всё сливается в едва переносимое ощущение: запах ткани тонкой рубашки, жар, исходящий от его тела, и тот хищный, невозмутимый взгляд, с которым он всё это наблюдает. Ничего не вижу – только хризолитовые глаза, светящиеся от полоски света через маленькую щелку двери, и горделивую осанку, словно вырезанную из гранита – достоинство у него в крови, хоть и прикрыто ледяной выдержкой.

Мне становится мучительно волнительно. Я не в силах пошевелиться. Даже попытка уловить слова Маркса и Барона за дверью тщетна, как будто весь мир замер, а в ушах гулко бьётся лишь собственный пульс.

Дрожа, я медленно поднимаю руку и касаюсь его плеча, словно проверяя, не призрак ли он. Прикосновение – тонкое, едва ощутимое, – и я, словно во сне, подаюсь ближе, всем телом чувствуя его: плоть, рельефный пресс, твёрдые бёдра.

– Ты в порядке? – слышу его голос, тихий, почти шёпот, так близко, что моё дыхание стучится о его грудь, от чего внутри щемит.

Я только киваю. Всё остальное – вне моих сил.

– Ты дрожишь, – почти шёпотом говорит он.

И в этом шёпоте – не забота, нет. Что-то другое. Как если бы он знал – знал, почему дрожу.

Ощущая это и без его подсказок, поднимаю на него взгляд и задерживаю его. За дверью слышны хождения: к мужчинам присоединился кто-то еще, но я не могу узнать новый голос, потому что в голове происходит хаос, мешающий концентрации. И это еще больше дает желания стать ближе – чувство, что рядом кто-то есть еще.

– Не шевелись, иначе тебя услышат, – прижав сильнее меня к холодной стене в каморке, томно произносит Нивар, и мне начинает казаться, что ему самому нравится ситуация, в которой мы оказались.

Тёплое дыхание касается моей шеи, и я невольно приоткрываю губы, не в силах дышать носом. Рука Нивара опускается мне на бедро, пальцы слегка сжимают ткань платья, заставляя кровь быстрее бежать по венам, я перевожу взгляд на его лицо и вижу ту искру, которая была мной обнаружена во время танца на балу. Щеки мои вспыхивают, чувствую капельку пота, текущую между лопаток. Надеюсь, что жарко не только мне.

Тепло дыхания Нивара блуждает по моей шее, через ухо оно возвращается к моему лицу. Мгновение, и его губы оказываются в губительной близости к моим. Противиться очевидному желанию кажется мне абсолютно глупой затеей, и, еще до того, как я решила поддаться ситуации, его губы накрывают мои в настоящем поцелуе, чему тайно я только рада. Пылко, горячо настолько, что я не могла представить, что такой холодный человек на такое способен.

Дыхание вконец сбивается, и я забываю, что я некогда могла дышать. Он всем телом наваливается на меня, и я чувствую его колено у себя между ног. Стон сам вырывается из глубин моего подсознания.

– Тихо, – Нивар произносит это настолько тихо и томно, будто голос звучит только в моей голове.

Изгибаюсь под ним и прикусываю губу, едва в силах поднять взгляд на него.

– Ты такая красивая, – слышу эхо его голоса у себя в голове.

Он наклоняется и целует мою шею, спускается к груди, едва касаясь, опускает с плеча рукав платья, второй рукой скользит по оголенному бедру, поднимая юбку выше, что вот-вот коснется моего нижнего белья. Я, будто в тумане, приподнимаю ногу навстречу касаниям, и его рука соскальзывает к трусикам, опуская пальцы на самое разгоряченное место. Он больше не кажется таким холодным, когда начинает меня гладить, и так ласково, что стягивает все мои ощущения в тугой узел внизу живота.

– И такая мокрая, – слышу его тихую усмешку, скользящую по голосу, как тень. Мои щеки горят от смущения и возбуждения одновременно, сердце колотится всё сильнее, а тело уже почти теряет контроль. Я пытаюсь собраться, но его пальцы предательски отодвигают край белья и медленно проникают в мою влажность, вызывая волну сладострастного томления, которое растекается по всему телу.

Наслаждение накатывает, и я прижимаюсь к нему еще сильнее, чувствуя его член через льняные брюки. Желание ощутить его полностью, без преград и расстояний, охватывает меня с неумолимой силой, в темноте я нахожу его губы и запутываюсь рукой в светлых волосах, то сжимая, то расслабляя руку, в зависимости от его движений.

Краем уха ловлю шаги проходящих мужчин, звук закрывающейся входной двери, и мир вокруг словно отступает, становясь далеким и бессмысленным. Нивар вдруг отстраняется, словно забывая о своих желаниях, и молча выходит из каморки, оставляя меня в состоянии невесомости, на пике забытого блаженства, растерянности и тихой тревоги.

Глава VII

Еще несколько мгновений я стою в темноте узкой каморки, пытаясь прийти в себя и поспешно поправляя юбку. Во мне бушуют две противоположные силы: одна – злая, колючая, готовая швырнуть в лицо этой самоуверенной верховной выскочке всё, что я о ней думаю; вторая – куда более коварная – томно шепчет: «А если бы он не остановился?..» Именно её, сладостную и постыдную, я стараюсь задушить в зародыше.

Собравшись с силами, я открываю дверь. Свет снаружи больно бьёт в глаза, и я, зажмурившись, машинально морщусь. Почти сразу натыкаюсь на Лоренца. Он стоит, довольный, как кот у миски сливок, и лениво покачивает в руке высокий стакан с лимонадом – кажется, уже не первый.

– О, милая, у тебя в волосах паутина, – его рука тянется к моей шее. Я инстинктивно отстраняюсь, но тут же выдыхаю и позволяю ему снять тонкую нить паучьего искусства с прядей. – Ты выглядишь… напряженной. Что ты делала в каморке?

Я судорожно ищу в голове хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение и, слишком медля с ответом, ощущаю, как тянется неуместная пауза.

– Серьга укатилась, – наконец выговариваю я, поднимая взгляд. Лицо Лоренца меняется, в нем мелькает тревога. – Было непросто, но я её нашла.

Он бросает взгляд на мои уши. Те будто бы сгорают от стыда, краснеют – как будто подтверждая, что серьга только что вернулась на своё место. Но в глубине сознания, сквозь смущение, снова всплывает образ Нивара: его дыхание в мою шею, чуть дрожащие пальцы, прикосновение, от которого всё внутри скрутилось. Я прикусываю щеку изнутри и пытаюсь вытеснить это воспоминание.

– Похоже, ты надышалась пылью, – мягко говорит Лоренц и сгибает руку в локте, подавая её мне. – Пойдем, подышишь свежим воздухом.

Он также протягивает мне стакан:

– И держи лимонад. Сейчас он тебе нужнее, чем мне.

Свет бьёт в глаза ещё ярче, чем прежде, когда я оказываюсь на улице, – я щурюсь, прикрываясь рукой. Быстро окидываю сад взглядом: на первый взгляд всё по-прежнему. Только Барон стоит как на иголках и даже не пытается скрыть напряжения.

Я тебя понимаю, дружище…

Лоренц подводит меня к нему:

– Отец, познакомься. Это моя подруга, Офелия Хаас. До недавнего времени она жила в Нижнем городе.

Маркиз на секунду замирает, а потом, с почти театральной ловкостью, надевает вежливую, приглаженную улыбку. Тонкая, выверенная в салонах высшего света.

«Бароном» мэра Нижнего города называют здесь по старой привычке. Формально он – маркиз, представитель древнего рода и один из тех, чьё слово весомо даже в императорском совете. Но когда почти восемьдесят лет назад на окраине Мараиса возник новый рабочий район, тогдашний правитель этой земли – дальний родственник Винтерхальтеров – стал первым неофициальным «бароном» Нижнего города. Это имя прилипло и стало почти титулом. Так что, несмотря на родовую привилегию, даже нынешний маркиз Винтерхальтер, управляющий этими землями, по сей день остается в устах горожан просто Бароном.

– Офелия, – продолжает Лоренц, – это мой отец, Николас Винтерхальтер. Маркиз и, по совместительству, глава Нижнего города.

Николас берёт мою протянутую руку – мягко, уверенно – и чуть касается пальцев губами. В этом движении нет страсти, но есть древняя выучка.

– Рад знакомству, – произносит он, поправляя усы. Затем мимолётный взгляд на сына, и снова на меня – уже внимательней, с оттенком иронии. – Лоренц рассказывал о вас.

Он делает шаг ближе, и с почти рассеянной вежливостью продолжает:

– Вы вчера были на балу в императорском дворце, верно? Как вам Верхний город? Впечатлили фасады, парки, колонны? – Он чуть склоняет голову, и в голосе уже другая интонация: – Сильно отличается от Нижнего города?

Сравнение Верхнего и Нижнего – это как сравнивать паркет и угольную пыль.

Меня застигает врасплох не сам вопрос, а его интонация. Слишком лёгкая, как будто он пробует меня на прочность. Я запинаюсь. И осознаю: он знает, насколько несопоставимы эти два мира. Не спрашивает – проверяет.

Я колеблюсь. Николас замечает паузу, и внезапно в его лице что-то меняется. Улыбка становится мягче, почти доброжелательной. И голос – спокойным, теплым, почти отеческим:

– Я сделаю всё, чтобы в следующий раз вы ответили мне без раздумий, моя девочка.

Он говорит это тихо, без нажима. Ни капли высокомерия. Только укоренённая уверенность в том, что изменения – дело времени.

Но я не сказала. И мне становится стыдно. Я могла бы соврать. Могла бы сказать, что Нижний город прекрасен.

А он действительно был прекрасен. Улицы, где я росла, пахли выпечкой по утрам, бельём на верёвках, углём в печах и вишней в старом саду возле школы.

Но теперь всё по-другому.

Цены на жильё выросли, на уголь – тоже. Кварталы скупают чужаки в серых пальто, не здоровающиеся с лавочниками. Хотя заводы ещё только одобрены к строительству – уже ощущается их тяжесть.

На стенах домов появились трещины, хотя почва под ними ещё не дрожала. Люди стали тревожнее, как звери, чьё логово пересекает линия рельс.

И воздух будто стал суше, тяжелее. Хотя дым ещё не поднялся, он уже чувствуется – в настроениях, в взглядах, в разговорах на кухнях.

Скоро всё изменится.

Они называют это прогрессом.

– Прошу меня простить, – с грустной, едва заметной улыбкой сказал Барон, кивнул и, не дожидаясь ответа, скрылся за дверью дома.

– Мне так неловко, Лоренц… – прошептала я, складывая ладони у переносицы. – Я не хотела обидеть твоего отца. Святой Род…

Я осталась стоять, чувствуя, как с каждой секундой во мне нарастает стыд.

Я подняла глаза – в янтарном взгляде Лоренца не было ни укора, ни раздражения. Он аккуратно убрал мои руки от лица и чуть покачал головой:

– Он будет в порядке. Он сильный человек.

– Сильным людям тоже иногда нужна жилетка, – сказала я тихо, глядя в ту сторону, где исчез его силуэт. Голос предательски дрогнул – совсем чуть-чуть, едва уловимо, но достаточно, чтобы в груди сжалось.

Лоренц сжал губы. Он понял. Понял слишком хорошо, но не знал, как ответить. Слова в таких случаях звучат фальшиво. Он просто обнял меня за плечи, аккуратно, но с ощутимой теплотой – и этого касания оказалось достаточно. Оно сказало больше, чем могли бы слова.

– Спасибо тебе, – сказал он почти шёпотом, будто признавался в чём-то большем, чем благодарность.

Я кивнула, но уже смотрела не на него. Через плечо Лоренца я заметила Нивара. Он сидел чуть поодаль, с чашкой чая в руке. Никс висела у него на шее, шептала в ухо, смеялась, прижималась щекой к его щеке, но он будто не слышал её. Не ощущал.

Он смотрел куда-то сквозь неё и слушал мужчину рядом – инвестора, окружённого остальными. Нивар держался отрешённо, с ленивым вниманием, но я знала – он слышит всё. И ничего не говорит.

– Тебе не нужно быть там? – спросила я, мягко выскальзывая из объятий Лоренца.

– Как раз туда и шёл. Береги себя.

Он вдруг оказывается ближе, чем был мгновение назад, берёт мою ладонь в свою – и легко, будто по привычке, касается её губами. Его шаги растворяются в звуках сада, а я наконец позволяю себе выдохнуть. Но выдох не приносит облегчения – только пустоту.

Я возвращаюсь к своему креслу, медленно сажусь и нащупываю в сумочке платок. Протираю шею – быстрым, почти резким движением. Как будто стираю не пот, а остатки чужого тепла, чужих взглядов, слов, от которых под кожей остаётся след.

В голову снова врезается картинка. Резкая, почти живая.

Стена каморки. Тень. Его дыхание в моей шее. Я прикусываю губу – сердце пропускает удар и тут же начинает биться чаще.

Неосознанно бросаю взгляд в сторону. Нивар уже смотрит на меня. Его лицо – непроницаемое, спокойное. Но в глазах… в глазах горит зелёное пламя, улавливающее солнечные отблески, пробивающиеся сквозь листву деревьев. Это пламя не осуждает и не зовёт. Оно знает.

Мне становится дурно. Мысли, будто чужие, навязчивые, облепляют голову, как мухи. Чтобы не утонуть в них, я роняю взгляд на подол своего платья и начинаю машинально перебирать ткань пальцами, скользя по вышивке, будто в ней прячется спасение.

На столе передо мной стоит лимонад – прохладный, мутно-жёлтый, с капельками на стекле. Подарок Лоренца. Я хватаю стакан и почти залпом выпиваю большую часть. Горло холодеет, но внутри всё равно горячо.

И тут – обрывок фразы:

– …я бы забрал ту светлую девочку в голубом платье себе в поместье…

Слова, как удар. Я вздрагиваю и краем глаза нахожу говорившего. Мужчина в возрасте. Солидный. Богато одет, манеры неторопливые, вес уверенный. Выглядит так, словно привык покупать всё, на что указывает пальцем.

Мельком представляю: сколько бы я смогла выручить за ночь с ним? Сколько украшений могла бы позволить себе завтра? Даже его лысина и нелепые гусарские усы кажутся менее отвратительными, если взглянуть на них сквозь призму золота и бриллиантов.

Так говорит одна часть меня. Холодная, выжившая.

Но вторая… та, что ещё не продана – рвётся изнутри, кричит, сопротивляется, скребётся когтями: нет, не так, не снова, не с ним…

Я сглатываю. Слишком шумно. Слишком остро.

И вдруг вижу, как Нивар приближается к этому мужчине. Подходит вплотную, хлопает его по нагрудному карману, и что-то шепчет на ухо. Мужчина хмыкает, переводит взгляд – не на меня. На другую светловолосую девушку, только в желтом платье.

Она реагирует мгновенно. Улыбка растягивается на лице, рука легко убирает с декольте прядь блондинистых волос. Поза – ласковая, преданная. Отрепетированная до автоматизма.

Инвестор медленно кивает и, не торопясь, подходит к девушке. Подаёт ей локоть. Та принимает его с изяществом, словно это был их давний уговор.

Они уходят, скрываются за границей сада. Вслед за этим – звук заводящегося автомобиля и скрежет колёс по гравию. Один из инвесторов покидает чаепитие.

Нивар садится обратно на плетеное кресло с мягкой подушкой на сидении, а я всё ещё держу пустой стакан, как будто он может спасти меня от мыслей, от себя – от этого мира, где мы всё ещё стоим на витрине.

На моем лице отразилось непонимание, и я ищу глазами Кристу, которой уже давно не вижу.

Мимо неспешно проходит Жизель – в облаке духов, с шелестом ткани, с точным, как у хищницы, прищуром. Я останавливаю её вопросом:

– А где Криста?

– О, детка, – сладко тянет она, сверкая всеми своими тридцатью двумя зубами, – Кристана давно уехала. В компании одного прелестного мужчины.

Она смеётся, мягко касаясь моего плеча.

– Вот и Саша тоже. Разлетаетесь, как горячие пирожки! Успеть бы всех упаковать!

Жизель явно в восторге от происходящего. И неудивительно. Кто, как не она, умеет превращать желания в товар, а девушек – в искусство упаковки.

В Нижнем городе люди готовы продать душу за крошку хлеба или ведро чистой воды. Здесь же торгуют другим – телом, властью, фантазиями, которые не скрыть даже за академической речью и выправкой с аристократических балов.

Я отвожу взгляд. И уже не в первый раз за вечер снова ловлю себя на желании посмотреть на него. На Нивара.

Мне уже самой становится дурно от этой тяги – дикой, неуправляемой, будто не мной рожденной. Он вдруг резко встаёт, и я вздрагиваю. На миг подумала, что он снова поймает мой взгляд, и сердце больно толкнулось в грудную клетку.

Стыдно.

Я закатываю глаза и усмехаюсь своей нелепости. Вот так? Вздрогнула, потому что он шевельнулся? Серьёзно?

Пиджак.

Он всё ещё у меня в руках, свёрнут в тонкий пакет, который я нервно сжимаю пальцами. Я не решалась отдать его весь день. Может, сейчас?

– Граф Волконский, – зову я его, подходя ближе. Голос предательски дрожит. Он разворачивается – спокойно, с лёгкой небрежностью. Пиджак из нынешнего комплекта он уже накидывает на плечи – явно собирается уходить.

– Я… должна вернуть вам вашу вещь.

Я протягиваю пакет, но он даже не смотрит на него. Только на меня. И всё. Уголок губ чуть поднимается – слишком спокойно, слишком уверенно. Он облокачивается на стол, медленно наклоняется к моему уху и шепчет:

– Оставь у себя. Я скажу, когда ты его наденешь.

Я вспыхиваю. Щёки заливает жар, кровь гудит в висках. Хочу что-то ответить, хотя бы возразить, но он уже отвернулся.

Не глядя на меня, вальяжно, с руками в карманах, он выходит за пределы сада.

У машины останавливается, открывает заднюю дверь и поворачивается ко мне – всё с той же тенью насмешки в глазах.

Зовет? Или дразнит?

Теряясь в догадках, я ищу взглядом Жизель, словно она могла помочь мне разобраться в сложившейся ситуации. Замечаю, как она смотрит на меня – напряжённо, оценивающе. Ничего не говорит. Только провожает глазами, в которых читается слишком многое, но незнакомое мне. От этого взгляда мне становится не по себе.

Прохожу мимо кресел, как будто сквозь водяную завесу. Всё расплывается – разговоры, лица, солнце. Я подхожу к машине. Открытая дверь, обивка из мягкой кожи, запах бензина и какого-то сладкого табака.

Сажусь. Кожа кресла мягко поддаётся подо мной. Захлопывается дверь.

Машина срывается с места.

Я оборачиваюсь. Нивара в машине нет.

Я одна. Он не сел со мной.

– Простите… а куда мы едем? – голос выходит тише, чем я ожидала.

Водитель коротко называет адрес моих комнат.

Я сжимаю пальцы на пакете, лежащем на коленях. Сердце бьётся так, будто я что-то потеряла. Или, наоборот, только что подписала.

Я ничего не понимаю.

Глава VIII

Оказавшись у себя, в прохладе роскошных апартаментов, я небрежно бросаю свёрнутый в пакет пиджак куда-то в угол. Он с шорохом падает на ковер с восточным узором, словно кусок вчерашнего дня, который уже не хочется вспоминать.

Я прохожу по лакированному паркету, срываю с себя перчатки и почти с разбегу падаю на бархатное покрывало кровати. Хлопок подушки глушит крик – и я сдавленно, злободушно, как ребёнок, кричу в неё, пряча лицо от высоких зеркал и мягкого света, падающего из окон.

Сил моих нет! Ни на анализ, ни на попытку понять, что, собственно, происходит между мной и графом Волконским. Он как надлом в фарфоре – кажется гладким, а на деле всё хрустит внутри.

Переворачиваюсь на спину. Глубоко выдыхаю. Потолок – высокий, белоснежный, с лепными карнизами, тонкой живописью по углам. Смотрю в завитки и розетки из гипса, будто надеясь, что они подскажут мне смысл всех этих бессвязных поступков. Потом взгляд скользит – и останавливается на пакете с пиджаком.

Идея приходит внезапно.

Нижний город.

Сначала кажется бредовой. Потом – правильной. Внутри сразу становится легче. Мне хочется туда, в узкие улочки, где пахнет копотью, кожей и хлебом. Где не носят перчаток, а смотрят в глаза.

И да, я ведь даже не попрощалась с дядюшкой Демьяном – тем самым, кто дал мне временную работу, когда всё в мире казалось гулкой пустотой.

Я подхожу к гардеробу, отворяю створки, скользя пальцами по шелкам и тафте. Выбираю скромное серое платье – без кружева, без жемчуга. Завязываю пояс на один оборот, перед зеркалом растрёпываю волосы, собирая из верхней половины волос небрежный пучок.

Из нижнего ящика вытаскиваю старые, грубые кожаные ботинки, в которых сюда приехала. Они пахнут сажей, как память о других улицах.

Перекидываю через плечо дорожную сумку, кладу в неё пачку ассигнаций и крестик, с которым никогда не расставалась. На всякий случай.

С шумом распахиваю массивную подъездную дверь и выбегаю – и тут же врезаюсь в Лоренца. У него в руках моя сумочка, а лицо выражает смесь удивления и лёгкой тревоги.

– Что ты?.. – начинаю я, поднимая глаза.

– Ты оставила её в саду. Святой Род… – он переводит взгляд на мой вид. – Ты собралась в Нижний город? Одна?

Я расправляю плечи.

– Разумеется, одна. Я там выросла, Лоренц. Я знаю эти улицы как свои пять пальцев.

– Всё понимаю. Но ты туда не поедешь одна, – говорит он твёрдо и резко вытягивает руку, загораживая путь. – И не на этой… карете благополучия.

Мы оба переводим взгляд на блестящий автомобиль у подъезда. Машина – как знак статуса. И в этом статусе я – пленница.

– Хорошо, – фыркаю я. – И как ты себе это представляешь?

Он довольно улыбается, делает шаг в сторону и взглядом указывает за угол.

Я иду следом – и вижу.

– Электровелосипед? – недоверчиво спрашиваю я, чуть подтрунивая над баронским сыном.

– Мотоцикл, Офелия, – с преувеличенной усталостью закатывает глаза Лоренц. Он уверенно подходит к этой махине и легко перекидывает ногу, садится и оборачивается ко мне, подзывая глазами.

