Читать онлайн Мир глазами Мистера Полночь

Пролог

Вселенная, по моим наблюдениям, редко бывает справедлива, но невероятно изобретательна в своей жестокости. Она скупа и однообразна в раздаче милостей, словно боится, что мы разгадаем её простой секрет счастья.

И тем поразительнее смотрятся на этом фоне те редкие искры доброты, что горят тем ярче, чем беспросветнее окружающая их тьма. В этом и заключается её безупречная ирония: она является одарить тебя любовью и смыслом ровно в тот момент, когда ты окончательно учишься обходиться без них.

Глава I. Клеймо

Рождение – это не начало великого пути. Это депортация. Насильственное изгнание из тёплого, безмятежного небытия в мир, состоящий из агрессивного света, оглушительного грома и грубых прикосновений. Меня не встретили. Меня – констатировали.

Первый звук, который я услышал, был не ласковый шепот, не биение любящего сердца. Это был голос. Холодный, ровный, лишённый каких-либо эмоций, словно скальпель. В его интонации не было злобы – лишь профессиональная досада архитектора, обнаружившего в своём безупречном чертеже неустранимый косяк.

И прозвучал мой первый, данный при рождении, диагноз и приговор, отлитый в двух словах:

«Вороной…»

В этом слове не было ни мистики, ни поэзии. Лишь констатация дефекта. Я был не желанным существом, а явлением, которое требовало объяснения. Фактом, который уже тогда, в первую секунду, становился бременем. Существование мое было отмечено не радостью, а безразличием, и от этого безразличия становилось стыдно за сам факт своего появления на свет.

Затем – пауза. Та самая, что разделяет приговор и его обоснование. И последовало дополнение, окончательно расставившее всё по своим, невыгодным для меня, местам:

«…И глаза разные. К несчастью».

«К несчастью».

Эти два слова навсегда воздвигли стеклянную стену между мной и всем остальным миром. Они повисли в воздухе, как запах формальдегида. Я был не просто новорожденным; я был проблемой. Ошибкой, которую допустили, дурным предзнаменованием, с которым теперь придётся считаться. Я ощутил это физически – будто я пятно на чистом холсте мироздания, лишний элемент, нарушающий своей сущностью идеальную, с чьей-то точки зрения, гармонию. Мне было не больно – было пусто. Пусто от осознания, что твоё единственное, данное при рождении право – право на существование – уже поставлено под сомнение.

Мой дизайн был отвергнут с первого же взгляда, и на мне поставили клеймо, которое я буду нести, как вериги. Но тяжелее этих вериг была та всепоглощающая отвергнутость, что заполнила меня до самых краёв. Чувство, что ты явился в мир непрошеным гостем, которому указали на его место в самом тёмном, пыльном углу, подальше от витрины.

Так и начался мой путь. Не с благословения, а с вердикта, вынесенного с безупречным, почти церемониальным безразличием. Вселенная не кричала о своей жестокости. Она лишь вежливо, с ледяной учтивостью, прошептала мне на ухо мой приговор. И я, едва родившись, уже понимал – мне предстоит оправдывать сам факт своего существования. Эта мысль, тёмная и бездонная, стала моей колыбелью. И моей первой, самой главной истиной.

Глава II. Эхо в пустоте

Мне дали имя – Мистер Полночь. Оно звучало не как имя, а как диагноз, как констатация моей сущности – тёмной, безрадостной, вестника неудач. Ирония, конечно, утончённая: назвать существо, жаждущее света, в честь самой тёмной части суток. Но внутри этого угольного тела, под маской безразличия, билось горячее, трепетное сердце, которое с упрямством, достойным лучшего применения, хотело доказать обратное. Я верил, что под этой шкурой цвета самой тёмной ночи скрывается тот же свет, что и у других, – свет, способный согреть.

Я пытался. О, как я пытался доказать им, что я не предзнаменование, а живая душа, что я тоже могу сделать их счастливыми, что во мне живёт та же жажда – любить и быть любимым, и что я заслуживаю этого, как и любой другой. Какая наивная, какая отчаянная глупость.

Я делал всё, что умел. Я подходил и терся о их ноги, вкладывая в это движение всю свою невысказанную мольбу: «Вот я, я рядом, я тёплый и преданный, примите меня». Я растягивался на солнце, чтобы они увидели, как искрится на моей шерсти иней, словно миллионы крошечных звёзд, – живое доказательство, что даже ночь может быть прекрасной, если на неё посмотреть под правильным углом. Я ловил их взгляды, говоря им без слов: «Посмотрите в мои глаза! Они не пустые, они полны надежды! У меня есть любовь, которую я хочу вам отдать!».

Я был тихой и внимательной тенью. Я сидел в уголке комнаты, наблюдая, как они гладят рыжего соседа или чешут за ушком пушистую белую кошку. И я думал: «Я могу так же. Я буду даже лучше. Я буду тише, я буду благодарнее, я буду хранить ваш сон». Я издавал своё тихое, грудное мурлыканье, в котором тонули все мои мольбы о любви. Это был мой гимн, моя молитва. Но их уши были глухи. Они слышали не музыку моего сердца, а лишь зловещий шёпот суеверий, доставшихся им в наследство от тёмных, невежественных предков. Они видели не кота, а помеху, чёрную метку, перебежавшую дорогу их иллюзиям о безопасности.

