Читать онлайн Перстень Орна

ПРИСКАЗКА

– Ты никогда не видел их? – спросил Отео Рэй Натеус.

– Нет, – сказал Лэй. – Я же впервые здесь.

– А я четвертый раз посещаю время наших предков. Не удивляйся, они странноваты…

– Ну, странностей-то я насмотрелся. После трех лет странствий по нашим старым векам…

Нэя опустилась рядом с ними.

– Шестеро, на лошадях, оружия, которое причинило бы нам вред, нет. Мне обязательно присутствовать на этом рауте? – Увидев, что командир покачал головой, сбросила с себя одежду, повернулась и пошла к зеленому прозрачному озеру, правильным овалом расположенному метрах в сорока. К нему вела песчаная дорожка, обрамленная цветущим кустарником. Нэя не останавливаясь нырнула с крутого берега, уходила под воду всё глубже, но тело ее продолжало быть видимым с вершины холма и сквозь изумрудную толщу.

Всадники поначалу приближались кучно, но метров за триста растянулись в цепь, пропустив вперед и строго по центру человека в красном кафтане и собольей шапке, – спутники его были в одеяниях того же цвета, но с овчинными колпаками на головах. Кони подошли к подножью холма и остановились сразу и резко, словно наткнулись на невидимую преграду. Хозяева их качнулись в седлах, непонимающе переглянулись, схватились за луки. Спокойным выглядел только их предводитель. Он положил руку на шею мелко задрожавшего животного, густым громким голосом крикнул:

– Кто будете?

Не дождавшись ответа, кинул взгляд через плечо на своих спутников:

– Бусурсмане, сразу видно. Ишь, одеты как: не понять, где штаны, где рубаха. Толмача надо было с собой прихватить. Ну да ладно. Я и с персами объяснялся, и с арапами. Эти на нас даже более похожи. Без сабель, без пищалей. Авось поймем друг друга.

Он спрыгнул с коня, хотел было молодецки, быстрым шагом взбежать к незнакомцам, но ноги почему-то не послушались его, онемели, видно, от долгой езды, и пришлось лишь сказать:

– Я Федор Назаров, пятидесятник стрелецкого полка Егора Лутохина. Слышали, небось, о нём?

Лэй тихо, не разжимая губ, шепнул командиру:

– Язык адаптирован. Я могу с аборигенами изъясняться.

– Попробуй, – тем же манером ответил тот. – А я посмотрю, как это у тебя получится.

– Хорошо. Но сначала… Мы пустим их сюда?

– Думаю, можно. Для начала одного.

Лэй кивнул, сделал шаг вперед:

– Мне доверено представить вам Отео Рэя Натеуса, командира нашего космолёта…

Пятидесятник Федор Назаров, судя по нахмурившимся бровям, ничего не понял, и рука его потянулась к сабле, висящей на левом боку. Только тогда подал голос сам Отео Рэй Натеус:

– Меня зовут Орн, я тоже пятидесятник, моё племя живет к востоку. Поднимайтесь сюда.

Назаров, и без приглашения сделавший бы это, с удивлением вдруг заметил, как укладывается наземь ковыльная трава, образуя прямую тропу от его сапог наверх. Заохали за спиной стрельцы, кони засучили копытами. Федор на это сказал своему жеребцу:

– Колдуны, вишь, что вытворяют. Их и на костер можно, есть на то царёв приказ, да у меня у самого бабка была… Сглаз наводила, да.

– Чему они удивились? – спросил Лэй у командира. – И что значит – на костёр?

– Местная система поощрения за инициативу. Вот что, друг мой, ничего больше не предпринимай. Просто стой и слушай.

Федор между тем пошел по проложенной тропе, по ходу объясняя причины своего появления здесь:

– Звезда над Москвой пролетела, низко, с гулом. Царь и распорядился пойти ей вслед, что, если золотая она, да упала. Такому добру нельзя пропадать. До этого места мы двенадцать дён скакали. Народ расспрашивали, многие эту звезду видели. А вы разве ничего на небе не заметили?

– Наше появление здесь тоже связано с ней, – сказал Орн.

Лэй все же решил вставить и своё слово:

– Мы здесь планировали встретить Улэ, но она почему-то не явилась…

– Улэ? Кто такая?

Орн осуждающе взглянул на Лэя и пояснил:

– Женщина нашего народа… А мы, как и вы, прибыли сюда, ведомые звездой.

– Увидели её и примчались?

– Ну, вроде этого…

– А где же ваши лошади? – Пятидесятник уже поравнялся с ними, вытянул шею, разглядывая степь с чахлым кустарником, необычного вида избу, всю слюдяную, сверкающую на солнце, и Орн, которого издавна соплеменники называли мудрецом, за многие годы впервые растерялся, не зная, что ответить. Он всегда и во всем старался говорить и поступать только правдиво, но обстоятельства порой складывались так, что этого было недостаточно. Как сейчас, к примеру.

– Лошади? Видите ли, дело в том, что, что…

Варианты ответа всё не находились, то тут произошло неожиданное. Взгляд пятидесятника упал на озеро, и он вскинул в том направлении руку:

– Русалка! Живая русалка, смотрите!

Это Нэя вынырнула из глубины, некоторое время пребывала по грудь в воде, но вот поднялась совсем, и пошла по ее поверхности к берегу, балуючись, рассыпая брызги вокруг ног. Не обращая особого внимания на косматого бородатого мужчину, и на остальных, продолжавших сидеть внизу на лошадях, она как бы заскользила над песчаной дорожкой, не оставляя следов, подняла свой костюм…

– Нет хвоста! Девка! Голая девка! – Назаров закрыл ладонью глаза, потом отвел ее в сторону, думая, что перед ним просто виденье. Но белое тело, неприкрытое, красоты невиданной, не исчезло.

– Чья? – сипло спросил сотник.

– Что значит, чья? – не понял Отео Рэй Натеус.

– Ну, чья жена, или дочь, или сестра?

– Я ничья, – ответила Нэя. – Я всегда принадлежала и принадлежу только сама себе. А в чем, собственно, дело?

Она тоже прилетела сюда, в это старое время, впервые, и просто думать не могла, что одежда здесь нужна не только для защиты от непогоды.

– Пойдем в избу, а? Ну пойдем! Я девок двенадцать дён не трогал, измучился весь… И ты – раз ничья, то чего ж?

Федор прикоснулся пальцами к ее плечу, словно желая еще раз убедиться, что перед ним живая женщина.

– А, – сказала Нэя. – Нас учили этому. Животный инстинкт. Как быть, командир?

– Это решать тебе.

Федор не слышал этих слов. Он глядел на Нэю, и небо качалось в его глазах. Прямо к кадыку подпер крик: «Если только кто сейчас поперёк!..» К женскому полу Федор всегда дышал неровно, к своим двадцати трем годам и сам был бит, и других бил за это, вправду зверем становился, оттого одни девки прятались от него, другие, познавшие уже с ним любовь, проходу не давали…

Кричать он не стал. Но грозно выговорил каждое слово:

– Если сейчас кто поперек…

– Зачем поперек – пойдем, – просто сказала Нэя.

Вечером они разожгли костер. Федор со стрельцами пили травяной чай, жевали сушеную медвежатину и смеясь, кривились, глядя на то, что едят люди восточного племени. Горох, как есть горох, один сладкий, другой сыром отдающий, третий вообще непонятно какого вкуса… Попробовали сами – выплюнули. И решили, что восточный край, где на обед такое готовят, царю не нужен будет.

Орн о звезде им всё рассказал. Не упала звезда на землю. Вот тут, недалеко от этого холма, собралась силой и ушла обратно в небо, затерялась среди других звезд. Так что можно завтра же в Москву возвращаться.

– Так ты, Орн, кто? – начал пытать пятидесятник. – Ученый человек, или скоморох, или из купцов? Как царю доложить, кого мы встретили? Чего ему в подарок о себе передашь? Может, из оружия, может, забаву какую?

– Забаву? – переспросил Орн. – Можно, пожалуй, забаву. Царь – он как, умён?

– Так царь же! – с укором произнес пятидесятник. – Миром повелевает. Всё обо всех знает, с войнами в другие земли ходит.

На ладони Орна появился белый перстенек. Без изумруда-камня, даже не серебряный, видно, простой ковки, но с красивой чеканкой. Зверь на нем крылатый, дракон – не дракон, а вокруг – листья навроде виноградных. Взял Назаров его в руку – а он невесомый, как пушинка. Хотел было на палец примерить, да Орн вовремя остановил:

– Погоди, не простой это перстень. Знать надо, какой его стороной надеть, и на какой палец. И только царю это положено. Если он и вправду такой, как ты говоришь, то поймет, как им воспользоваться, и для чего. Вдруг с нами, допустим, поговорить захочет, или узнать о чем важном, или в другом краю очутиться, пусть даже за морем…

Засмеялся Федор. Захохотали стрельцы. Тогда Орн на свой палец перстень насунул, покрутил:

– Смотри!

Исчез дракон, листья исчезли. Задрожал воздух, и сквозь него проявилась комната, огромная, светлая, а в комнате той стала видна кровать, и на ней лежит не спеленутый малыш, сучит ножками. Женщина подходит к нему, берет на руки, тут же появляется мужчина…

– Кто это? – сдавленно спросил Назаров.

– Царь, – ответил Лэй. – Алексей Михайлович. – А рядом супруга его Наталья Кирилловна и сын Петр, который войдет в мировую историю.

Назаров покачал головой:

– Не то говоришь. У нашего батюшки жену зовут Марья Ильинична, она из Милославских.

– Марья Ильинична умрет. Царь женится на Наталье Нарышкиной… У Петра, кстати, тоже судьба нелегко сложится. Сначала родная сестра его чуть не погубит, вот, смотри… – Лэй чуть тронул перстень, и стала видна дорога, по которой скачут несколько лошадей. На одной из них – юноша только пушок пробивается на месте усов. Вот он оглядывается и не замечает, что кривой сук старого дуба возник на пути, надо или пригнуться, или взять левее… Удар – юный всадник падает, чудом не попав под копыта других лошадей. – А позже, в молдавском походе, Петр едва не погибнет, поручик Павел Якушев у него на руках умрет десятого июля от турецкой пули на берегу реки, и с того дня император поймет, что и он смертен, болезнь отныне поселится в нем и будет точить до самой кончины…

– Не надо об этом, – тихо перебил Лэя Орн. Он взялся за кольцо, то ли покрутил, то ли подвигнул его, и появилось новое видение. Непонятные огромные дома, грохочущие чудища на колесах, странно одетые люди…

– Это ваша восточная страна? – задал вопрос Федор.