Со скепсисом я смотрю на молодого человека, вздыхаю… и забираюсь за ним.

– Обними меня. Не бойся, держись крепче.

Руки мягко обвивают его талию, стараясь держаться в рамках приличия. Тело напрягается, но стоит мотору зарычать, как всё меняется. Я вжимаюсь в него – крепко, как будто он и правда защита – и не отпускаю до конца поездки.

Забавно – нет, горько – наблюдать, как пейзажи меняются буквально за считанные минуты. Дома, окна, вывески, даже свет в воздухе – всё становится другим. В Верхнем городе фасады сияют отблесками новизны и газового света, а здесь, внизу, краска облезла, углы домов закруглились от времени, а из окон тянет кухонным дымом и печной гарью.

Мы съезжаем по извилистому серпантину, мотоцикл гудит, как нетерпеливый зверь, и я замечаю, как взгляды прохожих меняются. Стоит только приблизиться к мосту через реку, отделяющему Верхний город от Нижнего, как люди начинают смотреть иначе. Словно вниз смотрят не только по топографии, но и по сути – сквозь нас, поверх, мимо. И всё же, здесь, среди пыли, есть лица, в которых столько человеческого света, что становится стыдно за наши люстры наверху.

Если бы это было в моих силах, я бы сгладила эту границу. Стерла бы эту линию между «лучше» и «хуже», между «заслуживает» и «не положено».

Сколько талантливых, добрых людей проживают здесь свои лучшие годы, и никто никогда не узнает, кем бы они могли стать. Сколько великих умов рождаются в этих закоулках – и умирают там же, не получив ни шанса, ни возможности. Ни даже простого школьного наставника, который бы увидел в них искру.

– Лоренц, – бросаю я резко, как только мы останавливаемся у нижнегородской ратуши, – у тебя есть связи в школе Нижнего города?

Я спрыгиваю с мотоцикла, и ботинок с хрустом касается камня. Земля под ногами кажется непривычно неподвижной после дороги, и я на миг теряю равновесие, заваливаясь в сторону. Лоренц – с тёплой усмешкой – легко придерживает меня за локоть.

– Смотря какие тебе нужны связи, – морщит лоб, чуть щурится на солнце, сползающее между карнизами. – Что за дело?

– Я хочу помочь одному ребёнку, – я подхожу ближе, почти на вдохе. – Одному из тех, кто заслуживает другого будущего, который блестяще учится, но у него нет ни протекции, ни денег.

Лоренц кивает, и его пальцы привычно убирают выбившуюся прядь за ухо. Смотрит на свои ботинки, будто вспоминает.

– Ну, вообще, можем заехать в школу в Заводском районе и, если я не ошибаюсь, выпуск довольно скоро. Оттуда – либо в верхние университеты, либо… – он пожимает плечами, – либо в пабы. Или на склад.

Я поджимаю губы. Пабы или кафедра. Печь или лаборатория. Как всё решается на перекрёстке.

– А почему бы не построить университет прямо здесь? В Нижнем городе?

Он усмехается, словно уже слышал это.

– А ты готова платить зарплату верхнегородским преподавателям? Или знаешь, где найти нижнегородских, которые сойдут за докторов наук? – Лоренц склоняет голову. – Я и сам об этом думал. Спрашивал отца. Там, наверху, всё не так просто. У них свой академический мир, свои гильдии, свои правила.

Я вздыхаю, чувствуя, как лицо медленно наливается разочарованием. И всё же, не сдерживаю улыбки.

– Ну и прекрасно. Значит, пойдём по моей схеме.

Лоренц вскидывает брови.

– Ты что-то задумала?

– Ты даже не представляешь, насколько.

Лоренц смеётся и подходит ко мне. Его рука легко обвивает мою шею, он склоняется и начинает мягко взъерошивать мне волосы.

– Откуда столько идей в этой светлой головке! – шутит он, почти ласково, с тем особым теплом, что оставляют друзья детства.

– Прекрати! – смеюсь я, вырываясь из его хватки. В носу щекотно от кожи и табака, его запястье пахнет лимонадом и маслом для машины. Я игриво толкаю его в грудь – он делает шаг назад с театральным возмущением, а я отбегаю и вдруг срываюсь в лёгкий бег вниз по улице.

Я бегу – и впервые за долгое время ощущаю себя живой. Ветер играет с полами моего платья, каменная мостовая отзывается глухим эхом под подошвами. Поначалу оглядываюсь, проверяя расстояние между нами, но потом смотрю только вперёд. За спиной слышу, как Лоренц с напускной злостью бросает:

– Поймаю тебя, Офелия, – и тебе несдобровать! – и я почти слышу его смех, лёгкий, звонкий, словно праздник на площади.

Добегаю до мастерской – угловой домик с облупленными ставнями и вывеской «Обувная лавка Демьяна», знакомой мне с детства. Я, запыхавшись, распахиваю дверь, и тут же раздаётся звон колокольчика, цепляющий воздух медной нотой.

Помещение встречает меня знакомым уютом: запахи кожи, замши, старого дерева и немного клея. Полки по стенам увешаны обувью всех мастей: от дамских ботиночек с пуговками до крепких кирзовых сапог, натёртых до блеска. В центре – массивный дубовый стол, устланный кусками шкуры, шилом, нитками и картонными лекалами.

Из-за стола выглядывает седая голова – очки съехали на нос, глаза прищурены, но в следующее мгновение расплываются в доброй, почти отцовской улыбке.

– Офелия, дочка моя, – голос его охрипший, но тёплый, будто старый самовар. Он поднимается и идёт ко мне, разводя руки, – да где же ты пропадала? Я уж начал тревожиться.

Я бросаюсь ему навстречу, и его объятия пахнут мастикой и временем. Его ладони – тёплые, мозолистые, уверенные.

Следом заходит Лоренц. Он забывает пригнуться, и его макушка задевает колокольчик, заставляя тот пискнуть тонким испугом. Демьян отстраняется, и в воздухе мгновенно возникает лёгкое напряжение. Он выпрямляется, словно военный на построении, и говорит уже иначе – ровнее, почтительнее:

– Граф Винтерхальтер… прошу простить, не знал, что вы… э-э… будете с визитом.

Лоренц отмахивается от церемоний с широкой улыбкой:

– Я не как граф, старина. Я с Офелией. Просто за компанию.

Мгновение – и всё разряжается. Демьян снова становится прежним: глаза смеются, плечи расслаблены. Он хлопает меня по плечу и говорит с привычной хрипотцой:

– У тебя, дочка, друзья знатные. Держись за таких. Я так понимаю, ты выбралась из Нижнего города? Верхний город может быть холодным, но если в нём у тебя есть такой человек – ты уже не одна.

Я киваю и, по-хозяйски проходя вглубь мастерской, кричу с кухонной зоны:

– Да, дядюшка, я выбралась. Может, и не навсегда, но хоть на время.

Ставлю пузатый чайник на старую керосинку. Мягкое пламя светится, будто согревает не только руки, но и память.

Небольшая кухонька дышала теплом и старым деревом. Стены, потемневшие от времени, были выложены тесом, а потолок – закопчен и прочерчен балками. В центре стоял большой стол, отполированный годами и руками, окружённый неровными стульями. Над ним висела кованая люстра с подсвечниками – свечи в ней чуть покачивались, будто дышали вместе с домом. У стены – старая печь, чугунная. Шкафы, местами скрипящие, хранили простую посуду и крупу в стеклянных банках. Всё это не казалось бедным – скорее, настоящим, живым, как фото из старого альбома.

Я вернулась из кухни в основную мастерскую, сжимая заваренный чай в ладонях, который тотчас поставила на стол, но сразу же заговорила, как будто надеялась, что слова помогут облегчить ту вину, которая горела во мне:

– Прости, что не сообщила сразу. Всё получилось внезапно. Я… я принесла тебе немного денег. Ты сможешь сделать ремонт, купить новый станок, и…

Я уже тянусь к сумке, нащупывая пачку, как вдруг на мои руки опускаются его – крепкие, костлявые, с затвердевшими суставами, пахнущие кожей и временем.

– Дочка… не надо, – тихо, спокойно, как-то почти торжественно. – Я живу в достатке. Мне больше не нужно.

– Но, дядюшка… – я опускаюсь на ближайшую табуретку. – Пожалуйста. Позволь мне хоть чуть-чуть помочь. Ты ведь мне помог. Больше, чем кто-либо.

Он улыбается широко и искренне – так, что даже морщины на лице разглаживаются. И в этой улыбке я вдруг замечаю новые прорехи в зубах. Что-то в груди надламывается. Глаза наполняются влагой, и первая слеза медленно скатывается вниз по щеке.

Сердце сжимается. Воздух становится плотнее, тени в углах мастерской как будто сгущаются, будто сама комната откликнулась на мою боль. А он всё так же смотрит – с лаской, но и с непоколебимой стойкостью.

– Девочка моя… не стоит. Ты мне помогла сполна, дочка, я о большем и мечтать не мог.

Но я не сдаюсь. Я вытаскиваю деньги и почти со слезами на глазах протягиваю:

– Возьми. Пожалуйста, Демьян. Хоть немного. Хоть ради меня.

Он молчит, и в этом молчании – долгие годы жизни, много потерянного, много прощённого. Потом всё же вытягивает одну купюру и, улыбнувшись с иронией, говорит:

– Ну что ж. На хлеб хватит.

Он неспешно уходит обратно на кухню, оставляя меня одну со своими чувствами. И я, наконец, отпускаю сдерживаемое и сажусь на табуретку Слёзы катятся тихо, по одной, как дождь по стеклу. Я поднимаю глаза к потолку, будто ища там ответ, и в этот момент чувствую движение.

На колени передо мной опускается Лоренц. Он смотрит снизу вверх – мягко, внимательно – и большим пальцем бережно стирает каплю с моей щеки.

– Ну ты чего, сладкая, – его голос низкий, почти шепот, и в нём нет ни капли жалости, только тепло.

Он приобнимает меня за колени, а потом наклоняется ближе и тихо говорит:

– Я прослежу, чтобы ему привезли новый станок. Хороший. Тихий. Надёжный.

Я не успеваю ничего сказать – он уже откуда-то достаёт вторую табуретку, садится рядом, берёт меня под плечо, прижимает к себе. Его рука ложится мне на спину – широкая, крепкая, будто созданная для того, чтобы сдерживать бури. А его голос, едва слышный, шепчет мне в ухо слова, которые не требуют ответа.

Я зарываюсь в его тепло, будто в старое одеяло, и постепенно слёзы утихают. Мир за стенами этой мастерской всё ещё жесток и несправедлив, но здесь, на этом островке между старой печью и чайником, в обнимку с тем, кому я небезразлична – всё кажется немного тише. И легче. И по-настоящему живым.

Меня будто ударило двойной дозой какого-то тёплого, густого чувства. Оно разлилось в груди, как горячий чай с вареньем в зимнюю стужу. Глядя на Демьяна, я не могла поверить, что на свете всё ещё существуют такие люди – добрые, бескорыстные, молчаливо поддерживающие. За всё время, что я знала его, он ни разу не попросил ничего взамен. Только желал мне счастья. И даже тогда, когда выручка едва позволяла оплачивать аренду лавки и закупать кожу, он продолжал платить мне пусть скромную, но честную зарплату. Чтобы я могла снимать комнату. Чтобы не чувствовала себя ничьей обузой.

– В груди так жмёт, Лоренц… – прошептала я хрипловато и уткнулась носом в его плечо. Ткань рубашки пахла улицей, кожей, чем-то свежим, как весенний ветер.

– Это душа, Офелия, – тихо сказал он. Одна рука мягко обняла меня со спины, а большой палец его ладони неторопливо гладил моё плечо. Движение было почти неощутимым, но именно оно в этот момент сдерживало всё то, что могло снова прорваться наружу.

Из кухни вдруг появляется сам Демьян, с самодельным бумажным пакетом, из которого торчат ещё тёплые крендели.

– Ну что вы тут сели, как на панихиде? Кренделя сами себя не съедят! – шутит он, но в его глазах – тёплая забота, как у дедушки, застукавшего внуков за слезами.

Мы с Лоренцем переглядываемся. Я улыбаюсь сдержанно, почти по-детски, вытираю ладонью остатки слёз.

Оставшиеся два, а может, и все три часа растворились в уютной суете старой мастерской. За окном медленно стекало багряное солнце, а внутри звучал голос Демьяна – чуть сиплый, певучий, с характерной нижнегородской интонацией. Он рассказывал про самые нелепые заказы за свою жизнь: как ему однажды пришлось шить левый ботинок на два размера больше правого, потому что заказчик врал жене про драку и не хотел признавать подагру.

В другой раз – кто-то пытался заказать пару сапог… для козы. Была и история о том, как он по ошибке пришил к подошве подкову и не заметил, пока клиент не зашёл к нему в лавку с грохотом.

Смеялись мы долго. А потом пошли сплетни. Про миссис Дюплентан – сварливую вдову с шилом вместо языка. Один из её бестолковых сыновей недавно словил пулю в колено – сам напросился, лез куда не следовало. Второму почти выбили все зубы на подпольных боях. Всё потому, что ни один из них не имеет шанса на иное. И таких здесь – сотни.

Мне больно за них. Не потому, что они плохие – а потому что они просто… плод. Плод того, что годами высевает Нижний город. Сырой, бедный, запущенный. Лишь единицы могут вырасти вопреки. Слава Роду, что сегодня за этим столом со мной – именно такие. Лица, от которых становится светлее.

Когда за окном стало чуть более шумно, все начали выходить с работы и идти домой, Лоренц, глядя на часы, напомнил мне о школе. Я кивнула. Медленно поднялась из-за стола, подошла к Демьяну и обняла его крепко, как обнимают того, кто был с тобой в самую трудную зиму.

– Береги себя, дочка, – тихо сказал он мне в макушку.

Лоренц тоже не ушёл без объятий. Правда, для этого ему пришлось немного склониться. Демьян воспользовался моментом и что-то прошептал ему на ухо – серьёзно, почти как приказ.

Лоренц рассмеялся, хлопнул его по плечу и, пожав руку, ответил:

– Можете на меня положиться.

И в этот миг мне показалось, что между ними проскочило что-то большее, чем просто дружелюбие. Что-то, похожее на старую, честную мужскую клятву.

Мы с Лоренцем вышли из обувной лавки и направились в сторону школы. Воздух стал прохладнее, в нём витала вечерняя тишина, пропитанная запахом сырого камня и старых крыш. Я будто отдалилась от действительности – ноги шли по мостовой, а разум парил где-то высоко, меж выцветших воспоминаний. На моём лице играла умиротворённая, почти детская улыбка.

– О чём думаешь, Офелия? – спросил Лоренц, скосив на меня внимательный взгляд.

Я лениво перевела глаза на него, а затем подняла голову к темнеющему небу, где робко загорались первые звёзды, хотя солнце еще не покинуло свои владения, словно кто-то за ширмой ставил свечи в хрустальных фонарях.

– Думаю… о том, как мне повезло встретить таких людей, как Демьян. И как тебя, Лоренц, – прошептала я, чувствуя, как внутри разворачивается тёплый сверток благодарности.

Он улыбнулся – так мягко, так искренне, как будто услышал нечто очень важное.

– Мне тоже повезло встретить тебя, Офелия.

Мы уже почти подошли к ратуше, когда он вдруг остановился и удивлённо прищурился:

– А где твоя сумка?

Я пожала плечами и хитро усмехнулась. Мой взгляд сам собой скользнул назад, в сторону обувной мастерской. Кажется, я оставила её на старом деревянном стуле у плиты, рядом с расставленными кружками.

– Всё с тобой ясно, – он покачал головой, но без осуждения – с тем весёлым, почти братским участием, каким провожают рассеянных девчонок, забывших перчатки на балу.

И правда, мне стало так легко на душе. Будто я сделала что-то очень простое, но долго откладываемое – помогла, не ожидая ничего взамен. Я и представить не могла, насколько сладко и естественно чувствовать себя нужной.

Как странно, что счастье гораздо проще приходит к тем, у кого есть деньги… И как горько, что без них оно почти всегда остаётся недоступной роскошью.

***

Школа Нижнего города встретила нас своей сдержанной, почти монастырской тишиной. Высокое, прямоугольное здание цвета мокрого асфальта, прошитое узкими окнами, будто шрамами времени, стояло безмолвным стражем воспоминаний. Её фасад не изменился с тех самых пор, как я впервые перешагнула её порог много лет назад – в тугом платье, с косичками и тетрадью в руках.

– Я училась здесь, – тихо проговорила я, словно боясь потревожить прошлое. Сердце дрогнуло. Какое-то щемящее чувство обдало грудь, как ветреный мартовский воздух.

Мы вошли внутрь. Коридоры – прямые, пахнущие известкой и чернилами – потемнели от надвигающегося вечера. Знакомый звон плитки под ногами отозвался эхом в груди. На стенах – картины учеников, старые фотографии с балов, спортивных состязаний, походов в горы. Я вдруг увидела своё лицо на одном из снимков – в заднем ряду, с зажатым букетом и слишком серьёзным взглядом. Как же давно это было.

Нас встретила массивная дверь с табличкой «Директор: Теодор Циммермах». Я постучалась, и через мгновение мы вошли в просторный кабинет.

Директор был мужчиной лет шестидесяти пяти, высокий, худощавый, с аккуратно подстриженной бородкой и тихим благородным голосом. Его волосы были уже полностью седыми, но в глазах всё ещё жила внимательность учителя, читающего учеников, как книги. На носу полукруглые очки, строгий тёмный костюм, галстук, затянутый до самого подбородка – всё в нём говорило о строгости, которой когда-то боялись, но теперь вызывала только уважение.

Он поднял глаза, и когда увидел меня, его лицо слегка прояснилось – будто узнал. Или вспомнил.

Я сделала шаг вперёд и, стараясь говорить уверенно, произнесла:

– Мистер Циммермах, я хотела бы стать спонсором для самого одарённого ученика вашей школы.

Мне казалось, даже воздух в кабинете замер от неожиданности этих слов.

Глава IX

Директор Циммермах медленно опускает очки на кончик носа и пристально вглядывается в меня поверх стёкол. В этом взгляде нет ни раздражения, ни тревоги – лишь холодная академическая выверенность. Я замираю на пороге, сдерживая дыхание, словно гимназистка, вызванная к директору за неподобающий вид в церкви.

Он долго не говорит. Сначала разглядывает меня – от поношенных ботинок до затенённого лица. Затем переводит взгляд на Лоренца. И только когда их глаза встречаются, когда Винтерхальтер-младший чуть кивает, подтверждая своё участие, директор отвечает ему таким же молчаливым жестом.

Наконец, он складывает пальцы в замок над безукоризненно ровной поверхностью стола и чуть склоняет голову, приглашая нас войти. Я осторожно подхожу, усаживаясь на край стула, будто даже дерево здесь принадлежит какому-то высшему чину, и к нему надо относиться с почтением.

– Хаас, – негромко проговаривает он, будто пробуя фамилию на вкус, как старое вино. – Не думал, что когда-нибудь снова увижу вас в этих стенах.

Я не знаю, что сказать – меня захлёстывает волнение. Я не ожидала, что он меня вспомнит. Но теперь, глядя на этого человека – с его сединой, выправкой и неизменной строгостью, – я понимаю: вряд ли он когда-либо забывает учеников, особенно тех, кто запомнился.

– Да, сэр. Я… вернулась.

– Когда вы учились здесь, – продолжает он, всё ещё не моргая, – вы, кажется, единственная за пятилетку, кто набрал на экзамене по естественным наукам полный балл. И ваше сочинение по истории висело у нас в холле почти два года.

Я чувствую, как к щекам приливает кровь. Тогда это казалось обычной учебной победой. А теперь… это часть прошлого, которое, несмотря ни на что, признано достойным.

– Что же привело вас обратно, мисс Хаас?

Я сглатываю и, собравшись с духом, выпрямляю спину.

– Я хотела бы… стать спонсором. Для одного из учеников. Самого способного. Или… самой способной, – добавляю я быстро, – чтобы у него или у неё был шанс продолжить учёбу. В университете. В Верхнем городе, если получится. Или хотя бы в техникуме.

Циммермах не отвечает сразу. Он, словно испытывая меня, сохраняет молчание. Затем откидывается в кресле, сдвигает очки обратно на переносицу и медленно поднимается. Проходит к шкафу, выдвигает ящик, достаёт несколько аккуратно оформленных папок.

– Я бы хотела делать это анонимно, чтобы только Вы были в курсе сложившейся ситуации, – добавила я, пока директор разворачивался в нашу сторону.

Он кладёт их на стол с тем самым жестом, с каким преподаватель преподносит экзаменационные билеты: строго, взвешенно, с чувством ответственности.

– Перед вами три выдающихся ученика наступающего выпуска, – проговорил мистер Циммермах, с привычной своей степенностью, будто читая сводку об уездных налогах, – каждый из них демонстрирует исключительные успехи в своём направлении.

Его голос тек плавно, размеренно, и в этой обстоятельности было что-то успокаивающее. Я разложила перед собой три аккуратные папки, каждая – чуть потёртая от частого обращения, с приложенными снимками, чертежами и справками. Пальцы с легкой дрожью касались гладкой бумаги, как будто от этого выбора зависело больше, чем просто судьба одного школьника.

Я сразу поняла: по бумагам не решить. Листая страницы, я словно скользила по поверхности жизни – без глубины, без душевного контакта.

Первый – юноша с выразительным лбом и цепким взглядом – был инженером. Его работы в области биомеханики уже занимали призовые места на научных ярмарках столичного округа. Один из его прототипов – биотехнический протез руки – имел столь тонкую настройку, что мог повторять движение живого тела с точностью до мускульного напряжения. А ещё в досье говорилось о некоем проекте по разработке вычислительной машины, имитирующей работу мозга… Я даже запнулась: такие идеи были сродни фантастике.

Второй – бледный, веснушчатый, с неуверенной улыбкой – оказался юным биологом. Он разводил растения с необычной нейрооткликой. В аннотации было написано: «когнитивные фитоформы». Цветы, способные реагировать на интонацию, движение, прикосновение. Он писал, что одиночество – болезнь века, и если человеку не с кем говорить, он сможет говорить хотя бы с живым. От этих слов в груди защемило.