И тогда пришёл день изгнания. Он не был неожиданным. Он был логичным, горьким финалом, к которому вёл каждый прожитый мной день. Коробка, что когда-то стала моей первой колыбелью, превратилась в гроб. Её вынесли на помойку, и крышка захлопнулась, отсекая не только прошлое, но и будущее. Последнее, что я видел, – спину человека, для которого я был ошибкой, которую нужно выбросить. Не живым существом, а оплошностью, пятном на репутации его уютного мирка.

В тот миг, в темноте картонной тюрьмы, пахнущей гниющими остатками чьей-то жизни, во мне что-то переломилось. Все мои попытки, вся моя наивная вера рассыпались в прах. Я понял страшную и простую истину, которая должна была стать для меня азбукой.

Надеяться на спасение извне – значит лишь лишний раз причинять себе невыносимую боль. Ждать, что чья-то рука поднимет тебя из грязи, что чьё-то сердце разглядит в тебе свет – удел глупца, обречённого на вечное разочарование. Та надежда, что когда-то согревала меня, оказалась самой жестокой пыткой, растянутой во времени.

И я принял свою судьбу. Не как жертва, а как ученик, с отличием окончивший суровую школу предательства. Я принял своё одиночество не как проклятие, а как единственную неоспоримую данность. Полагаться можно только на себя. Доверять – только своим силам, когтям и инстинктам. Моя тёмная шерсть – это не клеймо, это мой плащ-невидимка, моя броня в мире, который видит лишь обёртки. Моё одиночество – не тюрьма, а свобода от иллюзий, от глупых ожиданий, от зависимости от чужого мнения.

Больше я ни о чём не попрошу. Никого не буду ловить взглядом. Ни к кому не подойду. Я – Мистер Полночь.

Глава III. Академия выживания. Ускоренный курс

Со временем первоначальный шок и детская обида сменились холодным, ровным, почти профессиональным безразличием. Страх – это роскошь, которую не может позволить себе существо, борющееся за место под этим жестоким солнцем. Мне не было страшно спать в одиночестве под завывания ветра, игравшего на ржавых трубах как на расстроенной флейте; не составляло труда добыть обед в закоулочных контейнерах, этих щедрых смрадных рогах изобилия человеческого потребления. Я пришёл к простой и неумолимой мысли: если я могу обойтись без чьей-либо помощи, то, по сути, никто мне и не нужен. Я стал замкнутой системой, целой вселенной для самого себя, и в этом была горькая, но несомненная самодостаточность.

Жестокая реальность вносила свои поправки быстро и безжалостно, как плохой редактор, вычёркивающий всё лишнее. Первая же стая бродячих псов преподала мне главный урок: жизнь здесь – это цепь мгновенных выборов, где любое промедление карается смертью. Беги или сражайся. Умри или убей. Их клыки, впиваясь в плоть, вбили в мои мышцы и кости не боль, а древнюю, как мир, азбуку выживания. Каждый шрам стал абзацем в этой книге, каждый выжитый день – главой.

Я выжил в той грязной аллее, заваленной битым кирпичом и пустыми бутылками. Отполз, истерзанный, но живой. Но часть моей души – та последняя, едва тлеющая часть, что ещё по-глупому верила в доброту, – осталась там. Она истекла не кровью, а последней надеждой, и теперь, вместе с запахом гнили и пыли, я впитал в свою шерсть тихую, ясную пустоту. Пустоту, которая не ранила, а защищала.

Улица – это не место на карте. Это состояние души. Холодный асфальт учил стойкости, а голод – тот пронзительный философ, что без прикрас объяснял последнюю истину: доверие было роскошью, которую я не мог себе позволить. Оно стоило дороже любой тухлой сосиски, найденной в помойке.

Порой ко мне приближались дети. Их глаза, широкие и ясные, ещё не были затуманены предрассудками; они видели не дурное предзнаменование, а просто живое существо, с которым хотели познакомиться, которому стремились подарить свою неловкую, искреннюю заботу. Они тянулись ко мне руками, полными доверия ко всему миру. Но следом раздавался резкий окрик, и родители, с лицами, искаженными ужасом, отдергивали их прочь, как от огня. Я был уличным, грязным, опасным. В их глазах читалось нечто большее, чем страх – инстинктивное отторжение всего, что нарушало привычный, безопасный, стерильный порядок вещей.

Дети… их разумы чисты. Но я не мог позволить себе снова обжечься о призрачное тепло их участия. Поверить, что я кому-то нужен, означало распахнуть ту самую дверь, что вела прямиком к боли, которую я с таким трудом заглушил. А я больше ни в ком не нуждался. Я был самодостаточен. Я был свободен. Я был мёртв для всего этого.

Глава IV. Азбука Ненависти

Годы, последовавшие за изгнанием, не стали для меня школой. Они стали полигоном. Местом, где испытывалось на прочность всё: плоть, нервы, та последняя, жалкая склонность к сантиментам, что иногда просыпалась по ночам, как фантомная боль в ампутированной лапе.

Я не просто выживал. Я вёл войну. Холодную, молчаливую, тотальную войну против всего мироустройства. И моим главным оружием был цинизм, закалённый в горниле ежедневных унижений.

Моя первая крупная победа случилась на заднем дворе многоэтажки, в царстве вонючих мусорных контейнеров. Моим противником был старый, облезлый кот-тяжеловес по кличке Барсик – местный авторитет, живший на подачках сердобольных старушек. Он был сыт, ленив и уверен в своём праве на всё лучшее. Я наблюдал за ним неделю. Изучал его маршруты, его привычку поспать на крыше одного из контейнеров после сытного обеда.