Орн чуть улыбнулся:

– Наша. Восточная. Москва.

– Нет, тут я, смотрю, другие люди…

– Да такие же точно, – грустно ответил Орн. – Другими они станут очень нескоро.

Новый поворот перстня – и на чистом поле его вдруг проступило море-окиян, а по нему корабль плывёт, без парусов, волну носом режет… Хоть мал перстенек, а такое чувство, что море – оно уже вокруг, и палуба под ногами качается.

Стрельцы побледнели, шелохнуться боятся.

– Не балуй, – с трудом выдавил Федор. – Я плавать не умею.

– Да как же вы, ни летать, ни плавать, – покачала головой Нэя.

– Зато по мужской части, сама же призналась…

– Это правда, – И Нэя прислонилась головой к его плечу. – Долго вспоминать буду. Впрочем, и ты меня, думаю, не раз помянешь…

Орн спросил:

– А хочешь, птицу железную сейчас перстнем вызову – на Луну слетаем?

– Нет, меня и так Лутохин с докладом, видно, заждался. С рассвета в Москву поедем.

– Вольному воля, – и Орн обратился к Лэю. – Принеси ларец, положи туда двенадцать перстней.

Лэй тотчас исполнил распоряжение.

Ларец был из темного дерева, с темным же бархатом внутри. На дне его лежали двенадцать перстней, точно таких же, какой на пальце Орна. Впрочем, тот перстень снял и бросил его к остальным, сказав при этом:

– Чудеса может делать только тот из них, которым я пользовался. Если царь действительно умён, он нужный тотчас определит.

– Как же определить, если они все одинаковы?

Лэй решил ему помочь:

– Понимаете, дело в сплаве. В тринадцатом несколько иной состав, бериллий, к примеру, в соотношении к вольфраму…

Орн прервал его:

– Царь должен знать, как отделяют зёрна от плевел. И еще: прежде чем воспользоваться перстнем, он должен себе ясно сказать, чего хочет. Без этого перстень будет просто перстнем.

Пятидесятик Федор Назаров вместе со стрельцами тронулся в обратный путь как и планировал – с первым лучом солнца. Глядя им в спины, Лэй спросил, то ли командира, то ли себя:

– И вот они когда-то полетят к звездам?

– Они – это мы, – коротко ответил Отео Рэй Натеус. – Полетели же…

А Назаров, проехав полдороги, приказал одному из своих людей, стрельцу Лукьянову:

– Дома заждались нас, верно. Но кони устали, загонять их вконец не будем. У тебя, Григорий, жеребец помоложе и посильней наших, скачи вперед, доложи Лутохину, а коль надо, и царю, что, мол, едем, и какой подарок везем. – Он вытащил ларец, вынул оттуда один из перстней. – Покажи для примера.

– А если это тот самый, который волшебный? – спросил Лукьянов.

Пятидесятник почесал затылок, покусал губу, потом сказал:

– Это вряд ли, чтоб с чертовой дюжины наугад один перстень выбрали и сразу нужный угадали. А если и так – ты скажи, что пользоваться им, мол, только Назаров может, так что пусть ждут моего приезда.

Умчался Григорий. А Назаров со стрельцами к вечеру проехали через темное село, у колодца воды холодной испили, и бросила на него там взгляд баба грудастая. Перекинулся он с ней двумя-тремя словами, но и их хватило, чтоб поспешить чуть ли не за околицей устроить стоянку, второпях распорядиться стрельцам бдить, караул выставить, а самому бегом – к вдовушке. Он уже узнал, что черный мор прошел по этому краю, выкосил многих, а особенно почему-то мужиков, вот и тоскует баба.

Тешил её Фёдор до полуночи, пока луна в окно не заглянула, и пока не сказала та, что после мора в здешних лесах волков и татей полно стало. Волки в селе всех собак поели, а разбойники не заглядывают в дома лишь потому, что забрали отсюда уже всё, что хотели. «Теперь у дорог крутятся, проезжих грабят».

Шевельнулась тревога в груди пятидесятника. Ну, как на стрельцов его нападут, на лошадей позарятся? А если что с ларцом случится?!

Оделся Федор быстренько, пустил своего гнедого с места в галоп, а все ж не успел. Последний из стрельцов при нем уже от воровской стрелы рухнул, другие зарублены оказались. И что обидно, разбойники-то – дохлый народишко, просто на спящих напали, потому и выгорело у них дело. Пятидесятник троих сабелькой достал, от макушки до пояса распластал с гнева, а четвертого заметил, когда тот через кусты на поле выскочил, вдоль реки помчал вскачь в сторону села. Конь под Федором и так в мыле, устал уже, как его шпорами ни подгоняй, может, и плюнул бы сотник вслед этому четвертому, да убегал тот с котомкой, в которой ларец был. Потому не жалел Назаров любимого своего скакуна. Догнал уже было вражину, да тот как сквозь землю провалился, едва в село въехал.

На окраине его Федор остановился. Непонятно было, куда скакать. Тихим ходом по единственной улице пошел, при луне, как филин, даже мышь замечая. Вот конь беглеца, уже без всадника. Куда тот мог подеваться? Прикинул, что один у него путь: дворами да садами к левой околице, а там балка, терном заросшая, в ней легко упрятаться, – это отметил Назаров еще вечером, когда со стрельцами к селу подъезжал. И рванул сейчас к терновнику.

Угадал.

Разбойнику, дурьей башке, затаиться бы в кустах, может, стрелец и проскочил бы мимо. Да нервы не выдержали, – вскочил, побежал. Федор его стрелой уложил – хороший был лук у Фёдора. Спешился возле тела разбойника, поднял котомку, – на месте ларец, только открытый. И нет в нем перстней.

Сел пятидесятник Назаров на желтый камень ракушечник, стянул шапку, соболем пот со лба вытер, задумался. Стрельцов не уберег, подарок восточных людей царю не довез – что с ним в Москве будет?

Скоро луна пропала за угрюмыми тучами, молнии засверкали, дождь пошел, а Федор всё сидел и сидел, ничего не замечая. Даже того, что вдоль изгороди крайнего к нему двора прошла, косясь в его сторону, худая высокая старуха. Вот наклонилась, подняла что-то с земли и исчезла в тени высокой дикой груши.

Крепко задумался Федор…

Ну вот и вся, пожалуй, присказка.

Ах, нет, конечно. Отео Рэй Натеус, Лэй и Нэя через день после отъезда Федора улетели на своей звезде, не дождавшись Улэ. За минуту слюдяной дом в эту самую звезду превратили, озеро вмиг высушили, и трава на том месте появилась такая же, как и вокруг. Ничего после себя не оставили. Только Нэя, расчесывая длинные рыжие свои волосы, загадочно улыбнулась напоследок:

– Он еще вспомнит обо мне.

Вот теперь забудем об этой присказке надолго.

Лет этак на тридцать.

Глава 1.

Слуга знахаря

Хорошо Алексею у барина служится. Нет у его барина ни коров, ни свиней, только смирная лошадь за огородом, на выгоне, хвостом слепней гоняет, да куры с петухами по двору бегают. Хозяин у Алексея тихий, спокойный, зовут его Павел Иванович. Он лекарь, со всех деревень и сёл к нему на поклон приходят, то кость вправить, то зубную боль унять, то по мужской или женской части. Стар уже лекарь по разумению Алексея, ему под сорок, недавно еще буйные рыжие волосы на макушке стали выпадать, обнажив лысину.

Такой же точно был и отец его, Иоганн, человек родом из далёких краёв, приехавший добровольно служить в царское войско, в небольшом чину в кавалерии. По ранению списали его, а за заслуги дали деревню Валуевку на десять изб. Помещик из Ивана-Иоганна не получился, а жил он тем, что лечил скотину и птицу. К примеру, по всей округе и за нею случался курий мор, сдыхали несушки да петухи с цыплятами подворьями начисто, а в их деревне – хоть бы что, потому как готовил бывший кавалерист лишь ему известные отвары и разносил их по всем соседям, наказывая ставить в курятники вместо воды. Слава о нем вышла за пределы Валуевки, секреты отваров знахарь не раскрывал, но ездил, куда его приглашали, и там тоже хорошую память о себе оставлял. Привозил с таких поездок домой фрукты-овощи, муку, холст, мёд, гвозди…

А однажды и женщину так привез. Себе под стать, худую, белолицую, тихую. Родила она сына и вскорости скончалась. Бывает такое: человек всех лечит, а вот жену свою спасти не может.

Павлик с отцом так и жил, у него знахарству учился.

Алексей в эту семью попал, когда Иван-Иоганн слег и помощник понадобился. Павел травы собирает, по вызовам ездит, а кто отцу воду да кашу подаст, кто печь растопит, лепешек испечет?! Алексей рос с шести лет сиротой, сердобольные соседи его выхаживали, даже дальних родственников не имел, потому и звался Безродным. Рано понял, как выживать надо, вот и всё горит у него в руках в восемнадцать-то лет.

Этот ножичек сам выковал да заточил так, что он липу режет как масло. И получается из липы птица павлин, о какой ему проходившие по этим краям скоморохи сказывали. Петух – да не петух, косач – да не косач, хоть и хвост веером держит, когда поёт. Песня только его, сказывали, безобразная, как у вороны…

В жаркий полдень Алексею нечего делать, вот и сидит в тенёчке, ножичком балуется. Скоро ведь, может статься, не до баловства будет – барин намекнул, что жениться собирается. Хочет взять поповскую дочку, что из села Заболотного. Даже не так барин хочет, как сам поп. Мария его хоть и моложе Павла Ивановича, конечно, да всё равно в летах. И на лицо ничего, и грудь такая – есть за что ухватиться, и задница – есть за что ущипнуть, а куда в глухих этих местах её пристроить? Вот и пал выбор попа на Павла Ивановича. На праздники к себе лекаря зовёт, чаем поит, лепёшку масла домой передаёт. У попа три коровы, одну он, конечно, с дочерью отдаст. Тогда хлопот у Алексея прибавится. И вообще, неясно еще, будет ли он нужен в этом доме, когда сюда хозяйка придет. Если придется уйти, не пропадет, конечно, но жалеть будет. Хорошо у барина служится…

Тихим днем любой звук издали слышен. Вот конь скачет. Без спешки, но всё ж траву на ходу не щиплет. К барину кто-то едет. А к кому ж еще в Валуево приехать можно?

Конь у ворот затоптался, всадник спешился, к дверям избы идет, а в избе-то и нет никого.