Третьей была девушка с каштановыми волосами и тяжёлым, проницательным взглядом голубых глаз. В её деле лежали снимки картин. Пейзажи, написанные маслом, настолько насыщенные светом и тенью, что казалось – это не холст, а окно в другой мир. Один из рецензентов, судя по приписке, уверял, что, стоя перед её работой, слышал шум прибоя и чувствовал запах солёного ветра.

Я перелистывала страницы снова и снова, в надежде, что взгляд зацепится – нет, не за талант, не за регалии, а за душу. Но её на бумаге не разглядеть.

– Сложно, – прошептала я, почти теряя силы от напряжения и времени, потраченного на изучения всего. – Они все невероятные. Я… должна увидеть их.

Лоренц, всё это время стоявший в стороне с благородным терпением, подошёл ближе и мягко положил ладонь на моё плечо.

– Птичка, давай вернёмся завтра, – его голос был чуть ниже шёпота, – увидим их в деле. Ты поймёшь.

Я позволила себе выдохнуть, откинулась на спинку стула. Словно отпустило.

– Да, ты прав, я голову сломаю быстрее, чем приму хоть какое-то решение, – кивнула я, обращаясь и к Лоренцу, и к директору одновременно. – Простите за поспешность. Завтра, если вы не возражаете…

Мистер Циммермах сдержанно кивнул, собрал папки обратно, уложил в ящик, словно убирая в архив не досье, а хрупкие, бережно оформленные надежды.

Я неловко замялась, не зная, как завершить беседу, но Лоренц легко протянул руку директору и с достоинством, чуть склоняя голову, поблагодарил:

– Благодарю за преданность вашему делу. Без таких, как вы, господин Циммермах, Нижний город давно бы вымер духовно.

Мы вышли в холл, где звук наших шагов эхом отдавался от плитки, как от стен старого театра. Я взглянула на потолок – всё тот же, как в детстве. Ветер из распахнутого окна трепал мои волосы, и с тихой благодарностью я подумала: хорошо, что мы ещё можем вернуться туда, где нас когда-то ждали.

Возле ратуши нас ожидал мотоцикл – тяжёлый, с металлическим блеском, он казался здесь странным пришельцем из будущего, застывшим на фоне старинных фасадов. Боковым зрением я уловила, как качаются деревья – ветер, поднявшийся внезапно, гнал за собой воздух, как дирижёр – волну струн. Ветви гнулись, сплетались в танце, листья шептали, перекликались, как будто лес делился своими секретами. Этот шорох то возрастал, напоминая раскаты грома, то затихал, позволяя городу снова дышать ровно.

Небо застилали низкие плывущие облака – медленные и тяжёлые, точно пароходы в вечерней дымке. Сквозь них изредка пробивались золотистые стрелы заходящего солнца, окрашивая улицы в медь и янтарь. Прохожие спешили укрыться, и лишь дети, как всегда, смеялись ветру в лицо, распуская шарфы.

Мы с Лоренцем шли в неспешной поступи, растворяясь в потоке людской суеты. Воздух был напитан запахами свежей сдобы – сдобный, тяжёлый, сладкий, – и желудок мой отозвался стыдливым урчанием. Лоренц, не прерывая рассказа, говорил о мистере Циммермахе – о том, как тот, имея возможность блистать на кафедрах Верхнего города, добровольно остался здесь, внизу, чтобы воспитывать тех, кого не замечает власть. Слушая, я ощущала глубокую благодарность и даже некое смущение – редко встретишь человека, чей выбор движим не честолюбием, а долгом. Мне хотелось, чтобы завтра наступило скорее.

Заметив, как мой взгляд всё чаще соскальзывает к уличным прилавкам с ароматными пирогами, Лоренц на миг умолк, затем лукаво улыбнулся, обогнал меня и, ловко распахнув передо мной дверь таверны, сделал полупоклон.

– Прошу, мадемуазель, в наш имперский дворец вкуса.

Я было хотела отказаться из вежливости, но урчащий протест моего желудка сделал выбор за меня, и я с лёгкой улыбкой шагнула внутрь.

Таверна встретила нас теплом и мягким светом. Здесь пахло жареным мясом, густыми соусами, хмелем и хлебом – этот аромат был уютнее любых воспоминаний. В углу потрескивал камин, рядом с ним – оленьи рога и пожелтевшие карты. В зале было всего несколько человек – усталые рабочие, молчаливые и мирные. Нас встретили ленивыми взглядами, и тут же вернулись к своим мискам.

Мы заняли столик у окна. Заказали тушёную капусту с колбасками, ржаной хлеб, сливочный суп с рыбой и два чайника густого чёрного чая. Пока мы ели, Лоренц продолжал свой рассказ – как в детстве Циммермах обучал его каллиграфии, как тот поправлял его руку, заставляя переписывать одну и ту же строчку десять, двадцать раз, пока линия не станет безукоризненно прямой. Голос его звучал мягко, с ноткой ностальгии. А я слушала, и временами думала – о завтрашнем дне, о детях, которых я ещё даже не видела, и о том, насколько хочется сделать хоть что-то хорошее в этом мире.

После ужина мы поблагодарили владельца, плотного мужчину с усами и засученными рукавами, и вышли обратно в вечер. Город уже начал замирать – улицы окутал янтарный свет фонарей, а в небе, будто на сцене, медленно опускался занавес – закат.

Подойдя к мотоциклу, Лоренц обернулся ко мне, прищурившись:

– Ну что, сил ещё хватит? Я покажу тебе место, где закат дышит прямо в ухо.

Театральной подозрительностью смотрю на своего спутника и, по совместительству, любителя приключений, и молниеносно киваю. Сердце билось как от вечернего чая, так и от предвкушения – я всегда знала, что лучшие виды открываются с самых высоких точек. Особенно в городах, где красота спрятана в тенях.

Довольный, Лоренц без лишних слов усаживается на мотоцикл, неторопливо и с той ленивой грацией, какая свойственна лишь уверенным в себе мужчинам. Он ждёт, пока я устроюсь позади него, обовью его талию руками, – и лишь тогда, ощутив моё прикосновение, рывком трогается с места. Мы скользим по извилистой дороге Нижнего города – той его части, куда мои ноги прежде не ступали.

Широкое полотно улицы казалось странно пустынным: будто город забыл про неё, оставив забвению и травам. Дорога поднималась всё выше, напоминая путь в Верхний город, только без стражи, без парадных ворот, без надменных фасадов. Мы ехали ввысь, но не к людям – к небу.

Вдруг Лоренц резко сворачивает налево. Я ощущаю, как мотоцикл подо мной немного заносит, но он всё так же уверенно держит руль, будто знал эту дорогу с рождения. Мы мчимся теперь навстречу морю – его далёкий синий горизонт уже мерцает впереди, зовёт, как песня, которую забыли, но вдруг вспомнили. Порывы ветра били в лицо, взъерошивая волосы, но я не придаю им значения.

Кажется, я лечу.

Среди тёплого свечения заката издалека возникает силуэт высокого строения. Узкий, будто вытянутый перст указующий, он возвышался на фоне неба.

– Это же… маяк! – тихо восклицаю я сама себе, и сердце замирает.

Мотоцикл останавливается у кованых ворот, увитых полевыми вьюнками. Лоренц первым слазит с мотоцикла, подаёт мне руку и бережно помогает спуститься. Его пальцы скользят к моей талии – крепко, но осторожно, как будто я фарфоровая статуэтка. Пока я, слегка покачиваясь от недавней езды, приглаживаю растрёпанные волосы, он уже ловко отмыкает старый висячий замок, прикрывает створки ворот и, оглянувшись, чтобы убедиться, что мы одни на территории, с лёгким лукавством снова запирает их изнутри.

Я бегу к краю обрыва, раскидываю руки, будто крылья, и вдыхаю полной грудью морской воздух – влажный, солоноватый, с привкусом вечности. Сзади доносится приглушённый смешок. Я оборачиваюсь – Лоренц наблюдает за мной, прищурившись от заката, прислонившись плечом к белой стене маяка. Ветер шевелит его волосы, он выглядит почти героически – как с портрета давно канувшей эпохи.

Сам маяк, стоявший на вершине утёса, был весь в зелёных лианах, разросшихся по белёным стенам, словно природа пыталась обнять его. В окнах отражался закат, а на самой вершине, в стеклянном куполе, уже тускло поблёскивал огонь, готовый встать на вахту ночного света. Вокруг маяка распластались зелёные луга, усыпанные ромашками, одуванчиками, шиповником – картина живая, пахнущая свободой и покоем.

– Это… восхитительно, Лоренц! – кричу я сквозь ветер, еле слыша собственный голос.

Закат был действительно волшебным. Солнце клонилось к горизонту, окутывая море персиковым светом. Облака вспыхнули розовыми огнями, а гладь воды стала зеркалом неба. Море, спокойное, почти благоговейное, лишь лениво шевелилось у самого берега, словно вздыхало.

Справа на песке ютилось несколько хижин – обветшалые, но тёплые на вид, как будто в них до сих пор звучат детские голоса и пахнет утренней ухой.

Позади скрипнула тяжёлая дверь маяка, и я услышала шаги Лоренца. Он вышел с пледом, который, судя по его довольной улыбке, достал с гордостью спасителя.

– Я знаю, ты у нас девочка крепкая, но стоять долго на ветру вредно даже самым сильным, – сказал он и заботливо накинул мне на плечи плотное покрывало. Я тут же ощутила, как злые языки ветра отступили, а тело вновь согрелось.

– А ты? – спросила я, коснувшись его локтя.

– Ну, если я замёрзну, буду надеяться на твою благосклонность… Пустишь под плед?

Он рассмеялся, заправил выбившуюся прядь волос за ухо и посмотрел на меня с тем самым выражением – когда слова уже не нужны.

Мне было так спокойно. Всё во мне стихло. Только звук ветра, запах соли, огонь заката и тепло плеча рядом. Казалось, любое слово будет лишним, испортит ту хрупкую красоту, что рождается на границе дня и ночи.

Но я всё-таки нарушаю тишину. Как всегда.

– Спасибо тебе, Лоренц… – произношу я, обняв себя руками, почти шёпотом. – Ты даже не представляешь, как давно я не испытывала этого чувства – что могу на кого-то опереться. Не потому что должна, а потому что хочу.

Я опустила голову ему на плечо, словно желая сделать свои слова телесными – как будто только в этом жесте, почти детском, и была возможность сказать всё, что сердце давно пыталось прошептать. Лоренц молча обвил меня рукой, поглаживая мою кисть большим пальцем. Его прикосновение было почти неуловимо – но именно эта мягкость, этот контраст между холодом моей ветром обожжённой кожи и жаром его ладони заставил моё тело откликнуться: по руке побежали мурашки, будто ожили все нервы.

Я закрыла глаза, позволяя себе раствориться в шелесте моря, солёном дыхании ветра и его тепле. Но даже с закрытыми глазами я чувствовала на себе его взгляд – пристальный, тёплый, тишайший и в то же время такой громкий, что казалось, он заменяет все слова.

Открыв глаза, я встретилась с его взглядом.

Он смотрел на меня так, словно перед ним была сама весна – хрупкая, тонкая, с растрёпанными волосами и замёрзшим носом, но всё равно прекрасная. В его янтарных глазах не было ни тени сомнения – только тишина и искреннее восхищение. И в этой неподдельной нежности мне вдруг стало… неуютно. Словно я оказалась раздетой посреди бала: слишком открытой, слишком на виду.

Я сделала шаг в сторону – хотела разбавить момент неуместной шуткой, отыграться, разрядить это странное напряжение. Но нога сорвалась с края обрыва. В долю секунды сердце сжалось, дыхание оборвалось, а камни под каблуком поехали вниз.

Он схватил меня.

Ловко, молниеносно. Будто ждал этого. Его рука обвилась вокруг моей, тянула, крепко, до боли, – и вот я уже стою на земле, но прижата к нему, окружена его руками, как плотной, надёжной клеткой. Он стоит близко. Слишком близко. Его лицо прямо передо мной.

Я ощущала, как его дыхание касается моих губ. Янтарь глаз растворялся в черноте расширенных зрачков. Его волосы – густые, каштановые, с едва заметной волной – спадали ему на лоб и нос с тонкой, но упрямой горбинкой, которую я сейчас видела так отчётливо, как никогда раньше. Всё во мне стучало. Гремело.

Он открыл губы.

– Ты не представляешь, что ты со мной делаешь, Офелия… – сказал он почти неслышно, но каждое слово будто оставляло ожог.

Я тоже приоткрыла губы, чтобы что-то сказать – оправдаться? Отстраниться? Попросить его отпустить меня? – но внутри было пусто. Там не было слов. Только немая правда.

Я нравилась ему. Он – мне. И это было так просто и так сложно одновременно.

Он понравился мне с нашей первой встречи, позволив отбросить весь напыщенный дворцовый этикет. Он первый человек, проявивший ко мне невиданную доброту в новом для меня мире. Внёс в мой мир лёгкость, дерзость, жизнь. Он не задал мне ни одного неудобного вопроса. Не навязал себя. Не потребовал ответной симпатии.

Он просто был рядом.

Всегда – тогда, когда мне это было нужно. Он был моим спутником. Моим укрытием. Моим другом, если позволительно использовать такое слово для мужчины, способного смотреть так, будто весь мир сосредоточился только в тебе.

Я не могла не ответить на это. Я не могла его не ценить.

И мне казалось, что если бы у меня было хоть что-то – земля, имя, щит, приданое, хоть капля власти – я бы отдала ему это всё. Без остатка. Без раздумий.

Но, увы…

Я не имею ничего.

Ничего, кроме этой дрожащей тени между нашими губами.

Я прижалась к нему, чутко ощущая, как его рука ложится на мою талию – уверенно, но бережно, без спешки. На короткое мгновение, словно вынырнув из этого объятия, я поднялась на носочки и мягко коснулась губами его щеки. Щетина кольнула кожу, но я не отпрянула. Напротив, эта неровность, сухая теплая шероховатость его лица, казалась мне удивительно живой.

Он закрыл глаза, будто впитывая прикосновение, и уголки его губ медленно растянулись в спокойной, взрослой улыбке. Я чуть отстранилась, но он не позволил уйти далеко – ладонь уверенно легла мне на затылок, и он притянул мой лоб к своим губам. Его поцелуй был тихий, как благословение. Почти отеческий. Почти…

Когда он наклонился ко мне вновь, наши взгляды пересеклись – янтарный и небесный, горячий и холодный. Лоренц смотрел на меня так, как смотрят в первый и последний раз.

– Теперь я просто не смогу уехать, – усмехнулся он, задержавшись в опасной близости, где дыхание становится общим.

– Тебе и не надо никуда уезжать, – тихо ответила я, уткнувшись носом в его шею, которая пахла кожей, солью и чем-то почти родным.

– О, Офелия, ты дурманишь сильнее любого крепкого джина, – прошептал он, поднимая лицо к небу. – Но я, похоже, готов стать пьяницей.

Он прижал меня крепче, надёжнее, словно хотел укрыть собой от всего зла и холода этого мира. Ветер пытался пробраться под плед, но наталкивался на его грудь. Солнце давно скрылось за горизонтом, оставив после себя лишь перламутровый отблеск – небо медленно тускнело, остывая до цвета старого серебра. Внизу шумело море, и откуда-то с равнин доносился плеск позднего ветра.

– Нам пора, поднимается холод, – с неохотой сказал Лоренц, отступая на шаг. Но прежде, чем разомкнуть объятие, он заботливо укутал меня плотнее в плед, как ребёнка, которому не доверяют самого себя.

Я закусила губу, глядя ему вслед. Его спина казалась крепкой, надёжной – такой, за которой не страшно стоять перед врагом. В воображении рождалась картинка: напряжённые мышцы под рубашкой, лёгкий изгиб лопаток, как у зверя перед прыжком. Лоренц тянул засов ворот, и я знала, что даже в этой бытовой суете он не оставит меня ни на миг без своей защиты.

Но тут в голову ударило воспоминание.

Каморка под лестницей. Утренний полумрак. Нивар. Его руки. Его голос. Мгновение, которого не должно было быть, но оно всё ещё пульсировало где-то под кожей. И сейчас, на фоне ласки Лоренца, всё это отозвалось холодной дрожью. Внутренний голос вдруг закричал: что ты делаешь?

Что было тогда – работа? Или предательство? Что сейчас – дружба или попытка сбежать от самой себя? Не слишком ли быстро всё случается?

Но я так устала задавать себе вопросы, на которые не знаю ответов. Мир, в который меня бросили, уже давно отказался от чёткого понятия приличий. Здесь не было правил. Были только чувства. Были только люди. И те моменты, когда всё, что ты хочешь – просто остаться рядом.

Я глубоко вздохнула, будто стараясь выдуть из себя всю эту тревогу. Когда Лоренц подошёл ко мне, я взглянула на него с виноватой, почти застенчивой улыбкой.

– Всё в порядке, ласточка? – спросил он тихо, присматриваясь.

Я кивнула. Неуверенно. Но кивнула.

Потому что хотела верить – да, всё действительно в порядке. Пока он рядом – всё будет в порядке.

Я молча кивнула, не доверяя голосу, и пошла за Лоренцем, словно ведомая его уверенностью, за которую так отчаянно хотелось уцепиться. Внутри всё было тревожно и шумно, как в пасмурный день перед бурей, – мысли путались, натыкались друг на друга, скатывались с гладких ответов, стоило им показаться.

Мне казалось, что я уже почти поняла, что мне делать, кто я, чего хочу. Но каждый раз, стоило мне прикоснуться к этому знанию, оно исчезало, как пар над кипящей чашкой. От этого становилось жутко: я теряла контроль над собственной жизнью, над телом, над желаниями – и оттого хотелось одного: тишины.

Тишины и дороги домой.

Лоренц снял с моих плеч плед с привычной заботой и унёс его в подсобку маяка. Скрип той самой двери – немного жалобный, немного ворчливый – снова прошёлся по нервам. Я уселась на заднее сиденье мотоцикла, сцепив пальцы в замок, будто в этой хватке могла удержать себя от распада.

Он задержался. Я наблюдала за ним – за тем, как он идёт ко мне в отблесках уходящего дня. Его походка была уверенной, плечи расправлены, как у человека, знающего цену своей силе, но не кичащегося ею. Он шёл не спеша, будто не хотел покидать это место. Голова – чуть приподнята, взгляд – в упор, поверх моей головы, куда-то в самую даль, закраину неба.

Ветер трепал его волосы – эти каштановые пряди, в которых остались отблески солнца. Они золотились, словно нити, вплетённые в ткань заката. Он не убирал их с лица, будто ветер был ему другом, а не помехой.

Я смотрела на него, и казалось, что в этом человеке сплелись и вечерняя сила дня, и ночная нежность сумерек. Он был как граница света и тьмы – место, где всё начинается и всё кончается.

А над нами небо выцветало в синий. Солнце ушло, оставив только золотое послесловие на горизонте – яркое, как вспышка воспоминания. Первые звёзды появились одна за другой, дрожа в высоте, как если бы кто-то зажигал фонари на пути к мечтам – тем самым, что, может быть, сбудутся. Или не сбудутся никогда.

Но сейчас мне было всё равно. Я просто хотела, чтобы мотоцикл взревел и унёс меня прочь – туда, где будет тише. Туда, где не надо будет разбираться, что значит прикосновение, и что за ним стоит.

***

Спустя сорок минут мы всё ещё стояли возле моего подъезда. Никак не могли расстаться. Каждый раз, когда я уже собиралась выдохнуть прощальное «ну всё, я пошла», Лоренц вдруг вспоминал ещё одну тему, набрасывал очередную искру в наш разговор – и я, как мотылёк, летела на этот свет. Он был слишком интересен, чтобы просто отпустить его. Слишком живой, слишком настоящий, слишком неравнодушный.

В голове свербила крамольная мысль: пригласить его наверх, открыть бутылку чего покрепче, закутаться в мягкий вечер, обсудить что-нибудь всерьёз – до самой полуночи, а то и до рассвета. Но одновременно я чувствовала себя выжатой до последней капли. За этот день во мне произошло столько всего, что и неделя бы не вместила: смех, слёзы, встречи, признания, прикосновения, маяк, мысли, ветер, вопросы. Казалось, если сейчас не залезу в горячую ванну, тело начнёт рассыпаться прямо на глазах.

Я уже открыла рот, чтобы сказать: «Останься», – но он опередил.

– Всё, моя яркая канарейка, мне надо бежать, – сказал Лоренц, и в его голосе слышалась та самая смесь легкости и досады, которая возникает, когда уезжаешь не потому, что хочешь, а потому, что так надо.

Прежде чем я успела опомниться, он уже отступил на шаг, а потом на два, увеличивая расстояние между нами. Его взгляд на прощание был долгим, но решительным. И вот уже звук мотоцикла, знакомый и немного печальный, раскатился по улице, смешался с дыханием ветра и растворился где-то в сумраке Верхнего города.

Я осталась одна. Под тусклым фонарем. Пахнущая вечерним воздухом и солью от моря. И с полным, как набат, сердцем.

В голове снова закрутились мысли. О нас. О нём. О себе. О том, как легко было бы просто жить, если бы не все эти «если бы».

Глава X

Несмотря на бурный и насыщенный день, после которого, казалось бы, я должна была уснуть мёртвым сном, ночь прошла в беспокойстве. Я ворочалась с боку на бок, как будто сама кровать пыталась вытолкнуть меня из её объятий. Лишь под утро, устав от собственных мыслей, я на короткое время ощутила прикосновение сна – лёгкого, как шелковый платок, сотканный Морфеем. Но даже эта редкая милость была мне не до конца дозволена: резкая судорога в икре сорвала с меня остатки покоя. Я судорожно вытянула ногу, стиснув зубы от боли, и тихо заплакала, злясь на свою немощность.

На часах было шесть утра, когда я, наконец, опустила ноги на тёплый махровый ковёр и поняла, что день начинается.

Сегодня предстояла ранняя поездка в Нижний город, как и было решено накануне: я намеревалась увидеть учеников своими глазами, почувствовать атмосферу школы, в которой когда-то училась сама. Хотелось быть честной в своём выборе и не опираться лишь на досье.