– Чего надоть?

Алексей специально голос огрубил, да и рявкнул в полную силу. И добился своего. Мужичок, который приехал, аж подпрыгнул от неожиданности, воздух ртом схватил, а задницей выпустил, но все ж схватился за висящий на плече самострел. Маленький, худой, бородатый, вроде лешего, каких еще когда-никогда в чащобах грибники встречают. Увидел Алексея – озлился, желтые зубы показал:

– Чего пугать честных людей?

– Я не пугаю, я по праву спрашиваю. Кто такой и зачем прибыл?

Коротышка оставил самострел в покое:

– По праву… Ишь ты… Скажи мне лучше по праву, где Павла Ивановича видеть могу?

– В сеннике, – показал Алексей глазами на дальнюю постройку. – Траву перебирает, которую мы в последние дни с ним собирали. А когда он травой занят, то его беспокоить нельзя.

– Так я не беспокоить. Я ему бумагу привез. Отдам – и всё.

– Какую бумагу, от кого?

Леший замотал головой:

– Софья Алексеевна не велели никому говорить, что бумага от них, потому не могу сказать.

– Это какая Софья Алексеевна, что за помещиком Бугаевым, что ли?

– Она самая. Барыня моя. Только не велела говорить, и я тебе не скажу, не выпытывай, не думай, что нашёл дурака.

– А чего ж тут думать, – хохотнул Алексей. – Тут и думать ничего не надо. Ладно, проходи в сенник, только с порога его позови, не заходи внутрь, табаком да вином от тебя прет. Для травы это плохо.

– Так хозяйка налила чарку, – стал оправдываться клоп с бородой. – Для того, чтоб я съездил, значит. А заходить я никуда не буду. Чего мне там делать? Только бумагу передам – и домой.

– А в бумаге что?

– Как это что? Азы да буки. Я, что ли, читать умею? Нашел дурака.

Карлик пошел к сеннику, а Алексей вновь принялся за павлина. Спешить некуда, можно даже перышки прорезать. Увидеть бы только хоть раз, какие они есть, павлины.

Гость и вправду быстро обернулся, уже назад спешит, но запнулся возле Алексея:

– Слышь, мне бы кваску холодного, а?

– Да и я не против.

Спустились в глубокий погребок, зачерпнули по ковшу квасу на ржаных корках да с клюквой. Аж зубы свело. В погребке чисто, мокрицы только в самом сыром и холодном углу собрались, но это ничего – мокрицы, от них никакой беды не будет.

Остудились – и почти бегом наверх. В тенёчке сидеть все равно здоровее, чем под землей.

– Самострел у тебя, смотрю, хороший, – сказал Алексей.

– А то, – согласился гость, которого звали Пашкой. – Хочешь, покажу, как бьёт?

Шагах в тридцати от них, на худой осине, ворона дремала под палящим солнцем. Пашка почти не целился, вскинул руку – бац! И стрела пронзила птицу от крыла до крыла, отбросила ее метров за десять от ветки.

– Вот так, – сказал гордо Пашка, вытаскивая стрелу и вытирая с нее пучком травы кровь. – Я, чтоб ты знал, каждый день тренируюсь. Авось сгодится. Мало ли что в жизни бывает.

Клоп с бородой ускакал, а Алексей опять за липу было принялся, да тут со стороны сенника шум непонятный раздался. И вроде как крик.

Алексей туда метнулся. Смотрит – мало что понимает. Табурет опрокинут, возле него барин лежит, на шее у него веревка петлёй затянута. И на балке сенника тоже веревка на петле держится. Тут и малому понятно: вешаться Павел Иванович решил, да пенька с гнильцой оказалась. Вот он голову приподнимает, глаза мутные, но главное – живой.

– Барин, чего случилось-то?

– Помоги, Алексей.

– С удовольствием. А чего помочь-то? В избу вас отвести, на топчан положить? Я как раз матрац свежей соломой набил…

– Нет. Ты мне веревку свяжи, чтоб не рвалась больше, и уходи, чтоб не видеть…

– Барин, а что не вешаться – никак нельзя?

– Нельзя, Алёша. Это дело чести. Как же мне жить, как Марии в глаза смотреть, да и вообще всем людям? Вяжи веревку, вяжи.

– Это запросто, так сделаю, что и быка выдержит. – Алексей снял с шеи Павла Ивановича петлю, стал связывать место обрыва. – Ну вот. Табурет я вам поставлю сейчас, не поломайте ножку, это ж я его мастерил. И пойду, мешать не буду, только скажите, что произошло?

– Сам читай, и всё поймешь, – барин указал пальцем на бумагу, лежавшую возле связанных уже в пучки сухих трав. – Я же говорить на эту тему даже не смогу, так постыдно всё…

Грамоте Алексея еще старый барин обучал, Иван-Иоганн. Все книжки, какие были в доме, Алексей перечитал по многу раз, и ему страшно хотелось читать что-то еще неизвестное, новое. Потому с большим желанием он за записку схватился. Сначала вслух принялся было слоги соединять, но барин вдруг заплакал и распорядился:

– Не надо. Себе читай, я и так всё знаю.

Буквы были крупные, написаны красиво.

«Павел Иванович, к весне рожать буду, зачала после того, как к тебе приезжала. На мужа повернуть не могу, он все те дни ко мне даже не подходил. Узнает – убьет, конечно. Придумай что-нибудь, лучше найди денег мне на побег. А денег не будет к октябрю – придется сознаться, и тогда сам выкручивайся».

Алексей вспомнил Софью Алексеевну. Женщина высокая, носатая, с тяжелым мужским подбородком. Как только она приехала, пошепталась о чем-то с барином, тот тотчас отправил Алексея в лес корней калгана накопать. Калган найти нелегко, мало его в лесу, вот где-то часа два Алексей и отсутствовал. А вернулся, когда Софья Алексеевна уже в карету усаживалась, домой отъезжала. Тогда Алексей еще подумал, что сейчас Павел Иванович взбучку ему устроит, долго, мол, траву искал, больная не дождалась, однако барин только песни себе под нос мурлыкал, чего за ним раньше не замечалось. Алексей и подумать-то не мог, с чего хозяину песни запелись…

Он аккуратно положил записку на то место, с которого взял:

– Барин, так ты что, её… это, да?

Павел Иванович стоял возле табурета и держался рукой за петлю:

– Она тогда приехала… Говорит, ребенка хочет, а никак, уж четыре года со свадьбы, а не получается ничего. Спросила зелья нужного. Ты только в лес пошел, так она как с цепи сорвалась. Она, она сама, мне не больно-то и хотелось. Ох, чего вытворяла! И вишь, чем обернулось… Денег нет, чтоб откупиться, а и были бы – отец правильно говорил, все тайное ясным рано или поздно станет. Не избежать тогда кары за грех. И Машенька пострадает. Смеяться над ней станут. Ты уходи, Алёша, мне так легче будет исполнить задуманное.

– Барин, – ахнул парень. – Из-за такой стервы – и в петлю? Да ты что, барин!

– У меня другого выхода нет.

– Брось, барин! Как это, нет выхода? А если взять да подумать?

Уговорил Алексей Павла Ивановича с петлей повременить, до вечера ходил по двору да посвистывал, павлина всё резал – это не мешало мозгами шевелить. А вечером попросил барина с сундука отцовы сапоги да одёжу кой-какую вытащить. На Павла Ивановича всё велико было, а Алексею в самый раз, только что-то подшить да почистить оставалось, однако на это он мастер.

Барин не то, чтоб дюже с расспросами приставал, но все же пару раз поинтересовался, зачем парню всё это. А Алексей честно отвечал:

– В точности и сам пока не знаю. Но не сегодня-завтра обозы мимо должны идти, фрукты да овощи в город везти, через Бреднево поедут, где как раз помещик Бугаев с вашей Софьей Алексеевной живет, вот к ним в гости и напрошусь. Получше узнаю, что к чему. А когда вернусь – тогда и решим, что делать.

Обоз возле Валуевки прошел к вечеру следующего дня. Мужики везли на ярмарку клети с курами, грибы соленые, рыбу вяленую, многое другое по мелочи. Павла Ивановича они знали, остановились даже, чтоб он мазь от фурункула одному из них дал, а то шея уже не ворочается. Салом за это расплатились и согласились прихватить с собой Алексея. Тот выряжен был не по-местному, сказал, что у Павла Ивановича по врачевальным вопросам гостил, а сам едет аж в Москву, куда его вызывает одна знатная госпожа.

– До яма с вами доберусь, а там карету возьму. Боярыня за дорогу заплатит. Я ведь уже в Москве врачевал, меня там хорошо знают.

Возница, возле которого он примостился, спросил уважительно:

– А живешь-то где, барин?

Хорошо, что Алексей книги читал, узнал из них кое-что.

– Далеко отсюда – где течет река Обь. Небось, и не слышали о ней? Дом стоит родительский, правда, пустой уже. А что мне одному в нем делать? Там и лечить некого – народ крепкий.

– А чудеса у вас какие там есть?

– Так как везде, думаю.

Возница оглянулся на тянущийся за ним обоз, сказал:

– Мы вон с ними, со всеми, в эту ночь что видели. Сидим, значит, у огня, кашу варим, вдруг видим – летит. Да. Низко, прямо листья задевает. И поет что-то.

– Сойка, что ли?

– Какая там сойка! Я же говорю – девка. Мы завопили от страху, а она засмеялась и улетела. Раньше-то и русалки водились, и ведьмаки, и эти, которые летают. Но теперь их, видать, мало. Однако ж – довелось увидеть. Русалок-то наши встречали, а вот чтоб по воздуху… В ваших краях как с этим?

– Так чего ж, – сказал Алексей. – У нас тайга, у нас всяко бывает, и на плавающих я насмотрелся, и на летающих… Вы у костра вино пили?

– А как же! – кивнул возница.

Глава 2.

Пыль в глаза

Помещик Борис Васильевич Бугаев был нраву нервного. Доставалось от него и огромному кавказскому псу Гавро, сидящему на тяжелой цепи, и дворовым людям, и пустельге, живущей на старой груше и ворующей цыплят. Всех Борис Васильевич костерил почем зря, но не только дворовые, а даже, кажется, собака с соколком только делали вид, что пужались барина, а в душе все смеялись над ним.