Я наполнила ванну горячей водой, решив позволить себе хотя бы полчаса покоя, словно выторговала этот момент у самого времени. Вода, почти кипяток, обнимала тело и, будто ласковая мать, снимала с меня остатки тревог. Полудрёма накрыла меня с головой: я почти слышала, как успокаиваются мои мысли. Всё внутри смягчалось – и плоть, и душа. Поры открывались, как цветы на рассвете, пропуская в себя тепло и запахи ванильных свечей, что мерцали на мраморных бортах.

Комната была погружена в полумрак, лишь мягкие отсветы свечей и отблески на поверхности воды играли на потолке лёгкими волнами. Где-то в углу размеренно тикали старинные часы, своим звуком напоминая, что даже в это безмятежное утро я принадлежу не только себе. Но – пока ещё да. Пока меня не окликает Криста своим певучим голосом, пока у дверей не маячит курьер с посланием от верховных покровителей.

Я была одна. Совсем одна. И в этой уединённости было что-то почти священное. За эти два дня моей новой жизни – жизни дамы из Верхнего города – я устала так, как не уставала за годы прежней. И вдруг с новой остротой поняла, какую цену платят те, кто «работает» по-настоящему – чьё тело и голос постоянно принадлежат другим.

И пусть впереди были выбор, школа, дети, – но сейчас я была просто Офелия. Обнажённая, тёплая, уставшая, и на мгновение – свободная.

Мой мир уже не будет прежним после прикосновения к этой реке разврата, что течёт параллельно жизни, соблазняя своим тёплым течением. Однако, в своё оправдание могу сказать: я всё ещё стою на берегу. Нога моя не ступила в эту воду окончательно – я лишь смотрю на неё, сомневаясь, дрожа и щурясь, будто от блеска солнечного блика на чёрной воде.

Перешептывание Нивара с тем лысым инвестором до сих пор стоит у меня перед глазами. Слишком короткий, слишком напряжённый. Почему он так внезапно отвернулся от меня? Можно ли быть уверенной, что из-за Нивара мной пренебрегли? Я, конечно, не то чтобы рвалась, но всё настолько странно, что поселившееся во мне зерно необъяснимой тревожности не отпускает, неприятно давит. И как объяснить сцену в кладовке под лестницей?.. Его руки, его дыхание, внезапное отступление – как внезапная осень, накрывшая июль.

Я не заметила, как уселась на край ванны, обмотав бёдра полотенцем. К щекам прилила кровь от воспоминаний – жаркая, назойливая. Я тряхнула головой, будто пытаясь стряхнуть с себя этот липкий налёт произошедшего.

– Подумаешь, мальчик с серебряной ложкой во рту решил позабавиться с девочкой… – пробормотала я в пустую ванную, вытирая мокрые волосы, – зачем мне выдумывать что-то большее?

Шкаф скрипнул, когда я распахнула его дверцы. Вещи, купленные и доставленные по первой же прихоти, едва помещались на полках – от запаха нового текстиля щекотало нос. Я вытащила клетчатую юбку и надела её с мягкой хлопковой рубашкой, поверх которой легла трикотажная жилетка с коротким рукавом. На ноги – плотные белые чулки и массивные шнурованные сапоги. Образ – эдакое странное переплетение Верхнего и Нижнего города, утончённости и дерзости. Я подошла к зеркалу и, не желая подчиняться щипцам и расчёскам, оставила волосы сохнуть в их естественной волне.

Из отражения на меня глядела совсем иная Офелия. Та, что могла меняться каждый день. У неё был собственный гардероб, мягчайшая постель, мраморная ванна, тёплый пол – и самое главное, карманы, полные шелестящих купюр. Эта Офелия уже не смотрела снизу вверх – она стояла прямо. Она могла выбирать.

С детства я мечтала вырваться из той тёмной трясины, где потолок был низким, а окна – запотевшими. Где вечно пахло капустой и безысходностью. Где бабка Дюплентан угрожала скормить меня своим обрюзгшим сыновьям, если я не заплачу за клоповник, именуемый комнатой.

– Пускай подавится, старая карга! – с неожиданной для себя резкостью бросила я и чуть ли не с ноги распахнула дверь.

Перекинув сумку через плечо, я шагнула в коридор, готовая встретить новый день – и всё, что он мне принесёт.

Глаза ослепил яркий свет раннего солнца, едва поднявшегося над крышами Верхнего города. Его лучи, преломляясь сквозь тонкие пряди моих ещё влажных волос, играли золотом, будто кто-то щедро осыпал меня пыльцой сказочных фей. Утро вступало в свои права, и город, потягиваясь после ночной дремы, начинал просыпаться.

По булыжным улицам уже плыл аромат свежеиспечённого хлеба – пекарни торопливо разогревали каменные печи для рабочих, которым предстояло встретить день в стуке молотов и свисте пара. Дети в школьной форме, зевая и волоча портфели, плелись к своим учебным заведениям, будто в ссылку. Дамы в широкополых шляпах и меховых горжетках выгуливали собачек, а заодно и драгоценности, подаренные мужьями, вечно занятыми на бирже или в кабинете.

Я шла пешком – как всегда, по привычке. Дорога от апартаментов до ратуши в Нижнем городе занимала около полутора часов, но для меня это была не тягость, а способ унять взволнованное сердце. Сегодняшнее утро было особенным: я чувствовала, будто взяла на себя нечто большее, чем могла бы осознать. Ответственность буквально гудела под кожей, не позволяя дышать свободно. Я будто стояла на пороге чего-то важного, ещё не зная, откроется ли мне дверь.

Я любовалась городом – витринами, балконами, тонкими силуэтами женщин, спешащих за новыми шляпками, тем, как падает свет на мостовую, – и не заметила, как подошла к границе с Нижним городом. Мои одежды, скроенные в лучших домах, были слишком респектабельны, чтобы вызвать подозрение, и контролёры, лишь обменявшись взглядами, позволили мне пройти, не задав ни одного вопроса. Ратуша стояла неподалёку, а от неё до школы – рукой подать.

И всё же странное чувство не покидало меня: я родилась в этом городе, выросла, провела здесь все детские и девичьи годы, а теперь он казался мне почти чужим. Я слышала о нём из газет, по пересказам, как о далёком родном, с которым давно не виделась. Город взрослеет, меняется, становится другим – и в нём уже нет места той Офелии, которой я была. Это был город, в котором я не могла быть собой. Где я не могла жить.

И больше не хотела.

С этой мыслью я вошла в здание школы. В коридоре, среди роя учеников, выбежавших на перерыв, я заметила мистера Циммермаха – он как раз делал строгое, но, в сущности, добродушное замечание какому-то вихрастому мальчишке, что носился, будто сорвался с цепи.

– Неэлегантно, молодой человек, совершенно неэлегантно, – произнёс он с лёгким нажимом, и тот, уловив опасность, моментально ретировался. – О, госпожа Хаас, – обернулся ко мне директор, протягивая руку в приветствии. Я пожала её. Его ладонь была сухой, чуть шершавой, но тёплой.

Сегодня он казался иным – более живым, почти тёплым. Может, дело было в Лоренце, с которым они вчера долго говорили? Или же, быть может, школьная атмосфера смягчала его строгость, открывая в нём черты настоящего педагога? Так или иначе, я почувствовала облегчение: тревожность, что сопровождала меня всю дорогу, начала отступать.

Внезапно, не давая мне окончательно расслабиться, прогремел звонок. Я вздрогнула, выпрямилась, словно провинившаяся школьница, а мистер Циммермах, взглянув на меня поверх очков в тонкой позолоченной оправе, едва заметно усмехнулся.

– Прошу проследовать за мной, госпожа Хаас. Мы направимся в класс Адриана Валески – одного из наиболее одарённых учеников с инженерными способностями, – произнёс мистер Циммермах, ступая на широкие каменные ступени. Я последовала за ним по лестнице, машинально скользя взглядом по стенам, где местами осыпалась краска, обнажая старую штукатурку. В этих трещинах будто дремала сама история – забытые разговоры, записки на партах, смех и слёзы прошлых поколений.

– Сейчас у него математика, – пояснил директор, не оборачиваясь. – Он делает удивительные успехи в точных расчётах, с лёгкостью решая задачи, которые взрослым специалистам даются с трудом.

Дверь в аудиторию скрипнула под рукой мистера Циммермаха, и слаженный, почти военный гул поднявшихся с мест учеников наполнил пространство:

– Доброе утро, мистер директор!

Женщина, ведущая урок, выглядела измученной, как человек, несущий на себе не только тяжесть знаний, но и заботы, никак не связанные с наукой. Под глазами её залегли синеватые тени, а уголки губ опущены, будто усталость прорезала лицо линиями. При виде нас она попыталась улыбнуться, но вышло это так же вяло, как пламя догоревшей свечи.

Мистер Циммермах ответил ей коротким кивком. Я осталась стоять у порога, слегка в тени, не желая мешать учебному процессу своим присутствием. Лишь наблюдала.

– Адриан Валески, – прозвучало строго и выверено, как выстрел из ружья.

Парень, что только что сел, вновь нехотя поднялся. Я узнала его сразу – тот самый с вихрастой каштановой копной и дерзким взглядом, которого директор мягко отчитывал в коридоре. Теперь, однако, во взгляде его была не дерзость, а смесь вины и попытки сохранить достоинство. Он смотрел на Циммермаха из-под длинных тёмных ресниц, чуть нахмурившись. Серые глаза были выразительны и живы – из тех, что смеются даже тогда, когда губы сжаты в упрямую линию.

На нём висела явно чужая школьная форма: пиджак был велик, рукава почти скрывали пальцы, галстук болтался набекрень, а брюки оказались короткими, будто он рос быстрее, чем за ним поспевали портные. Он стоял прямо, но весь его вид кричал о внутренней свободе – или, как минимум, о пренебрежении к мелочным условностям.

– Что я тебе говорил насчёт галстука? – уже менее строго, но с оттенком руководящей заботы произнёс директор.

Адриан, с демонстративной сосредоточенностью, попытался выровнять незадачливый узел. Выглядело это настолько трогательно и забавно, что я не удержалась – тихо хихикнула.

Он тут же метнул в мою сторону внимательный, даже удивлённый взгляд. Наши глаза встретились – и я, как школьница, пряталась за дверью, будто этим можно было отменить мгновение. Впрочем, парень не стал заострять внимание – директор уже заговорил о предстоящих олимпиадах, контрольных работах и всевозможных мероприятиях. Валески сделал лицо такого несчастного юноши, что я едва сдержала улыбку. В его позе, в выражении лица, в каждом движении чувствовалось врождённое чувство юмора, почти артистическое. Мне невольно представилось: этот мальчишка наверняка бегает по крышам, играет на гитаре где-нибудь под луной и спорит с преподавателями ради развлечения.

Когда Циммермах завершил разговор, ученики вновь встали и вежливо попрощались. Директор обернулся ко мне, взгляд его вопрошал, каков мой вердикт.

Я пожала плечами, улыбнувшись:

– Посмотрим других, мистер Циммермах, – и поправила ремешок сумки, словно кивком приговаривая: «Валески меня заинтриговал, но давайте сравним».

Следующий класс находился на этом же этаже, в западном крыле школы. Уже с порога в воздухе ощущалось нечто иное – словно здесь бродила тень великих мыслителей, оставивших после себя дух размышлений, споров и открытий. Стены были увешаны старинными картами и тщательно выведенными диаграммами, а на полу сохранились следы мела – будто совсем недавно кто-то увлечённо доказывал свою гипотезу.

– В этом классе учится Агнесс Гарибальди, – сообщил мистер Циммермах, останавливаясь у дверного косяка. – Девушка с феноменальной памятью и редким даром живописца. Её учителя говорят, что она пишет не просто картины – она запечатлевает внутренние миры.

Я насторожилась. Творческие натуры всегда казались мне существами особого порядка – будто более тонко чувствующими, будто их кожа тоньше, а нервы ближе к поверхности. В них была своя откровенность, и, как мне всегда казалось, они с лёгкостью передавали свои чувства, позволяя обывателю заглянуть в их душу, как в раскрытую книгу.

Но Агнесс была другой.

Она сидела у окна, не замечая нас, с высоко поднятой головой, и будто отгородившись стеклянной стеной от всего, что не касалось её мыслей. В её лице не было ни теплоты, ни любопытства – только нечто монументальное, холодное, как мрамор античной статуи. Ни один мускул не дрогнул на лице, даже когда учительница окликнула её по имени.

Этот внутренний диссонанс – между её талантом и такой отстранённостью – зацепил меня. Она была словно картина, которую невозможно расшифровать сразу: тёмная, лаконичная, вызывающая тысячи догадок.

Следующего ученика мы отправились искать на самый верх – в крытую теплицу, устроенную на крыше здания. Воздух становился свежее с каждым пролётом, и, наконец, за стеклянной дверью, расцвела небольшая оранжерея.

– Генри Фогель, – сказал Циммермах, останавливаясь перед входом. – Неординарный юноша. Я позволил ему построить здесь свою лабораторию. С условием – что она будет закрыта от посторонних глаз, где бы он сам ни находился.

Мы не вошли, а остались наблюдать из-за стекла.

Перед нами, в золотистом утреннем свете, склонившись над ящиками с землёй, трудился смуглый юноша со светлыми, почти выгоревшими волосами. Его движения были неспешны, сосредоточенны, будто он разговаривал с каждым ростком без слов. Тонкие пальцы бережно поправляли листья, протирали стебли, рассыпали удобрение – он был не просто садовником, он был хранителем этой хрупкой, живой вселенной.

– Он приходит сюда ещё до начала занятий, – тихо пояснил директор, – ухаживает за садом, ставит опыты. Генри один из тех, кто никогда не теряет интереса к тому, что любит. Его кожа уже стала бронзовой от солнца, а волосы – светлее от ветра и света.

Мне показалось, что юноша всё замечает, просто делает вид, что нас здесь нет. Он был похож на молчаливого лесного духа – такого, которого нельзя потревожить, иначе исчезнет.

Все трое были настолько разными, столь удивительно яркими, что я с трудом сдерживала захлёстывающее восхищение. В моей голове уже строились замки из расчётов: как бы мне найти столько средств, чтобы поддержать каждого из них? Отдать на обучение, на свободу, на раскрытие крыльев.

Почувствовав внимательный взгляд мистера Циммермаха, я опустила плечи, едва выдохнув, и поджала губы:

– Ох, мистер Циммермах… я не думала, что это окажется так сложно.

Он понимающе улыбнулся, развёл руками и мягко проговорил:

– У вас есть время подумать, госпожа Хаас. Спешка в подобных делах – самый плохой советчик.

Глава XI

Стоило мне выйти за двери школы, как в грудь ударила волна неудовлетворения. Я искренне надеялась сегодня закрыть этот вопрос, принять решение – и двигаться дальше. Но вместо этого он, как назло, потянулся в неопределённость. И всё же – у меня родилась идея. Нужно выпросить у Лоренца разрешение устроить благотворительный вечер, собрать представителей Верхнего города, чтобы они пожертвовали на нужды школы. А заодно пригласить этих ребят – Адриана, Агнесс и Генри. Посмотреть, кто как держится в новом обществе. Кто-то создан для жизни наверху, а кто-то – нет. Это может стать ключом к правильному выбору.

Погружённая в мысли, я даже не заметила, как ноги сами привели меня в старый район, к знакомой дорожке – к моей прежней, трущобной комнате. И, как назло, прямо у угла я столкнулась лицом к лицу с одним из «сынков» миссис Дюплентан. Его физиономия тут же скривилась в мерзкой, почти беззубой ухмылке.

– Тавненько, не вителись, Хаас, – прохрипел он. Кажется, его звали Джет. Или Флет. Какая разница? Все равно оба – деградация во плоти.

н сделал шаг ко мне – я инстинктивно отступила.

– Мне казется, фто за топой толшок за аренту! – слюняво выдал он и потянулся ко мне.О

Я резко отдёрнула руку, глядя на него с тем самым видом, каким обычно смотришь на мокрую дохлую крысу.

– Прости, что? – нарочито громко и с язвой переспросила я. – «Толчок за котлету»? Не думаю, что ты достоин такой роскоши.

Он вскинулся, как бешеная свинья. Ноздри раздулись, глаза налились злостью, и, заревев, он рванул в мою сторону. Я едва успела сделать шаг вбок, но не заметила второго – тот, что с тростью, подставил её мне под ноги. И в следующий миг я рухнула на землю. Колено ободралось до крови, ладонь взвыла от боли.

В ушах зазвенел их идиотский хохот. Один из них – беззубый – вытащил из сапога перочинный нож и начал вертеть им в руке, видимо полагая, что выглядит устрашающе. Это было даже не смешно, а жалко.

Прижимаясь к холодной мостовой, я попыталась подняться. Сердце стучало в ушах, а руки дрожали. Джет – или кто из них это был – склонился надо мной, и в его глазах плясал тот самый мерзкий блеск – жажда власти над слабым, над упавшим.

– Нас твое… и мы польше! – выдал он, довольно осклабившись.

– Правда? И что вы сделаете? Догоните и заплюёте меня до смерти? – я резко рванула с места, почти не чувствуя ноги.

Он кинулся следом. Сзади раздался крик: второй брат бросил мне в спину трость, промахнулся, оступился – и с грохотом шлёпнулся, ещё и зарядив по лодыжке брату. Эта сцена могла бы рассмешить меня в другой день, но не сегодня.

Я получила фору в несколько драгоценных секунд. Бежать было больно. Колено саднило, кровь стекала по ноге, окрашивая белоснежный гольф в алый. Но я не оглядывалась. Только вперёд. К людям. К свету. Туда, где они никогда не смогут дотянуться до меня.

Пока я волочилась по улице, держась за разбитую коленку и проклиная всё на свете, впереди неожиданно открылся узкий переулок. Надежда вспыхнула в груди – если повезёт, я смогу там спрятаться и отдышаться. Я втянула в себя воздух, сжала зубы и, покачиваясь, попыталась нырнуть в спасительный проём между домами.

Но Джет оказался быстрее.

Он навалился всем телом, сбивая меня с ног. Его грубое дыхание ударило в лицо, руки с маниакальной решимостью сжимали рукоятку перочинного ножа. Он что-то шепелявил о том, как испортит моё «смазливое личико», и, если бы я не была так напугана, наверняка засмеялась бы прямо ему в лицо. Он даже не осознавал, что делает это на городской площади, почти на виду у всех – ему было всё равно. Словно он был абсолютно уверен, что я здесь никому не нужна.

Я зажмурилась.

И вдруг над ним выросла тень.

Резкий, точный удар в шею – и Джет издал глухой звук, глаза его закатились, тело безвольно обмякло и рухнуло прямо на меня. Я оттолкнула его ногой, пока он не завалился в сторону, и, тяжело дыша, приподнялась на локтях. Сердце колотилось в висках, в ушах звенело. Я медленно подняла глаза на своего спасителя – силуэт мужчины стоял против солнца, в отсветах золотых лучей.

Он не спешит, словно знает, что вся ситуация под контролем. Мужчина молча протягивает мне руку, и я узнаю эти окольцованные пальцы.

Нивар Волконский собственной персоной.

Я позволила ему помочь мне, встаю и тут же делаю шаг назад, прихрамывая.

– У тебя кровь, – констатировал он. Его голос был ровным, почти холодным, но я уловила в нём едва заметный оттенок тревоги. – Необходимо обработать во избежание инфекции.

В его глазах читался намек на беспокойство, но я не была готова проявлять слабость. Мне невыносимо хотелось съязвить, брови для этого угрожающе съехали к переносице, а рука сжалась в кулак, но стоило мне почувствовать колющую в ней боль, как всё язвительное испарилось.

Я отвела взгляд. На земле, в пыли, всё ещё лежал обмякший Джет. Его уже поднимала охрана Нивара – люди в форме молча уволокли его, словно мешок с отбросами. Всё было так быстро и бесстрастно, что казалось сном.

– Спасибо. Я справлюсь, – выпрямилась я и, сдерживая дрожь, встретилась с пронзительным зелёным взглядом. Мне показалось, что он видит меня насквозь, будто знает каждую мою мысль. Я хотела уйти, но шагнулась – и оступилась. Внезапный резкий укол под коленом. Я почти упала.

Но он поймал меня.

Подхватил под руку, не дав даже коснуться земли. Его ладонь была прохладной, крепкой, и от этой уверенной, безупречной мужской хватки меня трясло сильнее, чем от боли. Я попыталась вырваться, но он просто удержал меня – мягко, но так, что было понятно: сопротивляться бесполезно.

Я оглянулась – не дай бог, кто-то увидит. Мысль о том, как эта сцена выглядит со стороны, обожгла щеки. Стыд накрыл с головой. Я ненавидела чувствовать себя беспомощной. Мне никогда не нужна была помощь. Я научилась выживать одна. Но в эту минуту… я, кажется, была благодарна, что не одна.

Он не сказал ни слова. Ни упрёка. Ни «я же предупреждал». Ничего. Только вёл меня до самой ратуши, поддерживая на каждом шагу, прижимая за талию к себе.

В медицинской комнате он сам взялся за обработку. Его движения были спокойными, отточенными. Я сидела на кушетке и смотрела, как он аккуратно протирает мою рану смоченной спиртом ваткой. Свет от лампы падал на его волосы – светлые, чуть волнистые, почти неприлично ухоженные для мужчины. Я невольно залюбовалась. Он что, бальзамом пользуется?

Тишина между нами была слишком насыщенной, почти липкой. Я могла бы сказать что-нибудь. Хоть что-то. О чём угодно. Но язык будто онемел. Я просто сидела, вдыхая запах антисептика, и чувствовала, как в сердце просыпается нечто странное. Тревожное. Опасное.

Что-то, что я не хотела впускать.

Вскоре я всё же нарушила тишину – не по собственной воле. Он слишком резко надавил на рану.

– Ай! – воскликнула я, поморщившись и отдёрнув ногу. – Ты что делаешь в Нижнем городе?

Прозвучало резко, почти как упрёк. Будто я срывалась на него, не различив границу между болью от спирта и реальным вопросом, что давно уже вертелся на языке.

– Подписываем документы по переносу заводов, – спокойно ответил он, нанося мазь уже гораздо осторожнее, почти ласково. Его пальцы скользили по коже так, словно он не прикасался, а писал на ней заклинания. – А что делала тут ты?

Он выделил это «ты» с такой напористостью, что у меня перехватило дыхание. Я мгновенно ощутила себя подростком, нарушившим запрет, – словно меня застукали, как я сбегаю через окно. В горле пересохло, язык прилип к нёбу.

Я сглотнула, отводя взгляд от его ожидания.

– Я… – запнулась, – навещала дядюшку. У которого раньше работала. До переезда.

Нивар сузил глаза – взгляд в упор, колючий, изучающий. Молчал. Будто в уме сравнивал факты, хранил в памяти все мои передвижения. И, кажется, нашёл несостыковку. Но промолчал. Только глубоко выдохнул и поднялся.

– Давай ладонь, – сказал он с такой уверенностью, что не возникло ни капли сомнения: я должна подчиниться.

Я вложила руку в его ладонь. Он даже не смотрел на неё, действуя спокойно, точно, привычно – обработал ссадину, наложил повязку, как будто делал это не впервые. Его пальцы холодные, твёрдые, и вместе с тем – удивительно бережные. Словно он знал, когда можно быть резким, а когда – нет.

Мне стало не по себе.

Могла ли я надеяться хоть немного понять этого человека? Иногда казалось, что он видит меня насквозь – стоит лишь взглянуть. Его глаза будто хранили все мои тайны ещё до того, как я сама осознала их.

В подсознании очередной раз предательски всплыли картины в темноте каморки, и я резко выдернула руку из холодной заботы Нивара. Он успел закончить, поэтому я не помешала своей выходкой. Эти воспоминания вогнали меня в краску, которую мгновенно заметил мужчина. Его прямолинейный взгляд твердил, что он знал, о чем я подумала, и даже не старался его отвести.

Я резко отстранилась, ощущая, как сердце колотится в груди, и прижала к нему больную руку, будто это могло заглушить глухой стук. Время, кажется, замерло. В его глазах читалась смесь любопытства и понимания, как будто он был не просто свидетелем моих мук, а их соучастником. Странное тепло расползлось по телу, и в тот момент мне хотелось разоблачить все свои страхи, поделиться тем, что меня тревожит.

– На улице машина, – прервал мучительное безмолвие Нивар, всё тем же ровным, спокойным голосом. – Она доставит тебя до апартаментов.

Я опустила взгляд на перевязанные ладони и колено. Неожиданно грудь сжала острая боль – не телесная, а иная, более глубинная, которую невозможно было объяснить или оправдать. Я неспешно поднялась с кушетки – и оказалась на опасном расстоянии от него. Он не отступил. И в этой неподвижности было что-то непоколебимо мужское, почти вызывающее. От Нивара веяло бесстрастием и запахом свежей хвои – таким, будто в его вселенной не существовало ни времени, ни тревог, лишь этот миг, наполненный нами.

Он пристально вглядывался в черты моего лица, словно запоминал их – медленно, скрупулёзно, с неясной мыслью. Его ладонь едва заметно потянулась ко мне.

На какое-то мгновение мне показалось, будто всё в мире замерло. Только я – и он.

Нивар с почти медицинской точностью рассматривал моё лицо. Его рука медленно поднялась, приближаясь, как будто тянулась не к моим волосам, а к самой сути того, что я собой представляла.

Снова этот блеск в глазах.

Опять этот блеск… Что ты прячешь за ним, граф Волконский?

Я старалась стереть с лица смущение, отогнать навязчивые образы, но, как назло, его близость притягивала, точно магнит. В его глазах жила та самая искра – не дерзкая, но опасная, – от которой сердце то и дело срывалось с привычного ритма. У меня уже начинали рождаться образы – грешные, дерзкие: как он грубо хватает меня за шею, тянет к себе и целует, будто весь мир создан только для этого единственного момента…

Но вместо этого – сдержанное движение: он вынимает из моих волос тонкую веточку. Просто. Спокойно. Почти буднично. Как будто это вовсе не имеет значения.

Я вспыхнула, будто пойманная на воровстве. Эти мысли – Святой Род, как же они были навязчивы – вспыхнули во мне, как спичка, и я, едва не споткнувшись о собственное чувство неловкости, быстро отвернулась.

Надо взять себя в руки. Немедленно!

Досада и раздражение захлестнули меня с новой силой. Над собой, над ним, над тем, что я утратила способность держать в узде собственную голову. Без единого слова я резко отвернулась, торопливо вышла из кабинета, из ратуши, из Нижнего города – и, желательно, из-под власти его взгляда.

Чем дальше я шла, тем громче стучало в висках: Как же меня всё это раздражает! – особенно то, что раздражает лишь потому, что волнует слишком сильно.

Глава XII

На следующее утро я всё ещё находилась во власти вчерашних воспоминаний. Стоило мне открыть глаза, как первая мысль, пронзившая сознание, прозвучала в голове с вызывающей интонацией:

– Полюбуйтесь, я – весь из себя таинственный и неприступный!

Подушка с глухим стуком ударилась о стену, а я с яростью сбросила с себя одеяло.

– Я буду смотреть на тебя холодно и безразлично… лишь бы ты подумала, что я интересуюсь! – бросила я в пространство, обращаясь, по сути, к стенам своей столовой.

Хромая из стороны в сторону, сначала за завтраком, потом и после обеда, я чувствовала, как во мне поднимается буря. Эти чувства – отнюдь не возвышенные, но тревожно жгучие – волновали нутро.

– Я вольна поступать, как заблагорассудится, и с кем пожелаю! – злобно передразнила я, будто слыша его голос в голове.

Наступила тишина. Только мое дыхание и мерный стук ложки о фарфор наполняли её. Я застыла на месте, уставившись в одну точку на обоях, словно надеясь найти в их узоре ответы, которых мне никто не давал.

Сквозняк от открытого окна нежно колыхал подол моего льняного сарафана, избранного в качестве домашнего платья. На ночь я сняла повязку с раненого колена – хотелось, чтобы ранка подсохла.

– Интересно, что бы он сказал, узнай он, что я спасалась бегством от сынков бывшей квартирной хозяйки? – проговорила я с кривой усмешкой, опираясь бедром на край стола. – Хотя… быть может, он и так всё знает.

Я пожала плечами и закатила глаза. В воображении мигом возникло его лицо – высокомерная ухмылка, острый взгляд.

– Он бы, пожалуй, рассмеялся, – пробормотала я, с шумом опуская кружку на стол. Гнев снова поднимался волной. Я перешла в гостиную, где воздух был прохладен, и сердце колотилось сильнее, чем следовало бы.

Я искала ответы, но слышала в ответ лишь эхо собственной неуверенности. Можно много рассуждать о загадках человеческой природы, искать причины, выстраивать сложные теории… Но в самом сердце человека – простота. Один взгляд, в котором спрятано всё, одна улыбка, согревающая душу, – разве нужно что-то ещё? Именно этого я жаждала – в каждом дне, в каждом мгновении.

– Ну почему, скажите, нельзя быть хоть немного человечнее? Неужто это так трудно?!

И тут раздался стук в дверь.

Размашистым шагом – насколько позволяло пострадавшее колено – я добралась до входа и распахнула дверь с таким пылом, будто собиралась отчитывать самого министра:

– Да?!

В коридоре никого не было, и я хотела было закрыть дверь, как мой взгляд упал на подарочную коробку, перевязанную голубой ленточкой. Еле наклонившись за ней, я понесла ее на диван, громко хлопнув дверью еще целой ногой.

К ленте была прикреплена карточка:

«Надень это в театр «Шато». Экипаж будет в восемь.

Граф Волконский.»

– Как же он любит распоряжаться… – выдохнула я, прищурившись.

И всё же… сердце ёкнуло.

Я за малым только не пнула эту коробку, но в дверь снова постучали, что в очередной раз вызвало во мне бурю негодований, будто я играла в какую-то игру и явно проигрывала. От резкости, с которой я открыла дверь, Лоренц, стоящий в коридоре, сделал полшага назад, расширив глаза:

– Святой Род, что за бестия? – усмехнулся молодой человек, прикрывая шутливо лицо руками.

Я выдохнула всеми легкими, где последний час сидела жаба и давила меня изнутри, не позволяя дышать. Лоренц оказался как нельзя кстати в этой беспроглядной пучине негодования. Только сев на кресло напротив панорамного окна в гостиной комнате, я позволила себе расслабиться. Мужчина медленно прошел за мной, аккуратно закрывая дверь, видимо, чтобы не будить во мне зверя, которого он уже успел испугаться.

Лоренц изучал меня с легкой усмешкой, будто я была главным действующим лицом какого-то абсурдного спектакля. Его присутствие, словно глоток свежего воздуха, заставило меня на мгновение забыть о своих проблемах. Я потянулась за стаканом воды, чтобы снять напряжение, и его взгляд остановился на моих руках, которые мелко тряслись от переживаний.

– Ты в порядке? – наконец сказал он, прерывая тишину. Вопрос прозвучал просто, но в его голосе сквозила искренность, которую я не могла игнорировать. Я покачала головой, готовая высказать всё, что накопилось за последние дни. Но в этот момент в горле встал ком, и ни одного слова не получилось произнести.

– Просто… день не задался, – ответила я, опустив глаза. Лоренц, заметив мое состояние, подошел ближе.

Словно статуя, он остановился за спинкой кресла, и я почувствовала, как прядь моих волос оказалась у него между пальцев.

Я никогда не любила, когда Жизель расчёсывала мне волосы в детстве. Они были у меня волнистые, непослушные, вечно путались, а после расчесывания превращались в пышную копну, от которой хотелось завыть. Как только я выросла и поняла этот момент, я без колебаний избавилась от всех этих вражеских зубастых орудий. С тех пор волосы были мне благодарны – и я им тоже.

Однако была и другая причина, по которой я не любила, когда кто-то прикасался к моим волосам. Лоренц, сам того не подозревая, напомнил мне об этом. Стоило лишь чужим пальцам коснуться моей непокорной гривы – и меня словно обнажали. Казалось, они прикасаются к чему-то слишком личному, сокровенному. Тело покрывалось мурашками, веки сами собой опускались, и я невольно замирала в сладком, почти болезненном блаженстве. Я чувствовала себя обнажённой – даже в самой плотной одежде. Именно поэтому я всегда старалась избегать чужих прикосновений к своим волосам.

Я осторожно накрыла ладонь Лоренца своей рукой – не грубо, но достаточно ясно, чтобы он понял: стоит остановиться.

– У меня для тебя небольшой подарок, ласточка, – с тёплой таинственностью сказал он и достал из кармана удлинённый футляр.

– О, нет, Лоренц, не надо, – я резко поднялась, уже догадавшись, что он собирается сделать.

– Офелия, – как только он произнёс моё имя, меня охватило ощущение, будто всё вокруг стало легче, светлее. Он произносил его так, словно открывал двери в другой мир – без тревог, без обязательств.

Мягко развернув меня к зеркалу, он раскрыл футляр. Внутри лежало бриллиантовое колье – изящное, переливчатое, как капля росы в лучах утреннего солнца.

– Тебе нужно научиться принимать подарки, – продолжил Лоренц, застёгивая украшение у меня на шее. – И понимать: ты не обязана ничего давать взамен. Это не значит, что ты кого-то не ценишь или не любишь. Просто… если человек хочет сделать тебе подарок – значит, он хочет, чтобы ты приняла его. С благодарностью. С пониманием, что ты дорога ему.

Я смотрела на колье в зеркале. Камни холодили кожу, лаская ключицы, и я на мгновение забыла, как разговаривать. Всё, что смогла вымолвить:

– Оно бесподобно.

– Как и ты, Офелия, – прошептал он.

По телу пробежали мурашки от прикосновения губ мужчины к моей шее. Теперь я четко видела за собой высокого и статного мужчину, расплывающегося в довольной улыбке янтарных глаз.

Лоренц – не друг. Он хищник, голодный лев, обитающий в сердце дремучих лесов, ждущий момента, чтобы сделать свой прыжок.

Каждое его слово звучало как мелодия, заставляющая мою душу дрожать. Взгляд его мог пронзить необъятные глубины, и я чувствовала, как тонкие нити некой близости сплетаются вокруг нас.

Тело отказывалось поддаваться воле разума, разум отказывался осознавать, что это все происходит взаправду. Лоренц шагнул ближе, со спины я чувствовала, как его тепло словно обволакивало меня, вытягивая из повседневности. В его глазах отражался свет мерцающих камней, и казалось, будто он тоже стал частью этой волшебной атмосферы.

– Узнав, что на сегодняшний вечер ты занята Ниваром и наденешь платье от него, я решил, что не хочу, чтобы ты полностью принадлежала ему, – Лоренц поправил волосы у меня на плече.

В его голосе не было ни ревности, ни мольбы – только уверенность человека, привыкшего добиваться своего. В глазах вспыхнула жажда битвы, и я поняла: отступать он не собирался.

Как он об этом узнал, оставалось загадкой. Но я уже начинала привыкать к тому, что аристократам, даже тем, кто вышел из Нижнего города, не писаны ни законы, ни совесть.

Я не ожидала, что его подобный жест окажется таким мягким. Почти бережным. Это не был порыв собственника, не игра на публику. Это было что-то тёплое, искреннее. И сердце – словно вздрогнуло, отбросив броню, к которой я так долго привыкала. По телу прошёл лёгкий морозец, как утренний иней по тёплой коже.

Лоренц смотрел на меня пристально, почти бездвижно. В этом взгляде не было притворства – только ожидание. Будто ответ, который он искал, мог быть найден лишь в моих глазах.

– Знаете, граф, – сказала я, стараясь удержать лёгкость и игривость в голосе, – ваши сердечные муки, конечно, весьма лестны… но абсолютной верности я пообещать не могу.

Он наклонился ближе. Я уловила знакомый древесный аромат с тёплыми кожаными нотками и лёгкий оттенок свежевыжатого лимона – запах, который, казалось, прочно прилип к нему, как его наглость.

– Я и не прошу, – произнёс он почти шёпотом, и я застыла. – Но мне хочется, чтобы ты знала: я намерен забрать всё твоё внимание. Так, чтобы у тебя просто не осталось времени ни на кого другого.

Мгновение напряжённой тишины растянулось между нами. На его губах заиграла еле заметная улыбка – не насмешка, не торжество, а что-то мягкое, почти невесомое. Я вдруг почувствовала, что стала частью чего-то большего, чем простая игра в ревность. Сегодня ночью – я буду центром его вселенной. Даже если рядом окажется другой мужчина.

Щёки вспыхнули от близости, сердце испуганно заколотилось, словно выдавая мои мысли. Лоренц, казалось, заметил это и, всё с той же ленивой теплотой, отпустил меня, вальяжно опускаясь на диван возле окна.

– Так вот, значит, какая ты, – протянул он, проводя по мне взглядом с головы до ног.

Я стояла, не двигаясь, и не знала, куда деться от смущения, чувствуя себя маленькой дурочкой. А он тем временем продолжал:

– Ты такая… – он сделал паузу, словно подбирая точное слово, затем сложил руки, будто надувая невидимый пузырь, и, легко дунув на него, «отпустил» в воздух. – Ты просто… лёгкая.

В его голосе звучала странная искренность, будто он и сам только сейчас это осознал.

Я сдержанно вздохнула, пытаясь подобрать ответ, но слова застряли где-то в горле.

– Лёгкая? – переспросила я с лёгким недоверием, поворачиваясь от зеркала. Ладони машинально сжали распущенные волосы. – Это что, комплимент или ирония?

На его лице снова появилась знакомая игривая улыбка.

– Зависит от точки зрения. Лёгкость – это тоже сила. Но лишь тогда, когда ты умеешь ею владеть. А ты, – он лениво поднял указательный палец, нацелив его прямо на меня, – ты этой силой обладаешь.

Я на мгновение заколебалась. Его слова вдруг прозвучали серьёзно, даже весомо. Но следом закралось подозрение – а не играет ли он со мной, как всегда со всеми?

– Ты слишком много говоришь, – бросила я, стараясь спрятать смущение за иронией.

Лоренц с усмешкой запустил пальцы в волосы, не отводя от меня взгляда. В его глазах всё ещё плясала игра, но в ней появилась странная теплая глубина.

Я повернулась, и в этот момент заметила, как его взгляд скользнул вниз – к моей коленке.

– Птичка, а это что такое?

Вся лёгкость мигом испарилась. Вместо неё поднялась знакомая волна раздражения – эхом от той самой утренней ситуации. Я не хотела рассказывать. Не хотела грузить его этим. Но и держать всё внутри не могла.

Мои брови сдвинулись к переносице – негодование затопило лицо, будто всё только начиналось.

– Я была в Нижнем городе вчера утром, как и обещала господину Циммермаху, – начала я, опускаясь в кресло напротив Лоренца. Пальцы машинально скользнули к колену – я осторожно коснулась ранки, вспоминая, как снимала с неё окровавленный чулок. Неприятное ощущение прилипшей ткани до сих пор отзывалось в теле. Коленку саднило чуть ниже перевязанного места.

– Наконец-то мне удалось увидеть ребят, которых так любезно выделил директор. И, если честно… – я вздохнула и развела руками, – я в замешательстве.

Оживлённо жестикулируя, я начала пересказывать Лоренцу всё, что узнала: рассказала о каждом из учеников, что понравилось, что вызвало новые вопросы, поделилась впечатлениями о школе и мелочами своего вчерашнего путешествия.

Я изо всех сил старалась обойти стороной историю с двумя сыновьями моей бывшей арендодательницы, но попытка провалилась – Лоренц прервал меня на половине рассказа и серьезно спросил, расставляя акцент после каждого слова:

– Что. Это. Такое?

Он наклонился вперёд, словно собирался коснуться моей коленки, но сдержался.

– Я наткнулась на двух… идиотов, – процедила я, сжав губы в тонкую линию. – Я задолжала им за аренду. Ну и сказала пару слов… не слишком ласковых.

Я закатила глаза, стараясь придать ситуации лёгкость, но Лоренц уже был не в настроении для иронии. Его зрачки сузились, взгляд потемнел, как небо перед грозой. Он молчал, и это молчание делало воздух в комнате ощутимо плотным, почти удушливым.

– Почему ты просто не заплатила им? – удивлённо спросил он, но, заглянув мне в глаза и прочитав там откровенное нежелание склонять голову, резко сменил тон: – Больше они тебя не потревожат. Он вскочил с дивана, резко, как от удара тока, и отвернулся к окну, будто только так мог сдержать переполнявший его гнев.

А когда снова посмотрел на меня – в глазах уже не было ярости. Лишь нежность, теплая и тягучая. Он подошёл ближе, обошёл меня и, встав сзади, склонился и коснулся губами моей макушки.

Я выдохнула. Глаза сами собой закрылись, и тело отозвалось тихим, благодарным расслаблением. Его тепло проникло под кожу, разлилось по венам, и на какое-то мгновение я позволила себе просто быть рядом с ним – без страха, без тревоги.

Когда я снова открыла глаза, Лоренц стоял рядом, но его взгляд был далёким. Он колебался, это было видно: желание защитить меня боролось с его собственными мыслями о том, действительно ли это мне нужно.

Мне было приятно его присутствие, приятно чувствовать эту силу за спиной. Но в то же время я знала: если он действительно вмешается – это всё только осложнит.

– Лоренц, я совсем забыла, – в голове всплыла недавняя идея, как мне облегчить задачу с выбором достойного кандидата на образование. – Могу ли я попросить тебя заняться организацией благотворительного вечера для троих учеников? Точнее, это будет скорее для нужд школы, но таким образом я хотела бы выбрать, кто больше подходит для жизни в Верхнем городе.

Брови Лоренца одобрительно взлетели вверх, и он, весело прищурившись, щёлкнул меня по носу.

– Госпожа Хаас, вы всё глубже погружаетесь в светскую жизнь! – его улыбка стала ещё шире.

И мне вдруг совсем не захотелось, чтобы он уходил.

Его слова будто подарили мне крылья. Я уже начинала привыкать к приёмам и раутам, что заполняли мой календарь, но только теперь осознала: я могу быть не просто сторонним наблюдателем – я могу действовать. Внутри что-то трепетно раскрывалось, словно душа, до сих пор спрятанная в оболочке, наконец ощутила пространство, где ей можно расцвести. Блеск люстр, гладкие улыбки, шелест платьев – всё это больше не пугало. Страх отступал, уступая место новой уверенности, которую я так долго искала.

А рядом с Лоренцем… было спокойно. Как дома. Хотя дома у меня никогда и не было. Он принёс с собой то ощущение, которого я не знала: лёгкость, заботу, почти доверие. Ещё немного – и я сдамся под таким осадным штурмом.

– Я помогу тебе, ласточка моя, – мягко пообещал он, взглянув на часы, спрятанные под рукавом. – Уже шесть, птенчик. Тебе пора собираться.

Лоренц тихонько поцеловал меня в щеку, задержавшись, будто долгое трепетное желание было вознаграждено. Его губы касались моей кожи, оставляя легкое ощущение влажности, словно они были наделены магией, способной стереть все заботы и страхи. Я легонько повела щекой в его сторону, будто хотела впечатать этот поцелуй в свою кожу.

Он отстранился. Пространство будто на миг стало другим – наполнилось тишиной. Я не спешила говорить, нарушать ее, позволяя этому моменту продлиться, растянуться до предела.

Мы обменялись взглядами, от которых в воздухе витала легкая дрожь, после чего он закрыл дверь моих апартаментов с другой стороны.

Глава XIII

Платье, надетое на меня, было строгого чёрного цвета – без украшений, без компромиссов, словно чёрный флаг подчинения. Держалось оно исключительно на изощрённой шнуровке по спине: стоило бы моей груди взбунтоваться – она бы тут же проиграла сражение, и платье сошло бы вниз с достоинством утопающего. Но корсет, беспощадный и неотвратимый, сдавливал меня с такой силой, что грудь казалась явлением – пусть и вымученным.

Широкие шелковые бретельки лениво спадали с плеч, словно подчёркивая изящество ключиц, гладких, будто вырезанных из слоновой кости. Юбка же опускалась чуть ниже колен – достаточно, чтобы прикрыть свежие ссадины, оставшиеся как память о прошлом дне, более жестоком, чем этот вечерний.

Нивар – о, он не забывал ничего – позаботился и о моей раненой ладони: посыльный принёс короткие перчатки из тончайшего кружева, будто сплетённого из утреннего инея. Кружево надёжно укрыло следы боли, растворяя их в образе женщины, чей облик был изыскан и неприступен. Оно обвивало пальцы, превращая их в украшения – не просто часть тела, но жест, манеру, обещание. Я ощущала себя частью какого-то великого балета: роли ещё не распределены, но кулисы уже дрожат.