Было у барина то, что вызывало смех. Росту он выдался немалого, и весил за семь пудов, но голос имел хиленький и срывающийся, как у подростка. Да и во всем огромном теле его ощущалась не сила, а рыхлость, – так тесто пухнет от хмелевых дрожжей. Осознавая свою слабость, стал Бугаев донельзя раздражительным, орал на всех, кроме супруги своей, Софьи Алексеевны. Эта дородная женщина была действительно крепка, но точно выразился однажды сосед Бугаевых, старый вояка Федор Назаров, почёсывая седую бороду: «Хороша кобылица, да необъезженная». Не хватало на нее силёнок Борису Васильевичу. Муж возле нее крутился волчком, любую прихоть исполнял, гулечкой и голубушкой называл, но все это тоже вызывало нездоровые смешки. При таком голубе, мол, птенчики в гнездышке не появятся.

Четыре года, как свадьбу сыграли, а толку-то… С этой еще весны Софья Алексеевна сказала мужу: «Давай лучше спать по раздельности, а то у меня голова болит». А он этому вроде как и рад оказался, всем стал сказывать, что вот, мол, болеет Софья Алексеевна, а когда поправится, тогда и детишки у них, как горох, посыплются. «Она у меня к лекарю Павлу Ивановичу ездила, тот сказал, что есть надежда, только снадобий у него маловато. Найду лучшего специалиста – ни перед чем не остановлюсь, лишь бы моя голубушка выздоровела». Невдомёк ему было, что почти сразу после выше обозначенной поездки, в тот день, когда он бранился с мужиками на дальнем поле, пригласила Софья Алексеевна к себе в дом Федора Назарова, якобы затем, чтоб дверь покосившуюся починить, и тот, дверь починив и еще кое-что совершив, почесывая брюхо, сказал довольно сам себе: «Вот, стало быть, и объездили кобылицу».

От тех дней еще одна тайна осталась у Софьи Алексеевны, но о ней расскажем, когда придет на то черед.

А пока вернемся в сельцо Бреднево, к тому благословенному часу, когда не озверели еще после росного утра слепни с оводами, хлюпает в барском пруду сазанище, греется на обочине пыльной дороги серая гадюка. Вот она учуяла земную дрожь, значит, едет кто-то, и пора сваливать от неприятностей.

То обоз едет.

Встретил его первым Гавро, два раза кряду гаркнув своё имя, впрочем, без злобы, а так, в качестве приветствия. Обоз как раз поравнялся с высоким журавелем колодца и тут остановился. Мужики стали воду пить, кур поить, старшой направился в сторону появившегося у ворот своего дома Бориса Васильевича:

– Наше почтение, барин. Ох и сложно же к вам добираться! Меж болотами, да брод вязкий, да дорога березняком зарастает у змеиной балки. Кто не знает, тот ваше Бреднево и не найдет.

– И чего ж в этом плохого? Пусть не находит, нам тут чужих не надо. Землицы немного, но хорошая, сады вон какие, яблоки не чета вашим, и грибов больше.

– Тоже верно. Вы вроде две телеги хотели к нам пристроить, так вот, мы здесь.

– Пристрою, уже груженые. Глядите только, воры эдакие, не ополовиньте их до ярмарки.

– Так вы ж со своими людьми товар отправляете.

– А мои что? Такие же воры. – Цепким взглядом оглядев обоз, он увидел Алексея, сидевшего на подводе. Одежда его, отличавшаяся от прочих, – доброго сукна куртка, не лапти, а сапоги, саквояж на коленях, – заставила Бугаева удивиться. – Это что за фрукт?

– Это, барин, лекарь знатный, которого аж с таёжных краёв бояре в Москву затребовали. Мы до яма его довезем, а там он карету возьмет и в саму столицу поедет.

– Сукин ты сын! Чего с телег начинаешь, что с телегами станется? Ты мне про знахаря больше поведай. Молодой, смотрю. Не самозванец какой, а?

– Нет, барин. Он ведь у Павла Ивановича гостил, Павел Иванович за него и попросил, чтоб довезли, значит. А когда ехали, с телеги всё спрыгивал, траву нужную рвал, по-научному ее обзывал. А самозванцу трава разве нужна?

Такой ответ показался Борису Васильевичу до того убедительным, что он отодвинул с дороги старшого и грузно зашагал к Алексею.

– Натрясло, небось? – спросил подойдя.

– Не карета, конечно, но все ж быстрее, чем пешком, – ответил Алексей.

– А ты, стало быть, торопишься?

– Не очень, чтобы, однако, когда тебя ждут, чего ж медлить, – малость туманно произнес парень.

– Обоз часок стоять будет, так что приглашаю щей перекусить.

– Да нет, я не голодный.

Борису Васильевичу очень понравилось, что лекарь в гости не рвётся и даже от обеда отказывается. Похоже, вправду в Москву направляется.

– Не секрет, кому в столице знахарь понадобился?

Парень немного задумался, но ответил:

– Вообще-то языком чесать о чужих болячках… Но тут дело вроде дело не тайное: к княгине Колобовой еду. Только не к старой, у которой родимое пятно на правой руке, – старую я прошлым летом от падучей излечил. Ей даже из Италии лекаря присылали, а помог я. Потому мне весточку сейчас и прислала, чтоб я её дочь, Василину, посмотрел.

Откуда Бугаёву знать о московских князьях?! Но больно уж убедительно парень говорит, да еще и с подробностями. Разве про родимое пятно выдумаешь? И потом, речь он строит, словно Борис Васильевич не может не знать княгиню Колобову, у которой была падучая-то. Это льстит.

– А у Василины та же болезнь, значит? – барин спросил так, будто сто лет знаком с этой Василиной.

– Нет. Она за князя Удальцова замуж вышла, и никак у них деточек нет.

– И ты, выходит…

– Для меня это как раз плёвое дело. Могу, правда, ошибиться, мальчик там, или девочка…

– Травы? – спросил Бугаёв, остекленевшим взглядом уставившись на саквояж. – Травы такое чудо творят?

– Не только. Это сложное дело, в двух словах не расскажешь…

– И не надо. Ты вот что, ты не отказывайся, коль тебя барин приглашает, понятно? Этак у нас не принято. Я хочу с таким известным лекарем за столом посидеть, наливки выпить – разве можно просьбу не уважить? А обоз не денется никуда, даже если и соберется, подождет, сколько надо.

Ломаться дальше действительно было нельзя, Алексей взял саквояж, пошел впереди хозяина к дому. При виде незнакомого человека насторожился Гавро, взъерошил было шерсть на загривке, но Бугаев решительно, насколько позволял это писклявый голос, прикрикнул на него, а парню пояснил:

– Сторож – каких свет не видел. В клочья разорвет, если без хозяина.

Комнаты были богатыми, даже с полами деревянными, а не земляными. В одной висели две клетки с чижами и одна пустая. Бугаев закрыл за собой дверь, на окна занавески опустил, объяснив:

– Мухи житья не дают.

Алексей только улыбался про себя: всё, мол, понятно, и сказка про собаку, и история про мух. Интересно, и наливки не будет?

Но наливку хозяин выставил. Наливка вправду была хороша. Когда выпили по второй, к ним вошла Софья Алексеевна. У Павла Ивановича Алексей видел её мельком, но узнал тотчас. И наделся, чтоб она его не признала. Баре, конечно, чужих слуг не запоминают, но у женщин глаз острый…

Вроде обошлось. Софья Алексеевна показалась и ушла.

– Тошнит ее от еды, – пояснил Бугаев. – Видно, отравилась чем-то. Со мной такое тоже бывает.

Алексей давно уже слышал скрип уходящих подвод, но лишь когда звуки эти стихли, поднялся из-за стола:

– Не опоздать бы. Взгляну все же на мужиков.

Бугаев захихикал:

– А что на них смотреть? Уехал твой обоз. Это я распорядился, что как только мы в дом войдем… Ты не дури только, Гавро зверь серьёзный. И потом, у меня Пашка есть. Урод уродом, но знает, почему я его держу. Если кто плохое против меня или Софьи Алексеевны замыслит – стрелу точно пустит. Для того я ему самострел купил.

Алексей вышел за порог дома. Пыль на дороге, сначала прямой, как стрела, а потом изгибающейся по берегу речки, уже улеглась. Хвост обоза на его глазах втянулся в темный сосновый лес. Пес выбрал хорошую позицию, перегородив парню путь к калитке. Он строго постанывал, ощерив острые зубы.

– Молодец, Гавро, молодец, – Бугаев вышел из-за спины Алексея, потрепал собаку по холке. – Но лекаря этого не трожь, он вроде ничего человек.

В саду спиной к ним стоял Пашка – Алексей без труда узнал в нем кучера, приезжавшего накануне с запиской к хозяину. На высоком пне стояло гнилое яблоко. Пашка выстрелил в него – только клочья полетели от плода. Встречаться сейчас с Пашкой Алексею по известной причине не хотелось.

– Зачем я вам, Борис Васильевич? – спросил Алексей лишь потому, что нельзя было не спросить.

– Раз оставил у себя, значит, нужен. А когда не нужным станешь, сам довезу. Не до Москвы, конечно, но до яма доставлю.

Глава 3.

Странные дела

Поначалу Борис Васильевич хотел самолично присутствовать при том, как лекарь будет осматривать его жену. Как знать, сумел бы его переубедить Алексей или нет, но в дело вмешалась сама Софья Алексеевна, строго сказав мужу:

– Будто у тебя других дел нет, как слушать о женских болячках.

– Я, гулечка, только потому, что может помочь чем сразу.

– Да чем ты там можешь помочь!..

Бугаёв вышел, прошел мимо окна, и было слышно, как он кричит кому-то:

– Лоза жесткая сейчас, не май месяц, потому вымачивайте ее получше!

– Корзины плетут? – спросил Алексей.

Барыня неохотно ответила:

– Нет, розги готовят, пороть девку будут… Что, знахарь, заголяться мне, или как? – она уже держала руки на поясе халата.

– Софья Алексеевна, я не знахарь, я вам сейчас всё расскажу…

– Да что там рассказывать! Я вроде не дурочка, я почти всё и так поняла, когда только увидела тебя тут. Ты у Павла Ивановича в прислуге, так ведь?

– У вас хорошая память.

– И он тебя, значит, прислал сюда. – Она посмотрела на саквояж. – Деньги, что ли, передал?

– Нет.

Взгляд ее, заискрившийся было, потух:

– Тогда чего ж? Если без денег, то зачем приехал?

– Иногда мозги иметь даже лучше, чем деньги. Пока я ехал, план один у меня возник. Муж ваш останется в уверенности, что рожаете вы от него. Только для этого, к примеру, прямо сегодня приласкайте его хорошенько…

– От ласк моих мало толку, – Софья Алексеевна недовольно сжала губы. – Как же это, Павел Иванович лекарь такой известный – и денег нет? Все ж несут, небось?

– Так он мало берет.

– Как это – мало? Где это видано, чтоб мало брал, раз несут? У нас так не положено, уважать не будут.

– Это правильно, но он лечит хорошо, Софья Алексеевна, потому к нему и идут.

– Блаженный, – сказала барыня. – Я было думала, что он лишь с меня не пожелал брать, потому как по-другому с ним расплатилась. Ах, его бы в мои руки… Постой, но деревенька ведь за ним числится? Пусть продает!

Алексей уже был готов к такому предложению, и потому ответил не раздумывая:

– Найти сейчас покупателя да оформить всё – это сколько времени надо? Живот уже под халатом не поместится, а то и родить успеете. И потом, Софья Алексеевна, о деньгах можно говорить с моим барином хоть через месяц, это поздно не будет, а вот брюхатость вашу от мужа скоро не скрыть.

Женщина вправду была не дурочка, обдумывала доводы Алексея недолго, потом тяжело вздохнула:

– Говори, что делать.

– Пока ваша задача – мужа растормошить да приголубить со всех сил.

– Боюсь, не получится.

– Получится. Я ему настой травы дам, она иногда и вправду помогает, а главное – чтоб он поверил, что помогает, да вы подыграете. Ведь недаром же говорят, что коль женщина захочет, и мертвый спляшет. А в остальном на меня положитесь.

– Ладно. Только когда домой вернешься, Павлу Ивановичу сразу же за деньги скажи…

Едва Алексей вышел из дома, как рядом с ним оказался Бугаёв.

– И что скажешь? – спросил он с надеждой, но горестные нотки все же прорвались в его тонком голоске. Алексею даже показалось, что в крупных коровьих глазах барина блеснули слезы.

– Были случаи сложнее, Борис Васильевич. Вот, к примеру, княгиня Семенова захотела родить, та, у которой муж генерал. Генералу семьдесят, ей двадцать два, да еще оспой переболела. С нею мне пришлось повозиться, да. Но девочку родила. Прелестную такую девочку.

Барин наморщил лоб, соображая, к чему это знахарь рассказывает ему о княгине и генерале. Так ничего и не понял, потому еще более опечалился.

– Значит, оспой надо заболеть, иначе никак не родит моя голубушка.

– Почему не родит? Очень даже родит, я дал ей снадобье, с сегодняшнего вечера она будет абсолютно здоровой.

До барина что-то стало доходить:

– То есть, это как понимать? Когда родить может?

– Да когда пожелаете. Для этого, конечно, надо с ней… это самое… У вас с этим проблем-то нету?

Бугаёв не слишком убедительно выпятил грудь и заколыхал животом:

– Какие могут быть проблемы?!

– Смотрите, а то я и в этом мог бы помочь.

Алексей со скучающим видом прошагал было в угол двора, где росла огромная яблоня, выбирая, какой бы плод сорвать, но Борис Васильевич положил ему на плечо руку:

– Помоги. А что, если еще лучше смогу…

Алексей тряхнул саквояжем:

– Есть капли, можно в вино добавить, станете как молодой жеребец. Во всяком случае, тому же генералу Семенову очень помогло, хотя семьдесят и во время войны еще осколок ему попал… ну, в общем куда не надо было попадать.

– Пойдем! – Борис Васильевич потянул его за собой в дом. – Вино у меня и свежее есть, и прошлого года. Какое лучше?

– А чего торопиться? – пожал плечами Алексей. – Вы же хотели еще по хозяйству управиться, розги, я слышал, замачивали.

– Надо Наташку высечь… Но с нею завтра займусь. Пойдем, пойдем, покажешь, что за капли у тебя.

Уже у двери Алексей спросил:

– А за что девку сечь собрались?

Бугаёв показал на макушку яблони:

– На ветке, которая в эту сторону наклонилась, яблоко росло – ну что мой кулак! Сорвала!

– Быть не может, туда не долезть, там ветки все тонкие.

– Так она и не лазала. Взлетела, сорвала и умчалась. Слушай, а у тебя капель никаких нет, чтоб она не летала? Девка вроде неплохая, шьет хорошо, но вот беда у нее такая. К нам сюда, как ты знаешь, дотопать трудно, а и то земской ярыжка Никодим уже приходил, интересовался. Могут же, как ведьму, и на костер ее призвать, а мне жалко. Я вообще такой: ну летает – и пусть летает. А за яблоко наказать надо.

– Мне с вашей Наташкой поговорить можно?

– А чего ж. Завтра, когда выпорют ее, и поговори. Только саквояж свой давай сюда, чтоб не сбежал. Без него ты, я так понимаю, никуда не денешься. Чего тебе в Москве без него делать?

Глава 4.

Седьмая находка

Федор Назаров, несмотря на свой солидный возраст, выглядел хорошо. Годы спину не согнули, в теле оставалась сила, и только глаза подсели. Что самое интересное, при солнце они работать отказывались, как Федор ни таращился, а все камни да коряги его были. Другое дело – вечер, а то и лунные ночи. Вот тогда днем уже выцветшие зрачки его зеленели, и он становился зорким как кот.

Кажется, что делать такому коту ночью в деревенской глуши, ведь не мышей же ловить, в самом деле!?

Назаров мышей и не ловил.

А занимался делом весьма странным и непонятным.

Однажды это заметила старуха Ольга Харитонова, соседка. Вообще-то она была ровесницей Назарову, даже, может быть, чуток моложе, и когда он только появился здесь, то захаживал в гости не только для того, чтоб похлебать щей. Может, и начали бы век коротать под одной крышей, вместе, но бусорный Федька ни одной юбки не пропускал, с этой целью и до других деревень бегал, вот и отвернулась она от него, стала жить с мужичком тихим, порядочным, работящим. Умер он, давно, уже лет десять назад. А женщину в годах одиночество еще больше старит. Вот и превратилась Харитонова в старуху.

День-деньской работа – на барина, на себя, так что к заходу солнца падала женщина на соломенный матрас и спала до ранней зари. Но с некоторых пор, хоть и занята была столько, сколько прежде, во сне стала нуждаться всё меньше и меньше. Допоздна сидела на глиняной завалинке, перепелок слушала, филина, а в избу заходила лишь когда опускалась на землю свежесть зарождающегося дня.

Так было и на этот раз. Сидит, значит, баба Ольга на свежем воздухе, смотрит через огород на реку да на лес, вдруг видит, сквозь редкий орешниковый забор, отделяющий ее двор от соседнего, лезет что-то – черное, большое. А как раз репа поспела, и тыква в первый раз уродилась – барин по прошлой осени три семечка дал, и она их сполна у него отработала. Вот первая мысль и была: дикие кабаны почуяли пищу, пришли полакомиться. С кабанами шутить нельзя, с палкой на вепря не пойдешь, и потому решила она, что сейчас закричит что есть мочи, а потом бегом в избу и запрется. Но пригляделась – не похоже на кабана. Тут еще луна из-за тучи выблеснула…

Господи, да это же Федор на карачках ползает! То ли пьяный, то ли плохо ему?

– Сосед, ты чего это в моем огороде делаешь?

Голос у бабы Ольги сохранился резким, звонким, и Назаров аж подпрыгнул от неожиданности. Потом подошел, сел рядом.

– Понимаешь, бежал я тут, да и обронил перстенек, обычный такой, белый. Ты не встречала?

– Когда ж в последний раз по чужим огородам бегал?

– Давно. Еще когда к тебе ходил щи хлебать да на соломе тебя валял.

Харитонова толкнула его сухоньким кулаком в плечо:

– Замолчи, дурило!

– Замолчал бы, так ты же опять выпытывать будешь.

– Буду. Чего-то ты замалчиваешь, Федор. Хороводились мы с тобой когда? Лет тридцать назад. А о перстне сейчас только вспомнил. Да еще ночью.

– Днем глаза болят, слепнут от света, – сказал Назаров.

– Это только половина правды, – и баба Ольга покачала головой. – Раньше-то глаза у тебя были – каждую юбку замечал за версту, а о перстне своем и не вспоминал. Чего сейчас приспичило?

– А ничего. Просто вспомнилось, да так, что спать не могу.

Федор, конечно, лгал.

О перстнях он действительно забыл на многие годы. Хотя тут и остался-то из-за них. Так соображал: ларец в котомке разбойника, когда тот схватил его у стрельцов, раскрылся, а в котомке, это Федор рассмотрел, прореха была, вот через нее и потерялись перстни. Надо, значит, тут обосноваться на время и искать их. После черного мора каждая вторая изба без хозяев осталась, в одну из них и вселился пятидесятник, поначалу тем только и занимался, что перстни искал. Но от леса, где пришлось с разбойниками сразиться, до терновника, где он ларец подобрал, путь неблизкий, считай, верст десять, и попробуй найти пропажу-то. А еще – дожди, да пыль, да листва с травой землю покрывают… Да и жрать же что-то надо, не всё ж на любовниц надеяться.

Пришлось избу чинить, грядки копать, грибы солить, дрова рубить. В общем, года через два, найдя шесть перстеньков, хоть под ноги все же и вглядывался, остыл он к ним. Понимал, конечно, что жизнь тут тяжелая, не то, что в стрелецком полку Егора Лутохина, да еще в среде начальных людей, которых теперь офицерами зовут, но как в Москву возвращаться?

Признаваться, что разбойники стрельцов погубили, пока он с девками утешался? А еще ведь стрелец Григорий Лукьянов, которого он с полдороги с сообщением к Лутохину послал, доложил полковнику о встрече с восточными людьми и о перстеньке чудесном, посему и спросит в первую очередь Лутохин, где он, перстенек? Где денежки, которые выдали Назарову на дорогу? А они ведь по копеечке быстро растекались, без них жизнь бы даже тут не сложилась. Конечно, осталось малость на черный день…

Кто знает, вспомнил бы когда еще Федор о перстнях, но тут в Бреднево заявился земской ярыжка Никодим, мужичок никчёмный, хилый, только к выпивке и горазд. Назаров его не боялся, он жил уже в селе столько, сколько Никодиму от роду, и никаких подозрений потому у ярыжки не вызывал. Но как услышал Назаров, что по долгу службы Никодим в Москве недавно побывал, так сразу его на чарку и пригласил. А побывал он потому, что по этому краю везли из сибирской стороны в столицу важного вора, бежавшего с полковой казной и дочкой купца. У одного из охранников начался жар, его оставили при монастыре в лекарской палате, а заменили Никодимом. Так ярыжка и увидел златоглавую.