Волосы, уложенные мягкими волнами, касались лопаток – и в этом касании было нечто материнское, будто сама ночь обнимала меня. По вискам мерцали бриллиантовые заколки – две хрупкие звезды, венчающие мою задумчивость. Третья – лежала на ключице, как молчаливый комплимент от того, кто знал меня лучше, чем следовало бы.

Образ был завершён – почти церемониальный, как и положено тем, кто идёт на сцену, пусть и не в роли актрисы. Я стояла перед зеркалом, позволяя себе последний вдох уверенности – и вышла.

Снаружи меня уже ожидал автомобиль – чёрный, лаковый, с лакеем, который отворил дверцу с таким почтением, будто я была княжной из древнего рода. Машина тронулась неспешно, будто почтительно, и я скользнула взглядом по вечерним улицам. Город за окном рассыпался золотом фонарей, как драгоценный камень под тонким стеклом – каждый отблеск жил, дышал, обещал.

Внутри у меня пульсировало лёгкое, тёплое волнение – как перед исповедью, которую никто не услышит. Я чувствовала, как волосы нежно касаются обнажённых плеч, и это напоминание о себе вдруг придавало уверенности. Сердце билось быстрее, будто уже знало: впереди что-то начнётся.

Мы свернули в небольшой лес. Здесь, между древних деревьев – хвойных, лиственных, золотых от света фар – тени казались живыми. Казалось, будто сами деревья следили за мной, как старые наставники, провожавшие на бал. Лес вскоре расступился, отдав дорогу широкому шоссе, где ночные огни вытягивались в световые стрелы, пронзающие темень. Город менялся на глазах – он больше не шумел, но дышал, глубоко и неспешно, словно влюблённый, ожидающий ответа.

Автомобили вокруг сверкали фонарями, как звёзды в небесах – не властные, но равные. Всё вокруг – и тишина улиц, и шелест шин, и дрожащий воздух – слилось в одно: в магию города, что живёт в контрасте. Между одиночеством и людской спешкой, между светом и тенью, между женщиной, что едет в театр, и той, что была вчера.

Когда автомобиль медленно выкатывался на театральную площадь, я, будто зачарованная, прильнула к стеклу, не в силах оторвать взгляда от величественного здания. Готические ноты в архитектуре – острые шпили, изящные стрельчатые арки, витражные окна с мерцанием последнего солнечного света – внушали то чувство благоговения, которое испытываешь перед чем-то, безусловно, выше тебя.

Театр тянулся к небесам, как молитва, и в этом безмолвном устремлении камня была и гордость, и тоска. Казалось, он стоит здесь с самого сотворения света – старый, как сама История, но нетронутый временем.

Перед ним раскинулась небольшая, но ухоженная площадь: клумбы с лилиями и розами, чьи ароматы щекотали память – не нос, – напоминая о детстве, о тех далёких, почти забытых днях, когда красота казалась естественной, а не выстраданной. Вдоль гравийных дорожек стояли чугунные скамейки с деревянными спинками, на которых, казалось, кто-то только что встал – оставив после себя след тепла. Свет заходящего солнца играл на мраморных плитах фасада, делая здание живым: оно то дышало, то замирало, то бросало отблеск, словно взгляд.

На углах площади высились скульптуры – хранители мифов и городских преданий. Один из них, с кроткой полуулыбкой и театральной маской в руке, изображал покровителя сценического искусства. Я вспомнила, что именно ему молились актрисы перед премьерой, именно его статуэтку держали под подушкой в ночь перед выступлением. Камень его лица был мягким, почти живым, как у давнего знакомца, с которым когда-то многое связывало.

Я уже положила руку на дверцу, намереваясь выйти, как передо мной вырос граф Волконский.

Он появился внезапно, но не неожиданно – как приходит долгожданное письмо. Его фигура, чётко очерченная на фоне светлеющих фонарей, сразу привлекла внимание. Он слегка поклонился, протягивая мне руку – уверенно, по-старому, как полагается человеку его круга и воспитания.

Мгновение я смотрела на его ладонь, не решаясь вложить в неё свою. Внутри меня зашевелилось сомнение – смешанное с раздражением и странным, необъяснимым теплом. Стоило ли соглашаться на этот жест? На эту игру, где я снова не знаю правил? Но во взгляде графа сквозило что-то неотвратимое – не сила, нет, – осведомлённость. Он знал, на что шёл. Знал, кого встречает.

Да и у меня все равно не было выбора.

Я вложила свои пальцы в его ладонь. Его прикосновение было тёплым, немного крепким – как у мужчины, который привык держать поводья, но всё ещё умеет прикасаться бережно.

– Прекрасное платье, – сказал он, изучая меня с головы до ног. Его взгляд был не голодным, нет – он был эстетским, холодно-восхищённым, как если бы я была музейным экспонатом, тщательно отреставрированным к приёму императорской комиссии.

Я улыбнулась – сдержанно, вежливо, чуть натянуто. Его одобрение, обрамлённое этой выверенной любезностью, вызывало во мне и благодарность, и неприятное ощущение: он, казалось, наслаждался не мною, а тем, как хорошо умеет меня разгадывать. Как тонко играет на струнах, которых сам же и коснулся.

Но его взгляд внезапно потемнел, задержавшись на колье на моей шее. Украшение, словно нечаянная пометка, выдало нечто, что он предпочёл бы не знать. Я почувствовала, как его пальцы на мгновение сжали мою руку – не грубо, но с оттенком ревности, или досады. Он тут же скрыл это за вежливой, почти актёрской улыбкой, но жест уже случился, и я его почувствовала.

Мне хотелось, чтобы он заговорил – о спектакле, об артистах, об этом вечере, который ещё не начался, но уже пах сценой, пудрой и кулисами. Хотелось слушать, как он говорит, уводя мысли от дрожи внутри, от собственного смятения. Но он молчал. И я молчала.

Мы ступали по широким мраморным ступеням театра, в молчании, наполненном электричеством. Я держала его под локоть. Ветер вдруг стих – как будто уступил звуковое пространство нашим шагам. Всё застыло в преддверии чего-то важного – или уже неизбежного.

Я ощущала его руку на своей – и это касание раздражало, не потому что было неприятным, а потому что напоминало: вот он, рядом. Он, который всё чувствует, всё понимает, и молчит. И я тоже молчу. Потому что боюсь сказать что-то, чего уже нельзя будет вернуть.

В стенах театра Нивар сразу повёл меня через фойе, не оглядываясь, не мешкая – будто стремился занять своё место не на балконе, а в ином пространстве, где чужие взгляды не коснутся нас ни словом, ни жестом. Он шёл уверенно, слегка склонив голову в сторону, как будто слушал не шум зала, а некий внутренний ритм, ведомый лишь ему одному.

Однако публика, уже заполнившая золотое нутро театра, не позволяла остаться в тени. Мужчины в тёмных смокингах, словно сошедшие с витрин лучших ателье, дамы в платьях, над которыми трудились портнихи не одну бессонную неделю – все они прохаживались по фойе с грацией актёров на сцене. И каждый второй, завидев Нивара, останавливался, здоровался, бросал фразу, полную нарочитой учтивости – и не менее нарочитого интереса. Казалось, само пространство вокруг него начинало пульсировать – как около лампы, к которой слетаются мотыльки.

Но он – граф, князь, хищник или просто мужчина, уставший от лицемерия – никому не позволял задерживаться более чем на минуту. Причём делал это так искусно, так мягко и вместе с тем неоспоримо, что мне становилось не по себе. Его вежливость была безукоризненна, и в ней чувствовалась такая холодная уверенность, что я начинала задумываться: кто он на самом деле – благородный дипломат или человек, давно познавший, как управлять каждым движением души и тела?

Он был непринуждён до опасности. Умело балансировал между светским одобрением и хищной отстранённостью. Его голос – сдержанный, чуть приглушённый, – имел силу не повысить тон, а понизить – и тем самым заставить слушать.

Я украдкой разглядывала его. Нивар выглядел безупречно: высокий, подтянутый, в смокинге, сшитом точно по фигуре, с идеально уложенными волосами. Его уверенность – не та, что кричит, а та, что дышит – исходила из каждого жеста, каждого взгляда. Он знал, чего желает, и не боялся этого.

И в этой безоговорочной ясности было нечто болезненно-прекрасное.

Я пыталась понять, что именно так неумолимо тянет меня к нему, несмотря на ту бурю негативных эмоций, что он однажды уже разбудил во мне. Его взгляд – глубокий, будто омут, в котором запросто можно утонуть. Его улыбка – простая, но с тенью тайны. Та самая, что оставляет после себя ощущение: что-то было сказано, но не словами. И в такие моменты, казалось, весь мир исчезал, словно кто-то затушил свет, оставив одну лишь его ауру.

Я видела – нет, ощущала – как на него смотрят другие. Их взгляды, полные того же притяжения, что и моё. Людям нравится сила – не показная, а истинная. А он был её источником. Сдержанным, тяжёлым, как дождь перед грозой.

Между нами натянулась невидимая нить – тонкая, но жгучая. Я чувствовала, что именно я держу её конец, что напряжение исходит от меня, как от нервной струны. Но Нивар будто не замечал. Или делал вид. Или наслаждался этой тишиной между словами. Я ловила на себе его взгляды – нечастые, точечные, будто он примерял меня к своей памяти. От этого в животе поднималось то самое чувство, которое нельзя ни назвать, ни унять.

Святой Род… О чём я думаю?!

Что, если всё это – лишь иллюзия, вызванная напряжённостью момента? Что, если его притяжение вовсе не связано с телом, а глубже, древнее, опаснее? Что, если он тоже чувствует это – эту странную связь, тянущуюся с того самого мгновения… той самой каморки… где он первый раз дотронулся до меня так, как не смеют даже любимые?

Картины в голове всплывали сами собой. Никс, вьющаяся возле него, её взгляд – внимательный, жаждущий. Фраза Кристы: «эскортницам можно выйти замуж». Я никогда не забуду, как она это сказала – с горькой надеждой и усталой верой.

Но дело было не только в его теле. В нём было что-то ещё – неуловимое, будто трещина в стекле, через которую сочится живое. Рядом с ним я ощущала себя… сильной. Живой. Желанной. Как бы я ни сопротивлялась, внутри всё откликалось.

Может, Никс чувствует то же? Или я заблуждаюсь – и всё это лишь проекции моей одинокой души?

И всё же… быть рядом с ним – всё равно что стоять у края бездонного колодца: страшно, но оторваться невозможно.

Иногда мне казалось – и это ощущение становилось всё навязчивее, – что он видит во мне больше, чем я сама осмеливаюсь себе позволить. В его взгляде было нечто тревожащее: не просто восхищение, а нечто сродни признанию. Понимание, будто он знал мою душу в её слабостях и сильных сторонах, как знал бы родную книгу, перелистанную десятки раз. Я не чувствовала этого от других. И, может быть, именно эта иллюзия близости – или правда? – подталкивала меня к нему. Все предостережения и сомнения – те, что я годами выстраивала, как крепостные стены, – начали оседать, крошиться, как глина под дождём.

И я ненавидела себя за это.

Как же я презирала ту часть себя, что жаждала быть рядом с тем, кто способен меня разрушить! Кто уже начал это делать, медленно, почти ласково, вдыхая в меня себя и оставляя пустоты, которых я прежде не знала.

Сопровождение.

До него – всего лишь работа. После него – трещина, в которую просачивалась какая-то новая, странная надежда. Всё рядом с ним выглядело иначе. В его мире, как бы он его ни скрывал, будто бы было место и для меня – не как для «девочки из клуба», не как для тени на чужой стене, а как для женщины. Женщины, способной быть счастливой. Рядом с ним. Мысль об этом пугала – и одновременно звала, как зовёт в море тот, кто умеет плавать, но не знает, что под водой.

Фойе театра было украшено цветами – щедро, как на приёме у великосветской вдовы. Цветы были повсюду: в напольных вазах, в гирляндах на карнизах, даже в небольших кессонных нишах на потолке стояли фарфоровые горшки с фиалками и азалиями. Пахло сладко – не навязчиво, а как пахнет молодость: слегка липко, с горечью пыльцы и каплей чего-то почти запретного.

Внутри было прохладно и спокойно. Всё звенело в ожидании. Нас провели в ложу на втором этаже – как ни в чём не бывало, с тем спокойным уважением, какое бывает лишь у людей, знающих, кого они проводят.

Я шла медленно, впитывая взглядом каждую деталь, будто пыталась сохранить этот вечер на потом – на тот случай, если завтра всё исчезнет.

Зал был ещё полупуст. Сцена скрывалась за лёгким занавесом, словно дышащим тканевым облаком. Со временем пространство начало оживать: в зал входили нарядные господа и дамы, рассаживались на складные кресла, обменивались взглядами, веерами, фразами, оставляя за собой след дорогих духов и сложных чувств.

Ложа, куда нас привели, была почти потаённой: если не знать о ней заранее, можно было бы принять тяжёлую штору за часть убранства. Внутри – тепло, уют, обволакивающий полумрак. Мягкий свет просачивался сквозь щели в портьерах, ложась на бархат кресел, в которых хотелось исчезнуть. Где-то внизу скрипели половицы сцены, кто-то – вероятно, актёр – прокашливался за кулисами.

В углу стоял столик: бутылка красного вина, четыре хрустальных бокала, серебряный штопор, салфетки с императорским вензелем. И всё это казалось не просто подготовкой, а как будто часть церемонии, в которую мы были допущены по праву или по милости.

Я ещё не успела осознать, что нахожусь в императорской ложе, как за нами раздались шаги. Вошёл сам император – Гарольд V. Высокий, сдержанный, с той особенной осанкой, которую невозможно воспитать – только унаследовать.

– Ваше Величество, – Нивар мгновенно склонился в глубоком поклоне.

Я чуть замешкалась – не потому, что не знала, как поступить, а потому что не верила происходящему. Медленно сделала книксен, чувствуя, как сердце в груди вдруг будто отозвалось ударами колокола. Мы были не просто зрителями. Мы были внутри самой сути империи.

– Приветствую вас, – с тёплым отблеском в голосе сказал император, чуть кивнув. – Нас ожидает нечто поистине увлекательное, друзья мои.

Его улыбка была широкой, даже располагающей. Нивар тоже улыбнулся в ответ – с той самой полуулыбкой, которую я знала. Она всегда выглядела искренне, но верить ей было нельзя. Я смотрела на него, и не верила.

Зал постепенно наполнился. Воздух стал плотнее – словно бы и свет, и дыхание, и сами взгляды людей собирались в тугую ткань ожидания. Мы уселись в кресла за спиной Его Величества. Сцена была как на ладони. Я села медленно, приглаживая юбку, чувствуя, как ткань скользит по коленям, как дрожит воздух рядом с ним.

Прозвучал третий звонок. И словно вся реальность – то, что было, и то, чего никогда не будет – ушла за кулисы. Зал погрузился во тьму. Зажглись прожектора. И занавес, с шелестом, как дыхание, начал расходиться в стороны, открывая перед нами не просто спектакль – но, возможно, и судьбу.

На сцене появились актёры – будто герольды иного мира, в пышных костюмах, сшитых из парчи, тюля и глубоких бархатов. Их образы резко контрастировали с полумраком зала, превращая сам свет в участника спектакля. Лица их были живыми полотнами: от ужаса – до последней, отчаянной надежды, и каждая тень эмоции отбрасывала отблеск в самую глубину души зрителя.

С каждым произнесённым словом, с каждым паузным взглядом или взмахом руки – атмосфера сгущалась, сама сцена становилась алтарём, где совершается нечто священное. Диалоги перекатывались, как грозовые раскаты, а напряжение в зале было столь ощутимо, что, казалось, воздух звенит. Люди затаили дыхание, и в этой тишине каждый слышал только своё сердце – и голос актёров, звучащий, как исповедь.

Игра была не просто правдоподобной – она была подлинной. Актёры не играли, они проживали. И я вдруг поняла, что никогда прежде не видела ничего подобного. Их голоса – сильные, мелодичные, с той особой выучкой, какая возможна лишь в старых школах имперского театра – разносились эхом, будто они говорили не с публикой, а с самими стенами этого зала, нашпигованного памятью.

Мне казалось, что они играют и со мной тоже. Как будто я была не зрителем, а участником, тенью, отражением одной из героинь – потерянной, ищущей, обречённой.

На сцене разыгрывался древний эпос – история мореплавателя, покинувшего родные берега в погоне за неведомыми землями. Его корабль, скрипучий и упрямый, словно живая тварь, бороздил холодные волны, пока штормы разбивали его мечты, а штиль казался зловещим, как молчание после страшной вести.

Моряк встречал на пути русалок – таинственных и неумолимых, старцев, говорящих голосами звёзд, и каждый из них приносил ему не ответ, а вопрос. Испытания закаляли его не тело – душу. Он шёл за золотом, но обретал понимание. Он гнался за властью, а находил мудрость. И когда, наконец, вернулся – в глазах его было море, но в сердце – суша.

Я была заворожена. И всё бы оставалось так – в плавной реке созерцания – если бы не вдруг…

– Как тебе спектакль? – прошептал Нивар прямо мне на ухо.

Его голос, низкий, бархатистый, проскользнул по моей шее, как тёплое вино. Я вздрогнула, и мурашки пробежали по коже, будто от прикосновения, которого не было. Он знал, как говорить. И когда.

– Весьма недурно, – ответила я, прикусив внутреннюю сторону щек, чтобы не выдать себя ни тоном, ни дыханием. Я не взглянула на него. Не могла. Но ощущение его взгляда – пристального, тёплого, изучающего – обволакивало меня, как мантия.

Он всегда так смотрел, когда хотел что-то сказать, но сдерживался. Этот взгляд был тише любого слова – и в тысячу раз громче.

Я краем глаза заметила, как он отвернулся, и его лицо вновь приобрело тот самый классический, почти мраморный, бесстрастный оттенок. Всё так, как и должно быть.

Я старалась вернуться к сцене. Я пыталась слушать, вникать, ощущать, но его молчание, его близость, его присутствие сковывало меня. В нём было слишком много тишины – той, что пугает.

На сцене разыгрывалась сцена страсти – жгучей, неудержимой, как в последний день перед расставанием. Актёры кричали о любви, о предательстве, о боли, – и в их голосах было то, что я пыталась заглушить в себе.

А рядом сидел он. Тот, кто не ничего сказал. Кто, возможно, хотел. Кто, быть может, всё знает. И не говорит.

И я думала – что он мог бы сказать, если бы позволил себе быть человеком, а не статуей? Что бы он сделал, если бы сорвал с себя этот бархат спокойствия?

Я терялась в догадках, как теряются в снах, которые не хотят покидать.

Моя рука скользнула к бокалу с вином, стоявшему на маленьком столике у кресла – жест, обыденный, почти машинальный. Холод стекла обжёг пальцы сквозь тонкое кружево перчатки.

– Я хочу тебя, – произнёс он.

Тихо. Совсем тихо.

Но даже если бы он произнёс это на языке, мне неведомом, я бы поняла. Даже если бы сказал ещё тише – я бы услышала.

Внутри что-то оборвалось. Я медленно опустила бокал обратно на столик, но рука предательски дрогнула. Стекло глухо ударилось о полированную поверхность, и вино, подобно капле крови, пролилось на бархатный ковёр. Оно стекало неторопливо, размазываясь тёмными нитями в узоре ковра, превращая вечер в абстрактный рисунок из оттенков желания, страха и боли.

Узор страсти.

Я уставилась в пятно – с той самой сосредоточенностью, с какой смотрят на свои ошибки.

Мне казалось, я сплю. Что это – сон. Нереальность, вызванная чередой бессонных ночей. Зал, актёры, драпировки – всё стало далёким, словно происходящее вокруг было лишь антуражем для двух живых теней в углу ложи.

Официант – как по команде, как часть ритуала – появился из-за кулисы и принялся безмолвно вытирать пролитое, будто ничего не произошло. Он не смотрел ни на меня, ни на Нивара – лишь сделал своё дело и исчез. Всё было будто по сценарию, написанному заранее. Но вот кто его автор – я не знала.

Я пыталась собраться с мыслями, но они текли, как воск от свечи – горячие, липкие, бесформенные. Что он имел в виду? Желание тела – или нечто большее? Что стоит за этой фразой – каприз, тоска, признание?

И какова цена той страсти, которую он осмелился назвать?

Нивар, как ни в чём не бывало, откинулся в кресле, и его рука коснулась моей – лёгко, как ледяная бабочка, коснувшаяся лепестка. Его пальцы нашли мою перчатку – и остались на ней. Он не смотрел на меня. Взгляд был направлен на сцену, и, если бы кто-то наблюдал за нами, мог бы решить, что он увлечён спектаклем.

Но я знала – он не был увлечён спектаклем.

Я не отдёрнула руку. Наверное, не смогла. Или не захотела. Не хватило ни желания, ни страха. Возможно, я сама хотела этого прикосновения, но не нашла в себе дерзости протянуть руку первой.

Мы сидели молча, как два игрока, скрывающих карты. Всё происходящее на сцене стало звуком фона, тусклым эхом. Всё сжалось до одного – его ладони на моей.

Я думала, что на этом он остановится. Что это миг, жест, и ничего более. Что теперь он отступит, погрузится в ту самую свою бесстрастную позу до конца действия.

Но у Нивара были иные намерения.

Его рука аккуратно обвила мою. Он мягко отогнул большим пальцем край перчатки, словно знал, что именно она – последняя граница между нами. Затем его указательный и средний пальцы, холодные и осторожные, проникли внутрь. И тогда я почувствовала не просто прикосновение, а смысл его прикосновения. Он не просто гладил мою кожу. Он что-то искал. Или что-то отдавал.

Средний палец коснулся ссадины. Я ожидала боли, но не почувствовала ничего. Только жар. Как будто прикосновение стало исцелением. Или обманом.

Мне стало страшно. Но и спокойно.

Его пальцы оставались внутри моей перчатки – осторожные, будто у вора, который знает: малейший звук может выдать. Но каждое его движение было предельно намеренным. Он не спешил. Он знал, как медленно нарастает желание, если дать ему время. Его большой палец скользнул по внутренней стороне запястья, по самой чувствительной коже, где жил пульс, где биение крови слышалось, как барабан сердца. Где под кожей скрывается истина.

Я затаила дыхание.