Стал было он описывать красоты столицы Федору, да тот только для виду языком цокал, а сам разговор на другую тему переводил: видал ли стрельцов, да в какого цвета кафтанах, да петлицы какие, да о чем они меж собой говорят, да не вспоминает ли кто, что в старину комета над Москвой пролетала…

– Я больше по кабакам сидел, дядя Федор, – отвечал Никодим. – А туда стрельцы редко заходят. Нет, один правда, был, но тот сумасшедший. Тот всё вино за чужой счет пил и сказки рассказывал, что самолично с царём встречался. И говорил батюшке, что вот везут ему с дальних земель перстень, который, если правильно на палец надеть, чудеса показывает и в другие места переносит. А царь ему за это пообещал: если привезут – полковником сделаю и золота отсыплю столько, сколько поднимешь. А если не привезут – так высеку, сукина сына, что задницы год чувствовать не будешь. У него-то, у стрельца этого, тоже перстень есть, только вроде обычный, не волшебный, толку от него никакого.

Несмотря на худобу и малый рост, пил ярыжка исправно и держался молодцом. Хорошая, видно, закалка у него была в этом деле.

– И как зовут стрельца?

– Фамилии не упомню, да он, видно, её и сам забыл, коль ум пропил, и такое болтает. А зовут Гришкой-стрельцом.

– И чем у него с царём всё закончилось?

– Так ясно, чем. Выпороли его, как и обещали. Гришка желающим задницу поротую показывал – за чарку. А его за это взяли и в подвалы посадили. Ну и правильно. Нечего брехать. Хотя, есть и те, которые верят. Есть. Но ты, дядя Федя, другое мне скажи. Я чего сюда приперся: слышал, девки у вас тут летают, так, нет?

– Это такая же сказка, как и о перстне, – ответствовал Назаров. – Кто ее, интересно, выдумал? Ну да, может, одна, две и летают, а чтоб все – неправда!

– Да пусть хоть и одна, – сказал Никодим. – Всё равно это непорядок. В Москве вот не летает никто, а чего ж у нас? Кто разрешил?

– Так в Москве и русалок ныне не водится, – развел руками Назаров. – И леших, поди, там нет? И лесных мужиков? А у нас другое. Я, к примеру, на Змеиной гати сам русалку видел. Хорошенькую. Лицо только с зеленью, а так – ничего.

Никодим зачем-то внимательно осмотрел углы избы, затем встал, плотнее закрыл дверь и вновь вернулся к чарке:

– Я, дядя Федя, этим летом за груздями пошел. Сто раз туда ходил, дорогу знаю. Ручей, что в реку течет, потом по балке, где березняк, потом ручей, который только по весне с водой, через горелый лес…

– Знаю, – кивнул Назаров. – Хороший там груздь. Мы им как раз сейчас закусываем.

– А я не собрал. И больше туда ни ногой. Говорю ж тебе, знаю там всё, а в тот день еще и солнце светило, никак не можно было заблудиться, понимаешь? Я полпестеря нарезал в старом ельнике, поворачиваю, чтоб на поляны выйти…

– Где иван-чай рвут? Ох и пахучий он там, когда высушить правильно.

– Точно, где иван-чай. Иду – нету поляны, хотя давно должна быть. Останавливаюсь, осматриваюсь – всё незнакомо, ничего не угадываю. Меня аж пот прошиб. Туда, сюда – всё чащобы, да звуки утробные, вроде медвежьих… – Он еще раз покосился на дверь, стараясь убедиться, что их никто не слышит. – И тут вижу, он выходит, росту – я ему по пояс.

– Кто – он? – спросил Федор, наполняя чарки.

– Шут его знает, кто. Голый, в волосах… Лесной мужик. Палец длинный, темный, кривой, и он этим пальцем мне за спину показывает. А сам смеется, вроде блеет. Я как ломанул от него… Потому тоже могу сказать – видел. А вот если б ты мне обо всем этом говорил – не поверил бы.

– Леший, – убедительно сказал Федор. – Домовые поменьше – так, с вершок. Правда, я их всего пару раз и видел. А в лесу – леший, конечно. Большой да волосатый. Мычит, как глухонемой. Их мало сейчас стало, так что, считай, тебе повезло.

– Не нужно мне такое везение… Ну, лешие – ладно, русалки – ладно, а вот чтоб летали – непорядок это. Если летают, я доложить должен, кому следует, споймаем мы эту летунью, в яму ее темную, без воды и хлеба… Ты знаешь, кто она?

– Не знаю.

– А вот я слышал краем уха – Натальей ее зовут. Где живет, не подскажешь?

– Имя хорошее. У нас, почитай, каждая вторая Наталья. Вот и соседка моя, через избу. Одинокая растет, без отца-матери. Лет семнадцать ей, наверное.

– Не дурнушка?

–Да я к молодым не приглядываюсь. Мать-то у нее ничего была. А ты женат, Никодим?

Тот стушевался:

– Нет… Пока…

– А чего? Тебе бы уже пора.

– Так меня в городе все девки знают, кто ж пойдет. Я уж готов где в селе невесту отыскать.

– Вот Наталью и бери! Договорись с барыней, а сама девка в городе-то жить не откажется, думаю.

– А чего ж отказываться. У меня и денежка водится, чтоб конфеты ей покупать. Давай еще по одной для храбрости выпьем – и прямо сейчас зайду к ней, только избу покажи.

– Покажу. Значит, за перстень золота обещали столько, сколько поднять можно?

– И звание полковника. Только всё это сказки – про перстень. А сапоги яловые можешь заработать, если девку летающую сыщешь.

Вышли на улицу. Пьяненький ярыжка попробовал распрямить впалую свою грудь и пошел к избе, указанной Назаровым. Федор остался стоять у сосны, улыбаясь в бороду. Он угадывал, чем всё это закончится.

Громко постучал в дверь ярыжка. Та скрипнула, открылась. Дальше разговор пошел. Слов издали не расслышать, только последнюю фразу девка во весь голос произнесла:

– Куда руки тянешь? Ах ты ирод, я тебе полапаю сейчас!..

Хорошо она ярыжку двинула, тот даже трезвый бы на ногах не удержался, он аж вякнул, бедный, как кошка, которой на хребет наступили. Дверь избы захлопнулась, Никодим поднялся, нетвердо побежал к своей лошади, мимо Назарова, впрочем, не заметив его, а на бегу бурчал под нос:

– До потолка взлетела! Зависла там как звездочка. Или вино такое крепкое, а? Но красивая! Моей будет. Всё сделаю. Пусть попробует отказать…

Уехал. А бывший пятидесятник Федор Назаров, памятуя про золото и звание, с той ночи опять начал по земле ползать, каждый бугорок ощупывать, представлять, каким маршрутом мог бежать вор с ларцем к терновнику. Выходило по его расчетам, что и по огородам Ольги Харитоновой мог. Потому в эту лунную ночь оказался Федор здесь. Ольге сказал, сколько и надо было сказать, больше ей знать не нужно. Да и об этом стоило бы умолчать. Ну да ладно. Хотел он уже было подняться с завалинки и домой топать, как Харитонова сказала будто колом по голове шибанула:

– Находила я что-то на колечко похожее, или на перстень. Давно. Грядки копала, гляжу – блестит что-то. Ржа его не взяла, хоть и в земле. Кольцо и кольцо, куда его по хозяйству?

– Выкинула? – сразу же севшим голосом спросил Федор.

– Наверное. А может, лежит в шкатулке, я туда сто лет не заглядывала.

– Ну так загляни.

– А и то. Ты только тут сиди, не подглядывай. У меня там ничего особого нет, а всё ж…

Минуты через две вышла Харитонова, протягивает ему перстень:

– Не этот ли?

Листья виноградные и зверь крылатый.

Схватил он его и домой побежал, даже поблагодарить Ольгу забыл. Та только засмеялась и головой закачала ему вослед.

А Назаров прямо на бегу перстень на палец – одной стороной, потом другой. Остановился, сплюнул:

– Опять забыл! Поначалу-то загадать надо, чего хочешь, а так – конечно, ничего не выйдет.

В избе, не зажигая лучины, на ощупь, достал из потайного места ларец, раскрыл, положил туда еще один перстень.

Теперь их там стало семь.

Глава 5.

Славное утро

Утро выдалось – каких не знавал еще барин в последние годы. Тучи, говорите, ветер и дождь, говорите? Да что вы понимаете в счастье!

Борис Васильевич в ночной рубахе и колпаке, босиком, выбежал на середину двора, пританцовывая, радостно взвизгивая, сделал круг посреди него, потрепал загривок Гавро, передразнил белохвостого петуха, чем немало того озадачил, и помчался к сеновалу.

В окно за ним с кислой улыбкой наблюдала Софья Алексеевна, и тихо, сама себя утешая, говорила:

– Ну, хотя бы так… Ничего, потерплю… Немного осталось.

Бугаев поймал ее улыбку, расцвел еще больше и забежал… нет, запорхнул при всех своих семи пудах в сарай, забитый душистым сеном.

Тут спал лекарь.

–Алексей! Алёшенька! – барин впервые назвал своего гостя по имени. – Ну-ка вставай, друг мой верный! На кухне уже гуся жарят, новый бочонок с вином раскрывают! За стол пойдём!

– А что случилось, Борис Васильевич? – стал продирать глаза заспавшийся Алексей. – Праздник сегодня какой?

– Праздник, ох, какой праздник! – прохихикал барин. – У меня с Софьей Алексеевной-то… Получилось! Всё получилось!

Лицо его светилось от радости и глупости.

А Алексей, наоборот, скривился, готовый расплакаться:

– Прости меня, Борис Васильевич! Прости, бога ради! Что я натворил!

– Чего б ни натворил, сегодня всё прощу!– и Бугаев снова стал пританцовывать.

– Такое не прощают. Я забыл предупредить… Понимаешь, ты капли принял, и она отвар выпила… Теперь ребенок раньше положенного родиться может.

– А что, бывает такое?

– Чего ж не бывать? Я по просьбе князя Успенского сделал так, что его жена вообще через четыре месяца родила, но на то причина была, князь в поход уходил, хотел увидеть наследника. Паренёк такой славный родился! Года не исполнилось, а уже бегать начал.

– У меня тоже через четыре?

– Посчитать надо… – Алексей вспомнил, когда приезжала к его барину Софья Алексеевна. – Нет, к началу весны. Но я могу всё отменить, я прямо сейчас снадобье для барыни приготовлю…

– Нет! – Бугаев даже руки вскинул. – И думать так не моги! К весне. Это ж то, что надо! Я же тоже к весне родился. И если он в меня пойдет…

– А в кого же еще! – изумился Алексей.

– Точно! – И барин захохотал. – Это я от счастья прямо соображать перестал. Вставай, гусь готов уже.

Странное дело, но когда они вышли из сенника, тучи разлетелись, солнце дробилось в редких лужицах и мокрой листве, и только ветер был не особо приветлив, уже по-осеннему пупырил кожу. Горячий гусь и крепкое вино пришлись бы к месту.

У двери они столкнулись с по-дорожному одетой барыней.

– Гуленька, ты слышала? Ты родишь у меня, судя по расчетам лекаря, к весне!

– И по моим тоже, – сказала она.

– Чего?

– Я говорю, очень рада, милый мой. Мне сейчас на воздухе, значит, надо больше быть. Проедусь я по природе.

– Конечно, гуленька, конечно, голубушка моя. – Он крикнул. – Кучер, Пашка!

Клоп с бородой появился тотчас. Плохо дело. Хотя, конечно, придумать что-то можно. Бугаев ведь и так знает, что Алексей от лекаря приехал. Да, но он не знает, и не должен знать, что этот Пашка с письмом к лекарю приезжал. Кучер, дурак, сейчас ляпнет об этом.

Тот уже поднял палец на Алексея, рот открыл, и надо было опередить его:

– Головой отныне за барыню отвечаешь! Шаль потеплей захвати, чтоб не простудилась она. И дорогу поровней выбирай, без тряски, понял?

Сказано это было таким тоном, что даже Борис Васильевич убрал живот и вытянулся, словно поставили его в военный ряд. Кучер же, привыкший к послушанию, рванул в избу и потащил из нее в карету одеяло на пуху.

– Ну вот, – процедила Софья Алексеевна. – Постель разорил. Прикажи что-нибудь дураку…

И пошла вслед за Пашкой к карете.

Лошади тронули, аккуратно, мягко, словно тоже напугались Алексея…

В клетках пели чижи, румяный горячий гусь шел под вино за милую душу, прошлогодние сливины, зашитые в нем, напитались жирком, набухли, стали мягкими и еще более ароматными. Сидеть за таким столом можно было до вечера, но тут загалдела под окнами сельская ребятня:

– Ведут, ведут! Заголять до задницы будут! Айда смотреть!

– Вот черт, – сказал Борис Васильевич. – Я и забыл совсем: на сегодня же назначено Наташку сечь. Пойду оденусь.

Через пару минут они вышли во двор. Как раз в это время к калитке два мужика подводили всклокоченную и чумазую девку – как корову, на веревке, обкрученной вокруг ее стана, для того, чтоб не улетела, значит. Следом за ними тянулись десятка два взрослых сельчан и тут же крутилась детвора. Все они шли как на праздник. Порка – она ведь не каждый день бывает.

На скотном дворе стоял уже голый топчан, а возле него – таз с соленой водой и розгами. Но девка остановилась поначалу возле кадушки с чистой дождевой водой:

– Барин, дозволь умыться, в сараюшке, где ночевать пришлось, паутина да гарь от печки.

Бугаев посмотрел на Алексея:

– Дозволим, а? Умываться – оно ведь все равно надо. Только воду всю не погань. Кто-нибудь… Ты, Федор, возьми ковш, слей ей сколько надо.

Федор Назаров с явным удовольствием, оглаживая бороду, взял ковш, тонкой струйкой стал лить воду на руки Наталье. Та вновь попросила:

– Отрубей дай, барин. Без них рожа будет, а не лицо.

Принесли ей отруби, она захватила пригоршню, намочила, стала растирать щеки, лоб, затем долго и тщательно всё смывала, наконец подставила лицо солнцу. Бугаёв стал объяснять:

– Я, дура, почему тебя наказываю? Если не накажу, ты рано или поздно к Никодиму попадешь, а там уже лупят так лупят, со спины кожу до пяток спустят. Летаешь – летай, только чтоб тебя никто не видел. А то, понимаешь ли, яблоки воровать… Э, Федор, ты чего воду понапрасну разливаешь?

Из ковша, который держал Федор, на землю лилась тонкая струйка, а сам он, открыв рот, смотрел на Наталью. Только сегодня утром, узнав о том, что кого-то там сечь будут на барском дворе, он бормотал себе под нос: что, мол, за глупости, кто тут летать может? Это восточные люди – да, он сам видел, как одна голая девка по воде аки посуху шагала, а потом к одежде своей подлетела. Девка как девка была, под ним трепыхалась не лучше и не хуже других, ногти свои в спину ему запускала. Звали ее по чудному – Нэя. Лицо ее он до сих пор помнит, даже родинку маленькую на скуле…

Потому-то сейчас он рот и раскрыл: глаза те же, нос тот же, а главное – вот она, родинка. Как же такое быть может? И не так бы он еще удивился, кабы не летала Наталья как давняя его знакомица…

– Федор, тебе говорю, чего воду зазря льешь?!

Только сейчас Назаров расслышал слова барина, поставил ковш, отошел, поглаживая седой свой чуб, и всё не спуская глаз Натальи. По соседству вроде живут, а вот как-то не довелось раньше присмотреться…

Вовсю глядел на нее и Алексей, но как раз по другой причине. По той, по которой двадцатилетние парни разглядывают и оценивают новых девок. Хороша, отметил он про себя, хоть и не то, чтоб сердце сразу забилось. Так, для хоровода разве что… И тронул за плечо Бугаёва, уже направившегося было к скотному двору:

– А может, еще по чарке?

Тот согласно дернул головой, а мужикам с веревками приказал:

– Пока ведите. Без нас не начинать!

Выпили, сливами закусили. Барин еще раз сказал:

– Ах, какой же у меня праздник сегодня! Ты мне еще капель этих дашь?

– Дам, конечно. Но что сказать хочу, Борис Васильевич: в такой для вас день – и девку пороть, а? По большим праздникам даже цари преступников щадят.

Барин нерешительно возразил:

– Так я говорю, для её же пользы. Чтоб впредь с умом поступала. Если она Никодиму попадет…

– Не попадет, Борис Васильевич. Найду я для нее снадобье. Забудет, что такое – летать.

Выпили еще по одной. Бугаёв, обсасывая гусиную косточку, спросил:

– А точно говоришь, цари щадят?

– Да что ж мне врать!

Барин еще некоторое время подумал, потом изрёк:

– Девка работящая, понимаешь? И пряжу прядёт, и ткани шьёт, и квасы ставит. Вроде даже жалко, потому как придется ей отлеживаться дня три. Наши-то дураки если порют кого-то, то на совесть. Вот если б можно было вместо нее кого другого, потому что народ уже собрался…

– За народ переживать не надо, Борис Васильевич, – успокоил его Алексей. – Я народу такое покажу, что он забудет, зачем сюда пришел. – Он оглядел комнату. Ты только клетку пустую дай на время. И чижа, какого не жалко выпустить.

– Бери, конечно. А чиж… Я тебе сам его споймаю сейчас, не поет, отродье такое. Все другие поют, а он нет.

Так они и вышли на скотный двор, у жердевой изгороди которого уже толпились крестьяне, а детишки проникли даже внутрь его. Наталья стояла у топчана, скучающе позёвывала – наказание, видно, не слишком расстраивало ее. А что, это – обычное дело. Девку все еще держали за веревки.

Бугаев стал лично проверять качество лозы, а Алексей поднял над головой, чтоб всем было видно, клетку с выбракованным чижом.

– Эта птичка живет у барина, ест его харчи, а петь отказывается. Что с ней сделать надо?

Народ обо всём судил по-простому, и тут долго не раздумывал:

– Да голову ей свернуть, а всё!

– А может, выпустить? – спросил Алексей.

Мужики зачесали репы, женщины зашептались между собой, потом загалдели:

– Если каждого выпускать, тогда петь вообще никто не будет! Не, нельзя выпускать. Жрал-жрал задарма, и чего же, выпускать?

– Ладно, тогда мы вот что сделаем, – Алексей поставил клетку с птицей на топчан, осмотрел толпу. – Бабы, кто мне платок на время даст?

Толпа молчала.

– Да мой бери, – сказала Наталья.

Алексей так и сделал. Рыжие волосы ее рассыпались по плечам. Алексей старательно накрыл клетку платком, долго возился с этим, наконец, убедившись, что ни щелки не осталось, спросил:

– Мы чижа по-другому накажем. А как – сейчас узнаете. Кто смелый – подходи ко мне.

Вызвался кривой кузнец Софрон – он всегда и во всем первый старался быть, что в драках, что в питии, по той причине и ногу покалечил. Подошел. Алексей поставил его так, чтоб народу клетка виднее была, потом распорядился:

– Снимай платок.

Кузнец сдернул платок.

В клетке, где только что сидел чиж, возлежала теперь большая белесая змея.

Впервые после того дня, как кузнецу дрыном поломали ногу, она согнулась в колени. Софрон рванул от клетки так, что увидев это, храбрец Гавро тотчас юркнул в конуру. Паника сильного человека передалась более слабым, люд колыхнулся, заверещал и заорал матом, рассыпался по двору. Барин бежал вместе со всеми, одновременно по-бабьи верещал и по-мужски матерился, и остановился только у ворот, в которые как раз въезжала карета с Софьей Алексеевной. Та сидела с отрешенным видом, с затуманенными глазами, кажется, не замечая и не слыша ничего, и только прижимала к груди букет осенних листьев. Выйдя из кареты, она спокойствием и блаженностью своей как бы пристыдила бредневцев, те опомнились, набрались храбрости оглянуться опять на клетку с гадом. Мат и верещание сменились шёпотом: «Это ж надо! Да как же так! Съел чижика-то! Вот что такое не петь!..»

– Что у вас тут? – спросила барыня и пошла в сторону скотного двора.

Как бы прячась за её спиной, хоть и не умещаясь там габаритами, следом поспешил Борис Васильевич:

– Тут у нас, гуленька… Фокусы тут у нас. Вместо птицы аспид в клетке объявился. Так смешно… Что это у тебя спина вся в еловых иголках? Дай оберу…

– Ах, оставьте, – поморщилась Софья Алексеевна. – И вообще, я тишины хочу, тишины и покоя. Наташка, – увидела она стоявшую у топчана девку. – Мне шить сегодня надо. Сейчас отдохну, поем – а ты не уходи.

И зашла в дом.