Никто в театре не знал, что здесь, в ложе, мир давно сгорел. Что рядом со мной сидит мужчина, вторгшийся в пространство моего тела без лишних слов, без вопросов – так, будто знал, что я уже сказала «да». Его пальцы проникали всё глубже под перчатку, медленно, мучительно, как мысли, от которых не отмахнуться.

Я не могла пошевелиться. Моё тело, будто зачарованное, подчинялось не мне – ему. Его руке. Его дыханию. Я наблюдала за каждым его движением, как смотрят на тонкий клинок, подносимый к горлу: с ужасом, восторгом и непониманием, где проходит грань между угрозой и влечением.

На мгновение Нивар замер – будто что-то взвешивал, выбирал не жест, а мысль. Затем его пальцы, не теряя той мягкости, что тревожила сильнее, чем грубость, скользнули в ложбинку между большим и указательным пальцем моей руки. Он нашёл кость, точно знал, где искать – и пошевелил сустав. Осторожно, внимательно, как будто проверял не гибкость тела, а предел моего терпения. Или доверия.

Граф сжал мою руку. И тут же отпустил.

Как будто держал не кожу и кость, а мою душу.

Как будто на миг прикоснулся к тому, что я всегда прятала – и ушёл.

Но отпечаток остался. Глубже плоти.

Я прикусила нижнюю губу, и вкус собственного беспокойства стал металлическим. Внутри всё бушевало, как город на грани революции. Сердце било тревогу, кровь гремела в висках. Воздух казался густым, словно из него вычерпали кислород. Я больше не была зрителем спектакля – я была этим спектаклем.

А он – режиссёром и зрителем в одном лице.

Он не смотрел на меня. Но я знала – он видел. Чувствовал. Читал меня, как давно начатую книгу, страницы которой пахнут страхом, страстью и запретным. Каждое прикосновение раскрывалось, как глава. Каждый жест – абзац. Я старалась сосредоточиться на дыхании, но даже собственный вдох был подчинён его ритму.

Балкон наполнился напряжением. Оно было физическим, как предгрозовое электричество. Оно собиралось на кончиках пальцев, в ключицах, в животе. В каждой точке, где он не прикасался.

И вдруг – шум. Далёкий, как будто со сцены. Скрип. Дребезг. Вздохи.

Мгновение – и внизу, в зале, что-то рвануло.

Волна страха, как тень, прокатилась от сцены к люстрам.

Выстрел.

Мир перестал существовать.

И я не поняла – где я, кто я, и почему всё вверх дном.

Мои уши звенели, как хрусталь на ветру.

Моё кресло исчезло из-под меня. А сверху появилась тяжесть. Вес.

Живой.

Нивар.

Его тело накрыло меня, как броня. Как щит.

Я была под ним – в прямом, страшном смысле. Его рука закрыла мою голову, вторая вжалась в пол рядом с моими волосами, сердце его билось как барабан над моей грудью. Я не могла дышать – не от страха, от близости. От того, что он был первым, кто отреагировал. Инстинкт. Бешеный, животный, благородный.

Я пыталась что-то сказать, но губы мои не слушались. Они дрожали.

И в этой дрожи была вся я.

Глава XIV

Император, восседавший в резном кресле, изготовленном для него мастером Шато – из красного дерева, инкрустированного золотом и перламутром, – качнулся назад, как сломанная статуя. Звук выстрела отозвался в зале тяжёлым эхом, будто кто-то ударил по медному гонгу судьбы.

Пуля, пущенная из ложи или балкона – никто бы потом не мог сказать точно, откуда, – вошла в теменную кость Гарольда. Лоб слегка дёрнулся, взгляд остекленел, будто и не поняв, что произошло. На долю секунды всё замерло. Даже тени на стенах застыли в изумлённой тишине.

И наступила беззвучная пауза, столь жуткая, что казалось: сам театр, его колонны и лепнина, перестали дышать.

Кровь выступила медленно – густая, тёплая, как вылитое багряное вино. Она впиталась в снежно-белую ткань императорской мантии с гербовой вышивкой, в шнуры и бархат, будто подчёркивая: под всем величием трона – всего лишь хрупкое человеческое тело.

Скулёж, всхлипы, шорох платьев, как шелест бурного моря. Придворные, жёны, офицеры – многие бросились к выходам, другие остались, прикрывая лица платками, словно стараясь не видеть того, что уже навеки врезалось в память.

А символ державной власти, ещё секунду назад живой и блестящий, теперь стал недвижим. Упавшая корона каталась по полу, словно детская игрушка, отстранённая от маленьких рук.

Гарольд судорожно потянулся к нагрудному карману сюртука – дрожащими пальцами нащупал что-то внутри. Бумага? Амулет? Чеканная монета? Он сжал это в ладони и замер.

Внизу, со сцены, пронёсся отчаянный крик:

– Свободу Нижнему городу от тирании императора!

За ним последовали ещё выстрелы – уже хаотичные, без цели. Пули звенели о мрамор, пугали, не раня. Толпа зашевелилась – словно что-то древнее проснулось в её животе.

Императорская стража набросилась на стрелка, будто стая собак, принюхавшаяся к крови. Его лицо вжалось в паркет, он кричал – бессвязно, но с фанатичной одержимостью:

– Это – только начало! Только… нач…

Удар сапога в рёбра заглушил остаток манифеста. Его заковали в кандалы, вывели, волоча, как преступника, хотя для кого-то он уже стал героем.

Но и на этом всё не кончилось.

Толпа дрожала – сперва в оцепенении, а затем в негодовании. Кто-то в галёрке вскочил на кресло, выбросив в воздух руку, как знамя.

– Он умер за нас! – закричал молодой голос. – За наш город! За свободу!

Другой – уже женский – откликнулся:

– Они будут убивать всех, кто говорит правду!

Кричали. Бросались к выходу. Кто-то – к стражникам. Женщины метались, прижимая к себе детей, мужчины пытались прорваться через кордон – вначале словами, потом кулаками. Завязалась драка, не театральная, а настоящая – с кровью, со сломанными носами, с криком.

И над всем этим – императорское кресло. С кровью, сползающей по подлокотнику, точно знак конца эпохи.

Здесь, в театре, среди лепных ангелов и шепчущих кулис, началась новая глава империи.

Тот, кто хотел слушать оперу, услышал выстрел. Тот, кто шёл на балет – вступил в революцию.

Я не могла пошевелиться. Даже дышать было больно – грудь словно сдавили металлическим обручем. В ушах звенело, мир то рассыпался на острые осколки света, то проваливался в липкий, медленный мрак. Где-то далеко, словно из-под воды, донёсся голос:

– Ты слышишь меня?..

Нивар. Он держал меня. Прочно, как держат падающее знамя. Я попыталась ответить, но из горла вырвался лишь слабый, хриплый стон. Всё тело ломило, руки и ноги затекли в неудобном положении – я будто оказалась прибитой к полу собственной беспомощностью.

Нивар наклонился ближе, и я ощутила его дыхание у самого уха. Оно было тёплым, нервным, неровным – и в этой хрупкой физической близости таилась жизнь.

Надежда.

Он прошептал моё имя:

– Офелия…

Я застонала, пытаясь разлепить глаза. Его лицо было рядом, будто выныривало из сумрака: искажённое тревогой, с окровавленной нижней губой – вероятно, он ударился о спинку кресла в момент падения. Кровь стекала к подбородку, но он не замечал боли. Он смотрел только на меня.

– Император… – прохрипела я, с трудом повернув голову в сторону Гарольда.

Его кресло всё ещё возвышалось в ложе, как трон на театральной сцене, но теперь на этом троне восседала смерть. Его голова безвольно склонилась набок, лицо посерело, а багряная кровь, как шёлк, растекалась по груди, впитываясь в ткань мантии.

По залу металась стража – как стая перепуганных воробьёв, взвилась в панике, не зная, что делать. Устранить ли толпу? Искать убийцу? Защищать остатки престола? Шёпоты о ранении императора уже перешли в уверенные голоса. Паника множилась, как пламя в сухой траве.

Нивар встал на одно колено, прикрыв меня плечом, и резко, властно закричал:

– Врача! Живо! Император ранен!

Первым, кто отозвался, оказался молодой военный хирург. Он подбежал быстро, без промедления, с лицом, застывшим в сосредоточенной решимости. Под мундиром колыхались металлические инструменты, и в их дребезжании слышалась тяжесть имперского долга.

Он склонился над Гарольдом. Пальцы его были быстры и точны, как у пианиста: проверил пульс, раскрыл веки, приложил ухо к груди.

Император дышал – едва. Сложно, прерывисто, будто каждая попытка вдоха давалась ценой жизни. Его тело всё ещё было тёплым, но взгляд – потухшим. Он не отвечал. Не двигался.

– Кома, – коротко бросил врач. – Нам нужны носилки. Немедленно. Шанс – есть. Но минуты – решают всё.

В его голосе не было сомнений. Только сухая правда.

А я всё ещё лежала, не в силах подняться, чувствуя, как мир рушится не сценой, не залом, а в самой моей груди. Где-то внизу толпа гудела, как прибой перед штормом. Двор, народ, власть, кровь. Всё смешалось. И только одна рука всё ещё крепко сжимала мою.

Рука Нивара.

Молодой доктор не оставался один: к нему поспешил ещё один – плотный, чуть сутулый, с быстрыми глазами, чьё имя я тоже не запомнила. Они вдвоём, почти не переговариваясь, осторожно извлекли императора из резного кресла, как вынимают святыню из разрушенного алтаря. Он был тяжёл, не только физически, – его тело уже хранило в себе всю неподъёмную тяжесть власти.

С предельной бережностью они уложили Гарольда на пол, на бархатную дорожку ложи, где всего несколько минут назад стояли хрустальные бокалы.

Руки врачей были быстры, точны, почти благоговейны. Они расстёгивали тяжёлые пуговицы сюртука, поднимали складки мантии, раздвигали ткань, надеясь обнаружить входное отверстие на теле. Но кожа груди, шеи, живота – была цела. Ни следа выстрела. Только багровое пятно расползалось по вороту, всё ближе к лицу, впитываясь в бороду и седые виски.

Тогда военный доктор, слегка морщась, наклонился ближе и осторожно отвёл в сторону мокрые от крови волосы, слипшиеся в чёрные нити. И там, в темени, прямо над линией кости, он обнаружил входное отверстие – узкое, почти незаметное, как родимое пятно, как последнее поцелуйное клеймо судьбы.

– Вот он, вратарь ада, – выдохнул кто-то сзади.

Пуля застряла глубоко в черепе – внутренняя глухая рана, несущая с собой безмолвный приговор. Удалить её было невозможно. Но молодой хирург, не колеблясь, очистил рану от запекшейся крови: крошечный фонтан вновь хлынул на пальцы врача, а затем дыхание императора, до того прерывистое и сиплое, вдруг стало ровнее. Он всё ещё был жив. Жив.

Однако глаза его оставались закрыты, губы не шевелились. Тело лежало, как храм, покинутый богом.

– Рана смертельна, – наконец произнёс доктор, тихо, с достоинством, как будто отдавал последний приказ, и встретился взглядом со вторым врачом, который лишь молча кивнул.

Но тут возникла новая дилемма: нельзя было оставить императора в стенах театра, где люди всё ещё рыскали, где толпа звенела, как натянутая струна. Но и везти его во дворец – по булыжным мостовым, в карете или автомобиле – означало убить его по дороге. Он бы не выдержал ни вибрации, ни тряски.

И тогда кто-то предложил решение. На той же улице, прямо напротив театра, стоял скромный дом портного, известного тем, что шил на семью Гарольда костюмы ещё при прежнем императоре. Каменное здание, с толстыми стенами и тихим двором, казалось идеальным убежищем для умирающего.

Носилки внесли почти молча. Императора укрыли тёмным полотном, но лицо не закрыли: оно было белым, как снег, и величественным, как вырезанный из мрамора бюст. Толпа расступалась, портьеры тихо шуршали, и всё это напоминало не медицинскую эвакуацию, а древнюю мистерию о переносе тела святого.

А когда всё закончилось, и ложа опустела, я вдруг почувствовала, как что-то внутри меня треснуло.

Сначала – только холод в пальцах. Затем – сдавленная грудь. И, наконец, – слёзы. Без звука, без смысла. Не от горя, нет. Просто накопившееся напряжение, словно прорванный шлюз, – наконец нашло выход.

Я не сопротивлялась.

Я села на пол, поджав ноги, прижав колени к груди. Мрамор холодил сквозь тонкую ткань платья. Пыль от ковровой дорожки поднималась в воздух и медленно оседала, как пепел после пожара. Где-то сквозь щели окон тянуло холодом – сквозняк, лёгкий ветер, и в нём плясали частицы пыли, будто золотые мушки, танцующие в траурной пляске.

Мне казалось, что я всё ещё слышу толпу. Что стены дышат её страхом. Что в шепоте театра, в шелесте занавеса звучит всё тот же вопрос: что теперь?

Передо мной опустился Нивар. Его движения были неспешны, почти церемониальны – как будто этот жест имел большее значение, чем просто сочувствие. Он молча убрал с моего лица выбившуюся из причёски прядь и, кончиком пальца, прохладным, чуть дрожащим, смахнул с моей щеки солёную слезу. Прикосновение было таким осторожным, будто он прикасался к иконе.

Сознание, до того затуманенное страхом и звоном крови, прояснилось. Взгляд тоже прояснился – и я увидела его лицо: усталое, но живое. Глаза, полные света и боли, будто выжженные страхом за меня. И невидимая сила, идущая откуда-то из груди, из живота, из того странного, глубокого места, где рождаются желания, толкнула меня вперёд – в его объятия.

Я обвила его шею руками, дрожа так, будто меня сотрясала лихорадка. Он не произнёс ни слова – только прижал меня к себе, гладя по затылку, перебирая мои волосы, убаюкивая не голосом, а дыханием.

Он что-то шептал – едва различимо. Его губы почти не двигались, но я чувствовала, как слова проникают в меня сквозь кожу. Голос был низким, теплым, нежным, и каждая интонация словно впивалась под рёбра, наполняя пустоту.

Я вжималась в него всё крепче, не различая больше, где заканчиваюсь я, и где начинается он. Мне казалось, если он отпустит – я рассыплюсь. Как треснувшая фарфоровая ваза, которую держат лишь чужие руки. Страх, доселе сдавливавший грудь, начал отступать, как отступает прилив, оставляя за собой солёные следы на коже.

– Нивар, – прошептала я и потянулась ближе, зарываясь лицом в его шею. Его запах – дым, вино, кожа – будто вскрыл мою память, и вся та невысказанная нежность, что годами копилась в тени боли, теперь рвалась наружу. – Я так испугалась… Я боялась, что не успеешь…

Он обнял меня крепче – так, будто хотел укрыть от мира. Его рука скользнула вдоль моей спины – медленно, сдержанно, но уверенно. Словно в этом жесте он пытался вложить всё: благодарность, отчаяние, вину, надежду.

– Я успел, – тихо произнёс он, его губы касались моей височной кости, и я почувствовала, как сильнее забилось его сердце. Оно гулко билось в его груди – не меньше моего.

Так мы и сидели, сжавшись друг с другом, чужими, уцелевшими посреди катастрофы. Мир вокруг рушился, а мы были – здесь. Живые. Горячие. Настоящие. Я боялась отпустить его – не потому, что он мог исчезнуть, а потому, что это тепло во мне могло исчезнуть навсегда.

Я чуть отстранилась. Лицо Нивара было бледным, на губе темнела засохшая кровь, но в глазах всё ещё жил огонь. Его взгляд пронзал пространство, будто он до сих пор не понимал, что именно произошло. Что он – жив. Что я – жива. Что теперь мы знаем друг о друге нечто такое, чего раньше не знали.

Я не выдержала. Тыльной стороной пальцев коснулась его губы, там, где был след удара. Он чуть вздрогнул, но не отвёл взгляда.

– Ты в порядке? – выдохнула я, затаив дыхание.

Он молча кивнул. Но в этом кивке – как и в его глазах – была бездна. Он молчал, потому что всё уже было сказано нашими телами. Нашими взглядами. Нашим страхом.

Он спас меня. И я тоже уже не была прежней.

Грядут перемены. Я знала это всем своим нутром – знала, как чувствуют приближение грозы, когда ещё нет ни капли дождя, но воздух уже дышит озоном. Однако от этого знание не становилось легче. Оно давило, будто булыжник на грудной клетке – и ты лежишь под ним, без движения, без надежды, без воздуха. От одной только мысли, что мир сдвинулся с привычной оси, в голове поднимался рой лихорадочных голосов, как стая бездомных, голодных псов. Они терзали, кусали за мысли, не оставляя шанса на тишину. Где правда, где ложь – я уже не знала. Моя жизнь изменилась. Она менялась не вдруг, а давно, исподволь, по капле. И всё же именно сейчас я поняла: отступать уже некуда.

Фраза «бойся своих желаний» зазвучала теперь особенно отчётливо – не как расхожая сентенция, а как предсмертное завещание прежней себя. Я хотела быть ближе к власти, хотела быть кем-то большим, чем просто игрушкой в чужих руках. Но теперь – вот он, результат: кровь на мантии, хаос, испуг, рука мужчины, к которой я тянусь, как к спасению. А путь назад стёрт, будто доска после лекции. Осталась только пыль.

В зале шум стихал. Люди, словно под гипнозом, один за другим покидали свои места, унося с собой ужас, растерянность и шёпот. Театр опустел, как после финального акта трагедии. Где-то за сценой истерично лаял чей-то голос. Императорская стража прочёсывала фойе, ложи, коридоры и кулисы. Нас они нашли, когда я ещё сидела на полу, и Нивар, подавая руку, помогал мне подняться. Его ладонь была крепкой – странно надёжной в этом безумии.

– Граф Волконский, – коротко бросил молодой стражник, кивнув почтительно. – Прошу вас следовать за мной. Машина ожидает у выхода.

Я не спорила. Да и что могла возразить? Мой голос, казалось, остался в той самой ложе, где отзвучал выстрел. Я лишь кивнула и позволила вести себя, как куклу на ниточке. Чувство благодарности к Нивару – странной, чуждой, но всё же – было единственным, что придавало смысл моим движениям.

На улице стоял ледяной вечер. Ветер, как карманный вор, ловко проникал под пальто и шарф, проносил в себе тревожные нотки и шорохи непонятных голосов. Над городом нависло ожидание – гулкое, затаённое, как перед Погромом. Нивар не отпускал моей руки. Его силуэт, высокий, строгий, почти статуарный, выделялся на фоне чёрных автомобилей и фигур в шинелях. На лице его легла тень – не страха, но напряжения. Как будто он слышал отголоски грядущей бури яснее других.

Мы сели в машину. Дверца со щелчком захлопнулась, и мотор взревел, нарушая хрупкое равновесие мира. Машина тронулась, покачиваясь, как гроб по булыжникам. Я ждала, что Нивар заговорит. Повернётся. Скажет хоть что-нибудь – про императора, про спектакль, про страх. Но он молчал. Глядел в окно, будто хотел убежать от мыслей, от меня, от себя самого. Мне оставалось только украдкой следить за его профилем – за этой вырезанной из мрамора линией скулы, за губами, с которых недавно сорвались слова, от которых у меня трясутся колени.

Я не осмелилась спросить, куда мы едем. Мой дом был в другой стороне, это я знала точно. Машина катилась всё дальше, всё тише, и вскоре улицы начали терять привычный облик.

Молчание между нами стало почти осязаемым – как тяжёлое сукно, натянутое между двумя мирами. И когда мы, наконец, свернули к высоким кованым воротам, за которыми прятался некий тёмный особняк с колоннами, чья лепнина таяла в тумане, я поняла: нас везли не домой. Не в тот, по крайней мере, что знала я.

Особняк был окутан сумерками и, казалось, пах ладаном и сырой древесиной. Я почувствовала, как сердце пропустило удар.

Есть все основания полагать, что граф Волконский только что пригласил меня в свою жизнь.

И, быть может, уже не намерен отпускать.

Особняк графа Волконского возвышался над окрестностями, словно молчаливый страж иных времён – суровый, властный, и, как и его хозяин, не терпящий лишних вопросов. На фоне свинцового неба его чёрные шпили казались продолжением мрака, а вытянутые окна с узкими рамами напоминали бойницы. Вдалеке, за полями, темнел лес – густой, глухой, будто ждал своего часа. С каждой минутой он становился всё менее приветливым – как человек, у которого иссякло терпение.

Граф, не проронив ни слова, подал мне руку, помогая выйти из машины. Его пальцы крепко, но бережно сжали мои – прикосновение было почти неуловимым, но отчётливо властным. Мы пошли ко входу, сквозь строй охранников, чьи лица, казалось, выточены из одного камня с фасадом дома.

Внутри особняка было тепло, но тишина, словно замурованная в каменных стенах, напоминала о часовне или склепе. Высокие потолки украшала лепнина – витиеватая, почти церковная. Через витражи падал мягкий, цветной свет, придавая холлу нереальное, зыбкое настроение, словно всё вокруг было частью сцены.

– Тебе придётся подождать, пока я найду камердинера, который отведёт тебя в твою комнату, – сдержанно сказал Нивар. – Если ты голодна, я распоряжусь подать тебе еду наверх.

Я кивнула. Слова давались с трудом. Мне казалось, я вошла не просто в чужой дом, а в капкан – тёплый, мягкий, роскошный, но оттого не менее коварный. Граф отошёл вглубь холла, оставив меня наедине с витражными тенями и странной тишиной, будто всё здание прислушивалось к моему дыханию.

Через несколько минут он вернулся с лёгкой усмешкой.

– Камердинер, видимо, занят делами государственной важности, – сказал он с иронией, от которой мне стало не по себе. Я почувствовала себя гостьей в доме, где гость – лишь пешка. Хотелось расспросить, но любопытство всё ещё проигрывало страху. Этот дом был красив, но жил своей, совершенно чуждой мне жизнью.

Из кухни вышла пожилая женщина – у неё были добрые глаза и уставшее лицо. Она посмотрела на графа с лёгким удивлением, будто не ждала его возвращения столь скоро.

– Елена, проводи даму в гостевую комнату, – коротко произнёс Нивар.

Она взглянула на меня с участием и мягко улыбнулась, придавая происходящему оттенок домашнего тепла – такому теплу, которое особенно ощущается на фоне холода.