– Прочь со двора! – распорядился Бугаёв смешным голоском своим, но был тотчас всеми услышан. И вскоре остались здесь лишь Алексей да Наталья. Он размотал с нее и отбросил в сторону веревку, только потом подошел к клетке и вынул из нее змею. Девка безбоязненно подошла, тронула скользкую тварь пальцем, спросила:

– Где словил?

– На сеновале, ночью. Она не ядовитая. Мышей там гоняла. Слушай, а действительно ты у барина яблоко своровала?

– Я. Оно вкусное было. А если бы упало, разбилось бы, и всё.

– Как же ты умудрилась его сорвать?

Наталья рассмеялась, но не ответила, а пошла к Федору Назарову, который с улицы настойчиво манил её пальцем.

– Чего тебе, дядя Федор?

– Слушай, ты же дочь той Глашки, которая три года назад померла?

– Правильно.

– И живешь там же?

– А где еще? В соседях твоих.

– Правильно. А я уж было засомневался. Всё казалось, дитё, дитё. А оно уже и замуж пора, – он улыбнулся, вспомнив, как подослал к ней ярыжку. – Еще скажи: отцом твоим кто был, Наталья?

Та пожала плечами:

– Может, и ты, дядя Федор. Мать сказывала, когда молодой была, ты ей спуску не давал.

– Был грех, – залыбился Назаров. – Только я вот чего хочу сказать, не больно похожа ты на свою мамку. Да и на меня тоже. И потом, ты вправду?..

Тут открыла окно Софья Алексеевна, крикнула:

– Наташка, бегом сюда!

Девка не дослушала Назарова, развернулась, побежала в дом. У порога она столкнулась с барином, который отчитывал кучера Пашку:

– Говорил же тебе следить получше за барыней! Вся спина у неё в хвое, это что?

– Пашка всплескивал руками:

– Мне приказано было от лошади не отлучаться, пока они в лес погулять пошли. Что же я, смотреть должен, как они там кувыркаются?

Борис Васильевич не больно вслушивался в оправдания кучера и продолжал выговаривать:

– Спина в хвое. А сейчас сыро уже. Может и застудить спину-то. Ты это, дурак, понимаешь? Нельзя ей сейчас застуживаться.

– Я так думаю, барин, она там не мерзла.

Наталья прыснула в ладонь и заскочила в комнату барыни.

Глава 6.

Просьба Назарова

Змея в руках Алексея вела себя смирно, лишь нервно подрагивая концом хвоста.

– Не бойся, – сказал ей Алексей. – Пойдем, выпущу. Только не на сеновал, мне там еще спать придется, а ты, пусть и без яду, все же существо не очень для меня приятное. Подлезешь – под горячую руку да спросонья и порешить могу. Потому отнесу тебя в бурьяны.

Бурьяны росли через дорогу, от верха и вниз по склону до самой реки.

На дороге все еще стоял Федор Назаров. Увидев, что несет Алексей и обратив внимание на то, что парень вглядывается вокруг себя, он спросил:

– Каменюку ищешь? Если тебе так тяжело, давай я прибью эту гаду.

– Нет, дядя Федор, я смотрю, куда ее лучше выпустить, где ей уютней будет.

– Выпустить? Зачем? – изумился Назаров.

– А убивать зачем?

Вопрос оказался до того сложным, что Федор не нашел на него ответа, щурясь и прикрывая ладонью глаза от солнца, прошелся с Алексеем с десяток метров и убедился, что парень действительно выпустил змею на волю. Потом спросил:

– А ты откуда меня знаешь?

Алексей пожал плечами:

– И Наталья тебя так назвала, и барин. Чего ж не запомнить?

– Смотри, верно. А тебя кто и как называет?

– Все, кто знают – Алексеем.

– Ты тут по знахарским делам?

– Вроде того. Я вообще-то от обоза отстал, должен был в Москву ехать. Софью Алексеевну лечить теперь буду, чтоб рожать у нее получилось.

– И получится?

– Конечно.

– К весне?

Тут уже удивился Алексей:

– Кто ж это вам сказать успел?

– Э, парень, я это знал, когда ты сюда еще и не доехал. Вот что, винца не хочешь?

– Нет, – сказал Алексей. – Мы с Борисом Васильевичем уже и так хорошо выпили, да под гуся…

– Ну, гуся у меня нет, а разговор есть. Пойдем, покажу, где живу, а?

Избы тянулись между рекой и дорогой, на вид все старые, темные, но поставленные из лиственницы, и потому – на долгие годы. В одном месте село, как и река, изгибалось, и на изгибе этом лес вплотную подходил к дворам, потому они казались меньше и сумрачнее прочих. Одна изба вообще терялась среди елей, и Назаров пояснил:

– Тут Наталья живет. Я ее мать, оказывается, хорошо знал. А на нее никогда внимания до сего дня не обращал. Ну дитё и дитё. А вот поди ж ты – летает.

– Вы верите этому? – не скрывая улыбки, спросил Алексей.

– Не верят те, кто не видел летающих-то, – рассудительно ответил Назаров.

– Выходит, вы видели?

– Старые люди почти все видели. И я видел. Давно, правда, даже забывать начал, порой казалось, что это уже так – придумка. – Покосившись на собеседника, Федор сказал обиженно. – Лыбишься, не веришь, значит. Тогда скажи мне, домовые есть?

– Ну, домовые другое дело.

– Правильно, потому что тут они у нас почитай в каждой избе, мы среди болот живем, им и подеваться некуда, а вот из города приезжал мужичок наш, который при храме часовенку ставил, так он сказывал, почти всех домовых там повывели. А вот когда я был таким, как ты, то даже в…

Назаров вовремя прервал себя. Он чуть было не проговорился, что в молодые свои годы, проживая в Москве, бывал несколько раз в доме Егора Лутохина, командира его полка, вхожего в царские палаты, так даже тот ставил у дверцы в подпол миску с молоком – специально, чтоб домового задобрить. И сказывал, что много раз видел, как домовой молоко пьет, чмокает и урчит, и щебечет чего-то по-своему. Сам Лутохин, небось, уже помер, он и тогда еще в годах был. Интересно узнать, стоит ли тот дом, наливает ли в нем кто молоко домовому, или сбежал он из Москвы, а может, помер вместе с хозяином? Хотя нет, домовые, наверное, умирают только вместе с домом…

– Я не понял, чего ты сказать хотел, дядя Федор? Был ты молодым, и что?

– Был и перестал быть. – Назаров повернул к избе, выглядевшей не хуже и не лучше других.

После страшного большого мора тут каждая вторая изба была пустующей, но Федор особо жильё не выбирал, потому как надеялся, что не задержится в Бреднево, найдет все перстни, возвратится в Москву, где получит высокий чин и большое жалованье. Не срослось. Так и вышло, что прижился в селе, одно время решил, что до конца смертного здесь останется, этим летом собрался даже венцы в доме поменять, деревья для этого приглядел, и тут – земской ярыжка Никодим душу растравил. Про то, что жив стрелец Григорий Лукьянов, что говорят в Москве о перстнях, что царь за них много золота обещает. А еще седьмой перстенек нашелся, осталось найти уже меньше, чем лежит в ларце.

Да и это не все причины, по которым захотелось по-новому в столицу умчать. Софья Алексеевна, баба бесстыжая, кобылица ненасытная, не далее как вчера имела с ним разговор. Мол, понесла я от тебя, Назаров, и выход у меня один – бежать отсюда куда глаза глядят. А для этого, Назаров, деньги нужны, знаю, у тебя есть монеты…

Это уже Федор, дурак, проболтался. Когда бабу тискаешь и ублажаешь, язык иногда за зубами не держится, так и хочется лучше себя преподнести. Хотя, он, конечно, ничего и не выдумывал. Жалование убитых стрельцов себе забрал – зачем оно убитым? И ту сумму, что от полковника Лутохина под расписку получил на поездку за кометой, тоже своей считает. А чьей же еще?! Расписка, небось, и сгнить успела…

Кобылице ненасытной ничего он не заплатит. Так ей прямо и сказал. Мол, ежели требовать что еще будешь, признаюсь Борису Васильевичу, от кого у тебя ребенок. Правда, и она постращала, тем, что ярыжке Никодиму шепнуть может, чтоб он прошлой жизнью Назарова поинтересовался. Скажет, не скажет – а лучше всё-таки в Москву возвратиться. Оно ведь и с Бугаёвым выйти может боком. Родит Софья пацана, а у того рожица в Назарова пойдет, нос да уши такие же приметные окажутся, что даже дурак помещик всё поймет. И неясно еще, кому за это больше достанется – жене или Назарову. Когда Федор сможет уехать в Москву, еще вилами по воде писано, может, Софья родит быстрей, потому надо подстраховаться.

– Коль вина не хочешь, то в избу и заходить не будем. Чего там делать? Когда мужик сам живет, в избе у него дух тяжелый, разговору не способствует.

– А о чем ты хочешь со мной поговорить, дядя Федор?

Они уселись на темные пни, которые Назаров всегда использовал вместо стульев.

– А разговор такой будет, – начал Назаров. – Может, ты, Алексей, и вправду знахарь – не знаю. До утра сегодняшнего думал, что брешешь. Но когда увидел, как ты чижа в змею превратил…

Назаров сделал паузу, и Алексей спросил:

– А зачем же мне брехать? У меня целей брехать нет, я у вас по ошибке задержался, от обоза отстал. Никакой выгоды от своих слов не ищу в Бредневе вашем.

Назаров кивнул:

– Вроде всё так. А вот одно не сходится, хоть ты тресни. Не знаю, чем ты там барыню лечил, какие капли Бугаёву давал, а одно сказать могу точно: Софья Алексеевна родила бы к весне все равно.

Алексея слова старика удивили несказанно. Он даже привстал с места, но быстро сообразил, как можно выкрутиться:

– Правильно, не лечил я ее. Но осмотрел Софью Алексеевну и понял, что она дитя ждёт. О том лишь Борису Васильевичу и сказал. А ему капли давал действительно нужные, силу дающие.

Назаров какое-то время размышлял над словами парня, бороду почесывал, потом согласился с ним:

– Так всё сходится. Теперь еще одно скажи: раз ты такой грамотный лекарь, то можешь сделать, чтоб барыня девочку родила?

И опять вопрос поставил Алексея в тупик. Не всё ли равно Назарову, кого родит чужая жена? Почему он так этим озабочен?

– Могу, только не сейчас, а через месяц, может быть… Но я к тому времени вас покину. Меня тут вообще ничего не держит.