– Пойдём, девочка моя, – сказала она тихо, почти шёпотом, и легонько подтолкнула меня в сторону лестницы. Я послушно пошла за ней, едва заметно обернувшись: Нивар уже скрылся за дверью одной из комнат.

Коридоры особняка были узкими, длинными, увешанными старинными гобеленами и потемневшими от времени портретами. Сквозняк легко касался щиколоток, будто что-то незримое двигалось следом. Шаги Елены звучали глухо, а запахи кухни – тёплый хлеб, корица, сушёные травы – смягчали нарастающее напряжение. Мне казалось, за каждым углом может скрываться история. Или привидение.

Мы поднялись на третий этаж. Лестница скрипела мягко, словно подбирала звуки, чтобы не потревожить стены. Елена открыла одну из дверей и с жестом пригласила внутрь.

В комнате было тепло. Свет от настольной лампы падал золотыми пятнами на ковёр, старинная мебель, обтянутая изумрудным бархатом, говорила о сдержанном, но изысканном вкусе. На столе стоял букет свежих цветов – этот штрих показался мне особенно странным: кто-то готовился к моему визиту заранее. На кровати покоилась аккуратно сложенная одежда.

Нивар знал, что я приеду. Или… надеялся?

Вдруг меня охватило чувство, будто я не гостья, а героиня пьесы, действие которой давно уже началось – а я только вхожу в свою первую сцену. Этот особняк был не просто домом. Он был ловушкой времени и чужой воли.

И теперь мне предстояло понять – моя ли это ночь.

Или чья-то игра.

А может, всё это ерунда и я себе придумываю? Может, живые цветы – в порядке нормы здесь?

Лишь на мгновение я задумалась: почему Нивар не отправил меня домой в мою квартиру? Но, немного поразмыслив, решила – возможно, он просто хотел защитить. После случившегося в театре, кто знает, чьи имена были следующими в списке стрелка? Может, наши с графом. Я убедила себя, что это – лучшее решение на сегодняшний вечер. И постаралась отогнать дурные мысли, как прогоняют ночной холод у печи.

– Спасибо, Елена, – тихо сказала я, дёрнув уголками губ в подобии улыбки. – Можно ли принять у вас ванну?

– Ой, деточка моя, конечно, конечно! – с оживлением отозвалась она и засуетилась, как птица, почувствовавшая первый дождь. Через мгновение за стеной послышался ровный плеск воды. – У нас сегодня чудесные круассаны! Я сейчас всё приготовлю – травяной чай, и покушать! Ты должна восстановиться.

Я снова поблагодарила её, и хотя чувствовала, что, скорее всего, не смогу ничего есть, не решилась ей отказать. В этой женщине было столько простого, но настоящего тепла, что внутри будто оттаивали обледеневшие части меня. Забота её была не формальна – она смотрела на меня так, словно я её родная.

Когда дверь за ней закрылась, я сбросила с себя платье – в нём всё ещё чувствовался запах крови и пыли, оно пахло смертью, которую я впустила слишком близко. Ткань с шорохом сползла к ногам, и я, не колеблясь, шагнула в воду.

Ванна была наполнена розовой пеной с лёгким ароматом цветов. Вода окутала меня, словно чьи-то мягкие руки, прогревая каждую мышцу, каждый сустав, каждый след от падения и страха. Я лежала, не шевелясь, в этом тепле, позволяя ему растворить хотя бы часть пережитого.

Боль в теле давала о себе знать – особенно в плечах и локтях, будто сама жизнь, удерживая меня в объятиях, оставила синяки. Но я была жива. И впервые за весь день позволила себе расслабиться.

Пена скользила по коже, тёплая вода ласкала, и в этом почти забытом ощущении покоя я почувствовала не только усталость, но и уязвимость. Открытую, обнажённую – не телом, а душой.

В отблеске лампы на воде я видела свои руки: красные полоски, небольшие ссадины, лёгкие синяки. Отметины, оставленные вечером, ставшим одним из самых страшных в моей жизни. Я коснулась их пальцами и вздохнула – то ли от боли, то ли от облегчения. Или от бессилия.

Закрыв глаза, я позволила мыслям унести меня – не в мечты, нет. В воспоминания. В недавние крики, в запах пороха, в страшную тишину, когда тело императора осело в кресле, словно марионетка, лишённая руки кукловода. Мне всё казалось, что я услышу этот выстрел снова.

Я была всего в метре от него. И теперь не могла понять: кто мы в этой истории? Жертвы? Свидетели? Или случайные пешки, вставшие на пути чьего-то дерзкого плана?

Слова стрелка звучали, как леденящий лозунг: «Свободу Нижнему городу от тирании императора»…

Но был ли он тираном, Гарольд V? Нет, мне он казался скорее марионеткой в чужих руках.

Не он разрушал этот город.

Кто-то другой, более хитрый, более терпеливый, более жестокий. Кто-то, кто сейчас, быть может, доволен произошедшим. Вода гладила моё тело, но мысли разрывали ум, как холодные волны – одна за другой. Я чувствовала, как тьма постепенно подбирается вновь – не внешняя, а внутренняя, та, что приходит после потрясений, когда, кажется, нет почвы под ногами, только зыбь.

На ум пришла только одна фигура – мой отец.

Я знала, на что он способен. Знала, как он бросил мою мать умирать в грязи, в трущобах, как будто она никогда и не была женщиной из его мира. Как будто её любовь была чем-то постыдным, чем-то, что стоило скрыть и выбросить, как позор. Он дал ей умереть. Без имени, без защиты, без будущего. Как можно верить человеку, который оставил мать своего ребёнка на произвол улицы?

Я была полна решимости выяснить, какую роль он сыграл в стрельбе в театре. В глубине души я не верила, что он не причастен. Слишком выверено, слишком своевременно. Смерть императора – это не просто жест, это ход. А он всегда играл именно так – чужими руками, чужими жизнями.

В этой новой, расколотой реальности обычные граждане стали не просто свидетелями, но – неверными глазами, сбитыми с толку голосами толпы, загнанными в пасть заговора, которого они не могли ни распознать, ни остановить.

А политика… политика больше не была игрой сильных. Она стала беспощадной истиной. И те, кто вчера покупали хлеб, завтра выйдут с факелами. И с вопросами. И с кровью на руках.

На месте Гарольда мог бы оказаться кто угодно.

Но в этом-то и суть: кто будет следующим?

Когда страсти накаляются, когда улицы наполняются голосами, требующими перемен, – никто не может быть уверен, что не окажется на перекрёстке выстрела.

Глава XV

Вдруг за дверью раздался еле слышный шум. Я напряглась, прислушиваясь к каждому скрипу, каждому шороху, как будто сама тишина пыталась меня предупредить. Кто-то проходил мимо – голоса, шаги – и всё же внутри зашевелилось предчувствие, будто эта пауза – не тишина, а затаившийся выдох перед новым, ещё неведомым, толчком.

Дверь в ванную скрипнула.

Я вздрогнула, подумав, что это Елена принесла чистое полотенце. Но шаги были не её – слишком ровные, уверенные, без старческой суеты. Полотенце мне принес совсем не кто-то из прислуги.

Щёлкнул замок.

Сердце резко ударилось о грудную клетку. Щёки вспыхнули, и в голове, как наспех развёрнутая декорация, всплыли обрывки из театра: томный шепот, кричащий о желании, сильные руки, пронзающие защиту, взгляд, от которого дрожит сама суть. Я помнила его нежность – почти мучительную – и забывала, насколько он может быть холодным. Кто он? Человек, дарующий тепло, или мужчина, играющий судьбами? Я не знала. И всё же – ждала.

Нивар.

Он стоял в дверях – в рубашке, расстёгнутой на несколько пуговиц. Рукава засучены до локтей, подтяжки свободно болтались вдоль брюк, босые ступни бесшумно ступали по плитке. Он вошёл, словно растворяя границу между мной и реальностью, и в воздухе вдруг стало тесно.

Запах мыла, благовоний, прохладного вечера – он наполнил комнату, как будто принес с собой целый мир. Свет от свечей скользнул по его лицу, по шее, по линии ключиц – в нём было что-то волчье и неотвратимое. Власть без угрозы. Страсть – без прикосновения.

Граф опустился на колени у ванны. Брюки тут же впитали влагу с пола, но он не обратил на это ни малейшего внимания. Лишь опустил руку в воду – только на миг – проверяя её, будто температура воды скажет ему больше, чем я. Большой палец скользнул по моей лодыжке, и я вздрогнула, напрягшись, словно мне самой пришлось признать, как сильно я его хотела.

Я приоткрыла рот – не от боли, а от неожиданности. От того, как быстро граница между безопасным и запретным начинает стираться.

Его рука поднялась выше – вдоль икры, вдоль колена, не спеша, будто каждое движение было заранее продумано, выверено, неотвратимо. Пальцы описали контур бедра – так мягко, что это походило не на жест, а на поэзию.

Его взгляд был прямым, как вызов, и в то же время – настойчивым, как желание. Он не просил – он ждал. А я… я уже не могла решить, чего боюсь больше – того, что он уйдёт, или того, что останется.

Я смотрела на него, но уже не могла отвести глаз, зачарованная его бесстыдством. И когда его пальцы скользнули под край моей груди, я непроизвольно дернулась. Он лишь смахнул прилипшую прядь волос.

– Ты не собираешься спросить меня, зачем я это делаю? – наши взгляды встретились. Я, замерев, лишь молча покачала головой, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как сердце колотится в груди. Я всегда думала об этом моменте, но теперь, когда он стал реальностью, каждое слово играло с моими эмоциями, заставляя сердце сжиматься от страха и в то же время трепета. – Потому что ты мне нравишься, Офелия, – признался он, произнося это все тише и тише, мое имя уже эхом отдавалось в моей голове. – Очень нравишься.

Он прикусил свою раненную нижнюю губу и даже не поморщился от боли. Я замерла, не веря своим ушам. Да, я уже давно подозревала, что внутри него разгорается некий пожар при виде меня, о чем вечно твердили эти беспричинные, казалось, искры в его глазах, но я не думала, что он скажет это мне напрямую. Это было так неожиданно, так невероятно, что я снова растерялась, не зная, как реагировать.

Мир вокруг замер, и лишь его слова эхом звучали в моих ушах. Я рассматривала его лицо, пытаясь понять, шутит ли он или говорит серьезно. Его непроницаемый взгляд придавал уверенности, но в сердце затеплилась тревога. Мысль о том, что этот момент может измениться, наполняла меня волнением.

Может, это была игра, в которую мы оба играли?

Наши взгляды, переполненные недоговоренностями и невысказанным, внезапно обнажились. Его губы слегка скривились в ухмылке, а рука прочертила линию от груди до сокровенного места, где начинали полыхать языки пламени, танцующие на неистовой смеси интереса и возбуждения. По телу пробежала дрожь, когда он принялся медленно водить пальцем вдоль набухшего бугорка, отчего мои соски превратились в острые пики, и я едва не застонала, вовремя задержав дыхание.

– Я не могу… – прошептала я, не зная, к кому больше обращаюсь – к нему или к себе.

– Ты можешь, – отозвался он с хриплой решимостью, его голос прошёлся по коже, как лезвие – горячее, но опасное. Он приблизился, и его дыхание коснулось моей шеи. – И ты хочешь этого. Ты хочешь меня.

Эти слова проникали в меня, не оставляя пространства для сомнений. Его голос был низким, охотничьим, будто хищник, улавливающий последний момент перед прыжком. Каждое его прикосновение пьянило, заставляя сознание плавиться в сладостном смятении. Он продолжал нежно проводить пальцем, вызывая волны удовольствия, которые с каждым мгновением накатывались всё сильнее.

Моё тело отзывалось на его ласки, но разум всё ещё пытался осознать происходящее. Его губы скользнули к моей шее, затем к уху, и от этих мимолётных поцелуев я будто растворялась. Всё казалось эфемерным, как будто я всё ещё пребываю во сне – таком сладком, дерзком, пугающем. Но когда его горячий язык коснулся моей груди, реальность сомкнулась вокруг меня, как шелковый саван удовольствия. Это было наяву. И это было прекрасно.

Каждое его касание распускало во мне цветы – медленные, яркие, нетерпеливые. Я издала приглушённый стон, когда его палец скользнул внутрь. Всё было тонко, точно, будто он знал каждую мою линию, каждый трепет. Его движения были полны не только страсти, но и какой-то трепетной нежности – как будто он слушал не тело, а душу.

Я закрыла глаза, позволяя себе раствориться в этом хрупком моменте, когда время становится зыбким, а границы – иллюзией. Он продолжал изучать мою кожу губами, легкими касаниями вызывая дрожь – и всё внутри меня отзывалось на него, как натянутая струна на прикосновение смычка.

Когда он ввёл второй палец, всё внутри будто вспыхнуло. Мне стало тесно в собственном теле – хотелось большего, ближе, глубже. Желание стать с ним единым существом пульсировало во мне, будто зов, которому невозможно противиться.

Он, словно прочитав мои мысли, поднял на меня взгляд. Его глаза были темны и голодны, будто в них отражалась сама бездна желания. Это был взгляд, которого я прежде не знала. И мне это понравилось.

Что это было – страсть или нечто большее? Я не знала. Но точно знала одно: это было очень, очень опасно.

– Ты такая красивая, – прошептал он мне на ухо, и от этих слов по коже пробежала волна мурашек. Казалось, остывшая вода в ванне вновь начала закипать, но уже изнутри – от жара, что разгорался во мне. Его голос обволакивал, как мягкий, тёплый плед в зимнюю бурю. Я повернула к нему лицо – наши взгляды встретились, и пространство вокруг будто сжалось до одной-единственной точки. – Когда ты рядом, я просто не могу перестать любоваться тобой.

Возбуждение пульсировало в каждом нерве, обостряя ощущения, и каждое его прикосновение отзывалось током. Когда он аккуратно ввёл третий палец, я сжалась, схватилась за край ванны и выгнулась в спине, не сдержав стона. Он двигался размеренно, уверенно, и я ловила каждое его движение, каждый вдох. Его запах, его кожа, его ритм – всё было слишком живым, слишком настоящим, чтобы быть только мгновением.

Я пыталась напомнить себе, что это не настоящий Нивар, что он всего лишь мгновение, которое может раствориться в любую минуту, стоит ему только захотеть, но с каждым толчком, с каждым движением я приближалась к тому, чтобы растерять все свои мысли и снова потерять самообладание, как тогда, в каморке.

Неожиданно для себя я распахнула глаза и столкнулась взглядом с графом Волконским. В нём был интерес, не удивление. Единственный, кто из нас действительно удивился, так это я, после того как запустила руку в светлые волосы Нивара и притянула его голову к себе, ловя его губы в поцелуе – сначала медленном, почти застенчивом, но быстро ставшим глубоким, жадным, захватывающим.

Мужчина поймал мой настрой и ответил. Мне было сложно в этом признаваться, но я хотела его так, что не могла больше сдерживаться. Мне было мало его поцелуев, его рук, ласкающих меня, его губ, оставляющих следы на моей коже. Вода в ванне зашумела от моей попытки встать. Лишь на секунду Нивар отпрянул от меня и помог мне вылезти из воды, позволив моим ногам обхватить его бедра.

Теперь его одежда была такая же мокрая, как и я. Вода медленно стекала по нашим телам, будто сама не желала отпускать это мгновение. Его руки – уверенные, ласковые – скользили по моим обнаженным ягодицам, поднимаясь выше, словно изучая меня заново. Я жадно впитывала каждое прикосновение, каждый поцелуй, что он оставлял на моей коже, как знаки безмолвной клятвы. Волна чувств, разгорающаяся внутри, накрыла с головой – от безотчётной жажды до трепетной нежности, от страсти до полного, безоговорочного доверия.

Не прерывая больше поцелуй, граф опустился на ковёр возле ширмы в ванной комнате, позволив мне остаться сверху. Одержимость им, этим мужчиной, становилась почти священной: с дрожью в пальцах я принялась расстёгивать его рубашку, едва удерживая дыхание. Он помог, сбросив ткань, как шелуху. Мои губы спустились на его оголённую шею, плечи, вдыхая запах его тела, я не могла поверить в происходящее, в то, что это именно он, именно его я так сильно хочу.

Его руки сомкнулись на моей талии, крепко, будто он боялся, что я исчезну. Он целовал мою шею, ключицы, и в каждом поцелуе было что-то молитвенное. Мое тело отзывалось на его ласку легкой вибрацией. Его ладони скользили вниз, по бедрам, изучая меня с такой сосредоточенностью, словно искали ответ на давно мучивший его вопрос.

Охваченная нетерпением, я скользнула руками к его поясу, пальцы дрожали, как струны, но пуговица сдалась под моей решимостью. Но прежде чем я успела понять, что происходит, он перехватил моё запястье и, почти в ту же секунду, осыпал мои губы безудержными поцелуями. Его жажда смешалась с моей – в этом танце не было победителей, лишь двое, отдавшихся без остатка.

Я уже ощущала его желание, пульсирующее вблизи, готовое вот-вот стать частью меня. Но он всё ещё играл – мягко, жестоко, как будто растягивая мгновение до предела. И когда разум почти растворился в горячей страсти, он освободился от последнего барьера между нами, приподнял меня и, легко, как будто это было предначертано, вошёл.

С губ сорвался тихий, прерывистый стон. Его тело наполнило меня, и каждое его последующее движение становилось продолжением моей мысли, моей тоски, моего безмолвного зова. Его руки скользили по моей спине, плечам, бедрам – неотступно и бережно, словно он боялся спугнуть меня или потеряться сам.

Ритм нарастал – упрямый, настойчивый, но в нём не было грубости, лишь абсолютное доверие. Я ощущала, как всё вокруг тает, как время замирает, как с каждым движением мы становимся одним телом, одним дыханием. Его лоб касался моего, губы шептали слова, которых я не слышала – они были из другого мира.

Я закрыла глаза, позволяя каждому движению говорить за нас, каждое касание угрожало унести меня далеко за пределы реальности. Всё, что было раньше – страх, боль, сомнения – исчезло. Осталось только это: жар его кожи, биение его сердца, и тишина, в которой мы наконец обрели друг друга.

***

Он был нежен до благоговения и одновременно требователен, словно чувствовал – знал – что именно нужно мне, чтобы раствориться в этом новом, неизведанном чувстве. Его движения несли в себе силу и сдержанную страсть, а его ладони, блуждая по моему телу, оставляли не прикосновения – стихи.

Я горела – от стыда, от желания, от нежности, которую он вложил в каждый жест. Всё внутри меня звенело, как натянутая струна, а с каждым его движением – я ощущала, как она звучит всё громче. Это было освобождение, будто я наконец позволила себе быть собой – без страха, без маски, без прошлого.

Это было прекрасно. Я обхватила его ногами, и двигалась в такт с ним, позволяя ему проникать все глубже и глубже. Его руки сжимали ягодицы, а наше тяжелое дыхание смешалось, когда мы почти достигли вершины. Выбившаяся прядь его волос прилипла ко лбу, грудь вздымалась от тяжелого дыхания.

Он издал низкий гортанный звук, который мне ужасно понравился. Его рука прочертила короткую линию по моей щеке, и он приподнял голову, чтобы поцеловать меня. Это был долгий, нежный поцелуй, от которого у меня закружилась голова, а потом он снова вошел в меня, медленно и глубоко.

Обшарпанные края реальности теперь казались далекими и неважными. Вокруг царила только тишина, которая прерывалась лишь нашим учащенным дыханием. Его нежные прикосновения оставляли легкий след на моей коже, а глаза были закрыты, позволяя каждому ощущению погружаться в мое сознание. Я ощущала, как энергия между нами усиливалась, словно невидимая связь.

Каждое движение было как нотка в завораживающей мелодии, звучавшей только для нас. Я отчаянно хотела сохранить этот момент, каждый штрих, каждое прикосновение, которое давало мне ощущение полного слияния. В этот миг время остановилось, и все, что имело значение, – это мы вдвоем, погруженные в этот божественный танец.

Мое дыхание стало прерывистым, и я выгнулась, стараясь принять его еще глубже, мы двигались медленно и ритмично. Пик настиг нас одновременно, словно вспышка молнии на тёмном небе, она озарила нас изнутри, оставив после себя безмолвие и трепет. Я не могла говорить – язык был нем, дыхание всё ещё не выровнялось.

Мы остались лишь в объятиях друг друга, я была не в состоянии понимать, было это просто физической связью или чем-то гораздо более глубоким.

Я смотрела в его глаза и видела в них отражение своих собственных эмоций. Осознание произошедшего еще не пришло ко мне, пока его руки гладили мои волосы, а плечо позволяло упасть на него в бессилии.

Глава XVI

На следующее утро я проснулась ближе к полудню, ощущая тупую боль во всём теле – от висков до пяток. Чай Елены стоял на прикроватном столике, рядом с остывшими круассанами – всё нетронутое. За окном небо натягивало тугую серую ткань облаков, предвещая скорбные торжества – императорские похороны. Холодный ветер играл с занавесками, приносил запах сырости и тревоги, словно на крыльях нес дурные вести.

Я вспомнила, как ещё накануне вечером, сквозь приоткрытую дверь, случайно услышала разговор проходивших слуг. Слова, брошенные вскользь, несли в себе безжалостную ясность: императора больше нет. Сердце сжалось – смерть прошла совсем рядом. Холодная, беспощадная, чужая.

Я медленно опустила ноги на прохладный пол, и в ту же секунду слабость волной накрыла тело. Оно будто само напоминало мне о пережитом накануне. Я прикрыла глаза, позволяя воспоминаниям просочиться внутрь, и не заметила, как прикусила губу и запрокинула голову назад, словно в немом отклике на то, что пыталась вытеснить.

Стук в дверь вернул меня в реальность. На пороге появилась Елена – та же старая служанка, с прежней доброй улыбкой, в которой сегодня читалась какая-то особая теплота. Я неловко ответила ей, изобразив подобие приветствия.

– Граф в хорошем расположении духа сегодня… несмотря на такие трагические вести, – сказала она с видимым усилием, и на последних словах её улыбка исчезла, оставив после себя только тяжёлый вздох. – Деточка, да ты совсем ничего не ела! А я тебе вот… свежий завтрак принесла.

Только тогда я заметила поднос в её руках. Она тут же убрала вчерашнюю трапезу и заменила её новой. Запах был утешающе тёплым. Я кивнула, не зная, что сказать, но ощущая, как её забота будто собирает меня по частям, возвращает из пепла ночи к жизни.